хвост схватит! Так и вышло. Уж он нам какого туману напускал, и следы путал, и чертову бабу сквозь малое оконце в лес вынес, и Тамару в старого дида "перекынув", а из каждой его штуки нам только польза выходила. - Ну-ну, дальше! Чего стал, Чортовий! Говори уже, чтоб тебе! - раздалось отовсюду. - Ишь какие скорые! - осклабился довольный донельзя Чортовий. - Погоняют, не запрягши, а попались бы в такие переделки, так может теперь и языком бы не могли повернуть. Ну, слушайте ж, вражьи дети, чтоб вам горилки до смерти не нюхать, да только не перебивайте! Так вот, как вспомнили мы все это, так и решили, чтоб уже большее не сбиваться, послать кого-нибудь к Дубовой корчме, чтобы разузнать потихоньку, вернулась ли назад старая ведьма или нет? И послали Носача: нос, видите ли, у него "довгый", так от него как ни прячься, а все он вынюхает! На счастье наше и Дубовая корчма оказалась недалеко, - верст на пятьдесят от Рашкова, а это мы все, сердечные, по степи четыре дня колесили. Ну, полетел Носач, на утро и вернулся. И старуха, говорит, в корчме, и целая еще сотня, говорит, москалей там сидит; это, конечно, уже Тамара поставил, чтоб нас поймать. - Ну, закричали мы, черта лысого дурни поймают, да скорей на коней! Этих тоже, - указал он на Кулю и товарищей, - с собой прихватили, да и давай, Бог, ноги к Московскому рубежу. Недаром же зовут нашего атамана Нечуй-Витром: так летели, что только ветер возле ушей свистел. - Ну и догнали? - вскрикнуло невольно несколько голосов. - Ге! - мотнул удало головой Чортовий. - И они летели, да только мы имели хороших проводников, напрямик неслись. Засели на опушке леса, ждем, притаились, как мертвые; только они подъехали к нам так сажен на сто, как мы выскочили из леса, да так их черной тучей и накрыли. - Отбили? - вскрикнул, задыхаясь, Остап, а за ним и еще несколько казаков. - Отбили! Всех на месте уложили, - вскрикнул сурово Чортовий, ударяя широкой ладонью по столу, - уже мы им за Мазепину команду здорово отплатили! Да и бить их не трудно, все равно, что медведя, - покуда он мечом своим махнет, так я его и вдоль, и поперек саблей перекрещу. Всех, говорю вам, "покотом" уложили, вот только сам этот Тамара, чертячий "выплодок", ушел' - Ушел? - заволновались кругом казаки. - Да как же вы его, собачьи сыны, не схватили! - Его и схватишь, когда он с чертями "накладає", - буркнул угрюмо Чортовий и затем крикнул громко. - Ну, да тогда ему дьявол помог, а теперь мы уже с атаманом на саблях поклялись, что голов своих "збудемося", а уж достанем erol - Добудем! Добудем! - закричали все кругом и бросились "чоломкаться" к Куле, к Чортовию и ко всем казакам, отбившим таким удалым образом Мазепу... Когда первые крики восторга умолкли, Чортовий начал рассказывать своим слушателям, как они пробирались уже назад от Московского рубежа; после него заговорил Куля, потом Лобода, потом еще кто-то, а под конец в голове Остапа все перепуталось: Чортовий, Куля, Лобода, слуги Бруховецкого, Тамара, черти, оборотни, неисходимые лехи, неприступные замки. Он еще помнил только, что какой-то седой казак плакал уже на его плече, жалуясь на то, что никак ему не удается до сих пор добыть сотого татарина, а он обещание такое дал печерским святым за упокой батьковой души; но и это воспоминание вскоре исчезло, и все окончательно спуталось в его голове. Проснулся на другое утро Остап с тяжелой, как камень, головой и, приподнявши ее с трудом, с изумлением заметил, что он лежит под лавой, а кругом по всей хате, под столами, на столах, на лавах и просто на глиняном полу лежат во всевозможных позах мертвецки неподвижные тела; только громкий храп, потрясавший стены хаты, свидетельствовал о том, что тела эти еще не расстались с жизнью. Пробравшись с трудом среди этих трупов, Остап вышел на двор, подошел к колодцу, окатил себе голову ведром холодной воды и только тогда пришел к полному сознанию. Он умылся, оправил свою одежду и отправился искать старого Лободу. После непродолжительных поисков, он нашел его опять в компании слушателей и напомнил ему о вчерашней просьбе. Но видимо и у Лободы здорово отшибло память после вчерашней пирушки, так что Остапу пришлось снова долго и пространно толковать старику: кто он, откуда приехал и зачем хочет видеть Мазепу, пока наконец Лобода вспомнил все. - Га, га! Хлопец из Волчьего Байрака, ну, ну, вспомнил все. Так ты иди за мной, подожди немного, а я доложу его мосци. С этими словами оба вышли из хаты. Лобода отправился в будынок к Гострому, а Остап остался ждать у крыльца. Через несколько минут Лобода показался на пороге и объявил Остапу, чтобы он следовал за ним. Пройдя через обширные сени и парадную комнату, Остап вошел вслед за Лободой в трапезную полковника. На столе еще стояли остатки неубранного сниданка, но в комнате не было никого, кроме Мазепы. - Вельможный пане, - обратился к Мазепе Остап, ступивши нерешительно шага на два вперед и осмотревшись во все стороны. - А? - вздрогнул Мазепа, очнувшись от набежавшего нежданного раздумья, - кто там? Лицо как будто знакомое... где это мы встречались, с тобою, казаче? - Да в Волчьих же Байраках, еще как ротмистр посылал меня с гетманскими листами по всем околицам и обещал заехать к нам и взять меня с собой в надворную команду гетмана Дорошенко. - Из Волчьих Байраков? - произнес живо Мазепа и подошел к Остапу. - Постой, постой... так это ты тот казак Остап, которого в реестры не принимают? - Я, я самый. - И это ты говорил о какой-то Орысе? - Ге, а пан ротмистр и то запомнил! - улыбнулся Остап. - Ну, да, я говорил о ней. Да как же и не говорить, - давно уже мы с ней покохались, а панотец из-за того, что меня в реестры не принимают, не хочет ее ни за что отдать за меня. - Постой, постой! - Да кто она, эта Орыся, - перебил его Мазепа. - Орыся-то? Да дочка ж его, гарная девчина и сердце у нее щырое; давно мы уже дали слово друг другу, так батюшка ни за что не хочет за посполитого отдавать. Уже она просила и плакала, и подруга ее, что гостит там, Галина, тоже просила. - Галина! - вскрикнул Мазепа и схватил его за руку, кровь ему бросилась в лицо. - Галина, говоришь? - Галина, - отвечал Остап, не спуская с Мазепы глаз, - внучка Сыча, что сидит хутором за Днепром в дальних степях. Все плачет чего-то, побивается; привозил ее Сыч сюда... - Сыч, говоришь? Тесть Морозенко? - Так, так... дидом он ей, Галине, приходится... - Она... она! Господи! - произнес растерянным, взволнованным голосом Мазепа и заходил большими шагами по комнате; в душе его вспыхнуло что-то ярким пламенем и жгучей струёй пробежало по всем жилам. LXII - Галина плачет, "побываеться", говоришь? - проговорил Мазепа отрывисто, останавливаясь перед Остапом. - И-и, так "побываеться", что боялся Сыч, чтобы она ума не лишилась! Вот и привез сюда, чтобы "розважылась" здесь с подругой своей, с моей Орысей, да вот ничего не помогло, и опять назад на хутор везет. - Назад? На хутор! Когда быть может уже выступили к Дорошенко татаре! - вскрикнул Мазепа. - Стой! Едем немедленно! Я еду с тобой! - Куда? - раздалось в это время за спиною. Мазепа оглянулся и увидел стоявшую на пороге Марианну. - Куда это так спешит наш пленник? - повторила она с улыбкой, подходя ближе. При виде ее, Мазепа слегка смешался. - Я не могу терять ни одной минуты, Марианна, - заговорил он нервным, взволнованным голосом. - Меня зовет мой гетман. Ты знаешь сама, какие ужасные последствия могут возникнуть из-за моей медлительности. Я поеду на Волчий Байрак. Это важный для нас пункт, Приднепровье, там собралась сильная "купа", загон, надо отдать последние распоряжения. Этот казак, - указал он на Остапа, - из Волчьих Байраков, он прибыл сюда с товарищами, он проведет меня. Взволнованный тон Мазепы не ускользнул от Марианны. - Ты получил тревожные известия? - произнесла она, устремляя на него пытливый взгляд. - Да, да, - отвечал поспешно Мазепа. - Орда уже переправилась на тот берег. Гетман в тревоге... Ступай! - произнес он отрывисто, махнув рукой Остапу, - жди моих "ордынаций". Остап поклонился и молча вышел из светлицы. - Так, - заговорила после минутной паузы Марианна своим низким, грудным голосом, подходя к Мазепе, - ехать надо. Не думай, что я держу тебя, но ехать теперь безумно! Ты должен обождать. Тамара ведь улизнул, и вот я получила известие, что Бруховецкий разослал повсюду команды искать убежавшего "бранця"... Я выслала тоже свои загоны: они должны разведать, свободен ли этот путь... - Но ведь так пройдет два, три, четыре дня, а гетман ждет, ждет... - Он ждет Мазепу, а не труп его, - возразила стойко Марианна. - Пока вернутся разведчики, мы к Дорошенко отправим гонца. - Что значит гонец! Нет, я должен сам ехать, Марианна, - возразил Мазепа. - Поверь мне, ты тревожишься напрасно. Я ведь поеду не один: с этим казаком есть команда... Неужели же Тамара должен остановить меня? Я знаю, что он будет теперь всю жизнь искать случая погубить меня, но кто знает, не расставил ли он и на том берегу своих наемных убийц, не подкупил ли он и мою "власную" стражу... Но происки его не остановят меня. Нам ли теперь бояться смерти?! Смерть теперь смотрит на нас изо всех углов, Марианна. Кто встал на оборону отчизны, для того жизнь - мгновенье, сон! - Так! - произнесла взволнованным голосом Марианна, опуская свою руку на руку Мазепы, и по щекам ее разлился слабый румянец. - Ты прав, кто встал на оборону отчизны, жизнь для того - мгновенье, сон... Жизнь наша - не наша, от случая никто не убережется, но сами мы не смеем бросать ее бесцельно под ноги врагам. Ты видел, что и я умею смотреть прямо в глаза смерти, не страх перед местью Тамары теперь говорит во мне. Когда бы отчизна звала тебя в это мгновенье, я сама бы сказала тебе: иди и умри. Но в жертву безумью я не отдам тебя, нет! Мы подождем, пока вернутся наши разведчики, и тогда я сама проведу тебя до Волчьих Байраков. Я трижды жизнь свою полагала за твое спасенье, Мазепа, и жизнь твоя мне теперь дороже моей! Последний возглас вырвался как-то неожиданно у Марианны. В голосе ее задрожала глубокая, страстная нота. В комнате водворилось молчанье. Мазепа молча поклонился, приложив руку к груди. Прошло несколько дней после Покровской ярмарки. Старик Сыч успел уже упаковать все закупленные им на долгую зиму припасы, лошадей откормить и повозки привесть в полный дорожный порядок, но тем не менее отъезд его все откладывался со дня на день. Правда, на этом настаивал больше батюшка, не только по долгу гостеприимства, но и по причине упорных слухов, что татарские загоны появились в Правобережной Украине; последнее обстоятельство убеждало и Сыча подчиниться благоразумному совету своего друга и пообождать, пока эти татарские полчища станут уже под хоругвь гетмана и тронутся по определенному направлению в поход. До того же времени отряды их могли рыскать по всем окрестностям и производить грабежи и насилия безнаказанно. За свой хутор Сыч был покоен, так как он терялся в степной глуши далеко от дорог; но, чтобы добраться до него, нужно было перерезать несколько "шлюзив" и несколько речек, а тут и могли они наткнуться на какой-либо "загин", или на татарский разъезд. Оттого-то Сыч, волей-неволей, должен был поджидать более благоприятных известий, хотя дорогое, родное гнездо и тянуло его к себе все больше и больше. Галина, охваченная неотступной тоской, была сначала обрадована вестью, что скоро она возвратится в свой хутор, где отдохнет в уютном родном уголке от людских докучных речей, от любопытных взоров и от пестрой, ей чуждой толпы; там, в тишине и уединении, казалось ей, легче, если не проспать, то хоть убаюкать на время свою безутешную скорбь, свою "тугу". Но в последнее время, когда отъезд уже был совершенно решен, Галине стало жаль расстаться с Орысей, своей единой "шырою" подругой, к которой она привязалась в последнее время всей своей нежной и отзывчивой на ласку душой. Она теперь почти не отходила от Орыси, помогала ей во всех ее работах и признавалась со слезами на глазах, что ей будет невыносимо тяжело без "посестры", что если бы она поехала пожить с ними на хутор, то она, Галина, была бы почти счастлива. Орыся же все эти сердечные излияния подруги принимала странно, шутливо, с какой-то затаенной улыбкой, с загадочными недомолвками, или с напускным равнодушием; иногда она просто побранивала Галину за ее несуразную прихоть, - уйти в глушь, в яму от жизни, когда последняя теперь так полна и бурно течет. Иногда она упрекала ее за холодность, за то, что ей ничем не угодишь, но большей частью она задорно подтрунивала, что Галина, как ни торопится, а в конце концов не поедет, что она знает такое слово, - скажет его, и Галина останется не на неделю, а надолго. Галина вспыхивала при этом заявлении, сердце ей подсказывало, что Орыся владеет какой-то тайной, касающейся Мазепы, и она начинала с глазами, полными слез, выпытывать у своей подруги, чтобы та открыла ей свое магическое слово. Орысе подчас очень хотелось крикнуть своей подруге - "Мазепа", но она удерживалась, желая сохранить эффект до конца, т.е. до возвращения Остапа, - быть может, с самим Мазепой; ей казалось, что не грех помучить дня три, четыре свою "посестру", имея возможность наградить ее за эту коварную интригу безмерной радостью, и Орыся упорно молчала, прерывая чересчур настойчивые требования своей подруги горячими поцелуями и сентенцией, что если скоро будешь все знать, то скоро и состаришься! Прошел день, другой, третий со времени отправки Остапа к полковнику Гострому, а посол не возвращался. Это обстоятельство начинало тревожить Орысю и за Мазепу, и за самого Остапа; тревога обостряла с каждым часом ее ожидания больше и больше. - Чтобы заглушить чем-либо это назойливо-щемящее чувство, Орыся придумала трепать и чесать лен, связывая расчесанные волокна его в пышные "куколкы"; она пригласила для этого и свою подругу в комору, где они обе и занялись с увлечением работой. Когда уже было приготовлено достаточно блестящих, золотистых узлов, то Орыся набрала их в "запаску" целую охапку и понесла их в пекарню, чтобы развесить там для просушки. Когда она вошла в темные сени со своею ношей, ей неожиданно заступил дорогу Остап; радостный, бодрый, счастливый, стоял он перед ней, осматриваясь по сторонам, чтобы улучить минутку и заключить свою невесту в крепкие, горячие объятия. - О! Уже вернулся! - вскрикнула Орыся от неожиданности, растерявшись, начала ронять на землю свой лен. - Да еще с какой радостью, моя квиточка! - промолви Остап и, воспользовавшись отсутствием свидетелей, сразу обняла девушку и ожег ее поцелуями. - Ну тебя, "божевильный", - оттолкнула его шутливо Орыся и разбросала при этом все "куклы". - Где это научился таким "звычаям", не в шинках ли у Гострого? Собирай мне сейчас лен, коли разбросал. - Соберу, соберу, не сердись, моя горличка! - бросился он собирать растерявшиеся по сеням "куколкы". - Вот стоит только крикнуть, да панотца позвать, чтоб тебя вычесал добре за дерзость, "зухвальство"... - ворчала счастливая девчина, поглядывая с опасливостью на дверь "кимнаты". - Теперь уже, не во гнев тебе сказано, и панотца мне не страшно, вот что! - Овва! Не рано ли ты "закопылыв" губу? - "Не дуже-то и овва", моя любая! Ведь я уже теперь настояще записан у реестры гетмана Дорошенко, - стало быть причислен снова к казачеству. - Кто ж это тебя там приписал настояще, - подчеркнула она, прищурив глаза и улыбаясь счастливой улыбкой, - псарь, чи звонарь? - Ге, как бы не так! Бери повыше! - торжественно воскликнул Остап, подняв правую руку, - приписал меня к реестру сам ротмистр "надворных" команд ясного гетмана, вельможный пан Иван Мазепа! И прежде я тебе говорил, что на словах он обещал, да вот, когда он не возвратился сюда, а обещал непременно заехать, то думка такая ударила меня в голову, что он либо забыл про нас совсем, либо где пропал... Значит, тогда б и вышло, как говорится: "обицянкы - цяцянкы, а дурневи - радисть"! - Ну, а теперь что сталось? - вся встрепенулась от восторга Орыся. - Нашел ты Мазепу? Видел? Где? Как? Расскажи! - заторопила она казака. - Отчего бы и не видеть? Видел... у полковника Гострого видел, да не то что видел, а и говорил с ним. - Ну, что же он? - Ничего себе, славный да гарный, - лыцарь настоящий! Чуть было только не сгинул... - и Остап начал рассказывать про последние приключения Мазепы и про то, как дочка полковника билась и с ведьмами, и с нечистою силой, а таки вырвала лыцаря из когтей сатаны и спасла от погибели... - Да стой! Ты не про то, - прервала Орыся своего словоохотливого "коханця" на самом страшном месте его фантастического повествования, - передал ли ты этому Мазепе, что Галина, та самая, что спасла его от смерти, гостит здесь у нас и ждет его с нетерпением? - Как не передать - передал! - А он же что, когда услыхал про Галину? Обрадовался? - Чи обрадовался?.. Вот про это я запамятовал... - Да разве не видно и без спросу... Что он, когда ты сказал? - Он, кажись, встал и хотел что-то крикнуть слугам, а тут и вошла в покой панна полковникова... Эх, славная панна! Пышная да гордая, а "красуня", - так страшно и взглянуть: брови, как пьявки, щечки, как мак, а стан.. - Ты смотри, на панянок не заглядывайся! - прервала его вздрогнувшим от досады голосом Орыся. - Да я ничего, это только к слову, - ухмылялся Остап. - То-то, - к слову... Что ж она, эта твоя пышная красавица? - Она-то? Подошла к Мазепе, положила этак на плечо ему руку и сказала, что она его никуда не пустит, что без нее, мол, теперь и "кроку" не сделает. - Ну, а он что? - вскрикнула с ужасом Орыся. - А он! Что ж он? - Сел, взял ее за руку - и ничего. - "Ой, лышенько"! - простонала огорченная и пораженная до глубины души этой новостью подруга Галины. - Несчастная да горемычная доля моей "квиточкы"! Наплачется она на своем веку и стает, как свечечка! "Закохався", видно, Мазепа твой в панну, а бедную девчину из головы выкинул. Того нужно было и ждать! Чтобы пан, да еще пышный шляхтич, и помнил сиротливое сердце, что изнывает в тоске по нем? Да никогда с роду-веку! Все ихние обещания и клятвы вилами на воде писаны! Стоит после этого верить вам, черти клятые! - даже выругалась Орыся. - Не все ж черти, - обиделся было Остап. - Все! - топнула ногой девчина и прибавила серьезно: - Слушай, Остапе! Если так, то ты ни слова не говори Галине про Мазепу: это известие убьет ее, бедную... а лучше еще, - и не показывайся пока на глаза. Я постараюсь ее выпроводить поскорей в степь, в их "зымовнык"; там, быть может, в глуши, вдали от людей, она мало-помалу забудет свое горе. Так и сделали. Остап, обнявши еще несколько раз свою невесту, ушел, а Орыся, возвратясь к Галине, сообщила ей, что она решила погостить у нее на хуторе хоть недельку, так как ей самой без Галины ужасно тоскливо, что она в последнее время потому и держала себя так странно, что хотела нарочито поссориться даже, чтоб заглушить эту тоску, да вот не пересилила. Галина была растрогана до слез признанием своей подруги и бросилась к ней на шею. Теперь уже Орыся не только не удерживала у себя подруги, а напротив, даже торопила отъезд; но из Правобережной Украины все еще не получалось благоприятных известий. В ожидании прошла еще неделя; в продолжение ее Орыся почти ежедневно виделась со своим милым, но его самого свой двор не пускала. На этих свиданиях они, между прочим условились перебраться через Днепр в одно время и встретиться где-либо в степи, будто случайно. Наконец пришли и давно желанные вести: батюшка их добыл из верного источника и сообщил, что татаре все уже соединились с войском Дорошенко, и что теперь путь в степи совершенно безопасен. В тот же день был решен и отъезд, только вечером, чтобы в сумерки переехать Днепр; сам батюшка пожелал проводить своих дорогих гостей и свою дочь на тот берег. После обильного "пидвечирка" все уселись чинно в светлице, чтобы сотворить последнее крестное знамение на дорогу и проститься. Настала минута тишины, вызванная молитвенным настроением и отъезжающих, и провожающих. Вдруг, нежданно, негаданно раздался у хаты конский топот. Все вздрогнули и в тревоге вскочили, поглядывая в недоумении друг на друга. Но не успел никто из них дать себе какой-либо отчет в значении этого топота, как дверь распахнулась и на пороге ее появился статный шляхтич, в сопровождении вельможной панны... Все окаменели. А Галина, взглянув на этого шляхтича, не помня себя, не сознавая, что делает, вскрикнула: "Иван!" - и бросилась к вошедшему с рыданием на грудь. Вельможная панна побледнела, как полотно, и, отшатнувшись, ухватилась за наличник двери... LXIII Марианну до того поразила, и поразила неприятно, эта безумно-восторженная встреча какой-то простенькой девчиной Мазепы, что она, чувствуя бессилие взять себя в руки, сослалась на неотложную необходимость разведать о чем-то в селении и сейчас же ушла из светлицы. И батюшка, и Сыч были тоже смущены всей этой неожиданностью, растерянно просили панну полковникову отдохнуть с дороги, но она, поблагодарив за гостеприимство, отказалась воспользоваться им, пока не покончит своих спешных дел. Выходя из светлицы, Марианна бросила еще раз пытливый взгляд на Мазепу и заметила, что, при всем смущении, лицо его горело и сияло от счастья; стремительно вышла она в сени, на "ганок", и поспешила вскочить на своего коня, тут же наткнулась на двух девчат, стоявших под коморою: блондинка, убежавшая мгновенно из хаты, после пламенной встречи с Мазепой, плакала теперь на груди у брюнетки, но, очевидно, не от горя, а от избытка радости. Марианна ударила "острогамы" своего коня и понеслась вскачь по селу, за ней помчалась вслед и команда. С напряженной энергией стала размещать ее панна по квартирам. Заехала потом в корчму, порасспросила кое-кого из знакомых, бывавших у ее батька-полковника, о настроении местных умов и о готовности их подняться дружно при первом кличе, и, наконец, сама не давая себе отчета, помчалась к берегу Днепра, будто бы за тем, чтобы осмотреть переправы, но в сущности проскакала лишь вдоль берега милю взад и вперед и возвратилась к священнику уже поздним вечером, как раз на вечерю. Теперь уже она, овладев совершенно собой, была любезна, разговорчива, даже весела, с некоторым оттенком снисхождения и гордости, особенно с Мазепой. Последнего жег этот холод, он чувствовал весь яд его в своем сердце, сознавал и вину свою, он вместе с этой болью упреков играли в том же сердце тихая отрада и такое счастье, какого он не мог скрыть от глаз наблюдателей. Девчата, между тем, не садились вовсе за стол, а только прислуживали да ухаживали за гостями. Вельможной панне полковниковой была после вечери приготовлена в той же светлице постель, а Мазепа был помещен у дьячка; Сыч же, батюшка и обе девушки поместились в пекарне. Несмотря на усталость, на пышные подушки и перину, Марианне не спалось на новом месте, как она ни старалась забыться. Чувство обиды, едкое, зудящее, раздражало ей нервы и, несмотря на все усилия подавить его, упрямо росло и отгоняло сон от очей. Прежде всего в ней подымался вопрос: кто эта девчина, проявившая себя так резко и так неожиданно, по крайней мере, для нее? В последнее время Мазепа рассказывал ей и о своей семье, и о многих случаях из своей прошлой жизни, но о ней, об этой девчине, он не заикнулся ни словом: сестра ли она его, родственница ли близкая, или кто? Конечно, нет! Самые близкие родичи, положим, могут броситься на шею от радости, но они тем не будут смущаться, а эта не знала, куда деть глаза от стыда, краснела все, а из-под опущенных ресниц так и лучился восторг... При том, родичи Мазепы - известные паны из значной шляхты, а это совершенно простая девчина, пожалуй, даже из "поспильства", а если: так, то кто же она? Неужели его возлюбленная? Но это невероятно: как же сопоставить "эдукованого" лыцаря, знатного по происхождению шляхтича и невежественную, глупую девчину. Разве она была ему близкой? Ведь на этот счет молодежь неразборчива, но тогда как бы она осмелилась броситься при всех вельможному пану на шею? Нет! Устыдилась Марианна от такого предположения и почувствовала, как кровь бросилась ей в голову. Но кто же она? Может быть, только кажется; простенькой с виду, а пойди, поговори с ней... И эта загадка; напрягала до боли мозг Марианны, буравила ее сердце. - Да, ну ее к "дядьку"! - почти вскрикивала Марианна, закрывая свое взволнованное лицо подушкой, словно прячась от этого неотступного образа, который стоял перед ней в темноте неразгаданным сфинксом. Жарко ли было в низком покое, или от возбуждения работало у панны сердце быстрее, не она почувствовала затрудненное дыхание и необычайную духоту. Марианна сбросила одеяло и села на кровати. Долге сидела она неподвижно, стараясь думать о судьбе своей родины, о наступающих моментах отдаленной борьбы, о своем дорогом отце, рисковавшем на этот раз жизнью... Но непослушные, своевольные мысли все возвращались к Мазепе, а глупое сердце все ныло да ныло. - Э, что мне, наконец, этот Мазепа? Какое мне дело до его дивчат, - заговорила вслух Марианна, в сильном раздражении и досаде. - Что я ему за опекунша? Свое участие к нему, к его судьбе она объясняла сознанием, что в этой одаренной личности нашла преданного интересам Украины деятеля, и что такими личностями нужно дорожить всякому, кому дорого счастье родины. Если она сама рисковала даже собственной жизнью при поисках и освобождала из когтей Тамары Мазепу, то это опять-таки было из любви к родине... Если, наконец, она умеет ценить его душевные достоинства, его ум, его находчивость, отвагу, - то и тут нет ничего удивительного: истинно хорошему нельзя не сочувствовать, если этим хорошим наделено лицо, могущее сослужить для родины великую службу. - Но какое же дело мне до его дивчат? - повторяла она с горькой усмешкой, запрокинув назад голову, и не могла дать на этот вопрос решительного ответа... Только сердце ее учащенно билось при этом, а из ночной тьмы всплывал перед ней стройный, прекрасный образ и неотразимо устремлял на нее свои темные, полные ласки и неги глаза. Под утро только уснула Марианна и проспала дольше обыкновенного. Когда она вышла в пекарню, то застала там Галину; хозяев и гостя уже не было. Галина, растерявшись, хотела тоже убежать известить батюшку о приходе панны полковниковой и позвать Орысю, подать ей "сниданок", но Марианна ее остановила. - Не беспокойся для меня, милая, - обратилась она к ней со снисходительной улыбкой, - я человек простой и сама достану из печи сниданок, а поболтать с тобой приятнее, чем со стариками. - Как можно... я и ступить перед вельможной панной не умею. - Ха! Нашла еще перед кем учиться ступать! Я не польская панночка, что сидит сложа руки, да пальцами перебирает, а я и всякую "хлопьячу" работу делаю: и цепом махать умею, шаблей "орудувать", да и из мушкета маху не дам, так передо мной ступай всей пятой, а не на цыпочках. - Господи! - всплеснула руками Галина, - из мушкета умеет панна палить. Я бы "перелякалась" на смерть. - Не гаразд. Не те времена, чтобы "лякатыся" - заметила строго Марианна, - теперь всякий должен уметь владеть оружием, теперь и дивчата, и дети должны быть готовы броситься в бой за свою неньку Украйну. - Отчего? - изумилась как-то особенно наивно Галина, раскрыв широко свои задумчивые, полные особенной прелести глаза. Марианна посмотрела на нее с сожалением, но не могла не сознаться в глубине души, что девчина была необычайно привлекательна своей детской наружностью, что даже простоватая наивность шла к ней. - Да, - поправилась после небольшой паузы Галина, - дид мне говорил, что ляхи нас мучили, и что против них все бились. - Ну вот, то были ляхи одни, а теперь и ляхи, и татаре, и свои, что разорвали на две половины Украину. - Ой, лелечко! - всплеснула руками Галина, - как разорвали, чем разорвали? Марианна остановила на ней полный изумления взгляд и решила в уме, что она дура. - Нечистый их знает, - засмеялась она весело, - давай-ка лучше рогач. Что готовили? - Разные галушечки с салом... только я не попущу панну... - бросилась Галина к печи и вытянув горшок, наполнила из него миску вкусно приготовленным кушаньем. - Я еще после галушечек выйму и "лемищаных" вареников, томятся вон в рыночке, залитые сметаной и маслом, - все смелей и смелей становилась Галина, видя простое и приветливое обращение с собой важной панны. - Ну, вот примемся и за вареники, - приходила в более хорошее расположение духа и Марианна, - а ты кто будешь, дочка или родичка батюшки? - Нет, я внука Сыча. - Сыча? - переспросила озабоченно Марианна. - Да, из степи, далеко отсюда. - С правого берега? - Не знаю, с какого, а только далеко... три дня ехали... - И все время сидели в степи? - допрашивала Марианна. - Все время, одни, и людей не видели, только Немота да баба. - А как же с Мазепой познакомились? - спросила неожиданно Марианна, бросив на Галину проницательный взгляд. При этом вопросе Галина вспыхнула вся и, несколько смешавшись, ответила: - На том же хуторе, когда конь привез его мертвым, и мы его лечили с дидом. - Так его конь понес, сбросил, разбил? - Нет, он был привязан веревками к коню... Какие-то лиходеи привязали, веревки порезали его тело... Господи, какой это был ужас и какое горе! - У Галины при одном воспоминании об этом печальном событии наполнились слезами глаза. - Вон оно что! - протянула Марианна и замолчала. Она поняла, что эта наивная девушка спасла Мазепе жизнь и, спасая, отдала всю свою, без остатка, душу этому спасенному от смерти герою... Все это говорили ясно - и трепетавший от волнения голос, и самоотверженное выражение кроткого личика, и теплившиеся тихим счастьем глаза. У Марианны дрогнуло сердце и от чувства сострадания к этому ребенку, и от какой-то жгучей обиды. "А он же что? - завихрились в ее голове мысли, - платит ли ей такой же пылкой взаимностью, или, одержимый чувством благодарности, относится лишь со снисхождением к степнячке? Впрочем... пусть их! Стоит носиться с болячкой, да еще в такое время! Раздавить ее, разбить одним махом и баста! Одно только не по-шляхетски, - почему же он, заверяя меня в своей преданности и дружбе, скрыл от меня такой крупный случай в своей жизни? И это дикое зверство над ним кем учинено и за что? И эта степная спасительница?.. Все это чересчур важно, чтоб позволительно было скрыть от друга... Значит, мой лыцарь не искренен, а я, кажется, имела право на эту искренность. Ей так стало больно и горько, что она не могла продолжать больше "снидать" и, отказавшись от вареников, ушла из пекарни в светлицу: там застала она Орысю, убиравшую постель, и попросила приказать оседлать ей коня. - Так скоро уезжает вельможная панна? - изумилась та. - А мой пан отец рассчитывал, что панна полковникова погостит у нас, и пан гость говорил, что панна проводит его за Днепр. - За Днепр я не имею намерения и ехать, - ответила свысока, взволнованным голосом Марианна, - а что касается батюшки, то мне было очень приятно остаться у него, но, к сожалению, не то время... Орыся велела исполнить приказание панны Марианны, а последняя, оставшись в светлице одна, заходила быстро из угла в угол, чтоб разбить хоть телесной усталостью разыгравшуюся душевную бурю; мысли ее, потеряв логическое течение, кружились беспорядочным роем, воскрешая в ее памяти то ту, то другую картину из недавнего прошлого: то мелькнула перед ней картина нападения кабана и появление в этот страшный момент неожиданного спасителя, статного, пышного лыцаря, оставившего сразу своей бесстрашной отвагой неизгладимое впечатление. Да, это впечатление было жгучее и превратилось потом в какую-то истому, нарушившую ее душевный покой. Потом вспомнилось ей чувство бурной радости при второй встрече, чувство, удовлетворенное вполне более близким знакомством с душевными качествами ее спасителя, а дальше - бесконечный ряд сменявшихся сердечных тревог и мучений, новые радости, новые дружеские излияния, новые счастливые минуты, и вдруг такое разочарование!.. В эту минуту дверь отворилась, и на пороге ее явился парубок, лицо которого показалось Марианне знакомым. Она посмотрела и узнала в нем того самого казака, который приезжал к ним в замок. - Вельможная панна, - произнес, низко кланяясь, Остап, - я до пана ротмистра по важному делу. - Я не знаю, где этот пан ротмистр, - ответила Марианна по возможности спокойно, - ты, казаче, приезжал к нам недавно? - Приезжал к его милости пану полковнику и вельможную панну с ротмистром Мазепой там видел. - А, помню, - уронила Марианна, смутившись снова невольно. - А что такое случилось? - спросила она, чтобы замять неловкость. - А вот что, панно, - ступил шага два вперед Остап и, понизив голос, продолжал таинственно: - Пришел строгий наказ от его мосци гетмана Бруховецкого, чтоб поставили прибрежные села по Днепру "варту", значит; чтоб с того берега никого сюда не пропускали, а если кто с этого берега вздумает на тот бок переправляться, так чтоб каждого забивали в колодки и отправляли к воеводе. Да чтоб "допыльнувалы", не станет ли где на правый берег уходить молодой шляхтич с молодой панной, так чтоб их немедленно препроводить со скрученными руками к нему самому, к гетману. - Ага, вот на что раскидает он сети, - на крупную рыбу, - всполошилась она, убежденная вполне, что это на нее и на Мазепу устраивается облава. - Ну, а как поселяне, исполнят ли приказания своего гетмана беспрекословно или не выдадут своих друзей? - За своих поселян я ручаюсь, - промолвил уверенно Остап, встряхнув молодцевато чуприной, - но здесь остаются пока москали для разъездов, так за них поручиться нельзя. - Значит, нужно быть осторожнее и пересидеть некоторое время, - произнесла медленно, отвечая на свое течение мыслей, Марианна. - Слушай, казаче, - не найдется ли кто в вашем селе, чтобы знал потайные через топи тропы к нашей крепостце? - Да я сам их знаю и в последний раз пробрался к их милости "навпростець". - Так ты меня "зараз" можешь провесть? - С радостью, вельможная панно! - Вот спасибо! Найди же Мазепу, - он, верно, у дьяка, или где-либо тут, поблизу, предупреди его, чтоб был осторожен, и сам приготовься к отъезду, i Едва вышел Остап за ворота, как в светлицу вошли батюшка, Сыч и Мазепа; они разминулись с Остапом и не знали еще о налетевшей опасности. Батюшка, огорченный известием, что вельможная панна уезжает сейчас, стоял убитый, приписывая этот внезапный отъезд своему неуменью принять такую дорогую гостью и невозможности дать ей удобства. Мазепа тоже был смущен и растерян этим нежданным решением Марианны, сознавая в глубине души, что он виноват перед этой редкой по красоте, по уму и по рыцарским доблестям девушкой, - и виноват страшно: это сознание вонзалось в его сердце укором и угнетало его самого до отчаяния. На просьбы Мазепы исполнить данное обещание Марианна отвечала сухо, что обстоятельства изменились, и что благоразумие велит им всем быть осторожнее, так как погоня Тамары уже здесь; она советовала Мазепе пообождать с переправой на правую сторону Днепра, пока не удалится от села расставленная гетманом московская стража; говорила, что она оставит ему для прикрытия большую часть команды, имея в виду, что сама отправится к себе по таким непролазным местам, куда враг не покажет и носа. На Мазепу все это - и настигшая их погоня, и расставленная ему западня, и предлагаемая помощь, - не произвело, видимо, никакого впечатления: он слушал советы и предостережения совершенно равнодушно, подавленный заслуженной холодностью своего бывшего друга. Вошедшая в это время в светлицу Галина смутила еще больше Мазепу; но глаза их встретились и озарились счастьем. Марианна обратилась к батюшке и стала уверять его горячо, что она так ценит его ласковый, сердечный прием, что считала бы за счастье пробыть несколько дней в этом уютном уголке, среди такой душевной семьи, но, к сожалению, ее гонят отсюда новые беды, против которых нужно всем принять неотложные меры. LXIV - Мой рыцарский долг, - произнес Мазепа, - велит... и я не думаю, чтоб панна отказала мне в чести и счастьи проводить ее обратно. Галина при этом предложении побледнела, раскрыв широко свои лучистые, блеснувшие влагой глаза. - Благодарю сердечно пана Мазепу за предложенную мне рыцарскую услугу, - сказала почтительно, но с иронией в тоне, Марианна, - за его готовность быть моим защитником в пути, но я должна лишить себя этого удовольствия: пан забывает, что у него есть еще высший долг, - привезти поскорей сведения своему гетману и подвинуть его на решительный шаг. Меня же проведет знающий лучше потайные тропы здешний житель Остап. Мазепа закусил от досады губу и замолчал. Он почувствовал в словах Марианны яд презрения, и сердце у него сжалось от боли. - Не откажите, не опечальте меня, старика, досточтимая пани, славного защитника нашего дщерь, - соизволь хоть оттрапезовать с нами, - кланялся между тем низко, придерживая у груди подрясник рукой, растроганный батюшка. - Видит Бог, - ответила с чувством Марианна, - как мне дороги ваши ласки и гостеприимство, но, простите меня, - опасность слишком велика и каждая минута дорога. Батюшка, сознавая правоту ее слов, развел только руками и засуетился с Орысей, стараясь уложить на дорогу дорогой гостье побольше пирогов и кнышей. Сыч со своей внукой Галиной тоже вышел помочь им. - Панна Марианна, - отозвался тогда изменившимся от внутренней боли голосом Мазепа, сделав по направлению к ней несколько неверных шагов. - Я не знаю чем... пусть и виновен... но кара жестока, не по силам... - О какой каре говорит пан? - подняла величаво голову и скользнула по Мазепе холодным, недоумевающим взглядом. - Разруби это сердце ножом, - захлебнулся словом Мазепа и побледнел, - и увидишь, панно, что оно полно признательности к тебе за спасение, оно полно чувства высокой дружбы... У Марианны шевельнулся было на миг горячий порыв к своему другу, но она сдержала его и прервала излияния Мазепы иронической фразой: - Пану не к чему наполнять признательностью до краев свое сердце, пан спас от смерти меня, а я спасла пана, - мы только поквитовались в услугах! А теперь пожелаем друг другу счастливого пути, пожелаем исполнить долг наш! - и она, пожав убитому ротмистру руку, гордо вышла из светлицы на "ганок"... Во время суеты и последних минут прощанья с Марианной Мазепа не мог себе дать отчета в той буре нахлынувших чувств, которая ошеломила, оглушила его до невменяемости, и стоял он каким-то камнем, и двигался автоматически, и бросался даже поддержать стремя дорогой гостье, лишь по усвоенной светской привычке. Но когда пышная панна с командой своей выехала за ворота, а домашние вышли тоже проводить ее и дворик совсем опустел, тогда Мазепа начал понемногу приходить в себя и ощущать сознательно свои страданья. Все более существенные удары и невзгоды, слетевшие снова на его голову, были пока заглушены одним криком души, почуявшей невыносимую обиду, и обиду, нанесенную дорогим другом, спасшим ему жизнь. В чем состояла эта обида, Мазепа не мог еще уяснить себе, а только чувствовал, что яд ее отравляет ему существование в эту минуту, да так, что ему тяжело даже быть среди людей и скрывать от них свое настроение. Потому-то Мазепа и поспешил уйти через садик в хату дьяка; здесь, в полутьме и уединении, ему показалось легче: всполошенный, беспорядочный рой его мыслей стал мало-помалу улегаться и принимать логическое течение; но внутренние боли не только не уменьш