Оцените этот текст:



                                   Роман


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: П.А.Загребельный. "Изгнание из рая"
     Авторизованный перевод с украинского Ивана Карабутенко
     Издательство "Советский писатель", Москва, 1988
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 28 декабря 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------

     Роман  известного украинского писателя Павла Загребельного "Изгнание из
рая" является продолжением романа "Львиное сердце".  В  нем показано,  как в
современной колхозной деревне ведется борьба против бюрократов, формалистов,
анонимщиков за утверждение здорового морально нравственного климата.



                         КОТОРОЕ МОЖНО И НЕ ЧИТАТЬ

     Несколько   лет   назад   (как   не   соответствует   такое   спокойное
словосочетание  спазматическим  ритмам  времени  конца   XX   века!)   автор
опубликовал книжечку "Львиное сердце".  Где она теперь?  Навеки ли утонула в
той   древнегреческой  реке   Лете,   название   которой   странным  образом
перекликается с нашими словами "пролетать" и "залетать",  то есть исчезать в
безвестности, - или, быть может, зацепилась за чье-нибудь критическое перо и
растекается неуклюжими кляксами в  гнетущих перечислениях имен и  названий -
имя же им легион!
     А   тем  временем  автор  в   своем  нахаль...   (заменим  это  слишком
категорическое слово более мягким -  "дерзости"),  так вот в  своей дерзости
отваживался тешить себя  мыслью,  будто его  книжечка уже  зацепилась где-то
хотя бы за самый краешек памяти благодарного читателя и  еще посылает в миры
свои слабые сигналы,  как  это  делают улетающие от  нас галактики,  которые
умерли  миллионы  лет  назад  и  потому  исчезают в  безбрежности времени  и
пространства темные  и  безнадежные,  а  их  прежнее свечение еще  мчится  в
космосе и ищет теплых прибежищ в холодных полях вечности.
     Что  касается галактик -  это  если верить астрономам.  А  что касается
книг? Кто поставит свой высокий авторитет на защиту книги? Кроме того, книга
- и миллионолетия?  Го-го,  коза!  Го-го,  серая!  -  как писал сам же автор
"Львиного сердца" (кстати, проблема коз в новой книге найдет свое дальнейшее
развитие).  Так давайте же  мобилизуем все свое добродушие и  снисходительно
улыбнемся на  такую авторскую наивность (и на его нахальство,  да,  да!).  В
особенности если вспомнить,  что до сих пор в литературе высочайшие мечтания
не  достигали дальше тысячелетий или столетий,  а  ныне,  с  развитием нашей
любимой  техники  и  невероятным  распространением  книгоиздательского дела,
отсчет времени для книг ведется на десятилетия, а то уже и не на летия, а на
месяцы или...  дни. И дело не в скоропреходящести и неустойчивости авторских
мыслей (если они есть в книге,  если есть!),  а скорее в качестве бумаги, на
которой печатаются книги,  а еще: в качественном составе атмосферы, попросту
говоря -  того воздуха,  в  котором они должны жить вместе с нами.  Люди еще
как-то выдерживают. Приспосабливаются. Адаптируются (слово такое, будто тебя
бьют чем-то деревянным по голове,  но ты только почесываешься и  продолжаешь
жить дальше).  Хотя человек и развивался вместе с животными,  но он оказался
намного устойчивее своих диких побратимов. Может, он и не животное, а что-то
загадочное и необъяснимое, как тот домовой, о котором все говорят уже тысячи
лет,  а видеть никто не видел?  Животные не переносят грандиозных достижений
цивилизации и  безмолвно исчезают (мы  вносим их  в  Красную книгу  и  очень
гордимся своим благородством и благодетельством!), умирают, как те неведомые
галактики,  мы же упрямо существуем дальше,  не имея иного выхода,  но и  не
теряя надежд. Но книги наши, напечатанные на целлюлозной (а не на тряпичной,
как когда-то) бумаге, тоже не переносят чрезмерной концентрации промышленных
и  автомобильных газов в атмосфере и постепенно разрушаются,  растворяются и
разлагаются,   будто  неустойчивое  химическое  соединение.  Автор  видел  в
Нью-Йоркской публичной библиотеке книги,  напечатанные пятьдесят лет  назад.
От них остались только обложки.  Страницы же напоминали то ли рыбацкие сети,
то ли кружева,  то ли химерную паутину. Ни слов, ни мыслей, ни идеалов - все
сожрала всемогущая научно-техническая революция.
     Как бороться с этой новой бедой, какие средства изыскивать?
     Во  все времена человечество противопоставляло угрозам уничтожения свое
бессмертие,   вечную  жажду  жизни,  собственное  великое  право  на  жизнь,
величайшее право, скажем мы сегодня!
     У  писателя точно так  же  может быть единственный выход:  взамен книги
забытой, отживающей, замалчиваемой или просто незамеченной или недооцененной
написать книгу  новую в  надежде на  лучшую долю  для  нее.  Так  появляется
намерение продолжить "Львиное сердце" романом "Изгнание из  рая".  Намерение
вполне естественное,  если вспомнить,  что  принцип умножения,  -  или,  как
говорили  древние  римляне,  мультипликации,  -  относится,  быть  может,  к
главнейшим  для  рода  людского  вообще.   Плодитесь  и  размножайтесь.  Кто
откажется от этого призыва?  В этом легко убедиться,  спросив у малышей, как
они относятся к мультфильмам.
     Книги "Львиное сердце" и  "Изгнание из  рая" можно бы еще рассматривать
как  два  вагона  пассажирского или  товарного поезда.  Каждый  вагон  может
существовать отдельно,  а если его соединить еще с одним вагоном, то это уже
поезд.  Известно, что с билетами на поезда бывает трудно. Скажем, кум достал
билет в один вагон,  а кума -  в другой.  Вот так и с этими романами. Не все
герои  протиснулись в  "Львиное  сердце",  кое-кому  пришлось  ждать  нового
вагона.  Были и пассажиры нежелательные,  как это всегда ведется.  Но раз уж
проникли в вагон - ничего не поделаешь!
     Итак - "Изгнание из рая".




     Название книг -  дело ответственное и  опасное.  Это  не  то  что имена
детей.  Там сплошная родительская диктатура,  не  подлежащая обжалованию.  С
книгами труднее.  Тут  название сразу  рождает всякие культурно-исторические
параллели или  просто примитивные намеки.  Поэтому безопаснее называть книги
либо просто именами героев (женские ценятся выше,  в  чем  автор убедился на
примере "Роксоланы"),  или явлениями природы (ветры,  дожди,  снега, времена
года,  дни,  месяцы),  небесными телами (солнце,  луна,  звезды,  созвездия,
галактики,    туманности,    квазары,    пульсары,    даже   черные   дыры),
пространственно-временными понятиями,  а то и просто -  лишь бы назвать... А
"Изгнание из  рая" -  что  это?  Снова Библия,  бог,  Адам и  Ева?  Еще одно
объяснение  древнейшего юридического акта  (несправедливого,  ох  какого  же
несправедливого!), который применил бог к первым детям своего мира?
     Автор  предостерегает:  объяснений не  будет!  Хотя  можно  было  бы  и
объяснить.  Ведь у  автора есть свой взгляд на то,  что произошло когда-то в
райских садах.  Известно,  что там жили первые люди,  которых звали Адамом и
Евой.  Бог изгнал их  оттуда,  дескать,  за  то,  что Ева съела какое-то там
запретное яблоко,  а потом дала его еще и Адаму. Это напоминает наших скупых
и  жестоких  дядек,  стреляющих из  двухстволок по  детворе,  которая  хочет
полакомиться плодами их садов.
     Ну  так вот.  Автор считает,  что бог изгнал Адама и  Еву из  рая не за
какое-нибудь там  червивое яблочко,  а  потому,  что  они  надоели ему своим
бездельем.  Он  трудился в  поте лица,  а  они  спали и  ели,  ели и  спали.
Тунеядствовали,  одним словом.  Он творил, а они насмехались. Он управлял, а
они знай критиковали.  Он мыслил,  а они жили как трава. Кто бы это стерпел?
Вот и сказал:
     - Ага,  вы  так?  Вкусите же и  испейте от плодов горьких и  из чаш еще
более горьких!




     Вопросик - хоть и для Принца датского!
     Не  нами заведено и  не нами замечено,  что и  на небе сияет радуга,  и
птицы улетают в ви-рай (или ирий), и под Новый год в украинской хате испокон
веку  был  обычай ставить в  красном углу  сноп-рай  и  в  обыкновеннейшем и
незаметнейшем сельском* рай-оне  все  называют со  словом  "рай",  правда не
вкладывая в  это никакого первобытного или мистического значения,  а  имея в
виду лишь административно-географическое деление.
     ______________
     *  Наши мудрые предки очень хорошо знали,  что рай был в  селе,  а не в
городе,  как  это теперь кажется подавляющему большинству нашей молодежи.  В
подтверждение своей  мысли  автор  разрешит себе  привести начало  "Поучения
русского",  с которым обращались к казакам Богдана Хмельницкого проповедники
того  времени,  рассказывая им  о  мироздании и  вдохновляя на  подвиги  для
всякого переустройства этого мироздания:
     "Перед началом, дети мои, мира не было ничего. Хоть подожги - все равно
бы  не трясло.  Никому ничего не далось ни видать,  ни ведать.  И  никому не
далось сиротину изгнать и  ничто никому не досталось.  И яко пишет акафист в
главе двадцать второй и яко молвит псалмист Харитон с латинянами,  ex nihilo
nihil fit (из ничего ничего не происходит).  Скажете ли вы мне, мои деточки,
где в  то время господь-бог пребывал,  что ел и пил и что тоже делал,  когда
неба и  земли не было?  А  правда,  молчите,  потому как не знаете,  из чего
господь-бог  сотворил?  Наперед сотворил небо  и  землю.  На  небе  сотворил
ангелов,  серебряных, золотых, рисованных с глазами соколиными. Под небесами
сотворил птиц  -  ворон,  сорок,  воробьев и  тетеревов.  На  земле сотворил
свиней,  коров,  волов,  медведей  и  волков.  И  построил  им  господь  РАЙ
(подчеркнуто автором),  оградив крепким плетнем и  подперев кольями.  Там же
посеял дубины,  грабины,  лещины,  ольшины.  В огородах посеял свеклу, репу,
редьку,  морковь,  пастернак и другие злаки и деревья. И ходит себе господь,
глядит, чтобы какой-нибудь поросенок не вылез".
     Уже  из  этого  небольшого отрывка (ибо  поучение весьма  пространное и
поучительное,  и  автор использовал его не только здесь,  но и в своей книге
"Я, Богдан") видно, что:
     а) рай зародился в сельской местности;
     б) главной заботой творца рая точно так же, как и нашей нынешней, было,
есть и,  наверное,  всегда будет забота о поросятах или,  как скажет один из
героев этого повествования, о животноводстве и всяческом его развитии.

     Но наш рай не имеет никакого отношения к районному делению.
     Ничего  общего не  имеет  он  и  с  религией и  мифологией.  Правда,  в
определении этой книги стоит словцо "мификология",  но тут имеются в виду не
солидные и фундаментальные мифы,  которыми сегодня упиваются изысканные умы,
а мелкие мифики, над которыми хочется посмеяться, да и только.
     Так что же такое рай?  Может,  что-то климатическое? Вечное блаженство,
вечное  тепло,  все  ходят  босые  и  без  дубленок.  Мораль:  кто  сейчас с
дубленкой,  в  рай не попадет.  Может,  именно поэтому потребкооперация и не
везет меховую одежду в наш рай, а все туда, где холоднее: в Тбилиси, в Баку,
Ташкент,  станция Кушка.  Наверное,  из-за этого у  нас иногда и  вагонов не
хватает.  Рай находится неподалеку от райцентра и  райпотребсоюза.  На каком
языке там разговаривают? Адам: я тебе дам, а дам, ох и дам! Ева: есть ва-шим
и  есть нашим,  есть что есть,  есть что пить (а  есть ли в  чем походить?).
Послушаешь такое да еще подумаешь,  будто здесь живут по принципу Телемского
аббатства:  делай,  что хочешь,  и живи, как хочешь. Но для этого необходима
государственная (у Рабле -  королевская) дотация. Не секрет, что у нас много
таких,  которые живут  на  государственной дотации (и  весьма неплохо живут,
прямо скажем!), но это не наши герои.
     Так  что  же?  Может,  наш  рай -  просто причуда мысли?  А  откуда она
возникла?   Пробудил  ее   и   породил   тот   человек,   который   принялся
переименовывать  село  Карпов  Яр.   Помните?   Сначала  Светлоярск,   потом
Веселоярск.  Лавина тронулась и покатилась.  Ибо если такое село, так почему
бы не переименовать еще раз и не назвать его уже Весело-рай-ск!  Правда, это
не  официально,   а  только  для  внутреннего  употребления,   для  хорошего
самочувствия и  духовного комфорта,  но слово сказано и уже оно живет.  Есть
подозрение,  что в  нашем раю даже бог живет.  А где же ему быть?  Когда-то,
говорят, показывался, глаголил, давал всяческие указания, теперь спрятался и
не показывается,  потому как блаженствует.  Это уже мифик. В греческих мифах
бог  все  время  должен  был  работать,  вмешиваться  в  события,  появляясь
неожиданно в  самых критических ситуациях.  Греки так  и  говорили:  бог  из
машины. Теперь из машины появляется не бог, а разве лишь "жигулист", который
нарушил правила движения,  или  же  уполномоченный из  области товарищ Жмак,
этот  представитель  бессмертного  племени,   на  которое  не  действуют  ни
указания,  ни  постановления,  ни народное презрение,  ни землетрясения,  ни
международное напряжение и термоядерная угроза. Жмак - это уже и не человек,
а нечто наподобие явления природы,  следовательно,  изгнать его из рая никак
невозможно и наш роман вовсе не об этом.
     Будет ли в раю автор?  Памятуя,  что некоторые авторы имеют способность
надоедать  сильнее,   чем   их   книги,   следовало  бы   сделать  выводы  и
предусмотрительно самоустраниться.  Однако  иногда  придется  наведываться к
своим  героям,   потому  что  иначе  нельзя.  К  огромному  сожалению,  свои
странствия в  Веселоярск автор  будет  осуществлять без  доктора эрудических
наук Варфоломея Кнурца.  Потеря огромная,  хотя и незаметная. Как показывает
веселоярский опыт,  благодарными бывают только потомки, а современники так и
норовят вытолкать ценного человека на  пенсию,  будто  он  им  поперек горла
встал.  Что было сделано и  с Кнурцом.  Можно ли вытолкать на пенсию доктора
эрудических наук? Гей-гей! А кого нельзя?


     Рай - это место, где уже Самусю никак не набьешь рожу. И не потому, что
там вообще никого не бьют,  а только мажут елеем по губам, гладят по головке
и раздают пряники,  а просто из-за того,  что Самусь бежал из Веселоярска на
каменный карьер в  Тахтайку,  прихватив с  собой жену  своего младшего брата
Давидка,  прозванную в  селе  Роксоляной.  Один  большой  остряк  сказал:  у
человека то преимущество над машиной,  что он может управлять собой.  Самусь
воспользовался  этим   естественным  преимуществом  и   направил   себя   на
каменоломню. Сам себя изгнал из рая. Но наш рассказ и не об этом.
     Самусь  исчез  -  и  Гриша  Левенец  оказался  на  первом  месте  среди
механизаторов.  Так часто бывает в  жизни:  давно уже нужно было бы человеку
продвинуться,  но вверху кто-то сидит,  как пробка в бутылке,  и держит тебя
только потому, что пролез туда раньше.




     Зиньке  Федоровне  надоел  Вновьизбрать.  В  этом  не  было  бы  ничего
необычного,  если бы  речь шла  о  жене и  муже,  ибо  известно,  что  женам
надоедают мужья (иногда),  а  мужьям -  жены (к  сожалению,  чаще).  Но  тут
произошел  катаклизм.   Вновьизбрать  -   одна  эпоха,  Зинька  Федоровна  -
совершенно иной период,  а  как это согласовать и  кто согласует?  Никто еще
ничего не знал, спали научно-исследовательские институты, дремали академики,
где-то еще только рождались мудрецы,  а тем временем из рая шли и шли поезда
и,  словно категорический императив у философа Канта,  звучало:  "Дай!" -  и
Зинька Федоровна должна была материализовать это требование, а Вновьизбрать,
хотя и  не  имел ничего против,  с  течением времени все глубже погружался в
нужды своего поколения, утрачивал гибкость, государственную мудрость и право
на владение землей или властью.
     Так в Веселоярске возник правительственный кризис.
     Разумеется,  сам Вновьизбрать добровольно и в мыслях не имел признавать
себя старым,  да еще и заявлять об этом публично.  Но где-то уже вертелось и
моталось,  наматывалось на  клубок и  на  ус,  собирались факты  и  фактики,
записывалось или просто так запоминалось. Там не прибыл на важное совещание,
там не  нашли,  когда нужно было,  там кого-то  не встретил,  там кого-то не
проводил,  там кому-то ни то, а кому-то ни се. А главным негативным фактором
стала  Зинька Федоровна,  здоровая как  рыба,  решительная и  непоколебимая,
женщина без милости и без снисходительности.  Мне нужен молодой председатель
сельсовета!  А  к  голосу председателей колхозов прислушиваются сегодня все,
даже писатели,  для  которых село -  это председатель колхоза,  и  точка!  И
только для  председателя колхоза,  считают такие  писатели (да  разве только
они?),  - слава и ордена, любовь и мудрость, переживания и стремления, а все
остальное - суета сует.
     Конечно,  открыто и  прямо обо  всем  этом в  Веселоярске не  говорили.
Пиетет к Вновьизбрать сохранялся, декорум не нарушался, все было словно бы в
порядке,  но недаром ведь говорят, что шила в мешке не утаишь. Да и не такой
был Вновьизбрать, чтобы спокойно наблюдать, как подтачивают его авторитет.
     Вот почему на очередной сессии сельского Совета,  на повестке которой и
не  пахло  правительственным  кризисом,   Вновьизбрать  попросил  слово  для
внеочередного заявления и всех удивил, опечалил и осиротил:
     - Дорогие  товарищи,   говорится-молвится,   прошу  отпустить  меня  на
заслуженный отдых.
     Попробовали уговаривать.  Зинька Федоровна (о фарисейство!) первая,  за
ней другие, Вновьизбрать уперся - и ни с места!
     - На заслуженный, кажется-видится, нужно давать дорогу молодым!
     Зинька Федоровна,  дабы не упустить момент, первой же и начала склонять
к  мысли о том,  чтобы удовлетворить просьбу Вновьизбрать.  Но тут вступил в
действие  товарищ  Жмак,   который,   как  выражаются  великие  стилисты,  с
нескрываемым  удивлением  наблюдал  за  этими  незапланированными событиями,
наблюдал из  президиума,  куда был приглашен торжественно и  посажен рядом с
председательствующим на сессии Гришей Левенцом,  слушал,  возмущался, рвал и
метал в своей административной душе.  Наконец,  видя, что необходимо спасать
положение,  он локтем отодвинул Гришу, перехватил (нарушая демократию, прямо
скажем!)  председательствование  и  промолвил  в  привычном  для  него  духе
указаний и распоряжений:
     - Вопрос не подготовлен - снять и не обсуждать!
     Здесь придется рассказать о товарище Жмаке несколько популярнее. Вообще
автору досталась весьма неприятная миссия. Надо вводить в этот роман новых и
новых героев,  вбрасывать их  сюда целыми охапками и  о  каждом рассказывать
подробно и  ясно.  Писать об  этом  обременительно и  скучно,  а  читать еще
скучнее.  Но  что  поделаешь -  приходится!  Конечно,  читать  никто  никого
заставить  не  может.   Но  писать  все  равно  нужно.   Ведь  кто-то  может
поинтересоваться: а кто такой Жмак? Или какой-нибудь другой персонаж.
     Одним словом, о товарище Жмаке.
     Товарищ Жмак был ярким представителем племени представителей.
     Какая  бессмыслица,   возмутится  читатель,   и   какое  стилистическое
убожество:  представитель представителей!  Но тут автор совершенно бессилен.
Не спасает его даже прекрасный украинский язык,  который так щедро обогащают
наши поэты,  смело вводя в него слова,  даже и не снившиеся Тарасу Шевченко:
буя  (пышно растет,  бурлит),  мрево (марево),  рвийный (ревностный),  завше
(всегда),   покиль  (пока,  покуда),  видтак  (после  того,  затем),  котрый
(который,  какой),  сливе (почти,  почти что).  Богатство богатством,  а  ты
вынужден  писать:  представитель  пред...  Правда,  можно  бы  еще  сказать:
представитель уполномоченных.  Но это вносит нежелательную путаницу и  может
завести нас даже в дипломатические сферы, где есть и просто представители, и
представители полномочные,  и чрезвычайные.  А в селе оно все проще. Испокон
веку  помогали тут  выращивать хлеб,  доить коров и  вывозить навоз на  поля
представители  (или  уполномоченные),   то   как  же   обойдешься  в   нашем
повествовании без такого представителя пред... Тьфу! Какой неуклюжий стиль!
     Вам уже понятно:  товарищ Жмак -  представитель. Но это еще не все. Как
формируется бессмертный институт представителей?  Начинается все с  области.
Область  рассылает своих  представителей во  все  районы.  Район,  чтобы  не
отставать,  уже  рассылает  своих  собственных  представителей по  колхозам.
Скажем,  районный Госстрах едет в колхоз "Победитель" на рыхление свеклы,  а
редактор районной газеты -  в колхоз "Передовик" на заготовку кормов. Свекла
разрыхляется независимо от  того,  есть ли  там  Госстрах или  его нет (а  в
зависимости от наличия рабочих рук в  колхозе "Победитель",  где их с каждым
годом все меньше и  меньше),  корма в  колхозе "Передовик" заготовляются так
или  не  так  в  зависимости от  наличия  специальной техники,  которую наши
высокоталантливые конструкторы все  еще где-то  конструируют,  и  от  урожая
сеяных трав, а вовсе не от того - сидит там редактор райгазеты или не сидит.
     На сельсоветском уровне -  то же самое.  Тут, правда, уровень власти не
давал  возможности посылать представителей для  указаний,  зато  открывались
неограниченные возможности для помощи.  Всех учителей, медицину, какая была,
культмассовых   работников   -    все,    что   называлось   интеллигенцией,
мобилизовывалось,  обязывалось, разгонялось и рассылалось на поля, на фермы,
в  бригады,  в  мастерские,  во  все  колхозные звенья  и  подразделения для
присутствия,  для помощи,  для сеяния разумного,  доброго,  вечного - чтения
лекций, рисования стенгазет, разговоров и вздохов, советов и подсказок.
     ...Но автор слишком заговорился и забыл о Жмаке!
     Товарищ Жмак был  областным представителем.  И  не  из  племени якалов,
представители которого только и знают угрожать:  ятебепокажу! ятебедам! А из
породы   тыкалов,   у   которой   чуточку  иной   словарь:   тыуменязапоешь!
тыуменязатанцуешь!
     Можно понять,  какими полномочиями был наделен товарищ Жмак!  Почему он
оказался  в   Веселоярске,   а   не  сидел  в  райцентре?   Это  уже  сугубо
индивидуальное. Товарищ Жмак решил осчастливить Веселоярск, как село новое и
показательное со  всех  точек зрения,  и  заявил,  что  отныне делает колхоз
"Днипро" базовым  для  своего  высокого представительства.  Какая  радость и
какая честь!
     Неудивительно поэтому,  что  товарища  Жмака  торжественно пригласили в
президиум очередной сессии Веселоярского сельского Совета.
     Кто  же   знал,   что  Вновьизбрать  выступит  со   своим  внеочередным
заявлением!
     Но,   как  уже  сказано  выше,  товарищ  Жмак  мгновенно  разобрался  в
обстановке,  попытался  захватить  власть  и  потребовал отложить  вопрос  о
Вновьизбрать, как неподготовленный.
     Вновьизбрать выступил с решительным возражением.  Его поддержала Зинька
Федоровна,   не   желавшая   упустить  случай   отстранить  Вновьизбрать  от
руководства.  Гриша Левенец,  как председательствующий на сессии, осторожно,
однако весьма решительно сказал,  что  если вопрос поставлен,  да  еще таким
авторитетным человеком,  как сам председатель сельсовета,  то отодвигать его
нельзя, надо обсуждать с соблюдением всех демократических норм.
     Молодой,  да  ранний,  сделал для себя вывод товарищ Жмак и  потребовал
объявить перерыв на сессии, чтобы он мог связаться по телефону и поставить в
известность.
     - Какой же перерыв,  если мы еще и  не заседали?  -  удивился Гриша.  -
Товарищи,  есть предложение отпустить товарища Жмака из президиума, чтобы он
смог поставить в известность, а нам продолжить обсуждение.
     Сессия  приняла  предложение  единогласно,   уже  объявлялись  желающие
выступить,  а товарищ Жмак,  скрежеща зубами, побежал к телефону, чтобы бить
по всем коммутаторам и узлам связи, и, забыв о своем высоком уровне, посылал
по   адресу  Гриши   Левенца  угрозы  на   уровнях  куда   более   низких  и
малозначительных: "Ну, яжетебепокажу! Тыжеуменязапоешь!"
     Звонил  товарищ  Жмак  не  единолично,  а  комплексно:  товарищу Борису
Борисовичу,  Петру Петровичу,  Федору Федоровичу. В наших местах руководство
подбиралось с  такими,  если  можно так  выразиться,  унифицированными,  или
однообразными, наименованиями. Может, для солидности, может, для удобства, а
может,  и просто случайно.  Но не для смеха, товарищи, какой тут смех, когда
вокруг столько серьезных дел!
     В   соответствии   с   уровнем   своих   собеседников,   товарищ   Жмак
демонстрировал и безграничную гамму телефонного слушания. В этом деле он был
неутомимо-изобретательным,  так, словно закончил специальные курсы по умению
слушать телефон. Со стороны это выглядело так:
     - Ну, слушаю!..
     - Так, слушаю...
     - Так, так, слушаю...
     - Слушаю вас...
     - Слушаю вас внимательно...
     - Слушаю вас очень внимательно...
     - Слушаю вас чрезвычайно внимательно...
     - Слуш...
     - Сл...
     - С...
     А  потом  уж  просто -  ах!  И  заглатывает товарищ Жмак  воздух полной
грудью, и замирает, а провода гудят, а простор гремит, и слова летят, словно
чайки в песне Дмитра Гнатюка, - какая радость и какое блаженство!
     Тут  еще  нужно несколько слов  для  описания товарища Жмака,  чтобы вы
случайно не перепутали его с  кем-нибудь и узнали,  как только встретите.  У
товарища Жмака  огромная голова (чтобы держать в  ней  все  указания),  лицо
просторное,  так что на нем свободно вырисовывается и надлежащая угодливость
(для всего,  что выше),  и грозы,  и вьюги (для всего, что ниже). Туловище у
товарища Жмака  весьма  плотно и  целесообразно обложено мышцами,  для  того
чтобы в нужный миг наклоняться (или склоняться) в нужном направлении.  Когда
человек склоняется-наклоняется,  то  невольно (по  законам земного тяготения
или  какой-то  там  эволюции)  приходится  отставлять одну  часть  тела  для
противовеса.  Не  будем скрывать:  у  товарища Жмака было что отставлять для
противовеса.  Одним словом,  -  человек солидный и  голосом,  и осанкой,  не
говоря уже о положении и авторитете.
     Переговорив по  всем  надлежащим телефонам,  товарищ Жмак возвратился в
зал  заседаний сессии,  занял  свое  место  в  президиуме,  стал  слушать  и
ужаснулся. Пока он отсутствовал, тут не только не подумали снять вопрос, как
не  подготовленный,   а  договорились  до  ручки!   Зинька  Федоровна  гнула
потихоньку к  тому,  чтобы удовлетворить просьбу Вновьизбрать,  хотя  она  и
председатель колхоза, сила и авторитет, но все равно ведь женщина, а женщины
неуправляемы и анархичны,  тут товарищ Жмак имел твердое убеждение, и нельзя
выдвигать их  на  руководящие должности.  Создалась за  это  время и  группа
сторонников  Вновьизбрать во  главе  с  заслуженным посыльным  Веселоярского
сельсовета дядькой Обелиском.  Их девиз был: не отпускать Вновьизбрать ни за
какие  деньги!  К  этой  группе принадлежали,  кроме  Обелиска,  Раденький и
Сладенький,  Благородный и  Первородный,  Таксебе и Нитуданисюда.  Платформа
этой   группы  была  бы   очень  по   душе  товарищу  Жмаку,   но   пока  он
разглагольствовал по  телефону,  дядька  Вновьизбрать  сумел  убедить  своих
яростнейших сторонников,  и  теперь даже Обелиск предлагал удовлетворить его
просьбу, но выдвинул предложение, от которого у Жмака ушла душа в пятки:
     - Избрать   нашего   заслуженного   товарища   и   соратника   почетным
председателем нашего сельского Совета!
     Товарищ Жмак, как уже сказано, оцепенел, но тут же весь и встрепенулся,
вскочил и  стукнул кулачищем (мы  забыли отметить,  что  кулаки у  него были
килограммов по десять каждый) по столу:
     - Не пол-ложено!
     - Не положено,  а мы положим,  - спокойно сказал Обелиск. - А когда наш
любимый товарищ уйдет от нас на вечный покой, водрузим ему перед сельсоветом
обелиск и напишем все, что полагается.
     - Почетный председатель не  положен для сельсовета!  -  упрямо повторил
товарищ Жмак. - Прошу этот вопрос не выдвигать.
     - Да и  не надо выдвигать,  -  попросил слова Вновьизбрать.  -  Разве я
требовал почетного или еще какого-то там? Если нужно, обещаю передавать свой
опыт новому председателю,  советы там,  ну, как говорится-молвится, все, что
необходимо.
     Обелиск тотчас же ухватился за эти слова.
     - Советником! - закричал он. - Назначить Свиридона Карповича советником
сельского Совета и определить кабинет с телефоном и все такое прочее!
     - Советник для  сельсовета тоже не  положен,  -  уже  спокойно объяснил
Обелиску (какая наивность, какая провинциально-глубинная наивность!) товарищ
Жмак. - Существует штатное расписание, все утверждено, есть порядок. Если же
вы  хотите проводить товарища Вновьизбрать с  надлежащим почетом,  то можете
выразить ему благодарность, записать ее, вручить торжественно.
     - Да зачем писать?  -  махнул рукой Вновьизбрать.  -  Что же мне -  для
хранения этой благодарности новую хату построить,  что ли?  А  если в  самом
деле люди хотят,  чтобы я  был советником,  то  без всяких штатов и  зарплат
(пенсию  ведь   заработал  персональную  у   государства  уже   давно),   на
общественных началах, - почему бы и не согласиться?
     Общественные начала заставили товарища Жмака  умолкнуть:  нечем  крыть.
Нужно  было  переходить в  другое  состояние.  Быть  уже  не  твердокаменным
представителем, а мягкой восковой фигурой.
     - На общественных началах - это можно, - согласился товарищ Жмак. - Но,
товарищи,  я  еще раз хочу вам напомнить о неподготовленности этого вопроса.
Допустим,  мы сегодня освобождаем Свиридона Карповича от обязанностей...  Но
ведь у нас нет кандидатуры на этот пост!
     - У вас нет, а у меня есть, - сказал Вновьизбрать.
     - То есть как? Без согласования?
     - А какое тут согласование, если все мы знаем этого товарища!
     Тут  встревожилась даже  Зинька  Федоровна,  которая  о  снятии  думать
думала,  а  о  преемнике Вновьизбрать как-то  забыла.  Ну,  а  зал  закипел,
расклокотался и раскачался:
     - А кто же?
     - Кто?
     - Кого имеете в виду?
     - Кто может?
     - Кого избирать?
     - Голосовать за кого?
     - Где нашли?
     - И как?
     - А когда?
     - Да где же нам искать? - развел руками Вновьизбрать. - Тут и искать не
надо.   Гриша   Левенец,   избранный  нами   сегодня  председателем  сессии,
председательствует как? Как надо?
     - Как надо! - отвечали депутаты.
     - А  ежели как  надо,  так  чего же  нам  еще нужно?  Предлагаю избрать
председателем нашего сельского Совета товарища Левенца.  Говорится-молвится,
предлагаю вместо себя. Имею я такое право?
     - Имеете! - прозвучало в зале.
     - Полное право!
     - А почему бы и нет!
     - Еще как!
     Но тут Зинька Федоровна подала свой авторитетный голос:
     - Левенец - наш самый лучший механизатор.
     Товарищ Жмак мгновенно тоже подключился:
     - Мы не позволим распылять механизаторские кадры!
     Решительным тоном он хотел наверстать безвозвратно утраченное. Выпустил
инициативу из рук.  Не в том направлении пошла сессия,  ой не в том!  Влетит
ему, ой влетит! Нужно спасать положение, пока не поздно.
     - Не позволим распылять! - повторил он категорически.
     Но демократия порой не признает авторитетов, а только и норовит, как бы
их столкнуть. Разумных аргументов слушать не хочет, потому что слышит только
собственный  голос.  Уговоры  презирает.  Приказам  не  подчиняется.  Угрозы
отбрасывает. Запреты ломает.
     А   к   тому   же   есть   высшая   степень  демократии:   подлинное  и
последовательное народовластие.  Для  него  прежде всего  -  острое ощущение
справедливости и высочайшая целесообразность в суждениях и действиях.
     Зинька Федоровна и  товарищ Жмак,  сами того не  желая,  замахнулись на
главные основы народовластия.
     - Как это - не позволите? - заволновалась сессия.
     - Что это такое?
     - И почему механизатора нельзя избирать?
     - Что же, механизатор не человек?
     - И его нельзя председателем?
     - Да я знаю заместителя министра, который когда-то был трактористом!
     - А тот писатель, который к нам ездит, - он тоже трактористом был!
     - Да нет, он дальше прицепщика не пошел.
     - Зато потом бухгалтером колхоза был.
     - Не путай грешное с праведным: бухгалтером каждый дурак сможет!
     Колхозный бухгалтер, который тоже был на сессии, не удержался.
     - Придешь ко мне меду выписывать -  я тебе выпишу за дурака!  - крикнул
он.
     Загремел смех,  а смех, как известно, очищает или, как говорили древние
греки, вызывает катарсис. Правда, катарсис греки чаще всего вызывали всякими
трагедийными  действиями,  не  останавливаясь даже  перед  изуверствами,  на
которые большими мастаками были их боги и герои мифов.  Но о богах и о мифах
мы  еще  поговорим  при  случае,  а  тем  временем  необходимо  закончить  с
правительственным кризисом в Веселоярске.
     Одним словом, сессия перешла к делу.
     - Обсуждать кандидатуру! - раздались голоса.
     - И голосовать!
     - Левенец достоин!
     - Хотим Левенца!
     Обсуждение было единодушным. Грише слова не дали. Председательствование
на сессии перехватил Вновьизбрать и успешно довел дело до конца.
     - Теперь,  говорится-молвится, - сказал он Грише, - проводи голосование
об освобождении меня от обязанностей.
     Гриша    провел    процедуру,    Вновьизбрать   освободили,    записали
благодарность,  рекомендовали новому руководству использовать его советником
на  общественных началах.  После  этого  Вновьизбрать провел  голосование по
выборам нового председателя.
     Левенца избрали единогласно.
     - Поздравляю и желаю!  - первым пожал ему руку Вновьизбрать. - А теперь
твоя первая руководящая речь, планы и все, как говорится-молвится!
     Гриша,  не  имея  опыта  парламентской деятельности,  пробормотал слова
благодарности,  что-то  сказал  о  планах  на  будущее  и  наконец догадался
попросить товарища Вновьизбрать сказать свое мудрое напутственное слово всем
депутатам, сельисполкому и вообще Веселоярску.
     Вновьизбрать согласился,  пошел к  трибуне,  попил водички из  графина,
окинул взглядом зал и президиум, потом сказал:
     - Говорится-молвится,  дорогие товарищи,  я  еще бы  поработал малость,
хотя и стар,  ибо сегодня какая же это старость?  Сегодня,  кажется-видится,
уже старость не старость.
     В зале наступила мертвая тишина.
     - Но,  товарищи,  -  продолжал Вновьизбрать спокойно и рассудительно, -
скажу вам сейчас прямо:  все я  терпел и мог бы и дальше терпеть,  а вот коз
уже не  смог!  Говорится-молвится,  пришла коза до  воза и  сказала:  ме-ке!
Потому и попросился у вас и благодарю, что прислушались к моей просьбе.
     И  взглянул  из-под  бровей  на  товарища  Жмака,  а  потом  на  Зиньку
Федоровну.  И  никуда не спрячешься от этого взгляда,  и не съежишься,  и не
уменьшишься, тем более что товарищ Жмак да и Зинька Федоровна укомплектованы
не для умаления, а для красования в президиумах. Тут же получалось некоторое
несоответствие. А несоответствие рождает смех и хохот.
     Какой только хохот раздался на сессии!  Непарламентский? Согласен. Зато
справедливо и полезно для здоровья. Тем, кто хохочет.
     А хохотали от козьего вопроса или же козоэпопеи.



                                (Эксордиум)*

     ______________
     * Автор просит прощения у читателей за это иностранное слово,  которое,
собственно,  означает начало и которое он употребляет только для того, чтобы
не отставать от тех писателей, которые уже даже романы называют иностранными
словами.

     Козий  вопрос  в  Веселоярске выдумал,  подготовил  и  провел  со  всем
административным блеском товарищ Жмак.
     Для него это было вопросом жизни или смерти.  Почему?  Объясним. Дело в
том,   что  после  принятия  Продовольственной  программы  и   перестроек  в
руководстве  сельским  производством над  институтом  представителей нависла
угроза  упразднения.  В  некоторых областях представителей упразднили сразу,
кое-где к их услугам еще прибегали,  но, как говорится, нерегулярно, то есть
от времени до времени, в нашей области они доживали последние дни. И вот тут
товарищ Жмак всполошился. Как же это - он больше не представитель, не царь и
не бог,  не прокатится больше по райдорогам с таким сопровождением, будто он
руководитель дружественного государства с официальным визитом,  не засядет в
незарегистрированной комнате райчайной и  не  подадут ему  куриных пупков  в
черном соусе. Как это можно пережить и можно ли вообще пережить!
     Жмак кинулся к товарищу Борису Борисовичу,  к товарищу Петру Петровичу,
просил,  уговаривал,  обещал,  умолял дать ему возможность,  попытку,  шанс,
поверить,  понадеяться, показать себя. Ну, всех представителей, так сказать,
аннулировали,  а его, Жмака, пускай оставят, хоть ненадолго. В районы больше
не посылают?  Он согласен на колхоз.  В самый передовой,  самый богатый, где
уже всего достигли,  где все есть, а он сделает так, что достигнут еще более
высокого  уровня  и  всего  будет  еще  больше!  Выдумает такой  почин,  что
прогремим на  весь  Союз!  Слово  Жмака!  Товарищ Борис  Борисович отнесся к
заверениям   Жмака   довольно   скептично.    Сколько   лет   ездили   жмаки
представителями в районы?  В Продовольственной программе сказано прямо: дать
возможность и не мешать тем, кто выращивает хлеб и дает мясо. Жмак кинулся к
товарищу Федору Федоровичу -  тот  тоже  его  не  поддержал.  Перестроились,
подумал Жмак,  и  ударился к товарищу Петру Петровичу.  Нажужжал ему в уши о
почине,  с которым прогремят,  напел сиренных обещаний и соблазнов, намекнул
на  свою  верность  и  преданность,  а  также  готовность  поддержать  Петра
Петровича, если возникнет чрезвычайная необходимость, - и получил поддержку,
понимание и благословение.
     Не  наше  дело  вдаваться  в   деликатные  подробности  взаимоотношений
товарищей Бориса Борисовича и Петра Петровича, но можем намекнуть пунктирно,
что Петр Петрович спал и видел себя на месте Бориса Борисовича,  а посему...
(Какая все-таки несправедливость царит в истории!  Тот,  кто изобрел колесо,
остался безымянным.  Автор  "Слова  о  полку  Игореве" точно  так  же  решил
продемонстрировать скромность перед историей и  вечностью и  не  оставил нам
своего имени.  Зато французский врач -  подумать только -  врач! - Гильотен,
изобретя страшнейшее оружие для казни людей, дал ему свое имя - гильотина. А
вот   человек,   который  впервые  употребил  в   письме  три  точки,   этот
универсальный знак замалчивания,  уклонения от истины,  эту хитрейшую в мире
формулу наобум Лазаря,  -  этот  в  самом деле гениальный человек благородно
решил  остаться  безымянным.  Мы  могли  бы  справедливо воскликнуть:  какая
несправедливость истории!)
     Одним словом, товарищ Петр Петрович оказал доверие Жмаку. Объяснять это
можно по-всякому.  Может,  надеждой на  обещанный почин,  с  которым область
прогремит и прославится (а кто же был бы против!).  А может,  той загадочной
болезнью,  которая  называется диффузный склероз,  проникающий не  только  в
тебя,  во все твои клетки,  но и в соседа,  когда он к тебе прижимается,  не
столько физически, сколько символически.
     Между  Жмаком и  товарищем Петром Петровичем катастрофическое сближение
произошло именно не физически, а символически. Как говорится: возле дурака и
сам  дурак.   Петр  Петрович  встал  на   защиту  Жмака,   и   того  послали
представителем в Веселоярск.
     Не наше дело вмешиваться в механику взаимоотношений Бориса Борисовича и
Петра  Петровича.  Кто  там  кого  подсиживает,  кто  кому  подкладывает  то
сельскохозяйственное животное,  из которого делают вкусные колбасы,  кто там
копает,  кто подкапывается.  У нас -  Жмак.  А у того - обещания, заверения.
Jusjurandum, как говорили в древности. То есть: клятва.
     Как Цезарь он прибыл в  Веселоярск,  пришел,  увидел,  стал соображать.
Разумеется, перед этим хорошенько закусил.
     Так вот,  хорошенько закусив и  запив все...  кружкой сметаны,  товарищ
Жмак начал рваться к почину.


     Тут мы потихоньку начинаем погружаться в стихию новейшей мификологии, а
это  уже нуждается в  отдельном объяснении.  Всем известно,  что греки (да и
другие народы) выдумали когда-то  множество цветистых мифов,  проще  говоря,
роскошных побасенок о приключениях богов, героев и всяких сказочных существ.
Как  возникли мифы?  Можно предположить,  что толчком к  тому или иному мифу
было подлинное событие,  а уж потом каждый,  кто о нем рассказывал, изо всех
сил старался выразить игривость своего ума и безудержность фантазии,  -  вот
так и понаматывали на подлинные события целые клубки выдумок и бессмыслиц, а
мы  теперь должны все  это разматывать!  Как сказал поэт:  сколько того дива
упало на прядиво!
     Почин,  если он  помогает людям работать и  творить,  облегчает жизнь и
деяния,  -  это  великая и  прекрасная сила.  Но  когда  к  починам начинают
примазываться те, кто заботится только о собственной славе и благе для себя,
тогда происходит то  же  самое,  что у  древних греков,  то есть живая жизнь
подменяется мертворожденной выдумкой. Но у греков жизнь протекала медленнее,
чем у нас, у них было достаточно времени на поэтические приукрашивания своих
выдумок  -  потому  и  мифы.  А  сегодня не  очень  разгонишься между  двумя
очередными заседаниями,  тремя  совещаниями,  пятью симпозиумами,  двадцатью
нагоняями и десятью проработками.  Да еще все время приходится оглядываться,
чтобы никто тебя не опередил.  Вот так и рождаются не мифы, а только мифики,
и  живут они,  соответственно,  тоже чрезвычайно мало,  состязаясь уже не  с
вечностью,   а  с  той  термоядерной  плазмой,   которая  существует  только
миллионные частицы секунды.
     Настоящий почин живет целые десятилетия и входит в жизнь народа пользой
и подъемом,  фальшивые почины -  мифики -  холодно посверкивают только перед
глазами тех,  кто их выдумал, но и короткого сверкания для некоторых людишек
оказывается достаточно,  чтобы  погреть  руки.  Главное для  них:  выскочить
раньше других и крикнуть первыми. Прокукарекал, а там пусть и не рассветает.
Принцип передовизма:  бежать даже  впереди того,  кто  бежит первым.  Почему
человечество до сих пор до этого не додумалось? Потому что оно было отсталым
и малограмотным.  А товарищ Жмак имел сразу два высших образования.  Правда,
оба заочные,  а  заочное образование -  это такая штука,  что ты ее не видел
никогда, а она - тебя, но все равно ведь ты имеешь огромные преимущества над
малограмотностью наших предков.  Вот  так  товарищ Жмак с  высоты своих двух
заочных образований, своего многолетнего представительски-руководящего опыта
и своей ненасытной жажды прославиться, прогреметь, ворваться в легенду и миф
(он  еще  не  знает,  что  дальше мифика никто его  не  пустит!)  налетел на
Веселоярск,  упал,  как коршун на  курицу,  провозгласил смело,  откровенно,
вдохновенно:  жажду почина!  Жажду,  хочу,  желаю!  Хочу и журавля в небе, и
синицу в руках! И кто бы тут устоял, кто бы не поддался, чье сердце осталось
бы  равнодушным?  Но  Жмак  понимал:  если  уж  выдумывать,  так  что-нибудь
необычное!  А  что  именно?  Свинокомплекс?  Уже  есть в  Калите под Киевом.
Районный зоопарк? Есть на Черниговщине в Менском районе.
     И  тут  товарищ  Жмак  хлопнул  себя  по  лбу!  Много  лет  пребывая  в
руководстве,  помнил  он  о  волюнтаристском  запрете  разведения  коз.  Коз
упразднили из  статистики точно так  же,  как  коней.  А  что  упраздняют из
статистики, то исчезает, может, и навеки, как волы или скот серой украинской
породы.
     Нужно отдать должное товарищу Жмаку:  он был реалист.  Он понимал,  что
возродить украинских волов ему не дано,  ибо где же найти кадры,  которые бы
после всех достижений научно-технической революции захотели бы  пользоваться
этим самым медленным транспортом в истории человечества.  Что касается скота
серой украинской породы,  то здесь товарищ Жмак имел твердое убеждение: чего
я не знаю, того нет! Он не слыхал о такой породе, следовательно, ее не может
быть!
     Но козы.  Коза -  это вам не вол и не корова серой украинской породы, и
не индийский слон,  и не уссурийский тигр.  Козу можно возродить,  а сделает
это кто?
     И  тут  Жмак,  забыв (а  может,  и  не  зная) о  категории исторической
скромности,  решил,  что  именно он  призван возродить и  утвердить козу  на
украинской земле в государственных масштабах.
     Вот так оно и  произошло.  Жмак уравновесил все "за" и  "против" и  так
предстал перед Зинькой Федоровной с  мнением:  коза -  наше будущее.  Зинька
Федоровна,  считая,  что  товарищ Жмак  передает высшие указания,  малодушно
согласилась  с  идеей  создания  козьей  фермы  в  Веселоярске,   но  дядька
Вновьизбрать,  как наивысший представитель государственной власти в селе, не
мог согласиться с этой бессмысленной идеей и выразил свое несогласие на всех
уровнях. Почему не спросили его? Ведь он, обладая исторической памятью, знал
то, что даже не снилось ни Зиньке Федоровне, ни товарищу Жмаку, ни даже всем
новейшим философам.  При его жизни всякое бывало.  Победы, семимильные шаги,
торжество.  Теперь еще козы?  Куры засмеют!  Не знал Вновьизбрать,  что Жмак
действует не единолично,  а  при поддержке и  наибольшем благоприятствовании
товарища Петра  Петровича.  Когда  тот  услышал  о  козах,  даже  просиял от
административного восторга.  Вот здесь он уже в самом деле подложит товарищу
Борису Борисовичу не только свинью,  но и козу вдобавок!  Недооценить такого
человека, как Жмак! Разбрасываться такими кадрами! Значит, так, сказал Жмаку
товарищ Петр  Петрович:  козью  ферму  в  колхозе "Днипро" мы  организуем не
простую,  а валютную. До валюты Жмак не додумался бы ни за какие деньги, это
было видно и  не  для такого проницательного взгляда,  как у  товарища Петра
Петровича.  Но  именно за  это  товарищ Петр  Петрович проникся к  Жмаку еще
большим уважением и  уже даже стал его любить.  Мы  закупим коз за границей,
объяснил ошеломленному от счастья Жмаку товарищ Петр Петрович.  А  раз так -
козы будут валютные.  Оцениваешь?  Теперь скажи,  в  каком государстве самые
знаменитые козы?  Несмотря  на  свою  большую  голову,  Жмак  мыслил  только
категориями сугубо отечественными.  Да и то сказать: такую страну, как наша,
не только голова, даже огромный компьютер не охватит и не постигнет. Куда уж
тут еще и на заграницу распространяться!  Насчет заграничной козы -  я этого
вопроса  не  подрабатывал,   искренне  признался  Жмак.   А  ты  подработай,
подработай,  ласково посоветовал ему Петр Петрович,  и  в  трехдневный срок.
Могу сориентировать.  Бери так:  Грецию или Турцию.  Можно бы Ливан,  но там
сплошные конфронтации.  Из  Индии  -  далеко  везти.  Придется самолетом,  а
сколько ты их в самолете привезешь?  В Индии добротная коза,  оживился Жмак,
жена моя говорила, будто там все козы мохеровые, с тончайшей шерстью. Вот бы
нам  завести!  Для  мохера нужен климат соответствующий,  мудро заметил Петр
Петрович.  У  нас же не климат,  а  неблагоприятные условия.  Тут нужна коза
крепкая,  я  так думаю,  что турецкая подошла бы  лучше всего.  Но греческая
тоже:  порода!  Может,  греческую?  "А продадут?" -  осторожно спросил Жмак.
"Договоримся, - успокоил его товарищ Петр Петрович. - Твое дело - готовиться
к приемке коз. Подыщи там, кого послать в Грецию".



                                (Наррация)*

     ______________
     * Повествование.

     Жмак примчался в Веселоярск и велел созвать актив.  Доклад делал сам. О
чем?  Конечно же - о международном положении. И все время привлекал внимание
к Средиземному морю,  где особенно напряженная обстановка. А потом к Греции,
где обстановка нормализовалась и проводится последовательная демократизация.
А  в  заключение Жмак ни с  того ни с  сего перескочил на коз и заявил,  что
необходимо послать в Грецию за козами опытного специалиста.
     Но  не  все  ведь такие уж  сознательные.  Не  расшевелишь их  никакими
докладами,  никакими починами.  Пошли песни-перепевы,  хиханьки да хаханьки,
так, будто перед ними и не сам товарищ Жмак, а какая-то несерьезная игра.
     - Послать? - закричали веселоярцы. - А куда же?
     - Да куда же? Туда, где коз пасут!
     - Так зачем же там еще и специалист?
     - Козонька-лебедушка, встань на пороге, на одной ноге - войдешь в хату,
будем скакать... Прыг-прыг... Прыг-прыг!..
     - Где коза ходит, там жито родит...
     - Где коза туп-туп, там жита семь куп...
     - Голосовать за коз!
     - Козоголосование!
     - Козлошумиха!
     - Ха-ха-ха!
     - Га-га-га!
     - Кто же туда поедет? Разве наш завфермой?
     - Да он ведь пропьет по дороге всех коз!
     - И вагон пропьет!
     - И вагон - го-го-го!
     Жмак любил,  когда смеялись,  только чтобы не над ним. А тут получалось
так,  будто начинают смеяться именно над ним. И это тогда, когда он выдвинул
такое предложение!  Кто-то  когда-то  навеял Жмаку,  что он всю жизнь должен
командовать, хотя был к этому способен еще меньше, чем коровий хвост.
     - Тих-хо! - закричал Жмак. - Что за несерьезность? Товарищ председатель
сельского Совета, наведите порядок!
     - Да  пусть  люди  посмеются,   говорится-молвится,   -  прищурил  глаз
Вновьизбрать.
     - Нам  нужно  решать  серьезные вопросы,  а  не  хаханьки разводить,  -
пристукнул по столу Жмак.
     - А  мы его в рабочем порядке,  -  предложил Вновьизбрать.  -  Подберем
кандидатуру,  обсудим,  утвердим,  проинструктируем,  а уж потом пускай себе
едет...
     Сам же задумал по-своему отомстить Жмаку, хотя замысел этот спрятал так
глубоко,  что не распознать и ему самому. Как сказал один украинский поэт: у
пчел учитесь, которые очень удачно умеют применять жало. Избавиться от Жмака
Вновьизбрать не мог,  вот и  задумал хотя бы ужалить его.  И  уже через день
Веселоярск узнал,  что сельсовет рекомендует для поездки в  Грецию за козами
заслуженного колхозного фуражира Петра Беззаботного!
     Разговоров было!  Как же:  Петро Беззаботный - за кордон! Все сходились
на том,  что это его продвинул сын.  В районе ведь, начальство там какое-то,
вот и помог отцу.  "Тю, - говорили другие. - Да он бы сам поехал, а не Петра
туда проталкивал!"  -  "Сам?  -  пренебрежительно сплевывали скептики.  -  А
может,  тот Иван и так там спит по заграницам?  А теперь захотел еще и отца,
значит".  -  "Да он  бы лучше свою мать,  Вустю!"  -  не соглашались первые.
"Вустя малограмотная и очень крикливая,  -  объяснили другие.  -  Могут быть
международные осложнения из-за ее языка.  А  их Иван хотя и  бездельник,  но
сообразительный".
     Когда  спрашивали Петра,  как  это  он  удостоился,  тот  только кнутом
похлестывал. "А мне, считай, все равно. Ехать - так ехать!" - "И что же тебя
- вызвали,  или как?" -  допытывались дядьки. "А куда меня вызывать? Считай,
голова наш Вновьизбрать увидел меня на возе,  спросил, не поеду ли я, а мне,
считай, разве не все равно? Куда пошлют, туда считай, и поеду".
     Товарищ Жмак не  мог  пустить такое важное дело на  самотек.  Он  велел
вызвать Беззаботного в  сельсовет для инструктажа.  Сделал это,  разумеется,
дядька Обелиск, который неизменно выполнял роль сельского посыльного уже лет
сорок,  потому  что  никто  не  хотел  идти  на  эту  весьма  непрестижную и
немеханизированную    должность.     Правда,     когда    Веселоярск    стал
образцово-показательным селом,  дядьке  Вновьизбрать удалось  раздобыть  для
сельсовета мотоцикл с  коляской.  Теперь нужно было бы  взять на  эту работу
комсомольца,  но,  вишь, мотоцикл был, комсомольца не было. Дядька Обелиск и
дальше  продолжал выполнять свои  привычные функции  старинным способом,  то
есть пешком, без мотоцикла.
     Пока он нашел Петра Беззаботного, слово "инструктаж" вылетело у него из
головы, осталось лишь какое-то жужжание, потому он и не сказал Петру ничего,
а только взобрался к нему на телегу и махнул рукой в направлении сельсовета.
     - Подвезти? - спросил Беззаботный.
     - Давно бы  уже  следовало ликвидировать твой транспорт,  как класс,  -
сказал Обелиск. - Да вези уж.
     Жмак долго переливал из пустого в порожнее.
     - Вы понимаете, какое ответственное дело вам поручают?
     - Да разве я, считай, не знаю!
     - Вы должны знать,  что теперь в Греции идет демократизация общества, а
еще недавно господствовала диктатура черных полковников!..
     - Да я, считай, вон уж сколько лет работаю фуражиром. И коней, и коров,
и свиней кормил. Мне, считай, все едино: черные полковники или белые.
     - Вы должны до конца осознать.
     - Да я, считай, уже... Говорят, там коз забрать?
     - Это козы не простые. Это валютные козы. Вы знаете, что такое валюта?
     - Так у нас в селе бабка Валюта есть.
     - Это  не  то.   Валюта  -   это  наивысшая  ценность.  Государственное
достояние.
     - Тогда, считай, не видел. Наверное, проспал...
     Одним словом,  заграница -  это  не  то,  что фуражиром на  возе:  сел,
прикрикнул, дернул вожжами и поехал. Заграница - это тебе не свинячий хвост,
который всегда закручивается вверх, а не вниз. Есть над чем подумать.
     И все же Петро Беззаботный отправился.  И не просто в путешествие,  а в
легенду, в миф и в эпопею.



                                (Интермедия)

     Услышав   про   коз,   в   Веселоярск  примчался   Хуторянский  Классик
Весеннецветный.  Это словно бы двойник автора, или, как говорят ученые люди,
его alter ego.  Автор любил показательные села,  а  тут вдруг такая радость:
показательное село и в нем показательные козы!
     Боже,   как  встречали  в  Веселоярске  Хуторянского  Классика!   Несли
орифламы* с его цитатами,  цветы, плоды, разную закуску в стыдливо прикрытых
рушниками  корзинках.   Хуторянский  Классик  упал  на  землю,  обнимал  ее,
восклицал жарко:  "Земелька родная!  Приникаю  к  тебе  грудью  и  коленами!
Когда-то бегал тут ножками маленькими, как козьи копытца. А теперь что? Люди
добрые,  что теперь?  Тракторищи и  огромные комбайны тысячепудовой тяжестью
обрушиваются на святую земельку, уничтожают, разрушают структуру почвы. А вы
снова козочек, чтобы спасти землю. Спасибо вам, дорогие земляки!" И вдобавок
процитировал то ли свое,  то ли заимствованное, но такое уместное для него и
такое абсолютно глупое по мнению веселояровцев:  "О хутора, кто выпьет сон и
грусть вашу давнюю?"
     ______________
     * Орифлама -  это плакат на двух палках. Слово греческое. Очень древнее
и очень красивое. Его употребляли классики и неоклассики. Употребил и автор,
чтобы не плестись в хвосте.

     Дядьки стояли,  переступая с  ноги на  ногу,  покуривали,  покашливали,
украдкой  посмеивались.  Громко  смеяться никто  не  посмел,  ведь  все-таки
Классик,  хотя и  Хуторянский.  А что человек книгодурствует лукаво,  так об
этом пусть уж в столице подумают.
     Автор тоже вмешивается в  интермедию только для того,  чтобы известить,
что Хуторянский Классик (то есть автор же!)  отбыл на свой парнас,  так и не
дождавшись коз.
     Да и кто бы их дождался?



                               (Кульминация)

     Дальше все спутывается,  перепутывается, закручивается и заверчивается.
С одной стороны -  естественное развитие событий,  а с другой -  комментарий
Петра Беззаботного к этим событиям.
     Петра спрашивали:
     - Так как же ты поехал тогда?
     - А как?  -  зевал Петро.  -  Взял,  считай,  веревку,  топор, поддевку
ватную,  плескачей,  сала,  пирожков с  фасолью,  свиных  кишок  с  пшеном и
шкварками на дорогу -  и айда! Сел в вагоне и сидел, считай, пока приехал. А
там говорят:  вот твои козы, пересчитай. Ну, пересчитал. Двадцать две козы и
два козла. Один белый, другой черный. Волосатые и рогатые, как черти.
     Дальше у  Петра было какое-то  затмение или помрачение,  как иной раз в
кинофильмах.  Еще помнил,  как ехал то  ли  через три,  то  ли  через четыре
государства.  Сидел в вагоне,  ел плескачи с салом и свиные кишки с пшеном и
шкварками.  Животом Петро выдался крепкий и терпеливый, это как раз именно о
таких  сказал один  наш  поэт:  "О  желудки хлеборобов!  Сложить им  цену  в
состоянии разве лишь  те,  кого катар или  еще  какие-нибудь напасти терзают
непрерывно в животе"...
     Для коз с  места отправки выдан был фураж,  то есть по охапке какого-то
колючего сенца на каждую козу и на двух козлов.  Расчет был на три дня пути:
один день в Греции,  один на соседние державы, еще один - чтобы доехал Петро
до своей станции.
     Дядькам очень хотелось узнать об этом закордонном сене.
     - Да разве я его видел?  - сплевывал со зла Петро. - В вагоне же темно,
считай.  Лег я спать,  а проснулся -  козы съели все до основания!  И из-под
меня все повыдергали.  Смотрю - ни сена, ни поддевки, ни пирожков с фасолью!
И трех дней не стали ждать -  слопали все за одну ночь.  Не иначе, эти греки
мне их голодными всучили...
     Кому приходилось ехать трое суток в  вагоне с голодными козами?  Но что
такое трое суток упорядоченного передвижения по железной дороге в сравнении,
скажем, с двумя неделями беспорядочных странствий козьего вагона по станциям
и полустанкам нашей необъятной железнодорожной державы?
     А Петру Беззаботному на роду были написаны именно эти две недели!
     За  первые двое  суток вагон с  козами благополучно,  в  соответствии с
расписанием,  проехал через три державы, потом под ним сменили колеса, чтобы
поставить на родные рельсы,  - и вот уж выглядывай свою станцию! Козы мекали
полифонично, и Петру слышалась в этом меканье только незначительная голодная
грусть,  и  только  отсутствие философского образования и  незнание новейших
теорий  мифологизма не  дали  ему  возможности своевременно услышать в  этих
звуках зловещую музыку сфер.
     Не знал Беззаботный и того, что козы наделены чутьем предсказания и уже
наперед видят,  что их  вагон не  пойдет прямым ходом до  нужной станции,  а
будет   прицепливаться,   перецепливаться   к   наинеожиданнейшим   поездам,
заталкиваться в  тупики,  загоняться в  другие  области и  даже  в  соседние
республики -  и так целых две недели! А фураж был выдан из точного расчета -
щелк-щелк! - как в аптеке.
     Козы балдели с голода. Меканье стало таким настойчивым, что на станциях
люди сбегались послушать странные концерты.
     Петро потом объяснял своим односельчанам:
     - С  голоду и  не  так  еще  запоешь!  Я  сначала,  считай,  спал и  не
прислушивался,  а  потом смотрю,  а на меня два рогатых черта прут!  С обеих
сторон  подступают  и  рогами  нацеливаются,   будто  кишки  из  меня  хотят
выпустить.  А  козы с  голоду уже  и  веревку мою сжевали.  Теперь за  вагон
принялись - стенки так дружно обгрызали, что вскоре могли и дырки появиться!
Ну! Я тогда за топор и на улицу!
     Поезд в  это  время стоял в  поле  перед светофором,  Петро выскочил из
вагона и начал рубить зеленые кусты в полосе отчуждения.  Нарубил,  бросил в
вагон, еле успел сам туда вскочить, потому что поезд уже тронулся.
     Но  теперь кормовая проблема уже  была  решена.  На  каждой станции или
перед светофорами в  поле Петро выскакивал из  вагона и  рубил все  зеленое,
все,  что видел глаз,  все,  что сгрызут его валютные пассажиры.  Неизвестно
еще,  как бы  все это обернулось,  если бы  это были простые,  низкопородные
козы:  может, и подохли бы от таких случайных и часто несъедобных кормов. Но
Петро вез высокопородных животных,  за ними тысячи лет, поэтому Петровы козы
съедали все  подряд,  ели вечнозеленые насаждения,  хвойные и  лиственничные
породы,  с  колючками и  без  колючек,  сочное и  сухое.  Они  сожрали бы  и
светофоры,  и водокачки, и станционные здания, а может, даже и рельсы. Петро
невольно выступал спасителем нашего железнодорожного хозяйства.  Но разве же
люди  умеют  надлежащим образом ценить  благородство?  О  страшном человеке,
который выскакивает из  вагона и  неистово рубит  на  станциях все  зеленое,
полетели вокруг самые  странные слухи,  его  рисовали каким-то  взбесившимся
истребителем,  врагом зеленого царства и всей окружающей среды, всполошились
должностные  лица,  встревожилось  общественное  мнение,  зазвучали  гневные
голоса: "Куда же смотрит милиция?"
     Железнодорожная  милиция  попыталась  задержать  странного  человека  с
топором. Но тот чуть было не огрел молоденького милиционерика, подступившего
к  нему  на  каком-то  разъезде.  Тогда решено было устроить целую облаву на
порубщика.   Однако  из-за   несогласованности  действий,   железнодорожного
расписания и непредсказуемого передвижения вагона с козами получалось всегда
так,  что облава ждала Петра в одном месте, а он выскакивал из своего вагона
в совершенно ином и рубил, аж щепки летели.
     Когда наконец вагон с  козами прибыл куда нужно и встречать его выехала
целая делегация во  главе с  самим товарищем Жмаком,  то увидели они худого,
заросшего человека с неистовыми глазами,  увидели,  как соскочил он на землю
и,  ни  на  кого не обращая внимания,  кинулся к  месту посадки и  начал там
рубить ветки.
     - Держите его! - закричал Жмак. - Это у него буржуазные пережитки.
     С  огромным трудом  удалось  уговорить Петра  бросить топор.  Не  хотел
никого слушать, хорошо, что Зинька Федоровна догадалась взять с собою Вустю,
и  та  сманила своего  мужа  ароматами теплых плескачей со  сметаной.  Петро
швырнул топор  в  сторону,  сел  на  землю  возле вагона и  молча начал есть
плескачи.  Козы  смотрели на  него,  тихо мекали,  а  из  вагона вылезать не
хотели, хоть ты их режь. Понравились им наши посадки у железных дорог!
     Вся   торжественность  задуманной  Жмаком   церемонии   полетела,   как
говорится, вверх тормашками, то есть собаке под хвост. Но ведь валютные козы
привезены, вот они, а за ними - Жмакова слава и хвала!
     - Нужно  премировать Беззаботного за  успешное  выполнение  задания,  -
сказал Жмак  Зиньке Федоровне.  -  Почему председатель сельсовета не  выехал
встречать такого героического гражданина?
     - Председатель  сельсовета  стал  в  оппозицию,   -   объяснила  Зинька
Федоровна. - Он не хочет признавать коз.
     - Признает! А будет упираться, объясним как следует!
     Но  пока  товарищ Жмак собирался объяснить дядьке Вновьизбрать,  начали
происходить необъяснимые вещи с  Петром Беззаботным.  Оказалось,  что  дикая
страсть рубить все зеленое,  все растущее и плодоносящее не пропала в нем, а
обретала все более угрожающий размах.  Не  помогали ни Вустины плескачи,  ни
бабкины лекарства,  настоянные на  березовых почках и  на чебреце.  Не рубил
Петро только когда спал.  Как только просыпался,  то где бы ни был -  в хате
или  на  телеге -  тотчас же  хватал топор и  рубил все,  что зеленело перед
глазами.  Вустя дала знать сыну Ивану в райцентр.  Иван срочно привез врача,
прибыли они удачно: Петр как раз спал.
     Врач был молодой и увлекался модным психоанализом.
     - Мне надо только побеседовать с больным, и я вам даю гарантию, что все
это у него пройдет, - пообещал он Вусте.
     - Вы с ним только на дворе беседуйте,  -  попросила Вустя, - потому что
если,  проснувшись,  увидит, что в хате, схватится за топор, бежит во двор и
начинает рубить!  Уже  вырубил и  сирень,  и  бузину,  принялся за  вишни  и
яблони...
     - Все ясно,  -  почти весело потер ладони врач. - У вашего мужа синдром
закрытого помещения.
     - Да не знаю, то ли это циндрон или не циндрон, - заплакала Вустя, - но
и  на телеге,  пока едет да спит,  то ничего,  а проснется -  соскакивает на
землю и рубит, что видит.
     - Синдром движения или  перемещения в  пространстве,  -  еще с  большим
удовольствием потер руки врач. - Нет ничего проще, как лечить такие случаи.
     - Ох,  хотя бы!  - взмолилась на него Вустя. - Да я вам и вишневочки, и
индейку приготовлю, и...
     Врач прервал поток ее обещаний.
     - Наука не  нуждается ни  в  каких вознаграждениях.  Для  нее главное -
торжество ее идей. А с вашим мужем сделаем так...
     "Молодой, да ранний", - восторженно подумала Вустя, слушая врача.
     А совет его был такой:  вывезти сонного Петра в степь, выпрячь коней из
телеги и так оставить.  Беззаботный проснется,  полежит, посмотрит - потолка
над головой нет,  движения тоже нет. Для синдромов - никакой поживы. Вот так
полежит - и вылечится сам по себе.



                                (Конклюзия)*

     ______________
     * Окончание.

     Где-нибудь в  другом месте совет врача выполнили бы просто и без лишних
выдумок. Где-нибудь, да только не в Веселоярске.
     Здесь же все сделали по-своему. Петра действительно вывезли в степь, но
не просто в степь,  а на Шпили, так что телега, на которой спал Беззаботный,
была видна отовсюду! Под Шпилями же собралось довольно веселое товарищество,
чтобы проследить, как проснется Петро и что он будет делать.
     Петро спал долго и сладко.  Жаворонки пели над ним -  только убаюкивали
еще  сильнее.  Солнце  припекало -  он  только разомлевал.  Но  подал  голос
желудок,  Петро  прислушался к  его  голодному зову,  еще  малость полежал с
закрытыми глазами,  а потом наконец проснулся окончательно. Взглянул вверх -
не  потолок его  хаты,  а  небо.  Взглянул вокруг -  неподвижный,  как  сон,
простор.  Пошарил за поясом -  топор торчал там, но рубить не хотелось. Да и
не просто не хотелось, а противно было от самого воспоминания о рубке. Петро
сел на телеге,  протер глаза, потянулся, почесал грудь, потом выдернул топор
из-за пояса,  размахнулся и швырнул как можно дальше от себя. Выбросил топор
и  засмеялся.  Потянулся с еще большим удовольствием и засмеялся еще громче.
Соскочил  с  телеги,  походил  немного,  вроде  бы  даже  затанцевал,  потом
захохотал во всю мощь:
     - Го-го-го! Га-га-га!
     А снизу, от подножья Шпилей, вторили ему обрадовавшиеся веселоярцы:
     - О-хо-хо! Ох-хо-хо!
     Так  у  Петра  Беззаботного  наступил  катарсис,  то  есть  очищение  и
высвобождение от козоэпопеи,  но,  к  огромному сожалению,  этот катарсис не
задел дядьку Вновьизбрать по  той  простой причине,  что  он,  как известно,
решил уйти на заслуженный отдых, передав свой пост Грише Левенцу.
     Вот так оно и бывает:  одного машина с ног до головы грязью заляпает, а
он  отряхнется -  и  ничего,  на  другого же  эта грязь только полетит и  не
достанет до него,  а он обидится так, что и не утешишь. Взрослые тоже бывают
как дети. Им часто бывает жаль себя. И хочется плакать.




     Секретарем сельсовета с  очень давних времен,  таких давних,  что их  и
установить  невозможно,   работала  Ганна  Афанасьевна.  Рыжеватая,  пышная,
веснушчатая,  добрая и мудрая,  как и дядька Вновьизбрать.  Возраст? Женская
половина Веселоярска делилась на три возрастные категории:  девчата,  тетки,
бабушки.  Девчата -  это  то,  что шло за  детьми,  которые пола не  имеют и
относятся к существам безгрешным (то есть: без грошей и без грехов). Тетки -
состояние переходное,  изменчивое и...  сварливое.  Определяется не  столько
возрастом,   сколько  общественным  статусом.  Бабушки  -  это  своеобразный
рыцарский орден,  в  который  посвящаются либо  добровольно,  либо  усилиями
молодых писателей, для которых село - сплошные бабушки.
     Если   бы   Ганна  Афанасьевна  была   просто  себе  жительницей  села,
колхозницей,  обыкновенной труженицей,  то,  учитывая  ее  возраст  (хотя  и
неопределенный,  но  еще и  не очень высокий!),  ее звали бы просто:  "Тетка
Галька".  Но она принадлежала к управленческой интеллигенции,  да еще такого
ранга! Поэтому - только Ганна Афанасьевна.
     Ну,  хорошо. А чем она встречает нового председателя сельсовета с утра?
Может,  горячим кофе с теплыми булочками?  Но кто же его сварит, если дядька
Обелиск вообще не  знает,  что  такое  кофе,  а  Ганна Афанасьевна озабочена
государственными делами и не может разменивать свое время на мелочи.  Тогда,
может,   какими-нибудь   приятными   новостями,   например,   сообщением   о
доброжелательном упоминании Веселоярска в центральной прессе или, по крайней
мере,   товарищем  Жмаком?   Ничего  подобного!   С  озабоченным  и  немного
растерянным выражением лица  Ганна  Афанасьевна подает  новому  председателю
сельсовета  лист   бумаги,   где   черным  по   белому  написано  следующее:
"Телефонограмма.  Председателю сельсовета  товарищу  Левенцу.  Категорически
требую  организовать грузовую  машину  с  крытым  кузовом  для  перевозки из
райцентра свиньи собственной в  Веселоярск.  Вновь назначенный преподаватель
физкультуры Пшонь".
     "Разыгрывают,  -  подумал Гриша,  перечитывая странный документ.  - Вот
гадство! Кто бы это мог? Не иначе - Рекордя с Беззаботным. Напились в чайной
и ударили по телефону".
     Но  должность обязывала.  Нужно было  принимать решение,  не  выказывая
перед Ганной Афанасьевной ни колебаний, ни сомнений.
     - Кто принимал телефонограмму? - спросил Гриша.
     - Я лично.
     - А передавал?
     - Да вроде бы этот Пшонь.
     - Может, Шпынь?
     - Говорит: Пшонь. Я еще переспросила, так он меня отругал.
     - Ага, отругал. Тогда заберите.
     - Что?
     - Телефонограмму.
     - Как же так?
     - А  вот так.  Мы с  вами кто?  Власть.  А  у власти требовать никто не
может. Просить - пожалуйста. Но требовать? Номер не пройдет.
     - Так это я написала "требую".
     - Вы?
     - Потому что он сказал: "Предлагаю".
     - Вот-вот!  Еще лучше!  Если так, то пускай себе сидит со своей свиньей
там, где сидит. Откуда он такой взялся?
     - Я навела справки.
     - И что?
     - Получил назначение в нашу школу преподавателем физкультуры.
     - Этот Пшонь?
     - Он.
     - А свинья?
     - Про  свинью  в  райнаробразе  не  знают  ничего.   Говорят:   "Личное
распоряжение товарища Жмака".
     Что касается личного распоряжения, Гриша не имел опыта, поэтому почесал
затылок.
     - И про свинью личное распоряжение?
     - Про свинью не говорили ничего.
     - Так что же - добывать для него машину?
     - Я уже звонила Зиньке Федоровне.
     - А она?
     - Ругается.
     - Я бы тоже ругался.
     - Тогда я в Сельхозтехнику. Попросила ремонтную летучку.
     - А они?
     - Обещали дать после обеда.
     - Ну, выручили вы меня, Ганна Афанасьевна. Огромное спасибо.
     Уже намерившись идти в свой кабинет, Гриша хлопнул себя по лбу.
     - А где же этот Пшынь или Пшонь будет жить? Директор школы знает?
     - Я позвонила, а директор говорит, что физкультурника не просил, потому
что по совместительству физкультуру ведет Одария Трофимовна.
     - У нее же история и география!
     - Дали еще часы, чтобы большей была пенсия.
     - Ей уже сто лет - какая там физкультура!
     - Одарию Трофимовну в прошлом году подлечили в институте геронтологии.
     - А этот Пшонь, он как - с семьей? Жена, дети...
     - В райнаробразе ничего не знают. А он по телефону только про свинью.
     Если  не  козы,  то  свинья -  и  все  на  Веселоярск!  Недаром ведь он
отказывался от власти.  Должен был теперь убедиться,  что власть - это бремя
ответственности,  а не пустой повод для чванства.  Гриша подумал, что спасти
его сможет только дядька Вновьизбрать со своим огромным руководящим опытом.
     Дядька Вновьизбрать,  хотя и выполнял функции советника на общественных
началах, то есть бесплатно, уже сидел в выделенной для него комнатке, придя,
следовательно, в сельсовет раньше нового председателя. Что ни говори, старые
кадры!  Да  и  бессонница  дает  о  себе  знать.  Впечатление  такое,  будто
Вновьизбрать сидел здесь еще с вечера. А возле него Обелиск. Верность старой
власти, оппозиция новой.
     Гриша поздоровался и остановился у порога. Только теперь он осознал всю
тяжесть власти,  почувствовал,  как давит она ему на плечи и подгибает ноги.
Могущество,  судьба и  обстоятельства.  Не  следовало ему соглашаться ни  за
какие деньги! Как мог он даже подумать, что сможет заменить такого человека,
как  Вновьизбрать!  За  ним  десятилетия опыта,  мудрость  целых  поколений,
историческая  выдержка,  его  душа  вся  в  шрамах  и  рубцах  от  стычек  и
состязаний,  но глаза горят победами и  надеждой.  Дядька Вновьизбрать знает
все подводные течения и камни преткновения,  все факты и цифры, прецеденты и
ошибки прошлого,  возможности и  скрытые резервы,  людей нужных и  ненужных,
изворотливость и обходные маневры,  он знает,  что надо делать,  а за что не
следует даже браться. Вот что такое стабильное руководство!
     - Так   как   оно,    говорится-молвится?   -   подбадривающе   спросил
Вновьизбрать.
     - Не очень,  -  вздохнул Гриша. - Не успел выйти на новую работу, а уже
на меня валится морока.
     - Такая   должность,    говорится-молвится,    -    спокойно   объяснил
Вновьизбрать.  -  Кто сидит на  месте,  на того все идет,  едет,  наползает,
надвигается, валится, сбивает с толку.
     - Да уж вижу. На вас свалились козы, а на меня свинья.
     - Свинья?  -  так и подскочил Обелиск,  который до сих пор только водил
глазами  то  на  старого,  то  на  молодого председателя сельсовета,  то  ли
раздумывая,  к которому примкнуть, а к которому становиться в оппозицию, или
просто из естественного любопытства. - А какой породы?
     - Порода неизвестна, но знаю, что свинья индивидуальная.
     - А кто же хозяин?  - допытывался Обелиск, тогда как Вновьизбрать мудро
молчал и улыбался потихоньку,  словно бы предчувствуя в этой свинье огромные
неприятности для своего преемника.
     - Хозяин - физкультурник в школу.
     - Физкультурник со свиньей!  -  Обелиск подскочил к Грише. - А жить ему
где?  Давай я возьму его к себе!  Может,  мою Феньку малость приструнит. Это
же, наверное, человек решительный, раз физкультурник.
     - Да берите, мне что, - вяло согласился Гриша, - а куда же свинью?
     - Свинью?  Свинью моя  Фенька раскассирует за  три  дня.  Так  когда же
физкультурник приедет?
     - Сегодня после обеда летучка должна привезти. Такая морока!
     - Ну, говорится-молвится, - успокоил Гришу Вновьизбрать. - Едет, пускай
себе едет. А когда приедет, здесь будет.
     Духового оркестра для  встречи  загадочного Пшоня  Гриша,  конечно,  не
нанимал,  но  сам решил все же дождаться,  когда приедет человек со свиньей.
Обелиск добровольно согласился быть "маяком".
     - Вы,  товарищ  голова,  сидите  в  кабинете,  вам  неудобно торчать на
крыльце,  а я буду выглядывать и, как только, значит, летучка поднимет пыль,
- просигнализирую, чтобы выходили...
     Рабочий день во всех сельских учреждениях заканчивается в шесть,  когда
солнце стоит  еще  довольно высоко и  работы в  поле  и  на  фермах в  самом
разгаре.  А  законы  о  труде  следует уважать.  Вот  почему Гриша  не  стал
задерживать Ганну Афанасьевну. А дядька Вновьизбрать, как внештатный, вообще
имел полнейшую свободу действий,  - вот так и остались они после шести часов
только с добровольцем Обелиском,  который почему-то решил,  что в Веселоярск
наконец должен прибыть человек,  могущий укротить его финансово-хозяйственно
непокорную Феньку.
     Будем  снисходительны и  простим слишком радикально настроенному дядьке
Обелиску такую  слабость.  Ведь  история  свидетельствует,  что  даже  самые
непоколебимые герои  часто поддавались душевному заблуждению и  почти всегда
этим  заблуждением была женщина.  К  чести дядьки Обелиска следует заметить,
что  он  не  сгибал свою твердую шею  перед женой,  а  стремился эту женщину
укротить и  присмирить,  быть  может,  в  назидание для  всей очаровательной
половины человечества.  Разумеется,  если бы  он  сумел это сделать сам,  то
неизвестно еще,  не  стали  ли  бы  мы  свидетелями рождения нового великого
человека,  которого со временем так и  называли бы:  Обелиск Веселоярский по
образцу,   скажем,   Эразма   Роттердамского  или   Фомы   Кемпийского.   Но
тактико-историческая ошибка  дядьки  Обелиска  заключается  в  том,  что  он
пожелал удержать свою Феньку не собственными руками,  а чужими.  А это,  как
известно из  истории человечества,  не  удавалось еще  никому  и  никогда не
удастся. Почему? Спросите об этом у самих женщин.
     Тем  временем дядька  Обелиск  бегал  перед  зданием  сельского Совета,
топтал  своими  босыми  ногами  клумбы  с  цветами,  смотрел,  высматривал и
выглядывал на  шоссе  до  самих Шпилей и,  как  только показалась из-за  них
летучка Сельхозтехники, полетел к вестибюлю, и по ступенькам, и по коридорам
с невероятным шумом:
     - Едут! Уже едут! Они уже здесь! Они уже вот!..
     Как утверждают наши научные авторитеты,  несколько украинцев,  жаждущих
знаний,  в  свое  время  слушали  лекции  прославленного философа  Канта.  С
течением времени они затерялись в  холодных полях истории,  и  мы  так и  не
можем найти их  потомков.  Но  Гриша Левенец почувствовал себя одним из  тех
потомков,  когда,  поддавшись действию панических выкриков дядьки  Обелиска,
выскочил  из  своего  кабинета,   выбежал  к  клумбам,  выбежал  на  дорогу,
остановился перед летучкой, которая тоже остановилась перед ним, посмотрел в
надежде и...  как  сказал философ Кант:  "Смех есть  аффект от  неожиданного
превращения напряженного ожидания в ничто".
     Шофер  затормозил.  Летучка  остановилась.  Гриша  подбежал  к  кабине,
заглянул, крикнул:
     - Привез?
     - Кого? - спросил шофер в замедленно-степном ритме.
     - Да того же, со свиньей.
     - Нет.
     - То есть как - нет?
     - Не было уже.
     - Где же он?
     - Сказали, поехал с Самусем.
     - С Самусем?
     - А откуда я знаю?
     Шофер газанул и  -  айда!  Он не подчинялся ни сельсовету,  ни колхозу,
никаким административно-территориальным делениям -  у  него свое начальство,
свое ведомство, своя юрисдикция, говоря по-ученому. Да это уже Гришу сегодня
не  интересовало.  Он  должен  был  теперь  ждать  младшего Самуся,  который
почему-то оказался в райцентре, неизвестно как узнал, что возле райнаробраза
сидит  человек со  свиньей,  собирающийся ехать в  Веселоярск,  забрал этого
человека и...
     Ох это "и" и три точки после него! Сколько читательских сердец падало в
пропасти и  без вести от одного лишь графического,  так сказать,  созерцания
этого типографского творения:  изображение звукового знака и загадочных трех
точек!  Но наше повествование рассчитано не на крестьянские сердца,  которые
не  знают  инфарктов,  никуда  не  падают и  не  проваливаются,  а  упорно и
последовательно разгоняют кровь по  жилистым телам,  выполняя свое природное
назначение.
     Гриша Левенец,  хотя  и  вознесся на  вершины власти,  не  забыл своего
происхождения и  своего крестьянского сердца,  его  не  испугало кантианское
превращение напряженного ожидания в ничто; наделенный от природы необходимой
терпимостью,  он  понял,  что все для него только начинается,  что испытания
могут быть  только полезными,  -  вот  почему нужно было  унять свое сердце,
забыть  обо  всем,  даже  о  Дашуньке,  и  упорно ждать  приезда человека со
свиньей.
     Теперь  его  должен был  привезти молодой Самусь,  а  куда  же  он  его
привезет, как не в сельсовет?
     Ожидание оказалось затяжным.  Можно было сказать:  до самой темноты. Но
ведь темнота при сплошной электрификации нашего сельского хозяйства?  Дядько
Обелиск  горделиво  объяснял  молодому  председателю,   что  вокруг  усадьбы
сельсовета сияет тридцать две электролампочки и потому,  мол,  тут ясно, как
днем,  из-за чего ему самому часто не хочется идти домой,  потому что сон он
забывает при таком свете,  а  уж что о Феньке забывает,  так об этом спаси и
помилуй!
     Гриша о своей Дашуньке такого бы не сказал, но служебный долг заставлял
сегодня не идти домой,  а наслаждаться сиянием тридцати двух электролампочек
и ждать машину Самуся с новым веселоярским гражданином.
     И  вот  тут  Гриша,  наверное,  впервые  почувствовал в  себе  действие
механизма власти. Впечатление такое, будто накрутили в тебе тугую пружину, а
теперь она  стала  раскручиваться и  заработали невидимые колесики передачи,
маховички.  Чтобы  нас  не  обвинили  в  механицизме и  подражании  философу
Ламетри,  сразу же оговоримся, что имеем в виду колесики передачи, маховички
социально-биологические,  которые можно было  бы  назвать и  иначе:  чувство
долга,   гражданская  честь,   верность.   Прежде   всего   почувствовал  он
несоответствие такого вопроса, как рабочий день для колхозника и служащего в
селе.  Еще вчера был механизатором,  который смотрел не на часы, а на солнце
(в жатву и на солнце не смотрели никогда).  Сегодня же,  получалось, рабочий
день его заканчивался в шесть вечера (дня!), когда в полях еще гремят моторы
и  работа только набирает размах,  когда пастухи еще и  в  помыслах не имеют
гнать  коров домой,  когда хозяйки также далеки от  мысли готовить ужин  для
тех,  кто в  поле,  когда даже в  сельском Доме культуры еще все пребывает в
состоянии анабиоза, проще говоря - спячки, и оживет только с началом темноты
и завершением дневного цикла работ, когда его неповторимая, непревзойденная,
единственная в  мире Дашунька еще  только закладывает рационы на  завтра,  а
мама Сашка готовится к  последнему сегодня доению,  не говоря уже о десятках
других колхозных специальностей,  которые можно было бы перечислять довольно
долго и живописно (скажем от себя).
     Ну хорошо,  подумал Гриша, а зачем же ему даются лишние часы, когда все
его земляки упорно трудятся, как говорится, в поте лица? Для того ли только,
чтобы тешиться своим положением и  бездельем?  Гей,  гей!  Гриша Левенец был
воспитан не в таких традициях.  Пускай себе Ганна Афанасьевна, закончив свой
рабочий  день  в  сельсовете,  спешит  домой,  где  у  нее  целое  маленькое
хозяйство,  племянник с тремя детьми,  за которыми она должна ухаживать,  да
еще  и  старая больная сестра.  Пусть дядька Вновьизбрать,  заслуживший себе
почет и уважение,  определяет теперь, когда и сколько должен задерживаться в
сельском Совете,  -  он же, Григорий Левенец, должен честно и самоотверженно
исполнять свои обязанности, постоянно и старательно.
     Вот так они и  оказались с Обелиском перед прекрасным (пусть позавидуют
тысячи    других    сельсоветов!)    зданием    Веселоярского    сельсовета,
астрономический день,  собственно,  уже  закончился,  но  небесного света на
земле еще  было достаточно,  потому что  Гриша под действием своих невидимых
механизмов власти,  а  еще больше от  переживаний из-за несоответствия труда
хлеборобского и  труда  служащего невольно обратил внимание на  тридцать две
электролампочки,  которыми так гордился дядька Обелиск.  Гриша вспомнил, что
подворье мамы Сашки освещалось только одной электролампочкой,  да и  та была
на столбе, стоявшем на улице, и, кстати, этого было вполне достаточно. А тут
целых тридцать две лампочки!
     Воспитанный теткой Лисичкой, он невольно начал считать. На комбайне это
было просто.  Квадратный метр,  потом гектар,  потом сколько колосков,  а  в
каждом колоске сколько зерен,  - вот и все твое умение, твоя честность, твоя
гражданственность.  Скосил,  поднял,  обмолотил, спас, - честь тебе и хвала;
оставил на земле,  притоптал,  прикатал колесами, пренебрег, - позор на веки
вечные!
     А  теперь эти лампочки вокруг здания сельсовета.  Не  те  ли  самые это
колоски,  которые мы  миллионами бросаем на землю из-за несовершенства наших
машин и  наших душ?  Бережливый крестьянский глаз Гриши Левенца прежде всего
был  ослеплен тридцатью двумя лампочками,  а  затем,  нарушая все  известные
законы  оптики,   взглянул  в   свою  душу,   и   что  же   он  там  увидел?
Расточительство, и больше ничего!
     Гриша  Левенец,  наученный теткой  Лисичкой  считать  каждое  зернышко,
каждый   колосок,   каждый  стебелек,   невольно  начал   считать  все   эти
электролампочки,  которые мы  зажигаем,  где  надо и  где  не  надо.  Вот он
председатель сельсовета. А сколько сельсоветов на Украине? Он этого не знал,
но догадывался,  что не менее пятнадцати,  а  то и двадцати тысяч.  Двадцать
тысяч  сельсоветов,  и  каждый  -  по  тридцать  электролампочек только  для
внешнего освещения! Какие Днепрогэсы могут дать столько электроэнергии?
     Гриша ужаснулся от своих подсчетов и спросил у дядьки Обелиска:
     - А кто зажигает весь этот свет в Веселоярске?
     - Как кто? - удивился посыльный. - Да я же!
     - А вам не кажется, что у нас много горит лишних лампочек?
     - Лишних?
     Дядька Обелиск не  знал  этого  слова.  Это  правда,  что  Фенька своей
расточительностью давно уже довела его до отчаяния.  Все, что он зарабатывал
и   вырабатывал  благодаря  своим   трудовым   усилиям,   она   уже   и   не
растранжиривала,   как  говорится,   а   "расфенькивала",   если  так  можно
выразиться. Но это же свое! А если брать в государственных масштабах, то тут
дядька Обелиск - за размах, за перевыполнение, за досрочность во всем! Зачем
углю,   нефти,   газу  залегать  в  земле,  спрашивается?  Добыть  досрочно,
использовать, сжечь и водрузить обелиск!
     - Власти надлежит быть щедрой! - заявил Обелиск.
     - Шедрой? А за чей счет?
     - Так нам же за электричество платит колхоз.
     - Колхоз? - не поверил Гриша.
     - А вы как думали? В сельсовете таких ассигнований не было и не будет.
     Гриша промолчал, чтобы скрыть свою неосведомленность, но мысленно решил
во  всем  разобраться как  следует и  первым своим  шагом  на  высоком посту
определил борьбу за экономию и бережливость.  Обстоятельства же складывались
так, что никак не экономилось драгоценнейшее сокровище нового председателя -
время.  Почти целый рабочий день съеден хлопотами с этим неизвестным Пшонем,
а теперь еще приходилось добавлять к рабочему дню чуть ли не полночи.  Ждали
они оба неодинаково.  Грише давно уже хотелось домой,  а  дядьке Обелиску не
терпелось увидеть человека,  на  которого он  возлагал такие  большие (почти
неосуществимые) надежды. Поэтому нетерпение Обелиска было все-таки большим и
он первым услышал еще за Шпилями Самусеву машину.
     - Едут!
     - Может, это и не они, - вяло возразил Гриша.
     - Да разве я не знаю,  как Самусенок ревет мотором! А вот уже и светит!
На одной фаре кто у нас ездит? Только Давидка Самусь! Вот уж негодник!
     Машина тем  временем скатилась со  Шпилей и  уже освещала ослепительной
фарой сначала Гришу,  потом Обелиска. Скрежетнули тормоза, Давидка высунулся
из кабины, закричал:
     - Станция Березай, кому надо - вылезай!
     В  пятитонном  кузове  поднялось  что-то  темное,   высокое,   колючее,
перемахнуло через борт,  затарахтело мослами,  спрыгнуло на  землю.  Обелиск
кинулся поддержать, но не успел и был окинут презрительным взглядом то ли за
опоздание,  то  ли  за  чрезмерную старательность.  Темный человек сразу  же
увидел Гришу,  стоявшего неподвижно чуточку в  сторонке,  двинулся на него и
въедливым голосом представился:
     - Пшонь.
     Гриша назвал себя и спросил, как доехали.
     - Как доехали?  - еще въедливее промолвил Пшонь. - А это я вас, молодой
руководитель,  должен был бы спросить! Пораспускали свои кадры до форменного
безобразия!  Этот ваш шофер объездил со  мною весь район!  Туда везет,  туда
подвозит,  там забирает, там подбирает, сплошные левые рейсы! Я этого так не
оставлю!  У  меня свинья,  а  она деликатное животное,  ей  тряска в  кузове
противопоказана.
     Тут  наконец  в  разговор  включился  Обелиск,  которого  Пшонь  упорно
игнорировал.
     - Так свинья, стало быть, с вами? - мягенько спросил Обелиск.
     - А вы кто такой? - огрызнулся Пшонь.
     Обелиск  многозначительно,  как  и  приличествовало с  его  многолетним
стажем,  назвал свою должность,  а  вдобавок сообщил,  что он берет товарища
Пшоня до окончательного его устройства в Веселоярске к себе на квартиру.
     - Ага,  -  не сбавляя своей наступательности, уставился в него Пшонь. -
Меня на квартиру. А мою свинью?
     - Свинью на колбасы, - разрешил себе пошутить дядька Обелиск.
     - Секундочку!  -  протяжно  промолвил Пшонь.  -  Сек-кундочку!  Что  вы
сказали? Повторите!
     И  уже  неизвестно откуда появился в  его  руках  длиннющий блокнотище,
повис чуть ли  не  до самой земли,  как высунутый собачий язык,  а  над этим
языком - въедливое:
     - Повторите! Запишем. Для карасиков.
     - Темновато же, - вздохнул Обелиск.
     - Я и на ощупь! Сек-кундочку...
     Собственно,  на темноту при тридцати и двух электролампочках жаловаться
не  приходилось,   и  Гриша  мог  вдоволь  налюбоваться  новым  веселоярским
обретением, которое упало ему как снег на голову.
     Как  выглядел  этот  Пшонь?  Возьмите мумию  какого-нибудь  египетского
фараона,  сдерите с нее все льняные пеленки,  в которые она укутана,  вместо
этого  наденьте тренировочный хлопчатобумажный костюм,  приклейте под  носом
ондатровые усы,  можно было бы сказать: усы - как у Бисмарка. Но кто сегодня
знает,  что такое Бисмарк? А ондатровую шапку знают все. Так вот: ондатровые
усы,  натрите вместо  бальзама скипидаром (можно  красным стручковым перцем)
там,  где и сами знаете, - и отскакивайте как можно дальше, потому что мумия
не только оживет, но еще и запишет вас в свой блокнотище.
     Спросите:   откуда  у  фараонов  льняные  пеленки?  Очень  просто.  Лен
разводили наши  предки скифы и  экспортировали в  страну Озириса.  Один  мой
знакомый археолог христом-богом клянется,  что в тех южных курганах-могилах,
где  нашли  уже  целые  тонны  золота,   похоронены  не  скифы,  а  какие-то
неграмотные (ведь нигде ни единой надписи!)  грабители,  овчары и  козопасы,
грабившие своих северных соседей,  когда те после удачной торговли с греками
и египтянами возвращались в свои края.  Эти ограбленные именно и были скифы,
жившие чуточку севернее Киева на линии Чернигов -  Житомир,  выращивали лен,
продавали его всему античному миру, и потому их могилы следует искать именно
там,  а не в Причерноморье.  Да могилы никуда не денутся.  Подойдет очередь,
введем  в  планы,   найдем,   раскопаем,  убедимся,  может,  добудем  там  и
какого-нибудь золота.  А где взять мумию фараона? Пока не закрывали одесскую
толкучку,  мумию можно было купить там  -  от  фараонят до  старых мосластых
фараонов, - и производи себе пшоней и пшонят хоть сотнями. Теперь уже ничего
пирамидного в  Одессе не купишь,  а  в  одесских катакомбах,  известно ведь,
никаких  мумий  фараоновских  никогда  не  водилось.   Будем  считать,   что
Веселоярску повезло.  Человек с пирамидной внешностью и,  может, с сознанием
тоже пирамидным?  А бывает ли такое сознание?  И бывает ли, скажем, сознание
катакомбное?
     Обо всем этом Грише Левенцу еще только надлежало узнать.
     - Вы, значит, из райцентра? - осторожно поинтересовался Гриша.
     Пшонь даже затрясся от такого унижения.
     - Из рай...?  -  крикнул он.  -  Из районного центра? Я, Пшонь? Кто это
сказал?  Я  из областного!  Я исполнял обязанности заведующего физкультурной
кафедрой в сельхозинституте!
     Гриша   попятился  от   Пшоня.   Он   еще   только  мечтал  о   заочном
сельхозинституте, а тут - завкафедрой! Может, и профессор?
     - Так как же?  - не мог взять в толк Гриша. - Я имею в виду, как же это
вы к нам?
     - Зов сердца! - фыркнул Пшонь.
     - А свинья? - вмешался в разговор Обелиск.
     - Свинья - премия.
     - Не понял.
     - За  большие заслуги.  Премиального фонда у  ректора не  было,  а  без
премии кто бы меня отпустил!  Вот я и подсказал. Институт имеет свое опытное
хозяйство.  Свиноферма там  тоже есть.  А  эта свинья такая породистая,  что
перекусала всю свиноферму.  Я и говорю: была не была, заберу эту агрессорку!
Так и поладили. Могу показать справку.
     - Да не нужно! - вяло махнул рукой Гриша.
     - Нет, нужно! Вы представитель власти и должны знать, что у меня все по
закону. Для меня закон - святыня!.. У вас тут в селе свиноферма есть?
     - Небольшая в колхозе.
     - А мне большая не нужна.  Моя свинья коллектива не переносит.  Для нее
нужно там  выделить бокс метров двенадцать,  это  ведь такая порода!  Свинья
уникальная. Ученые в институте так и не сумели выяснить - какова она: черная
с  белыми латками или  белая с  черными латками?  А  какое у  нее рыло!  Как
сковорода для яичницы!
     Вот напасть,  подумал Гриша.  К  уникальным козам да  еще и  уникальная
свинья! Но Пшонь не дал ему долго кручиниться.
     - Это еще не все,  -  заявил он. - Через три месяца ей нужно к хряку, а
хряк такой породы есть только в соседней области.  Так что попрошу продумать
этот вопрос, чтоб он не захватил вас врасплох.
     - А может, она до утра побудет в кузове? - несмело предложил Гриша.
     - Что?  В кузове? Сек-кундочку! Повторите, что вы сказали? Запишем. Для
карасиков.
     На  Пшоневых карасиков Гриша как-то не обратил внимания:  мало ли какое
там слово зацепляется за язык у человека. А надо было бы обратить, ой надо!




     - Поздравляю! - сказала Дашунька.
     - С чем? - спросил Гриша.
     - С  тем.  Я пропадаю до ночи на ферме,  ты вечно пропадал возле своего
комбайна,  теперь перевели на более легкую работу -  и  снова до полночи там
сидишь!
     - На более легкую работу? Кто это тебе такое сказал?
     - Сама  вижу.  Что  твой  Вновьизбрать  делал?  Принимал  в  сельсовете
посетителей? Вот твоя теперь вся работа!
     - Да ты!  -  Гриша просто-таки задохнулся от такой несправедливости.  И
хотя бы кто-нибудь чужой,  а то собственная жена, специалист, передовая сила
в колхозе! - Да ты представляешь, что такое говоришь?
     - И   представлять  нечего.   Вновьизбрать  плясал  под   дудку  Зиньки
Федоровны. Теперь твоя очередь? После этого ты мне и не муж, так и знай!
     Вот  такой  ультиматум!  Ангелом Гриша  Дашуньку не  мог  назвать и  до
женитьбы.  А уж после так спаси и помилуй - дало себя знать всеобщее мужское
поклонение и  пресмыкательство перед нею.  Но  чтобы вот  так в  первый день
работы на новой должности?
     Гриша попытался задобрить жену, прижимаясь к ней плечом, но Дашунька не
поддалась и на сближение не пошла.  Капризная, как иностранное государство с
передовой технологией.
     - Ты хоть представляешь,  что должен делать? - насмешливо посмотрела на
Гришу Дашунька.
     - Ну, есть план работы. Сессии, депутатские комиссии, все там...
     - План, план! А про престиж ты хоть подумал?
     - Про престиж? Чей?
     - Чей, чей! Представителя высокой власти - вот чей.
     Гриша не  знал,  что и  говорить.  Не  мог же он вот так сразу думать о
таком великом.  Ни времени для этого не имел,  ни опыта,  ни...  А  Дашуньке
подавай все сразу! Женская нетерпеливость или просто капризы?
     Он  снова попытался пойти на  сближение,  но  жена проявила твердость и
неуступчивость,   даже  постелила  Грише  отдельно,  чтобы  уберечь  его  от
легкомысленных действий и создать условия для государственного мышления.
     Будем откровенны: Гриша не хотел сушить голову проблемами, вместо этого
куда  охотнее отдавался зову  живой жизни.  И  потому упрямо пытался одолеть
рубеж,  воздвигавшийся между ним и Дашунькой, и в течение того остатка ночи,
который еще туманился над ними,  несмело приближался к жене, надеясь на то и
на се, но каждый раз вынужден был отступать перед ее категорическими:
     - Отстань!
     - Отвяжись!
     - Уйди!
     - Надоел!
     - Оставь меня в покое!
     - Хочу спать!
     Такие выражения даже индийского слона сбили бы с ног. Но Гриша выстоял,
молча отступил и  так же молча начал доказывать Дашуньке,  что он не то что,
но и даже, если надо, то...
     Когда-то говорили: "Женщина в колхозе - большая сила". А разве только в
колхозе?   И  не  стали  ли  мы  жертвами  мужской  самоуверенности,  упрямо
утверждая,  что вся земная цивилизация - это порождение патриархата, то есть
мужского  господства,  диктата  и  превосходства?  Это  только  мужчинам так
хотелось думать (а  мужчин на  земле всегда почему-то  меньше,  чем  женщин;
может,  потому,  что мужчин убивали на войнах), на самом же деле во все века
хозяйками жизни (и  даже  творцами политических систем) были наши прекрасные
подруги,  властительницы наших дум,  чувств и снов, повелительницы и богини,
неподкупные диктаторы,  которые всегда жаждут неосуществимого,  но и первыми
осознают эту неосуществимость.
     Гриша  так  и  не  уснул до  утра,  казнясь отсутствием великих дум,  к
которым  побуждала его  Дашунька,  когда  же  задремал,  а  потом  испуганно
проснулся,   то  уже  солнце  на  небе  поднялось  довольно  высоко,   жены,
разумеется,  не  было,  мамы Сашки тоже,  на сковороде синела резиноостывшая
яичница, солнце насмешливо сверкало не столько над Веселоярском, сколько над
новым председателем сельского Совета Гришей Левенцом.
     Он  пошел  на  работу  пешком,  чувствуя превосходство над  всеми  теми
председателями,  руководителями,  начальниками,  которых непременно возят на
прикрепленных к ним машинах.
     Будем  считать это  мыслями по  дороге,  а  тем  временем Гриша Левенец
приблизился к  зданию сельского Совета,  Ганна Афанасьевна,  поздоровавшись,
открыла дверь его  кабинета,  дядька Обелиск принес графин со  свежей водой,
начинался новый день его деятельности на новой должности.
     Ганна Афанасьевна принесла целую кипу газет,  положила их на стол перед
Гришей, молча указала на подчеркнутое красным карандашом.
     - Что это? - спросил Гриша.
     - Материалы из прессы, - ответила Ганна Афанасьевна.
     - Я сам буду читать. Хорошо?
     - Да хорошо, - сказала Ганна Афанасьевна, - но вы еще не все знаете.
     - А что мне нужно еще знать? - насторожился Гриша.
     - Этого никто и никогда не может точно определить,  -  мудро улыбнулась
Ганна  Афанасьевна.  И,  уже  направляясь в  свою  комнату,  мимоходом,  как
говорится, сообщила: - Там пришел дед Утюжок!
     Услышав про деда Утюжка,  Гриша улыбнулся, потому что вспомнил, как тот
топил фашистского фельдмаршала и как получил благодарность от Верховного.
     Дед Утюжок был исполнен самых серьезных намерений.  Не растрогало его и
то,  что  новый председатель сельсовета вышел встречать его до  самой двери,
ввел в кабинет,  поддерживая под локоть, и предложил сесть не на официальный
стул возле стола, а на диван у стены.
     - Ты, Гриша, сядь, а потом уж я сяду, - сказал Утюжок.
     - Да нет, вы сперва, а уж потом я.
     - Нет, ты!
     - Не могу. Вы наш уважаемый гражданин...
     - Ага,  уважаемый?  -  Дед  Утюжок наконец сел.  -  Уважаемый,  я  тебя
спрашиваю?
     - Уважаемый.
     - И почетный пенсионер за мои заслуги?
     - Почетный.
     - Так, так, так. А кто у нас ведает автобусом? Сельсовет?
     - Общественным транспортом - сельсовет.
     - А ты знаешь, что мне за мои заслуги вручен на пожизненное пользование
билет на автобус?
     - Знаю. Сам голосовал за это на правлении.
     - Ну,  а что твой автобус? Лосенок, шоферствующий там, проверяет у всех
билеты,  а  на меня и  не смотрит.  У  вас,  дед,  пожизненный,  можете и не
показывать.  Как это так не показывать?  По какому такому праву?  А  я  хочу
показывать,  и  чтоб  все  видели!  Зинька Федоровна свои ордена показывает?
Показывает!  Так и названивает ими,  так и названивает!  А у меня - почетный
билет! Какое он имеет право не проверять? Я тебя спрашиваю: имеет он право?
     - Не имеет.
     - Я так и знал.  Ты хлопец учтивый. У тебя и дед вон, вишь... Ну, одним
словом, выдай мне постановление!
     - Постановление? О чем?
     - Чтобы проверяли мой билет в автобусе.
     - Я  здесь  человек,  вы  же  знаете,  новый,  а  это  вопрос  сложный,
процедурный. Давайте договоримся так: я посоветуюсь с Ганной Афанасьевной, а
потом уже и сделаем все как надлежит.
     - Так когда же мне теперь наведаться?  -  поднимаясь с дивана,  спросил
Утюжок.
     - Ну... Может, на той неделе, а может...
     - Ты  тут бюрократию не разводи,  сынок.  Народ тебя избрал,  ты дорожи
этим!
     - Буду дорожить.
     - Вот,  вот!  А постановление мне,  значит,  выдай!  И чтоб с печатью и
подписано было красными чернилами.  Можно в  виде книжечки,  а  можно и так,
чтобы в рамку взять и под стекло.
     Утюжок долго бы еще разглагольствовал,  но его вытеснил дядька Обелиск,
пользуясь правом служебного лица.
     - Дедушка,  -  сказал он сурово,  -  как посыльный сельского Совета,  я
должен поговорить с председателем сельского Совета.
     - Да  говори,  разве  я  что!  -  развел  руками  Утюжок,  который  уже
чувствовал в лице этого человека главу оппозиции,  что неминуемо должна была
возникнуть  после  перемен,  происшедших в  руководстве.  -  Говори,  да  не
заговаривайся! И вон тем своим скажи, что там перед сельсоветом сидят!
     Как только за Утюжком закрылась дверь, Обелиск мрачно буркнул:
     - Бежал!
     - Кто?
     - Да этот же - Пшонь.
     - Куда?
     - К Несвежему.
     - А что случилось?
     - Говорит: у меня малокультурная обстановка.
     - И что - к Несвежему? Хорошо, хоть не в детском саду расположился...
     - Ну! До утра обегал все село и высмотрел, что у того хата набита новой
мебелью.
     - И Несвежий его пустил?
     - Попробуй не пустить!
     - Да он ведь сам в той хате не живет.
     - Не живет, а Пшонь уже там.
     - Как же ему удалось?
     - А  я  знаю!  Это не человек,  а  стихийное бедствие!  И обелиск после
такого не водрузишь. Плюнь и разотри!
     - Ну, так вам же легче.
     - Легче? А моя Фенька! Кто ее приструнит? Думал, хоть этот, со свиньей.
     - Как-нибудь все уладится. Пригласите ко мне Ганну Афанасьевну.
     Но вместо Ганны Афанасьевны пришла тетка Матрена Ивановна.
     Жаль,  что  философы до  сих  пор  не  заинтересовались видоизменениями
категории времени применительно к Веселоярску.  Ибо если бы они это сделали,
то  давно бы заметили странную двойственность этой неуловимейшей категории в
веселоярских  степях.  С  одной  стороны,  время,  как  и  повсюду  в  мире,
неудержимо летело вперед и  вперед,  не отступая ни перед какими преградами,
не забегая в сторону,  не вытанцовывая на месте;  с другой же стороны, время
здесь  словно бы  остановилось,  застыло навеки,  законсервировалось,  будто
музейный  экспонат,  не  изменялось  совсем,  а  вместе  с  ним  неизменными
оставались и  люди.  Сколько Гриша помнил,  одни в  селе были всегда дедами,
другие -  дядьками и тетками, а третьи - просто такими или сякими и никто не
хотел  переходить  ни  в  последующую  возрастную  категорию,  ни  в  другие
состояния.  Его дед Левенец и Утюжок вечно были дедами,  Обелиск -  дядькой,
Матрена Ивановна -  теткой,  Щуси  и  Самуси  -  просто  Щусями и  Самусями.
Потому-то Грише,  как лицу служебному, приходилось воспринимать все так, как
оно велось,  и соответственно относиться к веселоярцам,  оказывая надлежащее
уважение их титулам,  закрепленным за каждым пожизненно, словно какие-нибудь
там баронские и графские звания.
     Матрену  Ивановну,  сколько  и  жил,  Гриша  звал  "теткой".  Это  была
красивая,  белолицая женщина,  пышная,  как пава,  не  натруженная работой и
обленившаяся до  предела.  Прославилась Матрена  Ивановна тем,  что  никогда
ничего не делала,  вечно прикидывалась больной и нежно-беззащитной, выходила
замуж за дедов, оставалась вдовой, снова выходила и снова оставалась вдовой.
О ней говорили:  "Хочешь умереть - женись на Матрене!" И все равно женились,
соблазненные ею пышным телом и нежным голосочком.
     - Гришуня,  дорогой! - заворковала Матрена Ивановна, намереваясь обнять
Гришу даже через стол,  которым предусмотрительно отгородился от нее молодой
председатель сельсовета.  -  Я же тебя любила еще маленьким, ты ведь и тогда
был таким красивеньким дитем! А теперь вон какой вырос!
     - Матрена Ивановна,  -  сухо кинул Гриша,  -  если вы  пришли по  делу,
давайте о деле, потому что здесь, сами знаете, учреждение серьезное...
     - Да я по делу, по делу!..
     - Ежели так, прошу садиться и я вас слушаю.
     Матрена Ивановна долго усаживалась на стул, потом еще дольше поправляла
кофточку на пышной груди, потом одарила Гришу светлейшей улыбкой, после чего
внезапно захлюпала носом и брызнула такими слезами, что они перелетели через
стол.  Гриша  растерянно вскочил,  налил  из  графина  воды,  подал  Матрене
Ивановне.
     - Выпейте,  тет...  извините,  Матрена Ивановна, выпейте и успокойтесь,
прошу вас.  Что у вас?  Не волнуйтесь.  Поможем. Не надо только плакать. Ну,
честное слово, не надо! Ну, ей-богу!..
     Но слезы у Матрены Ивановны были чисто декоративные. Стакан с водой она
отодвинула. На Гришу посмотрела даже удивленно.
     - Разве я плачу?
     - А что же вы делаете?
     - Это моя душа плачет,  а я -  нет.  Я пришла спросить тебя, Гриша, как
нового председателя.
     - Спрашивайте.
     - Ты  ведь вырос в  нашем селе и  все  видел.  Ты  же  знаешь,  какая я
несчастная?
     - Ну...
     - Да ты не стесняйся! Говори: знаешь ведь? Сколько у меня было мужей?
     - Ну...
     - Четыре!..  А  где они все?  Боишься сказать?  Так я  тебе скажу сама!
Набока где?  Умер? Умер. Белицкий умер? Умер. Довгань умер? Умер. Цена умер?
Умер. Сколько получается?
     - Чего?
     - Умерло.
     - А-а, четыре.
     - Вишь, сам сказал: четыре. А пенсий у меня сколько?
     - Пенсий?
     - Да пенсий же!  Сколько их, ты думаешь? Одна-единственная! А почему не
четыре?
     - Что вы, тетка Матрена? Кому у нас по четыре пенсии платят?
     - А  у  кого по четыре мужа умирало?  Скажешь?  Не скажешь!  И никто не
скажет!  Этот  Свиридон сидел  здесь тридцать лет,  да  только издевался над
бедной вдовой,  на  смех  меня  поднимал.  А  ты  ведь  такой молоденький да
пригоженький. Уж ты мне помоги!
     И  она  снова угрожающе нацелилась на  Гришу полными слез глазами,  как
поливальная машина на киевский газон. Грише не хотелось становиться газоном,
он скорее принялся утешать Матрену Ивановну.
     - Тетка Матрена,  у вас в самом деле...  Такое дело сразу не...  Знаете
что?  Давайте сделаем так: пошлем в "Сельские вести" вопрос юристу. Дескать,
так  и  так,  просим  ответить,  объяснить и  помочь...  А  то  у  нас  что?
Обыкновенное  село.   Какие  тут  возможности?  Ограниченные.  Вы  здесь  не
вмещаетесь никак,  Матрена Ивановна.  Вам надо шире,  на  всю республику.  А
республика - это уже сила! Понимаете?
     - Сила, говоришь? - просияла белым лицом Матрена Ивановна.
     - Точно!
     - И поможет?
     - Уж если там не поможет, тогда нигде!
     - Ну, разве что. Так ты сам и напишешь или как?
     - Я напишу, а вы только подпишетесь.
     - Подпишусь, подпишусь! Вон и Набока умер, и Белицкий умер, и Цена...
     Гриша,  кажется,  начал понимать,  почему дядька Вновьизбрать именно на
этом этапе общественного развития решил передать власть другому.  Но  почему
этим другим должен был  стать он,  Гриша Левенец?  Мог бы  спросить об  этом
Ганну Афанасьевну,  которая как  раз входила в  кабинет,  но  задал ей  иной
вопрос:
     - Ганна Афанасьевна, у вас всегда здесь столько людей?
     - А вы их должны принимать и удовлетворять их просьбы и требования.
     - Удовлетворять? А если я не могу?
     - Вас избрали для того,  чтобы вы  смогли.  Вот я  принесла сегодняшнюю
центральную газету.  В ней как раз статья о сельском Совете. Называется "Сто
забот". Я тут подчеркнула самое главное.
     - Сто забот? Подчеркнули?
     - Свиридон Карпович всегда просил меня  подчеркивать то,  что  касается
нас, потому что у него не было времени читать газет...
     - Не было времени? Как это?
     - У вас его тоже не будет. Видите же, здесь написано: "Сто забот".
     - Так это что у меня теперь - не жизнь, а стозаботность?
     Ганна Афанасьевна была воплощенное терпение.
     - Вот тут написано.  Смотрите: "Нашему председателю сельского Совета до
всего есть дело.  Налажено ли  горячее питание механизаторов,  как  работает
бытовая комната у животноводов, не срывается ли график приезда автолавки, не
нарушается ли  постановление сельисполкома о  помощи многодетной семье  -  в
первую очередь завезти топливо, вспахать огород, обеспечить малышей одеждой,
бесплатным питанием.  Сто вопросов, сто проблем у нашего председателя, и ему
их решать, ибо это - ради людей".
     Из  всего  прочитанного Гриша  зацепился за  слова  "обеспечить малышей
одеждой",  которые испугали его  больше всего,  потому что  у  него не  было
никакого опыта в  этом деле,  но  Ганна Афанасьевна не  дала ему  времени на
испуг, спокойно положила газету на стол и сообщила:
     - К вам пришла ваша помощница.
     - Какая  помощница?   -   аж  подпрыгнул  Гриша.  Если  бы  он  обладал
демоническими способностями, то взвился бы под потолок, выше, к самому небу,
в космос, в безбрежность. - Какая, к лешему, помощница?
     - Ваша. С комбайна.
     И уже Ганны Афанасьевны нет,  а в комнате - дитя, с пречистыми глазами,
в  которых  вытанцовывают черно-сизые,  как  рессорная сталь,  дьяволы,  его
вчерашняя помощница Верочка,  которая  десять  дней  назад  закончила десять
классов  и  добровольно  изъявила,   изъяви...   изъя...  Вечному  Гришиному
помощнику Педану,  наконец,  дали комбайн,  Гриша остался один на  "Колосе",
машина подготовлена к  уборке,  никаких проблем (до  первой загонки,  скажем
прямо, потому что только первая загонка все скажет), но ведь помощник нужен,
хочешь или не хочешь,  вот и  приходит к  нему эта Верочка и  играет глазами
так,  как только и  умеют играть веселоярские девчата,  а Грише нужны не эти
глазки,  а работа.  Десять дней он только об этом и говорил Верочке,  но вот
вопрос из вопросов: слушала ли она его?
     Может,  для того чтобы сказать об  этом,  и  пришла сегодня в  сельский
Совет?
     - Садись, Верочка, - пригласил Гриша полуофициально.
     - Я сяду, - покорно согласилась она.
     - Как там наш комбайн?
     - А я не знаю.
     - То есть как не знаешь?
     - А мне не интересно.
     Тут Гриша возмутился.
     - Что же тебе интересно? Меня забрали сюда, комбайн остался сиротой, ты
там  хозяйка,  -  и  тебе все равно?  Ты  ведь сама можешь быть комбайнером!
Вырастешь,  станешь как Переверзева! Училась у самого Бескаравайного, имеешь
свидетельство.
     - Что мне это свидетельство? Я не могу без вас.
     - Ну, ну, - сказал Гриша, - приучайся к самостоятельности.
     - Вы не так меня поняли, - ангельским голосочком промолвила Вера.
     - Не так понял? А как надо понимать?
     - Я не могу сказать об этом устно, поэтому подготовила письмо.
     - Письмо-о? Какое письмо?
     - В трех экземплярах.  И один из них я оставлю вам,  а сама уйду и буду
ждать...
     Она  в  самом  деле  положила перед Гришей какую-то  бумагу и  тихонько
исчезла.
     Мы где-то там вспоминали о  греках и  их мифах и  о  неуклюжих попытках
новейшей мификологии,  но чего стоило все это рядом с листом бумаги, который
появился на  столе  перед Гришей Левенцом,  словно бы  прилетев из  каких-то
неизведанных мифических миров.  Газета о  стозаботности,  оставленная Ганной
Афанасьевной с  наилучшими намерениями,  и этот листик от Верочки,  которую,
судя по всему,  терзают сизо-черные черти.  Но при чем здесь он? И почему он
должен становиться жертвой всех страстей,  стихий, недоразумений, бессмыслиц
и  недовольств?  Еще вчера он  был там,  где родился и  рос,  на  безбрежных
просторах,   под  бескрайними  небесами,  на  земле  немереной,  бескрайней,
чувствовал себя безбрежным и  свободным,  как птицы и  мечты,  а сегодня сам
себя запер в  четырех стенах,  заточился в  глине,  в штукатурке.  Что такое
штукатурка?  Штука  турка.  Турок  подсунул нашим строителям штуку и  вышло:
штука турка.  Мало эти  турки истязали мой  народ,  так еще и  теперь должны
страдать от их коварства.
     Но  тут  Гриша  спохватился,  что  такие  неконтролируемые мысли  могут
привести к  международным осложнениям,  потому что Турция -  мирное соседнее
государство, которое... Ага, подумал Гриша, а что я знаю о политике соседних
государств? На комбайне мог себе позволить роскошь незнания, а тут не имеешь
такого права.  Может,  в  письме Верочки есть ответы на  эти  вопросы,  ведь
Верочка - это молодежь, а будущее принадлежит молодым!
     Гриша придвинул к себе листик,  взглянул,  прочел, если бы мог умереть,
умер  бы  сразу,  но  должен был  жить дальше,  потому еще  раз  перечел это
неповторимое писание. Там значилось:
     "Я не могу без тебя. Меня переманивают то туда, то сюда, обещают златые
горы и все, что выше, а мне не нужно ничего, и, если и найдется в самом деле
какая-нибудь сила,  которая оторвет меня от нашего "Колоса",  хочу, чтобы ты
знал:  дни,  прожитые с тобой, сделали меня счастливой, ибо кому же было еще
дано  знать  то,  что  испытала я:  восторг,  неотделимый от  благодарности,
страсть,  пронизанная уважением,  и  ни на йоту от этого не меньшую любовь к
человеку царственному, умному, отмеченному особым талантом и исключительными
способностями.   И  хотя  жизнь  и  обстоятельства  требовали  расстояния  и
отгораживали от меня божество,  живущее в  тебе,  я  все равно была близка к
нему, я знала только божество".
     Гриша  трижды  перечел это  безумное писание,  пытаясь мобилизовать все
запасы здравого смысла.  Божество он  истолковал,  как  комбайн "Колос" (ибо
желаемый "Дон" никак не мог выйти из стадии испытаний, поэтому не принимался
во внимание).  Себя он под этот термин не мог подставить ни за какие деньги.
Однако все равно в  письме было что-то  раздражающее и  угрожающее.  А  этот
"царственный человек"?  Гриша представил,  что письмо попадает к Дашуньке, и
впервые в  жизни испытал ужас от  дара,  которым так гордится человечество в
течение целых тысячелетий. Лучше было б и не знать, лучше было б и не...
     Гриша  задыхался.  Тесное  пространство  кабинета  (довольно  большого,
кстати  говоря)  угнетало его,  он  подошел к  окну,  подвигал шпингалетами,
толкнул раму,  потом чуть не бегом бросился к двери,  открыл ее, увидел - не
увидел,  кто  там еще хочет к  нему,  но  выхватил взглядом дядьку Обелиска,
показал ему,  что  приглашает к  себе.  Обелиск появился,  встал на  пороге,
поднял глаза на молодого председателя.
     - Что-нибудь нужно?
     - Спички. У вас есть спички?
     - Зачем они вам?
     - Хочу курить.
     - Так вы же не курящий, как и Свиридон Карпович.
     - А если хочу! Вот вам деньги. Принесите мне спички и пачку сигарет.
     - Там завмаг к вам хотел, так я ему - пускай принесет...
     - Может, неудобно?
     - А кто же вам носить будет, если не завмаг? Я мигом!
     И уже через несколько минут -  и спички, и сигареты "Прима", с которыми
Гриша  не  знал  что  и  делать,  зато  поскорее поджег Верочкину писанину и
пристально следил, чтобы сгорела дотла.
     Потом он прикурил сигарету, пыхнул дымком, подошел к окну, посмотрел на
мир божий и  вдруг вспомнил слова своей странной помощницы о  том,  что свое
письмо она размножила в  трех экземплярах,  и  ужаснулся:  один экземпляр он
сжег.  А остальные два? Куда они направятся? К Дашуньке? Местному начальству
или в Организацию Объединенных Наций?
     Гриша снова метнулся к окну.  Выхватил из кармана платочек, вытер лицо,
шею.  Не знал,  что еще с  рассвета перед зданием сельсовета возле цветников
сидела  его  оппозиция в  составе Благородного и  Первородного,  Интригана и
Хулигана, Таксебе и Нитуданисюда, следила за всем происходящим в двухэтажном
здании сельсовета, направляя события, подсылала новому председателю комичных
посетителей,  чтобы  напугать,  дискредитировать,  отбить  охоту,  заставить
поднять  руки,  сдаться,  признать свое  бессилие и  снова  попросить дядьку
Вновьизбрать к власти.
     Гриша ничего этого не знал, не среагировал даже на мимолетное сообщение
об оппозиции со стороны деда Утюжка,  не догадался выглянуть в  окно,  чтобы
увидеть,  как красуются среди цветников,  выпестованных Ганной Афанасьевной,
Благородный и Первородный,  Интриган и Хулиган,  Таксебе и Нитуданисюда, как
без  устали  все  утро  грызут  семечки и  как  зорко  следят за  окнами его
кабинета.
     Когда он открыл окно, они тотчас же начали комментировать:
     - Ага! Задыхается!
     Когда выглянул и посмотрел на небо, закряхтели:
     - Лететь хочет? Хотя бы поскорее!
     Когда высунулся из  окна  и  бессильно вытирал лицо  и  шею  платочком,
заторжествовали:
     - Ага! Допекло!
     А  Гриша  ничего  этого  не  знал,  потому  что  оппозиция сидела перед
сельсоветом,  в  контакты не  вступала,  на  переговоры не  шла и  вообще не
заявляла  о  своем  существовании,  так  что  если  бы  у  него  спросили об
оппозиции, он бы с огромным удивлением воскликнул:
     - А что это такое?
     До сих пор еще не звонил телефон, потому что Гриша пришел в сельсовет в
семь  часов  утра,   и   в   помыслах  не   имея,   что   нарушает  трудовое
законодательство для учреждений, но теперь черный ящичек, стоявший на столе,
зазвенел так, что и мертвый бы проснулся. Гриша взял трубку.
     - Алло!
     - Кто это? - закричало откуда-то, неизвестно и откуда.
     - Левенец.
     - Что за Левенец?
     - Председатель Веселоярского сельисполкома.
     - Ага! Как раз ты мне и нужен. Говорит Крикливец.
     - Могли бы поздороваться, товарищ Крикливец, - спокойно сказал Гриша.
     - Что-о? - закричал Крикливец. - Тебе там делать нечего? Ты знаешь, кто
я такой?
     - Знаю. А вы должны были бы знать, кто я.
     - Ну ладно,  считай,  что помирились, - сбавил тон Крикливец. - Слушай,
Левенец, как ты думаешь: культуру в районе надо поднимать?
     Гриша молчал.  Не потому,  что был против культуры,  а  потому,  что не
знал, что сказать.
     - Ты меня слышишь? - закричал Крикливец.
     - Да слышу.
     - Так как ты - не против?
     - Да нет.
     - Так почему же  Веселоярск на  последнем месте по  культуре?  Ты  меня
слышишь?
     - Слышу.
     - Почему же молчишь?
     - Да меня ведь только три дня назад избрали.
     - За  три  дня знаешь,  что люди успевали сделать?  Целые города брали!
Гагарин за 90 минут Землю облетел!  А ты - три дня! Дай мне сводку о выручке
по сокам и ситро и принимай меры! Принимай меры и будь здоров.
     Беседа вогнала Гришу в такой пот,  что он снова кинулся к окну и только
теперь  заметил  оппозицию,  которая расположилась между  клумбами и  упорно
ждала,  когда молодой председатель провалится, или, как говорят ученые люди,
потерпит фиаско.
     Оппозиция сидела босая,  но  не голодная.  Такие могут просидеть хоть и
вечность,  грея ноги на солнце.  Когда-то в  селе не мыли ног,  чтобы они не
потели.  Теперь ходят босые в знак протеста, что потребкооперация не завозит
кроссовок "адидас".  Поэтому шесть  босых  дядек  возле здания сельсовета не
удивили Гришу. (Не удивило его и то, что не было там еще двоих: Раденького и
Сладенького.  Разве же  мир  не  устроен так,  что всегда находятся охотники
соблюдать нейтралитет, проще говоря, - посмотреть, что выйдет из того или из
сего.) Удивило его то, что они спокойненько себе сидят, не думают ни о какой
работе (а у сельского жителя работы всегда полно!), курят сигареты "Прима" и
демократично  сплевывают  на   выпестованные  Ганной   Афанасьевной  клумбы.
Левенцу,  который с  малых лет привык к  озабоченности,  для которого высшим
идеалом была его  родная мама Сашка,  дико было видеть одновременно стольких
бездельников (пусть они  даже и  пенсионеры,  но  ведь имеют же  собственное
хозяйство!),  да  еще  в  таком,  можно сказать,  государственном месте.  Он
немного высунулся из окна, прислушался, о чем же могут говорить такие люди и
могут ли они вообще говорить.
     Беседа протекала неторопливо, но была довольно въедливой.
     - Молодой! - сказал один. - А какой толк от молодого?
     - Молодое - дурное.
     - Вот Свиридон Карпович - это голова!
     - Всем головам голова!
     - Поменяли шило на швайку.
     - Надо им, видите ли, образованного!
     - Все ходят в галстуках и с портфелями, а коровы не доятся!
     - Эй,   хлопцы,   вон  Петро  Беззаботный  едет!  Давай  его  к  новому
председателю!
     И  тут Гриша стал свидетелем того,  как мысль может овладеть даже такой
инертной массой, как эта оппозиция, и творить чудеса. Все босые дядьки мигом
вскочили,  побежали навстречу возу,  на котором,  по обыкновению, спал Петро
Беззаботный, окружили его, замахали руками, заговорили все разом, растолкали
Петра, нажужжали ему в уши, стащили с воза и, подталкивая в спину, направили
к  дверям.  Только  теперь  Гриша  понял,  что,  наверное,  все  сегодняшние
посетители явились к нему не случайно, а были подобраны и организованы босой
оппозицией.
     Он отошел от окна и принялся ждать, пока Петро Беззаботный взберется на
второй этаж.  Вот он пришел,  остановился в двери,  сонно взглянул на нового
председателя,  на стол и  стулья,  на монументальный сейф в  углу,  на снопы
пшеницы,   кукурузы,  камыша  и  разных  культурных  злаков  и  дикорастущих
растений,  которые можно использовать в  народном хозяйстве -  наследство от
старого председателя,  вздохнул и  уже хотел повернуться и потихоньку выйти,
но Гриша его задержал.
     - У вас какое-нибудь дело ко мне?
     - Да оно,  считай,  и никакое,  если бы не сапоги и не хомут,  - сказал
Петро.
     Гриша проводил его к столу, усадил на стул, сам сел напротив, подбодрил
взглядом.
     - Я  бы и  к Зиньке Федоровне мог,  так она за Днепром,  а колхоз ее на
этой стороне,  она туда,  считай,  не достает,  а  у тебя власть,  а власть,
считай, достанет всюду.
     - Так что же там за Днепром? - уже и сам заинтересовался Гриша.
     - Позаносило туда все,  - сонно зевнул Петро. - Я, считай, в степи был,
за зеленой массой поехал.  Набрал, еду обратно и, считай, вздремнул малость,
а  тут вдруг -  вихрь.  Ноги мои воткнулись в  этот вихрь,  так он,  считай,
сорвал мои  сапоги и  попер!  Вскочил я,  смотрю:  летят мои сапоги сначала,
считай,  вверх,  а потом прямо через Днепр, на ту сторону. А сам думаю: либо
я, считай, сплю, либо сапоги мои сдурели. Когда смотрю, за сапогами - хомут.
Конь подручный,  считай, как раз голову воткнул в этот вихрь - оно и сорвало
хомут.
     - Хомут же надо перевернуть, - заметил Гриша.
     - А вихрь,  считай,  такой, что и черта вверх тормашками перевернет, не
то что хомут! Так вот я, считай, и хотел...
     - Хорошо,  дядько Петро,  -  успокоил его Гриша,  -  мы  займемся вашим
делом. Идите работайте...
     Посмотреть,  как  встретит  Беззаботного коварная оппозиция,  Гриша  не
смог, потому что в кабинет вошла... Дашунька.
     - Ты? - удивился Гриша.
     - Я. А что, нельзя?
     - Да почему же? Только я думал, ты на фермах...
     - А я на пастбище еду,  по дороге и забежала. Посмотреть, как ты тут...
Ты что - курил? Полно дыма.
     - Закуришь тут...
     - А это что в пепельнице? Пепел? Что-то сжег?
     - Доведут так, что и сам сгоришь.
     - Вишь,  как я вовремя! Не следовало соглашаться! А уж если избрали, то
используй хотя бы свободное время...
     - Какое время, где ты тут его нашла?
     - Найдешь! Сумеешь найти. Это же не комбайн, который должен косить днем
и ночью.  Вот пока имеешь время,  поступай на заочный, заканчивай институт и
беги отсюда,  пока цел! Слышишь? Ну, я побежала, меня машина ждет! Да открой
окна - дышать нечем!
     Дашуньку сменил директор школы, тот самый, который на похоронах старого
Щуся выскреб из  каких-то  давних историй сообщение о  том,  что  у  казаков
когда-то  был полковник по фамилии Самусь.  С  тех пор веселоярцы смотрят на
директора как на  человека неуместного,  а  сегодняшнее его посещение было и
вовсе  ни  к  чему.  Он  не  успел  и  поздороваться  как  следует  с  новым
председателем сельсовета и сразу же бросился в наступление:
     - Товарищ Левенец, кого вы мне привезли?
     - А кого я вам привез?
     - Ну, этого Пшоня. Где вы его взяли?
     - Разве я его где-нибудь брал? Он сам взялся.
     - На мою голову! Это ведь не человек, а какое-то стихийное бедствие!
     - Может,  не только на вашу,  но и на мою голову? А откуда взялся - это
дело райнаробраза. Он подбирает кадры.
     - Кадры!  -  застонал директор. - Пшонь целое утро мучает меня какой-то
справкой на свинью!  Ну,  скажите мне:  какое отношение может иметь директор
школы к чьей-нибудь там свинье?
     - А я, по-вашему, должен иметь?
     - У вас объединяющая власть.
     - Что  касается власти,  тут еще надо разобраться,  -  спокойно заметил
Гриша.  - У меня как-то не было времени, чтобы заметить, имею я какую-нибудь
власть или нет.  Надо мной - да. Надо мной власть имеют все, и безграничную,
а я...  Что касается Пшоня,  то разберемся.  Кто-то же его сюда прислал?  Не
упал же он с неба?
     - Если бы в самом деле упал с неба,  им бы хоть наука заинтересовалась,
- горько улыбнулся директор. - А так - что?
     - А так -  придется нам,  -  успокоил его Гриша, может, впервые за этот
день почувствовав ответственность своего положения.


     Так  успокоив директора и  проводив его  к  лестнице,  Гриша заглянул в
комнату,  отведенную  для  Вновьизбрать,  и  увидел  там  своего  уважаемого
предшественника,  который стоял у окна,  о чем-то жестами переговариваясь то
ли с Обелиском,  который стоял здесь же,  то ли с оппозицией между клумбами.
Про  оппозицию  Грише  стрельнуло  в   голову,   когда  заметил  босые  ноги
посыльного.  До сих пор он как-то не обращал на это внимание,  а  теперь вот
невольно обратил.  Все же должностное лицо,  в государственном учреждении, а
такая,  можно сказать,  несолидность.  А может, это он в знак солидарности с
босой оппозицией?
     - Видели,  вон там,  между клумбами? - спросил Гриша. - Я на них с утра
смотрю. Подсылают ко мне то одного, то другого. Хотят вывести из равновесия.
Что это, Свиридон Карпович, - оппозиция или как?
     - Оппозиции, говорится-молвится, в Веселоярске нет, - спокойно объяснил
Вновьизбрать, - у нас монолитное единство.
     - Хорошо,  я  не  против единства,  но  ведь дышать не  дают.  Оглушили
жалобами и всякой мелочью.
     - А это,  говорится-молвится,  может, народный контроль. Проверяют, как
справляешься.
     - Не  слишком ли много проверяющих на один день?  А  тут еще Крикливец.
Требует какие-то данные. Разве и сельсовет должен посылать сводки? Я думал -
только колхоз.
     - Спроси Ганну Афанасьевну,  она все знает.  Я  уже лет десять ничего в
район   не   писал.   Ты   спроси  у   Ганны   Афанасьевны,   спроси.   Она,
говорится-молвится, переживает. Женщина.
     Ганна  Афанасьевна сразу же  принесла Грише целую охапку бумаг,  но  не
дала в них углубиться, сообщив:
     - Там прибыли лимитрофы.
     - Кто-кто?
     - Это  я   вычитала  когда-то  такое  слово  у  одного  писателя.   Оно
обозначает:  промежуточные  маленькие  государства  между  большими.  Я  так
называю теперь тех  людей,  которые вроде  бы  промежуточные между городом и
селом. Ни тебе господи, ни тебе боже.
     - То есть ни богу свечка,  ни черту кочерга,  -  уточнил Гриша,  а  сам
подумал:  неужели оппозиция организовала против него еще и  этих лимитрофов?
Но  тут же любопытство охватило его:  что же это за люди и  что им нужно?  -
Зовите, пусть заходят, - попросил Ганну Афанасьевну.
     Лимитрофов было шесть или семь, точно пересчитать Гриша не смог, потому
что  очень  рябило в  глазах,  к  тому  же  они  непрерывно передвигались по
кабинету,  налетали  на  Гришу,  ощупывали  снопы  у  стены,  но  тут  новый
председатель деликатно, однако настойчиво отстранял их, призывая успокоиться
и изложить суть дела, приведшего их сюда.
     Лимитрофы были  солидными мужиками,  среднего  возраста,  выше  средней
упитанности,  в  одинаковой одежде:  защитного  цвета  куртки  с  множеством
карманчиков,  застежек,  пуговиц и петель,  точно такие же штаны,  резиновые
сапоги охотничьи,  кепки с  длинными солнцезащитными козырьками;  у  каждого
рюкзак и всякие причиндалы, дорогие спиннинги в еще более дорогих чехлах, на
поясах ножи, топорики, лопатки. Снаряжены - хоть Эверест штурмовать!
     - Так что у вас,  товарищи?  -  спросил Гриша,  с трудом удержавшись от
того, чтобы не назвать их лимитрофами.
     - Безобразие! - закричали лимитрофы.
     - Показательное село, а что здесь творится!
     - Обманщики!
     - Проходимцы!
     - Беззаконие!
     - Мы этого так не оставим!
     - Найдем на вас управу!
     - Так,  -  подытожил Гриша.  - Все прекрасно, дорогие товарищи. Вы меня
видите впервые,  я  тоже впервые имею удовольствие и  честь видеть и слушать
вас. Нельзя ли изъясняться более понятно?
     Только после этого лимитрофы малость успокоились, вперед выступил самый
упитанный и степенно промолвил:
     - У вас тут построен пруд.
     - Точно, - подтвердил Гриша.
     - Во  всех  газетах  расписали его  необычную форму,  площадь  зеркала,
предполагаемые прибыли от рыборазведения, от карпов, толстолобиков, амуров и
даже бестера.
     - Расписали, - согласился Гриша.
     - Мы  бросили свои дела,  хотя все  мы  занимаемся очень ответственными
делами, и приехали сюда.
     - Ага, приехали.
     - Чтобы проверить и убедиться.
     - Предположим, - сказал Гриша.
     - Вы что, сомневаетесь?
     - Да нет, я пытаюсь вникнуть в суть.
     - Какая суть?  -  снова беспорядочно закричали лимитрофы. - Какая суть,
если тут сплошной обман.
     - Прошу точнее, - напомнил Гриша.
     - Точнее,  -  снова взял слово уполномоченный лимитрофов, - точнее вот:
перед прудом кто-то поставил шлагбаум и мы не смогли проехать машинами...
     - Пешком можно, - подсказал Гриша.
     - А пешком - нас заставили покупать билеты на право ловли рыбы в пруде.
Три рубля билет.
     - Наверное,  так  решило  правление  колхоза,  пруд  принадлежит им,  -
заметил Гриша.
     - А рыба где? - закричали лимитрофы. - Неделю ловим, каждый день платим
по три рубля - и хотя бы тебе рыбий глаз!
     - За рыбу я не отвечаю,  - объяснил Гриша. - Что же мне - нырять в пруд
и нацеплять вам на крючки карпов?
     - Дело в том, - угомонив своих, сообщил старший лимитроф, - что там нет
никакой рыбы вообще.  Не запускали еще и мальков. Мы были в конторе колхоза,
там ничего не знают.  Вы,  как представитель власти,  отвечаете за то, что у
вас происходит. Найдите того человека и...
     Но искать никого не пришлось,  потому что открылась дверь и собственной
персоной встал на пороге Рекордя в  новеньком джинсовом костюме,  покручивая
вокруг пальца ключики от отцовского "Москвича".
     - Вот он!  Вот!  -  кинулись к  нему лимитрофы с  намерениями далеко не
ангельскими, но Рекордя отмахнулся от них, будто от мух, и через их козырьки
спросил Гришу:
     - Что нужно здесь этим дармоедам?
     - Это ты продавал им билеты на ужение? - спросил Гриша.
     - Не билеты, а лицензии.
     - Так в пруде еще нет рыбы.
     - А какое мне дело? Я уполномоченный добровольного общества охотников и
рыбаков.  У  меня  жетон.  Имею  право  на  все  водоемы  местного  значения
реализовать лицензии.  А  у  этих есть какие-нибудь документы?  Почему они в
рабочее время сидят возле нашего пруда?  Вызови милицию, пускай пошерстит их
малость!
     - Да  оно  и  в  самом  деле,   -   сказал  Гриша.  -  Товарищи,  прошу
предъявить...
     "Товарищи" попятились к дверям.
     - Дружнее,  дружнее,  - подбадривал их Гриша, - да не к дверям, а сюда,
ко мне. Или, может, вы того?.. Может, вы в самом деле лимитрофы?
     - Лимитрофы?  -  крикнул кто-то  из  рыбаков.  -  Что  это  такое?  Это
оскорбление! Мы!..
     - А кто же вы такие? - засмеялся им вслед Гриша, а Рекордя посоветовал:
- Исчезни и больше не попадайся мне на глаза.
     - У меня - жетон!
     - Исчезни вместе с жетоном и с дружком своим Беззаботным! Я еще в район
позвоню!
     - Подумаешь,  начальство! - пробормотал Рекордя, вертя ключиками уже не
от себя, а к себе.
     Ганна Афанасьевна принесла еще  ворох бумаг,  и  Грише уже  было не  до
Рекорди.
     Он углубился в  официальные бумаги и только теперь наконец спохватился:
что же это с ним,  и как,  и почему? Сон или смех, смех или сон, и откуда на
него такое наваждение?
     Бумаги   ужаснули  его   количеством,   размерами,   угрожающим  тоном,
загадочностью,  а  более  всего  -  ненужностью.  Белые и  синие,  красные и
рябенькие,  узенькие и широкие,  как стол, тонкие до прозрачности и жесткие,
как обложки,  разграфленные и  разрисованные,  с  главами и  параграфами,  с
пунктами и  подпунктами,  с правилами и исключениями,  срочные и длительного
действия,  однодневные и рассчитанные на перспективу; бумаги с требованиями,
напоминаниями,   предупреждениями,   вопросами  и  призывами,   просьбами  и
угрозами.  И  все это сыпалось на  головы мизерного аппарата (председатель и
секретарь!)  сельского Совета от организаций доминирующих и  контролирующих,
регулирующих и координирующих, перворазрядных и подчиненных, консультативных
и декларативных, престижных и странных...


     Смех  и  горе!  Гриша  хотел подбежать к  окну,  чтобы вдохнуть свежего
воздуха, но вовремя вспомнил о босой оппозиции. Неужели сидят до сих пор?
     - А  нет  ли  здесь,  Ганна  Афанасьевна,  такой бумаги,  в  которой бы
спрашивали,  над чем смеются на нашей территории, и чтобы поквартально, а то
и по месяцам? - обратился он к секретарю.
     - Да что вы,  Григорий Васильевич!  -  испугалась Ганна Афанасьевна.  -
Разве такое возможно?
     - Значит,  нет? Жаль. А то бы мы ответили... Ну, ладно. А катушка ниток
десятого номера у вас найдется?
     - Можно посыльного в сельмаг направить.
     - Попросите,  пускай купит.  Вот  деньги.  Брал для  обеда,  но,  вишь,
пообедать мне сегодня не удалось...
     - Надо делать перерыв, - посоветовала Ганна Афанасьевна.
     - Забыл.
     - Завтра я вам напомню.
     - Благодарю.
     Ганна  Афанасьевна ушла,  а  в  кабинет проник  неслышно,  будто  чума,
товарищ Пшонь.
     - По-моему, я вас не вызывал, - сказал Гриша.
     - А я сам пришел.
     - Недавно же виделись.
     - Это было вчера.
     - Вы там уже успели вступить в конфликт с директором школы?
     - Не я,  а он со мной вступил в конфликт! Но не на того напал! Я ему не
колокол! Я никому колоколом не буду! Я не позволю!
     - Колоколом? - Гриша ничего не понимал. - Каким колоколом? По-моему, вы
морочите мне голову.
     - Ага,  морочу?  А вы знаете, кто я такой? Вы думаете я - Пшонь? Просто
какой-то негодяй перекапустил нашу прославленную фамилию. Я ведь не Пшонь, а
Шпонька!
     - Шпонька?
     - Гоголя в школе проходили?
     - Гоголь - бессмертный.
     - А раз Гоголь, то и все его герои бессмертны.
     - Так вы  -  Иван Федорович?  -  Гриша даже встал и  отошел подальше от
этого мистического человека. - Сколько же вам лет? Сто пятьдесят, двести?
     - Столько,  сколько есть. И не Иван Федорович, а Кузьма Кондратьевич, а
отец мой был Кондрат Федорович,  а  дед -  Федор Иванович,  а прадед -  Иван
Федорович.  И  все Шпоньки!  У  прадеда перепутали буквы,  а у деда отрубили
кусок фамилии, и получился Пшонь, но я найду! Я им не колокол!
     Тут  Гриша попытался вспомнить рассказ Гоголя "Иван Федорович Шпонька и
его тетушка",  и в голове у него в самом деле что-то такое протуманилось про
сон Ивана Федоровича,  когда тому примерещилось,  будто его тетушка уже и не
тетушка,  а  колокольня,  а его самого тянут на колокольню,  потому что он -
колокол.  "Я  не колокол,  я  Иван Федорович!"  -  кричит Шпонька.  "Да,  ты
колокол",  -  говорит,  проходя мимо,  полковник Н-ского пехотного полка,  в
котором Шпонька дослужился до майора и  из которого его выгнали за тупость и
подлость.
     - А вы в армии служили? - поинтересовался Гриша.
     - Служил, ну что из этого?
     - И дошли до майора?
     - Дошел, а что?
     - Почему же уволились из рядов?
     - Разумных там очень много - выжили!
     - А в институте - тоже разумные?
     - И там полно.
     - А здесь, вы думаете, что же: глупые? - прищурил глаз Гриша.
     - Здесь  воздух  и  харчи  подходящие.   Прибыл  добровольно  укреплять
сельское хозяйство и  никому не позволю!  И того,  кто исказил и обрубил мою
прославленную фамилию, найду!
     - И  что  же,  в  Веселоярске хотите поймать того,  кто откусил хвостик
нашей фамилии?
     - Где живу,  там и  ловлю.  И  колоколом никогда не  буду!  Для этого и
пришел, чтобы сообщить и заявить!


     Если  бы  Пшонь был  структуралистом,  он  бы  в  колоколе гоголевского
Шпоньки увидел какой-нибудь иной символ и  не  истолковывал бы  его с  такой
примитивной прямолинейностью.  Скажем:  водолазный  колокол.  Или  воздушный
колокол  водяного паука.  Или  что-нибудь  антирелигиозное.  И  тогда  Пшонь
оказался  бы  не  в  Веселоярске,  а  где-нибудь  на  берегу  моря,  или  на
биологической станции,  или среди лекторов антирелигиозной тематики.  Но  он
уже был здесь, и никуда его не денешь, просто говоря, не избавишься от него.
     Гриша  не  знал,  что  Пшонь оказался в  Веселоярске благодаря товарищу
Жмаку.  Товарищ Жмак,  несмотря на  свою высочайшую принципиальность,  очень
любил свою жену,  а  еще больше -  единственную дочь.  Обладая двумя высшими
образованиями и зная,  какое это благо, он мечтал о высшем образовании и для
своего   дитяти,    но   не   заочном,    как   у    него,    а    настоящем
стационарно-полноправном,  потому что  хотя  дипломы одинаковы для  очного и
заочного  образования,  но  зато  моральное  удовлетворение  очень  и  очень
неодинаковое. Да вот беда: кто-то выдумал экзамены и конкурсы при вступлении
в институты,  дочь Жмака экзаменов не сдала,  все гибло, не помогали никакие
звонки, никакие намеки и прямое давление, пока наконец руководство института
не решило пойти навстречу товарищу Жмаку, но с одним условием:
     - Примем вашу дочь, но заберите от нас одного человека.
     - Куда же я его заберу? - удивился Жмак.
     - Хоть на  Камчатку!  Хоть в  космос забросьте!  Хоть на  океанское дно
спустите! Лишь бы у нас его не было.
     Так произошел обмен Пшоня на дочь Жмака,  и Пшонь свалился,  будто снег
на  голову,  Грише  Левенцу  и  всем  веселоярцам,  ненужный и  лишний,  как
безработный в Америке.
     - У вас хоть жена есть? - спросил Гриша Пшоня.
     - Какая жена? Вы что - хотите навязать мне половую жизнь? Сек-кундочку!
Повторите, запишем... Для карасиков!.. А жена моя бежала - ясно?
     "Да от тебя сам черт убежит", - подумал Гриша, но вслух сказал другое:
     - Ну,  устраивайтесь,  а  когда  понадобится какая-нибудь  помощь,  то,
пожалуйста...
     - Я еще пришел сказать, что я - вегетарианец.
     - Веге... А что это такое?
     - Не употребляю мяса! И требую, чтобы меня снабжали овощами и крупами!
     Он  нацелился на  Гришу  острыми усами -  того  и  гляди проткнет,  как
булавкой.  Гриша  когда-то  слышал  о  тех,  которые  не  употребляют  мяса.
Представлялись они ему мягкими,  тихими,  какими-то милосердными, что ли. Но
смотрел теперь на  этого Пшоня и  понимал,  что  человек без мяса не  станет
милосерднее, разве лишь только озвереет. Торчало перед Гришей что-то похожее
на  засушенный  кол,  в  хлопчатобумажном трикотажном костюме,  в  кедах,  в
панамочке такой маленькой,  что и  на  куриную голову не  налезла бы,  а  на
Пшоневу,  вишь,  налезла.  Солнце на  небе  стояло уже  низко,  било в  окна
кабинета,  и от головы Пшоня в этой панамочке падала на стену тень,  имевшая
очертания ослиного уха.  Огромного ослиного уха,  следует добавить для  тех,
кто  стал бы  измерять ослиное ухо  и  голову Пшоня.  Тут  либо ухо какое-то
невероятно большое,  либо слишком мизерная голова. Единственное преимущество
такой маленькой головы в том,  что ее никак не назовешь толкушкой. Толкушка,
как известно всем,  это голова огромная,  но  сплошь из мослов,  так что для
мозга места и не остается.  А в такой острой голове, как у Пшоня, место было
не  для мозга,  а  только для подлости и  змеиного яда,  хотя об  этом Грише
пришлось узнать лишь со временем.
     - Хорошо,  -  вздохнул Гриша.  -  Мясо вы не употребляете. Но зачем вам
тогда свинья?
     - Как это зачем?  А может,  я хочу ее откормить и отпустить на свободу!
Выступлю с почином: свободу свиньям!
     - И для этого вы приехали в Веселоярск?
     - А хотя бы и так!
     Тут  Гриша  в   душе  позавидовал  мудрой  предусмотрительности  дядьки
Вновьизбрать.  Как  своевременно он  передал  власть  младшему поколению!  А
теперь делай что хочешь с этими пшонями и жмаками и их починами!
     Но  должность  обязывала,  и  Гриша,  не  подавая  вида,  весьма  мирно
простился с Пшонем и взялся за нитки десятого номера,  которые принес ему из
сельмага посыльный...
     Чтобы  никто  не  мешал и  пользуясь своим конституционным правом после
окончания рабочего дня целиком отдаваться досугу,  Гриша заперся в кабинете,
достал из  ящика ножницы,  а  из кармана перочинный нож,  нарезал из запасов
Ганны Афанасьевны необходимых бумажных заготовок, а из снопа камыша соорудил
четырехугольный легонький каркас,  скрепив его  нитками,  после этого что-то
приладил, что-то прицепил и отцепил, из самых длинных сводок вытянул пестрый
огромный хвост -  и  вот уже готовый бумажный змей,  и  рвется он к полету в
теплом  веселоярском воздухе  под  лучами  заходящего  солнца  над  степными
горизонтами.
     Гриша  осторожно  поднес  свое  бумажно-камышовое  сооружение  к  окну,
взобрался на подоконник, встал в проеме окна так, чтобы видела его не только
оппозиция,  упорно следившая за  новым председателем,  но чтобы увидели его,
может,  и  во всем Веселоярске,  -  взмахнул руками,  что крыльями,  и  даже
подпрыгнул по-аистиному так,  будто  собирался лететь,  потом крикнул что-то
неразборчивое,  засмеялся,  захохотал и...  превратился в  пестрого  змея  с
длинным,  еще более пестрым хвостом,  устремился в  теплые воздушные потоки,
рванул вверх,  а  потом  плавно спустился вниз  и  поплыл над  самой  землей
неслышно, загадочно и маняще.
     Повеяло духом гоголевских чертей,  модернейшей латиноамериканской прозы
и  украинских химерных романов,  босая оппозиция сорвалась с нагретых мест и
помчалась следом за змеем, перепуганная, возмущенная, кричащая:
     - Новый председатель удирает!
     - Левенец полетел!
     - Держите Грицка!
     - Перехватывайте!
     Странно  устроен  человек.   Только  что   эти  яростнейшие  сторонники
Вновьизбрать всячески пытались отстранить нового председателя,  а полетел он
от них сам - и уже побежали наперерез, и уже словно бы сожалеют.
     А Гриша,  выглядывая из-за косяка,  хохотал вслед оппозиции, до сих пор
не  мог  бы  еще сказать толком,  сон ли  это или смех,  зато наверняка знал
теперь,  что скуке здравого смысла можно противопоставить только бессмыслицу
хохота,  и  если бы  на работе задержалась еще Ганна Афанасьевна,  то,  быть
может,  спросил бы  у  нее,  нельзя ли им принять постановление о  том,  что
отныне в  Веселоярске разрешается смеяться всем  трудоспособным до  работы и
после работы,  а  также детям до 16 лет,  неженатым и  беззубым,  мясоедам и
кашеедам, а также вегетарианцам.
     Стозаботный день закончился хохотом, и Гриша поверил в силу жизни.
     Летел горобец через безверхий хлевец...




     - Ха-ха-ха!
     - Го-го-го!
     - Хе-хе-хе!
     - Га-га-га!
     - Хи-хи-хи!
     - Ги-ги-ги!
     - Хо-хо-хо!
     - Ге-ге-ге!
     Вот так бы смеялись веселоярцы и так бы жили,  смеясь, если бы не... да
ежели бы не... да абы не... да чтобы не...
     Как в той песне поется: "Якбы мени не тыночки та й не перетынки..."
     И  хотя прославленный французский писатель Шарль Луи Монтескье и сказал
когда-то,  что "серьезность - это щит для дураков", но главному герою нашего
повествования пришлось,  хотя ему и не хотелось, демонстрировать серьезность
чуть ли  не ежедневно,  а  вслед за ним и  автору,  который,  вообще говоря,
никогда не  считал себя  слишком серьезным человеком,  хотя жизнь каждый раз
развенчивала его наивность.
     В  оправдание  некоторых  легкомысленных действий  нашего  героя  можем
привести пример с  композитором Бахом,  который всю  жизнь писал чрезвычайно
серьезную музыку и  одновременно очень любил тайком запихивать своим друзьям
в карманы селедки - и не дунайские, кстати!




     Власть в современном колхозном селе отличается:  неодинаковыми правами,
разными уровнями, сложными взаимоотношениями, еще более сложными влияниями и
последствиями,   неодинаковым   авторитетом   и   еще   более   неодинаковой
популярностью, значением фактическим и значением мнимым.
     Был ли обуреваем всеми этими тонкостями Гриша Левенец, как председатель
Веселоярского сельсовета,  когда  попросил встречи  с  председателем колхоза
"Днипро" Зинькой Федоровной и согласился провести эту встречу на нейтральной
территории,  то есть за прославленным борщом тетки Наталки?  Будем искренни:
Гриша,   даже  если  бы   его  избрали  генеральным  секретарем  Организации
Объединенных Наций, для Зиньки Федоровны так и оставался бы механизатором ее
колхоза,   а   сама   Зинька  Федоровна  для   Гриши  навеки  оставалась  бы
председателем,  силой,  авторитетом и непоколебимостью. Ну, это если бы дело
дошло до международных уровней.  А сельский Совет требовал другого отношения
и соответствующей переоценки ценностей.  Как это сделать, Гриша не знал. Что
именно надо делать, он тоже не знал. А хотелось.
     - Значит, так, Зинька Федоровна, - сказал Гриша, когда они уже отведали
Наталкиного борща, - хочу попросить вашего совета.
     - Проси, - великодушно разрешила Зинька Федоровна.
     - Свиридона Карповича спрашивать неудобно, чтобы он не подумал, будто я
хочу перечеркнуть всю его многолетнюю деятельность.
     - Неудобно.
     - Вот  он  подготовил вопросы  для  следующей сессии.  О  строительстве
танцплощадки.  О  соблюдении автобусного графика.  И о поведении нового попа
Лаврентия.  Готовил Свиридон Карпович,  а проводить сессию приходится мне. А
разве это вопросы? Надо бы что-нибудь помасштабнее.
     - Добавь  туда  о  борьбе с  яловостью коров,  -  спокойно посоветовала
Зинька Федоровна.
     - Смеетесь?
     - У тебя жена - зоотехник.
     - Вопрос о моей жене не обсуждается.
     - Тогда обсуждай, что знаешь.
     - Ну,  что-нибудь такое...  знаете, - Гриша повертел пальцами, надеясь,
что Зинька Федоровна придет к  нему на помощь и подскажет,  но она не хотела
отнимать инициативу у нового председателя сельсовета и молчала.  - Ну... Я и
сам не знаю,  что именно...  Хочется чего-нибудь большого,  а не соображу...
Школа у  нас есть,  Дом культуры есть,  библиотека и  сельмаг есть,  детские
учреждения  есть,   бытовое  обслуживание  налажено...   Благоустройство  на
высоте...
     - Какая там высота!
     - Что вы,  Зинька Федоровна! - всполошился Гриша. - Да ведь наше село -
образцовое!
     - Было.  А теперь - обыкновеннейшее. Вон у моего знакомого председателя
колхоза  через  его  территорию проходила  трасса  Олимпийского огня  -  там
порядок!  Ничего не жалели!  Стадион с мраморными скульптурами,  ресторан на
три  зала,  Дворец  торжественных церемоний,  газ  врезали с  магистрального
газопровода,  все  хаты  шифером перекрыли,  новые  заборы вдоль улиц,  парк
посадили,  оранжереи под стеклом,  из столицы прислали повара,  чтобы научил
жарить котлеты по-киевски...
     Гришу как-то  не  очень взволновала эта  картина чужой роскоши,  вместо
этого  он  почувствовал,   что  становится  подозрительно  чувствительным  в
вопросах терминологии.
     - Как вы сказали, Зинька Федоровна: через территорию колхоза?
     - Ну? А разве что?
     - У колхоза не может быть территории.
     - А что же у него, по-твоему?
     - Земли.  Территория только у  сельского Совета.  У меня на работе есть
книга: "Административно-территориальное деление Украинской ССР". Там названы
населенные пункты, а не колхозы.
     - У  тебя на работе?  Административно-территориальная?  А  у  меня пять
сельсоветов в колхозе - слыхал! Чья же, выходит, территория?
     - Пять сельсоветов? Я над этим не думал.
     - А ты подумай.
     - Я подумаю. Тут надо разобраться.
     Зинька Федоровна окинула Гришу голографическим способом:  то  есть,  не
сходя с места, осмотрела спереди и сзади, потом долго смеялась.
     - Что же  тут разбираться?  На  территории колхоза "Днипро" расположено
пять сельсоветов.
     - На землях!
     - Ну,  пускай будет на землях.  Но колхоз один, а сельсоветов пять. Так
что же важнее? Земля или территория?
     - Важнее советской власти ничего быть не может, Зинька Федоровна.
     - Может, скажешь, что ты и есть советская власть?
     - Сегодня да.
     - А тот, кто кормит народ хлебом, - это не власть?
     - Народ сам себя кормит.
     - Хорошо. Сам. А ты что же - танцплощадку будешь строить?
     - Может, что-нибудь и побольше.
     - Что именно?
     - Ну...  Стадион для Веселоярска. Может, и для всех наших пяти сельских
Советов.   Вот  соберемся  все  пять  председателей  сельсоветов,  подумаем,
прикинем возможности...
     Зинька  Федоровна  откровенно  заскучала,  не  стала  уже  прибегать  к
голографии.
     - Все  Левенцы  упрямые,  но  ты,  наверное,  превзошел их  всех.  Пять
председателей!   Да  в  тех  сельсоветах  председателями  девчата  с  высшим
образованием!
     - Не имеет значения.
     - Ах,  не имеет значения? А как же в отношении Дашуньки? Или она у тебя
не ревнивая?
     - Зинька Федоровна,  я  хотел бы  вам  напомнить,  что  речь идет не  о
Дашуньке, а о стадионе.
     - А постановление о стадионе у тебя есть?  Или это тоже,  по-твоему, не
имеет значения?
     - Постановление примем.
     - А вышестоящие организации тебе разрешили?
     - Мы методом народной стройки.
     Зинька Федоровна встала и направилась к дверям.
     - Методом  народной стройки знаешь,  что  можно  делать?  Ямы  в  земле
выкапывать.  Да  и  то  если лопаты острые.  А  где  ты  возьмешь материалы,
технику,  инвентарь,  штаты и кто все это будет финансировать?  Знаешь,  что
сказал Шаляпин? Бесплатно только птички поют.
     Конференция на  наивысшем веселоярском уровне не  дала результатов,  но
Гриша решил быть упрямым до конца.  Разумеется, лучше было бы объединиться с
Зинькой Федоровной, чтобы действовать общими усилиями.
     У председателя сельсовета власть без базы,  у председателя колхоза база
без  власти.  Объединиться -  горы  перевернешь!  Но  даже Адам и  Ева,  как
известно,  начали  с  того,  что  поссорились,  разъединились навеки и  были
изгнаны из рая и  обречены на вечное несогласие.  Теперь судьбу Адама и  Евы
повторяют все  те  ведомства,  которые  призваны  общими  усилиями поднимать
сельское  хозяйство,  а  на  самом  деле  каждый  хочет  подняться только  в
одиночку, не заботясь ни о других, ни о самом сельском хозяйстве.
     Нужно было отдать должное дядьке Вновьизбрать: он умел чем-то смазывать
механизм,  и  взаимоотношения  сельсовет  -  колхоз  определялись  принципом
мирного сосуществования.  Но  теперь Гриша  ужаснулся экономическому диктату
Зиньки Федоровны,  потому, ничего не говоря о своей идее стадиона, осторожно
начал  расспрашивать  дядьку  Вновьизбрать,   как  ему  удавалось  соблюдать
единство мыслей с председателем колхоза.  Неужели только тогда, когда дядька
Вновьизбрать присоединялся к мнению Зиньки Федоровны?
     - А ты,  говорится-молвится, делай так, - хитро улыбнулся Вновьизбрать,
- чтобы не дать ей выразить свое мнение.
     - Как же это?
     - Успевай опередить ее,  говорится-молвится.  Мнение  словно бы  ее,  а
первым высказал ты.  Тогда это  уже  вроде бы  твое мнение и  присоединяться
нужно Зиньке Федоровне. Умей опережать - тогда ты руководитель!
     Гриша подумал:  со стадионом он, кажется, опередил всех, а что из этого
вышло?  Не  стал  спрашивать о  стадионе дядьку Вновьизбрать.  Спросил Ганну
Афанасьевну.  Та  мобилизовала весь  свой  огромный опыт и  заявила твердо и
категорично:
     - Стадион - это директор. А ставки нам никто не даст.
     - А вообще, кто дает ставки?
     - Райфинотдел.
     Гриша поехал в райфинотдел. Предполагал увидеть там обросшего ракушками
и  мхом  непробиваемого бюрократа,  а  встретил  красивую  молодую  девушку,
которая сидела за  столом и,  заглядывая в  круглое зеркальце,  красила губы
французской помадой.
     - Извините, - робко начал Гриша, - мне бы заведующего.
     - Я заведующая. Слушаю вас.
     - Заведующего райфинотделом, - упрямо повторил Гриша.
     - Я вас слушаю. Садитесь. Откуда вы? Кто?
     "Ну,  -  ободренно  подумал  Гриша,  плюхаясь  на  стул  и  обрадованно
представляясь  заведующей,  -  если  у  нас  такие  девчата  занимают  такие
должности, то мы не то что стадионы!.. Оживут степи и озера!.."
     - Веселоярск -  село коммунистического быта,  - прочирикала заведующая,
услышав,  что Гриша -  председатель Веселоярского сельсовета. Она придирчиво
осмотрела  в   зеркальце  свои   подрисованные  губы  и   принялась  пудрить
симпатичный носик французской компактной пудрой.
     Гриша подумал,  что  неплохо было бы  найти в  райцентровских магазинах
такой пудры и для Дашуньки,  но сразу же и отогнал от себя эти мысли, потому
что должен был сосредоточиться на заботах, так сказать, государственных.
     - Какой там  коммунистический быт?  -  сказал он.  -  Нам  еще  нужно и
нужно...
     - Не знаю,  еще не была у вас, - допудривая носик, кинула заведующая. -
Но мне говорили, что в Веселоярске все уже есть.
     - Все - да не все!
     - Например?
     - Например: нет стадиона.
     - Стадион - это не самая первая необходимость.
     - То есть как - не самая первая? А здоровье трудящихся?
     - Здоровье - это райздравотдел.
     Гриша от  возмущения чуть было не  разломал стул,  на котором сидел.  А
французская пудра и французская помада -  это что?  Первейшая необходимость?
Государство тратит валюту, чтоб такие вот куклы рисовали себе губки и щечки!
Жмак валюту на коз расходует,  а эта -  на пудру,  а потом еще и говорит: не
самая  первая необходимость...  Все  в  нем  кипело,  он  вскочил со  стула,
заметался по комнате,  потом подбежал к  столу заведующей,  вцепился в  него
так, что пальцы побелели, сказал резко, с присвистом:
     - Такая молодая - и такая бюрократка!
     - Неужели вы  считаете,  что  необходимо непременно состариться,  чтобы
соблюдать  государственные  интересы?   -  одарила  его  сверкающей  улыбкой
заведующая. - Сядьте, успокойтесь и расскажите, что вас так взволновало.
     - Меня взволновала моя мечта, - вздохнул, садясь, Гриша.
     - Ах, как интересно! Какая же это мечта?
     - Я хочу построить стадион в Веселоярске.
     - Стадион? Так. А постановление у вас есть?
     - Какое?
     - О разрешении строительства.
     - Созовем сессию и примем постановление.
     - Это не то.
     - А что же нужно еще?
     - Такие постановления идут сверху.
     - Какие - такие?
     - Те,   которые  разрешают,   и  те,   которые  запрещают.   А  мы  ими
руководствуемся.
     - Так что: есть постановление, запрещающее стадионы?
     - Надо посмотреть.  Но если даже нет такого,  то нужно другое - которое
разрешает.  А  такого я  тоже  не  припомню.  В  особенности же  для  вашего
Веселоярска. Ведь у вас все уже есть. Вы читали Гоголя?
     - Гоголя? А при чем здесь он?
     - Прочтите.  "Как поссорились..."  Там  есть намек на  ваш  Веселоярск.
Прозрение  сквозь  века.  Неутолимость потребностей.  Разумные  ограничения.
Прочтите  еще  раз.  Мне  было  очень  приятно.  Рада  буду  продолжить наше
знакомство... Тем более что никак не выберусь в Веселоярск...
     Она еще набивалась на  приглашение.  А  дудки!  Век бы  не видеть такой
холодной души в своем родном селе.
     Гриша кинулся в районную библиотеку.
     - Гоголя у вас можно?
     - Минуточку. Я найду ваш формуляр, - сказала пожилая библиотекарша.
     - Да какой формуляр? Я же здесь не живу. Я из Веселоярска.
     - Если вы не живете в  райцентре,  то как же я вам выдам книгу?  Может,
сядете в читальном зале?
     - Некогда мне рассиживаться!
     - Тогда обратитесь в книжный магазин, может, Гоголь у них есть.
     В книжном магазине была девушка точно такая, как в райфинотделе, может,
сестра?
     - Мне Гоголя, - сказал Гриша.
     - Гоголя? Какого?
     - Николая Васильевича, классика.
     - Классики  до  нас  не  доходят.   У   нас  только  продукция  местных
издательств.
     У  Гриши не  было ни  времени,  ни желания уточнять,  что такое местные
издательства и  какова их продукция,  он поскорее кинулся в районную чайную,
где  его  должен был  ждать Давидка Самусь (а  кто  бы  еще мог его ждать?),
вскочил в кабину и молча махнул: домой!
     - Может, пообедаем в чайной? - предложил Давидка.
     - Дома пообедаем.
     - Какой там дома обед,  когда у  тебя жена на  ферме,  а  моя бежала на
каменоломню с братом.
     - У тетки Наталки пообедаем. Я приглашаю тебя на борщ с цыплятами.
     - Хоть и  с голубятами!  Ты думаешь,  что у меня есть время для борщей?
Надо еще смотаться туда и сюда. Шофер - это знаешь какая профессия? Ты этого
знать не можешь, ты механизатор - это не шофер. Вот тебе дали "Жигули", а ты
в район на самосвале ездишь. А где твои "Жигули"?
     - Отдал Дашуньке.  Ей надо метаться между фермами,  пастбищами, зеленым
конвейером и чертом-дьяволом!
     - Ага! А почему же ей не дают "Жигули", а дали тебе?
     - Потому что я  был передовым механизатором,  а  передовых зоотехников,
наверное, нет.
     - Наверное? Знаешь что, Гриша? Я тебе прямо скажу. Вот был ты передовым
механизатором -  так этого и  держись.  А в сельсовете тебя Вновьизбрать все
равно сковырнет.  Зачем оно тебе?  Парень ты хороший и мужик - вон какой! Ты
думаешь,  я не знаю, как моя Роксоляна тебя атаковала! Никто бы не устоял, а
ты  устоял!  Брат  мой  родной забыл обо  всем и  бежал с  этой чертовкой на
каменоломню,  а ты не поддался!  Так ты думаешь, никто этого не видел? Любим
тебя все и дорожим тобою! Не поддавайся!
     К  такому  волеизъявлению самого  младшего  из  Самусей  Гриша  не  был
подготовлен ни морально,  ни политически,  ни социологически, поэтому ничего
не сказал Давидке,  только махнул ему рукой, выходя из машины возле сельской
библиотеки,  потом немного постоял,  думая о непостижимости людской природы,
когда  же  библиотекарша Тоня  (всюду только библиотекарши!),  увидев нового
председателя сельсовета в задумчивости и нерешительности,  вышла и спросила,
что хочет товарищ председатель,  он вспомнил о Гоголе и попросил первый том.
Дома у  них  библиотека была какая?  Зоотехническая литература для Дашуньки,
несколько книжечек о  комбайнах и тракторах -  вот и вся Гришина наука.  Для
мамы  Сашки  все  образование,  чтение  закончилось в  школе,  а  дальнейшей
литературой навсегда остались песни, которых она знала, может, сто, а может,
и двести тысяч и которые пела либо вслух для всех, либо для подруг, либо для
сына и невестки, а то и для самой себя (что было чаще всего).
     Обедать Гриша,  как это легко можно догадаться,  в тот день не стал,  а
засел  за  Гоголя,  читал  и  перечитывал упомянутую  дьявольски симпатичной
молодой бюрократкой "Повесть о  том,  как поссорились Иван Иванович с Иваном
Никифоровичем" и никак не мог взять в толк, какое отношение имеет классика к
нашим заботам.
     Наконец,  уже после третьего прочтения,  понял Гриша,  на  что намекала
красивая  заведующая  райфинотделом.  Это  была  беседа  Ивана  Ивановича  с
голодной и  несчастной небогой*.  "Гм!  Что ж,  тебе разве хочется хлеба?" -
спрашивал Иван Иванович.  "Как же не хотеть!  Голодна, как собака". - "Гм! -
отвечал обыкновенно Иван Иванович. - Так тебе, может, и мяса хочется?"
     ______________
     * Hебога - бедная (прим. Н.В.Гоголя).

     - Ага,  -  понял Гриша,  - эта ляля считает, что стадион и все прочее -
это для нас все равно,  что для гоголевской небоги мясо.  За кого же она нас
принимает?  Не была в Веселоярске?  Вот я приглашу ее,  скажу все, что о ней
думаю, а потом... Потом... утоплю в Днепре, и пусть ищут...
     Когда  немного перекипело в  душе,  Гриша попытался размышлять трезвее.
Ну,  утопит он эту лялю, а что же дальше? Разве давала когда-нибудь желаемые
результаты политика террора  против  отдельных лиц?  Каждый,  кто  учился  в
школе,  скажет вам прямо:  не  давала и  не  даст.  Надо искать другие пути.
Кардинальные и определяющие.
     Ночью,  когда  Дашунька пришла  с  ферм,  он  попытался задобрить ее  и
рассказал, как хотел купить ей в райцентре французскую компактную пудру.
     - Почему же не купил? - спросила Дашунька.
     - Ты знаешь, так голову заморочили, что и забыл.
     - Чем же тебе заморочили твою председательскую голову?
     - Сам себе заморочил. Задумал построить стадион в Веселоярске.
     - Стадион?  А  что на нем делать?  Физзарядку пенсионерам?  Так у нас и
пенсионеры не гуляют, некогда физзаряжаться. Долго ты думал?
     Гриша обиделся. Если уж и самый близкий человек такое...
     - Футбольную команду организуем, - сказал он, - будем принимать участие
в первенстве.
     - А из кого ты ее организуешь?  Нужны двадцать два парня, а у тебя одни
лишь дядьки и деды...
     - Ну... олимпиады будем проводить. Например: олимпиада породненных сел.
Девчата несут таблички с названиями сел.  Ты, например, табличку с надписью:
"Веселоярск".
     - Сам и носись с такой табличкой, а у меня своей работы хватит.
     С этими словами Дашунька отвернулась от Гриши,  и тот должен был лежать
одиноко и  в темноте загибать пальцы на руке:  Зинька Федоровна не помогла -
раз,  Ганна Афанасьевна не помогла -  два, районные организации не помогли -
три,  родная жена не помогла -  четыре.  Кто же поможет?  Кто поддержит? Кто
поймет?
     Вот так и вышло,  что злая судьба,  а выражаясь научно, неблагоприятное
стечение обстоятельств, толкнула Гришу в объятия Пшоня. Ибо что такое Пшонь?
Физкультура и спорт. А что такое стадион? Отвечать не надо.
     С  утра Гриша заскочил в сельсовет,  спросил Ганну Афанасьевну,  нет ли
чего-нибудь срочного, потом немного поскучал, не подавая виду, и сообщил:
     - Значит, я поехал по колхозу, а уж вы тут без меня...
     - Как это по колхозу?  -  всполошилась Ганна Афанасьевна.  - Колхоз наш
занимает  территорию  пяти  сельсоветов!  Где  же  вас  искать,  если  будут
спрашивать из района?
     - На  нашей  территории!  -  гневно крикнул Гриша.  -  На  веселоярской
территории, Ганна Афанасьевна! Прошу это запомнить раз и навсегда.
     - Да мне что, - вздохнула Ганна Афанасьевна, - мне бы знать, где вы...
     Гриша  завел  казенный  мотоцикл  (сказано уже,  что  семейные "Жигули"
отданы в  распоряжение Дашуньки) и  поехал в школу.  Собственно,  искать там
нечего было,  каникулы ведь сейчас,  никого в  школе нет.  Но куда ехать?  К
Несвежему,  где снимал квартиру Пшонь?  А какая гарантия, что он сидит среди
новенькой мебели Несвежего? Такой человек должен утверждаться на работе даже
тогда, когда и работы нет. И тут государственное мышление не подвело Гришу.
     Возле школы стоял новый "Москвич" Несвежего, а возле "Москвича" Рекордя
собственной персоной,  вертя  вокруг  толстого пальца  ключики от  отцовской
машины.
     - Все вертишь? - заглушая мотоцикл, сказал Гриша.
     - Ага. А что?
     - Это я должен был бы спросить тебя: а что ты здесь делаешь?
     - Охраняю сон трудящихся.
     - А сам как - думаешь трудиться?
     - Вопросик!
     - Привлечем за тунеядство!
     - А у меня жетон!
     - Снова со своим жетоном!
     - Я  представляю  в  Веселоярске,   может,  сорок  четыре  добровольных
общества.
     - Сколько, сколько?
     - Сорок четыре!
     - Ну,  гадство! - не удержался Гриша от непарламентского выражения. - Я
думал,  их штук десять, а их развелось уже вон сколько! Ты что - квартиранта
своего сюда привез? Где он?
     - На рабочем месте, в спортзале.
     Спортзал!  Гриша  вырос  в  Карповом Яре,  глиняный яр,  глиняное село,
глиняные хаты,  школа тоже в глиняных хатках,  в одной первый - четвертый, в
другой пятый -  седьмой,  в третьей восьмой -  десятый классы.  Какие уж там
спорт и  еще какие-то залы!  А  теперь двухэтажная кирпичная школа,  классы,
лаборатории,  зимний сад,  библиотека,  столовая и,  наконец, - добрая треть
здания -  храм здоровья,  спортзал, гимнастические снаряды, шведские стенки,
боксерские  груши,  батуты,  вороха  мягких  поролоновых ковров.  По  правде
говоря,  Гриша здесь еще ни разу не был,  поэтому вошел в  спортзал несмело,
почтительно,  с пиететом,  то есть с некоторым дрожанием конечностей, хотя и
неуловимым,   но   сущим.   К   тому  же  напугали  его  какие-то  необычные
звуки-всхлипы, разные выкрики, что-то и вовсе неожиданное:
     - Леопольд, жалкий трус, выходи!
     Детей  у  Гриши  не  было,  а  у  механизаторов  нет  времени  смотреть
мультфильмы,  поэтому он  даже  представления не  имел о  телевизионном коте
Леопольде  и  с  некоторым любопытством немного  постоял  и  посмотрел,  что
выделывают юркие мышата с  ленивым и  неповоротливым котом на цветном экране
59 сантиметров по диагонали.
     Лишь потом он  вспомнил о  цели своего прихода сюда,  оторвал взгляд от
телевизора (не очень и  далеко пришлось отводить глаза,  кстати!)  и  увидел
рядом  с  этим  чудом  техники,  информации,  искусства  и  обалдения самого
товарища Пшоня,  который, удобно разлегшись на мягких поролонах, накрыв лицо
своей  панамкой,  спокойненько спал  под  крики  дерзких  мышат,  пытавшихся
отомстить ленивому коту  за  миллионолетние кривды  своих  предков.  Причина
такого,  прямо скажем,  неуместного и раннего сна таилась не в телевизионном
шуме,  а  в  бутылкоподобной посудине без этикетки и  мисочке с малосольными
огурчиками,  стоявшими на  телевизоре.  Пшонь лежал так  удобно,  что мог бы
достать и бутылку,  и огурец из мисочки как правой,  так и левой рукой.  Это
Гриша заметил и  оценил.  И  может,  именно это вселило в  его душу какое-то
уважение к  Пшоню.  Да  и  как же  иначе?  Мы всегда хотим уважать людей,  к
которым приходится обращаться за помощью.  А  Грише нужна была помощь Пшоня,
как специалиста.
     - Товарищ Пшонь! - тихонько позвал он.
     Храпение в  ответ  было  такое,  будто  перетряхивали кости  египетских
фараонов всех  династий (а  династий там  было  много,  ой-ой!).  Гриша даже
попятился малость -  ему казалось,  что в  распластанном на поролонах спящем
Пшоне вообще нет ничего телесного,  а одни лишь кости и этих костей вроде бы
вдвое больше, чем у всех людей. Что за наваждение!
     - Товарищ Пшонь! Слышите? - уже громче позвал он.
     Мослы зашевелились,  затарахтели, панамка слетела с лица сухого и злого
(может,  это и не мумия фараона,  а мумия скорпиона?), кости затарахтели еще
раз, потом раздался въедливый и недовольный голос:
     - Что там? Чего надо?
     - Это я, - сказал Гриша. - Левенец, председатель сельсовета.
     - А-а,  -  Пшонь сел,  протер глаза, потом кинул за спину руки, взял из
мисочки огурец, хрустнул. - В чем дело?
     - Огурчиками закусываете?
     - Сказано же было: я - вегетарианец.
     - А бутылка без этикетки?  Продукция тетки Вусти? Могу организовать вам
участкового Белоцерковца, он вмиг все оформит.
     - Я сам его оформлю! Вы еще меня не знаете. Если я пью самогонку, то не
для того,  чтобы ее пить,  а для того, чтобы знать, какие безобразия здесь у
вас творятся. Ясно? И если выдумаете, что я спал на рабочем месте, а вы меня
разбудили,  так  знайте,  товарищ председатель,  что в  это время внутренним
зрением я  видел ваше двоеженство,  которое может перейти и  в  троеженство!
Катерина Щусь и Дарина Порубай вам знакомы? А ваша помощница на комбайне?
     "Вот гадство,  - подумал Гриша, невольно цепенея, - это Рекордя уже все
ему разболтал, а этот, вишь, спит, а на ус мотает".
     - Я бы вас попросил, - стараясь быть официальным, сухо промолвил Гриша,
- я бы не хотел, чтобы вы...
     - Ну, ну, - догрызая огурец, добродушно взглянул на него Пшонь, - это я
так,  между прочим.  Для моих карасиков.  А теперь верите,  что Пшонь -  это
Шпонька?
     - Я  к  вам  по  совершенно другому делу,  -  дипломатично уклонился от
ответа Гриша. - У меня к вам просьба.
     - Просьба?
     - Да.
     И тут Гриша раскрыл свою душу про стадион и про наивысшие мечтания. Это
было так  неожиданно,  что  даже Пшонь со  всеми неисчерпаемыми запасами его
нахальства немного растерялся и  не отважился выступить в роли консультанта,
только сказал:
     - Есть у меня один человечек!
     - Знаток? - обрадовался Гриша.
     - Ох и  человечек же!  Гений спортивного дела!  Заслуженный консультант
всего,   что  нужно  проконсультировать,  непоколебимый  авторитет,  кладезь
спортивной мудрости.
     - Где же он?
     - Далеко.
     - Мы могли бы его пригласить?
     - Трудно, однако можно.
     - Что для этого нужно?
     - Нужно подумать.
     - Прошу вас, подумайте.
     - Значит, так: я еще малость тут посплю, а уж потом подумаю.
     Гриша попятился почтительно и с пиететом.
     Еще в  тот же  день он  поймал в  степи Зиньку Федоровну и  заговорил о
финансовой  поддержке  для  того,  чтобы  пригласить  и  достойно  встретить
прославленного консультанта по спортивным вопросам.
     - Да зачем он тебе?  -  вздохнула Зинька Федоровна. - Стадион все равно
ведь никто не финансирует.
     - Потому что нет идеи.  А когда дадим идею -  все появится: и деньги, и
поддержка, и понимание.
     - Бог в облаке появится,  -  мудро заметила Зинька Федоровна. - Хочешь,
вот и приглашай этого своего...
     - Сельсовет не имеет представительских средств.
     - А я их имею?
     - Ну, тогда... Тогда, Зинька Федоровна, я... на свои собственные... еще
комбайнерские...
     - Проторгуешься.
     - А я на жатву снова к вам на комбайн попрошусь!
     Когда даже председатель председателя не  хочет понять,  то  как же жить
дальше?




     За время своих переселений и переименований Веселоярск,  можно сказать,
привык и  ко всякого рода советникам,  и  к  консультантам-проектантам,  и к
эрудитам-ерундитам,   -  и  теперь  тут  никого  и  ничем  не  удивишь.  Все
воспринимается  с   надлежащим  спокойствием,   которое  когда-то   называли
философским,  а  теперь  можно  бы  именовать  веселоярским,  и  даже  когда
дезориентированные сторонники дядьки Вновьизбрать подняли панику,  что якобы
новый голова куда-то улетел,  никто не встревожился:  может,  человеку надо,
вот  он  и  полетел.  Полетает  -  да  и  вернется снова.  Летают  же  герои
латиноамериканских и  украинских химерных романов,  так  почему бы  и  Грише
Левенцу тоже не попробовать?
     Поэтому никто не  удивился еще одному консультанту в  Веселоярске,  тем
более что  привезен он  был неофициально,  без предупреждений и  объявлений,
актива для  встречи и  бесед  Гриша  не  созывал,  борщ  у  тетки Наталки не
заказывал,  вообще не  просил ни  у  кого ни помощи,  ни поддержки,  ни даже
сочувствия.  (Последняя  фраза  упорно  выпутывается из  ее  синтаксического
окружения -  и что же мы имеем?  Забыли про Зиньку Федоровну и все сваливаем
на  Левенца?  К  сожалению,  такова у  него  роль  и  в  жизни,  и  в  нашем
повествовании.)
     Консультанта привез Рекордя.  Не следует думать, что он решил покончить
со своей ущербностью и статусом тунеядства,  -  просто для разминки смотался
на  отцовском "Москвиче" в  областной центр и  привез того,  кого  велел ему
привезти - не Левенец, нет! - новый преподаватель физкультуры Пшонь.
     Он высадил его возле сельсовета, крикнул Грише снизу:
     - Вот, привез!
     И помчался дальше дармоедствовать, заставив прибывшего ждать Гришу.
     Гриша побежал вниз встречать консультанта.
     - Какая радость! - закричал он. - Какая честь для нас!
     Консультант развел  руки  и  одарил Гришу  взглядом и  улыбкой наивного
разбойника. Дескать, к вашим услугам без остатка.
     - Конон  Орестович  Тавромахиенко,   -  представился  он.  -  Прошу  не
удивляться памилии.  Означает она:  бой быков. Греческое слово - тавромахия.
Наверное,  предки мои назывались проще:  Убейбык.  А  потом кому-то надоело,
заменил на греческую. Имел пантазию человек!
     Тут Грише следовало бы  заметить,  что Конон Орестович не  выговаривает
звука "ф",  заменяя его  на  "п",  так  же  как  его предок заменил когда-то
Убейбыка на Тавромахиенко,  но дело в  том,  что Левенцу было не до каких-то
там мелочей,  -  он весь был во власти созерцания этого необычного человека,
принадлежавшего, может к редкостнейшим экземплярам человеческой породы.
     Ростом Тавромахиенко не  поражал,  был,  можно бы  сказать,  умеренного
роста,  зато брал другим.  Шея - граненая, как железный столб, плечи - косая
сажень, грудь - колесом, кулачищи - гантельно-гранитные, глаза - стальные, в
голосе металл.  Такими рисуют в учебниках истории древних ассирийцев: руки -
как ноги,  ноги -  как руки,  не люди, а быки и львы. У Гриши было намерение
покормить гостя,  потом уж  приступать к  делу  (для этого попросил он  маму
Сашку приготовить хороший обед),  но  теперь,  посмотрев на  этого человека,
испугался: куда его еще кормить - в нем и так силы как в тракторе К-700, все
вокруг  звенит и  гудит,  земля  трясется,  деревья гнутся.  С  таким  лучше
натощак.
     - Вы, значит, по спортивной линии? - на всякий случай уточнил Гриша.
     - Мастер  спорта  по  всем  видам!   -  загремел  Тавромахиенко.  -  До
заслуженного  не  дошел,  решил  сменить  квалипикацию.  Занимаюсь  научными
разработками. Пишу монограпию! Страшное дело!
     - Нам бы консультацию,  - несмело прервал словоизвержение Тавромахиенко
Гриша.
     - Консультацию? Глобцы, о чем речь! По всем видам спорта!
     В   груди   Тавромахиенко  гудело,   как   в   пустой  цистерне  из-под
ядохимикатов,  в  горле клокотало,  будто у жеребенка,  и от этого в словах,
произносимых Тавромахиенко,  появлялись совершенно неожиданные звуки: вместо
"хлопцы" получалось "глобцы", "хата" становилась "гата", "бык" превращался в
"бгыка", "черепаха" - в "черебпаху".
     - Так, может, сразу и начнем? - предложил Гриша, пропуская консультанта
первым на лестницу. - У нас тут все на рабочих местах. Я приглашу товарищей,
и в тесном кругу, без лишних разговоров...
     - А дружок мой? - полюбопытствовал Тавромахиенко.
     - Имеете в виду Пшоня?
     - Точно. Пантастический человек!..
     Словно бы в  оправдание своей фантастичности,  в  тот же миг подкатил с
Рекордей Пшонь.  Тавромахиенко, протягивая руки для объятий, побежал вниз по
ступенькам,  зашумел-заклокотал радостно и  приподнято,  но  его благородное
намерение пропало зря.
     - Ну,  ну!  - уклоняясь от объятий Тавромахиенко, прострекотал Пшонь. -
Убери лапы! Знаю я эти штучки! Говори сразу, поможешь нашему председателю?
     - Да глобцы!  -  загремел консультант. - По всем видам спорта! Страшное
дело!
     - Секундочку! Запишу, - достал свой блокнот Пшонь. - А то тут такое...
     - Для  карасиков?  -  захохотал Тавромахиенко.  -  Уже  подпрыгивают на
сковородке?
     - Еще нет,  но скоро запрыгают. Запрыгают! - заверил его Пшонь, царапая
в  блокнотике ручкой,  а  сверху еще словно бы помогая и  своими ондатровыми
усами.
     Гриша до сих пор не мог понять,  что это за карасики,  о которых каждый
раз с угрозой вспоминает Пшонь,  но не очень и задумывался над этим,  будучи
озабоченным другими делами. Рассадив в своем кабинете Тавромахиенко и Пшоня,
он пригласил для участия в разговоре всех,  кто был в сельсовете,  а именно:
дядьку Вновьизбрать,  Ганну Афанасьевну и дядьку Обелиска. Опыт и авторитет,
знание процедурных вопросов и  голос народа -  все было представлено на этом
совещании плюс два непревзойденных знатока в  области физкультуры и  спорта.
Вот  так утираем нос финансовым работникам и  даже заслуженным руководителям
колхозного производства!
     Гриша  открыл совещание кратеньким вступительным словом,  обрисовал всю
привлекательность своей идеи,  не  стал  скрывать и  трудностей,  казавшихся
почти  непреодолимыми.  Пшонь  записывал,  Тавромахиенко  распрямлял  грудь,
надувал щеки, тряс гантельными кулачищами.
     - Глобцы! - загремел он, когда Гриша закончил. - Глобцы, не будет дела.
     - Почему же?  - обиделся Левенец. Надо было везти этого консультанта из
областного центра,  чтобы услышать то, что и без него уже слышал не раз и не
два!
     - Нет пантазии, - решительно заявил консультант.
     - Да в чем же тут должна быть фантазия? - допытывался почти с отчаянием
Гриша.
     - Пантазией нужно сразу убить,  тогда дадут деньги!  -  притопнул ногой
Тавромахиенко.  -  Какой вам стадион,  для чего?  Бегать, прыгать, по канату
лезть?  Кишки будут рвать от смеха!  Все теперь бегают,  прыгают и лазят без
всяких стадионов.  Играть в путбол, волейбол, гандбол, баскетбол? Не смешите
меня,  а то заплачу.  Может, вы Москва, Киев, Тбилиси и у вас есть "Динамо",
"Спартак", ЦСКА? Нет? И не будет! Значит, как? Надо убивать пантазией! Бгыки
у вас есть?
     - Во  второй бригаде откормочный комплекс для  бычков,  -  подал  голос
Вновьизбрать, которого уже начинал интересовать этот громогласный мужчина.
     - Так чего же вам,  глобцы,  надо? - радостно закричал Тавромахиенко. -
Берите бульдозер,  ройте землю и  стройте не стадион,  а то,  что называется
ареной!
     - Что, что? - не понял Гриша.
     - Арену!
     - Арену? Зачем? Для цирка?
     - Для корриды! Для боя бгыков! Вот вам и пантазия!
     - То  есть как  это  -  для боя быков?  -  встрепенулся дядька Обелиск,
который до  сих  пор  молчал,  лишь  переводя взгляд  то  на  Гришу,  то  на
консультанта.  -  Когда быки  бьются,  их  надо  разводить.  А  тут  как  же
получается?
     Тавромахиенко даже поморщился от такой необразованности.
     - Не бгыки будут биться,  глобцы,  а бгыков будут бить, то есть убивать
на арене. Коррида, как в Испании или Мексике!
     - Убивать  быков?  -  дядька  Обелиск задвигал по  чисто  вымытому полу
босыми ногами, грозно нахмурив брови на консультанта. - За такие рассуждения
надо  ликвидировать,  как  класс,  когда мы  все  силы  отдаем для  развития
животноводства,  вы предлагаете убивать быка средь бела дня у всех на глазах
- за что и зачем? Без всякой надобности?
     Если  бы  дядька  Обелиск  читал  стихотворение грузинского поэта  Шота
Нишнианидзе  о   смерти  быка,   он  привел  бы  жалобные  строки  из  этого
произведения:

                Шел спокойно на плаху - ведь
                         всегда друзьям ты верил,
                Боль тяжкую, друг мой верный,
                         я стихам своим доверил.

     Но  так ли  уж  крайне необходимо читать стихи,  чтобы доказать кому-то
целесообразность своей мысли?
     Гриша испугался:  что подумает спортивное светило о веселоярцах?  Что у
всех у них такое прямолинейное мышление,  как у дядьки Обелиска?  Поэтому он
осторожно повел речь о  том,  что хотя Украина в  какой-то мере и тяготеет к
Средиземноморью (через Черное море, Босфор и Дарданеллы), но это все-таки не
Испания и украинцы не испанцы.  Ну, хотя бы не такие шустрые. Испанцев около
трехсот  лет  поджаривали на  кострах  инквизиторы,  а  мы  не  поддавались.
Мексиканцев тоже гоняли то конкистадоры,  то захватчики-империалисты,  вот и
появилась в  характере суетливость.  А  нам от  чего суетиться?  Мы  ведь не
испанцы и не мексиканцы. Когда мы суетились? Может, кто-нибудь скажет?
     Никто  такого  не   мог  сказать,   даже  дядька  Вновьизбрать  с   его
непревзойденным  опытом.   Казалось  бы,   идея,  так  неуместно  выдвинутая
Тавромахиенко, умерла, еще и не родившись. Но консультант не сложил оружия.
     - Глобцы,  -  заворковал он,  -  вы  мне  скажите,  глобцы,  ваше  село
передовое?
     - Да вроде бы, - несмело промолвил Гриша.
     Дядька Вновьизбрать был намного решительнее.  Ведь разве не он приложил
все усилия, чтобы Веселоярск прогремел на всю Украину, а то и дальше?
     - Говорится-молвится,  -  подергал он себя за левую бровь, - Веселоярск
не просто передовой, а еще и образцовый по всем статьям!
     - Разве я не говорил? - обрадованно воскликнул Тавромахиенко. - Не будь
вы такими,  разве бы я к вам приехал?  Меня на все бгока!  Так и рвут, так и
рвут! Приезжайте, Конон Орестович, скажите да подскажите, а я все бросил - и
к вам.  И теперь вижу - не зря. У вас есть пантазия, глобцы! А ежели так, то
что же вам надо?  Вам надо выходить на уровень мировых стандартов! А коррида
- это и есть мировые стандарты.
     - А  может,  мировым стандартам пора уже  выходить на  наш  уровень?  -
задумчиво взглянул на своих старших товарищей Левенец.
     - Говорится-молвится, давно пора! - поддержал его Вновьизбрать.
     - И  в  честь  этого  водрузить  обелиск!   -   обрадованно  воскликнул
заслуженный посыльный Веселоярска.
     Ганна Афанасьевна была намного осторожней.
     - По  этому вопросу нам  еще  не  было  указаний,  -  объяснила она,  и
Тавромахиенко  правильно  расценил  ее   слова   как   намек  на   возможное
неединодушие своих  оппонентов и,  хорошо  зная,  что  упорством украинского
упрямства  еще  никому  и  никогда  не  удавалось сломить,  мгновенно сменил
тактику.  От  тактики наступательно-грубой он перешел к  политике уговоров и
обольщений. Нарисовал перед присутствующими картину корриды. Общий праздник.
Зрители в ложе.  Не знаете, что такое ложа? Объясним! Нет ложи? Построим! Из
дефицитнейших материалов. Есть человек - самого черта из-под земли достанет.
Но дядьку Обелиска эти картины не привлекли ни на грош.
     - А  как же  насчет быков?  -  допытывался он.  -  Что вы  предлагаете?
Убивать без всякой надобности?
     - Убить бгыка?  - одарил его своим разбойничьим взглядом Тавромахиенко.
- Глобцы,  бгыка убьют и  на мясокомбинате.  Убить бгыка,  а самому жить?  А
зачем?  Все равно ведь умрем рано или поздно. Выиграть бой? Пусть выигрывают
торгаши, а для нас главное что? Какая пилосопия? Стойкость!
     - Не там стойкость ищете, товарищ, говорится-молвится, - заметил дядька
Вновьизбрать.  -  Мы  призваны  организовывать трудовые  усилия,  а  ты  нас
толкаешь на какие-то ненужные выдумки...
     - Трудовые?  -  не растерялся консультант.  - Вам хочется ближе к делу?
Тогда я спрошу у вас:  а где же ваш конь?  Где конь вообще?  Где эти честные
труженики и помощники наши с древнейших времен?
     - Коня уничтожили как класс и водрузили обелиск в райцентре,  - сообщил
дядька Обелиск.
     - Ага,  коней под полководцев на памятниках?  А где они в селе?  Почему
они забыты?  А коррида возрождает для нас коня. Как тягловая сила он для вас
ни  к  чему,  у  вас есть трактора.  Как источник удобрений ваших полей ни к
чему.  У вас есть минеральные удобрения.  Для деликатесных колбас?  Украинцы
употребляют только свиные.  Так  зачем  же  конь?  У  наших  славных предков
глобцев-запорожцев  конь  был  товарищем  в  смертельном  поединке.   Теперь
поединки вышли из  моды,  а  вот  корриду можно сделать модной.  Пикадоры на
конях,  копья с  разноцветными флажками,  бгык выскакивает на арену,  тяжело
дышит обеими ноздрями,  публика ревет от восторга,  райпотребсоюз распродает
тысячи  бутылок  местной  минеральной  воды  -  мировые  масштабы!  А  когда
появляется матадор,  любимец девчат  и  сельского руководства,  вокруг арены
наступает мертвая тишина,  бгык сопит и глухо ревет, минеральная вода льется
потоками,  потому что  коррида всегда вызывает жажду (прошу не  путать ее  с
водочно-самогонной, глобцы), - страшное дело!
     - Что ж,  -  сказал Гриша,  -  может,  Веселоярск в самом деле заслужил
иметь свою корриду?
     - Я не знаю,  что это такое, - впервые взяла слово Ганна Афанасьевна, -
но если это увеличит нам поступление наличных денег,  чтобы было чем платить
зарплату сельским служащим, я тоже не возражаю.
     Дядька Вновьизбрать был ни за,  ни против, но сказал, что можно достать
для   проведения  земляных  работ  пару   бульдозеров  и   даже   скрепер  в
райдоротделе.
     Только дядька Обелиск уперся.  Нельзя публично убивать живое  существо,
особенно  быка,   ведь  всем  известно,   что   быки  способствуют  развитию
животноводства.
     Пшонь  записывал слова  дядьки  Обелиска  с  таким  тщанием,  что  весь
покрылся потом и вынужден был вытирать усы своей панамкой.
     - А  что,  если  сделать  эту  корриду бескровной?  -  предложила Ганна
Афанасьевна.
     - В  самом  деле,  -  радостно поддержал ее  Гриша.  -  Спорт  и  кровь
несовместимы. Тут надо что-то придумать.
     Консультант лишь посмеялся над такой непрактичностью.
     - Из всего можно найти выход,  или, как говорят пилосопы, альтернативу.
Вы не хотите крови?  Сделаем шпаги для матадоров тупыми,  а пикадорам вместо
пистолетов дадим  бузиновые брызгалки,  и  вообще  сделаем  все  для  охраны
бгыков.
     - А  кто же  будет охранять тех хлопцев,  которые окажутся перед рогами
быков?   -   резонно  спросил  дядька  Вновьизбрать.   -  Какие  оглашенные,
говорится-молвится, полезут на эту арену?
     - Страшное дело  решать  спортивные вопросы коллегиально!  -  хлопнул в
ладони Тавромахиенко. - Вы боитесь бгыков? Выгоните на арену коров!
     Тут Ганна Афанасьевна несмело напомнила, что коровы теперь пошли, можно
сказать,  облегченного типа, недокормленные, передоенные, следовательно, они
бегают быстрее быков - кто же их догонит?
     - Надо, наверное, заменить и коров, - сказал Гриша.
     - Страшное дело! - загремел Тавромахиенко. - Чем же вы их замените?
     - А козами,  - подсказал дядька Обелиск, радуясь, что быков ему удалось
спасти от напрасной гибели. - У нас козы не простые - валютные.
     Пшонь попросил объяснений и  поскорее записал и  о  козах,  и  об  этих
объяснениях.
     - Говорится-молвится, - напомнил дядька Вновьизбрать, - у козы рога еще
острее,  чем у коровы и быка, это у хлопцев, которые будут за ними гоняться,
наверняка штаны будут изодраны в таких местах, что стыдно даже говорить.
     - В  нашем  бюджете не  предусмотрены ассигнования на  новые  штаны для
спортсменов, - поскорее объяснила Ганна Афанасьевна.
     - Не  беда,  -  успокоил их  Тавромахиенко.  -  Можно  достать штаны из
сверхпрочного  синтетического  материала,   к   тому  же  с   бронированными
ширинками.
     - А не кажется ли вам,  -  выразил сомнение Гриша, - что в таких штанах
наши  матадоры станут  слишком неповоротливыми?  -  Наверное,  от  коз  тоже
придется отказаться.  Он  уже  готов был  отказаться от  этой навязанной ему
консультантом корриды, но стыдился вот так бесславно отступать.
     - Может, пустить на арену петухов? - предложила Ганна Афанасьевна.
     Это уже была полная компрометация не  только идеи корриды,  но  и  идеи
сооружения невиданного спортивного комплекса. Столько сил, энергии, фантазии
и настойчивости -  и ради чего?  Чтобы веселоярские хлопцы гонялись по арене
за  петухами?  Можно  представить  молодого  и  жизнерадостного  веселоярца,
который с  удовольствием ест материнские толченики с молодыми петушками,  но
чтобы такой парнище бился на арене с петухами? Люди добрые, побойтесь бога!
     Дядька Обелиск, торжествуя в душе, что провалил и завалил идею молодого
председателя,  к  которому стоял в  вечной оппозиции (это  уже  ясно!),  для
издевки подбросил еще одно предложение: выпустить на арену кроликов. Сказал,
сложил на груди руки,  скрестил под стулом босые ноги и  блаженствовал.  Как
было  не  блаженствовать?  Отомстил всем.  Кролики для  него  были  столь же
ненавистными,  как и его Фенька.  Кролики роют и подрываются под вас, Фенька
подрывается под  него.  Пустить эти  существа против  нового  председателя -
подроют и перероют все на свете, ничего не останется!
     - Пустить туда кроликов! - выкрикнул дядька Обелиск.
     Но  тут  уже  всполошился и  сам  приезжий консультант.  Для всего есть
предел, а для этих людей (или глобцев, как он всех называл) никаких пределов
не существовало.  Дошли уже до кроликов.  Какая же это коррида? Это сплошное
землеройство.  Матадоры должны были  бы  рыться в  земле,  раскапывать норы,
вытаскивать за уши кроликов, показывать зрителям? Страшное дело!
     - Это не то, - сказал Тавромахиенко. - Глобцы, вы не туда загнули.
     А  куда  было гнуть?  Чем  заменить быков на  корриде?  Дикими птицами?
Полетят -  не поймаешь. Мухами? Но веселоярцы - не восточные народы, которые
гоняются за мухами.  Комарами?  А чем их будешь ловить? Разве что пылесосом.
Но пылесос - это уже не спорт, а быт.
     - Все не то,  -  подытожил Гриша,  как ни тяжело ему было это делать. -
Вот если бы  мы сумели заменить быка животным таким же сильным,  но смирным,
съедобным и  хорошо защищенным от  холодного оружия.  Но  где  найдешь такое
животное?
     - Может, слона? - подбросил идею дядька Обелиск.
     - Да он нас с тобою съест,  - засмеялся Вновьизбрать. - Ему одной травы
на день требуется, наверное, с полтонны.
     Пшонь  пошептался с  консультантом,  после чего  нетерпеливо заерзал на
стуле.  Стул  затрещал  под  каменнотяжелым  человеком.  Ганна  Афанасьевна,
переживая за казенное имущество,  осуждающе взглянула на Гришу. Дескать, где
и зачем нашел такого хлопотного человека?
     Тавромахиенко распрямил плечи,  потряс  кулаками,  одарил  всех  щедрым
разбойничьим взглядом и заявил:
     - Ежели  так,   предлагаю  еще   одну   альтернативу.   Заменим  бгыков
черебпахами!
     Он сказал:  "черебпахами",  поэтому никто и не понял,  о чем идет речь.
Гриша на всякий случай переспросил:
     - Вы сказали: черепахами?
     - Черебпахами! Крепкое, медленное животное, мясо - деликатес. Чего вам,
глобцы, надо для полного счастья?
     - Да, да, - сказал Гриша. - А любопытно: как вы сюда добирались?
     - Гто, я? - удивился Тавромахиенко.
     - Да вы же, вы.
     - Я - на машине.
     - А если мы запряжем вам черепах?
     - Глобцы,  не смешите меня,  а то я заплачу! - вскочил Тавромахиенко. -
Мы  тут  с  Пшонем  заскочим  к  одному  человечку,   а  потом  уж  докончим
консультацию.
     - Можно  считать ее  законченной,  -  вдогонку им  бросил  Гриша,  хотя
Тавромахиенко и  Пшонь вряд ли  слышали его слова,  чуть ли не бегом покидая
кабинет.
     - Куда  это  они,   говорится-молвится?   -  пробормотал  Вновьизбрать,
который, несмотря на свой огромный руководящий опыт, не мог разгадать тайных
намерений этих двух спортивных представителей.
     Да и кто мог бы их разгадать?
     Разумеется,   автор,   используя  все   достижения  науки  и   техники,
литературной  моды  и   мистики,   неконтролируемой  фантазии  и  авторского
произвола,  мог бы перенести своих героев куда угодно,  переселить их в иные
миры,  скрутить в  бараний рог,  запихать в  маковое зернышко или  фасолину.
Философ Пифагор не ел фасоли,  считая,  что в  нее переселяются души умерших
людей.  Автор тоже мог бы стать хотя бы на некоторое время пифагорейцем,  но
ведь,  дорогие товарищи,  где вы найдете такой боб,  в который можно было бы
втиснуть Тавромахиенко или Пшоня?
     Поэтому автор пустил их самоходом,  они выскочили из сельсовета, сели в
"Москвич", который, судя по всему, ждал их, и Пшонь крикнул Рекорде (кому же
еще должен был кричать?) какое-то слово, пароль, сигнал, и машина газанула и
покатилась к  стоянке автобуса,  потом по дороге,  ведшей из Веселоярска,  а
потом,  уже на выезде, круто свернула вправо и запрыгала по немощеной улочке
Вередуновки, где, как мы знаем, жили веселоярские пенсионеры, точнее говоря,
бабушки-пенсионерки.  Так что же, спросят нас, выдающиеся спортивные деятели
Тавромахиенко и  Пшонь  решили показать старушкам новый комплекс физзарядки,
организовать веселоярскую группу  здоровья,  рассказать о  чертовски  модной
аэробике?  Глубоко ошибается тот, кто так подумал бы. Рекордя железной рукой
вел  машину прямо к  тому  домику,  где  еще  недавно жила  баба Параска,  а
теперь...  Теперь это уже был не просто домик, а обитель и святыня. Крыша не
из шифера,  а дюралевая,  с отблеском тусклого серебра,  на крыше не простая
телевизионная  антенна  буквой  "Т",  а  стилизованная  под  крест  с  двумя
перекладинами - с большей прямой и меньшей наклонной. Внутри тоже ни комнаты
с печью,  ни кухоньки, ни сеней, все внутренние стены разобраны и выброшены,
теперь тут единый простор,  небольшой зал,  окна из разноцветного стекла, на
боковых стенах - иконы, у дверей хоругви, в глубине - столик под плащаницей,
свечи в подсвечниках, темные толстые книги, ангелы и архангелы, нарисованные
на задней стене.
     А где же баба Параска? Она добровольно отдала свой домик попу Лаврентию
для  церкви,  а  сама переселилась к  соседке,  бабе Палажке.  Как известно,
старорежимные баба  Параска и  баба Палажка без  устали бранились,  то  есть
конфликтовали и  вступали в  конфронтацию,  а вот современные даже живут под
общей крышей!  Кто не верит,  может убедиться, приехав в Веселоярск. Скажут:
происки церковников.  Новый  веселоярский поп  Лаврентий задурил голову бабе
Параске,  и  та  отдала  свой  домик  под  храмовое сооружение,  которое  не
предусматривалось генеральным планом нового образцового Веселоярска.  Может,
где-нибудь в  другом месте религия в  самом деле одурманивает людей до такой
степени,  что они и  от  собственного жилья отказываются,  но в  Веселоярске
действуют другие законы.  Баба Параска с  такой же  радостью могла бы отдать
свой  домик  и  лектору-международнику,  и  опытному инструктору парашютного
спорта,  и поэту,  который,  сидя в столице, бьет себя в грудь и кается, что
покинул родное село.  Пусть только захотят поселиться в Веселоярске,  и баба
Параска любому уступит собственное жилье. Получилось так, что первым изъявил
желание поп Лаврентий -  и  вот все случилось так,  а  не  иначе.  А  старые
люди...  Они не чураются друг друга, им хочется человеческого тепла, хочется
жить вместе.  Сказано об  этом еще  Иваном Вишенским:  "О  блаженна купо,  о
всечестное братство, о преславнiйшия едности, кто тебi отлучаеться, кто тебе
отвращаеться,  кто от тебi утiкает, кто на тебi борет, лжет, хулит, кто тебi
ненавидит i  тобою  мерзит,  -  да  будет проклят нинi  и  на  будущий вiк".
Молодежь,   правда,  не  обращает  внимания  на  такие  крутые  выражения  и
разлетается во  все  стороны,  как  галактики,  с  которыми ничего не  могут
поделать астрономы. Но известно ведь: молодо - зелено. А старость - мудрость
и  великое  понимание жизни  во  всей  ее  совокупности.  Поэтому  не  будем
удивляться бабе Параске и воздержимся от преждевременных выводов.
     Да  к  тому же  и  речь наша не  про бабу Параску и  не про самодельный
веселоярский храм,  который можно бы  классифицировать как  "приспособленное
помещение",  а  про  того человека,  к  которому Рекордя вез двух спортивных
деятелей,  вез  в  такой спешке,  что  они  забыли даже про  обед,  а  Конон
Орестович Тавромахиенко отложил  переговоры о  своем  гонораре за  необычную
консультацию.
     Поп  Лаврентий.  Он  прибыл в  Веселоярск после  смерти старого батюшки
Парфентия,  прибыл независимо от  государства,  присланный своими церковными
иерархами,  и,  может,  именно  ему  Гриша  Левенец обязан своим  намерением
соорудить стадион или целый спортивный комплекс. Потому что отец Лаврентий в
прошлом был штангистом второй тяжелой категории,  о своем спортивном прошлом
забывать не  хотел,  каждое утро бегал по Веселоярску в  тренировочном синем
костюме с  белыми  лампасами на  штанах,  в  церкви  под  аналоем держал две
двухпудовые гири и во время,  свободное от молитв, играл ими, то поднимая по
сто раз,  то  подбрасывая и  ловя,  будто мячики,  то швыряя через себя,  то
приподнимая лежа. В селе это называлось: некуда дурную силу девать.
     Поп изнывал без соперников,  железная игра не  выходила из  его памяти,
штанги гремели о  помост в его ушах,  будто музыка Бортнянского,  и Рекордя,
разнюхав об этой его душевной кручине, давно уже задумал провернуть операцию
под кодовым названием: "Штанга".
     Теперь вез к  отцу Лаврентию человека,  который мог послужить достойным
соперником бывшему штангисту.
     Пока  шли  консультации в  сельсовете,  Рекордя  уже  смотался  к  отцу
Лаврентию и договорился, что тот будет ждать их "возле храма", хотя, правда,
не  удалось  достичь  договоренности  относительно  формы  одежды.   Рекордя
настаивал на  спортивной форме,  поп  уперся,  что  непременно должен быть в
одеянии,  приличествующем его  сану,  то  есть в  рясе с  крестом на  груди.
Религию  можно  возненавидеть уже  из-за  одного  упрямства  ее  служителей.
Рекордя плюнул и поехал за своими спортивными деятелями.
     Теперь привез, стоял, играл ключиками, смотрел на церемонию знакомства,
или, как назвал это Рекордя, снюхивание.
     Пшонь знай себе записывал и совал свои усы во все щели.
     - Это что - храм? А кто дозволил?
     - Чадо мое, - с торжественным спокойствием изрек отец Лаврентий. - Храм
есть духовное изображение и художественное украшение поколений ныне и присно
живущих. Что ты можешь противопоставить сему?
     На выручку Пшоню пришел, как более образованный, Тавромахиенко.
     - Грам -  это  зобор,  глобцы,  -  сказал он,  -  а  зобор -  это общее
собрание. Вот мы вам и противопоставили, батюшка. Так какой у вас вопрос?
     Отец  Лаврентий молча пошел в  свой  храм и  вынес оттуда две  огромные
черные гири.  Нес их впереди себя на ладонях,  будто две игрушки. Здесь уж в
самом деле руки -  как ноги,  как бревна,  а грудь -  как медный колокол,  а
живот -  как корыто.  Положил осторожно гири на травку, ласково погладил их,
потом погладил бороду.
     - Вот, - сказал он.
     - Предлагаете конпронтацию,  -  без  объяснений понял Тавромахиенко.  -
Так. А ваш собственный вес?
     - Сто пятьдесят два, - потупился батюшка.
     - Вторая  тяжелая.  Страшное  дело!  Я  -  в  полутяжелой.  Не  сошлись
характерами.
     Тавромахиенко решительно направился к "Москвичу",  считая,  что тут ему
делать нечего,  но  дорогу ему преградил Рекордя,  который не мог допустить,
чтобы его мечту поживиться возле попа вот так сразу затоптали.
     - Кики-брики! - сплюнул он под ноги спортивному деятелю. - У нас так не
делают! Вы ведь спец - придумайте что-нибудь для попа!
     Но отец Лаврентий,  испугавшись,  что теряет посланного богом (а кто же
еще  может  послать  подарок своим  служителям?)  достойного соперника,  уже
придумал сам, предложив:
     - Если не гири,  то,  может,  подними меня, чадо. Я лягу на землю, а ты
попытайся оторвать меня от нее.
     - В этом что-то есть,  -  оживился Тавромахиенко. - Правда ведь, Пшонь,
здесь что-то есть?
     - Повторите, я запишу, - пробормотал тот.
     - Только не на землю,  -  раздумывая,  сказал Конон Орестович. - Потому
что за  землю можно ухватиться,  трава там какая-нибудь,  корни,  то  да се,
антеи всякие хватались. Надо на аспальт.
     - Можно и на асфальт, - согласился поп.
     - Но,   но,   -   Тавромахиенко  снова  и  снова  окидывал  отца  своим
разбойничьим взглядом,  - туша у вас, отче, должен сказать, - страшное дело!
Тут  уж  не  руками надо,  а  разве что подъемным краном.  Почему бы  вам не
посоревноваться с краном?
     - Человеческое  человеческого  просит,   чадо  мое,   -  вздохнул  отец
Лаврентий.
     Тавромахиенко углубился то ли в  колебания,  то ли в  задумчивость,  но
Рекордя не  дал ему времени на эти интеллигентские штучки,  подошел поближе,
повертел ключиками, хихикнул:
     - Что, слабо?
     - Ну, ну, осторожнее, прошу! - поднял плечи Тавромахиенко.
     Но на Рекордю не действовали никакие слова. Он был человеком интереса и
не  мог позволить,  чтобы собственный интерес ускользнул из-под самого носа.
Прихожане идут к  отцу Лаврентию с  приношениями,  а  кто угодит ему,  будет
иметь приношения безграничные и бесконтрольные.  Кто же от такого откажется,
какой дурак? Кики-брики!
     - Могу посоветовать, - великодушно заявил Рекордя.
     - Секундочку! Запишем, - спохватился Пшонь.
     Тавромахиенко нетерпеливо отмахнулся от его назойливости.
     - Так что у тебя? - обратился он к Рекорде.
     - Значит, так, - принялся тот загибать пальцы. - Батюшка - раз, асфальт
- два. Поднять его над асфальтом - три.
     - Не морочь головы, знаем без тебя.
     - А как поднять, могу посоветовать.
     - Ну?
     - За уши!
     - Как, как?
     - Уже сказал, кики-брики!
     Идея граничила с гениальной.  В самом деле, кто и как мог бы управиться
с  гигантской поповской плотью,  с  ее стальными мышцами,  налитой свинцовой
тяжестью,   задубевшей,   как   тысячелетние  догматы  той  великой  химеры,
служителем которой был отец Лаврентий!  А тут так просто и весело: за уши! А
что такое ухо?  Хрящ.  Мертвая субстанция.  Ни мышц,  ни силы, ни прочности.
Рудиментный пережиток, как сама церковь и религия.
     - Слыхали, отче? - спросил Тавромахиенко.
     - Слыхал и внял.
     - Согласны?
     - Нимало вопреки глаголю.
     Тавромахиенко еще  раз ударил стальным глазом по  батюшке.  Уши у  того
маленькие,  как две фасолинки,  не за что и ухватиться.  Да еще и приросли к
голове  -  пальца  не  просунешь.  И  все  же  маленькие хрящики  -  это  не
полторацентнерный сгусток мышц и дикой поповско-штангистской силы.
     Согласие  было   двусторонним.   Теперь  надлежало  решить  процедурные
вопросы.
     Судейство.
     Пшонь не годился,  потому что все время записывал. Рекордя возникал сам
собой.  Место  для  соревнования.  Возле храма негоже,  да  и  асфальта нет.
Рекордя заявил,  что знает такое местечко, как железный ток. Получалось, что
он еще не забыл сказок времен детства. Тогда возник вопрос спортивной формы.
Батюшка настаивал на рясе. Тавромахиенко не соглашался. Он будет отрывать от
асфальта  и  поднимать над  асфальтом не  священнослужителя,  а  спортсмена.
Поэтому -  трусы и  только трусы!  Поп не  соглашался:  он не мог появляться
перед  паствой  голым.  После  затяжных дискуссий сошлись  на  тренировочном
костюме.  Для Тавромахиенко свой хлопчатобумажный костюм уступал Пшонь. Но и
на этом процедурные вопросы не исчерпывались.
     - Спорт есть спорт,  - сделал глубокомысленное заявление Тавромахиенко.
- Он украшается и увенчивается медалями, призами, наградами. А что у нас?
     Отец Лаврентий развел руками и благодушно улыбнулся.  В противовес всем
хищно-корыстолюбивым священнослужителям он хотел быть бескорыстным.
     - О спорт! - изрек он вдохновенно.
     Но   Конон   Орестович  не   подхватил  этого  платонического  призыва.
Материальная сторона дела заинтересовала его так, что он проявил неожиданную
для спортивного деятеля эрудицию:
     - Только  Зевс  и  Посейдон  могли  наслаждаться самим  лишь  дымом  от
жертвоприношений у эпиопов.  А мы люди темные,  нам подай выпивку и шамовку!
Ставлю ящик коньяка против твоего ящика, отче! Оторву тебя от аспальта - мои
оба ящика. Не оторву - твои! Как?
     - Нимало вопреки глаголю, - скромно промолвил отец Лаврентий.
     После  этого  начали  готовиться.  Съездили  домой  к  отцу  Лаврентию,
подождали,   пока  он  переоденется,   потом  к  Несвежему,  где  переоделся
Тавромахиенко, затем ко двору Панько, где асфальт был шире, поскольку Панько
поставил дорожникам пол-литра и  они  высыпали лишнюю машину битума напротив
его двора,  так что там теперь свободно разворачивались не только машины, но
и комбайны.
     Никто  никому ничего не  говорил о  предстоящем соревновании,  но  слух
мигом разлетелся по Веселоярску.  Когда-то говорили:  сбежались стар и млад.
Но  такое  выражение  годится  для  эпох  неопределенного  способа  жизни  и
хаотического хозяйствования.  Теперь же  млад в  пионерском лагере,  стар на
пенсии,  но продолжает работать не покладая рук, зато в селе появилась новая
сфера обслуживания,  а  в  сфере люди,  много людей,  а  к ним еще множество
специалистов со средним специальным и  высшим образованием,  а  к ним еще...
Одним словом, мы скажем так: сбежались все, кто мог сбежаться.
     И стали смотреть.
     Поп лег на асфальт. Тавромахиенко стал над ним, засучил рукава. Рекордя
свистнул  в   милицейский  свисток,   подаренный  ему   Иваном  Беззаботным.
Спортивное соревнование началось.
     Соревнование в самом деле началось бы именно так и именно тогда, как мы
сейчас провозгласили,  но  при условии,  что соревнуются,  деликатно говоря,
нормальные  и  полноправные  граждане  (если  бы  они  были  еще  и  членами
спортобщества "Урожай" или "Буревестник",  то такая ситуация соответствовала
бы идеальной).
     Но  тут  ведь  участником  спортивного соревнования выступал  служитель
культа!  Представитель институции,  отделенной от  государства.  Так  как же
быть?  И  могла ли  эта институция не  продемонстрировать каким-либо образом
свою  заинтересованность в  течении этого  не  совсем обычного соревнования?
Разумеется,  отец Лаврентий хорошо знал, что его возможные спортивные успехи
вряд ли будут касаться высоких церковных иерархов. Поэтому он на собственный
страх  и   риск  позаботился  о  надлежащем,   если  так  можно  выразиться,
оформлении,  украшении и оглашении своих спортивных поступков, которые могли
бы (хотя и не каноническим способом) умножить его церкви хвалу и славу.
     Автор  выпутывается из  этого  страшно  запутанного словоизлияния очень
просто.   Когда  Рекордя  засвистел  в  милицейский  свисток,  из-за  буйных
веселоярских холмов,  из-за тыквенно-орхидейных сочных цветов, из-за высоких
многокрасочных мальв, растревоживая экзотическую нежность настурций, ласково
гладя загадочность ноготков,  над  полем состязания прозвучало давно забытое
пение,  не  имеющее никакого отношения к  нашим  высоким временам,  пение из
времен обскурантизма, то есть сплошной темноты и безнадежности.
     Баба  Параска,  добровольно отдавшая выделенный ей  колхозом домик  под
культовое сооружение,  сама  переселившись к  бабе Палажке,  теперь вместе с
бабой Палажкой организовали певчих и в надежде на победу своего батюшки отца
Лаврентия,  прибыв своевременно к  месту соревнования и  расставив певчих по
чину с  двух сторон для  антифонного пения,  затянули ирмос:  "Мироправители
тьмы века своего и духов злобы поднебесных". А потом: "Воинство выспренне на
высоте..."
     Но  еще перед этим тот же самый слух,  который облетел весь Веселоярск,
проник  и  в  сельсовет,   однако  распространился  там  не  стихийно,  а  с
соблюдением субординации,  то есть прежде всего попал к Ганне Афанасьевне, а
уже потом и к молодому председателю.
     - Слышали?  -  входя к Грише,  спросила Ганна Афанасьевна.  -  Этот ваш
консультант нашего попа Лаврентия за уши отрывает от асфальта.
     - Кто вам сказал такое? - спросил из-за стола Гриша.
     - Люди говорят.
     Гриша не переспрашивал. Когда говорят люди, надо верить. И действовать.
Он побежал к мотоциклу.  Забыл даже спросить, где все это происходит, но это
уже не имело значения. Асфальта в Веселоярске было столько, что на мотоцикле
промчишься и пролетишь за пять минут. Живем в эпоху космических скоростей!
     Но  пока  Гриша заводил мотоцикл,  пока осуществлял поисковую операцию,
события возле  Панькова двора достигли высшей точки,  то  есть  кульминации.
После  свистка  Рекорди Тавромахиенко,  не  обращая внимания на  певчих,  не
оказывавших ему никакой помощи,  кинулся на лежащего отца Лаврентия, ухватил
за  маленькие,  как  две  фасолины,  уши своими железными пальцами,  дернул,
рванул,  потащил изо всех сил, - поп ни с места. Конон Орестович, призвав на
помощь весь свой спортивный опыт, мобилизовав все знания и хитрость, кинулся
туда,  кинулся сюда,  тяжело вздохнул,  крякнул, прыгнул так и прыгнул этак,
повозился и  надулся для приличия и по-настоящему,  -  поп лежал камнем,  ни
отрываться от асфальта, ни подниматься над ним хотя бы на один сантиметр и в
помыслах своих  не  имел,  одним словом,  поп  был,  как  возглашали певчие,
крепкостоятельным. Тогда Тавромахиенко прибег к приему недозволенному. Начал
крутить попу уши, снова попытался поднять его тяжелую, как двухпудовая гиря,
голову над  асфальтом -  все напрасно.  А  тут еще проклятые певчие заметили
недозволенные приемы  и  возопили:  "Дилаша на  хребте моем  все  начальницы
страстей!"  Одним  глазом  Тавромахиенко успел  заметить  громыхающий черный
мотоцикл,   а   на   нем   председателя  сельсовета;   мотоцикл  приближался
неотвратимо,  как судьба и закон, Тавромахиенко отчаянно рванул батюшку так,
что у того за ушами выступила кровь, но поп даже не пошевельнулся.
     - Прекратить безобразие!  -  соскакивая с мотоцикла,  закричал Гриша. -
Кто позволил? Что за бесчинство!
     Тавромахиенко даже  обрадовался  такому  вмешательству высших  сил.  Он
видел,  что попа все равно над асфальтом не поднимет,  а уши может оторвать.
Кому нужна такая морока?  Поэтому он  радостно отступил от лежащего батюшки,
приветливо махнул Грише.
     - Ставь,  председатель,  отцу-священнослужителю два  ящика  коньяка,  и
пусть благоденствует.
     - Какие два ящика? О чем речь? - возмутился Гриша.
     - Такая у нас договоренность. Кто проиграет - ставит два ящика.
     - На какие же средства, интересно знать?
     - Я консультант - мне положен гонорар?
     - У нас консультации на общественных началах, - объяснил Гриша.
     - На  общественных  началах  теперь  только  воробьям  кукиши  дают,  -
захохотал Конон Орестович. - Пшонь, запиши!
     - А шефство? - имел неосторожность сказать Гриша.
     - Шепство? Не смешите меня, а то я заплачу!
     "Ну,   гадство,   -  подумал  Гриша,  -  это  уже  не  тот  ассирийский
Навуходоносор,   о  котором  в  школе  рассказывала  Одария  Трофимовна,   а
Заухоподносор. Накликал на свою голову!" А вслух заявил:
     - Предлагаю вам  очистить территорию нашего сельского Совета в  течение
двадцати четырех часов!
     - Очистить? - не очень и удивился Конон Орестович. - Можно. Я все могу,
глобцы! А только же мой Пшонь остается с вами. Примите мои соболезнования!
     И  поклонился насмешливо над  батюшкой Лаврентием,  который  постепенно
собирал вместе  свои  полтора центнера живого веса,  поднимаясь с  нагретого
солнцем асфальта.




     Когда в городе,  скажем, назначают или избирают нового руководителя, да
если  он  к  тому  же  еще  и  новатор,  -  что  прежде  всего  делает такой
руководитель,  на чем сосредоточивается?  На людях и на их проблемах, потому
что все другое - это только окружающая среда. А как в селе? Что здесь прежде
всего -  люди или природа?  Село -  это земля,  и солнце,  и теплые дожди, и
птичье пение,  и все растет, развивается, расцветает и дает урожаи, приносит
радость,  благосостояние и  желание жить дальше,  расти и  действовать,  как
говорил  поэт.  Но  когда  засуха,  град,  заморозки,  стихии,  долгоносики,
колорадский  жук,   который,   вцепившись  в  обшивку  реактивных  лайнеров,
перекочевывает с  материка на  материк и  пожирает все на свете,  чуть ли не
добираясь уже  до  стали и  камней,  -  как  тут жить и  на  каких проблемах
сосредоточиваться, на человеческих или космических?
     Гриша  Левенец  имел   намерение  со   всей   страстностью  юности,   с
нерастраченной силой  окунуться  в  водоворот  проблем.  Неудачная затея  со
спортивным комплексом его не испугала,  он уже думал о бассейне с подогретой
водой, и о Дворце пионеров, и о станции юных техников, и о...
     Но, как говорят, жизнь вносит коррективы.
     В  Веселоярск  неожиданно  (и  неслыханно,   добавим  мы)  прибыли  два
сельскохозяйственных критика,  добрались туда на попутном транспорте и, хотя
дело,  судя по всему,  у  них было к колхозному руководству,  явились прежде
всего в сельсовет:  позаботься,  организуй,  похлопочи,  окружи вниманием, а
заодно и дай ответ.
     Автора могут спросить:  бывают ли  вообще сельскохозяйственные критики?
Странный вопрос.  Не  может же автор назвать их литературными.  Сразу начнут
докапываться,  кого имел в виду.  А так -  никого. Два критика - два петушка
горох молотили...  Один -  Подчеревный.  Может, еще от пророка Ионы из чрева
китового.  Вечное сомнение,  желание все  пощупать,  увидеть даже невидимое,
проникнуть в непроницаемое,  миф,  подтекст, подсознание, подчревие, синдром
Санчо Пансо и всего,  что сто пудов съедает,  а никакого следа не оставляет.
Другой  -  Слимаченко-Эспараго.  Вечный антагонист Подчеревного,  всю  жизнь
преследовал его,  разоблачал  и  клеймил,  прославился не  этим,  а  конским
вопросом. Имел здесь свое особое мнение. Votum separatum, как говорят автору
друзья юристы.  Мысль так сильно билась в голове Слимаченко, что сбивала его
с  ног,  или,  как говорят в  Веселоярске,  -  с прыгу,  то есть -  с толку.
Слимаченко  специализировался по  коням.  Не  по  тем,  которых  съела  наша
безжалостная  статистика  (не  предусматриваются  корма  -   кони,  или  еще
какие-нибудь  там  известные  животные,  дохнут),  а  по  тем,  которые  под
королями.  Необычайно глубокие  наблюдения и  открытия еще  более  глубокие.
Какими  красками  рисовали  художники  коней,  а  какими  королей  и  других
вельможных  классово  враждебных  нам   всадников  из   отдаленных  эпох   -
рабовладельческой,   феодальной,  плутократических?  Оказывается:  на  коней
выделялись краски настоящие,  доброкачественные,  иногда - просто редкостные
(художники сами растирали и смешивали их), а на персон - так себе, кое-какое
мазило,  чуть ли не то,  которым украинские чумаки когда-то смазывали колеса
своих  деревянных возов.  От  того  великого открытия голова  Слимаченко так
вскружилась,  что  ему захотелось добавить к  своей украинской фамилии еще и
иностранный  псевдоним,   и  тут  ему  кто-то  подсказал  французское  слово
"эспараго",  обозначавшее то  же,  что и  слимак*,  но звучавшее несравненно
роскошнее.  Еще  кто-то  попытался напугать Слимаченко,  что  этих  эспараго
французы поедают,  как деликатес,  но он отмахнулся пренебрежительно: пускай
там  своих поедают,  а  мною подавятся!  Еще  кто-то  посоветовал Слимаченко
взяться за сельское хозяйство (после глубокого изучения королевских коней на
картинах),  - и он, быть может, и не послушал бы, но именно тогда в сельском
хозяйстве уже вовсю действовал Подчеревный,  главный соперник, следовательно
- и враг Слимаченко, поэтому он тоже охотно взялся за эту отрасль.
     ______________
     * Слимак - слизняк, слизень (зоолог.)

     - Ко мне? - не поверил Гриша.
     - Точно, - подтвердил Подчеревный.
     У  Подчеревного были шляхетские усы  с  подусниками,  пышные,  хоть пол
подметай,  он  посматривал на  председателя сельсовета весьма  благодушно и,
можно даже  сказать,  либерально.  Слимаченко же  уставился в  него колючими
глазами так,  будто это был не представитель народной власти,  а  презренный
феодальный всадник,  и  Гриша никак не  мог понять,  что же объединяло таких
двух неодинаковых людей. Он попытался разъединить их.
     - Может,  мы разработаем для вас отдельную программу?  - обратился он к
Подчеревному. Но Слимаченко вмиг разгадал все коварство такого предложения.
     - Никаких отдельных программ! Мы расследуем один и тот же вопрос.
     - Точно,  -  подтвердил Подчеревный, безвольно и бесхарактерно, и Гриша
потерял к  нему всякий интерес.  Теперь оба  сельхозкритика слились для него
воедино,  в какую-то серую массу. В замазку. Вопрос заключался в том, как от
них отвязаться.  Тут у  него не  было ни  знаний,  ни  опыта.  Поэтому решил
осуществить предварительную разведку.
     - Так вы ко мне или к председателю колхоза?
     - Ко   всем,   -   заявил  Слимаченко.   -   Мы   проводим  комплексное
расследование.  Получен  тревожный  сигнал,  нам  поручено  все  проверить и
сделать выводы.
     - И выводы?
     - Точно, - пошевелил усами Подчеревный.
     - О чем же выводы?
     - Козы на территории вашего сельского Совета есть?  -  уставился в него
Слимаченко.
     - Могут быть.
     - Я спрашиваю: есть или нет?
     - Ну есть!
     - Какие козы?
     - Ну какие же? Те, которые говорят: ме-ке-ке! - Гриша засмеялся.
     - Не  вижу причин для смеха,  -  сурово бросил Слимаченко.  -  Не  вижу
никакой причины. Козы валютные?
     Гриша снова засмеялся,  потому что  слово "валютные" напомнило ему бабу
Валюту.
     - Вы напрасно смеетесь,  -  предостерег его Слимаченко.  -  У  нас есть
данные, что зарубежную поездку за козами оформляли именно вы.
     Гриша мог  бы  возразить,  сказав,  что  это  делал его предшественник,
однако нужно  было  поддерживать честь своего учреждения,  поэтому он  молча
кивнул, соглашаясь.
     - То-то  и  оно!  То-то  и  оно!  -  восторжествовал Слимаченко.  -  Вы
оформляете поездку,  посылаете человека,  закупаете коз, а как вы их везете?
Вам  известны правила железнодорожных перевозок?  Мелких животных,  например
собак,  следует перевозить непременно в  намордниках.  Козы  же  относятся к
мелким животным, и их следует приравнивать к собакам. Спрашивается: а как вы
перевозили своих коз - в намордниках или без?
     Гриша не  мог  опомниться от  слов этого умника.  Вот кого следовало бы
возить в  наморднике и  показывать людям,  как тигра в  клетке.  Но  что тут
поделаешь,  когда ты  официальное лицо  и  должен только улыбаться и  кивать
головой?
     - Намордников не было,  - сказал Гриша, изо всех сил стараясь проявлять
спокойствие. - До Веселоярска идея намордников еще не дошла.
     - Ага!  - забегал по кабинету Слимаченко. - Ага! А мы еще спросим: куда
девалось молоко?
     - Какое молоко? - аж подпрыгнул Гриша.
     - То есть как какое?  Коз сколько -  двадцать штук? По два литра молока
от  каждой -  уже сорок литров.  У  нас есть данные,  что коз везли двадцать
дней,  следовательно -  восемьсот литров!  Восемьсот литров  ценного козьего
молока! Где они?
     - Можно и  не восемьсот литров,  а  все восемьсот тонн насчитать -  это
бесплатно. Да только козы были недойные.
     - Недойные? А зачем покупали недойных?
     - Каких продали,  таких и купили.  Вы еще спросите,  почему у них не по
четыре соска,  как у  коров,  а только по два?  Так это уже такими их создал
бог.
     - Вы за бога не прячьтесь,  -  пригрозил ему пальцем Слимаченко.  -  Не
прячьтесь за широкую спину!
     - А разве у бога есть спина?
     Сельскохозяйственные критики забыли про  свою ученость и  на  миг стали
похожими  на  наших  неграмотных пращуров (очень,  очень  далеких,  успокоим
придирчивых читателей):  разинули рты.  Первым спохватился Подчеревный,  как
более грамотный и эрудированный.
     - Вы нам головы всякими спинами не морочьте,  -  солидно кашлянул он. -
Проблема бога здесь не обсуждается.
     - Да я ничего,  - скромно потупился Гриша, - это так, к слову пришлось.
Товарищ Слимаченко мне про широкую спину богову,  а  я  и вспомнил,  что бог
ведь всегда к  нам лицом,  а  не спиной.  Борода и живот у него в самом деле
есть, а что касается всего прочего...
     - Не  откручивайтесь,   не  откручивайтесь!  -  спохватился  наконец  и
Слимаченко.
     - А я не откручиваюсь.
     - Мы не позволим.
     - Да сколько угодно.
     - А   знаете,   в   каком  состоянии  пребывают  эти  приобретенные  на
драгоценную валюту козы?
     - В каком же? - наивно поинтересовался Гриша.
     - Они  безрогие и  немытые.  Рога  у  них  не  растут  от  хронического
недоедания и  несоблюдения научно обоснованных рационов,  за которые должна,
кстати,  отвечать главный зоотехник Одарка Левенец,  являющаяся вашей  женой
(вот гадство,  подумал Гриша,  уже и  до Дашуньки добрались!),  а  немытые -
из-за  недосмотра и  сплошной запущенности,  на  которую вы  должны были  бы
своевременно указать руководству колхоза.
     Слимаченко  нанизывал  слова,   подобно  тому  как  когда-то   девчатам
нанизывали на  шею дукаты или кораллы.  Только тут уж  было не до украшений,
тут дело клонилось к несчастью:  камни тебе на шею -  и в воду! И где только
может научиться такому человек?
     - Коз вы мне не навешивайте,  -  спокойно промолвил Гриша. - Козы - это
товарищ Жмак,  а его надо искать не тут,  а в области.  Если же хотите, могу
предварительно и популярно объяснить.  Безрогие,  потому что такая порода, и
ни  от  каких  витаминов рога  не  вырастут.  А  немытые -  потому  что  так
называемой золотистой масти,  мы бы сказали -  глиняной. На вид же словно бы
всегда  замызганные.  Не  мы  этих  коз  выдумывали,  не  нам  и  голову ими
задуривать.   Давайте  договоримся  так:  я  дам  вам  исполнителя  товарища
Надутого, вы пройдите по территории, посмотрите, что вас интересует, а потом
я вас догоню, где-нибудь пообедаем и продолжим наши интересные разговоры.
     Критики подхватили предложение,  в  особенности ту  его часть,  которая
касалась обеда,  Гриша  передал их  в  распоряжение дядьки Обелиска,  а  сам
поскорее кинулся к  дядьке Вновьизбрать почерпнуть из его бездонного кладезя
опыта.
     Вновьизбрать внимательно выслушал Гришу,  задумчиво почесал  за  правым
ухом, помолчал, вздохнул:
     - Говорится-молвится,  все уже было,  такого еще не  было.  Ну да мы их
спровадим!  Я  беру на себя торговую сеть,  а ты ищи свою Дашуньку,  а потом
бери этих умников - и малость проучим их.
     И  дядька  Вновьизбрать изложил  Грише  стратегический план  действий в
отношении сельскохозяйственных критиков.
     Гриша план  принял и  одобрил,  побежал к  мотоциклу,  нашел на  фермах
Дашуньку,  завез ее домой, предупредив, чтобы точно придерживалась данных ей
инструкций, потом поехал искать Слимаченко и Подчеревного.
     Те  кипели и  неистовствовали.  Дядька Обелиск вывел их  из модернового
здания сельского Совета и довольно по-старосветски зашаркал босыми ногами по
асфальту.
     - Эй, товарищ, - не выдержал Подчеревный, который в глубине души считал
себя  натурой  несравненно  более  тонкой  и  изысканной,   чем  примитивный
Слимаченко, - что же нам вот так и идти за вами?
     - Вот так и идти, - сказал Обелиск.
     - Разве сельский Совет не имеет никакого транспорта?
     - Есть мотоцикл, так я не умею на нем ездить.
     - Председатель мог бы вызвать для нас машину. Пойдите и скажите ему.
     - А у нас неоткуда вызывать,  -  объяснил дядька Обелиск.  -  У нас все
пешком. Только женщин на свеклу - на грузовиках. А так - пешком. А почему бы
и нет?
     - И  вы  предлагаете пешком  и  нам?  -  включился  в  разговор  уже  и
Слимаченко.
     - А что ж тут плохого? Не хотите? Тогда ликвидируем как класс.
     - Кого ликвидируете? - настороженно спросил Слимаченко.
     - Ну, вашу так называемую комиссию.
     - Вы хотите сказать: и нас?
     - И  вас же,  и  вас!  Но  вы  не беспокойтесь.  Я  пошутил.  Не хотите
ликвидироваться,  так пойдем дальше.  Что вам показать? Животноводство у нас
богатое и передовое.  Все отсталое мы ликвидировали как класс.  Теперь у нас
много  всего  есть.  Может,  посмотрите быков?  У  нас  их  три  штуки.  Все
племенные.  По тонне каждый.  Злые,  как черти. Протыкают рогом человека как
класс.  Не хотите быков - можно свиноферму. Миргородская порода. Есть свиньи
черные с белыми латками, а есть белые с черными латками. Ученые не вылазят с
фермы,  все эти латки измеряют:  на какой свинье каких больше. Козья ферма у
нас не  в  этом комплексе,  а  за  Шпилями,  так что извините.  Туда надо на
грузовике или самосвалом. Мы вам в кузов сенца подбросим, оно и ничего...
     Дядька  Обелиск,  наверное,  тоже  получил  соответствующие указания  у
своего предыдущего председателя,  потому что разговорился с  непривычной для
него  оживленностью,  вел  комиссию так,  чтобы ее  могли увидеть как  можно
больше веселоярцев,  вгонял непривычных к  таким хождениям по солнцу в пот и
изнеможение,  задуривал  голову  и  забивал  те  штуки,  которые  называются
панталыками,  на фермах же сопровождал Слимаченко и  Подчеревного так хитро,
что  они оказались перед деревянным станком для случки коров и  остановились
перед ним, как бараны перед новыми воротами.
     - Что это? - воскликнул Слимаченко.
     - В самом деле, что это? - поинтересовался и Подчеревный.
     Именно  здесь  догнал  их   наконец  Гриша  и   присоединился  к   этой
сельскохозяйственной экскурсии,  роль  ученого  гида  в  которой должен  был
играть дядька Обелиск.
     - Это, извините, станок для случки коров, - объяснил Обелиск.
     - То есть вы хотите сказать:  любовное ложе для колхозных коров, начало
которого  углубляется  в  праисторические времена  ориньяка  и  мезолита?  -
прокомментировал это объяснение Подчеревный.
     - Да, углубляются, углубляются...
     Слимаченко не стерпел такого кощунства:
     - Наша  современная  корова  не   нуждается  в   этом  пережитке!   Она
оплодотворяется искусственно...
     - Да оно,  может,  и искусственно, - пожал плечами Обелиск, - мне разве
что?  Да только же у нас,  извините,  три племенных бугая,  и без работы они
стоять не могут.  Злые,  как черти. Протыкают человека рогом как класс. Один
бык Демагог, другой Мифик...
     - Не я ли говорил?  -  обрадовался Подчеревный.  - Вот где углубление в
пракорни мифа!
     Остерегаясь,  чтобы они не  углубились так,  что и  не вытащишь,  Гриша
предложил критикам поехать к нему домой.
     Слимаченко посадили в коляску. Подчеревный разместился позади Гриши, но
и тут не унимался, объясняя неизвестно кому:
     - И  обратите внимание,  как  народ с  высоты своей силы по-панибратски
относится к  духовным достояниям прошлых эпох.  Уже вам и  не миф,  а только
мифик.
     - Да не очень он и  прошлый,  этот бык,  -  вдогонку им объяснил дядька
Обелиск, - трехлетний или же годика на четыре, не больше...
     Дома  Гриша  познакомил  критиков  с  Дашунькой.   Удивление,  восторг,
остолбенение.
     Долго  мыли  руки,  сели  за  стол,  застеленный чистой  накрахмаленной
скатертью (Дашунька хотя  домашним хозяйством и  не  увлекалась,  но,  когда
нужно,  могла  утереть  нос  кому  угодно!),  Гриша  поставил посреди  стола
граненую бутылку с перцем, зазвенел рюмками.
     Кто бы отказался в ожидании жирного борща,  карасей в сметане,  куриной
печенки на сале,  вареников с  вишнями и  медом?  Гриша плеснул себе на дно,
гостям - полные рюмки, позвал и Дашуньку, провозгласил:
     - За успех всех безнадежных дел!
     Критики вмиг опустошили рюмки и уже смотрели на граненую бутылку снова,
Дашунька воскликнула:  "Ой,  моя сковорода!" -  и побежала на кухню. Критики
налили уже сами.  На  кухне зашипело со  страшной силой.  Критики выпили без
тоста и без задержки,  хорошо зная, что закуска появится непременно, если не
после второй, то после третьей. Подчеревный, заранее смакуя, как он обыграет
в  своих  научных трудах проблемы мифотворчества с  колхозным быком Мификом,
принялся объяснять роль, значение и происхождение закуски.
     - Закуска -  это могучий фактор истории,  должен вам сказать, - выпивая
третью рюмку,  разглагольствовал он. - Если хотите, она помогала завоевывать
государства.  В  восточных деспотиях существовал целый  ритуал закуски перед
обедом.  От персидских царей его переняли турецкие султаны. Римляне, которые
в  походах не разрешали себе излишней роскоши,  все же не садились есть,  не
закусив перед тем круто сваренными яйцами.
     - Мы  с  Дашунькой кур не держим,  некогда с  ними возиться,  -  сказал
Гриша,  -  так что яиц я  вам не предложу.  У нас любят закусывать салом или
раками.  Раки и сало -  залог здоровья. Но сала нет, потому что кабана я еще
не  колол,  а  раков  не  наловил,  поскольку вы  нагрянули неожиданно,  без
предупреждения...
     - На Востоке очень популярны жареные баклажаны и холодный бараний мозг,
- не унимался Подчеревный.
     - Дашунька ученый зоотехник,  а  не  агроном,  потому мы  баклажанов не
разводим, - снова объяснил Гриша, - а баранов вы не найдете и в области, так
как у нас зона индустриализации способов развития животноводства, а к барану
индустриализацию применить еще никому не удавалось.  Так что бараньих мозгов
не будет.
     Такие заявления не очень и разочаровывали гостей:  бутылка была высокая
и емкая, а на кухне с каждой минутой шипело все сильнее и сильнее.
     Ни Слимаченко,  ни Подчеревный при всей глубине их научного мировидения
не  могли догадаться,  что шипело на  кухне не сало,  не масло,  не мясо,  а
обыкновеннейшая вода,  которую Дашунька,  твердо  выполняя Гришино указание,
щедро  лила  из  кружки на  раскаленную сковороду,  лила  умело,  с  нужными
паузами,  не  одинаковыми порциями,  -  вот тебе полнейшее впечатление,  что
жарят полкабана, и не меньше!
     Когда  же  в  бутылке  не  осталось даже  двух  перчинок (их  проглотил
Слимаченко),  а  шипение на  кухне  достигло,  как  говорят,  апогея,  Гриша
незаметно оглянулся -  и  в  тот  же  миг  в  хате появился дядька Обелиск и
закричал:
     - Товарищ голова,  там в  сельсовете Зинька Федоровна и  еще кто-то  из
района или из области и спрашивают вас!
     - Зинька  Федоровна  -  это  председатель колхоза,  -  объяснил  членам
комиссии Гриша,  поднимаясь из-за стола. - Давайте, чтобы не терять времени,
подскочим к сельсовету.
     - А  как  же  будет  с  этим...  с  этим  самым?  -  пожевал  свои  усы
Подчеревный. - Мы тут про закуски, а...
     - Пообедать надо, - категорично заявил Слимаченко. - Я привык обедать.
     - Я тоже привык,  -  сказал Гриша.  - Когда никто не мешает. Но обедают
все,  а  проверяет коз  кто?  Только доверенные люди.  У  нас нет времени на
рассиживание за обедом, там нас ждут.
     Критики неохотно встали, еще неохотнее выходили из дома, сопровождаемые
соблазнительным шипеньем,  Подчеревный  замялся  было,  чтобы  попрощаться с
хозяйкой,  но  Гриша не  дал  сделать и  этого,  объяснил,  что  тут  не  до
церемоний.
     Однако на дворе,  когда в  распаренные головы ударило жгучее солнце,  а
кишки заиграли такие марши,  что услышал даже привычный к  голоданию у своей
Феньки  дядька Обелиск,  критики объявили забастовку,  на  мотоцикл садиться
отказались и заявили, что хотят пройтись пешком с товарищем исполнителем.
     - Пешком так пешком,  -  не стал возражать Гриша и  поехал в  сельсовет
один.
     А  Подчеревный и  Слимаченко,  окружив дядьку Обелиска с  двух  сторон,
закричали в один голос:
     - У вас тут какое-нибудь кафе, или столовая, или что-нибудь такое есть?
     - Да есть кафе у тетки Наталки.
     - Ведите нас туда поскорее!
     - Можно было бы на мотоцикле, - сказал Обелиск.
     - Мы не хотели беспокоить председателя. Ведите!
     Обелиск повел их  к  Наталкиному кафе,  но  на двери висело объявление:
"Закрыто на переучет".
     - Задняя дверь здесь есть? - спросил Слимаченко.
     - Да где?
     - А боковушка?
     - Да какая? У нас все уничтожено как класс.
     Критики посмотрели друг на друга немного растерянно.
     - Где ваш сельмаг?
     - Ведите в сельмаг!
     На дверях сельмага было написано: "Закрыто по случаю поездки за товаром
в райцентр".
     - Где у вас тут можно перекусить? - спросил Слимаченко дядьку Обелиска.
     - А где? Все в степи, никто борща не варит. Разве ж что в детском саду.
     - Ведите!
     В  детсаду голодным критикам объяснили,  что  обед давно уже прошел,  а
ужинают дети дома. Продуктов никаких не держат, чтобы не портились.
     - Та-ак,  -  покусал губы Слимаченко.  -  Говорил я,  не надо было сюда
ехать, так и не надо было. Какие тут у вас ближайшие населенные пункты?
     - Морозо-Забегайловка - девять верст, - спокойно ответил Обелиск.
     - А ближе?
     - Зашматковка - семь верст.
     - Как туда идти?
     - А вон через ту гору, мимо склада ядохимикатов...
     ...Дядька Вновьизбрать и  Гриша стояли на балконе сельсовета и смотрели
вслед Подчеревному и  Слимаченко,  которые чуть ли не бегом одолевали крутую
зашматковскую гору.
     - Ну,  рванули,  говорится-молвится!  Вот так и надо отучивать от чарки
всех, кто падок к ней, - улыбнувшись, хмыкнул дядька Вновьизбрать.




     Но природа не терпит пустоты,  и на смену сельскохозяйственным критикам
появился товарищ Жмак.  Перед этим  в  районе нарушилась инфраструктура,  то
есть  под  тяжестью "КамАЗа" обрушился один  мостик.  Однако машина товарища
Жмака, обогнав "КамАЗ", проскочила этот мостик. Жмак любил быструю езду. Все
ли уполномоченные любят быструю езду?  Не будем обобщать,  тем более что эта
институция,  как уже отмечал автор, благополучно отмирает, а потому товарища
Жмака следует воспринимать как курьез.
     Итак,   товарищ  Жмак  мчался  в  Веселоярск.   Может,  чтобы  защитить
веселоярцев  от   новых   козопроверяльщиков  или   просто  поинтересоваться
самочувствием валютных коз,  как дед в  сказке:  "Козочка моя милая,  что ты
пила,  что ела?" Гай-гай,  какая наивность! Козы для товарища Жмака были уже
давно пройденным этапом.  Он про них забыл навеки,  заклепал в памяти такими
заклепками,  что не разварил бы их и  прославленный патоновский институт.  В
объемной голове товарища Жмака зрели уже  новые замыслы,  там  роились такие
грандиозные идеи,  что ни  в  сказке сказать ни  пером описать.  Шофер Жмака
хорошо знал,  какими замыслами полнится голова его  начальника и  какая  она
тяжелая  от  этих  замыслов и  починов.  Поэтому он  уже  давно  пристроил к
переднему сиденью высокий и крепкий подголовник.  Но не помогало и это,  ибо
товарищ Жмак  главным образом дремал  то  от  быстрой езды,  то  от  хорошей
закуски в  чайной,  и тогда его голова раскачивалась довольно угрожающе.  Во
избежание неприятностей,  водитель пристроил еще и  ремешок и  прикреплял им
голову товарища Жмака так хитро, что из-под шляпы не было и видно.
     Дремля,  товарищ Жмак включал свое мощное сознание,  и  в  его фантазии
рисовались  грандиозные картины,  смелые  перевороты в  сельскохозяйственном
производстве,   фантастические  преобразования  природы   и   чуть   ли   не
опрокидывание вселенной (с полезной целью, с полезной целью!).
     Перед его мысленным взором простирались зеленые поля свеклы без конца и
без края, и он над этими полями проносится, будто лермонтовский Демон, но не
печальный и безнадежный,  а полный энтузиазма и энергии творения. Ну, что мы
копаем  по  одному  бурячку даже  самыми  мощными свеклокомбайнами?  А  если
сделать  такую  машину,   чтобы  сразу  накрывала  не  менее  десяти  соток,
охватывала каждый  корень свеклы сверху,  а  потом  включался бы  вибратор и
свекла извлекалась бы  из  земли чистенькой,  без почвы,  только пыль с  нее
сдувай -  и в нутро машины, где она перемалывается, передавливается, так что
в  один шнек вталкиваются свекловичные выжимки,  а в другой вытекает сладкий
сок,  который вези на завод и вари из него сахар. Такую машину можно было бы
сделать, если бы корни росли ровные, как брусочки. Но ведь они сегодня имеют
такую форму, что никакая техника их не берет и никакая наука не может ничего
с этим поделать.
     От  огорчения Жмак  даже  прерывал свою  сладкую  дрему  и  обращался к
водителю,  спросонок произнося его  короткое  имя  в  два  приема,  так  что
получалось вроде бы по-китайски: И-ван!
     - Г-га! - откликался, будто из двустволки, Иван.
     - А что, если бы сахарная свекла была ровненькой, как брусочки?
     Иван не одобрял экспериментов над природой.
     - Не трогайте бураков, а то без сахара останемся, - говорил он.
     Но  Жмак  уже  не  слышал ничего,  потому что  парил теперь над  полями
кукурузы,  высокой,  как пальмы, а початки на каждом стебле - как поднятые к
небу  оглобли.  Только в  их  области в  этом  году  кукуруза может дать  до
миллиона тонн зерна!  А ломать же надо с початками - получится миллиона два,
а то и три.  Ни техники,  ни рук не напасешь. А что, если... не убирать? Ну,
не всю, а какую-то там часть. Пустить туда свиней - и пускай пасутся. Был же
когда-то  один новатор,  который приучал свиней к  сыроедению.  Пускал их на
поле:  что выроешь рылом,  то и съешь.  Правда,  там была свекла, картофель,
все,  что в  земле,  внизу.  Кукурузные же початки вверху,  а у свиньи глаза
смотрят только вниз.
     - И-ван!
     - Г-га!
     - А что, если вывести такую свинью, у которой глаза смотрели бы вверх?
     - Как у крокодила?
     - И такую шуструю, чтобы сама себе корм добывала.
     - Тогда и нам и вами уши объест.
     Вечным   скептицизмом  Иван   только   лишний   раз   подчеркивал  свою
ограниченность, но в машине не было другого собеседника, поэтому он вынужден
был каждый раз обращаться к своему водителю.
     - И-ван!
     - Г-га!
     - А ты слыхал миф про Европу?
     - Миф? А что это такое?
     - Ну, это такая легенда, красивая выдумка...
     - Побасенка?
     - Не опошляй и не вульгаризируй.  Миф - это краса и мудрость. У древних
греков на  мифах строилось все  мировоззрение.  И  был  такой у  них миф про
Европу.  Так  называлась очень  красивая  женщина,  в  которую  влюбился  их
верховный бог Зевс.  Ну,  так он, чтобы жена его не ревновала, стал быком, а
Европу сделал коровой.
     - Нам бы такого бога! Вот бы подняли животноводство!
     - Ты слушай!
     - Да слушаю.
     - Сделал он Европу коровой и так оставил.  Вот я смотрю и делаю выводы.
Как эта мифологическая корова поставлена?  Вымя у  нее в Западной Европе,  а
голова к нам обращена. Мы кормим, а там доят. Там доят, а мы - кормим!
     - Вот тебе и миф! - присвистнул Иван.
     - Вопрос стоит так,  -  вслух раздумывал Жмак, - чтобы повернуть Европу
выменем к нам. Вот был бы почин! Всем починам почин!
     - Как корову ни крути,  а без кормов не обойдешься,  -  глубокомысленно
заявил Иван.
     Но Жмак уже его не слушал.
     Въезжали в Веселоярск.
     - Туда? - спросил для приличия Иван.
     - Туда, - почмокал толстыми губами Жмак.
     Это означало: к чайной тетки Наталки, где была персональная пристройка,
этакая скромненькая веселая боковушка,  о которой Жмак любил говорить Зиньке
Федоровне: "Интерьер сплошь импортный, а харч наш!"
     Жмак ел  все  только черное.  Черные баклажаны,  черную редьку,  черных
поросят, сметану от черных коров, черных цыплят, черный виноград.
     Когда  тетка  Наталка  приносила миску,  в  которой  плавали в  сметане
поджаренные цыплята, Жмак строго допытывался:
     - А цыплята черные, домашние, не те блондинистые с птицефабрики?
     - Да черные,  черные!  -  заверяла его тетка Наталка. - Вон и перышко в
решете еще сохранилось. Может, показать?
     - Верю   и   так,   -   обгладывая  вкусные  косточки,   мурлыкал  Жмак
самодовольно.  Он  знал,  что  тетка  Наталка  такая  же  лукавая,  как  все
веселоярцы,  обманывает его, что решето с черным пером стоит у нее под рукой
с  давних пор,  но  даже  постоянно обманываемому приятно было показать свою
власть хотя бы на глупости и удовлетвориться послушанием хотя бы мнимым.
     Насытившись всем  черным,  Жмак  позволял себе  остроту:  "Женщин люблю
белявых, потому что все черные - ведьмы!"
     Тетка Наталка с  лукавой покорностью сносила и  про  ведьм (у  нее ведь
были черные волосы),  и  эта ее покорность тоже лила елей на толстую Жмакову
душу.
     После плотной закуски в  веселой боковушке начиналась икота,  поэтому и
приходилось обращаться к своему шоферу по-китайски:
     - И-ван!
     Однако  сегодня икота  напала на  Жмака  по  причинам,  можно  сказать,
противоестественным:  не от пресыщения,  а  от недосыщения,  или точнее -  с
голоду.
     Тетка Наталка,  как  всегда ласково,  усадила товарища Жмака за  стол в
веселой  боковушке,  но  не  метнулась по  обыкновению туда,  где  жарится и
парится, а остановилась у двери, опершись круглой спиной о косяк.
     Жмак  застыл от  удивления:  стол пуст,  как  каток,  уполномоченный за
столом, а эта женщина стоит себе и прячет руки под фартук.
     У Жмака от возмущения пересохло во рту,  запершило в глотке,  он гневно
откашлялся:
     - Кгм! Кгм!
     - Вот смотрю я  на вас,  -  сказала тетка Наталка,  -  да почему-то мой
покойный Гаврило вспомнился. Давило его страшно перед смертью, я ему подушку
поправляю, чтобы выше было, а он мне и говорит: Наталка, говорит, вот бы мне
холодненького взварцу, так сразу бы и полегчало.
     - При чем здесь взвар? - выкрикнул Жмак.
     Но на тетку Наталку сегодня не действовали никакие покрикивания. Может,
решила она  отплатить Жмаку  за  его  вечное привередничанье или  за  черных
ведьм,  о которых он всегда болтал, наевшись и напившись, кто его знает. Но,
начав про свои контакты с душами умерших, она уже не могла остановиться.
     - А вот сегодня ночью, знаете, еще вроде бы и не спала, как вдруг вижу:
мама покойная идет ко мне,  в длинной сорочке белой, босая, по траве идет, а
трава густая да высокая, а она шла-шла да и упала. Я подбежала поднять ее, а
не могу. А она и говорит...
     - Все это мистика и ерундистика!  - воскликнул Жмак. - Надо думать не о
покойниках, а о поставках!
     - О  чем,  о  чем?  -  не  поняла такого перескока Жмаковой мысли тетка
Наталка.
     - Сказал же:  о  поставках!  Вы думаете,  я здесь столуюсь?  Ем да пью?
Ничего подобного! Я проверяю качество поставок!
     - А сегодня и проверять нечего, - сообщила ему тетка Наталка.
     - Как это нечего?
     - Зинька Федоровна ничего не говорила.
     - Борщ у вас хоть какой-нибудь есть?
     - Так Зинька ж Федоровна ничего не говорила.
     Жмак выскочил из-за импортного стола.
     - И-ван! - закричал он.
     - Туда? - спросил Иван, имея в виду Зиньку Федоровну, ведь товарищ Жмак
был твердо убежден,  что село -  это председатель колхоза,  как та городская
дамочка, для которой село - это дача.
     - Ну! - воскликнул Жмак, дескать, зачем спрашивать, но тут же опомнился
и  без  привычной уверенности в  голосе  промолвил:  -  А  может,  к  новому
председателю сельсовета?
     - К новому так к новому! - согласился Иван.
     А  товарищ  Жмак  встревоженно обдумывал  то,  что  с  ним  только  что
произошло. Плохая примета. Ой плохая! Может, пока он ехал в Веселоярск, там,
в области, снова с ним какая-то перетряска?
     Тут  наконец  надо  открыть  одну  тайну.  Изо  всех  сил  цепляясь  за
фактически  уже  несуществующую  роль  уполномоченного  и  в  этом  цепляний
скатившись  от  уровня  районного  до  колхозно-сельского,   Жмак  продолжал
пыжиться,  изображая  из  себя  большого  начальника и  недвусмысленно давая
понять всем здесь, что судьба сельского хозяйства чуть ли не в его руках. На
самом же деле его роль и  функции уменьшались и  сужались в  прямой связи со
снижением общественного статуса товарища Жмака. Управления и конторы, отделы
и  подотделы,  которыми  он  руководил,  почему-то  все  время  попадали под
сокращение,  под укрупнение,  под уплотнение и еще под что-то,  в результате
чего товарищ Жмак опускался ниже и ниже и теперь возглавлял уже что-то такое
мелкое, что приходилось подходить совсем вплотную, чтобы разглядеть.
     Но ведь возглавлял!  Боролся, сопротивлялся, заискивал и заверял, но не
тонул,  держался на поверхности; тонуть не хотел, сокращаться окончательно и
в помыслах не имел.
     Да и где вы видели человека,  который поддался бы сокращению?! Если он,
скажем,  сидел в конторе, где дают кукиши воробьям, а эту контору сократили,
так, думаете, бросится он к тем, кто ловит воробьев, и попросится на работу?
Дудки!  Он немедленно устроится в такую институцию, которая изучает вопрос о
том,   что  лучше:  журавль  в  небе  или  синица  в  руках.  Если  сократят
журавлино-синичную  институцию,   он  окажется  в  объединении,   пытающемся
установить расстояние между бузиной на огороде и дядькой в Киеве.  И так без
конца. Жмак принадлежал к этой категории.
     Могут сказать:  на должностях он хотя и сокращается, но вечен, зато как
уполномоченный задержался случайно и  рано  или  поздно  исчезнет.  Поэтому,
дескать,  раз этих уполномоченных уже нет,  были они только в  прошлом,  так
зачем же вспоминать, да еще и писать?
     А в самом деле,  подумал автор.  А потом подумал еще. Ну хорошо. Жмаков
уже нет.  А короли,  императоры,  князья,  лакеи есть?  А царица Клеопатра и
королева Марго есть? А пишем - и читают, и требуют: давай еще!
     Жмак же  еще не  самоуничтожился,  а  едет прямо к  новому председателю
Веселоярского сельсовета Грише Левенцу,  и едет, надо сказать, в настроении,
далеком от ангельского. О настроении Жмака Гриша догадался, увидев в окно, с
какой дикой скоростью мчится к сельсовету машина уполномоченного.
     Дядька   Вновьизбрать  в   течение  своего   необычно  продолжительного
председательствования умело  использовал свой  огромный  опыт  и  знал,  как
избежать и Совершенного, и Давай-Давай, и Жмака, спихивая их на председателя
колхоза.  Теперь Зинька Федоровна, судя по всему, решила показать Грише свой
руководящий опыт  и  спихнула на  него  товарища Жмака  для  стычки  или  же
конфронтации.
     Гриша еще не оклемался после козьей комиссии, поэтому у него не было ни
малейшего желания иметь  встречу на  высоком уровне.  Он  побежал в  комнату
секретаря,  подмигнул Ганне Афанасьевне,  прислонил палец к губам,  тихонько
попросил:
     - Там Жмак катит, так вы ему что-нибудь соврите, а я спрячусь в комнате
Свиридона Карповича.
     - Григорий  Васильевич,   разве  ж   так   можно?   Ваша  должность  не
разрешает...
     Но Гриша не дослушал и побежал прятаться.  Должность не разрешает,  так
разрешает возраст. Не целоваться же ему с товарищем Жмаком!
     Ганна  Афанасьевна,  осуждающе  покачивая головой,  быстро  направилась
навстречу  Жмаку,   чтобы   спасти  уже   не   столько  своего  несерьезного
председателя,   сколько  высокую  честь  учреждения,  которому  она  отдала,
почитай, всю свою жизнь.
     - Председателя нет,  -  сообщила Ганна Афанасьевна товарищу Жмаку,  как
только он, хлопнув дверцей машины, встал на веселоярскую землю.
     - А где?
     - Вызвали на областное совещание.
     - А председатель колхоза?
     - Не знаю. Кажется, тоже нет.
     - В области?
     - Кажется.
     - Вам все кажется,  все кажется,  уважаемая!  -  погрозил пальцем Жмак,
строго глядя на смущенную Ганну Афанасьевну.  -  Я  прибываю,  понимаешь,  с
важными указаниями,  а  ваши председатели убежали в неизвестном направлении!
Может, мне создать штаб по розыску ваших председателей?
     Нужно сказать,  что Жмак, кроме починов, страшно охоч был до штабов. На
фронте он не был,  в армии не служил из-за какого-то физического изъяна,  но
штабы любил безмерно и  создавал их  по любому поводу.  Это звучало для него
как музыка.  Но слова о  штабе для розыска председателей были только,  можно
сказать,   административной  шуткой.   Жмак   не   стал   даже  наслаждаться
впечатлением,  которое произвела эта  шутка  на  скромную Ганну Афанасьевну,
нырнул в машину, хлопнул дверцей, скомандовал:
     - И-ван!
     - Куда?
     - На фермы!
     - На какие?
     - Сам знаешь!
     Иван воздержался от дальнейших расспросов и комментариев. Ездил сюда не
первый месяц и  знал,  что главный зоотехник колхоза "Днипро" -  жена нового
председателя сельсовета.  Не попался товарищу Жмаку председатель - влетит за
все его благоверной.  Может, в этом есть великая мудрость. Пусть не кичится!
А то у нее и образование,  и красота,  а теперь еще и жена председателя!  На
таких, как Иван, даже глазом не поведет. А у него в машине, кстати, ездили и
не такие!
     Во  времена,  которые теперь можно  бы  отнести к  историческим,  когда
Веселоярск назывался еще  Карповым Яром и  пребывал в  первобытном состоянии
(ученые называют культопериодным), на его единственной тогда ферме выказывал
свою власть и  бесчинствовал товарищ Совершенный,  которого с приходом новых
времен  пришлось потихоньку отправить на  заслуженный отдых.  Товарищ  Жмак,
надо  отдать  ему  должное,   удерживался  на   почтительном  расстоянии  от
животноводства,  которое казалось ему чем-то чуть ли не инопланетным. Ну так
он,  охотно  пользуясь  продукцией  животноводства,  выдумал  казавшийся ему
остроумным   каприз,    связанный   с   черной   мастью,   на   досуге   мог
поразглагольствовать   в    самой   общей   форме   о   принципах   развития
животноводства,  но  не больше.  Дальше он не знал ничего и  не хотел знать.
Разумеется,  можно было бы обратиться к  исторической памяти товарища Жмака,
напомнить ему  о  наших  предках,  которые не  только  развивали,  и  весьма
успешно,  животноводство, но и сделали его предметом своего искусства, о чем
свидетельствуют изображения диких и  домашних животных во всемирно известных
пещерах Альтамира (Испания), Три Брата (Франция), а также в нашем Чертомлыке
на Днепропетровщине,  в  Солохе и  Каменной Могиле на Запорожье,  в Мизине и
Баламутовке  на  Черниговщине,   в  Жаботине  на  Черкасщине,  в  Ромнах  на
Полтавщине,  в  Оксютинцах на Сумщине,  в  Незвиске на Ивано-Франковщине,  в
Бельче-Золотом на Тернопольщине и  на знаменитой пекторали с  Толстой Могилы
на Днепропетровщине.
     Будем  снисходительны  к  товарищу  Жмаку.  Он  не  имел  ни  малейшего
представления о  своих далеких пращурах,  не  пробовал охватить взглядом всю
свою землю, скромно ограничиваясь (но не довольствуясь, о нет!) той полоской
земли, которую имел под ногами. Носил он обувь сорок четвертого размера - не
слишком большую,  но не очень и  малую,  но каждый согласится,  что масштабы
человека не  зависят от  размера его  обуви.  В  степях пещер  нет,  поэтому
товарищ Жмак мог спокойно прожить жизнь,  не  изучая пещерных рисунков,  про
пектораль и Чертомлык он,  кажется,  что-то слыхивал и даже,  если бы напряг
память,  сумел  бы  нарисовать  в  своем  представлении изображения домашних
животных,  которых разводили наши предки. Но что это за животные, какие они,
зачем и  каково их влияние на современную систему хозяйствования -  этого он
уже не сказал бы ни за что.  Да и  в самом деле,  что нам те далекие,  давно
умершие животные?  Лежат, стоят, бегут, пасутся - вот и все. Какое это имеет
отношение к нашим задачам и к нашим потребностям?
     Товарищ Жмак налетел на фермы в грозном ореоле требований, недовольства
и даже угроз, его гремящая машина должна была восприниматься как огнепальная
колесница карающего бога,  все  вокруг должно было бы  трепетать от  страха,
расстилаться травой, припадать к земле.
     Гай-гай!  Все  это происходило лишь в  распаленном воображении товарища
Жмака,  разозленного тем,  что  он  не  пообедал и  не  поймал ни  одного из
веселоярских руководителей, чтобы сказать им свое представительское слово.
     Нужно же  было  случиться,  чтобы встретила Жмака мама Сашка.  Когда мы
сказали,  что знания товарища Жмака не достигали глубин времен, то это можно
было бы объяснить его необыкновенной озабоченностью временами нынешними.  Но
чем  можно оправдать незнание товарищем Жмаком того факта,  что  мама Сашка,
заслуженная доярка колхоза "Днипро" - родная мать председателя Веселоярского
сельсовета Григория Васильевича Левенца? Тут ни объяснений, ни оправданий.
     Итак,  товарищ Жмак столкнулся (ох, какое же малолитературное слово!) с
мамой Сашкой.
     - Где  ваш зоотехник?  -  открывая дверцу и  выставляя из  машины ногу,
закричал Жмак.
     - Здравствуйте, - сказала мама Сашка.
     - Что?
     - Здравствуйте.
     - А-а. Приветствую вас. Добрый день. Вы здесь работаете?
     - Работаю.
     - Как ваши трудовые успехи?
     - Да вроде бы ничего.
     - Очень приятно.  Очень.  Но  мне нужен ваш главный зоотехник.  Как ее?
Левенец?
     - Да нет. У нас главный зоотехник Дарина Порубай.
     - Порубай?
     - Порубай.
     - Как же это может быть? А мужем ее кто?
     - Левенец.
     - А она Порубай?
     - Порубай.
     - Слушайте, не морочьте мне голову! Вы кто такая?
     - Я - доярка, Александра Левенец.
     - Левенец?
     - Левенец.
     - Ага,  значит, жена у Левенца не Левенец, а Порубай, а вы обыкновенная
доярка, но Левенец. Тогда при чем же здесь вы?
     - А я мать Григория Левенца.
     - Председателя сельсовета?
     - Ну да.
     - А невестка ваша - главный зоотехник?
     - Да вроде бы.
     - Выходит, что же: семейственность на фермах развели?
     Доярки начали собираться вокруг, посверкивая голыми икрами, поблескивая
золотыми зубами.
     - Девчата, слыхали?
     - Семейственность, говорит...
     - Позавидовал!
     - Может, хочет дояром вместо мамы Сашки?
     - Да разве это семейственность? Как теперь в газетах пишут?
     - Двухнастия?
     - А что же это такое? Две Насти или как?
     - Не   двухнастия,   а   двигнастия!   Чтобы  двигать  там,   где   нет
механизации...
     Жмак,  хотя и  голоден,  все  же  понял,  что  над  ним насмехаются,  и
попробовал огрызнуться:
     - Критиканствуете, а у самих золота полные рты!
     - Так это же нам за вредность!
     - Зубы от нашатыря рассыпаются!
     - Побудьте с нами, у вас тоже посыпятся!
     - И вам золото отпустят!
     Окружили Жмака,  шутливо подталкивая его круглыми боками,  оттесняли от
машины,  деликатненько подталкивали,  пока не оказался он в их, как когда-то
говорили,  рекреационной палате,  то есть комнате для отдыха. Чисто, светло,
на белых стенах плакаты на коровью тему,  на столе цветы в горшочке, широкие
скамейки зачем-то  покрыты  полушубками,  на  полу  пестрые  дорожки.  Жмака
усадили  на  кожух,  смотрели на  него,  он  смотрел на  доярок,  ждал,  что
предложат какую-нибудь кружку молока (он  уже и  не  добивался бы,  чтобы от
черной коровы),  но  до  молока как-то  не доходило,  в  животе урчало,  под
ложечкой сосало. Жмак со зла пощупал кожух под собой, поморщился:
     - А это зачем? План по шерсти выполнили?
     - Да  какой же вам план?  -  удивилась мама Сашка.  -  Это чтоб молодые
садились.
     - Молодые? При чем тут молодые?
     - Обычай такой есть.
     Жмак  не  знал обычая.  Обычаи -  это  пережитки,  а  пережитки вредят,
тормозят и разъединяют.
     - Вы мне тут обычаями голову не морочьте,  -  заявил он, - а немедленно
давайте сюда вашего главного зоотехника!
     Тут  автор  очень  пожалел,  что  кто-то  отправил  на  пенсию  доктора
эрудических наук Варфоломея Кнурца: ведь только он мог бы объяснить товарищу
Жмаку, что обычай усаживания молодых на овчину идет еще от мадленской эпохи,
где   созрело  верование,   что  тотем  рода  имеет  ближайшее  отношение  к
плодовитости молодой пары.  А  известно же,  что душа тотема сидит в  шкуре,
поэтому надо через прикосновение перенять его могучую силу.
     А может,  это и к лучшему,  что нет в нашей истории Варфоломея Кнурца с
его мудреными объяснениями? Ибо если бы товарищ Жмак услышал слово "тотем" и
решил, что над ним подшучивают, - как тогда?
     Доярок и  автора спасла Дашунька.  Никто и  не звал ее -  явилась сама,
словно бы для того,  чтобы смягчить сурового товарища Жмака своей красотой и
обходительностью.
     Здоровалась,  будто и  не  здороваясь,  приближалась и  не приближаясь,
кланялась,  и в мыслях не имея кланяться, сплошные чары, одурь головы, мираж
и фата-моргана.
     "Сметану литрами поедает, - с нескрываемой завистью глядя на Дашунькино
лицо,  подумал Жмак.  - Этого Левенца обкрутила и всех обкрутила, чтобы мужа
сделали председателем. Ну!"
     - Ведите на  фермы!  -  кинул он  Дашуньке,  приподняв одно  плечо выше
другого.
     - Веду!
     - Вы мне разговоры не разводите, а ведите!
     - А я и веду.
     Она не шла, а летела. Земли не касалась. Такие ноги и такое все прочее,
что так бы и липло к земле,  а оно плывет у тебя перед глазами, как в цирке.
Жмак даже запыхался и покрылся потом, спеша за этим странным видением. Ему с
его головой вон где надо сидеть, а он по фермам навоз месит.
     - Вот наши коровушки,  -  не без насмешки в голосе говорила Дашунька. -
Посмотрите-ка! Бока полные, хребты ровные. Шерсть гладенькая.
     - При чем тут коровы? - возмутился Жмак. - Меня коровы не интересуют!
     - А что же вас интересует?
     - Развитие животноводства!
     - Ах,  ра-а-азвитие? - она покачала перед Жмаком спиной, бедрами и всем
прочим и пошла, пошла, исчезая.
     - Растел слабый!  - крикнул Жмак вслед Дашуньке. - Коровы плохо доятся!
В чем дело?
     - А ни в чем,  -  легонько пожала она плечами. - И растел нормальный, и
доятся хорошо, и все в порядке.
     - Штаб по растелу создали?
     - А они телятся и без штаба.
     - Улучшением стада занимаетесь?
     - Уже улучшили.
     - Рацион выдерживаете?
     - На научной основе.
     - Резервы вводите в действие?
     - Вводим.
     - Передовой опыт распространяете?
     - Распространяем.
     - Повышенные обязательства взяли?
     - Взяли.
     - Перед трудностями не пасуете?
     - Не пасуем. И коров пасем.
     - Что?
     - Молодняк тоже пасем.
     - Как вы мне отвечаете?
     - Как спрашиваете, так я и отвечаю.
     Жмак  хотел было еще  к  чему-то  прицепиться,  но  не  успел.  Видение
Дашуньки внезапно исчезло,  а вместо этого на Жмака двинулось что-то темное,
тяжелое,  полновесное,  как  говорят украинские критики,  накрыло его  таким
густым мычанием,  что душа Жмака уменьшилась до размера горошины, покатилась
в  пятки,  но зато уж там взорвалась страхом,  и  этот страх вмиг переметнул
дебелое тело уполномоченного через высокую деревянную ограду.  Ревело теперь
по ту сторону ограды,  дико гребло землю,  тяжело дышало всеми адами этого и
того света. Такого со Жмаком не случалось за всю его деятельность. Что ж это
происходит?
     - Слушайте!  -  закричал  он  Дашуньке сквозь  ограду.  -  Что  это  за
безобразие! Я вас спрашиваю, что это такое?
     - Это бык Лунатик,  -  засмеялась с  той стороны Дашунька.  -  Да вы не
бойтесь, я его отведу.
     Она  в  самом деле протянула руку,  и  полуторатонное животное послушно
пошло к ней,  и ни тебе рытья земли,  ни рева, ни тяжелого дыхания-пырханья.
Жмак  уже  почувствовал себя в  безопасности,  как  вдруг снова,  теперь уже
сбоку,  полетело на  него  что-то  еще  более темное,  тяжелое (полновесное,
полновесное!), более злое и угрожающее, а ревело так, будто все черти из ада
вырвались на эту зеленую прекрасную землю.
     Жмак хотел было осуществить еще  один перелет через ограду,  теперь уже
на сторону Дашуньки, но бык преградил ему дорогу и держал Жмака под прицелом
острых рогов, пока Дашунька не прибежала спасать уполномоченного.
     - А это что, я вас спрашиваю?
     - Не шевелитесь. Это бык Демагог.
     - Демагог? Что за намеки?
     - Я же вас предупреждала: не кричите, а то бык разгневается.
     - Так уберите его!
     - Он не слушается.
     - Тогда как же?
     - Его надо уговорить.
     - Так уговорите!
     - Это должны сделать вы.
     - Я? Что же мне говорить?
     - Повторяйте за мною: "Дорогой и глубокоуважаемый бык..."
     - Дорогой и глубокоуважаемый... - пробормотал Жмак.
     - Бык.
     - Бык.
     - Благодаря вашей оплодотворяющей деятельности...
     - Благодаря вашей плодотворной...
     - Оплодотворяющей.
     - Оплодотворяющей...
     - Коровы веселы.
     - Коровы веселы.
     - Телята радостны.
     - Телята радостны.
     - А у нас всех есть возможность...
     - А у нас всех есть возможность...
     - Для неуклонного развития животноводства...
     - Для неуклонного... Да вы смеетесь надо мной!
     Но тут бык Демагог,  помотав головой,  двинулся в  сторону,  освобождая
товарища Жмака из своего бычьего плена.
     Жмак вмиг забыл о том, какую услугу оказала ему Дашунька, набросился на
молодую женщину:
     - Я этого так не оставлю!  Быков тут наплодили,  порнографию развели, а
растел  слабый!   Пора   кончать  с   этой   порнографией!   Окончательно  и
бесповоротно!
     - О чем это вы? - спокойно поинтересовалась Дашунька.
     - А вам разжевать?  Эти ваши быки -  это же пережиток! На птицефабриках
обходятся без петухов? Обходятся! И вы на фермах обходитесь без быков.
     Дашунька грустно поморщилась. Разве что процитировать этому притворщику
стишок столичного поэта "Бык  при  помощи коровы заглянул за  горизонт"?  Но
удержалась и спокойно спросила:
     - Вы предлагаете искусственное оплодотворение?
     - Не упоминайте при мне этих страшных слов.  Я  отец,  у  меня дочь.  Я
краснею с головы до пят от таких слов!
     - Но  как же  вы думаете разводить телят,  увеличивать поголовье скота,
если ни быков, ни искусственного...
     - Созовем совещание и найдем способ.  Вполне пристойный и, если хотите,
высокоморальный способ!
     - Товарищ Жмак,  -  озаряясь сразу  множеством улыбок на  своих  полных
устах,  спросила Дашунька,  -  а  позвольте поинтересоваться,  каким образом
явились на свет вы сами?
     - На  что  вы  намекаете,  при чем здесь я?  Я  вообще не  рождался!  -
закричал Жмак.
     - А откуда же вы взялись?
     - Я прислан сюда, чтобы навести порядок! Где у вас тут телефон?
     - Телефон? Одну минуточку!
     Преимущество Веселоярска было еще и в сплошной телефонизации.  Дашунька
как-то   забыла  об  этом,   Жмак,   на  свою  голову,   напомнил.   Оставив
уполномоченного,  Дашунька побежала к телефону, нашла своего мужа (от нее он
прятаться не мог), сказала коротко:
     - Тут у  нас этот малохольный Жмак,  забери его,  а то девчата ведро на
голову наденут, а потом не стянешь, тебе же и отвечать!
     Кто-то  из  доярок  услышал  эти  Дашунькины слова  и  уже  этого  было
достаточно,   чтобы  те  же  доярки,  которые  усаживали  Жмака  на  овчину,
вдохновляя его на полезные дела,  вмиг собрались вокруг уполномоченного и  в
весьма  резкой  форме  осудили  его  попытку оскорбить их  всеобщую любимицу
Дашуньку.
     Жмак, еще до конца не осознав размеров опасности, которая ему угрожала,
пустился в рассуждения о том, что такой общественной категории, как всеобщая
любимица,  в  сельском хозяйстве не  существует и  не может существовать,  и
хотел было нырнуть в  машину и  хлопнуть дверцей.  Но доярки заявили,  что в
сельском  хозяйстве он  только  и  знает,  что  земля  черная,  и  выдвинули
требование извиниться перед Дашунькой.  При этом они окружили его так плотно
и  были такими материально-плотскими сами,  что ни  пробиться к  машине,  ни
хлопнуть дверцей не было никакой возможности.
     Ситуация становилась тревожно-угрожающей,  и  неизвестно,  как  бы  она
развивалась дальше,  если бы  не  появился Гриша Левенец и  не спас товарища
Жмака.
     Схватив казенный мотоцикл,  Гриша мигом примчался на фермы, встал перед
товарищем Жмаком,  как лист перед травой, извинился и даже предложил коляску
своего мотоцикла.
     Но  что там какая-то  коляска,  когда у  товарища Жмака машина.  Ну да.
Черная ему и не снилась. Белую не давали и не могли дать. Приходилось ездить
на чем-то невыразительном,  цвета сухой глины с гербицидами.  И хотя с таким
цветом не очень покрасуешься, но все же это машина, а не коляска мотоцикла!
     - У  меня  с  вами разговор,  -  сказал товарищ Жмак,  прибыв в  Гришин
кабинет. - Надо бы сюда и председателя колхоза, но ее сегодня нет.
     - Верно, - подтвердил Гриша. - Ее куда-то вызвали.
     - Я должен был бы знать об этом,  -  недовольно заметил Жмак,  -  но не
будем.
     - Не будем, - согласился Гриша.
     - Тут дело касается сельского Совета.
     - Например?
     - У вас были два представителя из области?
     - Это какие же? В отношении коз?
     - Допустим.
     - Ну, были.
     - Как вы их встретили?
     - Так, как они того заслуживают.
     - Вы  мне  не  накручивайте!  Двух  представителей из  области  как  вы
приняли? Вы их выгнали голодными?
     - А  кто  же  должен  был  их  кормить?  Сельсовет?  У  нас  нет  таких
ассигнований.  Колхоз? Колхозу надо выполнять Продовольственную программу. А
Продовольственная программа не для дармоедов. Вы знаете, что три человека за
год могут съесть быка?  А  где этого быка взять?  Да  и  разве к  нам за год
приезжают три человека? Мы образцовое село, к нам люди валом валят.
     - Вы тут наломаете дров, а мне хлопать глазами!
     - Кстати, - прищурил глаз Гриша, - вы слышали, как воробей свистит?
     - При чем тут воробей?  -  возмутился Жмак.  -  Воробей при чем,  когда
такое отношение к вышестоящим представителям?
     - Кстати,  -  сообщил не  без  торжества Гриша,  -  эти вышестоящие,  о
которых вы говорите, допытывались про ваших коз.
     Жмак встрепенулся, как внесенный в Красную книгу орел.
     - Мои козы?
     - А чьи же? - удивился Гриша.
     - Попрошу,  - солидно откашлялся Жмак. - При чем тут я? Козы ваши - вам
и отвечать.
     - Эту козью комиссию,  - вздохнул Гриша, - как-то еще удалось спихнуть,
а что делать с Пшонем?
     Пшоня Гриша подбросил Жмаку как тонкий намек на толстые обстоятельства.
До  него  дошел слух,  что  учителя физкультуры подарил (если это  можно так
назвать) Веселоярску товарищ Жмак.  Как оно было на самом деле, так или нет,
- этого ни проверишь,  ни докажешь. Слух летает, как дикая утка: бабахнут ее
из  ружья -  упадет к  твоим ногам мертвая;  не  бабахнут -  полетит дальше,
раздуваясь и  разрастаясь до размеров,  которых не знает ни живая ни мертвая
природа.
     Что  же  касается  товарища Жмака,  то  фамилия  Пшонь  вызвала  в  нем
настоящие катаклизмы,  то  есть перевернула и  переколотила в  нем все,  что
можно  перевернуть и  переколотить:  духовную и  телесную субстанцию,  самые
передовые достижения и пережитки проклятого прошлого, общественное и личное,
передовое  и  отсталое.  Жмак  в  один  миг  возненавидел и  испугался этого
Левенца, это непостижимое порождение новых времен, новых способов мышления и
нового  стиля  поведения.  До  сорока девяти лет  своей  жизни  товарищ Жмак
проскочил уже около тридцати должностей в  тридцати организациях (из чего мы
можем сделать вывод,  что все должности были только солидные),  и  всегда он
все  свои  силы  отдавал сфере  общественной,  о  личном не  вспоминал и  не
напоминал,  завоевывал себе авторитет,  значимость и бескорыстность. Но, как
заметил еще в пятом столетии нашей эры блаженный Августин,  образ обманывает
нас тем больше,  чем больше он  выдает себя за  натуру,  то  есть за правду.
Противоречие между правдой и враньем рано или поздно становится видимым, как
бы  человек  ни  старался спрятаться за  громкими фразами,  или  за  мнимыми
поступками, или за фальшивым пафосом. Так случилось и с товарищем Жмаком. Он
был честный,  преданный,  последовательный и  неотступный.  Но в его дебелом
теле природой были заложены соответствующие запасы нежности и даже любви,  о
чем он,  разумеется,  не  мог написать ни  в  каких отчетах.  Товарищи Борис
Борисович,  Петр Петрович,  Федор Федорович никогда не интересовались личной
сферой жизни  товарища Жмака  (их  можно  понять,  если  учесть то  огромное
количество  требований и  задач,  которое  они  несут  на  своих  далеко  не
атлетических плечах),  а  тем временем общественная сфера нежданно-негаданно
(точнее  говоря,  под  действием  законов  природы)  пересекается со  сферой
личной,  и  тут  мы  получаем  критическую массу,  к  которой  за  последние
десятилетия приучили нас ядерные физики, и со страхом и ужасом ждем взрыва и
катаклизма.
     Но...  Товарищ Жмак  меняет дочь  на  Пшоня,  и,  как  говорил когда-то
Самусь,  все  правильно.  Тут  автора  хранители языка  немедленно обвинят в
несоответствии терминологии и  в  некоторой  вульгаризации происходящего.  В
самом деле:  как  можно сказать "меняет"?  Ведь  речь  идет  не  о  каком-то
предмете,  а  о  живом существе,  о родной дочери!  Ну хорошо.  А что должен
делать  товарищ  Жмак,   который,   при   всех   своих  служебных  хлопотах,
переживаниях и  идеалах,  имел любимую жену и единственную дочурку,  которая
росла как репа, никакими талантами не отличалась, но без высшего образования
не представляла своего будущего точно так же, как и ее дебелый папенька?
     И  вот  тут приходится товарищу Жмаку поменять свою дочь на  Пшоня,  то
есть достичь договоренности в институте, где мечтают о том, чтобы избавиться
от коварного человека, а Жмак мечтает, чтобы его дочь стала студенткой.
     Автор никогда не  был  сторонником вульгарных выражений.  Мы  не  можем
сказать,  что  Жмак  поменял  свою  дочь  на  Пшоня,  которого препроводил в
Веселоярск.  Но  факт  -  это  такая  штука,  что  ее  не  завесишь никакими
полотнищами.  Окно закроешь,  а факт -  нет. А все потому, что мы забыли про
Магдебургские полушария.  Кто о  них знает?  Когда-то их рисовали в школьных
учебниках.  Стальные,  искусные,  совершенные,  как вселенная,  могучие кони
разрывают и  не  могут их разорвать,  -  вот так и  человеческая жизнь в  ее
вечной  располовиненности,   полушарности  и  неразрывности.   Автор  был  в
Магдебурге.  Но ни полушарий,  ни упоминаний о них не заметил.  Встретил там
своего  товарища  по  артучилищу Борю  Тетюева,  подарил  ему  шестиоктавный
аккордеон (редкостный инструмент -  на  шесть  октав!),  выпили  за  Победу,
вспомнили своих  боевых  товарищей,  плакали,  пели,  мой  товарищ играл  на
аккордеоне, - какие там Магдебургские полушария и к чему тут вся эта физика!
     - Так что же прикажете делать с  Пшонем?  -  снова возвратился к своему
Гриша,  заприметив, что Жмак то ли обескуражен этим вопросом, то ли испуган,
то ли просто задумался, ни о чем не думая.
     На  самом же  деле товарища Жмака бросало то  в  жар,  то в  холод,  он
попытался представить,  что будет, когда Пшоню не понравится в Веселоярске и
он убежит отсюда и снова объявится в институте, и что тогда произойдет с его
любимой дочерью и с ее надеждами на высшее образование. Страх и ужас!
     - О каком это вы Пшоне? - сухо спросил Жмак.
     - Я думал, вы слыхали. Прислал нам кто-то нового учителя физкультуры.
     - Правильно сделали,  что прислали.  Надо, чтобы подрастающее поколение
росло крепким и закаленным!
     - Пшонь  закалит!   Целый  день  спит  в  спортзале  возле  включенного
телевизора, а на телевизоре вместо антенны бутылка! Хотите взглянуть?
     - При чем тут взглянуть?  - почти испуганно замахал руками Жмак. - Ваши
кадры, вам и отвечать.
     - Многовато на меня навалили, - вздохнул Гриша. - И козы, и кадры.
     - Козы ваши и кадры ваши тоже!  - припечатал Жмак. - Что надо для этого
сделать?  Проявить внимание, окружить заботой, создать условия, прислушаться
к запросам, удовлетворить требования!
     От  таких указаний человек изнурился бы,  даже и  сытый,  а  у  Жмака с
самого дома ни  росинки во  рту  не  было.  Потеряв всякую надежду пообедать
сегодня в  Веселоярске,  он  со  снисходительным сочувствием окинул взглядом
Левенца (рано выдвинули,  ой рано!), небрежно кивнул ему, вынес свою дебелую
субстанцию из  кабинета,  спустился по  ступенькам,  сел в  машину,  хлопнул
дверцей, пробормотал:
     - И-ван!
     - Слушаю.
     - Пристегни.
     Иван пристегнул голову Жмака, чтобы не болталась, завел мотор, спросил:
     - Домой?
     - А куда же?
     - Вы хоть поспите.
     - Поспишь тут с этими молодыми кадрами! Кто же за них подумает, если не
я!
     Иван выруливал на Шпили и думал: захрапит товарищ Жмак или не захрапит?
Как-никак, а в животе ведь пусто - и сила уже не та.
     А  Гриша  побежал  к  телефону,  чтобы  похвалиться  Дашуньке,  как  он
спровадил уполномоченного.
     Могут подумать, что это и есть то изгнание из рая, которое автор обещал
в  начале своего повествования.  Но придется разочаровать слишком торопливых
читателей.  Эта  книга не  об  изгнании Жмака.  Ибо  что такое Жмак?  Только
административный эпизод. Сам себя рождает, сам себя и уничтожает.




     Ах,  какие это были благословенные времена,  когда наши дети беззаботно
напевали-восклицали:  "Котилася торба  з  великого  горба,  а  в  тiй  торбi
хлiб-паляниця..."
     Теперь сама торба почему-то  не  катится,  ее надо везти и  перевозить,
делать это, как поется, на земле, в небесах и на море, "хлiб-паляниця" весит
миллиарды пудов,  а люди?  Сколько их,  куда направляются,  кто и как,  кого
везут?
     Грише после тяжких переживаний от слишком жесткого контакта с товарищем
Жмаком  не  сиделось на  месте,  хотелось куда-нибудь катиться,  кататься на
мотоцикле с  Дашунькой,  и  он схватил телефонную трубку,  а  потом отдернул
руку, подумав: "А к лицу ли председателю сельсовета кататься на мотоцикле со
своей женой?" Но тут же подумал еще и по-другому "А с чьей же к лицу?"
     И позвонил Дашуньке на ферму:
     - Женщина в колхозе - великая сила.
     - Сам додумался или прочел в газете?
     - Когда-то  прочел,   потом  забыл,   а  теперь  вот  вспомнил.  Можешь
танцевать!
     - С какой же это стати?
     - Жмака нет.
     - Накормил его дрожжами с сахаром, как муравьев?
     - Да нет.  Пускай живет.  Но я отшил его отсюда надолго.  Спровадил без
коммюнике.
     - Позвони Зиньке Федоровне - пусть возрадуется.
     - А я хочу с тобой возрадоваться...
     - Как же ты будешь это делать? Прочтешь стихотворение: "И моей нелегкою
судьбою на Подолию,  Галич и на степь карим оком,  черной бровью ты в сердце
меня понесешь"? Это или какое-нибудь другое?
     - Ну... может, прокатимся?
     - Средь бела дня? На чем же?
     - Ну... Ты же знаешь...
     - Слушай,  Гриша,  я занята,  а ты со своими недомолвками!  Подумай,  а
потом и звони!
     Гриша вздохнул и задумался.  В самом деле:  на чем? Он катался на коне,
на корове,  на кабане,  на баране, на телеге, на санях, на лодке, на петухе,
на коньках,  на лыжах,  на ледянке,  на корыте, на вертушке, на пароходе, на
барже,  на карусели,  на приводе,  на ветряке,  на машине,  на самолете,  на
велосипеде,  на комбайне, на мотоцикле и еще на множестве устройств, которых
вспомнить не мог.  А  не катался на подводной лодке,  на воздушном шаре,  на
ковре-самолете,   на  ракете,   на  том  снаряде,  на  котором  летал  барон
Мюнхгаузен,  на метле -  излюбленном транспортном средстве украинских ведьм,
на верблюде,  на слоне,  на осле,  на буйволе,  на носороге, на бегемоте, на
крокодиле, на дельфине, на ките, на анаконде и на машине товарища Жмака.
     Ага,  не катался в царских каретах и на колесницах для героев. Но разве
автомобиль (даже  "Жигули")  не  комфортабельнее всех  царских  карет,  а  в
мотоцикле разве не больше геройства, чем во всех колесницах древности? С той
лишь разницей,  что в  мотоциклах колеса расположены вдоль,  а  у колесниц -
поперек.
     Скажут,  мысли не для председателя сельсовета да еще и в напряженнейший
период сельскохозяйственного сезона.  И,  говоря так,  будут  правы,  что  и
подтвердило   неожиданное   появление   перед    Гришей   нового   школьного
преподавателя физкультуры Пшоня.
     Пшонь был в угрожающем состоянии.  Он распространял вокруг себя ураганы
и  землетрясения,  его костистая фигура гремела,  из ошалевших глаз вылетали
молнии,  острия усов  вытянулись в  безбрежность,  будто  испепеляющие пучки
лазеров. Поэты сказали бы: "Пшонь был порывист".
     - Вы что здесь безобразничаете?  -  загремел он еще с порога, выставляя
свой блокнотище, длинный, как собачий язык.
     Гриша,   оторванный  от  идеи  катания,  с  молчаливым  неудовольствием
посмотрел на незваного посетителя.
     - Я вас не понимаю, - сказал он сдержанно.
     - Жмак был? - крикнул Пшонь.
     - Жмак? Какой Жмак?
     - Тот, что из области.
     - Вы его знаете?
     - И я его, а он меня еще больше! Куда вы его девали?
     - Странный вопрос.  - Гриша наконец опомнился и попытался быть суровым.
- В конце концов, какое вы имеете право?
     - Какое имею?  А вот такое!  Я на все имею право!  Почему не завезли ко
мне Жмака?
     - Я не обязан...
     - Сек-кундочку! Запишем... Пригодится для карасиков...
     - Может,  хотите,  чтобы  я  гнался  за  товарищем Жмаком и  кричал ему
вдогонку: "Вернитесь!"? - посмеялся Гриша.
     - А хотя бы и так.
     - Вам не кажется, что вы перегибаете палку?
     - Что-что?
     - Перегибаете палку.
     - То есть? Прошу уточнить. А мы запишем.
     - Еще  раз  попытаетесь поднять  здесь  крик  -  будете  иметь  дело  с
участковым милиционером Воскобойником, - пообещал Гриша.
     - Пустяковина!
     - Нет, обещание!
     - Вы еще очень молоды!
     - Не очень.
     - Очень и очень молоды. А я человек пенсионного возраста и попрошу!..
     - Что-то я не видел вашей пенсии.
     - Ее обкорнали те самые, которые откусили кусок моей фамилии! Но я всех
найду! От меня не убегут!
     - И для этого вы приехали в Веселоярск?
     - А хотя бы и так!
     - Как  приехали,  так и  уедете,  -  спокойно сказал Гриша,  вставая со
стула.  Он надеялся,  что после таких слов Пшонь сразу опомнится. Но ошибся,
да еще и глубоко. Он встал, намереваясь выйти из кабинета, а Пшонь расселся,
будто сваха на именинах.  Гриша умолк,  показывая,  что разговор закончен, а
Пшонь еще только прочищал глотку,  руководствуясь принципом:  прикусить язык
не  себе,  а  ближнему.  Гришу  охватило нетерпение,  а  Пшонь  подавлял его
нахальным спокойствием,  добиваясь того, чтобы, как говорил поэт, у человека
лопнуло терпение.
     - У меня к вам дело, как к сельскому руководителю, - заявил Пшонь.
     - Дело?
     - А вы как думали!
     - Что же за дело?
     - Надо повлиять на этого бюрократа!
     - На какого бюрократа?
     - Ну, на моего директора.
     - Вы же еще не работали в  нашей школе,  а  директор тут пять лет.  Его
знает весь район.
     - А меня знает весь мир! Мой род идет от гоголевского героя!
     - От Ивана Федоровича Шпоньки?
     - А хотя бы!
     - Неважнецкая, скажу вам, у вас родословная, герой ведь самый что ни на
есть никчемный.
     - Зато Гоголь!
     - Вы хоть читали Гоголя?
     - А зачем мне его читать, когда я и так живьем из него выпрыгнул!
     - Короче, - сказал Гриша, - какое у вас ко мне дело? Я спешу.
     - В служебное время устраиваете свидания со своей женой?
     - Не с чужой же! Так какое дело?
     - Дело такое, - сказал Пшонь. - Я хочу преподавать историю и географию.
А этот бюрократ, ваш директор, не дает.
     - Вы же преподаватель физкультуры!
     - Ну и что? А моя предшественница перед пенсией что здесь делала?
     - Одария Трофимовна?  Так  она  ведь  всю  жизнь  преподавала историю и
географию. Это ее специальность. А вы - физкультурник.
     - Ага, физкультурник? А что делала ваша Одария перед пенсией?
     - Ну, ее попросили по совместительству взять физкультуру.
     - Сек-кундочку!   Запишем.  Одария  совмещала  историю  и  географию  с
физкультурой,  а  я  буду  совмещать физкультуру с  историей  и  географией.
Совпадает?
     - Не совпадает,  -  сказал Гриша,  -  и  попрошу ко мне больше с такими
глупостями не приходить.
     - Не приду я,  так придут те, кому надо, - поднимаясь, угрожающе заявил
Пшонь.
     - Ну,  гадство! - с горечью вздохнул Гриша, закрывая за физкультурником
дверь.
     Звонить к Дашуньке не хотелось.  Вообще не хотелось ничего. Ни жить, ни
умереть.  Впечатление такое,  будто ты яйцо-болтун. То холодное, как камень,
яйцо, которым обманывают глупых кур, чтобы они неслись.
     Гриша все же  позвонил на ферму.  Одна из доярок сказала,  что Дашунька
поехала на  пастбище.  Теперь разве что  свистнешь ей  вслед.  Ведь  пастбищ
много,   разбросаны  они  вдоль  Днепра  на  территории,  равной  небольшому
европейскому государству,  станешь разыскивать там свою жену в рабочее время
- будут смеяться и стар и млад. В селе не смеются разве лишь коровы.
     Он подошел к  окну,  кинул взгляд вниз,  и  все в нем застыло,  а потом
закипело. Вокруг клумбы, как и в первый день его работы в сельсовете, сидела
оппозиция,  покуривала,  поплевывала и чего-то ждала.  Чего же?  Возвращения
Свиридона  Карповича?  Но  зачем  же  его  отпустили  на  заслуженный отдых?
Получалось, будто он, Гриша Левенец, рвался на эту высокую должность. Но это
же совсем не так!
     - Ганна Афанасьевна,  можно вас на  минутку?  -  открыв дверь,  крикнул
Левенец.
     Секретарь сельсовета не  была бы настоящим секретарем,  если бы вошла к
председателю с пустыми руками.  Что носят секретари? Бумаги - это все знают.
Но  на  этот  раз  в  руках у  Ганны Афанасьевны были  не  просто бумаги,  а
толстенные книги,  видно  по  всему -  читанные и  перечитанные,  потому что
страницы их напоминали толстые надутые губы.
     - Что это? - даже подпрыгнул Гриша.
     - Законы, постановления и инструкции.
     - Зачем все это мне?
     - Читать.
     - Читать?
     - Да.  Свиридон Карпович,  сколько и  председательствовал,  то  если не
председательствовал и не предстоятельствовал - читал законы.
     - Пред?.. Что это за слова такие, Ганна Афанасьевна?
     - Когда вы сидите перед людьми,  то председательствуете; когда стоите -
предстоятельствуете,  а  когда ни  то  ни другое,  тогда надо читать законы,
чтобы знать, как их соблюдать.
     Гриша  подумал:   а  когда  сидишь  на  комбайне,  как  это  назвать  -
предкомбайнствовать? Ну Ганна Афанасьевна, ну старые кадры!
     - А что вы скажете,  Ганна Афанасьевна, - спросил он, указывая за окно,
- в отношении всех этих вокругклумбыседательствующих?
     - Да   разве  вы   не   знаете?   Это  же  вроде  бы  агенты  от  наших
сельскохозяйственных ведомств: Первородный от сельхозтехники, Благородный от
минвода,  Таксебе от нефтесбытснаба, Нисюданитуда от сельхозстроя, Раденький
от комбикормсбытснаба, Сладенький от шерстезаготовок.
     - Ага. А чего они здесь сидят?
     - Ждут.
     - Чего?
     - Перемен. Боятся прозевать.
     - А разве что-нибудь должно меняться?
     - А  они разделяются:  половина сидит возле конторы колхоза,  а  другая
половина - вот здесь.
     - Ничего не делают, а только сидят и ждут?
     - Не делают? Пойдите спросите их - сколько они вам наговорят!
     - И пойду, и спрошу!
     Решительности после  сегодняшних конфронтации с  Пшонем и  Жмаком Грише
было не занимать.  Он вылетел из сельсовета, как древнеславянский бог Перун,
готовый греметь, сверкать, карать и испепелять.
     - Добрый день, товарищи! - крикнул он.
     - Добрый, добрый, добрый! - раздалось в ответ.
     - Поработали? - довольно ехидно полюбопытствовал Гриша.
     - Да уж куда там!
     - Еще как поработали!
     - Встали на трудовую вахту!
     - Ага,  -  подытожил Гриша,  -  встали,  говорите,  на вахту.  Могу вам
сообщить,  что  становиться на  вахту возле этой клумбы вряд ли  есть смысл.
Никуда эта  клумба не  убежит,  и  никто  ее  не  украдет.  Это  мое  первое
заявление,   так  сказать,   неофициальное.  А  теперь  я  сделаю  заявление
последнее.  Если вы  считаете,  что меня избрали на день или на неделю,  как
того временного царя для насмешки и оплевывания, то вы глубоко ошибаетесь.
     - Вы же вроде полетели? - несмело выдвинулся вперед всех Интриган.
     - Полетел и прилетел.
     - А товарищ Жмак заявил,  что вас не будет,  -  наклонил к плечу голову
Сладенький.
     - Как видите, нет Жмака, а я - перед вами.
     - Тогда как же это так? - надулся Первородный.
     - А  вот так.  Сидеть -  хватит,  разобщенности -  конец,  все в единый
агрокомплекс,   или   же   я   предложу  очистить  территорию  Веселоярского
сельсовета! Хлеб-паляница в торбе ниоткуда не возьмется!
     Хлеб-паляница  для  представителей всех  заинтересованных ведомств  еще
кое-как было понятно. Но торба! К чему здесь торба? Что за пережиток? Что за
отсталое мышление у этого нового председателя?
     Обменявшись взглядами,  которые в литературе называются красноречивыми,
они,  однако,  не стали разводить антимоний,  докурили каждый свою сигарету,
покашляли  и  похмыкали,  а  потом  рассредоточились по  веселоярским углам:
определять,  где стриженые,  а где паленые. Гриша же, проводив их взглядом и
пробормотав свое  излюбленное:  "Вот  гадство!"  -  решил  заглянуть  в  Дом
культуры,  а если точнее -  в сельскую библиотеку, которой заведовала бывшая
его  одноклассница Тоня,  теперь  Антонина Ивановна,  жена  самого директора
школы.  Когда-то Гриша хотел было влюбиться в Тоню, но испугался: слишком уж
она была хороша и  языката.  Язык как бритва.  Подойти к  ней еще как-нибудь
можно,  но что ей скажешь?  Вот так,  напугав себя,  Гриша и  завербовался в
добровольное рабство к Щусевой Кате,  рабство это, как известно, закончилось
трагически и  еще  неизвестно,  что  было  бы  с  Левенцом,  не  появись  на
веселоярских горизонтах Дашунька Порубай.
     Но  человечество с  мудрым  смехом смотрит на  свое  прошлое,  не  имея
никаких намерений возвращаться к  нему и повторять ошибки и глупости.  Гриша
был частицей человечества,  к тому же женатой,  да еще и занимал официальную
должность,  но  сердце  у  него  в  груди  все-таки  предательски и  коварно
вздрогнуло,  когда  он  увидел  Тоню,  красивую  и  строгую,  независимую  и
неприступную в  царстве книг  и  в  мире  мудрых мыслей и  слов.  Гриша даже
попятился и  зажмурился,  чтобы не обжечься и  не ослепиться,  но должен был
проявлять решительность на каждом шагу, поэтому отважно ринулся вперед.
     - Что,  начальство решило нас  проверить?  -  без  страха встретила его
Тоня.
     - Какая может быть проверка? - смутился Гриша. - Я к тебе, Антонина, за
советом.
     - Антонина, а почему не Тоня?
     - Ну уж если на то пошло, то в школе я тебя называл Тонькой!
     - Так называй и дальше так.
     - Слушай, Тонька, у тебя в библиотеке книга о гадах может быть?
     - Тебе о реакционерах?
     - Да нет, о настоящих гадах. Тех, которые ползают.
     - О пресмыкающихся?  Так бы и сказал.  Тебе как,  что-нибудь справочное
или из художественной литературы?
     - Я и сам не знаю. Когда заедают гады, тогда какая литература помогает:
справочная или художественная?
     - Наверное, и та и другая. Знаешь что, давай я тебе найду все, что есть
в словарях, а потом что-нибудь и из художественной.
     - Морочу я тебе голову.
     - Да какая морока? Это же одна минута!
     Она  метнулась за  стеллажи,  возвратилась с  целым  ворохом словарей и
энциклопедий,  начала  листать страницы перед  Гришиными глазами,  быстро  и
умело вычитывала то оттуда, то отсюда.
     - Так.  Вот здесь. Гад. Гадюка. Гаденыш. Гадоед. Гадье. Гадина. Гадюга.
Гадюра.  Гадючонок.  Гадюшник.  Гадючиться... Все это от санскритского слова
"гад" - ползать, пресмыкаться. Черви тоже сюда. Подходит тебе?
     - Вроде бы подходит, хотя и без червей, потому что там есть и полезные.
Давай дальше.
     - Вот здесь еще.  Слово "гад" для классификации не годится.  Необходимо
говорить: ползучее животное, пресмыкающееся.
     - Как ни говори, а все равно гадство. И что там о них?
     - Пресмыкающиеся  делятся  на  черепах,   клювоголовых,   чешуйчатых  и
крокодилов.
     - Ну,  черепаху и крокодила сразу видно.  А клювоголовых узнаешь только
тогда,  когда  они  тебя  клюнут.  Это  тоже  ясно.  Труднее с  чешуйчатыми.
Спрячется в чешую - не доскребешься!
     - Здесь вот  еще есть,  -  нашла Тоня,  -  земноводные тоже относятся к
гадам. Например, наша обыкновенная жаба. Это так называемые голые гады.
     - Голые гады -  это здорово! - обрадовался Гриша. - Голых и разоблачать
не  надо,  сами себя показывают!  Теперь бы  еще придавить их художественной
литературой - и талатай*.
     ______________
     *  В  романе "Львиное сердце",  в  главе 28-й,  где речь идет о детстве
Гриши Левенца,  сказано:  "Что такое талатай? Это такая штучка, которая дает
возможность уничтожать всех  врагов,  самому оставаясь живым  и  невредимым.
Выдумалось оно, наверное, после маминых рассказов о войне..." (с. 130).

     - Из художественной,  к  сожалению,  у  нас ничего нет.  Только детские
книжки.
     - Давай и детские!
     - Киплинг. Про Рикки-Тикки-Тави.
     - Что это за чертовщина?
     - Зверек такой. Называется мангустой. Поедает змей и крыс.
     - Навряд ли, Тонька. Я ведь гадов есть не собираюсь. Я их хочу изучить,
чтобы не съели меня.
     - А что - угрожают?
     Гриша вздохнул:
     - Только тебе скажу: удрал бы я на свой комбайн, ох и удрал бы!
     - У тебя ведь теперь такая власть!
     - Власть? А ты знаешь, что это такое?
     - Ну, это что-то самое высокое в селе...
     - На  высокое дерево  козы  скачут.  Слыхала?  Между  прочим,  у  меня,
кажется,  именно с коз все и началось.  И как началось, как пошло, - ни тебе
конца, ни краю!
     - Потому ты и ищешь про гадов?
     - Да  как тебе сказать...  Когда-то я  выдумал себе талатай.  Теперь не
помогает.  Никакие слова,  вижу,  не помогут.  А на гадов надвигается второй
ледниковый период. Слышала?
     Тоня кивнула.  Эту ничем не удивишь. Все слышала, все знает. Такой была
еще в школе.
     - Знаешь,  Гриша,  раз  ты  уже  зашел в  библиотеку и  раз  ты  теперь
председатель, давай я тебе прочитаю одно место из Довженко.
     - Это ты хочешь намекнуть,  какие у  нас никчемные фильмы крутят в Доме
культуры?
     - Нет, это о другом.
     - Довженко - это же кино?
     - Не только. Да ты послушай. Хочешь?
     Тоня снова метнулась к стеллажам,  вынесла аккуратный томик,  нашла то,
что хотела,  и  прочла:  "Если не молчать в  угоду длинному ряду редакторов,
наставников и  поучителей и  не  кривить пером  в  обход вопросов,  в  угоду
благополучию,  в  угоду  тому,  что  скажет  подлая старенькая княгиня Марья
Алексеевна,  в  угоду  квартире своей,  машине своей,  даче  своей,  месту в
президиуме своему,  -  трудно писать про  село,  где  пролетело бесповоротно
далекое детство.
     Задумчивые лица  умных,  скупых на  улыбку людей  говорят о  многом,  и
забота  на  лицах  свидетельствует мне,  как  тяжело  иногда  достается  его
трудовой героизм.  Как  скучно и  нелегко еще во  многих наших селах,  какие
убогие хаты,  о  критики,  художники.  О,  процветающие,  какие же небогатые
хаты!"
     Гриша пришел искать сочувствия,  а  ему  -  про  небогатые хаты!  Ох  и
вредная же эта Тонька.
     - Слушай,  Тонька, - попробовал он возмутиться, - что ты мне читаешь? У
нас же не хаты,  а дома!  И вовсе не убогие.  Забиты мебелью и коврами,  как
когда-то у дворян.
     - Ага -  у нас? А в соседних селах? Колхоз укрупнили? Теперь укрупнят и
твой сельсовет.  Потому что Веселоярск образцовый, для него создают условия,
ему и  бюджет,  и  фонды,  и строительные материалы,  и техника.  А другим -
ничего. Укрупнишься - нужно будет делиться со всеми. Вот тогда ты запоешь! А
сейчас - я тебя не понимаю.
     - Ты?
     - Я.
     - Ну,  спасибо.  Помогла и  посочувствовала.  С  чем  пришел,  с  тем и
уходить?
     - Иди руководи, - засмеялась Тоня.
     Гриша  испугался по-настоящему.  А  что,  если  в  самом  деле  захотят
укрупнить и сельсоветы?  Это похоже на брак по расчету.  Один хочет поскорее
упасть в  объятия,  а  другой изо  всех  сил  сопротивляется.  Это  только в
классических романах и  пьесах  богатые невесты влюблялись в  бедных парней.
Теперь наоборот:  бедный колхоз безумно влюбляется в богатый и жаждет союза.
Молниеносное  венчание   без   всяких   документов  заменено   неоправданным
укрупнением,  богатые колхозы боятся этого,  как  черт ладана,  ибо  кому же
охота делиться своими фондами и благосостоянием. Нужно было немедленно найти
дядьку Вновьизбрать и  провести консультации на  самом высоком уровне.  Ведь
если и в самом деле случится так,  как предвещает эта вреднющая библиотечная
Сивилла,  что тогда?  Захотели же  объединиться с  Веселоярском все соседние
колхозы?  Чуть  ли  не  весь  район  пожелал укрупниться в  колхоз "Днипро".
Когда-то  областными  масштабами тут  и  не  пахло,  а  теперь  мало  Жмака,
прибывает Пшонь с  собственной свиньей и  грозит еще  чем-то  таинственным и
заковыристым, как тот Тавромахиенко. Ну, гадство!
     В  сельсовет Гриша  не  попал.  Возле  здания его  ждала Дашунька с  их
красными "Жигулями" и еще издалека замахала рукой.
     - Садись поскорее!
     - Куда? Мне надо проконсультироваться со Свиридоном Карповичем.
     - Еще наконсультируешься! Поехали домой, надо готовиться.
     Она  чуть  не  силком усадила Гришу в  машину,  протянула ему  какую-то
бумажку.
     - Читай!
     Это  была открытка из  сельхозинститута.  Написано несколько запутанно,
однако все равно приятно: "Уважаемый тов. Левенец! Просим прибыть в институт
для выяснения вопроса о ваших вступительных экзаменах".
     Заявление в институт (разумеется, на заочное отделение) Гриша подал два
месяца  назад.  Общее  собрание  колхоза  дало  ему  рекомендацию,  все  как
полагается,  он  намеревался малость подготовиться к  экзаменам (ведь  после
школы все  уже перезабыл),  но  тут произошли непредвиденные перемены в  его
жизни и вылетело из головы все:  и заявление,  и экзамены, и институт. Гриша
повертел открытку в руках.
     - Пишут как-то чудно, - хмыкнул он, - и не поймешь, что к чему.
     - А что там понимать? Готовься, подчитай что-нибудь за ночь, а завтра -
на автобус!
     - Могла бы  и  машиной меня подвезти.  Сама бы в  области побывала,  по
магазинам походила, с культурой познакомилась.
     - Завтра бычков надо перевозить на новое пастбище.  Ни сама не могу, ни
машины тебе не дам. Доберешься автобусом!
     Все-таки женщина в  колхозе великая сила.  А  еще  когда она  с  высшим
образованием -  тогда уже спаси и помилуй! Не всегда жена способна проложить
мужу путь к власти,  но она может сделать его достойным власти,  хотя бы для
этого пришлось трясти его, как черт трясет сухую грушу.
     Но все равно Гриша был счастлив. И когда он, надев новые брюки, садился
на  рассвете на  первый автобус в  райцентр,  чтобы  там  пересесть на  тот,
который идет в область, все в его душе радовалось и пело и казалось, что над
полями  летает  на  золотистых ангельских крыльях хор  благоприятствования и
доброжелательства и напевает:

                А мы просо сеяли-сеяли!
                Ой, дед-ладо, сеяли-сеяли!

     А  может,  это летал вертолет автоинспекции или рыбоохраны,  выслеживая
браконьеров? Кто же это знает?




     Пусть  читатели  не  пугаются  этого  слова,  напоминающего сокращенное
название  какого-нибудь  нового  учреждения.   Скажем,  мастерской  бытового
обслуживания,  где порют старые брюки,  но не шьют новых. Учреждений в наших
селах и  городах достаточно,  не будем выдумывать новых,  тем более что наше
повествование все же не об организационных структурах,  а  про рай.  А рай -
это  миф,  миф -  это древние греки,  а  у  греков был прославленный философ
Сократ, который обладал свойством иронического отношения к миру, достигал же
этого тем способом,  что доводил своего собеседника до  апории.  Вот так:  с
апории начали,  ею и  закончили.  А что же это такое?  Это -  знание о своем
незнании.  То есть когда вам ласково и  деликатно вдалбливают в голову,  что
если вы и  знаете что-нибудь,  то разве лишь то,  что кто-то ест,  а  вам не
дает.
     Однако вернемся к нашему герою. Левенец прибыл в институт и увидел, что
там  его  ждут.  Такое  открытие каждому было  бы  приятным и  каждый  бы  с
удовольствием воскликнул:  "Ах,  как хорошо, что земля круглая!.." Или: "Ах,
какая радость, что вода кипит при ста градусах Цельсия!"
     Нетерпеливые сразу же вцепятся в эту воду и начнут допытываться: к чему
здесь вода и ее кипение?  Терпение,  дорогие товарищи, а также апория! Будем
помнить  про   апорию  и,   если  позволительно  будет  так  выразиться,   -
апоризироваться.
     Можно вместе с нашим героем,  можно и потом, поскольку Левенцу все же в
первую очередь придется апоризироваться.
     Итак,  Гришу  ждали.  Необыкновенно вежливая  и  необыкновенно приятная
секретарша сразу повела его по высоким и  светлым коридорам,  привела в  еще
более высокую и светлую, чем эти коридоры, комнату, собственно и не комнату,
а  настоящий  зал,  и  там  представила четырем  необыкновенно симпатичным и
необыкновенно солидным  мужчинам,  в  одинаковых серых  костюмах,  только  с
неодинаковыми галстуками: у одного галстук был синий, у другого - красный, у
третьего -  в полосочку,  у четвертого -  в крапинку. Гриша сообщил, кто он,
мужчины сделали то  же  самое.  Трое  оказались доцентами,  один  -  тот,  у
которого галстук в крапинку,  - профессором. В таком обществе Гриша оказался
впервые в жизни и, естественно, малость смутился. Виду он, правда, не подал,
но профессор на то и профессор, чтобы видеть даже невидимое.
     - Вы не волнуйтесь, товарищ Левенец, - доброжелательно промолвил он.
     - А я и не волнуюсь.
     - Тут товарищи хотят у вас кое-что спросить.
     - Пожалуйста.  Я  готов.  У  меня теперь такая должность,  что только и
спрашивают.
     - Вот и хорошо,  -  улыбнулся профессор,  излучая доброжелательность из
каждой крапинки на своем галстуке,  а потом обратился к тому,  кто с красным
галстуком: - Прошу, коллега.
     Тот сразу же приступил к делу.
     - Скажите,  товарищ Левенец,  -  тихонько произнес он, - вы не могли бы
вспомнить, когда была революция тысяча восемьсот сорок восьмого года?
     - Революция?
     - Именно так.
     - Восемьсот сорок восьмого?
     - Абсолютно точно.
     - А что - разве ее перенесли на другой год?
     - Такого сообщения не было.
     - Тогда зачем же спрашивать?
     - Для проверки,  только для проверки.  А  вот еще один.  Не могли бы вы
сказать, кто руководил Пугачевским восстанием?
     - Кто руководил?
     - Именно так.
     - Я все-таки за Емельяна Пугачева.
     - И не имеете сомнений?
     - Ни малейших. Еще могу вам рассказать, что Пугачев, прежде чем поднять
восстание,  жил  у  нас  на  Черниговщине,  в  селе Добрянке.  Я  в  училище
механизации спал  рядом  с  одним  парнем  из  Добрянки,  он  все  хвастался
Пугачевым...
     - Я удовлетворен вашими ответами,  - заявил доцент с красным галстуком,
и тут за Гришу взялся тот, что с синим.
     - Товарищ Левенец, разрешите спросить: у вас в колхозе кони есть?
     - Немного, но есть.
     - А как вы считаете: сколько конских сил в колхозном коне?
     - В живом?
     - В натуральном. Не в теоретически-условном, а именно в натуральном.
     - Теперь такие кони, что и по полсилы не наскребешь, - не стал скрывать
Гриша.  -  За исключением разве той пары, на которой ездит наш фуражир Петро
Беззаботный. А так - хлипкие и закормленные. Район снял коней со статистики,
корма на них не планируются, откуда же тут силы? Вот, рассказывают, до войны
у нас в колхозе было две кобылы -  фонд Красной Армии.  Ухаживал за ними дед
Утюжок. Мазурка и Баронесса. Так эти каждая тянула по две силы. Я вам еще не
такое скажу.  Вы думаете, в тракторах и комбайнах моторы в самом деле с теми
силами,  которые значатся в технических паспортах?  Не всегда!  Все зависит,
какой  завод,  в  каком квартале и  в  какой половине месяца выпускал мотор.
Счастье,  если не заклинивает коленчатый вал или в блоке дырок нет. А уж эти
силы  -  собирай их  от  самого завода!  А  еще  горючее.  Одно  вроде бы  и
прибавляет сил, другое - все пускает дымом. А называется одинаково.
     - Так что же: в сельхозмашинах хронический недостаток мощности?
     - Как понимать написанное.  А так - почему же? Хватает, еще и остается.
К-700 загонишь на  поле,  так он своими огромными колесами до самого Черного
моря  чернозем разворачивает!  А  если на  пересыщенное влагой поле запустят
десяток агрегатов? Хоть кричи: спасайте!
     - Это почему же?
     - А потому что смешивают все грешное с праведным.  К каждому методу еще
голова нужна!
     - Говорят,  вы теперь председатель сельсовета?  - осторожно подключился
тот, у которого галстук был в полосочку.
     - Да вроде бы, - скромно потупился Гриша.
     - Можно вас поздравить с избранием, - улыбнулся профессор.
     - Если не жаль.
     - Как  же  это  случилось?  -  обратился снова  тот,  что  с  полосатым
галстуком. - Вы ведь механизатор?
     - А   как  вы  думаете  -   откуда  берутся  председатели  сельсоветов?
Выращивают их в рассадниках или привозят из города?  В колхозы председателей
привозили.  Рабочий класс.  Тысячники.  У Шолохова Давыдов от путиловцев кем
приехал  к  казакам?  Председателем колхоза.  А  председатель  сельсовета  в
Гремячем Логе свой - Разметнов.
     - По  литературе я  поставил бы  вам  пятерку,  -  сказал  тот,  что  с
галстуком в полосочку.
     - Вот и поставьте! - добродушно посоветовал Гриша.
     - Я бы поставил,  -  повторил тот, и Гриша не стал допытываться, почему
же  он  этого  не  делает,  он  почувствовал,  что  тут  скрывается какой-то
подтекст, как это всегда водится в хитроумной литературе.
     - Оценки не  нужны,  -  заявил профессор уже  без подтекстов,  то  есть
напрямик. - Нам поручено провести с вами беседу, и мы это сделали.
     - Беседу? - удивился Гриша.
     - Да.
     - А экзамены?
     - Назовите это экзаменами. Лично я не против. Могу сказать, что вы себя
проявили.  Ваш  уровень меня удовлетворяет.  Думаю,  что мои коллеги тоже не
имеют к вам претензий.
     Коллеги  покивали,  поулыбались,  поблагодушествовали.  В  самом  деле:
претензий никаких.
     - А теперь мне как? - ничего не мог понять Гриша.
     - Теперь вам  надо  пройти в  кабинет ректора.  Там  тоже хотят с  вами
иметь... гм... беседу...
     - Сам ректор?
     - Вполне возможно. Со своей стороны, мы вам желаем.
     Снова улыбки, взаимопонимание и доброжелательность.
     В  кабинете  ректора  Левенца  ждал  человек  вроде  бы  и  солидный  и
почтенного  возраста,   однако  на  ректора  как-то  не  похож.  Слишком  уж
въедливыми были у него глаза.  Да еще все время шуршал бумагами.  Как только
Левенец в дверь, тот уже и зашуршал. И не переставал шуршать, хоть ты плачь.
     - Товарищ Левенец?
     - Да.
     - Из Веселоярска?
     - Точно.
     Человек кивнул,  дернулся, будто хотел подать руку, но не подал, сказав
только:
     - Недайкаша.
     - Не понял про кашу, - простодушно взглянул на него Гриша.
     - Это моя фамилия, - объяснил человек. Так вы из Веселоярска?
     - Да вроде бы.
     - Это новое село?
     - Как вам сказать?  Вновь построенное.  После затопления старого. Вновь
построенное и дважды уже переименованное. А так - ему свыше трехсот лет.
     - Но теперь это не отсталое, а образцовое село?
     - Можно сказать и так.
     - И люди в нем должны быть какие? Образцовые?
     "Куда он клонит?  - подумал Гриша. - И к чему тут вся эта образцовость?
Каким-то гадством тут пахнет".
     - А что такое? - изображая сплошную наивность, спросил он.
     - Ничего особенного.
     И снова шуршит, как мышь в сухих кукурузных стеблях.
     - Вы подавали заявление в институт?
     - Подавал. На факультет механизации сельского хозяйства. Заочный.
     - С какой целью?
     - Да с какой же? Поднять свой уровень.
     - Уровень механизатора?
     - Точно.
     - Вот тут у  меня характеристика,  подписана председателем колхоза.  На
вас эта характеристика?
     - Если на меня, значит, на меня.
     - Тут написано, что вы механизатор.
     - Написано - значит, написано.
     - Но это не отвечает действительности.
     - Да и в самом деле.  Написали "механизатор", а надо было: "механизатор
широкого профиля". Потому что я - на всех машинах.
     - Вы хотите выдать желаемое за действительное.
     - Что-то я не пойму...
     - Ведь вы теперь не механизатор, а председатель сельсовета.
     - Председатель? И уже не механизатор?
     - Уже нет.
     - А  когда начнется вторая жатва,  пойдет кукуруза,  пойдет свекла,  вы
думаете, я буду сидеть в кабинете? Я сяду на комбайн!
     - Несерьезно, товарищ Левенец.
     - Что - несерьезно?
     - Председатель сельсовета на комбайне - это несерьезно.
     - Слушайте, - воскликнул Гриша. - Вот я как-то был в Киеве и видел, как
заместитель Председателя Совета Министров выходит из государственных дверей,
садится в машину,  ключик -  в замок зажигания,  чик-чик и поехал!  Это что,
по-вашему?
     - Несолидно, товарищ Левенец!
     - Что несолидно? Что ключик - в зажигание и чик-чик без шофера?
     - Несолидно обманывать государство.
     - Как это, обманываю? - аж подскочил от праведного возмущения Гриша.
     - Выдаете себя за механизатора, не будучи им.
     - Ну, хорошо, пусть сегодня я не механизатор. А когда подавал заявление
- был я им или нет?
     - Нужно  было  известить  институт,   что  вы  уже  не  принадлежите  к
производственной сфере.
     - Не  принадлежу?   А  как  же  Продовольственная  программа  и  единый
агрокомплекс?
     - Надо еще разобраться, принадлежите ли вы к агрокомплексу.
     - А к чему же я принадлежу?
     - Спрашивать разрешите мне.  Мы имеем заявление о том,  что вы нарушили
положение о приеме в институт. Заявление подтвердилось.
     - Хотел бы я знать, чье это заявление!
     - Оно адресовано нам,  так что об этом не будем. Речь идет о другом. Вы
заслуживаете наказания.  Точно так  же,  как  те,  кто  давал вам  фальшивые
справки и рекомендации.
     - Рекомендацию мне дало общее собрание колхоза!
     Недайкаша не слушал Гришу, продолжал свое:
     - Ректора мы накажем за то, что допустил вас к экзаменам.
     - Не было экзаменов! Только беседа.
     Тот так и въелся:
     - Какая беседа? С кем?
     - Ну, с профессором, с доцентами.
     - Накажем и их.
     Сколь напрасными могли бы показаться споры философов всех времен о том,
есть ли у  человека душа или нет.  В  этом человеке души не нашли бы никакие
академии наук.  Гриша готов был изрубить его, как капусту, а он спокойненько
перечислял,  кого надо покарать,  кого предупредить.  И  за что же?  Что это
происходит на белом свете!
     - Мы  проверили,  -  не  унимался  Недайкаша,  -  вы  не  привозили для
руководства института ни  поросят,  ни  индеек,  ни  сала,  ни  меду  -  это
свидетельствует в вашу пользу.
     - Я же приезжал в институт, а не на базар! - взорвался Гриша.
     - Ездят по-всякому.  Но  к  вам в  этом плане нет претензий.  Мы только
делаем вам  замечание,  указывая на  нарушение и  аннулируем ваше заявление,
поскольку вы нарушили существующее положение.
     - Да оно ведь неправильное - вы же сами видите!
     - Пока положение существует,  его надо выполнять. Изменится положение -
тогда другое дело.
     - И что же мне? Ждать, пока оно изменится? А сколько ждать?
     - Этого я вам не могу сказать. Наберитесь терпения.
     - Да я набрался его с самого рождения.  А особенно - на зимних ремонтах
техники.  Вы когда-нибудь слышали об этих ремонтах? В нетопленых мастерских,
без запчастей и материалов и двенадцать рэ в месяц!
     - Поймите меня правильно,  -  встал,  наконец, Недайкаша из-за стола, и
Гриша увидел,  что он невысокого роста и  весьма болезненный на вид,  -  наш
долг придерживаться законов,  следить,  чтобы не было никаких нарушений. Ваш
случай особый,  и если бы не это заявление на вас,  мы бы не придирались. Но
теперь -  надо подождать.  Думаю,  все будет в  порядке и  со временем можно
будет вернуться к этому вопросу...
     Тут в  духе старинных романов Недайкаша должен был бы  воскликнуть:  "Я
прощаю вас за невольный обман!" - а Гриша в свою очередь: "А я прощаю вас за
чрезмерную придирчивость!"  -  а  потом броситься в  объятия друг  к  другу,
расцеловаться и заплакать.
     Гай-гай, кто же обнимается, целуется и плачет в наш атомный век? К тому
же  мы  знаем,   чем  кончаются  все  эти  сладкопевные  прощения.  Разве  в
бессмертной поэме "Фауст" над несчастной Маргаритой, брошенной в темницу, не
звучит голос с неба:  "Спасена!" -  вопреки безжалостным словам Мефистофеля:
"Она обречена!"?  А что получается на самом деле?  Побеждает не всепрощающий
голос неба,  а жестокая дьявольская сила. Короче говоря, Гриша мог пожалеть,
что  надел новые брюки.  Необязательно надевать новые брюки только для того,
чтобы   оказаться  в   состоянии  апории.   Зато   он   теперь   убедился  в
целесообразности  мудрого  совета   Ганны   Афанасьевны  читать   законы   и
постановления.  Чтобы жить счастливо, надо знать то, что твердо установлено.
А,  как говорил философ,  кое-что твердо установлено не потому, что оно само
по себе очевидно и  убедительно,  а потому,  что оно удерживается окружающим
его.
     Гриша возвращался автобусом в  Веселоярск,  вокруг расстилались широкие
поля богатой родной земли,  снова словно бы  летал над этой землей невидимый
хор, но уже не на золотистых, а на черных крыльях, и хотя пел снова о просе,
да не так, как раньше, а наоборот:

                А мы просо вытопчем, вытопчем!
                Ой, дед-ладо, вытопчем, вытопчем!

     Более  всего  он  боялся сказать обо  всем  Дашуньке.  Ну  как  ты  тут
объяснишь? Но она все поняла без объяснений.
     - Не приняли?  Только и  хлопот!  Все равно примут -  куда они денутся!
Бездари всякие по десять раз сдают экзамены и прорываются в институты.  А ты
ведь у меня умный! Умный же?
     - Да,  наверное,  не очень глупый,  -  насупился Гриша,  а  потом вдруг
просиял  и  встрепенулся и  уже  со  свежими  силами  предстал перед  Ганной
Афанасьевной, которая, к сожалению, не владела необходимой для таких случаев
чуткостью и  не  подняла  Гришино настроение еще  на  несколько градусов,  а
наоборот, резко опустила его, сообщив:
     - Тут,  пока вас не  было,  депутатская группа по  торговле и  бытовому
обслуживанию проверила продмаг и выявила отсутствие в продаже пшена.
     - Пшена?
     - Ага.  Они  будут вам  докладывать,  чтобы вы  приняли меры,  Григорий
Васильевич.
     - По пшену?
     - По пшену.
     Гриша  вспомнил,  как  еще  перед  открытием  Веселоярского  музея  под
открытым небом,  забрел сюда откуда-то  дурень со  ступой,  таскал ее всюду,
допытывался у пионеров:
     - Откуда пшено берется?
     - Из магазина!
     - А там где берется?
     - Привозят!
     - Хотите, я покажу, как ваши предки делали пшено?
     - Не хотим!
     Никто ничего не хочет знать, а каждому дай! Теперь вот дай пшено. А кто
будет сеять просо?  Когда пропадают озимые, пересеваем только ячменем, будто
все мы пивовары.  А где взять пшено?  И спросить бы у него: зачем он ездил в
область?  Чтобы вернуться и  тебе  сказали:  нет  пшена?  Если бы  встретили
вестями,  что  за  время его  отсутствия на  Веселоярск наползли новые толпы
ухажеров за Дашунькой, он бы не удивился. Но встретить пшеном?
     Тут автор,  может, впервые пожалел, что бросил своего героя на произвол
судьбы.  Доктора эрудических наук  Кнурца отправил на  пенсию,  сам  засел в
столице,  в Веселоярск даже не наведывался. А был бы рядом с Гришей Левенцом
в такую трудную минуту его жизни, разъяснил бы ему, что пшено очень полезно,
что  на  пшене держалась вся  цивилизация Киевской Руси,  все  победы нашего
казачества,  пшеном выкормлены и  Ярослав Мудрый,  и  Сковорода,  да и  Иван
Петрович Котляревский,  о  чем он недвусмысленно заявил в  своей бессмертной
"Энеиде",  уже в  первой книге среди излюбленных яств вспоминая классическое
блюдо пшенное - кулеш:

                Там яства и приправы - чудо!
                Бери что хочешь, наугад.
                Конца не видно переменам:
                Свиная голова под хреном,
                Кулеш, лепешка и лапша.
                Тому - индюк с подливой лаком,
                Другому - корж медовый с маком,
                И путря тоже хороша.
                          (Перевод В.Потаповой)

     Разумеется, ничего подобного в "Энеиде" Вергилия вы не найдете, так что
можете и не искать. Нет там ничего и о пшене, а вот в "Энеиде" Котляревского
про пшено речь идет и  в  части третьей,  и  в  четвертой,  и в пятой,  как,
скажем, хотя бы вот такое место:

                Им дали в сотники панов,
                Значки с хоругвью войсковою,
                Бунчук с пернатой булавою,
                Запас недельный сухарей,
                Мушкеты, пики с палашами,
                Бочонок серебра - рублями,
                Муки, пшена, колбас, коржей.
                          (Перевод В.Потаповой)

     Песня о  просе,  которая слышалась Грише Левенцу так  и  эдак  при  его
неудачной поездке в область,  насчитывает, наверное, свыше тысячи лет (автор
забыл  напомнить,  что  пшено -  это  крупа,  которую получают из  растения,
именуемого просом),  а  еще была когда-то игра в просо,  распространенная на
нашей земле так  же,  как  игра  в  лапту или  в  прятки.  Девчата и  хлопцы
становились  в  круг  (оглядываться воспрещалось),  а  один  из  играющих  -
молотник - ходил за их спиной с платочком или палочкой и слегка прикасался к
плечу то одного,  то другого,  приговаривая: "А я просо сею... Жну... Жну...
Молочу...  Очищаю..."  Тогда клал кому-нибудь на плечо свой "цеп" и  кричал:
"Кашу варю!  Варю кашу!"  После этого молотник и  вызванный им  изо всех сил
бежали в  противоположные стороны по кругу -  кто кого опередит и  встанет в
круг.  Кто проиграет - тот молотник. Теперь эта игра так же непопулярна, как
непопулярно среди  председателей колхозов просо (малые урожаи в  сравнении с
пшеницей).  Слова  "шеретувать"* никто  уже  и  не  знает,  зато  все  знаем
"хула-хуп",  "кибернетика",  "турбулентность"  и  "эскалация",  а  играть  в
дедовские  игры  нам  некогда,   да  и  не  выдерживают  они  конкуренции  с
вокально-инструментальными ансамблями, резвыми и подвижными, как колорадские
жуки на картошке. Что поделаешь...
     ______________
     * Рушить, обрушивать, обдирать (шелуху).




     Тем  временем цивилизация принесла Грише  новые  служебные хлопоты,  не
давая  ничего  взамен.  Но  он  и  не  требовал ничего,  ведь  хлопоты  были
предусмотрены должностью, на которую его избрали веселоярцы.
     Позвонил  заместитель  председателя райисполкома Крикливец  и  попросил
приехать.
     - Подскочи на  часок,  -  сказал он  добродушно,  -  надо тут  провести
небольшое совещаньице.
     В район можно было и на мотоцикле. И недалеко, и люди там свои. Въезжал
в  райцентр Гриша именно в  ту  пору,  которую описал когда-то  наш классик,
нарисовав картину неторопливого пробуждения дореволюционного райцентра:

                Уж солнце взяло верх над мраком.
                Пробило шесть, и кто-нибудь
                Уже закусывал со смаком,
                Успев как следует хлебнуть.
                Трещали воробьи, сороки,
                Багрила потаскуха щеки,
                Открылись лавки и лари -
                Укладывался спать картежник,
                И молотком стучал сапожник,
                Спешили в суд секретари.
                          (Перевод В.Потаповой)

     Автор  нарочито привел  эти  строки для  того,  чтобы  показать,  какие
разительные перемены произошли в наших сельских районных центрах.  Из всего,
изображенного классиком,  остались разве лишь воробьи и сороки.  А так - все
новое.  Машины на улицах,  телефоны в учреждениях,  заседания с самого утра,
трудовой ритм и  энтузиазм.  И  даже для тех немногочисленных несознательных
элементов,  которые  готовы  были  бы  по-старорежимному выпить  с  восходом
солнца,   в   районной  чайной   скалькулированы  мини-порцийки  коньяка   и
бутербродики с рыбными консервами ровно на треть той суммы,  которая идет на
покупку "чернил" (несознательные почему-то  привыкли выпивать ее  непременно
втроем) - этого продукта нашей местной промышленности.
     Итак, Гриша въезжал в наш новый и прекрасный райцентр, и на душе у него
тоже было прекрасно.
     Крикливец встретил его озабоченно,  однако к этому все привыкли, потому
что не было в районе более забитого и замученного своей должностью человека.
     - Ну,  Левенец,  ты даешь!  -  похмыкал Крикливец. - У меня и так сорок
семь постоянных комиссий, а тут еще создавай временную ради тебя.
     - Комиссию? Ради меня?
     - Тебе ничего,  а мне новая морока.  Хорошо хоть председателя с области
прислали.
     - Председателя?
     - Председателя комиссии. А двоих для членства я уже своих добавил.
     - Опять козы? У нас уже была комиссия.
     - Да какие козы? Ради тебя. Персональное дело.
     - Дело? Персональное? Товарищ Крикливец, я не понимаю...
     - Понимать и  не  надо.  Наше  дело  какое?  Отвечать.  Сдохла кобыла -
отвечай.  Не  сдохла -  тоже отвечай:  почему не  ожеребилась.  Ну,  давай я
познакомлю тебя с комиссией.
     (Если бы  тут  был  доктор эрудических наук  Варфоломей Кнурец,  он  бы
объяснил Грише  Левенцу,  что  слово "комиссия" иностранного происхождения и
означает "хлопоты",  в  чем  легко убедиться,  вспомнив Грибоедова:  "Что за
комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом!" Но давайте подумаем: разве
от этого нашему герою стало бы легче? Просто свое излюбленное "вот гадство!"
он произнес бы удивленно, а не возмущенно, как сделал в этот раз.)
     Свое  "вот  гадство!"  Гриша произнес не  совсем уместно,  с  некоторым
опозданием,  то есть именно тогда,  когда Крикливец ввел его в комнату,  где
сидела комиссия.
     Двое были местные. Один из райплана, другой со станции защиты растений.
Третьему оставалось возглавлять комиссию.  Для этого прибыл сюда из каких-то
сфер,  инстанций или  просто географических пунктов.  Парнище такой высокий,
что,  наверное, становился на цыпочки, чтобы надевать себе на голову картуз.
Молодой,  голова причесана,  рот полураскрыт, лицо недозрелое. Такие молодые
на Гришу еще не набрасывались. У него отлегло от сердца.
     - Так,  товарищи,  -  на  бегу произнес Крикливец,  -  вот  вам товарищ
Левенец, а я побежал, потому что на мне весь район висит!
     Председатель  комиссии  удивленно  засмеялся,   узнав,   что  на  таком
неказистом человеке висит целый район,  потом он протянул Грише широкую, как
лопата,  ладонь,  схватил его  за  пальцы,  хотел  пожать,  но  Гришина рука
оказалась тверже  и  пальцы  слиплись у  парня.  Парень (то  есть,  по  всем
признакам,  председатель этой самодельной комиссии) потряс рукой,  еще  шире
раскрыл свой веселый рот и доброжелательно поинтересовался:
     - Можно допустить, что вы Левенец?
     - Можно, - дал согласие Гриша.
     - Допустим, я - Конкретный.
     - Допускает корова молока, когда корма подходящие, - засмеялся Гриша.
     Но Конкретный был рожден только для того, чтобы слушать самого себя. Он
не  обратил ни  малейшего внимания на  колкий  смех  Левенца,  схватил стул,
поставил его у стола, показал Грише на другой стул, воскликнул:
     - Допустим, сядем?
     Сели. Расположились. Перекинулись взглядами.
     - Будем курить? - спросил Конкретный.
     - Не курящий, - сказал Гриша.
     - Допустим,  и я не курящий. А товарищей попросим потерпеть. Дела у нас
тут - раз чихнуть.
     - Позвонили бы мне по телефону,  я бы вам чихнул - вот и вся радость, -
пожал плечами Гриша.
     - Допустим, у меня документ. И надо расписаться.
     - Надо, значит, надо, - не стал возражать Гриша.
     - Вообще говоря, я занимаюсь вопросами общими, а тут - конкретные.
     - Фамилия? - уточнил Гриша.
     - То есть моя?  Нет,  вопрос конкретный. Допустим, имеется заявление. И
не заявление, а заявка. И не заявка, а так себе - писулька.
     - На меня, что ли?
     - Допустим.
     - Про коз или про заочное образование?
     - Допустим, впервые слышу.
     - Проверяли меня по козам и  по заочной комиссии.  Думал,  снова.  Так,
может, от Жмака?
     - Кто такой товарищ Жмак? Не слышал. Тут демография.
     - Что, что? - не понял Гриша.
     - По  моей  специальности.  Демография.  "Демос" -  "народ",  "графо" -
"пишу, описываю".
     - А-а, этого у нас полно! - небрежно махнул рукой Гриша.
     Конкретный всполошился.
     - Где у вас? В селе?
     - Да у нас же, в Веселоярске.
     - И что?  Демографические исследования?  Настоящая демография в простом
селе?
     - А какие же? И дымография, и домография, и дамография, и дюмаграфия, и
думография.
     - Допустим,  я  этого не  буду  записывать,  а  услышать услышал бы,  -
задвигался на стуле Конкретный,  - может, надо было бы мне доехать до вашего
Веселоярска?
     - Можно было бы и доехать.
     - Так что же это за исследования у вас? Кто их ведет?
     - Кто ведет? А сами и ведем.
     - Каким образом?
     - А как? Сначала было как до войны, а теперь вроде бы все по-новому.
     - Но что, что? Об этом никто не слышал и никаких сигналов!
     - Мы и  без сигналов.  Дымография,  к примеру,  что такое?  Топливо для
колхозников,  горючее для техники.  Все то, что идет дымом. С топливом у нас
все в  порядке.  Мой предшественник навел порядок.  Фонды получаем исправно.
Все  занаряженное выбираем своевременно.  Кто  экономит,  у  того и  запасец
собирается года на  три,  а  то  и  на  все  пять,  так  что тут нам никакие
опасности не страшны.  Ни угрозы,  ни морозы.  Что же касается горючего, оно
есть тогда,  когда не требуется,  и его нет,  когда позарез необходимо.  Вот
начинается наша  вторая жатва,  идет  бурячок,  идет кукуруза,  а  семьдесят
шестого бензина -  кукиш!  Кто-то где-то завернул кран - и уже не течет, что
бы ты там ни делал! Вот вам и вся наша дымография.
     - Допустим,  -  поерзал на стуле Конкретный. - Здесь что-то есть. Может
быть, новая наука. А дальше? Как там у вас дальше?
     - Дальше может идти домография.  Это значит: дом и в доме, жилье нашего
колхозного труженика как таковое,  а также его внутреннее убранство или, как
пишут в  газетах и  книгах,  интерьер.  Так  что  же  нам показывает сегодня
домография?  В Веселоярске хата как таковая,  как пережиток прошлых отсталых
эпох исчезла бесследно,  оставшись только для  напоминания потомкам в  нашем
музее  под  открытым небом.  Вместо хаты  у  нас  современный дом,  со  всем
комфортом и эстетикой,  отвечающей достоинству труженика. Так? Так. Но это в
Веселоярске.  Какие же  села еще есть поблизости от  Веселоярска?  Пережитки
прошлого. Глиняные хаты. Соломенные стрехи. Скажем прямо: не богатые, убогие
хаты.  Вот вам и домография.  Правда, и в убогих, внешне старосветских хатах
найдете вы то же самое,  что и в столичных квартирах: дорогая мебель, ковры,
электротехника,  комфорт и  прогресс,  а также дефицит,  который наши дядьки
умеют собирать, как никто на свете, а прячут так, что бей тебя божья сила со
всеми ее ангелами и архангелами,  но все равно не узнает и не найдет.  И все
же:  о чем свидетельствует наша домография? Надо ускорять темпы перестройки.
Надо и надо!
     - Дамография -  это уже из колоды карт,  -  захохотал Конкретный. - Ну,
пиковую даму,  допустим,  знаем  еще  от  Пушкина.  А  далее  раскинем наших
червонных девчат, красивейших в мире, дам бубен, которые грызут мужей даже в
космосе и  под  землей,  и  трефовых дам,  для которых первая половина жизни
стремится набрать вес, а вторая - его сбросить. Такая ваша дамография?
     - Навряд,  -  сказал Гриша.  - Наша дамография - это даром - графия для
мужчин.  Дамография - это доярки, свинарки, птичницы, огородницы, садовницы,
свекловичницы,  -  это  все  женщины,  перед которыми надо  упасть ниц  всем
благополучным,     благонадежным,    благословенным,    благоустроенным    и
благопристойным.
     - Допустим,  допустим, - в тональности ведущего телевизионной программы
"Очевидное  -   невероятное"  пробормотал  Конкретный.   -   Специфика  моих
демографических исследований не  охватывает  всех  этих  ваших  маргинальных
отклонений, но меня заинтересовало словосочетание "дюмаграфия". Оно не имеет
ничего общего с  нашей семиотикой и  просто странно,  что в  каком-то глухом
селе рождается такое чудо.
     - А что тут удивительного?  -  пожал плечами Левенец. - О писателе Дюма
слышали?  А как у вас лично с "Тремя мушкетерами" и "Королевой Марго"?  Так,
как и у нас? Вот вам и дюмаграфия! А уж к ней так и хочется присоединить еще
и думографию,  потому что думать мы вроде бы все умеем,  да не каждый хочет.
Не так ли?
     - Допустим,  что я  приехал сюда не  думать,  а...  -  с  этими словами
Конкретный ухватил  на  столе  своими  цепкими пальцами тоненькую папочку из
пестрого пластика и вжикнул синтетической змейкой на ней.
     "Вот гадство, - подумал Гриша, - даже бумаги запираются змеючками!"
     Конкретный тем  временем достал из  папочки лист  бумаги,  исписанный с
обеих  сторон,  держа кончиками пальцев за  самый уголок,  поднял высоко над
головой,  встряхнул им  в  воздухе  чуточку  пренебрежительно,  а  может,  и
брезгливо.  За  хвост да на солнце!  Потом положил лист на стол,  хлопнул по
нему ладонью-лопатой, вздохнул:
     - Допустим,   что  к  моим  научным  занятиям  это  не  имеет  никакого
отношения, но поручено - тут уж ничего не...
     - Заявление? - догадался Гриша.
     - Допустим.
     - На меня?
     - Еще раз допустим.
     - Анонимка?
     - Вся сила в том, что нет. Есть подпись. Дата. Место.
     - Подпись?  Не может быть.  -  Гриша даже забыл поинтересоваться, о чем
заявление,  так потрясло его то,  что кто-то не только написал на него, но и
подписал!
     - Вот,  -  издали показал ему Конкретный.  -  Прошу.  Шпугутькало.  Без
инициалов, но разборчиво. Шпугутькало.
     - Такого человека в Веселоярске нет, - заявил Гриша.
     - Может, женщина?
     - И женщины нет.  И никогда не было. И детей таких не было. И никого не
было.
     - Допустим, псевдоним.
     - Как не аноним,  то псевдоним?  Так что же это - какой-нибудь поэт уже
на меня написал, что ли?
     - Поэзии мало,  - вздохнул Конкретный. - Одна проза. Жестокая проза. Вы
женаты?
     - Ну!
     - Жену вашу зовут Дарина Порубай?
     - Ну!
     - Почему она не взяла вашу фамилию?
     - Вы у нее спросите об этом.
     - У жены высшее образование?
     - Высшее.  А  у  меня среднее.  Хотел на заочный -  вот такое заявление
помешало.
     - Допустим,   что  заочное  образование  -  это  не  совсем  высшее,  -
развеселился Конкретный.
     У Гриши немного отлегло от сердца. Хоть парня веселого прислали. С этой
гадской анонимкой-псевдонимкой!
     - Да я и сам так считаю, - сказал он, - но надо же...
     - Итак, - вмиг посуровел Конкретный, - вы не отрицаете, что женились на
специалисте с высшим образованием, преследуя корыстные цели?
     - Кто вам такое сказал? - подпрыгнул от возмущения Гриша.
     - Так тут написано.
     - А что там еще написано?
     - Еще тут написано, что Дарина Порубай, будучи старше вас на три года и
имея  высшее  образование,   вышла  замуж  за  механизатора,  который  много
зарабатывал,  с  корыстной целью,  но  теперь выжидает,  чтобы  найти  более
выгодного мужа,  о чем свидетельствует ее нежелание рожать детей от Левенца,
тогда как машину "Жигули" в подарок от него она приняла...
     Гриша онемел от такой наглой полуправды. Написано все вроде бы так, как
есть, но одновременно чистейшее вранье.
     - А что там еще написано? - с трудом удерживаясь, чтобы не заскрежетать
зубами, спросил он.
     - Еще  что?  Ну,  заканчивает автор  так:  "По  всему  району  поползли
нездоровые слухи, и трудовые массы всколыхнулись и возмутились".
     - И вы приехали разбирать это?  О том, что поползли слухи? - не поверил
Гриша.
     Конкретный кивнул головой без видимого энтузиазма.
     - А  вот представьте,  что к  вам приехал кто-нибудь из села и  начал о
вашей жене, о семье, о детях. Как бы это вам понравилось?
     - Не женат. Мне противопоказано. Я вегетарианец.
     - Кто-кто?
     - Закусываю солеными огурцами.
     - А-а,  тогда  ясно.  Так  что,  вы  меня  будете  спрашивать  по  этой
псевдонимке, а мне отвечать?
     - Допустим.
     - А как отвечать - по сути или так, как по телевизору?
     - По телевизору? - Конкретный вдруг оживился. - А как это?
     - Ну,  спрашивают,  скажем,  председателя колхоза: по скольку центнеров
пшеницы с  гектара имеет намерение собрать в  этом  году,  а  председатель в
ответ: взяв повышенные обязательства, труженики нашего колхоза прилагают все
усилия, чтобы получить в этом году урожай зерновых на всех посевных площадях
в среднем на 3-4 центнера выше прошлогоднего.
     - Оч-чень  интересно!   -  причмокнул  Конкретный.  -  Но  у  вас  мало
слушателей. Нам бы поконкретнее.
     - Да я  -  за,  -  сказал Гриша.  -  Конкретнее все было бы порвать эту
писульку и пустить на ветер.
     - Не имею права.
     - Дайте мне, я порву.
     - И  вы не имеете права.  Никто не имеет права.  Заявление можно только
закрыть. Для этого создана комиссия.
     - Как же вы его будете закрывать?
     - Очень просто. Я спрашиваю, вы отвечаете.
     - А потом?
     - Если  надо -  подпишете.  Допустим,  так.  "Жигули" вы  в  самом деле
купили?
     - Купил. Как передовому механизатору продали без очереди.
     - И подарили жене?
     - Зачем дарить? Нужно - ездит. Нужно мне - поехал я.
     - Допустим. А детей нет?
     - Каких детей?
     - У вас с женой детей нет?
     - Нет.
     - А "Жигули" купили?
     - Купили.
     - Итак, вы не возражаете, что "Жигули" купили, а детей нет?
     Гриша  смотрел Конкретному в  рот,  откуда  вылетали эти  бессмысленные
вопросы, и поймал себя на мысли, от которой у него даже зачесалось на языке.
     - Слушайте,   товарищ  Конкретный,  -  не  удержался  он  от  искушения
немедленно поделиться своей мыслью, - а где рот у человека?
     - Рот? - оторопело посмотрел на него Конкретный. - Какой рот?
     - Ну,  тот,  которым мы едим борщ, а потом разглагольствуем. Где он? На
голове или где?
     - Ну, допустим, на голове.
     - А голова думает?
     - Допустим.
     - Тогда почему же не думает рот?
     - Конкретно, что вы хотите?
     - Конкретно ваш рот. Что из него вылетает? "Жигули" с детьми? И это вся
ваша демография?  На  чем  же  она  базируется?  На  каком-то  Шпугутькале и
"Жигулях"? А хотите - я к "Жигулям" еще цветной телевизор добавлю?
     - Телевизор?
     - "Электрон-724".  Сам  купил,  сам домой привез,  сам антенну сварил в
мастерской Сельхозтехники.
     - А детей нет?
     - Нет.  А еще -  веранду стеклянную,  двадцать квадратных метров к дому
пристроил.
     - А детей нет?
     - Да нет же. Теперь видите, до чего мы можем договориться.
     Конкретный скоростным методом поскреб у себя в голове,  сначала с одной
стороны,  потом - с другой, но ничего не выскреб, посмотрел на Гришу немного
растерянно.
     - Но я же должен составить справку!
     - Составляйте хоть сто штук!  Если хотите -  могу засвидетельствовать и
подписать.
     - Допустим, мы сами.
     - Сами так сами. А я поехал.
     Прощались в духе взаимопонимания.  О взаимоуважении промолчим.  Не было
надлежащих оснований.
     Крикливца Гриша не  разыскивал.  Сообщить ему,  что Левенца не сгрызут,
как мягонький пирожочек? Гай-гай! Жаль усилий. Посмеяться вместе с ним? Если
все  время смеяться,  то  уже вроде и  не  смешно.  Мог бы,  мог бы  товарищ
Крикливец разобраться и сам и не позорить его,  Левенца,  перед людьми,  так
нет же - умыл руки. На нем весь район висит! А что висит на тебе?
     Гриша гнал мотоцикл по дороге и  незаметно для себя начал разговаривать
с  мотоциклом,  с дорогой,  с полями,  с небом,  с облаками и птицами.  Этот
Шпугутькало,  или как там его,  хотя и негодяй, а попал в больное место. Как
спастись от  жгучей  боли  в  душе?  Ой,  красный бурячок,  зеленая ботва...
Газануть бы со зла так,  чтобы мотоцикл сорвался с  пригорка и  полетел куда
глаза глядят.  Приземлишься в автоинспекции.  Пути неисповедимы...  И коровы
могли бы летать над фермами,  помахивая розовыми крыльями.  А с кем придется
иметь дело Дашуньке?  Тут чудеса нужны другие.  Чтобы просо само становилось
пшеном;  чтобы помидоры росли в  скорлупе,  как грецкие орехи,  и  не гнили,
ожидая транспорта;  чтобы в  сахарной свекле сахар собирался в комочек,  как
косточка  в  абрикосе,  чтобы...  Каждому  хотелось  бы  научиться летать  в
пространстве,  жить без еды, узнавать будущее и вообще... А за кого выходить
девчатам замуж в селе?  За трактора и комбайны?  "Ой,  знав,  нащо брав таку
невеличку,  мене  мати годувала,  як  перепеличку".  Чужую любовь ненавидят,
когда своей не имеют. Пахать поперек поля. Школьников на поля, школьников на
поля!  А  в  раю  дети  были?  Где-то  там  города и  городки объявляют себя
безъядерными зонами.  Капля  в  море.  А  у  нас  все  степи  безъядерные  и
безракетные, только пшеница да кукуруза, свекла да гречиха. А память? Почему
мало  детей родится в  степях?  Факты действительно имели место.  "Мои кони,
твоя  бричка,   жена  моя  химеричка".   Вопрос  надо  обсуждать.  Принимать
конкретные меры.  А детей мало и в степях украинских, и в лесах белорусских,
и   в  Прибалтике.   Считаем  критику  правильной.   Горькая  память  войны,
закодированная в сознании молодых матерей. Взяли повышенные обязательства. А
детей  мало.   "Бешиха*  колючая-болючая,  тут  тебе  не  стоять,  кости  не
ломать..."  Все,  как один.  "Мы -  эхо,  мы  -  эхо,  мы -  нежное эхо друг
друга..." А может, я не председатель, а самозванец. Как тот Лжедмитрий? И на
меня  все  валится,  будто снег на  голову.  Положение горькое,  как  желчь.
"Жигули" уже без очереди.  А  детей мало.  "Иди себе в краски**,  там будешь
пить и гулять и выгоду получать..." Твердая порода украинская!  Муж говорит:
ячмень, жена говорит: гречка. Мужья руководят, а жены царствуют. Хор наивных
напевал:  "Ой, кто в лесу, отзовись-ка!" А он был в степях, и не было у него
никакого намерения менять их  на  все соблазны и  богатства мира.  Гремел на
черном мотоцикле,  в черном дыму,  в черных думах памяти и разлада.  Не знал
модных  внутренних монологов и  архетипов словесных структур  -  обращался к
себе самому и к степи, к небу и к солнцу, и слова сплетались старые и новые,
а душа рвалась мимо них и над ними,  хотела безбрежности и силы,  как у этой
степи,  как у  этой всеплодящей могучей земли с ее мощной грудью и щедротным
лоном, с изгибами-перегибами, всплесками-перелесками.
     ______________
     * Рожа (мед.).
     ** Одно из значений слова "краски" -  цветущие хлеба,  цветы.  Здесь, в
отрывке из народной песни,  употребляется в переносном смысле -  как мечта о
лучшей жизни.

     Дашуньку нашел на ферме, хотел рассказать ей все, но сказал только одно
слово:
     - Думография!
     - Ты уже,  вижу,  скоро с  ума сойдешь на этой работе,  -  сочувственно
взглянула она на Гришу.
     - Уважения еще не заработал, а издевательства сами сыплются! - вздохнул
он.




     Грише приснилось, будто он главный министр или визирь фараона, и вот он
следит  за  строительством  и  украшением  царской  столицы,   наблюдает  за
сооружением дома  вечности фараона,  то  есть  гробницы,  наслаждается видом
коров,  восторгается ведением полевых работ,  а слуги кричат ему:  "Принимай
свежие  продукты и  ешь,  о  начальник города и  визирь,  счастливое начало,
счастливый год, свободный от зла".
     Он проснулся и  немного полежал,  не решаясь раскрыть глаза.  К чему бы
такой глупый сон?  У Дашуньки не спросишь,  она уже убежала посмотреть,  как
идет первое доение,  да Дашунька в сны и не верила -  она верила в идеалы. А
идеалов у женщин много,  и все они великие и не мельчают,  а разрастаются до
безбрежности и  бесконечности.  Скажи  Дашуньке про  такой сон  -  засмеет и
затюкает.  Куда,  мол,  тебе до  визирей,  если ты на должности председателя
сельсовета ничем не  можешь отличиться!  А  чем тут отличишься,  если дядька
Вновьизбрать оставил ему  такое наследство?  Все  новое,  все уже построено,
открыто  и  пущено  в  дело,  все  действует,  функционирует,  справляется с
обязанностями,  выполняет свое назначение,  а ты только сиди и читай законы,
как подсказывает Ганна Афанасьевна.
     Правда,  у  него все началось с  неприятностей.  Какие-то бессмысленные
проверки,  какие-то заявления,  заметки,  сигналы. А может, это испытание на
прочность? Без неприятностей жизнь становится пресной и вообще теряет всякую
ценность.
     Позавтракав  (чашка  молока  и  краюшка  хлеба),   Гриша  на  мотоцикле
подскочил к сельсовету, сказал Ганне Афанасьевне, что поедет в поле, где уже
начали копать свеклу, и помчался к своему бывшему напарнику Педану.
     Педан  переживал  эпоху  возрождения и  расцвета.  Закончились времена,
когда ему  спихивали старую технику,  теперь уже он  получал и  осваивал все
только  новое  и  новейшее,  и  уже  ему  красоваться на  Досках  почета,  в
президиумах  собраний,   на  страницах  газет.  Что  ж,  заработал  человек,
дотерпелся и  достиг.  Кто позавидует -  пусть попытается встать на Педаново
место.  Тут не знают таких конкурсов, как в техникумы гостиничного хозяйства
или на юридический.
     А вот Грише хотелось снова вернуться на комбайн.  Зерновые убрали и без
него. Там проще. А бурячок - зелье трудоемкое. Копай его - не перекопаешь.
     Комбайн у Педана был новенький,  только что с днепропетровского завода.
Синенький,  как кастрюлька, аккуратный, будто космический аппарат. Не ревет,
не  надрывается,  только клекот от  него  и  какое-то  вроде бы  облегченное
воздыхание после  каждой  порции свеклы,  добытой из  твердых объятий земли.
Копание еще только началось, первые дни, а уже на поле вороха свеклы, уже не
успевают вывозить, уже не хватает машин. Что же будет дальше?
     Педан подошел к краю загона,  Гриша вскочил к нему,  пристроился рядом,
пожал ему локоть.
     - Здоров!
     - Здоров.
     - Копаешь?
     - Копаю.
     - А вывозят?
     - Плохо.
     В Гришиной голове заработал механизм новых обязанностей. Ну, поговорить
с  Зинькой Федоровной -  это  ясно.  А  еще?  Немедленно создать депутатскую
группу для помощи.  Он сам ее и возглавит.  А для оперативного вмешательства
попросится на комбайн сменным к Педану. Чтобы агрегат не останавливать.
     - Пришел проситься твоим сменным! - крикнул он Педану в ухо.
     - А что ж, давай.
     - Зинька Федоровна не будет против?
     - Уломаем.
     Гриша  кричал  Педану в  правое ухо,  а  слева  от  комбайнера уселась,
неизвестно откуда прилетев,  длиннохвостая сорока и застрекотала ему в левое
ухо.
     - А это откуда? - удивился Гриша. - Вести на хвосте приносит?
     - Это Маргося,  -  улыбнулся Педан. - Приучена. У меня на груше гнездо,
птенец выпал из него. Я подобрал, выкормил, теперь не отстает.
     - А Маргося - что это?
     - Да это я, знаешь, в честь премьерши назвал. И научил, хотя и учить не
надо, она богом так создана, что тащит все на свете. Вот посмотри.
     Он   достал  из  кармана  огрызок  карандашика,   взмахнул  им,   будто
намереваясь писать, крикнул сороке:
     - Маргося! Посмотри-ка!
     Сорока нацелилась неподвижным черным глазом на карандашик, улучила миг,
когда пальцы Педана чуточку расслабились,  с  громким криком метнулась перед
самым лицом комбайнера, выхватила карандашик и бросилась наутек, победоносно
покрикивая.
     - Видишь, - захохотал Педан. - Украдет, еще и хвалится.
     - Во рту кусочек дерева, а она стрекочет? - не поверил Гриша.
     - А черти ее маму знают,  как это у нее получается. Может, она в когтях
держит.  У  нее еще две подружки есть -  вот уж  бандитки!  Бросил я  как-то
своему Рябку кость,  Маргося тотчас же приметила,  пурх-пурх, а кость больше
ее.  Тогда она как?  Тотчас же призвала своих союзниц, сама клюет ухо Рябка,
он лишь отмахивается да рычит, а две подружки налетели, приноровились с двух
сторон к  мослу -  и айда.  Маргося за ними,  а Рябко только зубами пощелкал
вдогонку.
     - Мне бы такую птичечку, - сказал Гриша.
     - Могу дать взаймы.  Пару раз накорми ее чем-нибудь вкусным,  полетит и
за тобой.
     - Это если понадобится.
     - Только свистни - и дело с концом! У меня после тех кур моих с птицами
контакты на высоком уровне!
     - И после того, как ты Самуся огрел петухом? - засмеялся Гриша.
     - Самусь - пройденный этап. Бежал на каменоломню, посвисти ему вслед. А
нам с тобой бежать некуда.
     - Бежать не будем. Тут главное - как Зиньку Федоровну уговорить.
     - Ты же теперь начальство, делай что хочешь.
     - Ага, начальство. Ты по лестнице когда-нибудь лазил?
     - Такое скажешь - не лазил. А кто же по ней лазил, если не я?
     - А ну вспомни, как на верхних ступеньках - куда там прыгнешь?
     - Да куда? Никуда. Стой и не шевелись.
     - А внизу прыгай во все стороны.
     - Внизу так.
     - Вот и я,  пока на комбайне был, прыгал и подпрыгивал. А теперь стой и
не шевелись.
     - Смех!  -  удивился Педан.  -  А  я думал,  как начальство,  так и мед
ложкой.
     У  Гриши было воспоминание и  про  мед,  и  про  комбайн,  а  также про
метафору.  Но не станешь же здесь кричать на ухо Педану про мед и  метафору.
Зато  можно посидеть некоторое время блаженно улыбаясь под  несмолкаемый гул
свеклоуборочного агрегата, и пуститься в воспоминания и в детство.
     Великое дело -  метафора!  Это значит:  сказать как-нибудь так, лишь бы
только не похоже было на то,  как говорят нормальные люди. И тогда Винничина
называется сахарным Донбассом,  сахарная свекла - сладким корнем, кукуруза -
царицей полей,  а  наш многотрудный комбайн -  степным кораблем.  Грише в те
(далекие  теперь,   скажем   откровенно)  годы   комбайн  больше   напоминал
гигантского золотистого шмеля. Ползает по безбрежным полям пшеницы в громком
грохоте  жужжания,  окутанный  непробиваемым  облаком  золотистой  пылищи  -
настоящий тебе  шмель!  Но  когда летом Бескаравайный поставил Гришу рядом с
собой на  комбайновом мостике и  хлопец уже изнутри взглянул на  это облако,
окутывавшее могучую машину,  то оказалось оно отнюдь не золотистым,  а почти
черным и дышать в этом облаке приходилось не воздухом,  а какой-то мешаниной
пыли и остей,  и в горле першило,  и глаза слезились,  но все равно хотелось
петь и кричать на всю степь: "Вот я помощником у самого Бескаравайного!"
     А  как  обедалось после того,  как  выскочил из  этого облака!  Краюшка
хлеба, кусок сала, два круто сваренных яйца, луковица, бутылка молока - все,
что положила в  школьный портфелик Гришина мама Сашка,  глоталось,  будто на
соревновании.  Если бы присуждали призы за скорость съедания степных обедов,
Гриша завоевал бы в тот день наивысший!
     И  тут  прискочил к  ним  Давидка Самусь,  стажировавшийся на  водителя
грузовой машины, и зашептал Грише на ухо:
     - Слыхал? Сегодня в подсолнухах старый Щусь гонит мед.
     - Да ну! - встрепенулся Гриша.
     - У тебя хлеб найдется? А то у меня нечем мед есть, а дед Щусь обещал.
     Мед  относился к  вещам,  которыми не  следует пренебрегать даже тогда,
когда  ты  на  время  каникул стал  помощником самого Бескаравайного.  Гриша
заглянул в свой портфелик, порылся там и не нашел ничего, кроме малосольного
огурца. Сам удивился, как этот огурец уцелел от сплошного уничтожения.
     - Вот огурец, - показал он Давидке. - Малосольный.
     - Все правильно! - обрадовался Давидка. - Огурец - это класс. Подцепишь
им мед,  как ложкой, а потом облизываешь каждый раз огурец, чтобы не тошнило
от сладкого. Только не съедать огурец - и все правильно! Побежали на пасеку?
     Гриша несмело взглянул в сторону комбайна,  где Бескаравайный занят был
масленкой.  Покрашенный в оранжевый цвет,  комбайн светился,  будто огромный
апельсин,  но,  разумеется,  апельсин совершенно несъедобный и со свеженьким
медом никакого сравнения выдержать не мог.
     Пятясь, Гриша медленно отдалялся от комбайна. Давидка шептал ему, чтобы
шел скорее, ведь обеденный перерыв уже заканчивается, а там мед, да какой же
правильный мед!
     - А  может,  ты  сам?  -  сделал последнюю попытку перебороть искушение
Гриша. - Бери огурец и...
     Давидка схватил его  за  руку  и  силком потянул за  собой  по  высокой
стерне.
     - Ты глупый, что ли? - воскликнул он. - Отказываться от такого добра!
     Они сбежали сначала тихонько, украдкой, потом сорвались на рысь, только
позванивала под  босыми  ногами  стерня  да  покачивался золотом  мир  перед
глазами от моря расцветших подсолнухов, к которым они направлялись.
     И тут позади что-то загрохотало.  Тихо, потом громче, сначала словно бы
раздраженно,  гневно,  но сразу же успокоилось и загудело ровно и мелодично,
как огромный шмель. Бов-бов-бовле-лени!
     Гриша оглянулся еще на бегу, приближаясь с каждым шагом к подсолнухам и
к обещанному Самусем меду,  но уже чувствуя,  что произошло что-то такое, от
чего все меды на свете для него стали горькими.
     Комбайн Бескаравайного,  покачиваясь и переваливаясь,  медленно вошел в
загонку,  загудел ровно и удовлетворенно,  двинулся вперед, скорее и скорее,
засверкал на  солнце  оранжевыми боками,  подернулся еле  заметной дымкой  и
наконец облачком, казавшимся издали золотистым.
     Гриша остановился.  Давидка еще  пробежал немного,  пока  заметил,  что
бежит один, остановился тоже, крикнул:
     - Ты чего?
     - Возьми огурец, я возвращаюсь, - сказал Гриша.
     - Сдурел!
     - Возьми, а то некогда.
     Гриша даже не стал ждать,  пока Давидка подойдет к нему. Положил огурец
на стерню и помчался вдогонку за комбайном Бескаравайного.
     Все-таки  этот  комбайн очень похож на  золотистого шмеля.  И  облачко,
которым он  окутан,  тоже  золотистое.  Наверное,  оно  и  изнутри такое же,
следует только хорошенько присмотреться.
     Мог ли  бы  он  теперь сказать,  что уже насмотрелся вдоволь?  И  кому?
Зиньке Федоровне?
     Но с  Зинькой Федоровной можно сугубо,  трегубо и  многогубо только про
дело,  только о том,  что нужно,  потому что она председатель колхоза,  а на
председателе  колхоза  лежит  все:   озабоченность,   надежды,   озлобление,
неблагоприятные  погодные  условия   и   ответственность,   ответственность,
ответственность.
     Если бы Гриша был поэтом, он сложил бы оду о председателе колхоза. И не
потому,  что  председатель,  как  это  считают некоторые писатели (да  разве
только писатели?), заслоняет своей могучей фигурой всех сельских тружеников,
возвышаясь над ними,  как медный памятник.  Памятники,  как известно, только
напоминают нам о сделанном, а живым - живое.
     Председатель никого не замечает и не заменяет,  он только отдувается за
всех - это правда. А для этого надо крепко стоять на ногах, врастать в землю
так, чтобы не сковырнули никакие землеройные машины и никакие силы на свете.
Вот почему все председатели крепко стоят на  ногах.  Из-за этого они немного
неповоротливые,  зато хитрые.  Они  любят хорошие хаты ("ой,  чья  это  хата
разукрашена?"),  но  не расходуют на это государственных средств.  Любят они
черные "Волги".  Если  же  черных не  достается,  то  ездят  на  тех,  какие
занарядит Министерство торговли в  район.  Еще больше они любят награды,  но
никогда не  увлекаются этой суетностью,  потому что  у  них  нет  для  этого
времени.  Самое интересное (это уже граничит с  какой-то мистикой),  что все
председатели колхозов,  независимо от их пола,  словно бы одинаковы. Мужчины
похожи на председателей,  и  женщины похожи на председателей.  Вы никогда не
спутаете их с  кем-нибудь другим,  а встретив,  сразу воскликнете:  "Доброго
здоровья вам,  товарищ председатель!" И это тем удивительнее, что голова как
часть тела у головы колхоза не занимает такого уж слишком особого места.  На
первый план  здесь выдвигается что-то  другое,  отнюдь не  биологическое,  а
словно бы стратегическое,  что ли: упорство, неколебимость, каменно-стальная
воля.  Он  поднят над землей и  над всем миром огромным ощущением всемогущей
силы  смеха.  Смех  очищает кровь.  Поэтому председатель улыбается и  тогда,
когда ему говорят умные вещи,  и тогда,  когда слышит глупости.  На самом же
деле - он выставляет мудрую улыбку, как щит, отгораживается ею, как дипломат
от чужого министра иностранных дел. У нас свои дела!
     Вам хочется того и сего или так и сяк, а председатель знает, что только
вот как.  Вы приехали и  уехали,  а  председатель остается.  "А у меня такое
зелье,  что  химеры отгоняет..."  Председатель свистит,  как скворец,  вслед
преходящим уполномоченным,  а клюет только свои зернышки.  Солнце его печет,
дожди секут, ветры обдувают, морозы докучают, а он только кряхтит, краснеет,
надувается  и  врастает  в  землю  еще  глубже.   Даже  египетские  пирамиды
разваливаются,  а  он  стоит.  Горные  хребты  под  могучим воздействием сил
природы стираются,  становятся ниже,  приседают,  а  председатель колхоза не
просто стоит, а еще словно бы и возвышается все больше и сильнее.
     Скажут:  а  крестьяне вообще?  Разве они  не  такие,  как  председатели
колхозов?  И  непременно ли надо стать председателем,  чтобы сосредоточить в
себе все эти признаки, свойства и достоинства своего народа, трудолюбивого и
твердого в  истории?  Тогда спросим и  мы:  а  что такое крестьяне и где они
теперь?   И   сохранились  ли  они  в  своем  первоначальном,   так  сказать
дистиллированном,  виде?  Летят в  город,  тем более что крылья из синтетики
теперь купишь где  угодно.  Бывшие крестьяне переходят в  ту  необозначенную
категорию человечества,  которая  мечется между  жилыми  массивами больших и
малых  городов  и  теми  географическими  просторами,  где  созревает  рожь,
красуется  пшеница,   тихо  растет  в  земле  картофель,   визжат  поросята,
начиняются колбасы и настаивается в кувшинах густая сметана.
     - Так как,  Зинька Федоровна,  -  спросил Гриша председателя колхоза по
телефону,  -  вы не возражаете,  чтобы я подменял Педана на свеклоагрегате в
ночные смены?
     - Давай договоримся так, - сказала Зинька Федоровна. - Ты мне ничего не
говорил, а я ничего не слышала.
     - Согласен.
     - А  теперь ты мне скажи:  как ты прогнал от нас Жмака?  Я  тебе за это
готова в ножки поклониться.
     - Да как? Вы же бросили меня ему в пасть, вот я и выкручивался. Так мне
как - садиться на комбайн?
     - А разве я когда-нибудь была против? - сказала Зинька Федоровна.
     И тут пошел дождь.  Перед тем земля, раскаленная солнцем, была твердая,
как бычий лоб, а теперь за одну ночь раскисла, расползлась, как в половодье,
и уже не была доброй и всеплодящей,  а только хищно-беспощадной и стремилась
изо всех сил засосать тебя в свои дебри, проглотить, бесследно смыть.
     Однако в намерения автора не входит описание дождей.  Автор не может (и
не хочет!) конкурировать с классиками.  Несмотря на свой преклонный возраст,
автор  до  сих  пор  еще  помнит  гениальную  картину  украинских  дождей  у
Коцюбинского:  "Идут  дожди.  Холодные  осенние  туманы  клубятся  вверху  и
спускают на землю мокрые косы..." Но классики не знали,  что такое пятьдесят
миллионов тонн  сахарной свеклы.  Такого  количества этих,  как  пишут  наши
журналисты, "сладких корней" вообще не знал ни один народ. И никто не знает,
как это посеять, как прорывать, пропалывать, ухаживать, а самое главное: как
выкопать?
     Мы  копаем  свеклу!  Нас  пятьдесят миллионов,  а  свеклы  -  пятьдесят
миллионов тонн,  да  еще  добавим десять миллионов тонн  земли,  налипшей на
корни. И вот в мире происходит то и се, одни страны развиваются сюда, другие
развиваются туда, третьи вовсе не развиваются, а над ними нависают те, кто с
жиру бесится,  а мы знай копаем свеклу. Копаем в земле тугой, как бычий лоб,
и в развезенной, как хляби небесные в старых книгах, и в скованной морозами,
твердой,  как танковая броня,  копаем неутомимо, упрямо и упорно, потому что
хотим,  чтобы в  этом  жестоком и  безжалостном мире  было хотя бы  немножко
чего-то  доброго  и  сладкого.  Оставим  доброту абстрактную для  упражнений
кабинетных философов.  Мы люди конкретного действия,  мы кормим людей, так и
запишем.  А  тем временем будем копать свою свеклу,  потому что ее много,  а
времени мало.
     На  рассвете,  в  дикой  темноте,  по  непролазному  болоту  добрел  до
Гришиного комбайна дядька Обелиск и сообщил:
     - Прибыли товарищи из области!
     - Сколько? - спросил Гриша.
     - Двое.  Мужчина и  женщина.  А  может,  женщина и  мужчина.  Тут я  не
разобрал. Ночевать негде, так я их к Самусю-Несвежему.
     - Там же этот учитель новый.
     - Поместились. Теперь требуют вас.
     - Откуда они, говорите?
     - Из самой области.
     - И что?
     - Требуют.
     Тут  невольно придется возвратиться к  началу этой  главки.  Почему "Ой
лопнул обруч..."?  Может,  следовало сказать: треснул? Ведь мы уже приводили
слова  одного нашего уважаемого поэта:  "У  человека лопалось терпение".  Не
будем  скрывать,  приводили для  смеха.  Потому  что  в  нашем  народе слово
"лускать",  "луснул" всегда применялось если  не  к  плодам земным (семечки,
орехи),  то  к  смеху,  и  если  кто-нибудь  слишком смешил  людей,  то  они
добродушно восклицали: "А чтоб ты луснул!"
     Что  же  касается терпения,  то  оно  могло только лопнуть,  в  крайнем
случае,  так, как лопаются обручи на бочках и кадушках, о чем говорит и наша
песня: "Ой лопнув обруч та й коло барила..."
     Дальше в  песне речь идет о  девушке,  которая обманула казака,  но нам
сейчас не до девчат.
     Когда  Гриша  Левенец,  сидя  на  свекловичном комбайне,  среди  хлябей
небесных  и  земных,  услышал,  что  снова  по  его  душу  приехали какие-то
проверяльщики,  то,  несмотря на свой молодой возраст и  абсолютно ничтожный
руководящий стаж,  почувствовал,  что у него терпение лопается, как обруч на
бочонке.
     Расписание часов у  Гриши теперь было такое,  как  натянутая струна или
тугой барабан.  Целый день -  дела в  сельсовете с их неизбежными хлопотами,
маленькими радостями,  разочарованиями,  мелкими конфликтами и достижениями,
размах которых ограничивался только размерами Веселоярска.
     Затем мотоциклом домой,  кое-какой ужин, снова мотоцикл - и на свеклу к
Педану.  Целую ночь на комбайне (Педан спал в  вагончике и подменял Гришу на
рассвете),  перед  восходом солнца домой,  три-четыре часа  поспать -  и  на
боевой пост, доверенный веселоярцами, к Ганне Афанасьевне и дядьке Обелиску.
Так пошла жизнь. А как она должна идти? - спросил бы нас Гриша. А мы спросим
у вас.  Все правильно,  как сказал бы Самусь, но Самуся не было, он исчез из
нашего повествования,  а  сила  его  отнюдь не  такая,  чтобы,  как  говорил
когда-то   над  гробом  Петра  Первого  Феофан  Прокопович,   "оставляя  нас
разрушением тела своего, дух свой оставил нам".
     Даже духа Самуся не осталось в Веселоярске, а если это так, то не будем
упоминать и его высказываний.
     Потому-то скажем,  что все было... ну, нормально, или там как. Здоровая
молодая семья живет в  постоянном трудовом напряжении,  и  напряжение это не
уменьшается,  а  возрастает изо  дня  в  день и,  таким образом,  еще крепче
цементирует семью.  Цементирование семьи - процесс довольно сложный и, можно
сказать, таинственный, поэтому возникает потребность как-то конкретизировать
его,  продемонстрировать,  показать на  примере.  Пути и  попытки для  этого
каждый выбирает по вкусу.  Одни публично обнимаются (а то еще и  целуются!),
другие называют друг друга сладенькими прозвищами,  третьи, памятуя о борьбе
противоположностей,  употребляют слова довольно терпкие и  не обнимаются при
людях, а только и знают что расходятся да сходятся да... Наши герои не могли
себе  позволить  таких  примитивных волеизъявлений.  Они  цементировали свою
семью при помощи картонного ящика из-под телевизора "Электрон".  Этого ящика
давно бы  уже  не  было,  но  мама  Сашка пожалела выбрасывать такое добро и
пристроила  его  на  веранде  возле  холодильника.  И  внутри  можно  что-то
спрятать,  и сверху поставить,  то ли чашку, то ли тарелку. Теперь картонный
ящик стал своеобразным полигоном для  испытания брачной верности,  прочности
любви и обыкновенного человеческого терпения.
     Гриша не  решался объяснять Дашуньке свою свекловичную эпопею ни  дома,
ни заочно по телефону. Поэтому очень обрадовался, натолкнувшись на картонный
ящик.  Вот где было его спасение!  На окне веранды валялся плоский столярный
карандаш с  толстым грифелем,  Гриша схватил его,  подбежал к  ящику,  начал
выбирать  самое  приметное  место  на  нем.  Самое  приметное  было  сверху,
посредине.  Но там уже все занимали огромные красные буквы, складывающиеся в
слова:  "НЕ  КАНТОВАТЬ.  БОИТСЯ  СЫРОСТИ".  Гриша  решил  пристроиться возле
"БОИТСЯ СЫРОСТИ",  но  не  прятался под  ним,  а  залез  наверх и  написал с
лаконизмом,  которому мог бы  позавидовать сам Юлий Цезарь:  "Я  на  свекле.
Ц.Г.". Последние две буквы следовало понимать: "Целую. Гриша".
     Когда на  рассвете он приехал домой,  Дашуньки уже не было,  а  над "Не
кантовать" стояло: "Я - на фермах. Ц.Д.". И тут "Ц.Д.", разумеется, вовсе не
означало цедильник, а только: "Целую. Дашунька".
     Так оно и пошло:
     "На свекле. Ц.Г.".
     "На фермах. Ц.Д.".
     "На свекле. Ц.Ц.Г.".
     "На фермах. Еще Ц.Д.".
     Исписали "Боится сырости",  исписали "Не кантовать", добрались и до "Не
бросать",   а   только   в   их   посланиях   начали   появляться  некоторые
несоответствия.  Если Гриша каждый раз добавлял по одной букве Ц  и довел их
уже до четырех (то есть:  целую,  целую,  целую,  целую), то Дашунька дальше
одного Ц  вообще не пошла,  потом стала употреблять словечко "еще" (то есть:
"еще целую"),  потом прибегла к  обороту,  уже и  вовсе неблагоприятному "не
Ц.Д." - то есть: не целую, а еще дальше просто отписывалась: "на фе..."
     Семья цементировалась, можно сказать, в одностороннем порядке. Поцелуев
с одной стороны становилось больше и больше, а с другой стороны они исчезали
совсем и вообще...  Вы скажете:  тут неминуем конфликт. Но разве же возможен
такой  примитивный (к  тому  же  сотни  раз  описанный  в  халтурных книгах)
конфликт в  обществе,  где  впервые  в  истории человечества наконец удалось
достичь  гармоничного  сочетания  общественного  и   личного,   где  женщина
терпеливо ждет  мужа  с  самых  затяжных собраний и  самых  нудных заседаний
(малых  деток  к   сердцу  прижимает),   а  муж  еще  терпеливее  ждет  свою
общественно-активную жену со  свекловичного звена или из  длительных поездок
для обмена передовым опытом (малых деток к  сердцу прижимает).  Да и еще:  у
Григория Левенца и Дарины Порубай, как это доказала недавняя демографическая
комиссия,  плодотворно поработавшая в  райцентре,  детей еще не было,  стало
быть, не было чего прижимать к сердцу тому или другому члену семьи, пока тот
или  иной член семьи покончит со  своими трудовыми обязанностями и  прибудет
наконец в  общий и  такой дорогой для обоих (обоих?  обоих?)  дом и  в  лоно
семьи.
     Ученые  классифицировали  бы  это  так:  стандартная  ситуация.  А  про
стандартные ситуации романов не пишут.  Но скажите кому-либо из женщин,  что
она -  стандартная. Что будет? Выцарапает вам глаза. А если скажете мужчине?
Мужчине это все равно. Для мужчины самое главное, чтобы его любила женщина.
     Вот  так  незаметно мы  перешли от  свеклы к  женщинам,  но  это только
словесный обман,  потому что женщины никуда не убегут, а свеклу нужно копать
и вывозить на сахарные заводы,  чтобы там поскорее перерабатывать и получать
сахар,  который вреден только для пенсионеров, а для остального человечества
необходим так же, как хлеб и вода, потому и называется: углевод. Разумеется,
автор,  еще с  молодых лет усвоив теорию о роли личности в истории,  а также
зная известную народную мудрость о том,  что без одного попа вода освятится,
не  имел  никакого  намерения  придавать  чрезвычайный вес  личному  участию
Григория Левенца в  "свекловичной жатве".  В  самом деле:  что может сделать
один человек?  Техника у нас есть?  Есть.  Передовая?  Передовая.  Энтузиазм
имеется?  Имеется. Трудовых масс маловато? Бросим на помощь труженикам полей
учеников. Пошлем из городов шефов, студентов.
     Потому и  неудивительно,  что  Гриша  Левенец оказался на  свекловичном
комбайне производства днепропетровского завода.
     Но вот тут и  сказалась вся нестандартность ситуации,  в  которую попал
Гриша. Получалось, что одно дело копать свеклу, когда ты просто механизатор,
и  совсем другое,  когда ты  уже  председатель сельсовета.  Знал же  Гриша в
прошлом и  в  позапрошлом годах,  что свеклокомбайн выкапывает не все корни,
кое-что   теряется.   Такова   его   техническая  особенность.   Механизатор
воспринимал эту  техническую особенность как  нечто посланное чуть ли  не  с
неба, не удивлялся, не возмущался, не употреблял вводных слов и предложений,
вспоминая конструкторов и  производственников.  Садился на  комбайн и  копал
свеклу. Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не знаю.
     Но  Григорий  Левенец  сегодня  уже  не  просто  механизатор,   дорогие
товарищи! И свекла для него не продукт сельскохозяйственного производства, а
политический фактор.  Свекловичный корень,  который  не  выкапывает  рядовой
механизатор,    -    это   мертвая   субстанция,    побочный   продукт,   не
зарегистрированный ни  статистикой,  ни  общественным мнением  (что  с  воза
упало,  то пропало), а корень, сознательно оставленный в земле председателем
сельсовета (пускай даже и из-за несовершенства техники), - это безобразие и,
если хотите, преступление!
     Гриша все это увидел,  понял и  ужаснулся.  Первый,  кому он мог излить
свою душу, был Педан.
     - Послушай,  Педан,  -  сказал Гриша своему сменщику,  - ты видишь, что
каждый шестой корень остается в земле?
     - А разве я их считал?  - спокойно ответил Педан. - Может, какие-нибудь
там и остаются. Черти их маму знают.
     - Ну, ты же понимаешь, что это значит?
     - А ничего не значит. Если до плановой урожайности не доберем центнеров
пятьдесят на  гектар,  Зинька Федоровна пустит культиваторы по свекловичному
полю - тогда уже докопают до последнего корешка.
     - И во что же обойдется каждый корень?
     - Пускай наша бухгалтерия считает! Мое дело - копать!
     - Этого так нельзя оставлять, - заявил Гриша.
     - А ты и не оставляй.  Напиши,  куда надо и что надо.  У тебя же теперь
печать есть.  Напиши и припечатай.  Ты еще скажи спасибо,  хоть эти комбайны
есть. А когда их не было - помнишь? А вот кукурузу начнем убирать - как там?
Один комбайн сняли с производства, а другой не начали производить. А ты сиди
в кукурузе и хоть зубами ее грызи.
     - Надо ставить вопрос в государственном масштабе, - сказал Гриша.
     - Вот и ставь, раз тебя избрали.
     Зинька Федоровна деликатно уклонялась,  и  Гриша  не  мог  высказать ей
своих мыслей о несовершенстве свеклоуборочной техники. Сказал об этом дядьке
Вновьизбрать, тот махнул рукой:
     - Ты,  Гриша, говорится-молвится, думай не о том, что в земле, а о том,
что на земле.
     - То есть?
     - Ну  вот,  кажется-видится,  копаешь-копаешь,  да  и  оглянись,  да  и
оглянись!
     - Я вас не понимаю, Свиридон Карпович, - обиделся Гриша.
     - А вот закапает дождь, тогда и поймешь.
     Дождь не  закапал.  Дождь на  Украине либо совсем не идет,  либо льется
так, будто прорвалось небо и землю надо промочить насквозь до самой Америки.
И тогда смешивается грешное с праведным,  земля с водою, тверди и хляби, все
достижения цивилизации и  научно-технической революции обесцениваются в один
день,   наступает  господство  первобытных  стихий,   хаоса  и  обыкновенное
свекловичное  поле,   которое  еще   вчера   было   таким  ласково-мягким  и
щедро-доступным,    сегодня    становится    для    людей    враждебным    и
ненавистно-неприступным.  Свекловичные комбайны  в  надрывном клекоте  своих
моторов  еще  противоборствуют стихии,  упорно  преодолевают неодолимое,  но
одиночество их  ужасает.  Комбайн копает  сяк  или  так,  в  тяжелом клекоте
преодолевает бездонную грязь,  оставляет после себя вороха свеклы (на  них -
тоже миллионы тонн грязи!),  а вывозить их оттуда - разве что на вертолетах!
Все буксует в этом ужасном болоте, все тонет, утопает и не выныривает.
     Гриша кинулся искать Зиньку Федоровну. Она теперь уже не устранялась, а
просто  исчезала в  неизвестном направлении.  Колхоз  -  целое  государство.
Председатель то там,  то тут,  то еще где-нибудь, сегодня уже нет, а завтра,
наверное,   не   будет.   Неуловимость  -   одна  из  форм  самозащиты  всех
председателей колхозов, которые знают, что они вовсе не боги, но знают и то,
что  требуют  от  них  намного  больше,  чем  от  всех  богов,  известных  и
неизвестных.  Не  было  Зиньки Федоровны -  был  у  Гриши его  консультант и
великий предшественник дядька Вновьизбрать.
     - Свиридон Карпович,  -  с  отчаянием в  голосе поднял перед  ним  руки
Гриша,  - как же это так? У меня уже дома напряженная ситуация, забыл, когда
и  высыпался,  есть  не  ем,  только о  свекле думаю,  а  свекла лежит и  не
шевелится! Надо же что-то делать!
     - А что же ты сделаешь, говорится-молвится? - довольно спокойно спросил
Свиридон Карпович.
     - Ну  разве я  знаю?  Может,  создать там депутатскую группу по вывозке
урожая.  Может, народный контроль, пост или что-нибудь еще. Как у нас в селе
- пост или группа?
     - Группа.
     - А может, создать комиссию? И чтобы вы ее возглавили?
     - Я-то  могу  возглавить,  кажется-видится,  но  только на  чем  же  ты
вывезешь эту свеклу из этой грязи? Ни группа, ни комиссия не вывезет ее?
     - Не вывезет, - согласился Гриша. - Однако надо же что-то делать!
     - А кто говорит -  не надо? Я, говорится-молвится, Зиньке Федоровне уже
все печенки прогрыз. А выходит как? Осень сухая - никаких тебе пробуксовок.
     - Ну,  -  крикнул Гриша,  -  осень сухая! А если такая, как вот сейчас?
Тогда как?
     - Кажется-видится,  когда зарядят дожди, тогда Зинька Федоровна сидит и
ждет,  пока  просохнет или  ударит  мороз.  Вывози  себе  свеклу -  дешево и
сердито.  А я что ей говорю? Я говорю: надо коней и возов. Вон у меня дружок
в соседнем районе председателем колхоза уже сорок лет. Техника у него такая,
как  у  всех,  а  еще -  восемь десятков коней и  полсотни возов.  Свеклу ли
выхватить  из  грязи,  или  минеральные удобрения  доставить со  станции  по
бездорожью, или органику на поля - конь незаменимый во всем. А в чем вопрос?
В  кормах и статистике.  Статистика сняла коня из всех отчетов,  не оставила
для него и кормов в планах.  Как хочешь,  так и корми.  Так что иметь коня в
колхозе -  это значит надо иметь и характер. А какой характер у нашей Зиньки
Федоровны? Женщина.
     Гриша вспомнил, как он писал на картонном ящике бесконечные "Ц.Ц.Ц.", а
в  ответ получал только "На фе..."  -  и как-то словно бы увял и застыл.  Но
дядьке Вновьизбрать он  не  стал рассказывать об этом,  а  сразу заговорил о
главном:
     - Как вы себе хотите,  а на сессии сельского Совета я поставлю вопрос о
вывезении свеклы!
     - Поставить можно,  -  согласился Свиридон Карпович.  -  Почему бы и не
поставить такой симпатичный вопрос?
     Но до сессии удержаться на комбайне Грише не удалось.
     И кстати, вовсе не из-за Дашуньки.
     И не из-за напряженной международной обстановки.
     И не из-за неблагоприятных погодных условий.
     Как-то вечером, когда Гриша, забрызганный грязью до самых ушей, приехал
сменять еще более промокшего Педана, тот спокойно сказал ему:
     - Я бы тебе, Гриша, посоветовал не садиться больше на этот комбайн.
     - А на какой же мне взбираться? - удивился Гриша.
     - Да ни на какой. Вообще плюнь и сиди возле своей печатки.
     - Кто это тебе сказал?
     - Да никто.  Я  тебе говорю.  Как товарищ и друг.  Вертелся тут сегодня
один рехверент.  Такое - и не человек, а тьфу! Крутилось, вертелось, а потом
начало лезть ко мне в душу.  Я его отталкиваю, а оно лезет! Я его от себя, а
оно - прямо без мыла. Такое скользкое, такое уж, я тебе скажу...
     - Как гад?
     - Точно!  Как самый последний гад - лезет, и шипит, и слюной брызжет. И
все же оно знает!  Значит, ты открываешь сессию. Так? Открываешь и говоришь:
дорогие товарищи такие и  еще вон какие!  На  сегодняшний день мы имеем то и
се,  а также еще вон то, одним словом, все как надо! А тут я, Педан, то есть
как депутат,  прошу слова,  и ты даешь, потому что не можешь не дать. Я лезу
на  трибуну и  говорю.  Это  оно  нашептывает мне в  ухо,  чтобы я,  значит,
говорил.  Вот,  говорю,  товарищи такие да еще вон какие, вы власть Григорию
Левенцу доверили?  Доверили.  А  как он ее использует и как оправдывает ваше
высокое  доверие?   А  вот  как.  Днем  спит,  а  ночью  сталкивает  меня  с
свеклоагрегата и  завоевывает себе славу и материальное благополучие.  Можем
мы такое дальше терпеть с вами? Ну, и так далее.
     Гриша не мог прийти в себя.
     - А ты же ему что? - наконец простонал он.
     Педан свистнул.
     - А что я ему?
     - Мог бы ты сказать, что для меня ни слава, ни деньги...
     - Да кому говорить, кому?
     - Кто же это мог вот так обо мне?
     - А оно тебе нужно?.. Я и сам тут ему малость... гм-гм!.. Так что ты не
переживай. А только мое мнение такое: беги отсюда, Гриша, пока не поздно! На
мне этот гад поскользнулся,  а  кто-нибудь,  глядишь,  и  согласится вот так
против тебя наподличать...  Ты  ночей не спишь,  из сил выбиваешься,  а  эти
гады... Плюнь, Гриша, и успокойся!
     Гриша не мог успокоиться от неожиданности и возмущения.
     - Послушай,  Педан,  как же это так? Выходит, если я председатель, то и
кур своих не корми,  и поросенку травки не нарви, и гвоздь в стену не забей?
А кто же это должен делать? Что мы - графы, князья, бояре?
     - Да разве я знаю?  -  сплюнул Педан. - Мне оно все равно. Я этому гаду
все объяснил популярно, то есть по морде с обеих сторон. А только ты знаешь,
Гриша, как оно бывает... Убегай отсюда, пока не поздно!
     - Не убегу! - крикнул Гриша упрямо. - никакая сила меня!..
     Но сила нашлась. Дядька Обелиск ночью, пешком, босой прибежал на свеклу
и  сообщил своему председателю,  что  на  его  голову снова  упали  какие-то
проверяльщики.
     Вот здесь и лопнул обруч терпения нашего героя. Он не поверил.
     - Меня? - переспросил дядьку Обелиска.
     - Лично и  персонально,  -  подтвердил тот.  -  Приехали вечером и  уже
требуют. Промокли насквозь. Я их к Наталке на горячий борщ.
     - И действительно меня? - никак не мог поверить Гриша.
     - Говорят: сельского руководителя требуют как класс.
     - Ну, гадство! - ругнулся Гриша.
     Теперь он  уже  сожалел,  что  до  сих  пор не  рассказал ни  Свиридону
Карповичу, ни Зиньке Федоровне, да и вообще никому о том, как его терзали то
за коз,  то за институтскую справку,  то за нерожденных детей. Какая там еще
морока свалилась ему на голову?
     - Утром буду,  -  сказал он дядьке Обелиску.  - Накормите там их, дайте
поспать.
     - Да поспят они у нас, как класс! - пообещал дядька Обелиск.




     Ганна Афанасьевна уже была на своем секретарском посту.  Все учреждения
держатся на  секретарях.  Если  бы  автор  был  поэтом,  он  бы  написал оду
секретарям.  Председатели возглавляют,  а  делают все секретари.  Ну,  и так
дальше.  А  может,  и лучше,  что автор не поэт и не пишет од?  А то сгоряча
понаписал бы и о том, что надо, и о том, что не надо.
     Ганна Афанасьевна достойна и од, и панегириков, и величальных песен.
     - Что тут у нас, Ганна Афанасьевна? - спросил Гриша.
     - Комиссия по защите окружающей среды. Чуть ли не из столицы.
     - Сколько их?
     - Двое.  Мужчина и  женщина.  Женщина молодая и  красивая,  а мужчина с
бородой и голый.
     - Совсем голый?
     - Да  не  совсем.  Что-то  на  нем  есть,  да  только такое,  что и  не
приметишь.
     - И вы его в сельсовет пустили - голого?
     - Я сказала,  что в трусах сюда негоже, а он говорит, что это не трусы,
а шорты, то есть коротенькие штанишки.
     - Так что же он - пионер?
     - Да с  бородой же!  Ну,  я  и  в этих шортах не пустила.  Говорю:  без
председателя сельсовета не могу.
     - А что же мне с ними делать?
     - Вы ему авторитетно скажите.
     - А приехали зачем?
     - Говорят: гусиный вопрос.
     - Гусиный?
     - Дали  мне  задание,  чтобы подготовила справку о  количестве гусей на
территории нашего сельсовета в частном секторе и в коллективном пользовании,
сколько  голых,  а  сколько  оперенных,  какой  процент  падежа,  а  сколько
выжило...
     Гриша слушал и ушам своим не верил. Наконец он пришел в себя.
     - Ганна Афанасьевна, а не могли бы мы купить робота?
     - Робота? Что вы, Григорий Васильевич, разве это возможно?
     - Теперь  нет  ничего невозможного.  Купить такую  железную чертовщину,
чтобы  стояла здесь и  железным голосом отвечала на  все  глупости,  которые
взбредут кому-то в голову!
     - У нас нет ассигнований даже на простенького робота,  -  объяснила ему
Ганна Афанасьевна, - а вы еще такого хотите, чтобы говорил! Он же, наверное,
очень дорого стоит.
     - А мы с вами, выходит, бесплатные?
     - Да я же не знаю.
     - Ну,  ладно, Ганна Афанасьевна. Будем отбивать штурм гусиной комиссии.
Вы уже подготовили справку?
     - Готовлю.
     - Я пойду позвоню Зиньке Федоровне,  а потом уж мы с вами подумаем, как
и что.
     - Я бы вам, Григорий Васильевич, посоветовала знаете что?
     - А что?
     - Поговорите со Свиридоном Карповичем. Он человек опытный...
     Гриша  хлопнул себя  по  лбу.  В  самом деле:  почему он  индивидуально
отдувался до сих пор перед всеми проверками и  не попросил совета ни у кого,
в особенности же у такого мудрого человека, как Свиридон Карпович?
     - Благодарю,  Ганна Афанасьевна, - растроганно промолвил он. - Свиридон
Карпович уже здесь?
     - Я позвонила ему, сейчас будет.
     - Вот уж благодарю вас, так благодарю!
     Гриша даже руку поцеловал бы  Ганне Афанасьевне,  если бы умел,  но,  к
сожалению,  в  селе почему-то  не  заведено целовать рук  так же,  как никто
никогда  не  употребляет слова  "труд",  хотя  трудятся там  люди  упорно  и
самоотверженно, от рождения и до самой смерти.
     По телефону Гриша разыскал Зиньку Федоровну и конспективно рассказал ей
про мороку с проверками и про все свои злоключения.
     - Почему же не говорил об этом? - спокойно спросила Зинька Федоровна.
     - Не хотел беспокоить. Думал: само пройдет. А оно...
     - Ты, наверное, газет не читаешь.
     - А что?
     - Читал бы, так знал бы. То "Под шелест анонимок", то "Карась, которого
не было",  то про шестьдесят две комиссии на один колхоз.  Я  уже это знаю и
отношусь ко всему спокойно.
     - Да как же можно спокойно?!
     - А так. Распихаю проверяльщиков по отраслям. Тех - на агронома, других
- на зоотехника, третьих - на инженера, остальных - на бухгалтерию. А ко мне
- только с  выводами.  А  на  выводы что?  Примем к  сведению,  примем меры,
недостатки устраним, упущениям положим конец.
     - Так у вас же хозяйство,  а меня терзают неизвестно и за что! Сплошные
наветы!
     - Вот ты и поставь на сессии вопрос о клеветниках.
     И трубка - щелк! - и уже ты не поймаешь Зиньку Федоровну ни сегодня, ни
в "обозримом будущем".
     Но тут появилась великая спасательная сила в лице Свиридона Карповича.
     - Ну, что тут у тебя, говорится-молвится?
     Гриша рассказал обо всем. И о козах, и о Недайкаше из сельхозинститута,
и  про демографию,  и  про гусиную комиссию,  которая налетела и  крыльев не
намочила.
     Вновьизбрать долго  молчал и  мудро  щурился.  Потом поставил наводящий
вопрос:
     - И как оно - без подписей все это?
     - Подпись всюду одинаковая: Шпугутькало.
     - Сычик, значится.
     Гриша не понял.
     - Что вы сказали, Свиридон Карпович?
     - Пугутькало - это сычик. Мелкий такой, говорится-молвится, неважнецкий
сыч. Из тех, которые смерть предвещают. А еще там что?
     - Я не допытывался.  Но,  кажется,  всюду заканчивается такими словами:
"По всему району поползли нездоровые слухи и  трудовые массы всколыхнулись и
возмутились".
     - Ага,  всколыхнулись...  А я уже давно думаю:  что-то оно не так.  Как
построили новое село,  что-то  мне не дает покоя,  а  что именно -  никак не
пойму.  И  только теперь понял:  анонимок не было!  А теперь ты мне камень с
души снял.
     - Свиридон Карпович!  -  испуганно воскликнул Гриша.  -  Что  вы  такое
говорите? Разве можно радоваться, когда?..
     - Постой,  постой,  Гриша,  кажется-видится.  Ты  еще молод,  не знаешь
людей.  Раньше как оно было? Бывали заявления, жалобы, случались и наветы. У
того болит, у того чешется, а тот сам не знает, чего ему хочется. И все знай
жалуются,  жалуются...  Когда выросла грамотность,  появились и анонимки. Ты
ведь знаешь,  что грамотность способна творить чудеса.  Но  все это изредка.
Процент нормальный.  И когда в новом селе все вдруг затихло, я встревожился.
И   оказывается,   справедливо  встревожился!   Ибо  все,   о   чем  ты  мне
рассказываешь,  что  это  такое?  Это  -  словно чума,  грипп  "Гонконг" или
империалист какой-нибудь поселился в Веселоярске, а ты молчишь!
     - Ну, я думал, что как-нибудь и сам...
     - Ага,  сам.  А про коллективизм будем писать только в газетах? Тебя же
проверяло всегда сколько людей?  Два,  три,  а  то и  больше?  Вот и тебе не
одному нужно было беседовать с  ними,  а вместе с нашими людьми.  Есть у нас
свой народный контроль? Есть. Вот и приглашай их вместе с собой. И я пойду и
встану  и  скажу,   кажется-видится.  Коллективный  ответ.  Пусть  попробуют
опровергнуть.  И никогда не надо оправдываться,  если не имеешь провинностей
за душой.  Оправдываться перед негодяями -  все равно что просить у  скупого
деньги взаймы. А теперь еще одно. На тебя нападают, а ты?
     - Ну, что я? Терплю и молчу.
     - Почему  же  молчишь?   С  институтом  как?   Мы  тебя  рекомендовали?
Рекомендовали.  Мы  заинтересованы,  чтобы  ты  получил высшее  образование?
Заинтересованы.   Имеешь  ты   на   это  право?   Имеешь  и   заработал  его
самоотверженным трудом.  Так  кто  же  может чинить тебе преграды?  Как  его
фамилия?
     - Недайкаша.
     - Так.  Запомним.  А теперь знаешь, что сделай? Пойди на почту к Гальке
Сергеевне,  купи  сто  восемьдесят пять  открыток  (это,  чтобы  на  полгода
хватило)  и  каждый  день  отправляй  в  сельхозинститут  и  пиши:  "Товарищ
Недайкаша,  как там мой вопрос?" И больше ничего.  А мы посмотрим,  что этот
бюрократ отпишет.  А  что касается всех этих проверяльщиков...  Зря ты их на
себя брал.
     - Так на меня же только и шли.
     - Хоть и  на  тебя,  а  ты должен был,  говорится-молвится,  позвать на
помощь. Объяснения ты как давал?
     - Да как? Спрашивали - отвечал.
     - Словесно?
     - Словесно.
     - А  надо  в  письменной форме.  Великое дело  -  документ!  Когда есть
документ,  тогда рано или  поздно увидят,  кто  глупый,  а  кто  умный,  кто
негодяй, а кто честный человек. Что там на тебя снова свалилось?
     - Какая-то гусиная комиссия.
     - Видел ее?
     - Еще нет.
     - Увидишь -  не разводи разговоров,  а говори, что все им представишь в
письменной форме.
     - Да я же и не умею...
     - Учись,  говорится-молвится.  Надо уметь отбиваться. А иначе что? Мухи
слетятся в  табуны и  загрызут.  Муравьи повыползают из всех нор и  не дадут
дохнуть.  Блохи повыскакивают из собачьей шерсти и выпьют кровь до капельки.
А ты стой и не шевелись, кажется-видится?
     Гриша поблагодарил Свиридона Карповича за науку, а сам с горечью думал:
почему это именно я должен решать все эти проблемы, когда мне надо укреплять
свою  семью  и  быть  достойным Дашуньки,  когда мне  еще  не  исполнилось и
тридцати лет,  а тем временем,  как утверждает наука, именно в этот период я
должен укреплять свой организм для новых трудовых успехов, битв и побед.
     С  такими мыслями Гриша  направился к  тетке  Наталке,  где  завтракала
авторитетная комиссия,  лакомясь  пирожками  с  творогом  и  сметаной  такой
густой,  что  в  ней бесследно утонули бы  все печали мира,  а  что касается
поджигателей войны, то ни один из них даже не тявкнул бы.
     Комиссия была такая:  красивая девушка,  похожая на  ту,  разрисованную
заврайфинотделом,  будто родная сестра,  и  бородатый коричневый мужчина,  в
коричневых  же  длинных  трусах  (наверное,   шорты?)  и  невидимой  на  его
коричневом,  заросшем густой  щетиной торсе  сетке,  которая,  скорее всего,
годилась бы  для  ловли  щук  после  нереста,  а  не  для  такого уважаемого
туловища.
     Комиссия как  раз  доедала пирожки со  сметаной,  девушка уже  вытирала
губы, а голый мужчина торопливо проглатывал последний пирожок.
     - Извините, что помешал, - сказал Гриша. - Здравствуйте, я председатель
сельсовета Левенец.
     Девушка вскочила из-за стола,  присела, словно бы кланяясь, покраснела,
как мальвы за окном, прошептала:
     - Очень приятно, Таисия Никитична.
     - Вы  ее  не  слушайте,  -  доглатывая последний пирожок,  сказал голый
мужчина.  -  Таисию Никитичну бросили на  эту проверку только потому,  что у
Татьяны Юрьевны зять избил дочь и Татьяна Юрьевна не смогла... А если бы она
сюда,  то... Она - такой боец, что никто с нею не сможет сравниться никогда!
Я  вам скажу откровенно,  что лично я -  по кулинарии.  Специализировался по
петушиным гребешкам и  куриным  пупкам.  У  меня  в  Хмельницкой области был
повар,  который так  готовил куриные пупы,  что на  них съезжались со  всего
региона.  Ну,  теперь понастроили птицефабрик,  и  уже никого не  волнует ни
петушиный гребень,  ни  куриный  пупок.  Но  зато  остался  свиной  хвостик.
Пробовали когда-нибудь?  А приходило кому-нибудь в голову:  фабрика копченых
свиных хвостиков?  Грандиозная штука! А есть еще вещь и вовсе уникальная! Ни
в каких словарях,  ни в энциклопедиях...  Овечья гляганка*.  Слыхали? Теперь
есть ацидофилин,  кефир, йогурт, но это все не то. Нет в нем ни той силы, ни
первобытной загадочности,  которой отличается створоженное молоко.  Вопросик
уже и  не для Министерства мясо-молочной промышленности,  а для всего нашего
нервного времени.
     ______________
     *  Часть  желудка жвачного животного,  употребляемая для  створаживания
молока.

     Гриша вспомнил,  что  у  бабушки Левенчихи за  божницей всегда спрятана
засушенная на палочке овечья гляганка.  Опустишь в  кипящее молоко -  и  оно
становится плотным -  аж  скрипит.  Но  какое дело  этому голому человеку до
бабушкиной гляганки?
     - Что-то я вас не пойму, - сказал Гриша.
     - Вы извините,  пожалуйста,  - краснея, сказала Таисия Никитична (Гриша
предпочитал бы  называть ее просто Тайкой,  уж больно напоминала она румяное
райское яблочко), - мы прибыли к вам с целью... чтобы... для того...
     - В отношении гусей? - пришел им на помощь Гриша.
     - Именно так.
     - Ну что же?  Гуси -  это в самом деле в ведении сельского Совета, а не
колхоза.  Тут  вы  не  ошиблись.  Колхоз  теперь занимается только тем,  что
индустриализуется.  А  гуси не индустриализуются,  хоть ты их режь.  Курица?
Пожалуйста.  Утка?  Сколько  хочешь.  Их  мы  смогли  засунуть в  комплексы,
птицефабрики.  А  гусь  так  и  остался только в  личных хозяйствах.  Он  не
индустриализуется, как, к примеру, и бараны.
     - По баранам будет другая комиссия,  -  заметил голый мужчина. - А мы -
только по гусям.
     - Еще и по баранам будет?  -  встрепенулся Гриша. - Приготовим отпор! А
что же интересует вас в гусином вопросе?
     - Это вам скажет Таисия Никитична,  -  потряс бородой голый мужчина.  -
Она возглавляет комиссию.
     - Очень приятно,  -  поклонился красивой девушке Гриша, радуясь, что не
видит ее Дашунька и  не делает надлежащих выводов,  -  очень и очень...  Так
какие же ваши, гм, кгм?..
     - Мне  стыдно,  -  еще  больше  краснея,  прошептала Таисия Никитична и
умоляюще  взглянула  на  своего  бородатого голого  коллегу.  Застесняешься,
подумал себе Гриша,  разве же не застесняешься, приехав к людям с этим голым
лоботрясом?
     - Все  очень  просто,  -  бесцеремонно кашлянул  голый  мужчина.  -  На
территории вашего  сельского Совета  имеется энное  количество водоплавающей
птицы, среди которой энное количество гусей. Так?
     - Допустим, - согласился Гриша.
     - Где эти гуси теперь и в каком они состоянии?
     - То есть?
     - У нас есть сигналы, что всех гусей ощипали и голыми пустили в Африку.
     - Ага, сигналы? Подписанные?
     - Это не имеет значения.
     - А все-таки? Подписал Шпугутькало?
     - Как это вы?.. - еще больше покраснев, прошептала Таисия Никитична.
     - Должны  знать  свои  кадры.  А  заканчивается как?  По  всему  району
поползли слухи и трудовые массы всколыхнулись и возмутились. Так?
     - Может быть,  -  согласился голый мужчина.  - Но это не спасает вас от
ответственности. Мы приехали проверить, в самом ли деле есть тут у вас голые
гуси, сколько их, что с ними делают и кто за это отвечает.
     - И это все? - поинтересовался Гриша.
     - На первом этапе - все.
     - Тогда так.  Я  прошу дать мне  три  дня,  чтобы я  подготовил ответ в
письменном виде.
     - В письменном? - голый мужчина, видимо, не был готов к этому. - Таисия
Никитична, как вы на это смотрите?
     - Положительно, - прошептала девушка, пылая ярчайшими огнями.
     - Дадим три дня на ответ?
     - Я не возражаю.
     Сказать правду?  Гриша никогда и  в  помыслах не  имел,  откуда берутся
подушки,  на которых он спит,  и откуда те девять пушистых подушек, что им с
Дашунькой постелила мама Сашка после их женитьбы,  и на чем спят веселоярцы,
что  подкладывают  под  головы  и  под  бока,   на  чем  рождаются,   живут,
размножаются и умирают.  Никто об этом никогда не думает, все идет словно бы
само собой,  а  выходит,  что есть какая-то незримая сила,  которая обо всем
заботится, все высчитывает, мудро и предусмотрительно регулирует?
     Он кинулся за объяснениями к Дашуньке, все же у нее высшее образование,
опыт, умение предвидеть. Но Дашунька отмахнулась:
     - Не морочь мне голову! С меня хватит и своих хлопот.
     Тогда он  обратился за помощью к  маме Сашке,  и  та рассказала ему обо
всем,  на что он никогда не обращал внимания, и он удивился своему незнанию,
а потом обрадовался неожиданному знанию и, вымучивая каждое слово, проклиная
собственное  неумение,  переживая  от  неуклюжести  и  косноязычия,  все  же
составил для странной комиссии (а может, и для самого себя?) такую реляцию:




     Да,  да,  в  наших  краях ощипывают гусей.  Гусыня,  по  преданию наших
пращуров,  возникла из  большого волка,  которого создал  Люцифер,  то  есть
главный черт.  Черт  тесал  этого волка,  из  щепок творились меньшие звери,
птицы,  насекомые и всякая мелочь.  Из белой щепы возникла гусыня, которая с
гоготом полетела, подгоняемая ветром. Где-то она снесла яйца - и пошло...
     Хороши  те  гуси,  которые вывелись в  мае.  "Маевки" -  самые  лучшие,
говорят хозяйки с  берегов Днепра,  Буга и  Днестра,  где  прибрежная галька
прикрыта  гусиными стаями.  Разумеется,  гусята  самые  лучшие  те,  которые
вывелись в марте, - "мартовки".
     Гусыню-маевку  в   сентябре  следует  ощипывать.   А  вообще-то  гусыню
ощипывают два раза в год, а в третий раз, когда собираются резать. Тогда для
гуся делают клетку,  чтобы он не терял жир.  Запихивают в  клетку и начинают
кормить галушками.  Гусь  не  хочет есть  галушки,  какие попало,  а  только
полтавские.  И варят для гусей именно полтавские. А если не хочет и вареных,
тогда насильно кормят -  "начиняют".  Если  нет  галушек,  кормят кукурузой.
Запихивают еду пальцами в самую глотку, чтобы скорее поправлялись.
     Когда  гусыня  несется,  упаси  боже  ощипывать ее:  несется  гусыня  в
холодные месяцы (февраль, март). Хорошая гусыня несет по 15-20 яиц, а пустая
- 8  или  10.  Гуси-лебеди  лучшие  несушки,  чем  обычные серые  гуси.  Эти
"аристократки" заботятся об увеличении своего племени.
     Садится гусыня на яйца где-то в марте. А бывает, что и в феврале. Сидит
целый месяц,  выгревает яйца, пока не начнут вылупливаться гусята. Тогда уже
у гусыни хлопот да хлопот!  Надо же детей и кормить, и обучать. Гусята любят
крапивку и  молоденькую травку.  Когда-то их пасла детвора,  о чем писал наш
бессмертный классик Иван Франко в рассказе "Гришина школьная наука".  Теперь
пускают  просто  так,  под  надзор  гусиных родичей.  Гусыня  и  гусь  тогда
агрессивны как никогда. А как сипят!
     В  августе  гусыня  начинает  терять  перо.  Хозяйка  тогда  ловит  ее,
связывает веревкой лапки,  опрокидывает на спину,  головку прячет к себе под
мышку,  дабы,  упаси боже,  не ударила в глаз клювом,  и начинает ощипывать.
Начинается эта  работа  от  живота.  Сначала  щиплют  крупное  перо,  а  пух
остается. Перо необходимо тянуть к себе и чуточку вверх, чтобы выдергивалось
оно под углом, тогда гусыне не больно. Кидают перо в решето.
     Длинные  перья  на  крыльях оставляют и  обязательно остается перо  под
крыльями:  иначе  гусыня  станет калекой,  будет  волочить крылья по  земле,
поранится, окровавится. Над такой хозяйкой все село будет смеяться.
     Голые гуси  кричат на  выгонах.  Но  вскоре они  снова обрастают пером,
успокаиваются.
     А  вот  самцов можно ощипывать и  четыре раза в  год.  Они  ведь яиц не
несут,  и хозяйки знают,  чем этот недостаток компенсировать.  А еще гусиные
яйца не стоит давать чужому,  потому что тогда гуси не водятся. Не вылупится
из яйца - и все. "Такая рука забрала", - говорят. Изведутся гуси.
     Если гусыня не садится на яйцо,  тогда мамой становится курица-наседка.
Иногда наседка лучше мать,  чем гусыня.  Вот только горько ей,  когда гусята
убегают от нее к воде.
     Осенью хозяйки дерут перо. Раньше женщины собирались на посиделки драть
перо. Драли по очереди. Сегодня у одной хозяйки, завтра у другой. Филипповка
была лучшей порой для сплетен, колядок и этой работы.
     Когда пух готов, начинают шить подушки, перины, думки.
     Без гусиного пуха в  Веселоярске и  жизнь не жизнь,  потому что ни одна
девушка не выйдет замуж, если у нее не будет по меньшей мере девяти подушек.
На магазинных наши женихи не будут спать ни за какие деньги -  пускай на них
спят сами работники местной промышленности.  Поэтому гусей у нас ощипывают и
будут ощипывать!


     Для писания достаточно было и  одного дня,  из чего Гриша сделал вывод,
что  все  эти  разговоры о  невероятной трудности и  сложности писательского
труда   выдуманы,   наверное,   самими  же   писателями,   чтобы  отпугивать
непосвященных.  Когда он  пришел к  комиссии (комиссия как  раз обедала;  на
обед,  как легко догадаться, был прославленный Наталкин борщ с пампушками) и
сообщил,  что уже написал, Таисия Никитична, разумеется, покраснела, а голый
мужчина возмутился:
     - Вы же просили три дня.
     - Закончил досрочно.
     - Напрасно спешили.  Я  такой,  что посидел бы  здесь хоть неделю.  Мне
здесь нравится.
     Понравилось бы  тебе,  подумал Гриша,  если бы  мы  тебя не  Наталкиным
борщом угощали,  а  Дашунькиным шипеньем на  пустой сковороде.  Но  вслух не
сказал ничего, потому что всякая комиссия требует уважительности.
     Ознакомившись с Гришиной писаниной,  Таисия Никитична,  как и надлежит,
изрядно покраснела и тихо промолвила:
     - Лично  меня  это  удовлетворяет.  Если  немного  дополнить и  кое-что
переделать, то можно было бы даже напечатать в областной газете.
     Тут  Гриша  наконец понял,  какая  непростая штука писательская работа.
Писал - глаза на лоб вылезали, а теперь: дополняй и перерабатывай!
     - Я на опубликование не претендую,  - скорее заявил он. - Это же только
для комиссии. Так сказать, объяснение и разъяснение.
     - Если вы мне доверяете,  я  сама посмотрю и  позабочусь,  -  наливаясь
краской, сказала Таисия Никитична.
     Родится же такое деликатное на свете!
     И  она  сдержала  слово:  напечатала  Гришину  писанину  под  рубрикой:
"Любопытное и полезное".
     Результаты  были  непредвиденные.   Вот   тут   уж   в   самом  деле  и
всколыхнулись, и возмутились!
     Не надо думать,  что всполошились украинские писатели и,  увидев в лице
Гриши Левенца опасного конкурента,  напустили на  него  сельскохозяйственных
критиков  Подчеревного  и   Слимаченко.   Автор  может  засвидетельствовать:
украинским писателям вовсе не свойственны такие низкие чувства.
     И  веселоярцы,  кажется,  даже не обратили внимания на Гришины заметки,
потому что в газетах они читают только о международной обстановке, да и то -
одни лишь заголовки,  и  уж если быть точным,  то и  заголовки не читают,  а
только спрашивают друг у друга:  "А что,  Иван, тот рехверент до сих пор еще
бесится?" -  "Да говорил Микола,  будто он малость прикусил язык, так теперь
вот другой шебаршит..."
     Ну,  а газеты выписывают исправно и складывают их аккуратно, потому что
теперь  ни  селедку  не  надо  заворачивать,  ни  кувшины накрывать:  все  в
холодильниках, в синтетике, в пластиках, в модерне.
     Ученые  тоже  довольно спокойно отнеслись к  вторжению Гриши  Левенца в
сферы биологической науки,  ибо  что для них какое-то  там ощипыванье гусей!
Наука сегодня пошла так далеко, что в состоянии смоделировать гуся величиной
со страуса,  и  уже на нем и  не пух и  перо,  а  готовые подушки в  красных
наперниках и  в  наволочках на  заказ.  Разве  же  не  рассказывают,  что  в
научно-исследовательском    институте    Проекткоровомолокофермодоения   уже
спроектирована ферма будущего,  а для нее заодно и корова будущего,  которая
будет  питаться только  концентрированными кормами  и  будет  давать  только
концентрированную продукцию,  то  есть вместо молока густые сливки,  которые
можно будет употреблять в их естественном виде.
     Журналисты тоже  не  сгорали  от  нездоровой зависти,  публикуя Гришино
исследование о щипаний гусей.  Спросите, почему? Да потому, что журналисты -
это,  может,  единственные люди на земле, которые вообще не знают, что такое
зависть! Они не отпугивают авторов от своих газет и журналов, не закручивают
интриг  против  них,   не   разводят  склок,   им   чужда   ненависть,   они
доброжелательны,  приветливы, готовы не только прийти на помощь постороннему
автору,  но даже обнять его, как брата, показать, как они его любят и ценят.
Еще бы!  Пока в номере газеты не будет по крайней мере шестидесяти процентов
материалов внештатных авторов, ни один редактор не подпишет газету в печать!
Это мудрое правило до  сих пор действует во  всех наших печатных органах,  и
именно  оно  помогло  изменить  даже  то,  что  целые  тысячелетия считалось
неизменным:   человеческую  психологию,  человеческий  эгоизм,  самолюбие  и
самовознесение.
     Вот если бы некоторым категориям наших работников зарплату определяли в
зависимости от  того,  сколько трудящихся они приняли за  день и  за  месяц,
скольким помогли, скольким дали совет, скольких согрели добрым словом!
     Гриша ощутил потребность такого всеобъемлющего эксперимента,  когда его
пригласили в  редакцию областной газеты и  потратили на  него добрых полдня,
так, будто он был гений.
     Его статейку отредактировали, и немного поправили, и немного дополнили,
и чуточку приукрасили, и малость заострили. И все это с величайшим уважением
и   вниманием.   А   потом   еще   и   устроили  с   Гришей  этакую  летучую
пресс-конференцию. Хотя и летучую, но очень содержательную и важную.
     - Вы верите в то, что гуси могли спасти Рим? - спрашивали Гришу.
     - Если бы я был гусем, я бы не спасал этот Рим. Захватчик же!
     - А  как  вы  относитесь  к  ежегодной  Международной ярмарке  гусей  в
Ноттингеме?
     - Так же, как и вы.
     - Разделяете ли  вы  мнение лингвистов о  том,  что нет необходимости в
объяснении  начального  "г"  в  слове  "гусь"  факультативной  диссимиляцией
первобытных  заднеязычных  палатальных  в   велярные  перед  интервокальными
свистящими согласными?
     - Я так думаю,  -  сказал Гриша, - когда гусь от голода аж синий, тогда
он  может быть  и  полетальным,  как  это  вы  говорите,  то  есть  летать и
перелетать.  А откорми его по-хозяйски, набей ему воло - зоб - галушками или
кукурузой, так и станет волярным, или как оно там по-ученому.
     Одним словом,  пресс-конференция удалась на славу - хоть по Украинскому
телевидению показывай!
     Уладив дела в  редакции,  Гриша подумал,  что  грех не  воспользоваться
случаем,  чтобы  начать осуществлять совет  дядьки Вновьизбрать относительно
сельхозинститута и Недайкаши. Дома покупать на почте сразу 365 открыток было
бы не совсем удобно,  а  вот здесь,  в  областном центре,  где тебя никто не
знает, будет как раз кстати.
     Он   покатил   на   своих   красных  "Жигулях"  (Дашунька  для   такого
торжественного выезда заставила его сесть в  машину!)  к  почтамту,  в  зале
выбрал за стеклянной перегородкой самую симпатичную девушку (как раз к ней и
очереди,   кстати,   не  было),  подошел,  поздоровался  и  попросил  триста
шестьдесят пять открыток.
     - Сколько-сколько? - не поверила девушка.
     - Триста шестьдесят пять.
     - Да зачем вам столько?
     - А это уже мое дело.
     Девушка  вмиг  поняла,  что  превысила  свои  полномочия  и  попыталась
исправить положение.
     - Вам с какими сюжетами?  Про природу,  что-нибудь архитектурное или на
историческую тематику?
     - Все равно. Лишь бы марка была, вот и все.
     - У меня столько не будет. Я сейчас у старшей группы попрошу.
     - Просите, а мне дайте одну, я тем временем напишу.
     Пока девушка бегала и собирала у своих подруг открытки,  Гриша поставил
адрес  сельхозинститута  и  фамилию  Недайкаши,  указал  свой  адрес,  потом
написал:  "Товарищ Недайкаша,  как  там мой вопрос?  Левенец".  Пока девушка
пересчитывала открытки,  потом  давала сдачу Грише,  он  вертел в  руках эту
заполненную, не зная, что с ней делать.
     - Так вы уже написали? - спросила девушка. - Давайте я отправлю.
     - Я хотел спросить, правильно ли я здесь заполнил?
     - Правильно, правильно. Постойте. Левенец. Это кто?
     - Я.
     - Вы - Левенец?
     - Ну я.
     - Не может быть!
     - Могу показать паспорт.
     - Григорий Васильевич Левенец из Веселоярска?
     - Да я же,  я! - смутился Гриша, удивляясь и чуточку даже пугаясь своей
неожиданной известности. И это же еще за день до того, как в газете появится
его статья про гусей! А что будет потом?
     Девушка сорвалась со  стула,  метнулась туда и  сюда,  Гриша еще  и  не
опомнился,  а  уже  сыпанули  на  него  целые  гроздья  молоденьких работниц
почтамта,  а впереди торжественно выступала красивая пожилая женщина в синем
строгом платье, несла в руках букет красных роз, и несла не куда-нибудь и не
кому-нибудь, а именно к нему и для него, Григория Левенца.
     - Дорогой Григорий Васильевич,  мы  рады  приветствовать вас  на  нашем
почтамте, для нас это высокая честь...
     И так далее, и аплодисменты, и улыбки, и доброжелательность, так, будто
он герой, лауреат или генерал. Чудеса, да и только!
     Гриша  что-то  бормотал,  невольно  натыкался  на  шипы  роз,  покрылся
румянцем,  не знал,  как ему выпутаться из этой глупой ситуации.  Явно не за
того приняли! Ему еще не хватало, чтобы попасть в самозванцы!
     - Вы,  наверное,  не...  -  попытался  он  объяснить.  -  Тут  какая-то
ошибка...
     - Ошибка?  -  удивилась женщина в  синем.  -  А  разве вы  не  Григорий
Васильевич Левенец?
     - Ну! Допустим.
     - А если так, то вы для нас - самый дорогой человек!
     - Я?  Странно.  Никогда не  думал.  Почему  именно я,  за  какие  такие
заслуги?
     - Для  работников нашей  системы  сегодня нет  более  ценного человека,
дорогой Григорий Васильевич.  Вот взгляните сюда.  Это же ваша фамилия?  Ваш
адрес?
     Гриша повел глазом туда, куда показывала женщина, и почувствовал себя в
положении гуся,  которого ощипывают до  основания,  чтобы  пустить  голым  в
Африку.
     Сбоку возле каждого из окошек в стеклянной перегородке прикреплены были
конверты для  образца,  как  заполнять адреса,  и  на  всех  этих  конвертах
красовалась его,  Левенца, фамилия, имя и отчество, его адрес, его село, его
сельсовет, где он был теперь председателем!
     - И это - по всей области? - прошептал Гриша.
     - По всей.
     - И в нашем районе?
     - И в нашем.
     - И в Веселоярске?
     - И в Веселоярске.
     "Ну,  гадство!  -  чуть было не  воскликнул Гриша.  -  Кто  же  это мог
подложить  мне  такую  свинью?"  Но  доверие,  оказанное  ему  веселоярцами,
плодотворное общение с многими комиссиями, посещение редакции все же научили
его  сдержанности,  поэтому он  проглотил слова  нежелательные,  а  произнес
спокойно:
     - Благодарю за внимание.
     - Желаем вам больших трудовых успехов, - сказала женщина.
     - Желаем! Желаем! - в один голос защебетали девчата.
     Гриша выходил из почтамта, пятясь, как Нобелевский лауреат от шведского
короля.
     Бегом  к  "Жигулям" и  еще  быстрее в  Веселоярск!  А  там?  Разве  что
попросить у  Педана его прирученную сороку,  пойти с  нею на почту к  Галине
Сергеевне  и  потихоньку  направить  вороватую  птицу,   чтобы  она  выкрала
злополучный образцовый конверт?
     Гай-гай,  при  всей  мощной  работе  мысли  человечество за  тысячи лет
открыло только тридцать две тропинки мудрости,  а  над этими тремя десятками
тропинок вытанцовывают целых  семьдесят два  дьявола!  Поэтому  часто  и  не
знаешь,  что делать: искать ли мудрости или же отбиваться от дьяволов? Гриша
убедился в этом вскоре после выхода газеты с его статьей.
     Ибо  именно  после  этой  статьи всполошилась темная сила,  разозленная
неудачей с гусиной комиссией (да,  наверное, и со всеми другими), и повалила
на Веселоярск целые тучи пасквилей, кляуз, поклепов, и проверяльщики поехали
так густо, что каждый следующий успевал увидеть спину предшествующего.
     Как  когда-то  славянский бог  Перун гремел громами над грешной землей,
как повелители стихий насылали на людей дожди,  ветры,  морозы и  зной,  как
ведьмы  напускали  порчу  на  коров  и  людей,   так  неведомый  и  зловещий
аноним-псевдоним Шпугутькало накликал на  Веселоярск десятки проверяльщиков,
и не было от них спасения!
     И  теперь уже  не  только на  молодого руководителя Левенца,  но  и  на
опытную Зиньку Федоровну,  и на заслуженного пенсионера Свиридона Карповича,
и на всех веселоярцев, и на самый Веселоярск.
     Проверяли, правда ли, что Свиридон Карпович, кроме пенсии, получает еще
три зарплаты: в сельсовете, в колхозе и в потребкооперации. Правда ли, что у
Зиньки Федоровны уже не одна "Волга",  а целых три: черная, серая и зеленая?
Правда ли, что в Веселоярск согнали врачей из всей области и теперь там один
врач измеряет пульс у больного на левой руке,  а другой -  на правой? Правда
ли, что в колхозе "Днипро" свеклоуборочных комбайнов больше, чем свеклы?
     Аноним каждый раз обращался в разные инстанции, они не могли знать, что
кто-то уже проверял веселоярцев и  убедился в  клеветничестве и  нечестности
кляузника,  и скорее посылали своих проверяющих, чтобы тоже убедиться, а тем
временем почта несла новые заявления в  новые инстанции об убийцах,  которые
никогда не  убивали,  о  любовных изменах тех,  кто  никогда не  изменял,  о
привидениях, которые никого не пугали, о ворах, которые ничего не воровали.
     Писал аноним или псевдоним, сигналы нужно было проверять, на Веселоярск
налетали проверяющие и  контролирующие,  громовержцы и вегетарианцы,  йоги и
демагоги.   Проверки   проводились   летучие   и   комплексные,   тотальные,
фронтальные,  капитальные,  оскорбительные и обходительные!  Не верится!  Не
могло такого быть! Но это же мифик!
     В далеком прошлом было как?  Иван кивает на Петра.  Теперь, с развитием
грамотности,  произошли ощутимые перемены -  и  уже  Иван читает про  Петра.
Читает и потирает руки:  ох и здорово, вот это да, хорошо хоть не обо мне, а
о Петре!
     Гай-гай!  В  своей  извечной  наивности Иван  забыл  о  железном законе
диалектики.  Борьба противоположностей.  Сегодня читает про Петра и потирает
руки,  завтра Петро будет читать про  Ивана и  точно так  же  будет потирать
руки,  потому что грамотность всеобщая,  чернила дешевые,  а  еще же пошли и
шариковые ручки - хоть пишут скверно и недолго, но на анонимку хватит.
     Ах,  почему не  высыхают в  ручке  чернила,  когда  ею  хотят  написать
подлость!  Такой  вопрос в  теории литературы называется риторическим.  Один
аноним сегодня может парализовать не  только целый колхоз или  завод,  но  и
район и даже область, если она маленькая и почта в ней работает исправно.
     Автор  даже  подумал вот  над  чем.  Сейчас  во  всем  мире  бьются над
проблемой   электромобилей.    Все   упирается   в   невозможность   создать
аккумуляторы,  чтобы они были легкие,  мощные и продолжительного действия. А
что,  если  в  электромобилях вместо  аккумуляторов  применить  анонимщиков?
Укладывать его в багажник, привинчивать электроды - и айда! Но, наверное, от
анонимщиков будет  выделяться такая  злая  энергия,  что  машины  не  смогут
сдвинуться с места,  -  сразу же будут проваливаться сквозь землю.  Земля же
наша многострадальная тоже имеет предел выдержки и терпения.
     Веселоярцы  тоже   имели   такой   предел   и   твердо   решили   найти
анонима-псевдонима,  презренного  клеветника  Шпугутькало,  вывести  его  на
чистую воду, поймать за хвост и повесить сушиться на солнце.
     - Для музея? А может, и так.
     Вновьизбрать,  по  праву  давнего  знакомства,  пригласил в  Веселоярск
автора этого повествования,  предупредив,  что  на  этот раз речь идет не  о
радостных переменах в жизни его односельчан, а о явлении позорном, вредном и
таком непонятном,  как долгоносик, колорадский жук, неблагоприятные погодные
условия,  гонка вооружений,  империалистические угрозы миру и жизни на Земле
или,  скажем,  домовой в новом доме,  где есть электричество, газ, телефон и
телевизор,  мебель,  не боящаяся жука-древоточца,  ковры, которым не страшна
моль,  магнитофоны,  которые  навеки  опозорили  и  задавили  старосветского
сверчка.
     Автор  как  раз  страдал  от  приступа  люмбаго  и   не  то  что  ехать
куда-нибудь,  а даже пройти от кровати до письменного стола не мог, а только
как-то по-обезьяньи передвигался.  Люмбаго -  это такая болезнь, когда мышцы
на твоей спине словно бы парализованы змеиным ядом клеветников и оговорщиков
и  ты  не  можешь пошевелиться,  твой хребет искривлен,  как старославянская
"ижица",  ты пронизан такой болью,  будто собрал ее со всего того мира,  где
еще царит эксплуатация,  неправда,  неравенство,  но  одновременно ты хочешь
отмежеваться от  своего тела,  потому что  для  тебя главное -  дух,  мысль,
правда, красота и будущее!
     Поэтому письмо дядьки Вновьизбрать подействовало на автора целебно -  и
люмбаго  исчезло,  будто  какой-то  примитивный  чертик  при  могучем  пении
предрассветных петухов.
     Автор побежал на почту и  послал в Веселоярск телеграмму,  состоящую из
одного слова: "Еду!"
     Скажем прямо:  телеграмма эта не была такой уж исторической, - никто не
обратил на  нее  внимания,  жизнь шла  своим чередом,  заводы выполняли свои
планы,  колхозы не забывали своих обязательств перед государством, труженики
продолжали трудиться,  бездельники и  не  думали  что-нибудь  делать,  умные
становились еще  умнее,  невежды еще основательнее углублялись в  незнание и
темноту.  Будем реалистами:  что такое Веселоярск, пусть даже это образцовое
село,  и  что такое автор этого повествования,  пускай даже он  что-то там и
понаписывал!  Есть вещи во  сто  крат важнее,  о  них и  заботятся те,  кому
надлежит.




     Автор не учел того обстоятельства,  что может найтись человек,  который
состоит приблизительно в  таких же дружеских взаимоотношениях с почтой,  как
Гриша Левенец,  но уже не в областном,  а в республиканском масштабе.  Иначе
чем объяснить, что о телеграмме автора в Веселоярск уже утром следующего дня
знал хуторянский классик Весеннецветный.  Зная же,  он,  конечно, немедленно
примчался к автору (ведь это было второе "я" автора, то есть alter ego). Как
всегда, был бледен от вдохновения, голос его дрожал, впечатление было такое,
будто  после каждого слова ставится восклицательный знак.  Автор со  страхом
подумал,   что   если   кто-нибудь  внезапно  украдет  из   пишущей  машинки
Весеннецветного восклицательный знак,  то  человечество никогда уже не будет
иметь счастья каждый год  знакомиться с  новыми бессмертными произведениями.
Подумав об этом,  автор вздрогнул,  и Весеннецветный, обладая исключительным
даром наблюдательности, вмиг заметил это и воскликнул:
     - Ага! Уже! Опомнились!
     - Не совсем вас понимаю, - немного растерялся автор.
     - В Веселоярск! Хотели!
     - Собираюсь.
     - Не надо ехать!
     - Просят люди.  Завелся там какой-то кляузник,  хотят вывести на чистую
воду.
     - Не езжайте! Не пишите!
     - Да почему?
     - Ваше "Львиное сердце"! Что о нем!
     - Кто?
     - Зарубежные! Газеты!
     - Не слышал.
     - "Зиг-заг"! "Туда и сюда"! "Вдоль и поперек"!
     - Пускай себе пишут.
     - А критики!
     - Какие?
     - Слимаченко! Говорит! Или автор сдурел! Или хулиганствует!
     - Пускай  бы  лучше  занимался  сельским  хозяйством  этот  Слимаченко.
Спросить бы у него:  где сельскохозяйственная энциклопедия, где энциклопедии
механизатора, садовода, полевода, где книга ферм? Вот о чем бы ему...
     Весеннецветный,  видя,  что ничем не испугает автора,  прибег к  своему
последнему аргументу:
     - Многие узнали себя!
     - В "Львином сердце"?
     - В львином же!
     - На  здоровье!  Могу ответить словами Гете,  который удивлялся,  когда
некоторые люди поднимали шум:

                Чего вы всполошились, дураки?!
                Про вас
                Не написал я ни строки!
                Я, может,
                Вспоминал про вас
                Не раз.
                Но писано все это
                Не про вас!
                          (Перевод Б.Заходера)

     - И   все-таки   поедете?   -   от   восклицаний  перешел  на   вопросы
Весеннецветный.
     - Поеду.
     - Там  ведь  такая землица,  такие людоньки,  такая пшениченька,  такие
пчелки! А сало, а паляницы, а колбасы - ведь все вот такое!
     - Вот  и  надо  защищать "все  вот  такое"  от  еще  больших  наговоров
кляузника. Как говорил еще Козьма Прутков: "В глубине всякой груди есть своя
змея".
     Весеннецветный решил убить автора эрудицией.
     - А  вы  знаете,  что  в  начале семнадцатого столетия появилось у  нас
произведение с названием словно бы специально для вас - "Предостережение"?
     - Так это же против униатских епископов и против папы римского. А я что
- папа римский?  Это давнее предостережение не для меня. Если уж завели речь
о древности,  могу посоветовать вам погрузиться в нее еще глубже.  Скажем, в
пятнадцатое столетие.  К  французскому поэту  Франсуа  Вийону.  Прочтите его
балладу о том, как следует варить злые языки. Кого интересует, пожалуйста!

                В горячем соусе с приправой мышьяка,
                В помоях сальных с падалью червивой,
                В свинце кипящем, - чтоб наверняка! -
                В кровях нечистых ведьмы похотливой,
                С обмывками вонючих ног потливых,
                В слюне ехидны, смертоносных ядах,
                В помете птиц, в гнилой воде из кадок,
                В янтарной желчи бешеных волков,
                Над серным пламенем клокочущего ада
                Да сварят языки клеветников!
                          (Перевод Ф.Мендельсона и И.Эренбурга)

     Песенно-приподнятая душа  хуторянского классика  не  выдержала  натиска
такой грубой поэзии.  Весеннецветный побледнел еще  больше,  так  что автору
пришлось отпаивать его водой. Чего не сделаешь для самосохранения.
     - Поедете? - придя в себя, прохрипел Весеннецветный.
     - Поеду.
     - Ну, я предупреждал! Предостерегал!
     - Благодарю за предостережение, но долг!
     И  автор  поехал  в  милый  его  сердцу Веселоярск.  Знал,  что  увидит
раздольные  прекрасные  поля  и  роскошные  сады,  отягощенные плодами.  Что
услышит  родные  песни  в  стиле  провансальских  менестрелей  одиннадцатого
столетия:   "На  вгородi  ве-е-герба  ря-а-гасна!   На   вгородi  ве-е-герба
рягасна-а!  Там стояла дiв-i-гiвка крага-гасна-а-а!"  Что встретит знакомых,
чье   происхождение  уходит  своими  корнями  дальше,   чем   провансальские
менестрели и услышит...
     Тут автор ужаснулся: неужели он не услышит веселоярского смеха? Неужели
не  углубится в  это  клокочущее море,  брызги  которого долетают до  самого
господа бога?
     И  неужели  же  в  Веселоярске мог  возобладать только  притаенный смех
анонима, кляузника, ябедника и пасквилянта!
     Автор  вызвал  силой  своего  воображения  образ  хуторянского классика
Весеннецветного,  материализовал этот образ и  на какое-то время упразднился
из повествования, уступив ему свое место, потому что Весеннецветный, видимо,
как никто другой владел бесценным даром: мыслить не целыми словами, а только
их окончаниями.  Товарищ Весеннецветный,  какие бывают анонимы?  Анонимы? Да
какие же?  Вот прошу: аноним брехливый и аноним кичливый, аноним добрейший и
аноним презлейший,  аноним нахальный и  аноним банальный,  аноним спесивый и
аноним плаксивый,  аноним сладчайший и  аноним редчайший,  аноним отменный и
аноним почтенный,  аноним злобный и  аноним овцеподобный,  аноним болезный и
аноним железный, аноним бездумный и аноним разумный, аноним истерик и аноним
холерик,  аноним надменный и  аноним бессменный,  аноним безличный и  аноним
лиричный,  аноним эстетский и  аноним простецкий,  аноним плюгавый и  аноним
картавый,   аноним  смиренный  и  аноним  презренный,   аноним  халтурный  и
литературный,  аноним  напрасный и  аноним  несчастный,  аноним  подлейший и
аноним вреднейший,  аноним опасный и аноним согласный,  аноним примитивный и
аноним  паразитивный,   аноним  въедливый  и  аноним  привередливый,  аноним
облыжный и аноним сквалыжный...
     Знатоки  поэзии  могут  возмутиться.   Дескать,   это  вовсе  не  стиль
Весеннецветного,    а   стиль   нашего   прославленного   модерного   поэта!
Весеннецветный,  вне всякого сомнения,  даже слов таких не знает,  он мог бы
сказать разве лишь вот так: аноним хорошенький и аноним пригоженький, аноним
радехонький и аноним тихохонький, ласковенький и так далее.
     Что тут скажешь,  чем оправдаешься?  Разве лишь сошлешься на  старинную
книгу, в которой написано: "Ешь, что перед тобою лежит, а инде не хватай".




     Тем временем в  Веселоярске произошло ретардирующее* событие.  В  книге
автора "Львиное сердце" (глава II) со ссылкой на классиков объясняется,  что
такое "ретардирующий".  Тут же можем сказать только, что это событие немного
затормозило ход дел и нашего повествования, но остановить не могло никак.
     ______________
     *  Ретардация -  задержка  или  замедление развития сюжета,  действия в
художественном произведении.

     Что же  это за  событие?  Может,  отказ (с  криками и  угрозами) нового
преподавателя физкультуры Пшоня идти с  учениками в поле на уборку кукурузы?
Или  первая открытка от  Недайкаши в  ответ  на  ежедневные Гришины послания
(Недайкаша ответил:  "Ваш вопрос решается")?  Или весть о  том,  что товарищ
Жмак не может прибыть в Веселоярск на третью жатву по состоянию здоровья?
     Да  нет.   Событие,   собственно,   было  мелкое,   случайное,   просто
бессмысленное,  но задевало оно главного нашего героя,  поэтому приходится о
нем рассказывать.
     В  одно  прекрасное утро  (такой роскошный зачин  выдуман в  литературе
очень давно,  и  грех было бы  не воспользоваться им!)  в  Гришином кабинете
появился человек,  который был точной копией преподавателя физкультуры Пшоня
и отличался от него только одеждой:  на нем был костюм в широченную полоску,
галстук в полоску еще более широкую, в руках он держал импортный плащ (серый
в полоску) и черный берет.
     - Здравствуйте,   -   сказал  мужчина  чуточку  измененным  (не   таким
скрипучим, как у Пшоня) голосом.
     - Здравствуйте, - ответил Гриша.
     - Шпинь, - сказал человек.
     - Пшонь? - уточнил Гриша.
     - Нет, Шпинь, - улыбнулся гость.
     - А я говорю, может, все-таки Пшонь? - упрямо повторил Гриша.
     - Я  вам  по  буквам,  -  еще  искреннее улыбнулся Шпинь-Пшонь,  -  вот
слушайте: шило, пилка, ирха, нос, мягкий знак. Шпинь. Очень просто.
     - А что такое ирха? - поинтересовался Гриша.
     - Специально нашел  слово  на  "и",  означает:  замша  из  козьей кожи.
Деликатнейшая замша.
     - Одну минуточку, - попросил Гриша. - Подождите, я сейчас.
     - Да, пожалуйста! - воскликнул тот, пристраивая свой плащ, свой берет и
поудобнее располагаясь на диване.
     Гриша выскочил к Ганне Афанасьевне.
     - Наш исполнитель здесь?
     - На месте.
     - Пошлите его,  пожалуйста,  в  школу,  пусть посмотрит,  где  там этот
Пшонь.
     - Сейчас и послать?
     - Немедленно!
     Гриша возвратился в  кабинет.  В  черта-дьявола,  в переселение душ,  в
ведьм и  домовых не верил,  но все же мог предположить,  что на него наслано
какое-то наваждение, что на самом деле ничего не было, только примерещилось,
показалось ему,  и  в  кабинете никого нет и  не было вообще никого,  только
видение двойника Пшоня и  мерцание воздуха от слов,  будто сказанных,  а  на
самом деле лишь воображаемых.
     К  сожалению,  мистика и  чертовщина продолжались.  Пшонь (или кто  там
такой?),  рассевшись на диване,  закинул ногу на ногу и помахивал нечищеным,
правда из добротной кожи, башмаком.
     - Государственные дела? - посочувствовал он Грише. - Знаю, знаю, сам не
раз...
     Гриша посмотрел на этого нахала. В самом деле Пшонь, только переодетый!
     - Послушайте, - сказал он, - вы ведь по физкультуре, если не ошибаюсь?
     - Ошибаетесь,  да еще и  глубоко!  -  добродушно хохотнул тот.  -  Я по
культуре, но без всяких "физ"! А про вас откуда? Очень просто. Был тут такой
товарищ - Тавромахиенко?
     "Ну,  гадство,  -  подумал Гриша,  -  уже,  наверное,  и  об  этом есть
заявление. А Пшонь откуда-то пронюхал - и потому весь этот маскарад".
     Вслух он произнес:
     - Я уже и не помню...
     - Да он тут у вас метеорно!  Промелькнул -  и нет. Несерьезный человек.
Но запомнил.  Все там,  говорит,  самое передовое и  показательное.  Только,
говорит, ощущается нехватка чего-то, а чего именно, говорит, не пойму.
     Гриша слушал и  не слушал,  потому что в голове у него вертелось только
одно: "Пшонь или не Пшонь? Еще одно заявление или не заявление?"
     - Послушайте,  -  неожиданно прервал он  пришельца,  -  вы  тут  что-то
говорили о козьей замше...
     - Про ирху?
     - Вот-вот... Может, вы относительно козьей фермы?
     - Козьей фермы? Не интересуюсь. У меня сферы намного выше. Благороднее.
Вот я вас спрошу. Каким должно быть искусство?
     - Искусство?
     Переход от коз к искусству был таким неожиданным, что Гриша растерялся.
     - Вот  именно:  искусство!  -  торжествовал Шпинь-Пшонь.  -  Не  можете
сказать?  И  не требую.  Никто так сгоряча не скажет.  А я скажу.  Искусство
должно быть чистым. Никаких примесей! Чистым и гордым. Это вам говорю я!
     В  дверь заглянул дядька Обелиск,  и  Гриша,  даже не извинившись перед
своим незваным гостем, выскочил к исполнителю.
     - Ну что? Были? - шепотом спросил он.
     - Был,   -  переминаясь  в  тесных  туфлях,  которые  обувал  только  в
сельсовете, бегая по селу босиком, сказал дядька Обелиск.
     - И что? Пшонь где, в школе?
     - А  где же  ему быть?  Спит под телевизором,  хоть ты  над ним обелиск
водружай.
     - Спит? В самом деле? Вы сами видели?
     - Да сам же.
     - И вы убеждены, что это он?
     - Видел, как вот вас.
     - Пшоня?
     - Да Пшоня же. Вы бы сказали, я бы его сюда привел, если надо.
     - Нет, не надо. Благодарю. Все в порядке.
     Гриша снова возвратился в кабинет,  снова надеясь, что видение исчезнет
и можно будет разве что вспоминать обо всем как о бессмысленном сне.
     Гай-гай! Шпинь сидел на диване.
     - Так как, говорите, ваша фамилия? - еще раз переспросил Гриша.
     - Шпинь.  Неужели  никогда не  слышали?  У  меня  вот  полный  портфель
рекомендаций, грамот, дипломов, наград и благодарностей. Пожалуйста!
     Он соскочил с дивана,  щелкнул замками портфеля и вывалил на стол перед
Гришей настоящую скирду бумаг, у которых был такой вид, будто их жевал целый
коровий комплекс.
     - Для подтверждения и ознакомления, - усаживаясь снова на диван, кивнул
на бумаги Шпинь.  -  Сам же я скажу что?  В прошлом я, так же как и вы, тоже
механизатор.  Не  удивляйтесь!  Бригадир тракторной бригады.  Честь имею.  К
вашим  услугам.   Выходит,   мы  оба  механизаторы  и  оба  работаем  не  по
специальности.  Не надо объяснений и оправданий!  Сам пережил и знаю. Может,
до сих пор бы еще бы...  Хотя -  заслуженный отдых...  Но что такое бригадир
тракторной? Горючее не привезли, смазочные не доставили, три трактора стоят,
а запчастей даже не предвидится...  Кто это может выдержать? Я не выдержал и
кинулся в  искусство.  Организовал хор  механизаторов,  разучили три модных,
четыре народных и пять международных песен, пошили нам парадные комбинезоны,
разработали мы  процедуру,  выступили на  смотре самодеятельности -  рванули
премию! Потом поехали на олимпиаду - выгрызли премию зубами! После олимпиады
на фестиваль -  тут уже премию в ожесточенных боях завоевали! Эге, сказали в
нашем  районе,  товарища Шпиня надо  бросать на  культуру!  Забрали меня  из
тракторной бригады -  и в райцентр.  А что райцентр? Барабана путного нет. А
уж  про  медные  инструменты для  духового  оркестра можете  и  не  мечтать.
Спрашиваю: как же так? Отвечают: ждем разнарядку и запланированные поставки.
Объясняю:  культура по плану не развивается. И разнарядки на искусство никто
никогда не  дождется.  Ибо  что такое культура и  искусство?  Это вознесение
духа!  А как развивается дух?  Никто этого не может сказать,  а я скажу.  Он
развивается  так:   скок-перескок,  скок-перескок!  Лучше  перескочить,  чем
недоскочить,  и лучше я тебя перескочу,  чем ты меня. Поэтому не будем ждать
милостей для нашей культуры, а возьмем их сами! Что я задумываю? Я задумываю
Всемирный  фестиваль  искусств  в  нашем  районе.  Посылаю  телеграммы  всем
президентам.
     Приглашаю,  приветствую,  обещаю. Крупные государственные деятели, дела
не  дают  им  возможности  лично,   но  все  отвечают,  благодарят,  желают,
поздравляют.   Наш   район  гремит.   Все  областные  ассигнования  на   его
благоустройство,  столица берет  на  контроль,  мне  -  благоприятствование,
поддержка,  удовлетворение всех нужд,  пожеланий и дерзаний!  А? Как это вам
нравится? Меня приглашают, спрашивают, предлагают. Можно туда, можно сюда, а
можно и еще дальше.  Но я человек скромный.  В области нет директора театра?
Пожалуйста,  я  вас  выручу.  Возглавлю вам театр.  А  что такое возглавить?
Смотреть,  какие пьесы ставят и  как актеры произносят со  сцены свои слова?
Для этого есть главный режиссер.  А директор отвечает за театр.  Я смотрю на
этот театр.  Вы думаете,  я его вижу?  Так себе:  хатка перед нею -  толстые
столбики, называющиеся колоннами, есть там и то и се, когда-то, может, этого
было и достаточно,  но только не теперь! Не в такое время, дорогие товарищи,
живем. Тут надо что-нибудь необычное. Одним словом, я иду куда надо и говорю
то,  что надо сказать.  А мне отвечают: в искусстве главное содержание, а не
форма,  товарищ Шпинь!  После таких слов у  человека опускаются руки,  и это
абсолютно закономерно,  но у меня руки не опустились! - Энтузиазм прибывшего
не угасал: - Я сел и подумал что сказали о театре наши корифеи Станиславский
и Немирович-Данченко?  Они сказали: театр начинается с вешалки. Прекрасно! Я
мобилизую лучших столяров и художников из всей области,  и мы делаем вешалку
для театра,  не вешалку, а монумент, который не влезет даже в Большой театр!
Дальше -  я  еду к лесникам и заказываю напилить толстенные сосновые бревна.
Напилили, привезли. Теперь подпираем этими бревнами театр снаружи и изнутри,
ставим их  как  можно плотнее,  а  перед театром выставляем свою грандиозную
вешалку и  приглашаем в  гости  самого  министра культуры республики.  И  он
приезжает, вежливый, культурный. "Друзья мои, - говорит всем нам, - для того
чтобы развивать искусство..."  А я ему:  "Театр валится.  Подперли бревнами,
иначе давно бы уже завалился...  Вешалку новую соорудили,  а вносить в театр
боимся...  А с чего начинается театр?" Одним словом,  что?  Деньги получили,
театр построили,  а  кто сделал?  Шпинь сделал и  достиг!  А  вы  говорите -
плановая культура!  Теперь я смотрю на ваш Веселоярск.  Чего ему не хватает?
Не хватает культуры!  А кто ее может сюда принести? Объясняю популярно: если
не принесет Шпинь, то не принесет никто! Для этого и прибыл!
     - Сами и прибыли? - изобразил любопытство Гриша.
     - Сам.
     - А брата у вас нет?
     - Брата? Нет.
     - И никогда не было?
     - Не было.
     - Странно,  -  сказал Гриша. А сам подумал: ну неужели люди избрали его
только для того,  чтобы он сидел,  а ему на голову падали если не Пшони,  то
Шпини?  И почему он должен их терпеть?  Разве лишь потому, что государство у
нас  большое,  людей много,  автобусы ходят исправно,  свобода перемещений и
передвижений  торжествует  и   этой   свободой   щедро   пользуются   всякие
бездельники,  проходимцы,  обманщики и просто негодяи?  Откуда взялся на его
бедную  голову  этот  Шпинь?  Приехал  автобусом.  Сегодня  автобусом  можно
проехать  от  Бреста  до  Владивостока.  Рейсы  такие  регулярные,  что  при
пересадках даже времени не надо терять.  Садись и поезжай. Садись и поезжай.
Неважно,   какой  ты   -   такой  нахально-агрессивный,   как   Пшонь,   или
скользко-вазелиновый, как Шпинь, - можешь сидеть и ехать.
     Гриша  встал,  подошел к  окну,  поманил Шпиня пальцем.  Тот  вскочил с
дивана, заинтересованно приблизился.
     - Вы видите клумбу? - спросил Гриша.
     - Хотите объяснить, кто ее устроил?
     - Не  то.  Тут второй этаж,  но  не  высоко.  Клумба как раз под окном.
Высокая и  мягкая.  Окно открывается очень просто.  Гляньте:  раз -  и  уже!
Объяснять дальше?
     - Вы  хотите иметь балкон над клумбой?  Это я  вам организую не сходя с
места!
     - Опять не то.  Я хочу вам сказать, что если бы не моя должность, то вы
бы  у  меня полетели из  этого окна прямо на  клумбу!  Как там вы  говорили?
Промелькнул -  и  нет его?  К  сожалению,  выбросить я вас не могу,  так что
имеете  возможность  выйти  отсюда  своим  ходом.   Автобус  -   через  час.
Счастливого пути!
     Шпинь еще не верил.
     - Вы,  наверное,  шутите?  Сейчас вся молодежь такая пошла. Весельчаки,
насмешники.
     Гриша подошел к двери, открыл ее, позвал дядьку Обелиска:
     - Товарищ Надутый,  проводите, пожалуйста, товарища Шпиня до автобуса и
проследите, чтобы он не заблудился!
     Шпинь собирал свои бумаги, запихивал в портфель, оглядываясь не столько
напуганно, сколько удивленно.
     - Куда  я  попал!  С  таким  опытом  и  попасть к  такому некультурному
руководителю! Ай-яй-яй! Объяснить вам, кто вы такой?
     - Не надо. Знаю и сам.
     Дядька Обелиск смотрел на Шпиня и не мог прийти в себя:
     - Это кто ж он такой?
     - Шпинь, - засмеялся Гриша.
     - И тоже окаянствует и дурачествует, как наш Пшонь?
     - Точно.
     - Так,  может,  это  нашего Пшоня переименовали?  -  потер ногу о  ногу
дядька Обелиск.
     - Может,  и переименовали,  -  выпроваживая Шпиня за дверь,  согласился
Гриша.
     - Хулиганствуете!  -  со  злостью  помахал  портфелем Шпинь.  -  А  кто
культуру будет развивать?
     - Разовьем,  разовьем!  -  успокоил его Гриша.  -  Не ваши заботы.  Нам
теперь  главное  -  отбиться  от  этой  шпиньопшонии,  которая  наползает на
Веселоярск как стихийное бедствие!
     Дядька Обелиск,  осторожненько подталкивая Шпиня к  лестнице,  бормотал
себе под нос: "Шпиньопшо... Шпиньопшон... тьфу!"
     Гриша не  знал,  плакать ему  или смеяться.  Один француз написал книгу
"Философия  смеха  и  плача",  в  которой  говорится,  что  в  момент  смеха
высвобождается избыток нервной энергии.  Если бы Гриша знал об этом избытке,
он мог бы попробовать применить его при копании свеклы,  в кормопроизводстве
или,  по  крайней мере,  во  взаимоотношениях с  Дашунькой.  Но,  не  владея
иностранными языками,  он не мог читать всего написанного о  смехе и слезах,
единственное,   что  мог,   это  махнуть  рукой  вслед  Шпиню  и  добродушно
промолвить:
     - Вот гадство!
     После этого позвонил Зиньке Федоровне,  чтобы узнать,  как  идет уборка
кукурузы,  но Зинька Федоровна сказала, что сегодня с утра она занимается не
кукурузой, а колесом на столбе.
     - Колесом на столбе? - удивился Гриша.
     - А ты такой святой да божий,  что и не знаешь ничего!  Разве это не ты
втащил старое колесо "Беларуси" на  бетонный столб  возле чайной,  чтобы там
аисты  гнездились?  Столб  стоит,  лампы  дневного освещения на  нем  горят,
гнездо,  украшенное вербовыми веточками,  торчит на  столбе,  аисты  там  не
гнездятся, а у меня комиссия по этому колесу!
     Гриша не поверил.
     - Не может быть, Зинька Федоровна!
     - А ты прискачи, посмотри да послушай!
     - И что же они говорят?
     - Что, что? Шьют мне разбазаривание сельхозтехники.
     - Но ведь это колесо выбраковано!
     - Попробуй докажи. Колесо вверху, а комиссия внизу.
     - Зинька Федоровна,  -  крикнул в  трубку Гриша.  -  Я сейчас прибуду и
рассею все сомнения и подозрения!
     - Рассей, рассей, - похмыкала многомудрая Зинька Федоровна.
     Гриша направился к Ганне Афанасьевне предупредить,  где его можно найти
в  случае  необходимости,  но  тут  возник  дядька  Обелиск,  запыхавшийся и
очумевший, молча раскинул руки, потом показал вниз.
     - Проводили? - спросил Гриша.
     - Этого вытолкал, а уже новые нагрянули и требуют вас.
     - Кто? Где?
     - Не говорят кто, а бегают по двору перед сельсоветом и требуют!
     - Сколько их?
     - Двое.
     - Хотя бы откуда они?
     - Наверное, издалека, потому что запыхавшиеся и потные.
     "Ну, гадство! - подумал Гриша. - Когда же закончится эта шпиньопшония?"
     Он шел за дядькой Обелиском как вол под обух.  Казалось,  все уже видел
за эти несколько месяцев, всего испытал, но такого...
     Вокруг клумбы, лелеемой Ганной Афанасьевной, бегали двое лысых мужчин в
спортивных костюмах (как у  Пшоня,  как у Пшоня!),  выпячивая грудь,  сгибая
калачиками руки,  раздувая ноздри, разметывая веселоярскую гальку новенькими
импортными кроссовками, которые веселоярцам еще и не снились.
     - Председатель сельсовета? - выдохнул первый, увидев Гришу.
     - Тов-варищ Лев-венец? - подключился и второй.
     - Ну я, - сказал Гриша, - в чем дело, товарищи?
     Но  они уже отбежали от  него на ту сторону клумбы и  вряд ли услышали,
что он сказал.
     - Вы не бегаете? - спросил передний, поравнявшись с Гришей.
     - Нет, а что?
     - А то, что даже египетские фараоны бегали, чтобы демонстрировать перед
народом свою живость и кондицию, - произнес, тяжело переводя дыхание, второй
бегун.
     - Да кто вы такие? - удивился Гриша.
     - Мы из добровольного общества "Бег трусцой", - объяснил первый.
     - И с возмущением узнали,  что у вас здесь никто не бегает!  -  добавил
второй.
     - И для этого вы сюда прибежали? - не поверил Гриша.
     - У нас заявление,  и мы обязаны его закрыть! - воскликнул первый. - Вы
можете подписаться, что здесь никто не бегает?
     - Собаки бегают, люди - работают.
     - А интеллигенция?
     - Интеллигенция тоже работает.
     - А пенсионеры?
     - И пенсионеры работают. Или вы не знаете, как в селе люди живут?
     - Тогда распишитесь.
     - Сколько угодно!
     - Ну, мы побежали!
     - Бегите, да не спотыкайтесь!
     Идти к  Зиньке Федоровне перехотелось.  После Шпиня и  этих бегунов еще
смотреть на колесо проверяльщиков?
     Сел за почту.  Среди казенных бумаг (Ганна Афанасьевна подсчитала,  что
за  год сельсовет получает их  1207 штук) увидел открытку от Недайкаши.  Тот
ответил в соответствии с установленным порядком аккуратно в срок: "Уважаемый
товарищ Левенец! Ваш вопрос решается". То есть, как говорили наши предки, ни
тпру ни ну!.. Хорошо, мы терпеливы. Гриша достал из ящика чистую открытку и,
как он это делал каждый день,  быстро написал:  "Товарищ Недайкаша!  Как там
мой вопрос?"
     Будем придерживаться нашего извечного обычая:  не пугаться, не плакать,
а смеяться!
     Когда-то Петр Первый издал специальный указ "О бережений земледельцев":
"Земледельцы суть артерии государства,  и как через артерию (то есть большую
жилу) все  тело человеческое питается,  так и  государство последними,  чего
ради надлежит оных беречь и  не  отягощать через меру,  но  паче охранять от
всяких  нападков и  разорений и  особливо служилым людям  порядочно с  оными
поступать".
     Вот тебе и  "паче охранять"!  Родилось в нашем Веселоярске что-то такое
темное и  преступное и  теперь пиратствует,  будто бацилла.  Червя в  яблоке
терпят,  ибо  это признак,  что яблоко без химии.  Шашеля в  дереве,  ибо он
свидетельствует, что это дерево, а не плита на синтетическом клее. Почему же
терпим  это  порождение ехидны?  Кто  мы  такие?  Потомки каких-то  довольно
ядовитых газов вселенной, очищающих вспышек галактических молний или потоков
космической грязи?  Одни от газов,  другие от молний,  третьи от грязи?  Эти
только загрязняют мир,  и приходится его каждый раз очищать.  Ты чистишь,  а
оно продолжает лить грязь и потирает руки. Дескать, писать заявления полезно
для здоровья и ощущения свободы.  Ты пишешь на кого хочешь, никто не мешает,
никто не запрещает.  Вся жизнь без запретов, в свободе и произволе. Свободой
наделены и  звери.  А доблесть только у человека.  Выйди грудь на грудь -  и
состязайся открыто и честно!
     - Открыто  и  честно!   -  вслух  произнес  Гриша  навстречу  Свиридону
Карповичу,  который в  это время входил к  нему,  с рассвета уже побывав и в
полях, и на фермах, и в мастерских. - Правильно я говорю?
     - Да правильно, кажется-видится, почему же неправильно!
     - А вот же,  Свиридон Карпович,  что-то у нас пошло наперекос. Завелась
какая-то  нечисть  в  Веселоярске и  перепаскуживает людям  жизнь.  Пока  вы
председательствовали, ничего такого... А на меня повалило, как чума. Не надо
было вам отказываться от поста. У вас опыт, авторитет, уважение. А я? Что я?
     - Так и на меня же, говорится-молвится, катает!
     - Случайно.
     - Вчера Крикливец звонил.  Снова пискнуло!  Требует проверки,  почему я
остался в живых на войне.  Все доблестные сыны, пишет, положили свои головы,
а  этот  прибежал председательствовать в  таком  передовом селе.  Проверить,
говорится-молвится,  допросить и вернуть туда,  откуда пришел.  Вишь,  какой
интересный!
     - А что же Крикливец? Искать надо, а он...
     - А он,  кажется-видится,  говорит:  ищите сами. Кто родил, тот пусть и
находит.
     - Да разве же мы его родили?
     - Поищем,  тогда  и  увидим.  Я  уже  и  товарища  писателя из  столицы
пригласил. Может, заинтересуется...
     Вошла Ганна Афанасьевна и  сказала,  что  у  нее сидит Самусь-младший и
требует справки.
     - Какой Самусь? - спросил Гриша.
     - Рекордист Иванович.
     - Рекордя? А какую же ему справку?
     - О месте работы.
     - Место работы? Не смешите нас, Ганна Афанасьевна.
     - Требует. Говорит: буду сидеть, пока не дадите.
     - Ага,   будет  сидеть!  А  ну  давайте  посмотрим  на  этого  великого
труженика!
     Рекордя сидел перед столом Ганны Афанасьевны и вертел на пальце ключики
от отцовского "Москвича".  Здоровый и румяный,  в японской нейлоновой куртке
(красное,  синее,  белое,  аж глаза режет), в новеньких джинсах, в добротных
югославских туфлях (до  таких  кроссовок,  как  у  бегунов из  общества "Бег
трусцой", видно, никак не мог еще дотянуться).
     - Здоров! - сказал Гриша.
     - Здоров, Гри! - сверкнул зубами Рекордя.
     - Я тебе не "Гри", а председатель сельсовета!
     - А я что говорю? И я говорю, председатель! К тебе же и пришел!
     - Хочешь просить сирену на  машину,  чтобы давать сигналы на территории
района,  как  почетный механизатор Бескаравайный?  Прожектор на  зайцев  уже
нацепил, теперь еще сирену?
     - Я и без сирены -  когда еду, весь район знает! - заржал Рекордя. - От
вас мне нужна справочка!
     - О чем же?
     - С места работы.
     - Ну,  это просто,  -  весело промолвил Гриша. - Это у нас раз плюнуть!
Ганна Афанасьевна,  напишите ему, пожалуйста, справку. Пишите так: "Дана сия
справка гражданину Самусю Рекордисту Ивановичу в  том,  что он действительно
является тунеядцем, что и удостоверяется..."
     - Да ты что!  -  вскочил со стула Рекордя.  - Я же к вам как к людям, а
вы!
     - Ах,  как к  людям?  А  ты нам скажи:  ты хоть один день в своей жизни
работал?
     - Я?  Да  вот уже второго отцовского "Москвича" добиваю!  Думаешь,  это
просто?  Теперь хочу уговорить,  чтобы "Ниву" купил,  а  она,  говорят,  еще
крепче,  чем "Москвич"!  Днем мотаешься по всему району,  а  ночью не спишь,
потому что надо же "голоса" слушать.  Все в селе спят, если я не услышу, так
кто же услышит!  Я  уже так приноровился,  что могу угадать,  какая у какого
империалистического диктора прическа спереди. А ты говоришь: не работаешь.
     - Работа у тебя -  посочувствуешь! - засмеялся Гриша, а самого кольнула
мысль: "А не Рекордя ли случайно писарствует в Веселоярске, накликая громы и
молнии на головы честных тружеников?"
     - Мне оно бы и все равно,  - снова усаживаясь и вертя ключиками, сказал
Рекордя.  -  Я без этих справок жил и прожить могу хоть сто лет! Так старику
припекло  поменять  мебель.  Хочет  приобрести  югославскую  стенку,  а  она
дорогая,  как черт.  Кинулся я в рассрочку,  говорят: давай справку! Вот я и
пришел.
     - У вас же мебелью вся хата забита,  - напомнил Гриша. - И никто там не
живет.
     - А квартирант Пшонь?  Стоит там стенка "Калина". Блеск! Отец и пыль не
давал никому стирать,  лично это  делал.  А  Пшонь об  эту  мебель бутылки с
минеральной водой  открывал.  Пьет  только  "гоголевскую" воду,  потому что,
говорит,  он потомок какого-то гоголевского героя.  Испортил нам всю стенку!
Пустили на свою голову! Не человек, а какой-то внутренний враг.
     - Тетушка говорила:  "Кто же его знает, может, он и не совсем негодяй",
- промолвил Гриша. Рекордя ничего не понял.
     - Какая тетушка?
     - Все того же гоголевского героя, к которому примазывается Пшонь.
     - Тот, может, и не совсем, а этот настоящий негодяй, это я тебе, Гриша,
точно  говорю!  Нас  уже  всех  домучивает до  ручки!  Выдумал  знаешь  что?
Стенгазету выпускать у  нас  дома.  Расписал для  нас  всех распорядок дел и
обязанностей.  Не привезу ему поллитровку -  сразу статья в стенгазете:  "До
каких пор Рекордист не  будет выполнять своих обязанностей?"  Мать не угодит
ему с закуской -  протягивает и мать. У отца зачем-то требовал банку фосфида
цинка,  а отец не дал,  боялся,  чтобы не отравил и людей,  и скотину. Он на
него  накатал  фельетон  под  заголовком:  "Кто  разбазаривает ядохимикаты?"
Слыхал такое?  А как мотается по Веселоярску?  Ты думаешь,  он только пьет и
спит,  и больше ничего? Кики-брики! Вынюхивает все, как ищейка, и все в свой
блокнотище заносит да усами шевелит,  как лазерами:  "Они у  меня запрыгают,
как карасики на сковородке!"  И  каждый день катает по десятку конвертов,  а
потом ко мне:  "Вези в район!" -  чтобы,  значит, не на нашей почте опускать
письма,  а там. Трижды даже в область его возил. Обписывает наш Веселоярск с
ног до головы!
     - Ну-ну,  -  весь напрягшись,  тихо промолвил Гриша,  -  такие вещи без
доказательств... Сам знаешь, чем это кончается...
     - Кики-брики,  доказательства!  Да я бензина на него израсходовал целую
цистерну -  чем тебе не  доказательства!  Если же хочешь,  можешь убедиться.
Видел: в райцентре строят японскую бензозаправку? Бензиновые емкости вверху,
а в машины течет по шлангам вниз. Ну, едем там с Пшонем, он и въелся: "А это
что?"  Я  говорю:  "Для заправки".  -  "Для какой?" Меня и толкнуло под бок.
Говорю:  "Ясно,  для  какой:  для  заправки трудящихся.  Внизу  там  столики
поставят,  к  каждому столику сверху от  цистерн по  два шлангаводкопровод и
пивопровод.  И краники.  Садятся дядьки, откручивают краники и пьют от пуза.
Бригадным методом". И этот алкоголик в демагогию: "А борьба с алкоголизмом?"
- "Борьба борьбой,  - говорю, - а передовиков ведь надо как-то поощрять". Ну
тут он  зашипел от злости:  "Я это так не оставлю!  Они у  меня запрыгают на
сковороде, я им покажу!"
     Гриша слушал и  весь цепенел.  Почему же на них нашло такое ослепление?
Разве не видели сразу, какой никчемный человек свалился на Веселоярск, разве
не слышали его угроз,  не видели блокнота, не обратили внимания на присказку
про "карасиков"?
     Но одновременно он и не знал:  верить или не верить Рекорде? Не слишком
ли все просто и легко открылось? Где доказательства? Кто подтвердит?
     - Значит,  так,  -  сказал он Рекорде,  - справку для магазина мы можем
дать не тебе,  потому что ты действительно тунеядец, а твоему отцу, честному
труженику.  Так и  передай Ивану Ивановичу.  А ты подумай о трудоустройстве,
потому что до сих пор мы на твои выходки смотрели сквозь пальцы,  но пальцев
уже не хватает. Понял?
     - Да кики-брики!
     - Вы слышали,  что он сказал?  - спросил Гриша Ганну Афанасьевну, когда
за Рекордей закрылись двери.
     - Слышала.
     - И что бы вы посоветовали?
     - Надо  рассказать  Свиридону  Карповичу.  Да  и  Зиньке  Федоровне,  и
директору школы, и Грицко Грицковичу - как секретарю парторганизации. Это же
такой позор и такая напасть для Веселоярска.
     Гриша пригласил Свиридона Карповича,  рассказал ему  обо всем,  что они
слышали с Ганной Афанасьевной от Рекорди.
     - Что теперь делать?
     - Не скакать,  говорится-молвится, прежде отца в петлю, - рассудительно
произнес Вновьизбрать, - с бухты-барахты ни на кого нельзя...
     - Да я тоже так думаю.  А что,  если позвонить Крикливцу?  Не было ли у
них еще проверки по этой японской бензозаправке?
     - И  звонить не  надо,  потому что  он  сам  недавно смеялся.  Говорит,
подскочили и туда: где тут водкопроводы для водкопоглотителей?
     - Выходит, так оно и есть?
     - Выходит или не выходит,  а ты,  говорится-молвится, собирай на завтра
уважаемых людей да вместе и подумаем.




     Собирались  уже  после  работы,   рассаживались,   курили,  беседовали,
посмеивались. Пока человечество умеет смеяться, оно не погибнет.
     Разумеется,  намного приятнее было когда-то еще карпояровцам собираться
для обсуждения макета нового села,  которое теперь расцвело, прославилось на
весь мир Веселоярском, но общественные дела - приятные или не очень приятные
- потому и  называются общественными,  чтобы их решали коллективно,  то есть
сообща.
     Поэтому собирались дружно, охотно и ответственно.
     Деды появились первыми,  как  легкоатлеты-рекордсмены.  Пока там ученые
еще  только  обещают,  будто  в  двухтысячном  году  семидесятилетние  будут
подпрыгивать  как  двадцатилетние,  а  столетние  -  как  тридцатилетние,  в
Веселоярске давно  уже  наступил этот  золотой век,  что  могли бы  со  всей
ответственностью засвидетельствовать и дед Левенец,  и дед Утюжок,  и старый
Самусь,  да и сам Свиридон Карпович, которого, правда, звали еще дядькой, но
это  следовало объяснить разве лишь инерцией человеческого мышления,  потому
что по возрасту он давно уже принадлежал к дедовской категории.
     У  деда  Утюжка давненько не  было  таких слушателей,  как  вот  здесь,
поэтому он поскорее принялся рассказывать о своих военных подвигах.
     - Вы же все знаете,  как я  хвашистского хвельдмаршала утопил и как мне
была за  это  благодарность от  самого Верховного,  -  причмокивал он  перед
своими  одногодками и  перед  подрастающим поколением,  которое  возглавляла
секретарь  комсомольской организации  заведующая  библиотекой  Тоня.  -  Ну,
утопил так утопил,  а оккупация же еще,  стало быть,  не кончилась!  И нужно
держать ухо востро!  Сижу как-то ночью,  а двери вдруг -  скрип! - и входят,
стало быть,  хлопцы!  Двое,  а может, трое, а может, и больше. И говорят: эт
вы,  значит,  дедушка,  утопили и не дали вынырнуть?  А кто бы,  говорю, еще
такое сделал?  Если так,  то  вот  вам  от  нас задание.  Какое задание,  не
говорят,  а я и не допытываюсь, потому что уже вижу: наши хлопцы, партизаны.
Даем вам,  говорят,  дедушка, пулемет страшной силы, а к нему вороную кобылу
страшной скорости,  а  когда тронется лед,  то  еще лодку дадим,  о  которой
страшно и подумать.  А все это для того, чтобы пробиться в район и вызволить
оттуда раненого геройского партизана копитана Ивана Ивановича.
     Хорошо,  говорю хлопцам,  идите и будьте спокойны.  И,  значит, пулемет
спрятал в солому,  лодку прикрыл камышом, а кобылу запряг в санки - и айда в
район!  Уже из  села выскакивал и  наверняка долетел бы и  вызволил копитана
Иванова,  потому что  кобыла бежит  -  в  снег  не  проваливается,  будто на
крыльях,  будто это и не кобыла,  а вертолет.  И тут вдруг кто-то - то ли из
Щусей,  то ли из Самусей,  то ли леший его знает кто, из-за тына меня чем-то
острым в колено -  штрык! Я - в сугроб, кобыла хвост на бок и наутек, а меня
в больницу, как раненого, и гестапо вокруг так и шипит!
     - А в сорок шестом ты приходил в сельсовет и жаловался,  что тебя Щусев
Полкан  за  ногу  укусил?   -  прервал  этот  гармонический  рассказ  дядька
Вновьизбрать.
     - Это для маскировки,  -  не растерялся дед Утюжок.  - Потому что война
закончилась,  а у меня шрам. Думаю: увидят, начнут приставать, допытываться,
чтобы я  свое геройство раскрыл,  а  я  человек простой.  Зачем оно мне все?
Теперь же,  когда  прошло столько годов,  могу  и  раскрыть.  Срок  давности
прошел?  Это вам и районный прокурор скажет,  что прошел. Копитана Иванова я
тогда не спас из-за своего ранения.  Забрал его проклятый фашист,  и  теперь
доблестный копитан в раю.  А я пока выбрался из больницы,  уже и конец войне
наступил.  Не было бы конца,  я бы им показал!  Пулемет какой у меня был?  В
танк ударишь - одни лишь брызги остаются. По рельсам секанешь - вдребезги! А
лодка какая!  По  Днепру от  Киева до  Херсона если бы промчался,  все мосты
снесла бы!  И  никто бы меня не увидел и не услышал!  А уж кобыла!  Хвастают
теперь: ракеты, ракеты! Куда тем ракетам до партизанской кобылы!
     - Где же она? - спросил кто-то из молодых и неопытных.
     - А  я  подарил ее.  Для нашего маршала.  Как проходили через село наши
части,  позвал я адъютанта,  говорю ему:  так, мол, и так. Бери и веди через
все дороги,  переправы и  фронты и говори:  кобыла для маршала!  И все будет
расступаться перед тобой, как сон перед травой!
     - Может,  и на Параде Победы эта кобыла была? - снова спросил кто-то из
молодых.
     - Могла быть!  Телевизора у  меня тогда еще не  было,  не  видел я,  но
думаю,  что действительно она! Жаль, не успел я к кобыле еще воза прицепить.
Тут вот бегают молодые следопыты, все интересуются, расскажи им да покажи. А
я  им и  говорю:  а  слыхали вы,  что возле нашего села есть Мазепин яр?  Не
слыхали и не знают. Потому что в яру лисицы водятся, туда никто и ногой. Ну,
а что мне лисицы после моего геройского прошлого? Я туда, пошел, побродил, а
в  кустах,  весь уже мохом оброс -  деревянный Мазепин воз!  Все деревянное,
никакой тебе  железяки,  а  попытался я  сдвинуть его  с  места -  стоит как
вкопанный! Я тут тревогу, приехали товарищи из области - не могут сдвинуть с
места!   Даем  телеграмму  в  столицу,   приезжают  оттуда,  берут  технику,
туда-сюда,  -  и что ж вы думаете?  Мазепин воз весь деревянный,  а втулки в
колесах -  из чистого золота!  И дышло золотое, и розворы* тоже золотые! Три
тонны золота - слыхали такое?
     ______________
     * Розвора - шест для удлинения воза.

     Дед Утюжок брехал бы и дальше,  но тут появился Петро Беззаботный, весь
в  засохшем роголистнике и водорослях,  прошел к теплой печке,  которую ради
такого ответственного случая щедро натопил дядька Обелиск,  -  и  все  сразу
обратили внимание на него, потому что еще не забыли про козоэпопею, а теперь
Петро,  в особенности для веселоярской молодежи,  стал словно бы воплощением
атлантидности.
     Тут   придется  сделать  отступление,   чтобы  объяснить,   что   такое
атлантидность в Веселоярске.
     Во всем мире ученые поднимают шум,  будто, начиная с шестидесятых годов
нашего столетия,  на земном шаре наступает похолодание.  Неизвестно, где оно
там  наступает,  а  в  Веселоярске вот  уже  лет  двенадцать  печет  как  на
сковороде.  Все сохнет и  пересыхает,  трескается и рассыпается в прах,  а в
Днепре воду словно бы  выпивает какой-то  исполинский вол.  Да  что там вол?
Тупое,  примитивное животное, которым невозможно ни гордиться, ни величаться
перед историей и потомками.  Воду же выпивает наша индустрия.  Так что -  на
здоровьице!  Но от этого ежегодного выпивания в окружающей среде происходили
странные, не предвиденные нашими многомудрыми учеными институтами изменения,
которые можно бы назвать -  гм,  гм!  -  тоже непредвиденными.  В  печальной
тишине  исчезали  воды,  расплесканные на  безбрежных бывших  приднепровских
плавнях,  на извечных человеческих поселениях,  в садах и дубравах,  и снова
появились на свет божий бывшие села, будто воскресшие украинские антлантиды,
давние шляхи,  тропинки,  несмытые холмы,  незаболоченные буераки.  Люди  не
знали -  удивляться или  возмущаться.  Одни отплевывались,  как от  нечистой
силы,  другие открещивались,  третьи молча  вздыхали,  иные  слонялись среди
обломков прежней жизни, что-то искали.
     Петро Беззаботный вот уже третье лето на бывшем колхозном дворе ковырял
кнутовищем затвердевший ил,  сплевывал  разозленно:  "Шкворень где-то  здесь
потерял,  не успел тогда выхватить, а теперь роюсь, а оно, считай, как черти
его проглотили!"  -  "Да он  уже заржавел в  воде!"  -  говорили ему дядьки.
"Такое скажешь!  Мне его Артемон Власенко выковал,  в  конской моче закалил,
считай,  на  тысячу лет  хватит!  Сизый шкворень,  как баклажаны у  Гайдука,
теперь, считай, такого нигде не найдешь!"
     Сегодня,  услышав, что должны что-то искать, Петро решил, что речь идет
о его шкворне,  поэтому пришел в той одежде,  в которой нырял за шкворнем, и
появился в здании сельсовета чуть ли не первым.
     Хотя Гриша никому не  жаловался на ту беду,  которая свалилась на него,
но по Веселоярску уже поползли слухи о паршивой овце,  заведшейся в селе,  и
теперь все  тихо переговаривались,  но  переговоры эти были,  можно сказать,
предварительно-неофициальные,  или,  как  говорят дипломаты,  прелиминарные,
поэтому автор,  который успел все же  прибыть на это совещание своевременно,
не мог к ним прислушиваться, а терпеливо ждал разговора открытого.
     Молчал и  дед  Левенец,  видно ошеломленный тем,  что происходит с  его
внуком.  Сам он  чуть ли  не с  возникновения колхоза был членом ревизионной
комиссии,  знал,  что такое народный контроль,  верил в его необходимость и,
если хотите,  высокую святость,  но чтобы вот так порочить благородное дело,
как  это  делает какой-то  аноним-псевдоним,  этого дед  Левенец не  мог  ни
понять,  ни простить! А может, он уже так состарился, что был не в состоянии
улавливать ни полезных перемен,  ни вредных явлений! Разве не постарел вот и
дед Утюжок,  и  Вновьизбрать,  и  Самусь (а старый Щусь и вовсе умер!),  все
состарились,  мир сельский состарился,  здания новые,  техника новая, обычаи
новые, дух новый, а люди старые. Вот какая-то нечисть и находит щелочки. Так
вода,  находя  щель  в  камне,  заливает  ее,  а  потом  замерзает в  ней  и
раскалывает даже самый крепкий камень.
     Зинька   Федоровна   выделялась   среди   всех   присутствующих  своими
габаритами. Автор невольно любовался ею и думал: какой у нее может быть муж?
Такой женщине надо выходить замуж разве что за  энергонасыщенный трактор или
за  бульдозер.  За  ее  телесной  неподвижностью угадывалось такое  душевное
желание  динамизма,   движения,   преобразований,   что,   наверное,   слово
"механизатор"   звучало   для   нее   так,   как   когда-то   для   верующих
Георгий-Победоносец и Николай-чудотворец.
     И,   наверное,   сожалела  она,   что   отпустила  Гришу   Левенца   из
механизаторов,  потому что  не  повезло ему  на  высоком посту,  ох  как  не
повезло! А может, он вообще не пригоден занимать административные должности,
потому что не умеет различать серьезное и смешное?
     Молодежь смеялась в  углу,  дед Утюжок начал было еще какую-то  смешную
побасенку,   и  тогда  Свиридон  Карпович,  убедившись,  что  собрались  все
уважаемые веселоярцы,  откашлялся и  по  праву  сельского комитета народного
контроля первым взял слово.
     - Тут,  говорится-молвится,  -  сказал он,  -  не до смеха! Тут хоть ты
махни рукою и плюнь.
     - Зажмурься и убегай! - крикнул кто-то.
     - Э нет, кажется-видится, зажмуриваться не будем и убегать тоже!
     Свиридон   Карпович  рассказал  о   деятельности  народных  контролеров
Веселоярска,  напомнил о  ленинских заветах относительно рабоче-крестьянской
инспекции,  обрисовал значение  контроля  в  совершенствовании нового  этапа
развития нашего общества.
     - Но,  дорогие товарищи, - перешел он к самому больному. - Появился тут
у  нас  какой-то  субъект,  или  субчик,  который топчет саму идею народного
контроля по  существу.  Можем ли мы допустить,  чтобы к  такому благородному
делу  примазывался  какой-то  кляузник,   ябедник,   доносчик,   пасквилянт,
аноним-псевдоним, какое-то шпугутькало?
     - Интересно,  были ли в истории украинского народа пасквилянты? - вслух
подумал директор школы.
     - А чем мы хуже других?  - пожала пышными плечами Зинька Федоровна. - У
нас все было.
     - Было-то  было,  а  теперь ставится вопрос так,  чтобы осталось только
прогрессивное и полезное, - заявил Свиридон Карпович.
     Он  рассказал  о   всех  заявлениях  Шпугутькало  и  о  проверках  этих
клеветнических заявлений, дошел и до самой последней проверки.
     - А это уже дописался и до нашего колеса для аистов, кажется-видится. В
Карповом Яре у  нас было столько аистов,  что мы  могли бы  всю Голландию за
пояс заткнуть, а из нового села они почему-то исчезли. Наверное, шифер им не
нравится.  Вот  механизаторы и  поставили возле  чайной  на  бетонном столбе
старое колесо от  "Беларуси",  чтобы загнездились на  нем аисты.  Аистов еще
нет, а Шпугутькало уже туда вскочил и описал и столб, и колесо, и нас всех!
     - Поймать его и посадить на колесо вместо аиста! - крикнул кто-то.
     - Так сверху он еще больше нас оклевещет, - ответили ему.
     - Подумать только,  когда-то говорили: не все бреши, что знаешь. А этот
брешет уже и о том, чего не знает.
     - О том, чего нет!
     - И откуда оно у нас могло взяться?
     - Само ли родилось или кто-то выстрогал?
     - Это, считай, как гусеница, - сплюнул Петро Беззаботный.
     - Наверное,  ведьма, - заявил дед Утюжок. - У нас в Карповом Яре еще до
революции завелась было ведьма, ох и ведьма ж была! Коров доила до крови, но
это еще не беда.  А  то,  бывало,  лягушек как напустит на село!  Летают как
оглашенные целый день.  Или головастиков нашлет. Лезут тебе в рот, в ноздри,
в глаза.
     - А я считаю, что писать может только поп, - заявила Тоня-библиотекарь.
     - Почему поп? - удивился Гриша.
     - А  кто  до  революции  писал  доносы?   Только  попы.   Об  этом  вся
классическая литература говорит. И Чехов, и Коцюбинский, и Марко Вовчок.
     - У нас поп,  говорится-молвится,  не будет писать, - объяснил Свиридон
Карпович, - он же отделен от государства.
     - Отделенные только и пишут! - крикнул комбайнер Педан.
     - Да еще,  кажется-видится,  - стоял на своем Свиридон Карпович, - отец
Лаврентий при здоровье,  а здоровый человек не будет писать.  Пишет какое-то
хлипкое,  обиженное богом и  людьми существо,  калека косноязычная,  у  кого
ущербна и душа и замыслы.
     - Калека на голову! - снова крикнул Педан, а дядька Обелиск припечатал:
     - Найти, уничтожить как класс и никаких ему обелисков!
     - Для этого есть закон, - спокойно напомнила Зинька Федоровна.
     - Ага,  закон!  -  вспыхнула Тоня.  -  Закон действует тогда, когда вас
оскорбят действием,  толкнут,  дадут  пощечину,  наступят на  ногу,  украдут
шапку.  А  анонимщик  обливает  словесной грязью  на  бумаге,  пока  его  не
разоблачат, как клеветника.
     - Есть статьи,  -  объяснил Свиридон Карпович, - есть статьи, в которых
все  определено.   А  только  к  кому  ты  их  применишь?   Аноним  -   это,
говорится-молвится,  как фашистский снайпер на фронте: ты его не знаешь и не
видишь, а он тебя сквозь оптический прицел как на ладони.
     - Не  снайпер,  а  паршивый пес:  грызет своих  братьев и  радуется!  -
впервые подал голос дед Левенец.  -  Если говорить примерно,  то  мой предок
полтавский полковник Левенец судил когда-то  по  Литовскому уставу,  который
признавало казачество.  Сегодня о  нем  никто и  не  знает,  а  вот  я  могу
напомнить.  В  Литовском уставе,  в главе четвертой,  артикуле сто пятом,  о
ябедниках сказано так: "Способствуя тому, чтобы злые люди за поклеп на людей
невинных наказаны были,  постановляем, если бы кто, забыв страх божий и стыд
людской,   выдуманные  клеветнические  речи  донес  и  это  на  него  явными
доказательствами и убедительными знаками доказано было,  тогда такому ноздря
разрезана должна быть и уже такой, чтобы никогда ни к какой должности и ни к
какому делу допущен не был".
     - Разорвать ноздрю пасквилянту - это здорово! - воскликнул Педан.
     - Эге,  -  засмеялся кто-то,  -  он  с  этой  ноздрей инвалидность себе
оформит и пенсию будет загребать!
     - Если бы судили показательными судами, никаких анонимщиков не было бы,
- заявил  Грицко  Грицкович.  -  А  то  "приравнивают к  гражданам",  вот  и
доприравнивались.   Ошибка  товарища  Левенца  заключается  в  том,  что  он
своевременно не уведомил ни парторганизацию, ни общественность.
     - Я  предполагал,  что  этот Шпугутькало сам поймет,  -  произнес Гриша
застенчиво.
     - Вот в чем твоя ошибка, кажется-видится, - объяснил Свиридон Карпович.
- Ты -  хлопец рабочий,  а тот -  бездельник.  Бездельник всегда такой:  чем
больше ты ему потакаешь,  тем больше он наглеет.  А теперь,  Гриша, расскажи
товарищам о твоих предположениях относительно Шпугутькало.
     Гриша  сказал,   что  его  заявление  будет  неофициальным,   ничем  не
подтвержденным, кроме слов Рекорди, сказал также, что некоторое время у него
было подозрение на самого Рекордю,  поскольку тот -  тунеядец, паразитирует,
как  гусеница,  человек  никчемный  и  пустой,  хотя  и  добродушный,  а  не
обозленный.  А  тут  действует существо уже и  не  обозленное,  а  словно бы
ошалевшее,  оплевывает змеиной слюной все вокруг и  вслепую,  без какой-либо
цели и  мысли.  Кто бы это мог быть?  И вот всплывает фамилия нового учителя
физкультуры Пшоня,  есть уже некоторые подтверждения,  но  необходима полная
уверенность, поэтому и хотелось посоветоваться с товарищами.
     - Могу сказать,  что  для нашей школы этот Пшонь -  подлинное стихийное
бедствие, - заявил директор школы. - Может, чума.
     - Это тот, что со свиньей? - спросил кто-то.
     - Со свиньей и сам свинья свиньей, выходит?
     - Это тот,  что у Несвежего? - подал голос дед Утюжок. - Ох и въедливый
же стервец!  Мне врачи от одышки прописали дуть в  какую-то хлейту.  А сынок
Несвежего на  сопилке,  как  пообедает,  любит играть.  Я  и  пошел,  думаю,
попрошусь в  сопилку подуть.  А  этот  усатый  стервец как  набросился,  как
придрался ко  мне:  если хлейта прописана,  так и  дуйте в  хлейту,  а  не в
сопилку!  Так,  будто это его дело! Я говорю: видел ли ты хлейту? Может, она
такая,  как свисток у Белоцерковца? Так и свисток ведь до войны был роговой,
а  теперь железный.  А  роговые были свистки ох и  свистки!  И гребешки были
роговые, а теперь только люминиевые. Куда все оно подевалось?
     - Для космоса, дедушка! - захохотал Педан.
     - А ты не хохочи,  -  обиделся Утюжок,  -  а подумай, как помочь нашему
голове и  всем нам.  Я  один раз увидел это усатое и  уже понял,  что это за
фрукт!  А  теперь,  выходит,  надо его вывести на чистую воду.  А  потом уже
отрубить хвост до основания.
     - Ты,  дед,  давай по сути,  говорится-молвится, - прервал его Свиридон
Карпович.
     - Сам ты дед-дедуга!  -  обиделся Утюжок. - А на этого окаянного я знаю
способ!
     - Какой же? - полюбопытствовала Тоня.
     - Расскажу ему такое, что он сразу и накорябает свой донос!
     - Что же вы ему расскажете?
     - А про змея!  Раз оно,  как говорит Гриша, гадючье племя, то на змея и
клюнет!
     - Тогда уж вы лучше ему про динозавра! - улыбнулся Грицко Грицкович.
     - А что это за динозаврий? Что-то я не слыхал.
     - Были такие тварюки миллионы лет назад.  Жили в  воде.  Подохли все от
похолодания,  что ли.  А тут,  мол,  на ферме у Дашуньки вывели и выкормили.
Теперь уничтожит все животноводство!
     - Может,  про мамонта?  -  подала голос Дашунька.  - У мамонта один зуб
весил полпуда.  Деревья перемалывал.  Никаких комбикормовых заводов не нужно
было. Мамонты подохли, потому что стало жарко.
     - Динозаврий для меня подходящий,  -  сказал Утюжок,  - раз в воде жил,
это как раз для меня.  Я  и  этого Шпиняйла в воду толкну,  как хвашистского
хвельдмаршала.
     - Да не Шпиняйла, а Пшоня, - поправил Свиридон Карпович.
     - Мне это все равно. Поручите - выведу на чистую воду хоть завтра.
     - Поручить никто такого не может,  -  заявил Свиридон Карпович,  -  это
дело  нашей  чести -  разоблачить клеветника и  очистить обстановку в  нашем
передовом селе.
     - И сохранить окружающую среду! - воскликнула Тоня.



                          КОТОРУЮ МОЖНО НЕ ЧИТАТЬ,
                           КАК И НАШЕ ПРЕДИСЛОВИЕ

     В  тревожно-напряженный  разговор  веселоярского актива  автор  не  мог
вмешиваться по  многим причинам.  Первая из  них сугубо литературная:  автор
всегда должен дать возможность своим героям высказаться,  сам же  при этом -
ни звука!
     Вторая причина -  растерянность и  даже паника.  Автор слушал и  не мог
поверить,  чтобы  в  Веселоярске завелось  такое  порождение  ехидны,  такой
выкормыш мрачных эпох первобытного беспорядка, путаницы и хаоса.
     Третья причина,  можно сказать, престижная: автору хотелось уже тут, не
трогаясь с места, всесторонне и основательно обдумать проблему и генезис, то
есть   происхождение  такого   позорного  явления,   как   клеветничество  и
доносительство,  подойти к этой проблеме с позиции монументального историзма
(пользуясь   терминологией  некоторых   украинских  литературных  критиков),
продемонстрировать ее понимание на уровне мировых стандартов,  одним словом,
что-то в этом роде.
     А  тем временем автор вынужден был,  вместо своих глубоких размышлений,
внимательно вслушиваться в то, что говорят веселоярцы о неизвестном злостном
клеветнике,  направлять ухо то на одного,  то на другого,  мысленно метаться
между  ними,  как  бегает заяц  между  копнами.  Сравнение,  надо  признать,
довольно устаревшее. Что такое заяц? Скоро он останется только на рисунках в
детских книжечках да в серии мультфильмов "Ну,  заяц,  погоди!".  На Украине
насчитывается миллион зайцев, а на них - полмиллиона охотников. Если учесть,
что теперь у  каждого охотника непременно двухстволка,  то  выходит,  что на
каждого зайца смотрит смерть.  Сколько же  им  еще жить на  нашей прекрасной
земле?
     А кто сегодня знает,  что такое копны,  полукопны, снопы, когда у нас в
основе торжество прямого комбайнирования или  кошения на  свал  и  молочение
теми же комбайнами?
     Следовательно, ни зайцев, ни копен, старое отмирает, новое рождается, а
тем  временем автор этого отчаянного повествования бегает,  как  заяц  между
копнами,  доискиваясь смысла в бессмыслице, стараясь объяснить необъяснимое,
пробуя найти корни неукоренившегося, но вездесущего, будто вирус.
     Мы  начинали  с  рая  и  с  первых  его  поселенцев,  этим  придется  и
заканчивать.  Есть сведения (правда, непроверенные и ненадежные, но все-таки
есть!),  будто  самой страстной мечтой Адама было  вовсе не  проникновение в
тайну всего сущего,  не  познание всех причин и  следствий,  не  расщепление
атомного ядра,  не открытие формулы ДНК (дезоксирибонуклеиновой кислоты),  а
примитивное желание  приобрести лесопилку.  Так,  как  сегодня  нам  хочется
приобрести  импортный  мебельный  гарнитур,  цветной  телевизор  с  японской
трубкой,  адидасовские кроссовки или  французские духи  с  электромонтерским
названием "Клема".  Спросите:  почему Адам уперся мечтой именно в лесопилку?
Почему не мог мечтать,  скажем, о лазере, или об искусственном разуме, или о
таком дереве, что стоит только взглянуть на его плоды - и уже наелся досыта?
Объяснить это  можно некоторой ограниченностью нашего самого первого предка,
а еще природными условиями, в которых он вырастал и обречен был жить. Дело в
том,  что в раю все росло как бешеное.  Деревья,  кусты,  кустарники,  чащи,
лиственное,  хвойное, безлистное, как только Адам с Евой на ночь найдут себе
свободную полянку-опушку, чтобы спокойно поспать, на утро все заросло, как в
ухе у  старого бога,  все пищит и лезет к солнцу и,  как говорят современные
поэты,  буйствует!  О  чем тут может думать человек?  Он  хочет прежде всего
вызволить свою любимую Еву,  а  уж  потом и  самого себя от цепких и  липких
объятий этого буйства,  но орудий для этого нет,  потому что в  раю пилы как
таковой не было вообще,  бог либо забыл,  либо не сумел, а может, специально
не захотел ее создавать,  точно так же,  как компьютер,  джинсы и дефицит, -
так что же, спрашивается, должен был делать наш легендарный предок?
     В  отчаянии,  обхватив голову руками,  сел он в  первобытных джунглях и
начал мечтать и,  таким образом,  пришел к  мысли о примитивной и прозаичной
лесопилке.  Кому он  мог сказать об этом?  Богу?  Но боги никогда не уделяли
внимания мелочам.  Для  богов только масштаб,  размах величие и  века.  Тебя
кормят амброзией,  ты  запиваешь ее нектаром,  а  тебе еще хочется какого-то
сухаря?  Никчемный,  ты позоришь саму идею рая! Ну и так далее. Адам все это
прекрасно знал,  поэтому не стал писать богу заявление,  а рассказал о своей
мечте Еве  между двумя очередными поцелуями.  А  Ева что?  Не  могла же  она
потерять мужа  там,  где  другого не  найдешь,  потому  что  его  просто  не
существует.  А чем можно удержать возле себя мужа?  Только обещаниями. И Ева
пообещала  Адаму  лесопилку.  Поступила  легкомысленно,  как  поступают  все
женщины,  но иначе не могла.  Нужно любимому Адамчику - достанет. Как и где?
Разве в этом суть?
     Бог все это проспал,  ничего не слышал и не знал.  Зато услышал все дух
райского леса, всполошился и встревожился, представив, что тут начнется, как
только Ева раздобудет для Адама лесопилку,  и немедленно решил принять меры.
Из цепких лиан,  которые обвивали деревья,  дух леса создал змея-искусителя,
проинструктировал его,  как подсунуть Еве яблоко с  любимой богом яблони,  а
затем и Адаму, все это произошло точно по инструкциям, после чего оставалось
лишь просигнализировать богу и ожидать результатов.
     Это был первый донос,  первый навет,  Адама и  Еву с позором изгнали из
рая на землю, причем бог не довольствовался одним лишь изгнанием, а напустил
на  них  еще всякой нечисти,  которая должна была беспощадно преследовать их
повсюду.
     Поэтому,  когда на  греческой горе Олимп поселились боги,  так сказать,
местного значения и  стали думать,  чем бы  досадить людям,  то  с  огромным
удивлением заметили,  что  на  земле уже  есть эринии,  или  фурии,  которые
отвратительной ватагой  носились  за  тем  или  другим  человеком,  пока  не
доводили его до смерти. Собачьи головы, вместо шерсти - змеи, крылья летучих
мышей,  визг  и  верезг такой,  что  хоть сквозь землю проваливайся -  фурий
боялись даже олимпийские боги.  А что уж говорить про людей?  Чтобы доказать
невиновность, нужно было откусить себе палец на руке, но фуриям и этого было
мало,  они продолжали и дальше преследовать свою жертву. Несчастного Ореста,
ставшего в дальнейшем героем всех древнегреческих трагедий, они загнали аж в
Крым, где он как-то ублажил их, принеся в жертву тысячу черных овец.
     Но  какими бы  ни  были  злыми фурии,  верховному греческому богу Зевсу
очень  хотелось создать и  какое-то  собственное паскудство,  чтобы люди  не
имели спокойной жизни на  земле.  Он недолго думал и  создал целую семейку -
двух сестричек и  братика.  Сестрички назывались Ехидна и Горгона,  братик -
Ладон.  Ехидна до  пояса была красивая женщина,  а  ниже -  страшная змеюка,
питалась  человеческим мясом,  родила  от  какого-то  безответственного типа
Химеру,  Гидру и Цербера.  От Химеры,  как мы теперь знаем, пошел украинский
химеричный роман,  Гидра  стала  гидрой империализма,  а  Цербер спустился в
потусторонний мир, где охраняет ад.
     Братик Ехидны Ладон  был  первым райским змеем,  который накатал первый
донос на первых людей,  а теперь Зевс спустил его на землю, чтобы он помогал
своим сестричкам.
     У Горгоны, прозванной Медузой, что означало "ловкая", вместо волос были
змеи,  огромные зубы, высунутый язык, а лицо у нее было таким ужасающим, что
каждый, кто смотрел на него, каменел от ужаса. Все камни, валяющиеся сегодня
на земле, это люди, уничтоженные Горгоной. Так бы она, наверное, и покончила
бы  со  всем родом людским вообще,  если бы на Олимпе не возникла оппозиция:
дочь  Зевса,  богиня мудрости Афина  нашла  на  земле мужественного парня по
имени Персей,  дала ему алмазный серп,  крылатые сандалии, магическую сумку,
отполированный щит,  поручила найти  Горгону и  отрубить ей  голову.  Персей
нашел Горгону на западе в  стране гиперборейцев (чуть ли не в  Англии),  где
чудовище спало среди промокших от  дождя людей,  зверей,  превращенных ею  в
камни.  Чтобы самому не окаменеть, Персей не смотрел на Горгону, а только на
ее отражение в  щите.  Афина направила его руку,  и он отсек голову Горгоне.
Неожиданно из тела Горгоны выскочил крылатый конь Пегас, которого она зачала
с богом морей Посейдоном,  и помчался прямо в Грецию к горе Геликон.  На той
горе, как это теперь знает и малое дитя, жили тогда покровительницы искусств
и наук,  прекрасные музы,  страшно страдающие от жажды.  И вот нужно же было
случиться так,  что порождение такого отвратительного зверя -  Горгоны, конь
Пегас,  добежав до  Геликона,  ударил там о  землю копытом,  и  на том месте
зажурчал чистой,  как  слеза,  водой вдохновения вечный источник Гиппокрена.
Пегас,  выходит, создал и подарил Гиппокрена музам, за что они провозгласили
его своим любимцем,  а вслед за ними это сделали и все поэты,  в том числе и
украинские. Вот как оно все может обернуться!
     Но  на этом не кончается наш мифик про Пегаса.  Ведь его родная тетушка
Ехидна пустила на свет его двоюродную сестричку Химеру,  о которой сам Гомер
сказал так: "Лев головою, задом дракон и коза серединою" ("Илиада", 6, 181).
К  тому же у нее была довольно противная привычка дышать на все живое огнем,
испепеляя его.
     Снова  пришлось  вмешиваться  богине  мудрости  Афине,   которая  нашла
прекрасного мужественного юношу Беллерофонта,  посадила его  на  Пегаса (да,
да,  на поэтического коня Пегаса!),  дала в  руки лук и  колчан со стрелами,
наконечники у  которых  были  сделаны из  олова,  и  послала против  Химеры.
Беллерофонт прискакал к  чудовищу,  пустил в  ее  огнедышащую пасть стрелу с
оловом,  олово от огня расплавилось,  полилось Химере в  желудок и сожгло ее
насмерть.  На радостях Беллерофонт направил Пегаса на Олимп, забыв, что туда
без  пропуска на  бессмертие никто не  имеет права и  нос показывать.  Зевс,
увидев такую  неслыханную наглость,  улыбнулся в  бороду и  пустил с  Олимпа
овода.  Овод полетел к Пегасу,  укусил его под хвостом, конь брыкнул задними
ногами,  сбросил Беллерофонта на землю,  а сам махнул на Олимп.  Беллерофонт
нас не интересует. Упав, он искалечился и вскоре умер. А Пегаса Зевс оставил
на  Олимпе,  но  уже  не  для  того,  чтобы  он  вдохновлял  поэтов,  а  для
транспортирования на  землю всех тех  молний,  которыми верховный бог  карал
людей то  ли за их провинности,  то ли вовсе невинных,  одним словом,  Пегас
стал орудием несправедливости.
     Может,  именно из-за  этого люди  почти всегда относились если и  не  с
подозрением,  то во всяком случае с  некоторой предвзятостью к поэтам,  а на
коней тоже  затаили злобу,  что  и  привело чуть ли  не  к  полной замене их
автомобилями, тракторами и другими неуклюжими механизмами.
     Нетерпеливые читатели могут спросить автора:  а  к  чему  тут  все  эти
ехидны,   химеры,   гидры  и  пегасы,  когда  речь  идет  об  анонимщиках  и
клеветниках? И не лучше ли было бы проследить историю этого вопроса, начав с
законов  индийского  царя  Ашоки,  повелений  египетских фараонов,  римского
права,  салийческой правды,  капитуляриев Карла  Великого,  "Русской правды"
Ярослава Мудрого,  судебника Ивана Грозного, "Уложения о наказаниях" русских
царей, кодекса Наполеона - и вплоть до современных кодексов и законов?
     И  вообще -  кто  же  такой этот  злостный анонимщик,  мешающий честным
труженикам Веселоярска строить новую жизнь?
     У автора единственное оправдание:  его мификологию можно не читать.  Он
об этом своевременно предупреждал.  Не написать же он не мог, потому что его
замучили бы критики.




     Для   выполнения  своего   поручения  дед   Утюжок   мобилизовал  Петра
Беззаботного с его конями.  Пешком на такое дело идти негоже,  -  потому как
несолидно, техника тоже не годилась, ибо от нее слишком много стука и грюка,
а  природа любит тишину.  Да и  то сказать:  кони теперь стали,  может,  еще
большей редкостью,  чем  роговые гребешки,  поэтому грех было бы  пренебречь
возможностью покататься  на  возе  Петра.  На  коней  Беззаботного приезжали
посмотреть со  всего района,  "красные следопыты" приходили целыми отрядами,
расспрашивали Петра о  его фронтовых подвигах,  а более всего о подвигах тех
коней,  с которыми он прошел все фронты: как да что, куда да откуда? А потом
уже  и  о  современной жизни:  каковы  его  планы  на  будущее  и  скоро  ли
хозяйственники повернутся  лицом  к  коню?  На  что  Петро  с  присущим  ему
лаконизмом отвечал:  "А какие,  считай,  планы?  Еще немного поезжу, а потом
продадим этих коняг на мыло. - вот тебе, считай, и казак коня напоил..."
     Дед Утюжок остановил Петровых коней,  когда они порожняком возвращались
с  ферм,  везя самого лишь своего повелителя,  который,  как всегда,  сладко
спал, подложив себе под бока душистого сенца. Беззаботный сразу же проснулся
и попытался заявить протест, но был надлежащим образом пристыжен.
     - Разве ты  не  знаешь,  на  какой пост меня выдвинули?  -  крикнул дед
Утюжок, усаживаясь на возе. - Гони прямо к Несвежему!
     Беззаботный зевнул,  затем  стеганул своих  лошадок кнутом,  зевнул еще
раз, но поинтересоваться, какой же теперь пост у деда Утюжка, как-то забыл.
     - Да ты почему же молчишь? - крикнул Утюжок.
     - А разве надо разговаривать? Кони тянут, воз, считай, катится.
     Утюжок только сплюнул на такое равнодушие.
     У Несвежего полным ходом шел обед.  Ничего удивительного в этом не было
бы,  если бы  не  то,  как обедали!  Все в  Веселоярске знали скупость Ивана
Ивановича,  до сих пор еще помнили,  как он когда-то ел гнилые грушки, чтобы
не  пропадали,  а  тут  на  столе  было  наставлено множество разных мисок и
тарелок,  а в них -  холодец,  колбасы,  кровянка,  кишки,  блины, вареники,
пироги,  уха  из  карпов,  и  это  еще не  все,  потому что Самусева Одарка,
подоткнув юбку,  знай  металась между  столом  и  печью,  носила  печеное  и
вареное, жареное и копченое. Ивана Ивановича дома не было, трудился на благо
родного колхоза, а за столом старались два "молотильщика" - Рекордя Иванович
и  остроусый Пшонь,  который с жадностью поедал кровянку,  даже не сняв свою
панаму.
     - Хлеб да соль, - вежливо промолвил Утюжок.
     - Прыг да сел!  - захохотал Рекордя. - Гоп, дедушка, к столу! Вот у нас
какое застолье!  Пироги,  как быки, чтобы развивалось животноводство, горох,
как горох, чтобы овцы ягнились и цыплята лупились, рыба как вода...
     - Сел бы, да некогда, - прикидываясь озабоченным и словно бы разыскивая
взглядом Ивана Ивановича, сказал дед Утюжок. - Папаши, значит, нет?
     - На работе! Да зачем он вам, кики-брики?
     - Тут такое дело. Иду я на динозаврия посмотреть, да хотел просить...
     - На кого, на кого? - вмиг вытер усы Пшонь.
     - Да на динозаврия же.
     - На какого динозавра?
     - А вы не слышали? На нашего же.
     - Сек-кундочку! - вскочил из-за стола Пшонь и побежал в другую комнату.
Вернулся  с  блокнотищем,  наставил его  на  деда  Утюжка,  приказал строгим
голосом:
     - Повторите, что вы сказали! Запишем для карасиков.
     Но  что  деду  Утюжку все  блокноты мира,  когда  за  ним  стоят  целые
поколения степняков, которые могли перехитрить самого черта!
     - Человече,  -  спокойно отстранил блокнот Пшоня Утюжок,  - некогда мне
разговоры разводить -  мне  еще  надо  присмотреть за  динозаврием,  пока не
стемнело.
     - Вам?
     - Мне.
     - И вот сейчас?
     - Ну да!
     - Тогда я с вами.  Транспорт у вас есть или возьмем машину?  - При этих
словах Рекордя недовольно заворчал.
     - Кони ждут, а внизу у воды у меня дежурная лодка прикрепленная.
     Пшонь поправил свою панамку, задвинул блокнот за пояс, опрокинул кружку
какого-то питья (взвар или водка, не разберешь) и почти вытолкал деда Утюжка
в спину.
     - Поехали! - крикнул он Беззаботному, первым удобно усаживаясь на сене.
     - Не кричи,  потому что кони,  считай, не любят, когда на них кричат, -
зевнул Петро.
     - Где ты только достал этих пегасов? - не унимался Пшонь.
     - И  ты  фугасом стал  бы,  когда овса не  дают,  а  только горох.  Как
нажрутся гороху, то, считай, так и жди, что разнесет им подвздошье.
     - Еще овес тратить на этих скелетов!  - пренебрежительно кинул Пшонь. -
Теперь  одна  ракета заменяет двадцать пять  миллионов коней!  А  тут  такая
отсталость! Надо записать!
     Он  попытался что-то  черкнуть в  своем блокноте,  но  воз так трясло и
подбрасывало, что Пшонь только выругался.
     - Колес путных не можешь поставить на свою телегу! - крикнул он Петру.
     - А как ты их поставишь?  Колесников в селе давно нет, колес тоже, зато
те,  которые палки  в  колеса  суют,  не  перевелись!  Ты  попробуй вспахать
трактором огород,  сколько это  будет  стоить?  Двенадцать рублей!  А  моими
конями - полтора рубля. Вот тебе и ракета, считай!
     - Вы его не раздражайте,  шепнул Утюжок Пшоню,  - он у нас малахольный,
может и прибить.
     Пшонь торопливо передвинулся в  задок воза и  до  самого Днепра молчал,
только вращал своими зеньками во все стороны да надувал усы.
     Лодчонка была  небольшая,  ветхая,  весло всего лишь  одно,  Пшонь даже
возмутился:
     - Что это за безобразие? Не могли дать большую лодку?
     - Большую никак нельзя, - объяснил Утюжок.
     - Это почему же?
     - Динозаврий  испугается.   А  тогда  -  спаси  и  помилуй!  Да  вы  не
сумлевайтесь.  Я  в  войну целого хвашистского хвельдмаршала тут  катал -  и
ничего...
     - Сотрудничал, дед, с оккупантами? - насторожился Пшонь.
     - Да как сказать? Было всего. Вода тогда здесь не такая стояла. Плавни,
значит,  озера в них,  а то трава.  А в траве -  море птицы!  Гуси,  лебеди,
журавли,  дрофы,  куропатки,  перепелки!  Дрофу, бывало, убьешь - три горшка
из-под кулаги мяса насолишь.  А куропаток! Идешь по траве, шарк-шарк ногами,
а их там -  пропасть!  Так и порхают, так и выпархивают! А уж что перепелок!
Сидишь,  бывало, над миской с борщом, а они прямо тебе в борщ! Да сытые, как
лини. Все ведь лето в пшенице нагуливают жир для перелетов в теплые края...
     - А где же все это теперь? - строго спросил Пшонь.
     - Да где же? Динозаврий все и поел.
     - Так,  так,  так, - защелкал языком Пшонь, доставая свой блокнотище. -
Сек-кундочку, дед! Теперь не спеши, потому как все надо записать!
     - Оно можно и записать, а можно и так оставить.
     - Оставлять мы не можем. Откуда взялся этот динозавр?
     - А  кто ж  его знает?  Может,  разбудили взрывами.  Или от бомбежек во
время войны или теперь от  каменоломни,  когда камень рвут.  Говорят,  оно в
Днепре спало сколько-то там миллионов лет,  а теперь над ним грюкнуло, оно и
полезло на берег. Вылезет ночью, нажрется, как скотина, и снова залезает.
     - Кто-нибудь его видел?
     - Да и вы увидите, коли охота.
     - Я?
     - А кто же?  Вот взгляните в воду.  Видите? Вот уже лодкой наплываем на
след. Видно же?
     Пшонь уставился туда,  куда показывал дед Утюжок, и даже блокнот уронил
из  рук.  Лодка  плыла  по  мелкому,  и  сквозь тихую  прозрачную воду  были
отчетливо видны  два  глубоченных следа от  какого-то  гигантского чудовища.
Следы шли параллельно,  не было им ни конца ни края, они были одинаковые (не
глубже,  не мельче),  будто отмерены какой-то сверхъестественной силой, и от
этой убийственной одинаковости становились еще страшнее. Разумеется, Пшоню и
в  голову не  могло прийти,  что осенью сорок третьего года тут через плавни
шли на переправу наши танки,  дорогу им мостили саперы лозой и  тальниковыми
ветками,  стальные траки перемалывали эти лозы, прогребались до тысячелетних
корневищ плавневых трав и  оставили тут такие следы,  что их не могла теперь
сгладить  никакая  сила.  В  Карповом  Яре  уже  потом,  вспоминая старинные
рассказы о страшных полозах, дядьки говорили об этих танковых следах:
     - Вот уж словно полозы тут выгуливались!
     Дед  Утюжок  вспомнил  эти  разговоры  и  намерился  поймать  Пшоня  на
побасенку про  полоза,  но  поскольку ему  подбросили более  звонкое слово -
"динозавр",  так он поскорее и взял его на вооружение. Не все были убеждены,
что Пшонь так легко поймается на  этот крючок,  но дед Утюжок не сомневался.
"Тут выходит оно как?  - размышлял он. - Человек этот такой злой, что и себя
укусит, а кто злой, тот и дурной. Ну, а уж коли глуп, то и поверит во все на
свете!"  Теперь он  украдкой наблюдал за Пшонем и  видел,  что тот не только
поверил,  но и испугался.  Но виду еще не подавал,  лишь нацелился на Утюжка
своими усами и капризно спросил:
     - А почему два следа?
     - Две лапищи,  значится,  - объяснил дед Утюжок. - Как каменные столбы.
Оно их и не подымает, а только волочит.
     - И на берег?
     - Когда голодное, так и прется! И жрет все, что попадет!
     - Почему же не поставят сторожей?
     - Штатов не дают.  Да и как его устережешь и чем отпугнешь? Берданка не
берет.  Милиционер Воскобойник пробовал из пистолета - пули отскакивают. Тут
разве тот пулемет,  который мне партизаны дали,  так я  его нашим доблестным
воинам подарил.
     - Так,  так, так, - облизал пересохшие губы Пшонь, - это надо записать.
Преступное попустительство.  Откормили динозавра,  прячут его на дне,  а  он
поедает  всю  окружающую среду.  Природные богатства под  угрозой,  трудовые
массы всколыхнулись от возмущения, а руководство...
     - Вы бы лучше тут не писали, - осторожно посоветовал дед Утюжок.
     - Не писал? То есть? Не понял!
     - Никто же  не  знает этого динозаврия!  Оно  как увидит ваш блокнот да
подумает,  что это что-то съестное!  Проглотит не только блокнот,  но и  нас
обоих с лодкой!
     - Ты,  дед,  не  бузи!  -  отскочил  перепуганно Пшонь.  -  Завез  меня
специально! Где этот динозавр?
     - Да где же? Вот тут уже недалеко, в Чертороях на дне залег и отдыхает.
Я ему туда подкормку вожу.
     - Подкормку? Какую подкормку?
     - А  какую же?  Когда овечку,  когда бычка,  когда пару индеек,  а то и
козу. Он все принимает, лишь бы черной масти.
     - Черной? Почему черной?
     - Такой нрав у  тварюги.  А  это мне сказали,  что на свиноферме свинья
черная завелась, так привезу и ее.
     - Не черная, а рябая, в белые и черные латки.
     - Была рябая,  а эта Дашунька для нее такой рацион составила, что белые
латки почернели, теперь свинья вроде бы и вся черная.
     Пшонь готов был выскочить из лодки.
     - Вези, дед, назад! - крикнул он. - Заворачивай!
     - Еще же не доехали.
     - Кому сказано: назад!
     - Еще же я на динозаврия не посмотрел.
     Пшонь,  наверное, хотел прыгнуть на деда и вырвать у него из рук весло,
но Утюжок спокойно помахал веслом перед его носом и посоветовал:
     - Сиди и  не  шевелись,  человече,  ибо я  и  не  таких тут топил.  Про
хвельдмаршала говорил тебе,  да  не сказал,  как утопил его.  Ты тут человек
новый,  не все еще знаешь?  Хотел тебе хоть динозаврия показать,  а  если не
хочешь,  то так и скажи,  а не дергайся.  Заворачивать, то и завернем. Петро
нас ждет, никуда не убежит, пусть малость поспит там...
     На  берегу  Пшонь  сначала велел  ехать  на  свиноферму,  но  сразу  же
передумал и скомандовал:
     - Вези домой!
     Дед Утюжок сидел возле Петра Беззаботного и довольно покашливал.
     Пшонь ничего не  слышал,  был далеко отсюда.  А  чтобы быть еще дальше,
едва соскочив с телеги возле двора Несвежего,  тотчас нашел Рекордю, схватил
его за плечи:
     - Едем! Готовь машину! Мигом!
     - Кики-брики, я же малость выпил.
     - На шоссе не будешь выезжать, по бригадным дорогам...
     - В район или куда?
     - Там видно будет!..




     Как же так могло выйти,  что на очередное заявление Пшоня ответ был уже
через неделю?  Очень просто: Пшонь знал, куда писать. Он усвоил себе твердо,
а  какая-то  злая сила,  направлявшая его подлые действия,  подсказывала ему
уязвимые места, и он бил без промаха, без промедления и без пощады. Такую бы
силу   для   борьбы  с   вредителями  сельскохозяйственных  культур  или   с
поджигателями войны!
     Когда не знаешь, что на тебя кто-то пишет, то совершенно естественно не
ждешь результатов,  не охватывает тебя нетерпение и не думаешь - выполняется
или не  выполняется постановление о  месячном сроке для ответов на  письма и
заявления.
     Все это, можно сказать, стандартные ситуации.
     Ну хорошо.  А когда у нас будут все основания догадываться,  что именно
Пшонь и  есть тот  таинственный кляузник,  который вот  уже полгода не  дает
покоя  веселоярцам,   и  когда  мы  прибегли  к  отчаянной  (можно  сказать,
бессмысленной) попытке выявить этого клеветника и теперь с нетерпением ждем,
что же будет дальше,  что случится и случится ли вообще что-нибудь, имеем мы
право на нетерпение?
     Дни  растягивались в  целые годы,  часы  становились днями и  месяцами.
Гриша Левенец,  забывая о своей высокой должности,  по нескольку раз на день
ходил к деду Утюжку, допытывался:
     - Вы же ему все сказали как следует?
     - Сынок!  -  отвечал ему дед Утюжок.  - Уж как я скажу, то никто так не
скажет! Этот супостат как услышал про динозаврия, так у него глаза побелели,
как у дохлого окуня! Страшное дело!
     - И вы думаете, он поверил?
     - Тут бы и  не такой дурак поверил!  Я  же ему следы под водою показал.
Таких следов нет во всем мире.
     - А про Мазепину телегу с золотым дышлом вы ему ничего не говорили?
     - В той телеге не только дышло из золота, но и втулки на всех колесах и
розвора...
     - Да пусть и розвора...  Меня интересует:  вы ему еще не подбросили эту
телегу?
     - Оставил в  резерве.  Если не  клюнет на  динозаврия,  тогда уж я  его
золотой телегой по башке огрею! Да только ты, Гриша, не сумлевайся: для него
и динозаврия хватит!
     Тем  временем все  приметы указывали на  то,  что  Пшонь  в  самом деле
поймался на крючок, закинутый дедом Утюжком. Ездил с Рекордей аж в область и
на  почтамте посылал какие-то письма -  это еще не доказательство.  У  Ивана
Ивановича Несвежего выпустил новый номер стенной газеты,  где  раскритиковал
все семейство,  которое служило ему верой и правдой,  -  это тоже никакое не
доказательство.
     Но прибежал на свиноферму с  рулеткой и  полдня измерял на своей свинье
черные и  белые  латки,  чтобы  убедиться,  не  увеличились ли  черные и  не
уменьшились ли  белые  латки  в  результате коварных рационов,  составленных
Дашунькой, - это уже свидетельствовало, что зерна сомнений, зароненных дедом
Утюжком в сознание Пшоня, произрастают и начинают давать свои плоды.
     Не прошло и двух дней, как Пшонь, пользуясь школьным телефоном, нашел в
соседнем  сельсовете  многодетного  учителя  и  продал  ему  свою  свинью  с
доставкой на  дом.  Снова была морока с  машиной,  снова откуда-то  появился
Давидка Самусь и отвез Пшоня с его черно-белой свиньей в соседний сельсовет.
     Наутро  тот  учитель привез свинью обратно,  мотивируя тем,  что  Пшонь
запросил за  нее  слишком крупную сумму.  Пшонь уменьшил сумму и  немедленно
отвез ее  назад.  Многодетный учитель еще  раз привез черно-белое животное в
Веселоярск,  усматривая некоторую дискриминацию и оскорбление своей личности
со  стороны Пшоня.  Пшонь снова оттранспортировал свинью,  в  который уж раз
используя  бесплатный  колхозный  транспорт.   Неизвестно,  сколько  бы  еще
продолжались эти взаимоперевозки,  если бы именно в  это время не появился в
Веселоярске товарищ Крикливец.
     Гриша  увидел  в  окно,   как  товарищ  Крикливец,   немного  сутулясь,
сворачивает с  шоссе к клумбе сельсовета,  выскочил ему навстречу,  раскинул
руки не столько для приветствия (не дорос еще до таких фамильярных жестов!),
сколько от удивления:
     - Что такое, товарищ Крикливец?
     - А что? На эти ваши Шпили разве лишь вездеходом взберешься! Не вытянул
мой "газик".  Стреляет в третий цилиндр -  ни тпру ни ну!  Плюнул я,  бросил
его, пошел пешим ходом. Назад завернуть тоже не мог. Сегодня утром мне такой
акафист прочитали за твой Веселоярск. Что вы тут натворили?
     - Мы? Натворили?
     - Так может,  я? Завели какого-то Шпугутькало, обписал нам весь район с
головы до ног, а вы сидите и хотя бы свистнули!
     - Я же вам говорил.
     - Ты? Говорил?
     - А когда демографы ко мне придирались.
     - Так  это  же  к  тебе,  а  тут  про весь район речь и  про наш маяк -
Весероярск.   Вот  тут  и  началось:  кто  виноват?  Крикливец.  Не  проявил
бдительности, дал разрастись... Ну, рассказывай, что тут у вас.
     - Нечего рассказывать, - понуро произнес Гриша.
     - Ты,  Левенец,  не  крути!  Меня  будут слушать за  то,  что  прозевал
клеветника, а ты крутишь!
     - Мне крутить нечего,  это у нас уже в печенках...  Вы прямо скажите: о
чем там у вас написано? Про динозавров?
     Крикливец немного похлопал глазами, помотал головой, потом даже пощупал
Гришу за плечи,  за руку,  будто хотел убедиться,  в самом ли деле это живой
председатель   Веселоярского   сельсовета   или   же   какое-нибудь   хитрое
кибернетическое устройство, отступил от него, причмокнул языком:
     - Вот это да, вот это да! А ты откуда знаешь?
     - И подписано Шпугутькалом?
     - Ну, подписано! Ну и что же?
     - А  то,  что выкладывайте эту писанину на  стол,  чтобы мы ее хоть раз
увидели! А то никто ведь не показывает!
     Крикливец порылся в  своей обшарпанной папке,  достал оттуда два листка
из школьной тетради, положил на стол перед Гришей.
     - Вот. Можешь хоть в рамку вставить!
     - Так,  так, так, - нагнулся над этой писаниной Гриша, - складывается и
прикладывается, складывается, да еще и прикладывается!
     - Что там у тебя прикладывается?  - нетерпеливо воскликнул Крикливец. -
Ты прямо говори, что и к чему, мне некогда здесь разговоры разговаривать: на
мне целый район висит!
     - Повисит,  никуда не денется, - спокойно сказал Гриша, - и вы, товарищ
Крикливец,  никуда теперь не денетесь,  пока не выполните задание.  Поручено
вам разоблачить клеветника?
     - Ну, поручено! Ну и что?
     - А вот я вам еще кое-что покажу!
     Гриша,  потихоньку  напевая  себе  под  нос  нечто  похожее  на  маршик
механизаторов,  неторопливо пошел к  той  стене,  где  красовались пшеничные
снопы нового урожая.  Мог бы наконец смеяться вдоволь,  хохотать, заливаться
от  радости,   но,   как  убеждают  нас  ученые,   смех  требует  некоторого
одеревенения сердца,  потому что смеется только разум, а у Левенца сердце не
желало деревенеть, а хотело петь, радоваться и торжествовать.
     Наконец,  наконец!  В  самом деле,  все теперь складывалось воедино:  и
нахальные приказания Пшоня, и его угрозы, запугивания, и упорное записывание
всего,  что услышит,  кто что скажет, когда, в чьем присутствии. Куда уж там
до  него  тем  миргородским гоголевским героям,  которые вели  свою  наивную
хронику съедения дынь!  Там все ограничивалось простой фиксацией:  "Сия дыня
съедена тогда-то и тогда", - а этот знай ощеривал зубы над каждым записанным
словом и обещал, что карасики запрыгают на сковороде.
     Гриша  достал из-за  пшеничного снопа скрученный в  трубку большой лист
плотной  бумаги,   развернул  его  на  столе,  прижал  большими  кукурузными
початками (тоже урожая этого года),  потом положил на эту бумагу привезенные
Крикливцем листки из  школьной тетради,  немного полюбовался своей  работой,
причмокнул:
     - Класс!
     - Что это такое? - ничего не понял Крикливец.
     - Это? Домашняя стенная газета.
     - Что,  что?  Мало мне  мороки,  ты  еще выдумываешь какие-то  домашние
стенгазеты.  Хочешь,  чтобы  я  создавал еще  одну  комиссию по  этой  твоей
выдумке?
     - Выдумка не моя.
     - А чья же?
     - Посмотрите повнимательнее на все эти писания!
     Крикливец подошел, наклонился, протер себе глаза, снова наклонился.
     - Почерк вроде бы одинаковый, - пожал плечами.
     - Одинаковый, потому что писал один и тот же человек.
     - Кто же он?
     - Учитель физкультуры Пшонь.  Недавно присланный.  Как  приехал,  так и
начал обписывать нас со всех сторон.
     - Почему же молчали?
     - Потому что никто не знал.  Я  сейчас впервые вижу его писанину.  А то
ведь  никто  не  хотел показывать.  А  стенную газету он  выпускает у  Ивана
Ивановича  Несвежего,   у  которого  квартирует.  Называется  "За  передовой
домашний быт".  Передовая статья:  "Все силы на благоустройство новой хаты".
Это хата, где живет Пшонь, потому что сами Несвежие живут в старой хате. Вот
критический материал:  "Почему хлеб недопеченный?"  Тут вот меню на  неделю.
Тут критика Рекорди (это сын Несвежего), который долго спит.
     - А где он, этот ваш Пшонь?
     - Он такой же наш, как и ваш. В школе, спит в спортзале.
     - А ну-ка веди меня к этому пасквилянту! - решительно велел Крикливец.
     - Я и сам теперь хотел бы с ним переброситься словом-другим, - сверкнул
глазами Гриша.
     Мотоциклом не поехали,  чтобы преждевременно не спугнуть Пшоня, пошли в
школу пешком.  Занятий в классах еще не было,  потому что школьники помогали
убирать кукурузу, в спортзале, улегшись на поролоновых матрацах, сладко спал
Пшонь  под  громкую музыку  телевизора,  на  экране  которого слегка  одетые
девушки (только на ногах толстые полосатые носки) крутили модную аэробику.
     Гриша  выключил телевизор,  и  Пшонь сразу проснулся.  Сел,  недовольно
повел заспанными глазами, пошевелил острыми усами.
     - В чем дело?
     - Ваша фамилия Пшонь? - сурово спросил Крикливец.
     - Не Пшонь,  а Шпонька!  -  крикнул тот, но на Крикливца не действовали
никакие восклицания.
     - Это ваша работа? - показал он листки про динозавров в Веселоярске.
     - А если моя, так в чем дело? - подскочил Пшонь.
     - Почему же вы подписываете "Шпугутькало"?
     - Потому что я Шпонька, а Пугутькало - моя девичья фамилия.
     - Ну, чудеса! - хмыкнул Гриша. - Так вы были еще и девицей?
     - Не ваше дело,  кем я  был и  кем буду!  И нечего тут скалить зубы.  Я
привык не смотреть на чужие зубы, а показывать свои.
     - Не видно, - спокойно заметил Гриша.
     - Вы еще молоды и не видели, так я уж постараюсь показать!
     Крикливец почти с любопытством рассматривал Пшоня.
     - Послушайте,  -  хмуря брови,  сказал он,  -  вы  понимаете,  что ваша
деятельность противозаконна? Я официально предупреждаю вас...
     - Го-го!   -   нацеливаясь  на  него  усами,   посмеялся  Пшонь.  -  От
предупреждений еще ни у кого живот не болел.  А я тут наведу порядок! Пришли
- вот и  хорошо.  Я  сам уже хотел идти либо к  одному председателю,  либо к
другому. Мне нужны доски.
     - Собираетесь умирать? - поинтересовался Гриша.
     - Что значит - умирать?
     - Тогда зачем же доски? Я думал, на гроб.
     - Меня никому похоронить не удастся! Я очень живучий!
     Окуней бы  на  тебя ловить,  подумал Гриша,  но  одернул себя за  такие
несусветные мысли,  потому что  его  общественное положение не  давало права
сравнивать человека с наживкой,  даже такого,  как Пшонь. А какую кару можно
было бы для него придумать?  Если блоху увеличить в  тысячу раз,  она станет
такой,  как сковородка.  Вот бы  такое миллионокусачее чудовище напустить на
этого кляузника! Это был бы уже не детский талатай.
     Гриша  с  надеждой  посмотрел на  Крикливца:  может,  хоть  тот  как-то
напугает этого нахала?  Но Крикливец, видно, тоже впервые в жизни встретился
с  таким экземпляром людской породы и  немного даже растерялся.  А Пшонь тем
временем еще сильнее распоясывался.
     - Доски мне нужны для шкафа! - заявил он. - Чтобы прочным был шкаф и на
ключик запирался!  У меня секретные материалы.  Досье на все ваше образцовое
село.  На всех имею! Я все про всех знаю! Я знаю больше, чем вы все думаете!
Я знаю такое, чего никто не знает!
     - Ой,  я знаю,  що грiх маю, - насмешливо пропел Гриша, но Пшонь осадил
его:
     - Еще молод тут меня прерывать!
     - Ну хорошо,  я молод.  А вот товарищ Крикливец, районный руководитель,
специально приехал, чтобы вывести на чистую воду такого пасквилянта, как вы.
     - Районный масштаб  для  меня  уже  давно  пройденный этап!  -  цинично
оскалился Пшонь.  - Я вас еще до столицы доведу, вы у меня все запрыгаете на
сковородке!
     Левенец взглядом попросил поддержки у Крикливца,  но тот,  сделав Пшоню
предупреждение,  казалось, исчерпал арсенал своих административных средств и
теперь только вращал бровями так энергично, будто хотел перебросить их через
свою голову.
     Тогда Гриша прибег,  как ему казалось,  к самой большой угрозе,  заявив
Пшоню:
     - Между прочим,  вы тут угрожаете нам столицей, а мы как раз пригласили
из столицы писателя, чтобы он показал народу вашу позорную деятельность.
     Уже в следующий миг Гриша понял, что не следовало упоминать о столичном
авторе, потому что Пшонь так и впился.
     - Это какой же писатель?  Тот,  что "Роксолану" нацарапал? Заигрывает с
вами,  хвастает,  что происходит из казаков?  Из каких там казаков! Из турок
он!  И дед его из турок, и отец. И не Загребельный он, а Загре-бей. Я еще до
него доберусь.  Запрыгает у  меня на сковородке!  Турок,  а раз турок -  ищи
возле него гарем на сотню женщин!
     - Каких женщин?  -  возмутился Гриша. - Свиридон Карпович знает его уже
сорок четыре года.  Вместе были на фронте.  Писатель с  женой живет тридцать
пять лет. Дети. Внуки. Старый человек.
     - Старый? Разберемся, зачем ему наша медицина продлила жизнь, почему не
умер до сих пор?  На войне был?  Был.  Всех там убивало, а он уцелел? Из ста
его однолеток девяносто семь погибло,  только трое уцелело.  А почему именно
он уцелел?  Никто не подумал об этом,  а  Пшонь подумал!  Потому что у Пшоня
золотая голова!  Я  еще доберусь до этого писателя!  У него одна ручка стоит
столько,  сколько  стоит  центнер пшеницы по  государственной цене.  Это  же
безобразие!  Мы еще разберемся, от чего большая польза - от центнера пшеницы
или от писательской ручки!
     - Все зависит от того,  кто пишет ручкой,  -  спокойно сказал Гриша.  -
Когда такой паскудный тип,  как ты, тогда в самом деле пользы пшик, зато зла
не  оберешься!  Пошли  отсюда,  товарищ Крикливец,  вы  свое  предупреждение
сделали,  а  уж дальше разрешите действовать нам самим.  В Веселоярске народ
твердый.  Мы за свою правду заставим и за девятыми воротами тявкнуть! И даже
не таких, как это шпугутькало.




     Гриша проводил Крикливца,  который поехал в  райцентр на "Волге" Зиньки
Федоровны,  и  теперь шел,  и,  как пишут модные украинские писатели,  мысли
хаосом клубились в голове,  обгоняли друг друга,  путались, переплетались, -
информации было столько, что переварить ее сразу было совершенно невозможно.
     "Ну,  гадство!"  -  думал  он,  снова и  снова вспоминая Пшоня,  и  его
поведение, и слова, и нахальство, и угрозы.
     Гришины кулаки сжимались сами по себе,  такая злая сила чувствовалась в
них,  что разорвал бы в клочья гадов,  даже такой толщины, как нога у дядьки
Обелиска.  Разорвал бы и  куски забросил бы в  те черные дыры,  которыми нас
пугают астрономы.
     Но куда выкинешь Пшоня?
     Позади  загрохотало,  загремело,  потом  рядом  с  Гришей  заскрежетали
тормоза,  самосвал Давидки Самуся остановился как вкопанный,  Давидка открыл
дверцу, крикнул обрадованно:
     - Гри, привет!
     - Здоров, здоров, ты все гоняешь?
     - Жизнь требует темпа! Слушай, Гри, ты бы мог прийти ко мне на свадьбу?
     - На свадьбу? Куда? С кем?
     - У тетки Наталки в чайной. Мирославу свою привез с каменоломни.
     - А где же твой братик?
     - Бросил Мирославу,  похитил жену начальника каменоломни и рванул то ли
на БАМ, то ли еще дальше.
     - Не замерзнет ли он там?
     - Говорят,  это такая женщина, что от нее весь снег в Сибири растает! А
я  услышал -  да поскорее в  Тахтайку,  Мирославу в кабину -  и сюда!  И вот
сегодня и свадьбу хочу сыграть.
     - Была же у тебя свадьба, - напомнил Гриша.
     - То было одно,  а  теперь другое.  Вроде как новая жена.  Я  Мирославу
переименую -  и все правильно, как говорит мой братик. Село наше вон сколько
раз переименовывали!  Могу я свою жену хоть один раз переименовать? Ну, Гри,
придешь?  Там будут все свои, только братва из бригады электриков, которая у
нас  линию налаживает.  Видел,  наверное,  машину с  гнездом?  Раз-два  -  и
поднимает человека под  самое небо.  Мне  бы  такую машину -  деньги лопатой
загребал бы!
     Гриша вспомнил об этих электриках с  их машиной и удивился,  что до сих
пор не подумал о них. А если подумать, если поду...
     - Так, - сказал он Давидке, - может, я и в самом деле заскочу к тебе на
минутку,  а ты мне вот что скажи.  Это ты привез в Веселоярск нового учителя
физкультуры?
     - Со свиньей? Я.
     - А ну спрыгни ко мне из кабины.
     - Да ты что? Бить меня хочешь, что ли?
     - Не бить, а есть один план. Слезай поскорее!
     Гриша взял Давидку под  руку,  поводил его туда и  сюда вокруг машины и
изложил ему свой план, граничивший даже с гениальным.
     Первыми заметили что-то  необычное доярки,  бежавшие к  ферме на первое
доение.  Над Веселоярском стоял сизый осенний туман, не очень теплый, скажем
прямо,  но еще и не такой холодный,  чтобы пронизывал до костей. За туманом,
как поется в  нашей известной песне,  разумеется,  ничего не видно,  зато он
словно  бы  делает  более  выразительными все  звуки,  поэтому в  тумане все
довольно отчетливо слышно. Звуки же, услышанные доярками, доносились и не из
тумана,  а откуда-то сверху,  будто с самого неба.  Над туманом возле чайной
тетки Наталки что-то чихало,  кашляло,  бранилось и угрожало.  Однако доярки
относились к слишком озабоченным жителям Веселоярска, чтобы прислушиваться к
тому, что там доносится из-за тумана.
     Кто  первым  прислушался,  и  от  кого  распространился слух  по  всему
Веселоярску,  и  кто взбудоражил все село и  собрал возле чайной чуть ли  не
всех свободных от работы его жителей,  теперь уже установить не удастся даже
прославленным авторам детективных романов.
     Было - и нет.
     Но что все началось с Пшоня - это истина неопровержимая.
     Потому что именно Пшонь подавал эти звуки,  крики из-за тумана,  именно
он  находился  между  небом  и  землей,  оказавшись там  под  действием  сил
загадочных и непостижимых. Проснулся он на рассвете, пошевелился, попробовал
одной рукой,  попробовал другой,  и, как говорил один наш поэт, с перепугу у
Пшоня "на  лбу  заискрилась рапа":  он  висел между небом и  землей.  Точнее
говоря,  не висел,  а  лежал в чем-то круглом,  как гнездо (там даже ветками
было вымощено, будто у аистов), ноги торчали вверх с одной стороны, голова с
другой,  а  острый зад  провалился в  проклятое гнездо и  ощущал там  каждую
палочку и каждый сучок.
     При  всей  своей  пакостной природе,  Пшонь все  же  принадлежал к  той
людской разновидности,  которая в  науке очерчивается термином homo sapiens,
потому  что  каким-то  соображением  все  же  располагал,  вот  и  попытался
вспомнить, что и как с ним было, начиная со вчерашнего дня. Шофер, привезший
его когда-то со свиньей в  Веселоярск,  пригласил в  чайную на свою свадьбу.
Почему  бы  и  не  пойти,  чтобы  увидеть,  какого  благосостояния  достигли
веселоярцы,  а потом сообщить,  кому следует,  чтобы разобрались, откуда все
это  у  них  взялось.  Далее Пшонь уже  ничего и  не  помнил:  дорвавшись до
дармовщины,  он  без конца наливал и  наливал себе сам...  И  вот теперь это
гнездо.  Что за гнездо?  Что за шутки?  Хотят сбить его с панталыку? Сначала
отгрызли кусок его исторической фамилии,  теперь эта дикая шутка с  гнездом.
Может,  кто-то надеется,  что он,  то есть Пшонь, заколеблется, пошатнется и
спрячется в кусты? Не на того напали!
     Пшонь, разумеется, никогда не читал Гегеля и ни сном ни духом не ведал,
что "шутка должна заключать в  себе нечто такое,  что может на миг обмануть;
поэтому,  когда иллюзия растворяется в ничто, душа снова оглядывается назад,
чтобы еще раз испытать ее (иллюзию),  таким образом, через быстро изменяемое
напряжение торопится то туда, то сюда, отчего и происходит колебание".
     Но, дорогие товарищи, не надо знать Гегеля, чтобы лихорадочно ощупывать
то  место,  где ты оказался на рассвете над туманом после дармовой выпивки с
малознакомыми людьми,  перед  тем  изрядно насолив им  своим  ядовитым пером
доносчика.  Так  вот,  Пшонь  "через  быстро изменяемое напряжение",  чихая,
кашляя,  бранясь,  лихорадочно шарил руками вокруг себя и под собой, пока не
убедился,  что сидит в  том самом старом колесе от "Беларуси",  которое было
вознесено веселоярскими механизаторами на  высоченный бетонный  столб  возле
чайной, а потом описано им же самим, Пшонем, в его очередной анонимке.
     Пшонь  должен был  остолбенеть от  удивления и  возмущения,  сделав это
открытие, но как тут остолбенеешь, когда ты лежишь, задрав ноги, в гнезде из
тракторного колеса на высоте не менее пятнадцати метров над землей?
     Поэтому  Пшонь  прибег  к  занятию совершенно естественному для  такого
мерзкого человека: начал браниться, угрожать, вопить.
     Именно этот крик и собрал вокруг столба с гнездом (и с Пшонем в гнезде,
напомним) веселоярцев,  которые сначала только слушали,  а  потом уже  имели
возможность и увидеть, а затем и подивиться неистовости Пшоня.
     Ведь  и  в  самом деле:  зачем было поднимать шум?  Ну  положили тебя в
гнездо,  ну поспал и  проспался,  и что из этого?  Лежи себе,  как у тещи на
перинах,  и  благодари судьбу,  что над тобой солнце светит,  а  вокруг люди
спокойные и  доброжелательные.  Вон  греческий схимник Симеон полторы тысячи
лет  назад залез на  столб в  сорок локтей вышиной и  простоял на  нем целых
сорок семь лет -  и  ни  маковой росинки во  рту,  ни звука,  никаких жалоб,
никаких  угроз.  Или  наш  писатель  двенадцатого столетия Кирилл  Туровский
добровольно залез на столб и  просидел там до самой смерти -  и тоже ничего.
Или столпник Никита Переяславский, которого со столба ни сманить, ни стащить
не смогли до тех пор,  пока в  1186 году не убили,  чтобы не раздражал людей
своим глупым подвижничеством,  разве не  может он  быть  образцом выдержки и
упорного спокойствия?
     Но Пшонь не знал не только Гегеля,  но и нашей истории. Что ему история
и  что  он  -  истории?  Единственное,  что  могло его объединять хотя бы  в
какой-то  мере  с  давними-предавними  столпниками,  это  разве  лишь  слово
"столп", которое по-гречески читается: "стилитас", очень напоминая привычное
нам  слово  "стилист".  Слово  это  чаще  всего применяется к  писателям,  к
анонимкам  Пшоня  вряд  ли  оно  применимо.  Что  же  касается  его  ругани,
доносившейся из гнезда,  то она в  самом деле могла бы войти во все учебники
злодейской стилистики,  и  тут автор,  к  сожалению,  умолкает,  будучи не в
состоянии привести хотя бы один пример из злословии Пшоня,  памятуя, что над
ним (автором) возвышается целый сонм литературно-критических скоромников.
     Но автор,  заботясь о своих будущих критиках, хочет прийти им на помощь
если  не  в  раскрытии словесных структур,  которые извергал Пшонь,  сидя  в
гнезде возле веселоярской чайной,  то, по крайней мере, в деле классификации
этого  литературного персонажа.  К  какой  разновидности литературных героев
отнести Пшоня? К комическим? Но еще Гегель сказал: "Вообще невозможно внешне
привязать насмешку к тому, что не имеет насмешки над самим собою..."
     Пшонь никогда не  знал,  что  такое смех,  зубы он  ощеривал только для
угрозы,  как тигр в клетке,  если бы ему предложили не то что станцевать,  а
лишь  посмотреть на  шутливый  народный  танец,  он  немедленно состряпал бы
анонимку  о  том,  что  танцовщицы непристойно подбрасывают ноги  и  двигают
бедрами.
     Тогда что  же,  может,  это трагический герой?  Но  для этого Пшонь был
существом  слишком  незначительным.   Известно,  что  во  всех  классических
трагедиях герои в  конце концов пронзали себя мечами,  шпагами,  кинжалами и
другим  холодным оружием.  Если  бы  кто-нибудь  предложил Пшоню  зарезаться
(исходя из  его полнейшей ненужности для жизни и  для людей),  он немедленно
настрочил бы анонимку о  том,  что этим ножом резали селедку,  поступающую в
сельмаг с перебоями. Ну и так далее...
     Поэтому Пшонь,  подсознательно ощущая,  что он  не может быть героем ни
трагическим, ни комическим, пробует быть зловещим, не учитывая того простого
обстоятельства, что украинский народ на протяжении многих веков расправлялся
со всем зловещим при помощи испытаннейшего оружия:  смеха, хохота, презрения
и забвения.
     Пшонь торчал в гнезде, боялся пошевелиться, рычал и скрежетал:
     - Безобразие!
     А  эхо в  осеннем тумане над степью и над садами Веселоярска насмешливо
повторяло: ...азия ...азия ...азия...
     - Я вам покажу! - скрежетал зубами Пшонь.
     ...кажу-жу-жу! - издевалось над ним эхо.
     - Вы у меня запрыгаете! - обещал он в лютом бессилии.
     ...гаете-гаете-гаете! - смеялось все вокруг.
     Как видим, у автора не получилось стройной теории новейшей мификологии.
От Адама до Пегаса,  от поэтов до стилистов,  смешалось грешное с праведным,
перепуталось.
     Понятие "рай" теперь не зависит ни от каких высших сил,  и  кому жить в
этом раю, определяют тоже не высшие силы, а те, кто его построил.
     Гриша  Левенец  не  пошел  смотреть на  публичное осмеяние клеветника и
анонимщика.  Если бы он не занимал высокую выборную должность, то непременно
оказался бы под тем гнездом на столбе и покричал бы новейшему "стилисту":
     - Так   что?   По   всему  району  поползли  слухи  и   трудовые  массы
всколыхнулись и возмутились? А ну-ка всколыхнись в своем гнезде! Теперь тебе
не  помогут,  как  говорил наш великий философ Сковорода,  никакие словесные
вывертасы!*
     ______________
     * Выкрутасы, увертки, выверты.

     Гай-гай! Гриша, как ему ни хотелось оказаться сегодня среди веселоярцев
и  вдоволь посмеяться над  пасквилянтом и  клеветником Пшонем,  вынужден был
сидеть на своем служебном месте, успокаиваемый разве лишь многомудрой Ганной
Афанасьевной, которая напоминала ему, что в истории еще и не такое бывало.
     Нужно  ли  объяснять читателям,  что  дерзкий замысел водрузить Пшоня в
искусственно сооруженное  гнездо  принадлежал именно  Грише  Левенцу  и  что
именно  он  попросил об  этом  Давидку  Самуся.  Давидка,  несмотря на  свою
занятость переименованием своей неверной Мирославы,  мобилизовал братву,  то
есть своих знакомых электротехников,  а уж те, как говорится, воплотили идею
в жизнь.
     Собственно  говоря,   Гриша,   хотя  и   не   присутствовал  на   месте
происшествия,  держал руку на пульсе,  он отрежиссировал все события, сделал
это незаметно, но точно и, так сказать, изысканно.
     Когда под столбом,  на  котором сидел Пшонь,  собрались все веселоярцы,
которые могли в тот момент собраться там,  и когда Пшоневы проклятья, угрозы
и  выкрики  достигли,  как  выражаются астрономы,  апогея,  внезапно,  будто
древнегреческий бог,  из машины появился участковый милиционер Белоцерковец,
свистнул (к сожалению,  не в роговой,  по которому так тужит дед Утюжок, а в
металлический свисток) и объявил:
     - Сквернословить воспрещается!
     А следом за этим прибыла машина электротехников,  той братвы, о которой
говорил Давидка Самусь Левенцу,  подъехала под столб,  раз-два -  и железное
гнездо  поползло  вверх   к   тому   искусственно  созданному  веселоярскими
механизаторами (для аистов,  для аистов,  для защиты природы!)  гнезду,  где
неистовствовал Пшонь.
     А  снизу подавали голоса веселоярцы,  которые уже (слухи разносятся без
крыльев!)  знали,  что за  цаца этот Пшонь и  сколько бед накликал он  на их
село.
     - Гей-гей! - покрикивали веселоярцы.
     - Держись за небо, а то упадешь!
     - Не кричи, а то лопнешь!
     - Не будет от тебя ни слуха ни духа!
     Пшонь неистовствовал,  а людям внизу становилось еще веселее. Он пугал,
а  им  было не  страшно.  Он  угрожал,  а  им было смешно.  Он пузырился,  а
веселоярцам было противно на  него смотреть.  Он  ругался,  как древний грек
перед своими рабами.
     За рулем машины с механическим гнездом сидел Давидка Самусь. Привез эту
чуму в  Веселоярск,  теперь вывози ее  отсюда.  Он  осторожненько причалил к
насесту Пшоня,  слегка потряс резиновое колесо,  в котором торчал анонимщик,
словно бы приглашая: слазь!
     Пшонь  взглянул вниз,  протянул длинную  ногу  к  верхней металлической
скобе,  чтобы  попытаться слезть вниз,  но  скобу  Давидка предусмотрительно
намылил, и нога Пшоня беспомощно задергалась в воздухе.
     - Безобразие!  -  взвизгнул Пшонь.  -  Где  руководство?  Я  требую  на
переговоры!
     - Цепляйся за мое гнездо -  и айда! - крикнул Давидка. - Какие тебе еще
переговоры!
     - Выметайся отсюда! - поддержали Давидку веселоярцы.
     - Чтобы и духу не было!
     - Улепетывай!
     Давидка дернул машину,  и  Пшонь,  испугавшись,  что так и останется на
своем столбе для  осмеяния веселоярцев,  поскорее уцепился за  металлическое
гнездо,  присел в нем и словно бы затих на какое-то время,  но, заметив, что
его увозят прочь из села, снова начал кричать.
     От чайной до Шпилей,  за которыми, собственно, заканчивался Веселоярск,
скрываясь с  глаз,  было около двух километров.  Давидка вез  Пшоня эти  два
километра медленно,  будто  на  похоронах,  и  всю  дорогу Пшонь  разъяренно
кричал,  брыкался, визжал, проклинал, скрежетал зубами, подскакивал, брызгал
слюной.
     Наконец он понял,  что возврата уже не будет, и решил вспомнить о своих
правах на личную собственность.
     - Где мои вещи? - закричал он.
     - В кузове твои вещи, - спокойно сообщил из кабины Давидка, лихо орудуя
рулем.
     - А моя панамка?
     - Вот и твоя панамка!  -  И Давидка подбросил панамку Пшоня, проследив,
чтобы она тоже упала в кузов.
     Вот так и произошло изгнание из рая человека негодного и враждебного, и
был он,  как писали когда-то наши летописцы, "ужасен и трепетен", но нам это
теперь уже все равно...




     Веселоярцы  демонстрировали сто  восемьдесят разновидностей смеха.  Как
говорил еще гениальный автор "Слова о  полку Игореве",  "страны рады,  грады
веселы".
     Было от чего радоваться и веселиться!
     Что же касается нашего героя Григория Левенца,  то у  него радость была
двойная.  Во-первых,  он,  хотя  и  очистил  веселоярский рай  от  позорного
порождения ехидны,  все же понимал, что применил для этого способ далекий от
конституционного,  потому  написал  заявление с  просьбой  отпустить его  на
комбайн,   возвратив  на   должность  председателя  сельсовета  многомудрого
Свиридона Карповича.
     Во-вторых,  у  него была незапланированная встреча с  собственной женой
Дашунькой Порубай,  которая заскочила к  нему  по  дороге с  одной  фермы на
другую лишь для того, чтобы спросить:
     - Как бы ты посмотрел на то, чтобы я подарила миру еще одного Левенца?
     Ах,  если  бы  Гриша  знал  наизусть  "Слово  о  полку"!  Тогда  бы  он
воскликнул: "Что ми шумить, что ми звенить далече перед зорею?"
     Но и не умея цитировать прославленные произведения нашей литературы, он
схватил Дашуньку в  такие крепкие объятия,  что каждый,  кто бы  это увидел,
воскликнул бы вслед за нашим великим предком:
     "Страны рады, грады веселы".

     Киев, 1984

Last-modified: Sat, 11 Jan 2003 18:15:32 GMT

Оцените этот текст: