й, а нам рано утром придется пускаться в путь. Дело у нас весьма серьезное, -- скромно добавил он, -- да и ты, наверняка, уже слышала. -- 3-з-знаю, -- шипела кобра, но шипение это не пугало больше Лизу. -- Все равно правлю здесь я уже не одну сотню лет. Девочка будет приезжать к нам каждый год на весенний бал пустыни, а мы не останемся в долгу перед своей королевой. Решайся, моя умница, и увидишь, мы сумеем помочь тебе и твоей сестре. Лиза скосила глаза на Печенюшкина, тот чуть заметно кивнул головой. И вообще, даже мама не говорила ей таких красивых слов про ее глаза и волосы. -- Я согласна! -- решительно объявила девочка. -- Что я должна делать? -- С-с-слушаться, моя королева, -- прошептала змея. -- А теперь выпус-с-сти меня, Печенюшкин. Дверь открылась, тело кобры длинной плетью свистнуло в сумерках, Лизины уши уловили едва слышный шорох песка, и все смолкло, умерло. -- Спать хочу ужасно, глаза слипаются, -- пожаловалась Лиза. -- Можно, я посплю немножечко, ну, пожалуйста. Печенюшкин приподнял одно из передних сидений, достал простыню, подушку и одеяло и, сдвинув два сиденья, сноровисто постелил постель. Девочка, неудержимо зевая, разделась, юркнула под одеяло и мгновенно провалилась в сон. ...Несколько минут Лиза лежала, не открывая глаз. Ей было страшновато: непонятно, что из прошедшего было сном, а что -- явью. Где она сейчас -- дома, в постели, на песке в пустыне под безжалостным солнцем или в чудесном троллейбусе Печенюшкина? А может, она задремала в ступе, под неспешный рассказ Фантолетты? Лиза вздохнула и открыла глаза. В троллейбусе было темно, напротив нее, уютно привалившись к спинке сиденья, дремал Печенюшкин, а вокруг, сквозь прозрачные до неощутимости стекла огромных окон виднелась пустыня, залитая лунными лучами. И там, снаружи, творились удивительные вещи. Казалось, тысяча маленьких смерчей обрушились на песок перед окнами машины, завивая его в столбики. Столбики эти смыкались друг с другом, образуя подножия стен, а смерчи взбирались все выше и выше. Постепенно проступали очертания узких и высоких окон, забранных узорными решетками, стрельчатых арок, легких балкончиков и ажурных башенок. На глазах изумленной Лизы вырастал из песка поразительной красоты дворец. -- Здорово, а?-- тихо проговорил с ней рядом непонятно когда проснувшийся Печенюшкин. -- Одевайся, Лизонька, сейчас начнется. В троллейбусе вспыхнул свет, и Лиза, замерев от восторга, увидела висящее перед ней на спинке сиденья длинное изумрудно-золотое платье. Внизу стояли такого же цвета туфельки. -- Желтое и зеленое, -- пояснил Печенюшкин, -- цвета пустыни. Все дальнейшее происходило как в тумане. Лиза надела платье, обула туфельки, замечательно пришедшиеся ей по ноге. Двери машины распахнулись. Печенюшкин был уже внизу и протягивал ей лапу. Узкий проход, образованный светом фар, вел от троллейбуса к ступеням чудесного дворца. Все остальное пространство оказалось запружено невесть откуда появившимися обитателями пустыни. Тут были змеи и ящерицы -- от малюсеньких до совершенно гигантских, пауки и скорпионы, песчанки и суслики, тушканчики, куланы и антилопы. В самых дальних рядах высились невозмутимые верблюды. Опираясь на лапу Печенюшкина, Лиза в полной тишине медленно приближалась к дворцовым ступеням. Впереди них скользила по песку, оборачиваясь время от времени и ободряюще кивая, старая подруга кобра. Четыре ящерицы с драгоценными ожерельями на шеях ползли сзади, неся в зубах шлейф Лизиного платья. -- Странно, -- тихо шептала девочка своему спутнику, -- отчего мне ни капельки не страшно? Дома паука увижу во дворе, ору от ужаса, а здесь -- как будто так и надо. -- Это потому, что ты со мной, -- скромно пояснил ее спаситель. -- Рядом с Печенюшкиным любой даме просто нечего и некого бояться. Между тем они поднялись по ступеням, вошли во дворец и оказались в гигантских размеров зале. В дальнем конце его на возвышении стоял причудливый трон, сплетенный из золотых ветвей саксаула. Золотые с изумрудными кистями портьеры свисали с окон. Ослепительным светом истекала золотая с изумрудами люстра. Золотые рамы зеркал на стенах были украшены бирюзой. На что бы ни посмотрела Лиза -- любая вещь в этом зале была либо изумрудно-золотая, либо бирюзово-золотая, в крайнем случае, малахитово-топазовая. Зеленый и желтый цвета царили повсюду. Девочку усадили на трон. Голова кобры, державшей в пасти корону из тончайших золотых цветов, увенчанную изумрудом, величиной с грецкий орех, выросла вдруг перед самым ее лицом. Послышались звуки томительной неземной музыки, корона коснулась волос, и Лиза тихо ахнула. Странное и небывалое ощущение пронизало ее. Она как бы растворилась в этом мире, сама стала им -- каждой песчинкой и каждым зверьком пустыни. Смерчи, зной и ночная прохлада, напряжение подземной влаги, сочащейся под сухим песком, и первая нежная зелень на скрюченных ветвях саксаула -- все это была она, Лиза. -- С-с-слава королеве пус-с-стыни,-- прошипела кобра, склоняясь перед троном у Лизиных ног. Свист, шип, мычание, скрежетание, блеяние единым чудовищным вихрем ударили в стены и потолок, отшиблись, усиливаясь, и дикой восторженной волной обрушились на бедные Лизины уши. Девочка вскрикнула и в последний раз за этот перегруженный событиями день потеряла сознание. Глава девятая Воспоминания злодея Ляпус проснулся рано, стремительно вскочил с низкой роскошной постели и подбежал к зеркалу. От нажатия кнопки на стене распахнулись шторы, и утренний свет хлынул в комнату. Маленький, со спутанными волосами, в длинной серебристой ночной рубашке до пят, он долго рассматривал свое лицо, примеряя на него выражения величия, благородного гнева, священного ужаса, царственного милосердия. Он нравился себе. Да,-- опять почувствовал Ляпус -- его призвание -- править! Сначала этой страной, а потом и всем миром. Наконец-то позади те дни, месяцы, годы, когда он, тихий, нелюдимый домовой мучился от своей незаметности, малости, до судорог, до зубного скрипа мечтал о власти. Он и нелюдимым считался только потому лишь, что откровенно презирал всех вокруг, считал недостойными себя. Но им этого не показывал. Таился. Работал на благо Волшебной страны, как все. И ждал, ждал, ждал своего часа. Смутные видения могущества вставали перед ним по ночам. Зыбкие воздушные замки плыли и таяли, и вновь возникали под потолком неуютного домика Ляпуса. Ворочаясь на неудобной кукольной кровати под металлическими шарами с облупившейся серой эмалью, он строил и отвергал один план возвышения за другим. Конечно, можно было переехать в красивый домик у пруда с говорящими зеркальными карпами, домик с мягкими диванами, с резными наличниками окон и веселыми картинами на стенах. Но не таков был Ляпус. "Все или ничего!" -- говорил он себе. И тут произошло непредвиденное. Ляпус влюбился. Неожиданно и бесповоротно влюбился в Тилли -- юную фею Хрустального ручья. Хрустальный ручей впадал в реку Помидорку неподалеку от того места, где прилежно изо дня в день трудились домовые, разливая по пирамидкам негрустин. Тилли прибегала к ним иногда, босоногая, в белом летящем платьице, неся то корзиночку душистой земляники с лесных, прогретых июльским солнцем откосов, то охапку диких побегов черемши, то несколько прутиков с нанизанными Сушеными лисичками -- любимым лакомством домовых. Сияли ее зеленые глаза, пряди легких волос цвета спелой соломы закрывали лицо под свежим ветром с реки. Тилли смеялась, отбрасывала волосы назад, сверкая влажными белыми, как молоко, зубами. И вдруг Ляпусу почудилось, что все это -- для него одного. Для него светит солнце, поют птицы, веет речной ветер и растут оранжевые Лисички в темном дальнем бору. К нему приходит юная фея с пучком дикой черемши, ему улыбается, разговаривает с ним. Остальные не в счет. Да и кто они? Диковатые некультурные домовые с негнущимися ладонями, надевающие обувь только по праздникам. То ли дело он -- Ляпус! Он всегда ходит в мягких красных сапожках, горным маслом протирает руки, чтобы не загрубели, и каждые десять дней причесывается. Видно, Тилли стесняется показать, что ходит сюда ради него, вот и делит гостинцы на всех, шутит и смеется со всеми. Несколько дней Ляпус думал -- как теперь быть? И, наконец, когда фея опять прибежала в гости к домовым -- на этот раз с корзинкой сладких лесных орехов, -- он незаметно сунул в ее кармашек записку. Вот что в ней было. "Тилли! В прошлую среду я влюбился в тебя и понял, что ты тоже меня любишь. Больше не ходи к остальным домовым. Зачем они нам? У них на всех один носовой платок размером с простыню, а Мохнатик и вовсе сморкается на траву. А у меня есть даже зубная щетка, и по пятницам я всегда чищу зубы. Приходи завтра вечером ко мне в гости. Дом мой узнать легко. Он весь серый, а ставни бурые, и один ставень наполовину оторвался. А возле крыльца растет большой куст пыльной колючки. Мы с тобой будем пить чай, есть конфеты, а потом гулять по берегу красавицы Помидорки. Очень жду. Твой до посинения Ляпус!" Это было первое письмо, которое маленький домовой написал в своей жизни. Может, что-то получилось и не так, но сам Ляпус, перечитав его, остался доволен. В этот день он вернулся домой раньше обычного и стал готовиться к приходу любимой. Ляпус подмел пол, вытер пыль, задвинул поглубже под кровать грязные носки и перевернул скатерть на столе на другую сторону. Он вымыл старинную синюю вазу -- единственную красивую вещь в доме, оставшуюся от прабабки-ведьмы, налил в нее воды и поставил свежие цветы гуарама. Потом сел ждать... Солнце опустилось на том берегу и ушло за горизонт, сумерки окутали землю, и Ляпус окончательно понял, что его фея не придет. В волнении он выскочил из дома и побежал вдоль берега Помидорки до самого Хрустального ручья, надеясь где-нибудь по дороге встретить Тилли. Однако же на всякий случай Ляпус не погасил свет и дверь домика оставил открытой. Вдосталь набродившись по влажной остывающей траве, он вернулся домой злой и разочарованный. Домовой поднялся на крыльцо и с последней искоркой надежды заглянул в комнату. Что же он увидел! У стола, мешком обвисая в кресле, сидел шепелявый водяной Глупус, известный всем обитателям устья Помидорки как невероятный нахал и зануда. Водяной поглощал конфеты, чавкая и бурля животом. После каждой пригоршни конфет он подносил чайник к губам и со свистом отсасывал хорошую порцию чая. Увидев Ляпуса, он нисколько не смутился, а сделал вместо этого лапой приветственный жест. -- Ты, Ляпус, молодес, -- проговорил, сопя, водяной. -- Сяй у тебя сладкий, конфеты вкусные. Хвалю! Глупус, кроме прочего, знаменит был еще и как задира. Поэтому трусоватый Ляпус не стал ругаться, присел тоскливо на краешек дивана, ожидая, когда нежданный гость уйдет. А водяной доедал конфеты и бахвалился: -- Думаес, Глупус -- знасит дулак? -- Ляпус вежливо затряс головой, изображая несогласие. -- Плавильно! Глупусы -- сталинная фамилия. На подводном языке Глу-Пус знасит -- Совелсенно Зеленый Водяной Олел! -- Кто-кто? -- переспросил, не расслышав, Ляпус. -- Водяной Осел? -- Это кто осел?! -- завопил Глупус. -- Это я осел? Это ты осел! Ух, я тебе сейсяс! Он выхватил цветы из вазы, швырнул их на пол, воду из-под цветов выплеснул себе в пасть, звонко икнул и, потрясая вазой, как дубинкой, двинулся на несчастного домового, отрезая его от двери. -- Стой! -- в ужасе закричал Ляпус. -- Стой! Слушай меня! Стой! Не трогать! Вдруг случилось небывалое. Водяной застыл, как столб, потом осторожно поставил вазу на пол и медленно рухнул перед Ляпусом на колени. Он уставился на хозяина дома, растягивая лягушачий рот в бессмысленной ухмылке, причем в круглых глазах Глупуса пылал чистый огонь преданности и восторга. Ляпусу все стало ясно: хулиган сошел с ума. Пока он присмирел, надо бежать и прятаться в зарослях. Если в нормальном состоянии водяной был скандалистом и забиякой, так чего же можно ждать от буйного психа! Да он весь дом переломает по бревнышку. Надо убегать! Вот только вазу жаль. Красивая ваза, старинная, память единственная о прабабке. На солнце огнем горит. Ляпус начал тихонечко-тихонечко заходить к водяному сбоку, чтобы схватить вазу и вместе с ней улепетывать. Если бы он сделал это, вероятно, до сих пор история Фантазильи шла бы тихо и гладко. Ворочался бы и сейчас на кровати с колючей пружиной маленький встрепанный домовой, перебирал бы свои обиды, мечтая о славе и величии. Но вышло все иначе. Ляпус медленно перевел взгляд на пучок сочных нежных стеблей гуарама, размочаленных об пол, и вспомнил, как выхлебал воду из-под цветов разъяренный водяной. Тут еще одно воспоминание выплыло перед ним. Давным-давно на чердаке у прабабки, среди висящих пучками сушеных колдовских трав мальчишка Ляпус, пробираясь к слуховому окну, чтоб вылезти на крышу, заметил что-то знакомое. Это был пучок сухого гуарама с буро-зелеными ломкими стеблями и серыми съежившимися лепестками. Юный домовой удивился тогда -- зачем безобидный гуарам торчит среди дрянных и небезопасных ведьминых травок. Потом, оказавшись на крыше, он тут же забыл о пыльной сухой траве и вряд ли когда-нибудь вспомнил бы, но... Гениальная догадка дыбом подняла нечесаную шевелюру Ляпуса. Он развернулся на каблуках к Водяному, впился взглядом в его шалые счастливые глаза и уверенно скомандовал: -- Целуй пятку хозяина! В полном восторге Глупус жабьим прыжком подскочил к домовому, бережно сдернул с его ноги сапожок и обслюнявил пятку, поколачивая задними лапами об пол -- от почтительности. -- Слушай меня, дубина, и запоминай, -- медленно и внятно проговорил Ляпус. -- Сейчас ты уберешься домой и будешь жить как прежде. Никому, понял, никому не проговоришься о том, что сегодня было. А следующей ночью придешь ко мне опять, и я, твой повелитель, дам тебе важное тайное поручение. Все! Исчезни! Глупус вскинулся, как подброшенный, заткнул себе лапой рот в знак молчания и, пятясь, пропал в дверях. Утром невыспавшийся Ляпус шел на работу. Глаза у него слипались, но настроение впервые за многие годы было победное. Он понимал, что торопиться не следует. Захват власти надо подготовить тщательно, не спеша, а пока -- вести себя как обычно. Лишь бы раньше времени никто ничего не заподозрил. Близ замка Уснувшего Рыцаря на тропинку навстречу ему выбежала Тилли. Домовой с изумлением понял, что совсем забыл о ней. -- Ляпус, миленький, ты сердишься на меня, да? -- прощебетала фея, быстро и нежно взяв его руку в свои. -- Я никак, ну никак не могла прийти вчера. Ты так смешно пишешь, бедненький Ляпус. Ну, почему "твой до посинения"? Она рассмеялась необидно, весело, словно быстрые пальчики пробежали по верхним октавам рояля. -- Домовые живут тысячу лет, -- неохотно объяснил Ляпус.-- А потом превращаются в синий мох у подножия больших сосен. Что тут смешного? Но Тилли продолжала смеяться. -- И почему ты чистишь зубы только по пятницам? Их ведь надо чистить каждый день -- утром и вечером. А как ты решил, что я люблю тебя одного? Я ведь всех вас люблю, дурачок. Вы все милые и славные, только диковатые. Я лучше приду как-нибудь утром и помогу тебе сделать уборку в доме. Представляю, что там творится! Глупенький Ляпус, ты причесываешься, наверное, по временам года. Весной, зимой, летом и осенью, точно? Вон какой взъерошенный. Ой, у тебя даже шишка еловая в волосах. Давай-ка я тебя причешу. Тилли выхватила из своих волос хорошенький розовый гребень с тремя голубыми камушками и, напевая, хохоча, приговаривая, принялась наводить красоту на шевелюру Ляпуса. Маленький домовой покорно стоял, опустив глаза. За прошедшую ночь любовь разом исчезла из его окончательно огрубевшего сердца. "Прыгает, бегает, бормочет, -- думал он. -- Какая-то дурочка. Часами ползает по склонам, собирает землянику и, нет, чтоб самой съесть, домовым тащит. А он-то сам хорош! Своими конфетами вздумал ее кормить... Целуй пятку хозяина! -- хотелось заорать Ляпусу во всю глотку. -- Но нет! Минуту своего торжества зря торопить нельзя. Этой ночью он отравит золотистый источник негрустина... Сегодня его раб -- ничтожный Глупус, завтра -- три десятка домовых, а через месяц-два -- вся страна рухнет перед ним на колени!.." -- Ваше капюшонство. -- В дверь спальни осторожно просунулась мордочка Шибы -- преданного камердинера. Ляпус оборвал воспоминания и устремился в новый, нынешний день. -- Что там?! -- спросил он отрывисто. Камердинер вместо ответа проскользнул на середину комнаты, склонился в раболепном поклоне перед повелителем и, протянув левую руку перед собой, осторожно разжал пальцы. На ладони его лежал золотой брелок в виде крохотного перочинного ножичка с затейливой резьбой. -- Где он? -- продолжал Ляпус, удовлетворенно вздохнув. Он еще вчера ждал обладателя этого условного знака -- своего самого главного и самого секретного шпиона. -- В виноградной гостиной, -- услужливо отвечал Шиба и тенью скользнул вперед -- показывать дорогу. Великий злодей всего два дня как вселился во дворец и плохо еще знал все ходы и переходы. Как был, в длинной ночной рубахе, Ляпус быстро шагал по дворцовым коридорам, пересекал то круглые, то длинные залы с высокими расписными потолками, согнувшись, влезал в потайные двери. Камердинер не случайно не предложил ему одеться. Он знал: без команды хозяина это опасно. Ляпус считал себя выше этикета. Все же в какой-то момент Шиба оказался на мгновение позади господина и быстро накинул на плечи ему знакомый уже серый плащ с серебряным капюшоном. -- Сквозит здесь, ваше капюшонство, -- прошелестел он в самое ухо Ляпуса, словно пригибаясь от возможной оплеухи. -- Как бы не простудиться вам. Ляпус недовольно дернул плечом, но промолчал... хорошо рассмотреть виноградную гостиную не было возможности: задернутые шторы пропускали в комнату ровно столько света, чтобы ненароком не наткнуться на мебель. У камина стоял в ожидании некто в темном бесформенном плаще, скрывавшем фигуру. На голову его до самого подбородка был опущен капюшон с прорезями для глаз. Незнакомец медленно и церемонно поклонился Ляпусу. Камердинер Шиба был оставлен в дальнем углу и потому беседы, которая велась шепотом, не слышал. Один только раз, когда хозяин его, не сдержавшись, повысил голос, можно было разобрать обрывки двух-трех фраз: "...И запомните, мне нужны обе девчонки. Обе! ...тогда никто во веки веков не разгадает тайну Драконьей пещеры. ...а головой Печенюшкина я украшу..." Дальше опять был шепот. В конце разговора золотой нож -- брелок снова перекочевал к незнакомцу. Секретный агент второй раз склонился перед Великим злодеем и исчез, только серая тень едва заметно мелькнула в полумраке. А, может, это сквозняки, которых так боялся верный камердинер, неслышно шевелили портьеры. Ляпус один, без свиты, прошел в те комнаты дворца, которые вчера были отведены для Алены. Он, незамеченный, встал у двери сбоку, наблюдая, что делает девочка. Аленка сидела у стола, заставленного всякой снедью, набирала в ложку салат с зеленым горошком и бросала в фею Мюрильду, приставленную к ней в качестве няньки. Та только охала и вытирала платочком измазанное злое сморщенное личико с хищным острым носом. Мюрильде страшно хотелось превратить строптивую девчонку во что-нибудь безвредное, например, в воробья, но она терпела -- не смела ослушаться Ляпуса. Новый повелитель Волшебной страны строго-настрого приказал ей слушаться девочку во всем, выполнять ее малейшие желания. -- Ты зачем над ребенком издеваешься, старая злюка, -- ныла Алена противным голосом. -- Ты сама сказала, что тебе велено делать все, что я попрошу. А ты не делаешь! Где Лиза?! Где мои мама с папой? Где Фантолетта с Морковкиным? -- Ну, что ты, Аленушка, -- пищала Мюрильда, пытаясь безуспешно придать своему злому хриплому голосу сладкие интонации. -- Твои папа с мамой в Волшебную страну никак не попадут. Взрослым это невозможно. А Лизу, Фантолетту, Морковкина вся наша черная сила разыскивает. Как найдутся, сразу им руки-ноги скру... то есть свя... то есть поцелуют в уста сахарные и приведут сюда к тебе, голубчиков наших драгоценных... Плюх! Новая порция салата чпокнула Мюрильде, забывшей об осторожности, прямо в глаз. От неожиданности злая старушонка свалилась со стула на пол, высоко задрав тощие ноги в экономно заштопанных чулках. Ляпус, хохоча и громко хлопая в ладоши, прошел от двери на середину комнаты и сел к столу. Плюх! Плюх! Две ложки салата полетели прямо в Ляпуса. Но тот, схватив пустую суповую тарелку, мгновенно принял обе порции в нее, словно фокусник -- в шляпу -- шарики для пинг-понга. -- Молодец, Аленка! -- искренне восхитился Великий злодей. -- Вот таким и должен быть ребенок. Ловким, требовательным, безжалостным ко всем, кто ему мешает жить в свое удовольствие. Тебе надоела эта злая противная старуха, правда? Пожалуйся, пожалуйся мне на нее. Как она посмела тебя, самую красивую девочку на свете, не слушаться? -- Салатика мне третью порцию не давала, -- наябедничала тут же Алена. -- Говорила, живот заболит. А еще сказала, что я рева-корова. -- Так давай ее накажем, -- с готовностью подхватил Ляпус. -- Что с ней лучше сделать?! Можно приказать слугам на твоих глазах побить ее палками. А можно превратить в жирную зеленую муху. Мы с тобой посадим муху в банку, поднимемся в угловую башню и бросим ее в паутину. Я видел вчера -- там в паутине сидит паук размером в два моих кулака. Мы с тобой с удовольствием посмотрим, как он сожрет муху. -- Смилуйся, повелитель! -- завыла в углу Мюрильда, растирая по физиономии слезы пополам с салатом. Неожиданно вместе с ней заревела Алена. -- Ты что?! -- не на шутку удивился Ляпус. -- Что с тобой, девочка моя золотая? Людоедочка моя бриллиантовая! -- Ба-ба-бабушку жалко! -- рыдала Аленка. -- Она же старенькая! У меня дома бабушка Вера есть. Она тоже старенькая, тоже мне много есть не дает. А ее все любят! И я люблю. А ты хочешь -- в муху! Я тебя боюсь! Тебя самого -- в муху! А-а-а! Ляпус понял, что был слишком жесток, и с ходу переменил поведение. -- Да я и не думал ни в кого ее превращать, -- наклонился он ласково к девочке. -- И палками бить не собирался. Уж и пошутить нельзя. Знаешь, Алена, страна большая, дел по горло, все надо успеть, всем помочь, напоить, накормить, там гору разрушить, тут город построить. Устал, как собака. Был веселый, стал мрачный. Шутить совсем разучился. Вот, пошутил глупо, а вы расплакались. Встань, Мюрильдочка, прости меня, дурня... И тут он расплакался сам. Стал шарить по карманам носовой платок, не нашел, попытался вытереть слезы пальцами, но они все лились и лились. Мюрильда сжалась в комок, глаза ее выросли от изумления, она ничего не понимала, но боялась проронить хоть полсловечка. Алена вытащила из кармашка платочек, вытерла слезы, вытерла нос, подумала и решительно протянула платок Ляпусу. Тот благодарно улыбнулся ей сквозь слезы, утер лицо и, подсев к девочке поближе, продолжал: -- Всех люблю, для всех хочу счастья. Но одному трудно. Где вы, верные помощники? Лиза, Федя, Печенюшкин, Фантолетта, Морковкин. С вами вместе мы бы горы свернули. Если б, Алена, они меня узнали получше, знаешь бы как полюбили... -- А Фантолетта сказала, что ты Федю в тюрьму посадил, -- с сомнением перебила Алена. -- Я?? -- Ляпус невероятно удивился. -- Хочешь, сейчас с тобой все тюрьмы обойдем -- нет там Феди. Вообще там никого нет -- все тюрьмы пустые. У меня же нет врагов. Прячется где-то от меня Федя. А что меня бояться? Вот скажи -- я страшный? -- Нет, -- ответила Аленка честно. -- Ты, когда не плачешь и не шутишь, так даже красивый. -- Вот видишь!! -- обрадовался злодей. -- Давайте жить все вместе, дружно и весело. А потом мы вас отправим домой, к родителям. Только надо сначала найти твоих друзей. -- А как их найдешь, -- с сомнением покачала головой девочка. -- Я не знаю, Мюрильда не знает, ты тоже, наверное, не знаешь, а то бы уже нашел. -- Вот я-то как раз знаю, -- тихо сказал Ляпус. -- Но без тебя мне их не найти. Ты можешь мне помочь? Да? Тогда слушай меня внимательно... Глава десятая Печенюшкин. История первая -- Что это?! -- воскликнула Лиза. -- Печенюшкин, смотри! Неужели мы летим?! -- Эка невидаль, -- отозвался Печенюшкин. -- В ступе, выходит, можно летать, а в троллейбусе нельзя? -- Ну, ступы-то во всех сказках летают, -- Лизу трудно было переспорить. -- А вот про летающий троллейбус я что-то до сих пор не слышала. -- Конечно! -- ядовито откликнулся пушистый герой. -- Если в свои девять неполных лет ты о чем-то не слышала, значит, этого и быть не может? Вообще-то ты права, троллейбусы не летают, но мы очень торопимся. Некогда, понимаешь? -- Но ведь троллейбус не самолет. У него же крыльев нет. -- А у ступы что, есть крылья? -- Печенюшкин обиделся и замолчал. Лиза смутилась и принялась снова разглядывать свои украшения -- память о прошедшей ночи, знаки королевской власти. Левое запястье ее обвивал золотой браслет-змейка. Кобра с раздутым клобуком, с рубиновыми глазами сжимала в пасти свой хвост. Браслет нужно было три раза повернуть вокруг запястья -- так объяснила Лизе живая, настоящая кобра -- и тогда, где бы девочка ни была, змея тут же придет к ней на помощь. И еще на безымянном пальце правой руки у Лизы плотно сидел золотой перстень с бирюзовой печаткой. На печатке был искусно вырезан темно-вишневый скорпион. Если долго и Пристально смотреть на кольцо, скорпион начинал шевелиться, словно пытался вылезти из печати. Этим перстнем полагалось запечатывать письма, чтобы адресаты девочки знали: пишет им не кто-нибудь, а королева. В торжественных случаях полагалось переодеть кольцо с правого на левый безымянный палец. Тотчас вместо повседневной Лизиной одежды на ней оказывались бы длинное платье, изумрудно-золотые туфельки, а на голове -- корона. В таком наряде девочка казалась себе очень представительной, хотя, конечно, променяла бы его на пионерскую форму. Было у волшебного перстня и последнее, третье предназначение. Если сильно потереть камень, скорпион спрыгивал с печати и кусал Лизиного обидчика. Троллейбус между тем летел под голубым небом, внизу без конца и без края тянулись пески, Печенюшкин мурлыкал какую-то песенку и -- явно без нужды -- возился с рукоятками и кнопками управления. -- Можно спросить? -- не выдержала молчания Лиза. -- А почему тебя зовут Печенюшкин? Это фамилия, имя, прозвище? И вообще, кто ты -- гном, водяной, тролль или простой волшебник? И почему все обитатели Фантазильи, кого я видела, тебя знают? -- Что обо мне рассказывать, -- проворчал загадочный зверек. -- Трудное детство, лишения, ранняя потеря близких, долгие годы одиночества... Любим все пожаловаться, поплакаться, ох, любим. А вообще-то жизнь моя -- жуткий приключенческий роман. Что там Майн Рид, Стивенсон, Кир Булычев. -- Он внезапно оживился. -- Хочешь узнать мою историю? Слушай! Зверек нажал кнопку на пульте с надписью "Автопеченюшкин", в два прыжка забрался на сиденье против Лизы и начал рассказ. -- Ты, наверное, слышала, что есть на свете такая страна Бразилия, -- где в лесах много диких обезьян. И вот, несколько сотен лет назад, в этой самой Бразилии в одной большой обезьяньей семье родился маленький обезьяний ребенок. Семья обитала на юго-востоке Бразилии в жарком вечнозеленом тропическом лесу. Год, когда появилась на свет крохотная обезьянка, был удачным для зверей и птиц -- обитателей тропического леса. Ласковое солнце, мало дождей, много сытной пищи -- фруктов, насекомых, маленьких ящериц. Поэтому родители назвали детеныша Пиччи-Нюш, что означало -- счастливчик, родившийся в урожайную пору... А время шло. Сменяли друг друга годы, взрослел маленький Пиччи-Нюш, обживал родной лес, летал с дерева на дерево, цепляясь за лианы, дружил с ревунами, капуцинами, сторонился хищных оцелотов, кинкажу и жестоких паукообразных обезьян. Иной раз он даже забирался к берегам реки Паранапанемы, где обитало индейское племя тупинабама. Там у него появился товарищ -- десятилетний мальчик Гокко. Однажды он спас Пиччи-Нюша от когтей разъяренной пумы, всадив хищнице прямо в глаз стрелу с желто-алым оперением. Пума успела хватить обезьянку лапой и, хотя удар получился скользящим, два когтя раскроили бок несчастному, и Пиччи упал с дерева прямо в реку, обливаясь кровью. В воде, привлеченные запахом крови, мгновенно появились пираньи. Стая этих хищных рыбок может в несколько минут обглодать свою жертву до костей. Часто даже люди становятся их добычей. Не раздумывая ни секунды, Гокко кинулся в воду, схватил обезьянку и в несколько гребков достиг берега. Две-три пираньи успели тяпнуть его за руку, и, когда мальчик ступил на землю, несколько капель его крови, смешавшись с кровью спасенной обезьянки, упали на траву. -- Теперь мы кровные братья с тобой, -- улыбнулся Гокко и осторожно погладил напуганного, дрожащего зверька. Недели две, выздоравливая, пролежал Пиччи-Нюш в хижине Гокко. Мальчик заботливо ухаживал за маленьким другом -- носил отборные фрукты, лепешки из маиса, смазывал рану целебным бальзамом. Когда Пиччи поправился, он скорее поспешил домой. То-то было радости в обезьяньей семье, где папа и мама считали сына погибшим. Строго-настрого запрещали ему родители отлучаться далеко, но разве можно было удержать обезьянку от свиданий со своим другом и спасителем. Пиччи-Нюш и Гокко вместе бегали по лесам, дразнили муравьедов и древесных опоссумов, качались на лианах, а как-то раз даже выловили в Пиранапанеме на нехитрую наживку огромного панцирного сома. Но вот, в один злосчастный день, Пиччи, прибежав к другу, долго не мог его найти. Наконец он обнаружил мальчика на крохотной, рыжей от бабочек полянке в гуще зарослей в сотне метров от хижины. Гокко сидел на траве, обхватив колени, и смотрел перед собой темными узкими глазами. Худое лицо его, словно отлитое из бронзы, было спокойно, но по щекам медленно скатывались слезы. Мужчинам племени тупинабама не пристало показывать печаль на людях. Маленький индеец, увидев товарища, постарался незаметно вытереть лицо. В ответ на настойчивые просьбы Пиччи он, наконец, рассказал, что произошло. Ближе к устью реки, там, где когда-то отец Гокко поймал четырехметровую рыбу арапаима, в пещере на лесистом склоне живет злой колдун Кутайра. Все окрестные племена страшатся его. Колдун может вызывать злых духов, укрощать взглядом свирепых ягуаров и насылать на любого человека порчу, так что он в один день чернеет и погибает от мучительного жжения внутри. Каждые три года колдун требует от индейских племен страшную дань -- маленького мальчика. Один раз племя араваков отказало жестокому Ку-тайре. Колдун вызвал злых духов, они вселились во взрослых мужчин племени, и всеми этими воинами овладело черное безумие. Кто бросился с обрыва в реку, кишащую крокодилами и пираньями, кто убежал в непроходимые чащи и погиб от когтей и зубов хищных зверей. Многие индейцы разрывали на себе одежды, царапали тело ногтями, падали на землю и бились в судорогах. Тогда жена предводителя племени вывела за руку из хижины своего семилетнего сына -- маленького Жезу и, рыдая, отдала Кутайре. И сразу же разум вернулся к воинам, оставшимся в живых. С тех пор никто не смел противоречить, когда раз в три года колдун появлялся в каком-нибудь племени и напоминал -- подходит февральское полнолуние... Вечером перед полнолунием, как только солнце склонялось к закату, двое мрачных старейшин приводили к пещере Кутайры испуганного ребенка. Они привязывали мальчика к стволу старой цекронии, росшей в десяти шагах от входа в логово колдуна, и скорее уходили прочь, стараясь не оглядываться. Больше никто и никогда ребенка не видел. -- И вот, -- рассказывал Гокко, -- в этот раз выбор колдуна пал на племя тупинабама. Отец мой погиб на охоте, мать умерла от лихорадки -- никто не будет оплакивать сироту. Сегодня вечером меня отведут к пещере и оставят там -- таково решение старейшин. -- А что же Кутайра делает с детьми? -- спросил Пиччи, поеживаясь от услышанного. -- Старухи наши говорят -- съедает. Он уходит в свою пещеру и превращается в громадного крокодила. Крокодил выползает наружу, пожирает мальчика и скрывается в реке. Там он отлеживается у берега в теплой тине две недели -- переваривает пищу. Потом выходит на берег и опять становится колдуном. Так он обретает новые силы для своих страшных колдовских дел. -- Ты не погибнешь! -- закричал в отчаянии Пиччи. -- Я спасу тебя! Я брошусь на колдуна и перегрызу ему горло! Или всажу отравленную стрелу. -- Бесполезно. Он заморозит тебя взглядом в воздухе. А яд на него не действует. Нет, от судьбы не уйдешь. Я мог бы убежать, но тогда умрет кто-то другой. Прощай, Пиччи, мой маленький брат. Вспоминай иногда Гокко. -- Ты не погибнешь, -- повторил Пиччи. -- Это несправедливо. Так не должно быть! Он вспрыгнул мальчику на плечо, потерся пушистой головой об его щеку, перемахнул на ветку и исчез в зарослях... Пришла ночь. Горел костер на поляне, сбоку от входа в пещеру. Языки пламени бились на остриях свежего ветра с реки. Ветер временами стихал, и тогда, сквозь горячий дым, уносящийся в небо, привязанный к дереву Гокко видел, как на непостижимой высоте зябко дрожали звезды. Внезапно сутулая фигура колдуна, незаметно вынырнувшего из темноты, нависла над мальчиком, закрывая пламя. Маленький индеец различал только черный силуэт да блестящие белки глаз Кутайры. -- Какой тощий, костлявый мальчишка! -- проревел разозленный колдун. -- В следующий раз я выберу себе парня заранее. Пускай его годик пооткармливают, держа в клетке. Пусть не дают двигаться, чтобы разжирел. То-то будет славно! Хрипло ругаясь, он пересек поляну и, пригнувшись, скрылся в пещере. И тут же из нее показалась голова исполинского крокодила. Жуткий оборотень медленно выполз наружу и вдруг одним прыжком оказался у цекронии, к которой был привязан окаменевший от ужаса Гокко. Чудовище во всю ширь распахнуло гигантскую пасть. Пушистый оранжево-красный комок метнулся из темноты от подножия дерева прямо в пасть хищнику. Сверкнула длинная искра, и сноп пламени вырвался из челюстей оборотня. Крокодил с распяленной пылающей пастью, в которую была вставлена рогатина, обмотанная просмоленной паклей, бился на поляне. Он пытался освободиться от рогатины, колотя о землю головой, но острая деревяшка только глубже увязала в челюстях. А Пиччи уже цепкими коготками распутывал узлы, разматывал веревку, освобождая связанного мальчика. Последние судороги все медленней и медленней сотрясали тело чудовища. Пламя в его пасти догорало. Вот с лязганьем сомкнулись огромные челюсти, видимо, прогорела середина рогатины. Крокодил дернулся еще несколько раз и остался недвижим. -- Все, -- шепотом сказал Гокко, стоя у дерева рядом с героической обезьянкой. -- Все. Конец колдуну! -- повторил он, осмелев, и, подобрав с земли прутик, потыкал им в закрытый крокодилий глаз. Все дальнейшее произошло в доли секунды. Оборотень дрогнул и вдруг, в последнем предсмертном усилии, раскрыв черную кровавую пасть, бросился на Гокко. Пиччи дернул мальчика за ногу и, пока Гокко падал, успел заслонить его своим маленьким телом. Зубы крокодила сомкнулись как раз посредине туловища обезьянки, дрожь пробежала по его телу в последний раз, он выгнулся и, приоткрыв пасть, издох. Дым костра потек вниз и серым плотным маревом окутал землю. Когда ветерок разогнал последние клочья дыма, маленький индеец в неверном свете догорающего костра увидел у самых ног труп колдуна с обугленной головой и крохотное окровавленное тельце обезьянки. Гокко бережно поднял своего спасителя на руки, припал ухом к его пушистой груди. Сердце обезьянки не билось. Путаными таинственными тропами, то ясно видными, то исчезающими во влажной мешанине джунглей, Гокко шел и шел уже много часов -- ведомый чуть теплившейся в сердце искоркой надежды. За спиной его был надежно привязан узелок с бездыханным телом верного Пиччи. Если старухи племени тупинабама, судачившие обо всем на свете долгими лунными вечерами, не врали, конец пути был уже близок. Ни один индеец, включая неустрашимых воинов, мудрых знахарей, колдунов, постигших зловещие тайны, не отваживался и близко подойти к тому месту, куда добирался сейчас Гокко. Вот впереди мелькнул просвет, и через несколько десятков шагов джунгли внезапно исчезли, словно их выкорчевал сказочный великан Басаку. Перед мальчиком простиралась обширная равнина с поверхностью твердой, гладкой и блестящей, как отполированный наконечник стрелы. Посреди равнины впивалась острием в небо огромная хижина -- выше самого высокого дерева. Таких хижин Гокко никогда не видел. Она была вся рыже-черная, твердая как камень, и нигде не было заметно входа в нее. В хижине жили боги. Поборов страх, мальчик дошел до того места, где гладь равнины смыкалась с шершавым подножием хижины. Он постучал кулаком в стену -- звук получился почти неслышным, только больно стало костяшкам пальцев. Тогда Гокко со всей силы стал шлепать по стене ладонью. Так получалось громче, но все равно никто не отзывался. -- Всемогущие боги! -- взмолился индеец, упав на колени перед стеной. -- Я слышал, что вы все можете. У меня есть амулет, мне дал его отец перед смертью. Удача в охоте не оставит того, кто наденет его на шею. Вот колчан, полный стрел, разящих без промаха. Вот лук, сделанный мастером, знаменитым на все индейские племена. Я сам буду работать на вас всю жизнь. А если и сама жизнь моя пригодится вам -- возьмите ее! Только оживите Пиччи -- моего друга и кровного брата! Он дважды спас мою жизнь и сам погиб от моей глупости. Он избавил индейские племена от страшного колдуна Кутайры. Кутайра мертв, он больше не сможет пожирать маленьких детей индейцев. И Пиччи мертв... Возьмите мою жизнь, возьмите всю мою кровь, но оживите его, о боги! Гокко распростерся вниз лицом, раскинув крестом руки, прижался лбом к теплой гладкой поверхности равнины. Он не видел, как часть стены у подножия исчезла, образовав круглый вход размером в два человеческих роста, оттуда появился человек -- или бог? -- нагнулся над мальчиком и мягко тронул его за плечо. Маленький индеец вскочил на ноги и, прижавшись к стене, со страхом и изумлением разглядывал незнакомца. Тот был ростом чуть выше самого высокого индейца, с голубовато-белой кожей, волосами цвета маисовой соломы и круглыми лиловыми глазами. В остальном же он не отличался от всех людей, которых мальчик когда-либо видел. Человек-бог знаками предложил Гокко развязать узелок и отдать ему мертвую обезьянку. Взяв в руки холодное тельце зверька, он ласково кивнул мальчику, видимо, объясняя, что надо подождать, прошел к круглому входу, пропал в нем, и вход тут же затянулся. Теплая, темная, влажная ночь окутала землю Бразилии. Уснули агути и ленивцы, муравьеды и древесные дикобразы. Крепким сном забылись еноты и выдры, оцелоты, тапиры и дикие свиньи пекари. Спали в реках рыбы, ламантины и добрые амазонские дельфины. Только листоносые летучие мыши редкими взмахами крыльев колыхали недвижный ночной воздух. Гокко сидел, вытянув ноги и привалившись спиной к стене загадочной обители богов. Легкий розоватый