Чезар Петреску. Фрам --------------------------------------------------------------- Повесть о белом медведе Перевод с румынского М. ОЛСУФЬЕВА _________ Обложка и рисунки Н. ПОПЕСКУ OCR: В.Григоров --------------------------------------------------------------- ЧЕЗАР ПЕТРЕСКУ ПОВЕСТЬ О БЕЛОМ МЕДВЕДЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО МОЛОДЕЖИ БУХАРЕСТ - 1965 OCR-GVG-2005 I. ПРОЩАЛЬНОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ЦИРКА СТРУЦКОГО Тигры выходили на арену по одному. Их бархатные лапы ступали по песку мягко, бесшумно. Ни один не глянул желтыми, будто стеклянными глазами ни вправо, ни влево. По ту сторону решетки заполнявшая партер публика смотрела на них, затаив дыхание, со страхом и нетерпением. Но для бенгальских тигров публики не существовало: она даже не заслуживала взгляда. Единственным существовавшим для них человеческим существом была стоявшая среди арены женщина в платье из золотистых чешуек, со сверкающими разноцветными камнями. Зеленые глаза ее горели таким же огнем, как у тигров. Только у нее они смотрели повелительно и беспощадно, тогда как в глазах зверей читалась усталая покорность. Их взгляды искали, выжидали друг друга, встречались. Этого было достаточно: тигры понимали женщину и женщина понимала тигров. Глаза укротительницы пронизывали зверей, глаза зверей послушно опускались. В вытянутой руке она держала хлыстик с шелковой кисточкой на конце. Кисточка указывала каждому тигру его место. -- Ты сюда!.. Ты поближе!.. А ты туда!.. И тигры занимали свои места безропотно, подходя к шарам пружинистым шагом, помахивая тяжелыми длинными хвостами. По одну и по другую сторону от них лежало рядком по шесть огромных деревянных шаров. Крайний тигр потрогал лапой шар, взвился на него плавным, легким прыжком, как кошка на ворота, и, поджидая других, зевнул -- распушил колючие усы, показал небо, обнажил клыки. У зрителей дрогнуло сердце. Одна мысль владела всеми: все знали, что эти острые, могучие клыки, эти лапы с железными когтями могут в одну секунду раздавить как воробья, растерзать в клочья женщину в платье из золотистых чешуек, со сверкающими разноцветными камнями. Но мисс Эллиан улыбалась. Так ее звали: мисс Эллиан. Она улыбалась как ни в чем не бывало. Мисс Эллиан была одна среди хищников. Никакого оружия: только хлыстик с шелковой кисточкой да еще пронизывающий взгляд. Но этого было достаточно для того, чтобы двенадцать бенгальских тигров превратились в двенадцать смирных, послушных кошек. -- Вся сила укротительницы -- в глазах! -- сказал занимавший место у самой решетки старый господин сидевшей рядом внучке. -- Стоит ей отвести взгляд, стоит тиграм почувствовать, что она задумалась или просто боится их, как они в ту же секунду бросятся на нее и... -- Мне страшно, когда ты так говоришь... Ужасно страшно! -- прошептала девочка и прижалась к деду. -- Шш... Тише... Все замерли. Светлокудрая голубоглазая девочка в белой шубке еще крепче прижалась к старому господину. Ей слышно, как бьется ее маленькое сердце. Сидя на деревянных шарах, двенадцать бенгальских тигров напряженно ждут команды, которую подадут им глаза мисс Эллиан. Из купола цирка лился ослепительный электрический свет. Две тысячи разместившихся в цирке локоть к локтю человек окаменели. Публика была очень пестрая: старики и молодые женщины, родители с детьми, школьницы со своими учительницами. Людей этих разделяли лишь ряды скамеек или стульев да еще цена билетов. Одни, заполнявшие галерку, стояли; другие сидели вокруг решетки в обитых красным плюшем креслах. Все забыли о своих домашних заботах, о повседневных маленьких радостях и огорчениях и не отрываясь глядели на арену. Кто из них на улице не пугался какой-нибудь неожиданно залаявшей шавки с хвостом закорючкой? А дома кто не вздрагивал ночью, когда вдруг скрипнет мебель или из-под шкафа покажется мышка с глазами как черные бусинки? Здесь все эти страхи казались смешными. Все чувствовали себя участниками чего-то необычайного, чудесного. Двенадцать диких, укрощенных зверей слушались одного женского взгляда, хлопка хлыста с шелковой кисточкой, поданного кончиком пальца знака. Тишина. Не слышно ни шелеста программ, ни разговоров, ни скрипа скамеек, ни покашливания. ПРОЩАЛЬНОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ МИСС ЭЛЛИАН С ДВЕНАДЦАТЬЮ БЕНГАЛЬСКИМИ ТИГРАМИ Так напечатано в программе. Последнее, прощальное представление. Завтра цирковая палатка будет сложена, а звери уедут в белых вагонах в другой город. Может быть, они никогда больше сюда не вернутся. О них будет напоминать лишь пустырь возле городского сада. Взрослые вернутся к своим обычным занятиям и заботам; дети -- к животным из войлока, плюша или раскрашенного дерева. Мальчики, увлеченные своими играми, скоро забудут, что на свете существуют звери дикой, несравненной красоты, с бархатной шкурой и желтыми, будто стеклянными глазами; звери, прыжок которых описывает дугообразную линию пущенного из рогатки камня. И опять пугливые девочки будут вздрагивать, когда из-за забора вдруг залает на них шавка с хвостом закорючкой или когда по комнате пробежит, как заводная игрушка, мышь. Поэтому все они, мальчики и девочки, собрались сегодня здесь, чтобы еще раз -- в последний раз -- увидеть два чуда, которые показывает на своем прощальном представлении цирк Струцкого: МИСС ЭЛЛИАН С ДВЕНАДЦАТЬЮ БЕНГАЛЬСКИМИ ТИГРАМИ И БЕЛЫЙ МЕДВЕДЬ ФРАМ Тигры, образуя круг, ждали на своих деревянных шарах. Женщина в золотистом чешуйчатом платье со сверкающими разноцветными камнями отступила на шаг. Двенадцать одинаковых, грациозных прыжков -- и тигры очутились возле нее, легли кругом, положив морды на вытянутые лапы. Теперь казалось, что вокруг женщины раскрылся гигантский подсолнечник с двенадцатью оранжевыми лепестками, перечерченными блестящими бархатными черными полосами. Рука женщины принялась гладить круглые головы, мягкие уши, влажные морды. Она ласкала своих тигров. Она довольна ими. Внучке старого господина стало стыдно при мысли, что дома ее не слушается даже кот Пуфулец. Еще на прошлой неделе в самом разгаре игры он ни с того, ни с сего поцарапал ей щеку. Выше, в заднем ряду, курносый мальчик с сияющими глазами поднялся на цыпочки, чтобы лучше видеть. Это -- Петруш, младший сынок рабочего одного из заводов города. Как и многие другие его сверстники, он целую неделю торчал у входа в цирк и скопил по грошам стоимость билета. Теперь ему хотелось не пропустить ничего из того, что происходило на арене: не зря же он с таким напряженным вниманием читал и перечитывал афишу, невзирая на холод и мокрый снег! И не зря с такой завистью смотрел на входившую в цирк публику. Теперь, когда он наконец здесь, как не превратиться в слух, не глядеть во все глаза?! Окруженная тиграми мисс Эллиан подняла руки -- звери могут встать, -- потом щелкнула хлыстом. Резиновым, неслышным шагом тигры вернулись на свои места, уселись на шары и замерли в ожидании новой команды. Женщина в золотистом платье со сверкающими камнями подняла обтянутый бумагой обруч и подожгла другой такой же, на железной подставке. Снова щелкнул хлыст. Один за другим звери отделяются от лакированных шаров, в длинном прыжке пролетают сквозь бумажный круг и, едва коснувшись песка, плавно переносят вытянутое туловище сквозь второй, пылающий круг. Самый молодой и строптивый тигр не встретил повелительного взгляда укротительницы. Притворяясь, будто он не понял, что от него хотят, зверь пытается пролезть под объятым пламенем обручем, потом преспокойно усаживается на свой шар и лениво, со скучающим видом зевает. -- Это Раджа. Его зовут Раджа! -- шепчет девочка. -- Я запомнила его с прошлого воскресенья. Самый из всех злой... Укротительница не окликнула его по имени, не тронула шелковой кисточкой хлыста, не копнула гневно песок носком туфельки. Она только раз пристально взглянула на него и подняла круг. Тигр оскалился. -- Мне страшно! Идем домой, дедушка, мне страшно!.. -- испугалась девочка и вцепилась в рукав деда. -- Шш... Но кудрявой голубоглазой девочке в белой шубке и белой шапочке нечего было бояться. Стальной взгляд укротительницы снова пересилил упрямство молодого строптивого тигра. Раджа потупился, гибким движением слез с шара, напряг мускулы под бархатной шкурой и в два прыжка молниеносно пронесся через бумажные круги, один из которых продолжал полыхать. Потом смирно вернулся на свое место. Его глаза смущенно просили прощения. Он знал, что его ждет. Когда он вернется в свою клетку, его накажут несколькими сильными ударами по морде, но не тем тоненьким хлыстиком с шелковой кисточкой, которым укротительница пользуется на представлении, а кожаным арапником, что очень больно. А когда придет время кормежки, вместо куска сырого мяса он получит ведро воды. Наказание это было ему знакомо. Знаком ему был и другой облик женщины в золотистом чешуйчатом платье со сверкающими камнями, облик, которого не видел никто из людей, заполнявших партер, ложи и галерку. За кулисами мисс Эллиан меняла сверкающий туалет, в котором она появлялась перед публикой, на старую кожаную тужурку и короткую запятнанную юбку. И уже не улыбалась пленительно, посылая во все стороны воздушные поцелуи, в то время как цирк сотрясался от аплодисментов. Она вооружается острым железным прутом и арапником с вплетенным в конце свинцом, хрипло кричит на тигров, бьет их и тычет им в ребра острым прутом. Она груба и беспощадна с ними, потому что хозяин -- он же директор -- цирка, человек куда более жестокий и жадный, чем его звери, не допускает ни малейшего отклонения от своих приказаний. Ему вечно кажется, что все лодырничают, мало работают. Ему хочется, чтобы номера программы были еще более рискованными. Все артисты для него -- дармоеды. -- Я вас на улицу выкину, -- то и дело грозится он. -- Подыхайте потом с голоду! Дрессировщиков он осыпает бранью, мечет громы и молнии. А те с перепугу вымещают обиду на животных. Все страдают, все терпят. Все знают, что иного выхода нет. Их тяжелый труд, их страдания, взимаемые с них по любому поводу штрафы обогащают хозяина. Он богатеет с каждым днем, с каждым представлением. Это -- самый опасный, самый ненасытный из всех зверей цирка. Но все это происходит за кулисами, в зверинце, после того, как публика расходится и огни гаснут. Да, молодой строптивый Раджа знает, что его ждет. Знает он и то, что его сейчас вызовут движением хлыста на середину арены. Укротительница откроет ему руками пасть и вложит свою завитую головку между его страшных клыков. Она проделает это с ним, Раджой, именно потому, что у него репутация самого злого, самого непокорного из всех двенадцати тигров, а мисс Эллиан хочет показать, что она ничего, решительно ничего не боится. Номер этот повторяется три вечера сряду. "А что, -- думает Раджа, -- если чуточку, самую чуточку, сжать челюсти?" Череп ненавистной женщины треснет, как яичная скорлупа, как кости тех антилоп, которых он убивал на свободе, в джунглях далекой Бенгалии, бросаясь из чащи на свою жертву. Раджа зевает на лакированном деревянном шаре. Тигр знает, что никогда этого не сделает, -- он теперь во власти людей. Взгляд горящих зеленых глаз укротительницы в самом зародыше убивает всякую попытку сопротивления. Раджа сейчас такое же ничтожество, как уродины-обезьяны в зверинце, которые угодливо попрошайничают, чтобы полакомиться земляными орехами или мандаринами. Тигр опускает веки на желтые, будто стеклянные глаза с раскосо суженными зрачками, как у домашних кошек в полдень. Он больше не видит ни мисс Эллиан, ни публику за решеткой. Тигр видит то, что предстает перед ним всегда, как только он закроет глаза. Тропический лес. Широкая листва, непролазная чаща, свисающие до земли лианы, птицы всех цветов радуги. С шелковистым шелестом проходят павлины, порхают колибри, которые не больше насекомых, и громадные бабочки, неуступающие в размере птицам. Что это раскачивается на дереве? Ветка или змея? Откуда шорох: от ветра или среди широких листьев крадется другой тигр, чужой? Ну, конечно, там есть заросшее бамбуком озерцо... Как хорошо известны ему эти места! Сколько раз он прятался там, притаившись, выслеживая антилоп, которые приходили на водопой! Ждал час и два, а то, случалось, и до поздней ночи; менял место, смотря по направлению ветра, чтобы его не почуяли. Наконец появлялись антилопы. Две, три, иногда только одна... Озираясь пугливыми, влажными глазами, она нюхала воздух. Шагов на мягкой земле не слышно. Вот она нагнулась к воде, вздрогнула, насторожила уши, вытянула шею среди листьев лотоса. В этот миг он, как спущенная из лука стрела, прыгал из чащи прямо на спину своей жертвы: она не успевала издать ни одного звука, даже не дергалась в его клыках. Но бывало, что с добычей приходилось повозиться. Трещали ветки, дебри оглашались диким ревом. Однажды дикий буйвол... Раджа почуял его издали, подкараулил, прыгнул ему на хребет, но буйвол перекинул его через голову, навалился на него, подмял под себя, собираясь поддеть рогами. Лес замер в гробовом молчании. Обезьяны попрятались по дуплам, остальные звери приникли к земле. Это был жестокий поединок между хозяевами джунглей! Слышно было только их тяжелое дыхание, прерываемое мычанием буйвола. Одолел все же он, Раджа... Потом, в другой раз, было сражение со слоном, который схватил его хоботом, намереваясь грохнуть оземь и раздавить толстыми, как бревна, ногами... Но в конце концов убежал не Раджа, а слон с растерзанным в клочья хоботом и окровавленным глазом. И долго еще среди ночи раздавался его гневный топот, ломались ветки, срывались с деревьев пологи лиан, валились на землю заросли бамбука. А трое вооруженных копьями охотников, которые хотели его окружить, и все трое достались ему на обед!.. С тех пор о Радже пошла молва. Его боялась вся округа. Все называли его ТИРАНОМ. Так называли его все. И у всех дрожали поджилки, когда лес оглашался ревом. Никто больше не отваживался выходить на лесные тропы. Люди поклялись предать его смерти, а сами смертельно боялись его. Издали почуяв приближение человека, он подкрадывался к нему с такой осторожностью, что не слышал своего дыхания. Делал несколько шагов, останавливался... Еще шаг... прыжок. Удар клыками. Все! На водопое, куда приходили антилопы, он неизменно оставался хозяином. Но однажды ночью его лапу сжали железные тиски. Он попробовал разгрызть капкан. Лес огласился его испуганным ревом. Пленник попытался вырваться, даже оставить свою лапу, в капкане. Напрасная мука! Глубокая рана, нанесенная железом, дает о себе знать до сих пор, когда холодно или идет дождь. Обессиленный болью и потерей крови, он вытянулся на земле и стал ждать смерти, примиренно, не жалуясь на судьбу. Только через неделю пришли люди с топорами, чтобы забрать его, полумертвого от жажды и голода. Они отняли у него право спокойно умереть. И вот он здесь. Его отделяет от всего света железная решетка. Его привезли сюда, и теперь он дрожит от страха, когда щелкает хлыст с шелковой кисточкой. Этому предшествовали долгие, мучительные месяцы дрессировки. Теперь он опускает глаза под взглядом женщины, единственное оружие которой -- хлыстик с шелковой кисточкой. От нее нет спасения нигде! Обезьяны бросают в него апельсинными и банановыми корками, строют рожи и чешутся, карабкаясь по прутьям решетки, делают ему знаки своими неугомонными лапами, когда его провозят мимо них в клетке на колесах. Только когда он ревет, их внезапно обуревает ужас, как в джунглях, и тогда они смешно корчатся, стараясь куда-нибудь спрятаться. Шелковая кисточка слегка коснулась его морды. Это было совсем легкое, воздушное прикосновение, почти ласка. Но тигр знал, что это выговор, знал, что обещает такая ласка: злой арапник и железный прут. Но куда денешься? Выбора нет. Поэтому он послушно слез с деревянного шара, как того требовала программа представления. Зрители затаили дыхание. В цирке водворилась такая тишина, что с далекой улицы донеслись гудки автомобилей и грохот трамваев. Двенадцать тигров улеглись среди арены, образовав круг. Мисс Эллиан подобрала подол платья, бросила хлыст, легла на спину в середине этого круга, скрестив на груди руки, и вложила голову в раскрытую пасть Раджи. Ее затылок опирался на его клыки, как на откидной подголовник зубоврачебного кресла. Тигр моргает большими желтыми, будто стеклянными глазами. Вот если бы немного придавить ненавистную голову зубами!.. Хоть немножко!.. Но глаза женщины сверлят его. Он не видит их, но чувствует их пронизывающий взгляд. Ах, как он его чувствует! И Раджа не сжимает челюстей, а лежит неподвижно, как чучело, с открытой пастью. Петруш, мальчик с блестящими глазами, сжал кулаки, вытянул шею и, сам того не замечая, пробрался поближе к арене, чтобы лучше видеть, что там происходит. Девочка со светлыми локонами прикусила губку. Сердце ее бьется так сильно, что того и гляди выскочит из маленькой груди. Кое-кто закрыл глаза. Другие заткнули уши, чтобы не услышать вопля укротительницы. Даже у дедушки белокурой девочки чуть задрожала рука на набалдашнике из слоновой кости, который украшал его трость. Он уже видел раз, как тигры растерзали укротителя, и знает, что этим кончают почти все дрессировщики диких зверей. Знает также, что звери в таких случаях бросаются на решетку, яростно рычат и кусают друг друга. -- Гоп! Грациозный прыжок, и женщина снова на ногах, посреди арены. Она встряхивает иссиня-черными кудрями и откидывает шуршащий шлейф платья носком туфельки. Улыбается, кланяется публике и, отвечая на бурные аплодисменты, посылает воздушные поцелуи в ложи, партер, на галерку. На обтянутом красным сукном помосте оркестр заиграл марш всеми своими барабанами, трубами, флейтами и кларнетами... Дзинь-дзинь! Дзинь-дзинь! -- позвякивал треугольник под ударами серебряного молоточка. Марш торжественный, церемониальный. Через ворота в глубине арены двенадцать бенгальских тигров возвращаются в свои клетки. Они идут гуськом, как смирные домашние кошки, помахивая тяжелыми длинными хвостами, не глядя ни вправо, ни влево большими желтыми, словно стеклянными глазами. Бархатные лапы ступают по песку мягко, бесшумно. * * * II. ФРАМ КАПРИЗНИЧАЕТ Это был настоящий прощальный вечер. Никогда еще у цирка Струцкого не было более богатой программы. Гимнасты и эквилибристы. Лошади и слоны. Обезьяны и львы. Пантеры и собаки. Акробаты и клоуны. И все они состязались в ловкости и смелости, в выносливости и презрении к смерти, словно заранее решив оставить по себе неизгладимую память. Публика переходила от волнения к взрывам хохота, от изумления к радости, доставляемой выходками паяцев в широких панталонах и колпаках с колокольчиком. Всех пробрала дрожь при виде сальто-мортале гимнастов в черном трико. На груди у них был вышит белый череп. Они летали с одной трапеции на другую без защитной сетки, которая обычно натягивалась под ними. -- Хватит! Перестаньте! Довольно! -- слышались отовсюду, из партера и с галерки, возгласы зрителей, испуганных этой безумной игрой со смертью. Но гимнасты с белым черепом на черном трико только трясли головой: что значит "довольно"? Терпение, господа, у нас есть и другие номера! Их было четверо: двое мужчин и две женщины. Они раскачивались в воздухе на тонких трапециях, прикрепленных к колосникам цирка-шапито, под ослепительно горевшими лампочками. Перекликались, звали друг друга, повисая над пустотой то тут, то там и через секунду опять возвращаясь на прежнее место. Они скрещивались в воздухе, скользили, меняя руки, с одной трапеции на другую, соединялись в одну черную гроздь тел, разматывались цепочкой и вновь оказывались на раскачивающихся трапециях, улыбаясь онемевшей от страха публике и натирая ладони белым порошком, чтобы начать все снова. Гимнасты соперничали в ловкости с белками, которые живут в лесу, но у белок нет на груди черепа. Им не грозит опасность сорваться от малейшей ошибки и разбиться насмерть на песке, утоптанном ногами людей и копытами лошадей. Потом настал черед громадных слонов с пепельной кожей и ушами, как лопухи. Они грузно выступали на своих похожих на толстые бревна ногах, поднимали хобот, чтобы, как из душа, окатить себе спину холодной водой, вставали на дыбы и танцевали в такт музыке. Это были добродушные великаны. Они слушались тоненького прутика и забавно дудели в горн хоботом. Не преминул появиться на арене и глупый Августин. Как всегда, этот лопоухий простофиля показался совершенно некстати в глубине арены из-за бархатного, вишневого цвета занавеса. Фалды его фрака волочились по песку. Длиннейшие туфли напоминали лыжи. Высоченный крахмальный воротничок казался надетой на шею манжетой. Костюм его дополняли пять напяленных один на другой жилетов и пестрый галстук. Нос у Августина напоминал спелый помидор, а кирпичного цвета волосы торчали, как иглы испуганного ежа. На пощечины и удары по голове широкой доской он не обращал никакого внимания. Внезапно на лбу у него выросла увенчанная красной лампочкой шишка, из волос вырвались пламя и дым. Когда он упал, споткнувшись о ковер, где-то в задней части панталон у него сама собой заиграла губная гармошка. Потом он стащил кухонные ходики и, пристегнув их на цепочку, принялся горделиво расхаживать по арене, подражая важному барину на главной улице города. Ходики оказались в то же время будильником и зазвонили у него в кармане в ту секунду, когда их хозяин обратился к нему с вопросом: не знает ли Августин, кто украл у него часы? После новых проделок, сопровождавшихся, по обыкновению, неистовым враньем, он поссорился с другими клоунами, Тото и Тэнасе, мешая им петь и требуя, чтоб они научили его этому искусству. И как полагается, простофиля Августин неизменно оставался в дураках. Голубоглазая девочка в белой шапочке забыла про только что испытанные страхи и уже не цепляется за рукав дедушки: раскрасневшаяся от хохота, она топает ножками. Топал ногами и Петруш в своем поношенном пальтишке. Не обращая внимания на строгий взгляд билетера в синей ливрее с позолоченными пуговицами, он все еще стоял в партере, у самой арены. К счастью, в это время сзади к Августину подошел осел, схватил его зубами за панталоны и уволок с арены, чтоб тот не путался под ногами. Японские акробаты виртуозно жонглировали тарелками, бутылками, мячами, апельсинами и серсо. Потом был парад лошадей, и наездница в короткой юбочке показала чудеса вольтижировки. Ее сменил силач, который выдержал на груди тяжесть мельничного жернова с пятью стоявшими на нем людьми, пока другие атлеты не разбили жернова молотками. Обезьяны обедали за столом и катались на автомобильчике, который был не больше детской коляски. Шофером была тоже обезьяна. Она умела ездить только на большой скорости и отчаянно, не переставая, сигналила. На крутом вираже автомобильчик перевернулся посреди арены, и самая старая из обезьян в наказанье схватила незадачливого шофера за уши и пинком прогнала его прочь. Но самой забавной была обезьянка, умевшая играть на гармонике и курить. Вдоволь насмеявшись, зрители снова склонились над программами. Послышался нетерпеливый шорох. Недоставало Фрама, белого медведя. Почему Фрам заставляет себя ждать? Этого еще никогда не бывало. Фрам превосходил в искусстве всех цирковых зверей. Он не нуждался в укротителе. Не нужно было понукать его хлыстом или показывать что делать. Он выходил на арену один, на задних лапах, выпрямившись во весь рост, как человек. Отвешивал поклоны вправо и влево, вперед и назад. Под грохот аплодисментов прогуливался вокруг арены, заложив передние лапы за спину. Потом требовал лапой тишины и самостоятельно начинал свою программу: лазил на шест, как матрос на мачту корабля, катался на громадном велосипеде, уверенно переезжая шаткие мостики, делал двойные сальто-мортале и пил из бутылки пиво. Он умел быть смешным и серьезным. Лапой вызывал из партера или с галерки охотников бороться с ним или боксировать. И на галерке всегда находился желающий помериться с ним силами. Обычно это был один из цирковых атлетов, нарочно с этой целью смешавшийся с толпой. Поединок вызывал дружный смех, потому что Фрам был очень сильный, но в то же время совсем ручной и большой шутник. Одним мягким толчком он нокаутировал противника, потом, размахивая лапой, принимался считать; раз, два, три, четыре, пять... Покончив со счетом, он хватал противника под мышки, поднимал его и кидал, как тюк, на песок. Тот кубарем катился под ноги публике и вставал, отряхиваясь, под всеобщий хохот. Расправившись с одним, Фрам лапой вызывал другого: кто еще охотник? Выходи, не робей! Но охотников больше не находилось. В ответ ему слышался смех. Белый медведь с презрительной жалостью складывал лапы: чего ж, мол, смеетесь? Кишка тонка?.. Там, наверху-то, каждый храбрец!.. Его прыжки через голову, его акробатические упражнения на передних лапах, номер, когда он шел колесом вокруг арены, вызывали изумление и бурный восторг. Дети любили Фрама за то, что он их смешил. Взрослые восторгались им потому, что было и в самом деле удивительно, как громоздкий и дикий зверь, завезенный из ледяных пустынь, может быть таким ручным, понятливым и подвижным. Представление, на котором отсутствовал Фрам, было как обед без сладкого. Другое дело мисс Эллиан со своими двенадцатью бенгальскими тиграми. Ее номер показывал, что может сделать женщина только взглядом и тоненьким хлыстиком из самых свирепых хищников азиатских лесов. Она держала всех в напряжении. Когда тигры уходили, публика облегченно вздыхала. Появление Фрама зрители встречали совсем иначе. Это был громадный, могучий зверь, рожденный в стране вечных льдов, но кроткий, как ягненок, и понятливый, как человек. Для его номеров не нужно было ни хлыста, ни повелительного взгляда. Не нужно было показывать ему место на арене или напоминать ежеминутно, что он должен делать. Его наградой были аплодисменты. А Фрам любил аплодисменты. Видно было, что он понимает их смысл и ждет их, что они доставляют ему удовольствие. Да, он любил аплодисменты и любил публику, особенно детей. Заметив, что мальчик или девочка грызет конфету, он протягивал лапу; пусть угостит и его. Благодарил, по-солдатски прикладывая лапу к голове. Если ему доставалось несколько конфет, он съедал только одну, а остальные предлагал, вытянув перевернутую лапу, другим детям, словно догадываясь, что не все они одинаково часто лакомятся сластями. Какой-нибудь смельчак спускался на арену за гостинцем. Фрам гладил его по головке огромной лапой, внезапно становившейся легкой и мягкой, как рука матери. Мальчика, получавшего конфеты, он не отпускал обратно на галерку, где тесно и плохо видно, а, перегнувшись через барьер, подхватывал лапой стул, ставил его в ложу и знаком приглашал счастливца сесть. Если же тот не решался, конфузился или боялся, белый медведь поднимал его двумя лапами, сам сажал на стул и, приложив к морде коготь, приказывал сидеть смирно и ничего не бояться. Потом поворачивался к билетерам, показывал им на мальчика и клал себе лапу на грудь: пусть знают, что это его подопечный и что он за него отвечает. Как же после этого было не любить Фрама? Как мог он не быть всеобщим баловнем? И вдруг теперь Фрам почему-то заставляет себя ждать. Его нет. Программа близится к концу. Его номер давно позади. Публика начинает громко протестовать. В первую очередь, конечно, галерка. Потом дети в партере и ложах: -- Фрам! -- Где Фрам? -- Почему нет Фрама? -- Фрама! Голоса сливаются в хор и скандируют: -- Фра-ма! -- Фра-ма! Раздавались в этом хоре и голоса совсем маленьких ребят, которые еще даже не умели как следует произносить слова, но тоже требовали права участвовать в общей радости: -- Фла-ма! -- Фла-ма! Светлокудрая девочка в белой шапочке вовсе позабыла о том, как она в страхе просила дедушку отвести ее домой. Теперь и она изо всех сил хлопает в ладошки: -- Фрама! -- Фрама! -- Фрама! -- кричит Петруш, который видел ученого белого медведя только на расклеенных в городе афишах, но знал про него все от других мальчиков. -- Фрама! -- Дамы и господа! Уважаемая публика!.. -- попробовал успокоить зрителей директор, выйдя на середину арены. Но никто его не слушал. Голоса перебивали его, публика продолжала требовать: -- Фрама! -- Фрама! -- Фрама! Глупый Августин, Тото и Тэнасе появились в шкуре белого медведя. Так обычно изображали они, дурачась, Фрама, вызывая хохот публики, когда его номер кончался. Но прежде их ждал на арене настоящий Фрам. Он садился на барьер, как человек, подпирал морду лапой и снисходительно смотрел на дурачества паяцев. Он понимал шутки и, возможно, даже смеялся про себя. Когда ему казалось, что клоуны играли свою роль плохо и подражали ему неудачно, он вставал и вступал в игру: хватал обеими лапами медвежью шкуру, под которой скрывались Тото и Тэнасе, и тряс ее, как мешок с орехами, потом подбирал вывалившихся паяцев, сажал их на барьер -- Тото по одну сторону от себя, Тэнасе по другую-- и прижимал им головы лапой, чтобы они сидели смирно, глядели на него и учились клоунскому искусству. Для наглядности Фрам принимался изображать самого себя. Его смешные гримасы повторяли все, что он раньше проделывал внимательно и всерьез. Глупый Августин топтался вокруг него и орал во всю глотку, открывая накрашенный до ушей рот: -- Учись, Тэнасе! Учись, Тото!.. Браво, Фрам!.. Он топал ногами, катался по песку, вставал и снова принимался паясничать, пока Фрам не поворачивался к нему, глядя на него строгими глазами и словно говоря: "Слушай, рожа, не довольно ли валять дурака?" Тогда Августин пятился, путаясь в фалдах фрака, и не произносил больше ни слова. Теперь тройка клоунов никого не развеселила. Из их появления в медвежьей шкуре и подражания Фраму ничего не вышло. Публика снова принялась свистеть и топать ногами, вызывая белого медведя: -- Фрама! -- Фрама! -- Фрама! Вишневый занавес в глубине арены, из-за которого выходили животные, гимнасты и акробаты, заколыхался, то раздвигаясь, то сходясь обратно. Там что-то происходило, но что именно -- никто не знал. Директор еще два раза появлялся на арене, но ему даже не давали начать: "Дамы и господа, уважаемая публика!.." "Уважаемая публика" затыкала ему рот неимоверным гамом: -- Фра-ма! -- Фра-ма! Директор пожимал плечами и ретировался за вишневый занавес. -- Не понимаю, что происходит, -- сказал старый господин белокурой внучке. -- Уж не заболел ли Фрам? Возможно, он не в состоянии выступать... Но девочка ничего не слышала, не желала слышать: хлопая в ладошки и топая ногами, она кричала вместе со всеми: -- Фрама! Фрама! -- Этот медведь начал капризничать. Слишком его избаловали!.. Он, наверно, воображает себя великим артистом. Точь-в-точь, как люди, милочка, -- сказала своей соседке дама с острым носом и тонкими губами. -- Я того же мнения, дорогая, -- согласилась с ней ее соседка, такая же остроносая, но с еще более тонкими губами. Обе страдали желудком. Им было прописано есть только вареный картофель, и то без соли. Поэтому все на свете казалось им скверным и скучным, все, по их мнению, капризничали. Весь вечер они морщили нос и ни разу не аплодировали. Мисс Эллиан с бенгальскими тиграми им не понравилась. Не угодили и гимнасты в черном трико с вышитым белым шелком черепом, которые ежесекундно рисковали жизнью. Ни одной улыбки не мелькнуло на их постных лицах, когда выступали со своими комичными проделками глупый Августин, Тото и Тэнасе. Это были очень надменные дамы. Лучше бы они вообще остались дома и легли спать. Но тогда нельзя было бы рассказывать завтра обо всем, что они видели и раскритиковали. -- Все ясно. Медведь просто капризничает. Издевается над публикой. Кудрявая девочка в белой шапочке перестала топать. Она слышала этот разговор, потому что остроносые дамы сидели в ложе рядом. Она покраснела, набралась храбрости и выступила в защиту своего любимца: -- Он вовсе не капризничает. Фрам никогда не капризничает. -- Это еще что такое? Ты, девочка, просто нахалка! Дамы обиделись и надменно посмотрели на нее сквозь лорнет. Девочка залилась румянцем. Но оказавшийся тут же Петруш чуть не захлопал в ладоши, чуть было не крикнул: "Молодчина! Так им и надо! Правильно, что ты поставила их на место!" -- Веди себя прилично, Лилика! -- пожурил ее дед, впрочем, больше для вида, потому что в душе был с ней согласен. -- Но ведь они сказали, дедушка, что Фрам капризничает и издевается над нами... Фрам никогда не капризничает! Дедушка хотел еще что-то прибавить, но не успел. В цирке вдруг стало тихо. Топание и крики прекратились, и на арену ковром легла тишина. Такая тишина, какой не было ни когда с трапеции на трапецию перелетали гимнасты в черном трико, ни когда мисс Эллиан клала голову в пасть тигру. Из-за бархатного вишневого занавеса показался Фрам. Одна лапа еще держала поднятый край занавеса. Он остановился и обвел взглядом цирк: множество голов, множество глаз в ложах, партере и на галерке. Медведь выпустил занавес. Прошествовал на середину арены. Поклонился, как всегда, публике, -- Фрам! -- Браво, Фрам! -- Ура! Браво, Фрам! Ура! Фрам неподвижно стоял среди арены, громадный, белый как снег. Точно так стоят его братья в стране вечных снегов на плавучих ледяных островах, поднимаясь на задние лапы, чтобы лучше видеть, как другие белые медведи уплывают в безбрежный океан на других ледяных островах. Он стоял и глядел в пространство. Потом шагнул вперед и провел лапой по глазам, словно снимая лежавшую на них пелену. Аплодисменты стихли. Все ждали что будет дальше. Все думали, что Фрам готовит какой-то сюрприз. Вероятно, новый номер, труднее всех прежних. Обычно он начинал свою программу без промедления. И тишины требовал сам. Теперь же она, казалось, удивляла его. -- Фокусы! Смотрите, как он ломается! -- пискливым голосом заметила одна из остроносых дам. Петруш едва сдерживался, переступая с ноги на ногу и покусывая губы. Голубоглазая девочка пронзила надменных дам возмущенным взглядом, но ничего не сказала: дедушкина рука лежала на ее плече... Рядом с Фрамом возвышался обтянутый белым сукном помост, на который он обычно поднимался, чтобы поиграть гирями и показать эквилибристику с шестом. Публика кидала ему апельсины, а он ловил их пастью. Вот он уселся на край помоста и стиснул голову передними лапами -- поза человека, которому хочется собраться с мыслями или вспомнить что-то важное, а может, и такого, который что-то потерял и пришел в отчаяние. -- Видишь, милочка, как он над нами издевается! -- обиженно проговорила одна из остроносых дам. -- И за что, спрашивается, мы платим деньги?! За то, чтобы над нами издевался какой-то медведь!.. Дедушкина рука чуть сжала плечо кудрявой девочки в белой шапочке. Он чувствовал, что внучка кипит и готова ринуться в бой за своего Фрама. Но Фрам и в самом деле вел себя на этот раз непонятно. Медведь, казалось, забыл, где он, забыл, чего ждет от него публика. Забыл, что две тысячи человек глядят на него двумя тысячами пар глаз. -- Фрам! -- раздался чей-то ободряющий голос. Белый медведь вскинул глаза... "Ах да, -- словно говорил его взгляд. -- Вы правы! Я -- Фрам, и моя обязанность вас развлекать..." Он беспомощно развел лапами, поднес правую ко лбу, потом к сердцу, потом снова ко лбу и опять к сердцу. Что-то, видно, не ладилось, произошла какая-то заминка... Еще несколько мгновений назад, раздвигая вишневый занавес, он думал, что все будет по-прежнему: публика, дети, аплодисменты подтверждали эту иллюзию. А теперь опять все забылось. Зачем он здесь? Что хотят от него эти люди? -- Он болен, дедушка! -- дрогнувшим от жалости голосом произнесла голубоглазая девочка. -- Болен!.. Почему его не оставят в покое, если он нездоров? Девочка забыла, что она тоже топала ножками, хлопала в ладоши и кричала вместе со всеми: "Фрама! Фрама!" Как мучает ее теперь за это совесть! В голубых глазах стоят слезы раскаяния. Но дедушка, который был учителем, много повидал на своем веку и прочел много книжек, дал другое объяснение: -- Нет, Лилика, он не болен! Тут что-то более серьезное... Настал час, когда он больше не пригоден для цирка. Так бывает со всем белыми медведями. Четыре, пять или шесть лет они не знают себе равных как артисты. Потом на них что-то находит. Никто не знает, почему. Может быть, это -- зов ледяной пустыни, где они родились... Но они уже больше не в состоянии проделывать те штуки, которые всех удивляли. Они снова становятся обыкновенными белыми медведями и живут так много лет, может быть, слишком много... Иногда они вспоминают то, что знали прежде, принимаются плясать, повторяют когда-то выученные движения. Но бессознательно, бессвязно, невпопад. Как цирковой артист, Фрам с сегодняшнего вечера больше не существует!.. -- Не может этого быть, дедушка! Не говори так, дедушка! По голосу внучки, по тому, как дрожало под его рукой ее плечо, старый учитель понял, что она сейчас расплачется. Но промолчал. Курносый мальчик с блестящими глазами все слышал. Ему тоже не верилось. И страшно хотелось как-нибудь утешить Фрама. А Фрам закрыл глаза лапами и стал очень похож на плачущего человека. Наконец он встал и сделал всем прощальный знак, протягивая лапы, как он делал каждый вечер, когда кончался его номер и гром аплодисментов сопровождал его до самого выхода. Потом опустился на все четыре лапы и сразу превратился в обыкновенное животное. И все так же, на четырех лапах, понурив голову, направился к вишневому занавесу. Публика опешила. Никто ничего не понимал. Никто не кричал, никто не свистел, никто не звал его обратно. Петруш, курносый мальчик с блестящими глазами, подавил горестный вздох. Вишневый бархатный занавес сдвинулся и скрыл Фрама. Все сторонились его в узких кулисах, которые вели к конюшням и зверинцу. Никто не осмеливался приблизиться к Фраму. Белый медведь сам вошел в свою клетку и улегся, положив голову на вытянутые лапы, в самом темном углу, мордой к стенке. -- Что все это означает? Чистое издевательство!.. -- послышался сердитый голос одной из остроносых дам. -- Мы заплатили деньги. В программе напечатано: "Белый медведь Фрам. Сенсационное прощальное представление!" Сенсационная глупость! Сенсационное издевательство над публикой!.. В глазах девочки стояли слезы. Петруш только глянул на надменных дам и с досады принялся крутить на своем пальтишке пуговицу. Пуговица оторвалась. -- Ах, черт! Надменные дамы сердито посмотрели на мальчика, вероятно, подумали, что это восклицание относится к ним, а не к пуговице. Появившийся на арене глупый Августин кувыркался, расплющивая о песок свой похожий на помидор нос, гонялся за собственной тенью. Но он никого не развеселил. Никто не смеялся. За вишневым занавесом дирек