азал Сапожков, влезая в плетеный тарантас и усаживаясь в сене рядом с Телегиным. - Поздравляю, Иван. - Грустно это все, Сергей Сергеевич. По своей-то воле я бы так уж и остался командиром наших качалинцев. Новые люди, новые заботы, - не по мне это все. - Чего стариком-то прикидываешься? - Да пройдет, - устал немножко... Лошади шли рысцой по проселочной дороге, плетушку встряхивало, налево темнел дубовый лес, направо на жнивье едва различались в сумерках кучки снопов, уложенные крестами. Пахло пшеничной соломой. Высыпали августовские звезды. - А кто у тебя в бригаде будет начальником штаба? - Назначат кого-нибудь. Дорога свернула ближе к лесу, откуда слабо потянуло сыростью. Лошади начали пофыркивать. - Мне писем нет, конечно? - спросил Телегин. - Ой, прости, Иван, тебе письмо. Иван Ильич сидел - согнувшись, усталый, задремывающий, - вдруг вскинулся: - Как же ты, ах, Сергей Сергеевич! Где оно? Сапожков долго рылся в сумке. Остановили лошадей и чиркали спичками, которые шипели и отскакивали. Телегин взял письмо, - оно было от Кузьмы Кузьмича, - и вертел его в пальцах. - Толстое какое, сколько написал-то, - шепотом сказал Сапожков. - А что? - так же шепотом спросил Телегин. - Это плохо? Он выскочил из тарантаса и пошел к лесной опушке. Там торопливо начал ломать сучья, зажег спичку и дул на веточки. - Да ты возьми сноп, он сразу займется. - Сапожков бегом принес ему пшеничный сноп и отошел. Солома сразу запылала. Телегин опустился на корточки, читая письмо. Сапожков видел, как он прочел, рукавом вытер глаза и опять начал читать. Значит, дело ясное. Сергей Сергеевич шмыгнул носом, влез в тарантас и закурил. Сидевший на козлах старик, которому хотелось поскорее вернуться домой, сказал: - Как бы на поезд не опоздать, тут дальше дорога, - один песок, да еще броду искать... Проканителимся... Сапожков не стал глядеть на Телегина, когда тот подошел к плетушке, тяжело перегнув ее, влез и опустился в сено. Лошади тронули рысцой. На расстоянии трех миллионов световых лет над головой Сапожкова протянулся раздваивающейся туманностью Млечный Путь. Поскрипывало вихляющееся заднее колесо у плетушки, но старик на козлах не обращал на это внимания, - сломается так сломается, чего же тут поделаешь... Телегин сказал придушенным голосом: - Какая сила духа у нее. Вечная борьба за обновление, за чистоту, совершенство... Просто я потрясен... - Да жива она? - Ну, а как ты думаешь! В Костроме и поправляется... Сергей Сергеевич живо обернулся к нему, и оба засмеялись. Сапожков толкнул его кулаком, и Телегин толкнул его. Потом он подробно рассказал содержание письма, опустив только случай с бриллиантами. Это были те самые драгоценности, о которых она прошлым летом писала отцу, так обнаженно борясь за жизнь и вместе уничтожая себя. Видимо, тогда же, в дни ее смятения, Даша зашила камушки в пальто. И она ни разу не упомянула о них Ивану Ильичу. Очевидно, забыла - это так на нее похоже, - забыла и вспомнила только в бреду. И - "выбросить, выбросить", - у Ивана Ильича схватывало горло восторженным волнением... Конечно, во всей этой истории много было темного, но он никогда и не пытался до конца понимать Дашу. - Мне одно ясно, Сергей Сергеевич, заслужить любовь женщины, скажем, такой, как Даша, - это большой выигрыш в жизни. - Да, тебе здорово повезло, я всегда это говорил. - Ох, как надо постоянно быть на высоте, Сергей Сергеевич! А ведь - срываешься... Ты ведь тоже, наверно, срываешься? - У меня - совсем другое... - Неужели у тебя нет вечной тоски - найти такую женщину, как моя Даша? - Женщины как-то не играют такой роли в моей жизни... Я к этим вещам отношусь гораздо проще... Без хлопот... - Поехал! Знаю я тебя... Сергей Сергеевич, жизнь у нас приподнятая: победа или смерть, - к этому все сведено. И - живем! И еще как живем с этим! В отношениях с женщиной всякие мелочи должны быть устранены... Любовь надо беречь. Всегда будь начеку! Пробовал ты заглядеться в любимые глаза? Это чудо жизни... Сергей Сергеевич не ответил, понемногу фуражка его совсем съехала на затылок, - он опять глядел на Млечный Путь. - В той стороне где-то есть провал во вселенной, - сказал он, - беззвездное, черное место в виде очертания лошадиной головы... На фотографии это очень страшно. Настанет время, когда мы поймем, - совершенно просто и очевидно, - что ужаса непомерного пространства нет. Каждый атом нашего тела - та же непомерная звездная система. И в ту и в другую сторону - бесконечность. И мы сами - бесконечны, и все в нас бесконечно. И воюем мы с тобой за бесконечность против конечного... Впереди показались неясные очертания огромных деревьев, но оказалось, что это невысокие прибрежные кусты. Запахло речной сыростью. Плетушка спускалась под гору. Лошади, сторожась, громко зафыркали и зашлепали по мелкой воде. - Как бы нам в яму не угодить, - сказал старик. Но речку проехали благополучно. На той стороне он легко, как молодой, соскочил с козел и побежал сбоку плетушки, дергая вожжами и покрикивая. Лошади вынесли по песку на подъем и остановились, тяжело дыша. Старик взобрался на козлы. Отсюда до станции было уже недалече. Он обернулся: - Не выйдет у него ничего из этих делов, только зря народ бьют. На деревне у нас так говорят: землю назад все равно не отдадим, силой с нами не справишься, сегодня не девятьсот шестой год, мужик окреп, ничего не боится. В Колокольцевке, - он указал в темноту кнутовищем, - с аэроплана бросили листок, мужики прочли, - значит, он предлагает выкупать землицу. Вот куда повернул, - уж не надеется, что мы даром отдадим... Ничего, мы подождем, как он прикатился, так и укатите"... Ах, Деникин, Деникин! Утром Телегин и Сапожков приехали в штаб Южного фронта, в Козлов, в яблочное царство. Вот уж - матушка-Россия! Домишки с линялыми крышами, герани в маленьких окошках, да пролетающий клуб пыли вслед за драной извозчичьей пролеткой по горбатой булыжной мостовой мимо унылых телеграфных столбов с обрывками бумажных змеев на проволоках, да кирпичная лавка с навесом и - крест-накрест - досками заколоченной дверью, да босая девочка испуганно перебегает дорогу, таща кривоногого, переваливающегося братишку, да неубранный щебень разрушенной часовни около общественного водопоя на грязной площади, где раньше был базар, а теперь - пусто. За ветхими и наполовину разобранными заборами - тяжелые от румяных и зелено-восковых плодов яблони. И над садами, и над крышами летает веселая стая скворцов, враз показывая изнанку крыльев. Здесь, кажется, так бы и прожил в безвременье обыватель еще тысячу лет, кабы вот не такая оказия - революция. А впрочем, и терять-то здесь ничего не жалко, - жизнь копеечная. Только что спали много. - И ведь подумай, - говорил Сапожков, трясясь рядом с Телегиным в извозчичьей пролетке, - за морем секунды переводят на деньги, человека штампуют под чудовищным прессом, чтоб был пригоден для производства, как в бреду, у них валятся из фабрик товары, товары, - десять миллионов человек пришлось убить, чтобы на короткое время расторговаться. Цивилизация! А тут бумажные змеи на проволоках висят... Вон, гляди, дядька в окошке чешет спросонок всклокоченную башку... И прямо отсюда перемахиваем в неведомое, - строить всечеловеческую мечту... Вот, Россия-матушка!.. Весело жить, Ванька... Яблоками здорово пахнет, почти что как молодой бабенкой... Дожить бы! Чувствую - напишу я книжку... Извозчик подвез их к штабу фронта, откуда изо всех раскрытых окон неслась трескотня пишущих машинок. Дожидаясь приема, Телегин и Сапожков тут же узнали все военные новости. Общая картина была такова: вооруженные силы главнокомандующего Деникина, после короткой заминки, продолжают наступление на Москву тремя группами. Отрезая от центральной России хлебные края - Заволжье и Сибирь, - вдоль Волги движется Северокавказская армия генерала Врангеля (от которой в июле месяце Десятой армии удалось оторваться, пожертвовав Камышином); походный атаман Сидорин с донской армией, восстановленной новым донским атаманом Богаевским, - ставленником Деникина, - жмет в направлении на Воронеж, имея во главе два ударных конных корпуса - Мамонтова и Шкуро; Добровольческая армия под командой Май-Маевского, талантливого, но всегда пьяного генерала, развивает наступление широким фронтом, одновременно очищая Украину от красных войск и партизанских отрядов и нацеливаясь своим кулаком, - гвардейским корпусом генерала Кутепова, на Орел - Тулу - Москву. Военные успехи Деникина - налицо, снабжение у него великолепное, добровольческие полки, хотя и сильно уже разбавленные крестьянскими контингентами, дерутся уверенно, умело. Но в тылах у него настроение с каждым днем все более угрожающее (причем он катастрофически это недооценивает): Кубань хочет отделения, полной самостоятельности, и ему, чтобы навести там великодержавный порядок, пришлось повесить двух виднейших членов кубанской рады; на Тереке - кровавые раздоры; донское казачество, когда был объявлен поход на Москву, заговорило: "Тихий Дон был наш и будет наш, а Москву Деникин пускай сам себе добывает"; крестьянский вопрос в занятых добровольцами областях разрешается с военной простотой - поркой шомполами; сажают губернаторов, уездных начальников и царских жандармов, и мужики опять, как при германцах в прошлом году, пилят винтовки на обрезы и ждут Красную Армию; Махно, после того как ухитрился лично застрелить своего главного соперника - атамана Григорьева, открыто объявил вольный анархический строй по всей Екатеринославщине, собрал тысяч пятьдесят бандитов и грозится отобрать у Деникина Ростов, и Таганрог, и Крым, и Екатеринослав, и Одессу... Появились еще зеленые, - особая разновидность атаманщины, - убежденные дезертиры, и там, где леса и горы, - там и они под боком у Деникина. Красная Армия, после тяжелых поражений Тринадцатой и Девятой и героического отступления Двенадцатой с Днестра и Буга, выровняла фронт. Настроение улучшается, и боеспособность растет главным образом потому, что идет массовый прилив коммунистов из Петрограда, Москвы, Иванова и других северных городов. Со дня на день ждут приказа главкома о контрнаступлении. Оформив новые назначения, - Телегин - командиром отдельной бригады, Сапожков - командиром качалинского полка, - они в тот же день выехали обратно, всю дорогу рассуждая о полученных новостях; оба сходились на том, что грандиозный план Деникина повисает в пустоте, и то, что в прошлом году ему удалось на Кубани, повторить в Великороссии не удастся: там он побил Сорокина, а здесь ему придется схватиться с самим Лениным, с коренным, потомственным пролетариатом, да и мужик здесь жилистый, - здешний мужик Наполеона на вилы поднял... - Знамя вперед! Снять чехол! Знаменосец и стоявшие с ним на карауле - Латугин и Гагин - шагнули вперед. Телегин, передававший полк новому командующему, Сергею Сергеевичу Сапожкову, был серьезен, хмуро сосредоточен, и даже обычный румянец сошел у него с загорелого лица. В руке держал листочек, на котором набросал речь. - Качалинцы! - сказал он и взглянул на красноармейцев, стоявших под ружьем: он знал каждого, знал, у кого какая была рана и какая была забота, это были родные люди. - Товарищи, мы с вами исколесили не одну тысячу верст, в зимнюю стужу и в летний зной... Вы дважды под Царицыном покрыли себя славой... Отступая, - не по своей вине, - дорого отдавали врагу временную и ненадежную победу. Много было у вас славных дел, - о них не написано громких реляций, рапорты о них потонули в общих сводках... Это ничего... (Телегин покосился на листочек, лежавший у него в согнутой ладони.) Предупреждаю вас - впереди еще много трудов, враг еще не сломлен, и его мало сломить, его нужно уничтожить... Эта война такая, что в ней надо победить, в ней нельзя не победить. Человек схватился со зверем, - должен победить человек... Или вот пример: проросшее зерно своим ростком, - уж, кажется, он и зелен и хрупок, - пробивает черную землю, пробивает камень. В проросшем семени вся мощь новой жизни, и она будет, ее не остановишь... Ненастным, хмурым утром вышли мы в бой за светлый день, а враги наши хотят темной разбойничьей ночи. А день взойдет, хоть ты тресни с досады... (Он опять озабоченно взглянул на записку и смял ее.) Признаюсь вам, товарищи, мне не весело, тяжело будет без вас... Много значит - просидеть вместе целый год у походных костров. Покидаю вас, прощаюсь с вашим боевым знаменем. Хочу и требую, чтобы оно всегда вело к победам славный качалинский полк... Иван Ильич снял фуражку, подошел к знамени и, взяв край полинявшего, простреленного полотнища, поцеловал его. Надел фуражку, отдал честь, закрыл глаза и крепко зажмурился, так, что все лицо его сморщилось. После проводов, устроенных в складчину Сапожковым и всеми командирами, у Ивана Ильича шумело в голове. Сидя в плетушке, придерживая под боком вещевой мешок (где между прочими вещами находились Дашины фарфоровые кошечка и собачка), он с умилением вспоминал горячие речи, сказанные за столом. Казалось - невозможно было сильнее любить друг друга. Обнимались, и целовались, и трясли руки. Ох, какие хорошие, честные, верные люди! Молодые командиры, вскакивая, пели за всемирную - словами простыми и даже книжными, но уверенно. Батальонный, скромный и тихий человек, вдруг захотел лезть на стол, и влез, и отхватил бешеного трепака среди обглоданных гусячьих костей и арбузных корок. Вспомнив это, Иван Ильич расхохотался во все горло. Тележка остановилась при выезде из села. Подошли трое - Латугин, Гагин и Задуйвитер. Поздоровались, и Латугин сказал: - Мы рассчитывали, Иван Ильич, что ты нас не забудешь, а ты забыл все-таки. - Да, мы ждали, - подтвердил Гагин. - Постойте, постойте, товарищи, вы о чем? - Ждали тебя, - сказал Латугин, поставив ногу на колесо. - Год вместе прожили, душу друг другу отдавали... Ну, тогда прощай, если тебе все равно. - Голос у пего было злой, дрожащий. - Постой, постой. - И Телегин вылез из плетушки. Задуйвитер сказал: - Что мы здесь, в пехоте? - чужие люди! Что же нам, - век ногами пылить? - Морские артиллеристы, ты поищи таких-то, - сверкнув глазами, сказал Гагин. - В Нижнем сели, было нас двенадцать, - сказал Латугин, - осталось трое да ты - четвертый... Ты сел в тарантас - и до свиданьица... А мы - не люди, мы Иваны, серые шинели... Были и прошли. Да чего с тобой, пьяным, разговаривать! Задуйвитер сказал: - Теперь у вас, Иван Ильич, бригада, имеется под началом тяжелая артиллерия... - Да иди ты в штаны со своей артиллерией, - крикнул Латугин. - Я капониры буду чистить, если надо! Мне обидно человека потерять! Поверил я в тебя, Иван Ильич, полюбил... А это знаешь что - полюбить человека? А я для тебя оказался - пятый с правого фланга. Ну, кончим разговор... По дороге остальное поймешь... - Товарищи! - У Ивана Ильича и хмель прошел от таких разговоров. - Вы раньше времени меня осудили. Я именно так и рассчитывал: по приезде в бригаду - отчислить вас троих к себе в артиллерийский парк. - Вот за это спасибо, - просветлев, сказал Задуйвитер. А Латугин зло топнул разбитым сапогом. - Врет он! Сейчас он это придумал. - И уже несколько помягче, хотя и погрозив Телегину согнутым пальцем: - Совести одной мало, товарищ, на ней одной далеко не ускачешь. Хотя и на том спасибо. Телегин рассмеялся, хлопнул его по спине: - Ну и горячка! Ну и несправедливый же ты человек... - А на кой мне, к лешему, справедливость, - я не собираюсь людей обманывать. Только за то тебя можно простить, что ты прост. За это тебя бабы любят. Ну, ладно, не сердись, садись в тарантас. - И крепко схватил его за локоть: - Знаешь, как за товарища на нож лезут? Не случалось? - И шарил светлыми, широко расставленными, холодно-пылкими глазами по лицу и глазам Ивана Ильича. - Соврал ведь, а? Соврал? Иван Ильич нахмурился, кивнул: - Ну, соврал. А вы хорошо сделали, что напомнили, надоумили... - Теперь правильно разговариваешь... - Отпусти его, чего ты привязался... Опять - царь природы, царь природы, - прогудел Гагин. Ни слова более не говоря, Иван Ильич простился с ними, влез в плетушку и долго еще в пути усмехался про себя и покачивал головой. До штаба отдельной бригады можно было долететь на самолете за один час, на лошадях - потратить сутки с гаком, Иван Ильич ехал по железной дороге четверо суток, пересаживаясь и до одури томясь на грязных, голодных вокзалах. Отдельного салон-вагона, как ему твердо обещали, разумеется, не было, последний отрезок пути пришлось ехать в теплушке, до половины загруженной мелом, непонятно кому и для чего понадобившимся в такое время. Кроме того, на нарах находился пассажир с жирным лицом, похожим на кувшин в пенсне. Он все время мурлыкал про себя из Оффенбаха: "...ветчина из Тулузы, ветчина... Без вина эта ветчина будет солона..." А когда стемнело, - начал возиться со своими мешками, что-то в них перекладывая, вынимая, нюхая и опять засовывая. Иван Ильич, который устал до тошноты и был голоден, начал отчетливо различать запахи разного съестного. Когда же этот мерзавец принялся колоть, посапывая, лупить и есть каленое яичко, Иван Ильич не выдержал: - Слушайте-ка, гражданин, сейчас будет остановка, немедленно выкатывайтесь с вашими мешками. Тот, в темноте, сейчас же перестал жевать и не шевелился. Через минуту Иван Ильич почувствовал резкий запах колбасы около своего носа и со злостью оттолкнул протянутую невидимую руку. - Вы меня не так поняли, товарищ военный, - мягким теноровым голоском сказал этот человек, - просто предлагаю выпить и закусить. Ах! - Он вздохнул, и Телегин опять носом почувствовал, что колбаса тянется к нему. - Все у нас теперь принципы да принципы. Ну какой же в малороссийской колбасе особый принцип? - с чесночком да с жирком. Спирт есть, - по глотку. - Он выжидающе замолчал, и Телегин молчал. - Вы, наверно, принимаете меня за спекулянта или мешочника?.. Извиняюсь! Я артист. Может быть, я - не Качалов, не Юрьев, не Мамонт Дальский, упокой господи его черную душу. Вот был великий трагик! Вообразил, скотина, себя вождем мировой анархии, понравилось ему грабить московские особняки; а уж в карты с ним, бывало, и не садись... Фамилия моя - Башкин-Раздорский, небезызвестная в провинции, - пишусь с красной строчки... - Он ожидал, должно быть, что Телегин воскликнет: "А! Башкин-Раздорский, ну как же, очень приятно..." Но Телегин продолжал молчать. - Два сезона играл в Москве, в Эрмитаже и у Корша... Владимир Иванович Немирович-Данченко начал уже вокруг меня петли делать. "Э, нет, - отвечаю я ему, - дайте мне, Владимир Иванович, еще поиграть досыта, тогда берите..." В восемнадцатом открылись мы у Корша "Смертью Дантона", - я играл Дантона... Рыкающий лев, трибун, вывороченные губы, бык, зверь, гений, обжора, чувственник... Что было! Какой успех! А дров нет, в Москве темнота, сборов никаких, труппа разбежалась. Мы - пять человек - давай халтурку по провинции, эту же "Смерть Дантона". В Москве наркомпрос Луначарский нам запретил, а уж в провинции мы распоясались, - в последнем акте вытаскиваем на сцену гильотину, и мне голову - тюк... Сборы - ну! Публика, не поверите, кричит: "Давай еще раз, руби..." Играли - Харьков, Киев, - это еще при красных, потом - Умань - в пожарном сарае, Николаев, Херсон, Екатеринослав. Черт нас понес в Ростов-на-Дону. Сыграли - успех дикий. Один офицер даже наладил стрелять из ложи в Робеспьера... И на другой день городоначальник вызывает меня и по-старорежимному лезет кулаком в рожу: "Молитесь богу за главнокомандующего Деникина, а я бы вас повесил... Вон из Ростова в два счета..." Да, тяжело сейчас с искусством. Мечемся но медвежьим углам, как цыгане. Декорации истрепали вдрызг, стыдно ставить... Гильотину нам в Козлове не позволили грузить в вагон, как предмет неизвестного назначения... Пожалуйста! - будем рубить мне голову топором! Спички у вас есть? А то бы я вам показал: голова у меня в мешке. В Малом театре, в Москве бутафор сделал, - гений... А уж эта цензура! Приносишь экземпляр, товарищ читает, читает... Объясняешь: это исторический факт... Опять он муслит страницы... "А где здесь удостоверено, что это исторический факт?" Показываешь восторженную рецензию Луначарского... Он ее тоже читает... "А нельзя ли вам что-нибудь повеселее изобразить?" Так, знаете ли, дернет когтями по нервам... Не знаю, что сейчас с нами будет... Едем играть в Энск, в штаб отдельной бригады... Неожиданно для него Телегин спросил: - А где же ваша труппа? - Рядом, в теплушке с декорациями. Робеспьер - на паровозе, - артист Тинский, слыхали, конечно, лучший Робеспьер в республике... Это уже будьте покойны: спирт он из-под земли достанет, - гений! - сейчас же садится на паровоз, и мы едем спокойно. Так как же, товарищ военный, - закусим? - не откажите... - Да уж, пожалуй, не откажусь. - Очень обяжете. - Башкин-Раздорский шарил по мешкам, кряхтя и шепча: "Куда, ну куда ее засунул..." В руку Телегина попало яичко, кусок колбасы, сухарь. - Отыграем в Энске и - в Москву... Спасибо, - поцыганили! На Неглинном проезде, в доме номер пять, во дворе, один армянин устроил закусочную, - гений! Сосиски, поджарки, все, что хотите. Милиция каждый день - обыск. В чем дело? - ото всех посетителей пахнет спиртом. Обыскивают и спирт найти не могут, и не найдут... У него бидон - на четвертом этаже, на чердаке, и присоединен к пустой водопроводной трубе. А внизу - в закусочной - раковина и обыкновенный кран. Открываете кран, наливаете себе стопочку спирту, и вы дома. С наслаждением жуя колбасу и чувствуя умиление от глотка спирта, Телегин сказал ему: - Я вам постараюсь предоставить все удобства, отдохните, прорепетируйте не торопясь, - и уж дайте нам хороший спектакль. В Энске вы будете моими гостями, я командир бригады... - У-У-У-У, - тихо затянул Башкин-Раздорский, - так вот вы кто... А я-то все время смотрел на вас, - ох, думаю, вот она, моя смерть! Напустили вы страху! - говорю, говорю и сам не понимаю, - почему я еще не под откосом... Голубчик, сыграем мы вам, сыграем от души, для себя, по-актерски... Телегин с вещевым мешком вылез из теплушки. Разбитый керосиновый фонарь едва освещал на перроне несколько человек военных. - Здравствуйте, товарищи, - сказал Иван Ильич, подходя к ним. - Поджидаете комбрига? Так это я, Телегин. Извините, что в таком виде... Пожимая им руки, он с удивлением взглянул на одного - седого, небольшого роста, сухого, строгого, с хорошей выправкой... Когда шли через вокзал на темную площадь, он еще раз покосился на него через плечо, но лица так и не разобрал. Ивана Ильича усадили в пролетку, и он долго ехал по непроглядному полю, где пахло свалками. У какого-то длинного дома, похожего на сарай с высокой крышей, остановились. Здесь Ивану Ильичу была приготовлена комната, только что выбеленная и пустая. На подоконнике горела свеча и стояла тарелка с едой, прикрытая тарелкой. Он бросил мешок на пол, снял гимнастерку, потянулся и, сев на чисто постеленную койку, начал стаскивать запачканные мелом сапоги. В дверь тихо постучали. "Надо бы сразу задуть свечку, пойдут теперь разговоры, черт, ведь пятый час..." - с досадой подумал он и ответил: - Да, войдите... Быстро вошел тот самый, небольшого роста, седой военный, притворил за собой дверь и коротким движением поднял прямую ладонь к виску. Телегин, наступив каблуком на до половины стянутый сапог, так и остановился, уставился на этого двойника... - Простите, товарищ, - сказал он, - на перроне не совсем ловко вышло, но я уж решил представления, вообще дела отложить до завтра... Если не ошибаюсь, вы мой начальник штаба? Военный, продолжавший стоять у двери, ответил коротко: - Так точно... - Простите, ваша фамилия? - Рощин, Вадим Петрович. Телегин начал беспомощно оглядываться. Раскрыл рот и несколько раз заглотал воздуху. - Ага... Значит... - Лицо его задрожало, и он - уже шепотом: - Вадим? - Да. - Понимаю, понимаю... Очень странно... Ты - у нас, мой начальник штаба... Господи помилуй! Рощин сказал все так же твердо, сухо: - Иван, я решил теперь же поговорить с тобой, чтобы не создавать для тебя завтра неловкости. - Ага... Поговорить... Иван Ильич быстро натянул полуснятый сапог, поднял с пола и начал надевать гимнастерку. Вадим Петрович, опустив лоб, следил за его движениями, как будто наблюдая, без нетерпения, без волнения. - Боюсь, Вадим, что мы несколько не поймем друг друга. - Поймем... - Ты умный человек, да, да... Я горячо тебя любил, Вадим... Я помню прошлогоднюю встречу на ростовском вокзале... Ты проявил большое великодушие... У тебя всегда было горячее сердце... Ах, боже мой, боже мой... Он подтягивал пояс, вертел пуговицы, шарил в карманах - то ли от величайшей растерянности, то ли чтобы как-нибудь оттянуть неизбежность тяжелого разговора. - Ты, очевидно, рассчитываешь, что мы поменялись местами, и я, в свою очередь, должен проявить большое чувство... Есть оно у меня к тебе, очень большое чувство... Так мы были связаны, как никто на свете... Ну, вот, Вадим, что ты здесь делаешь? Зачем ты здесь? Расскажи... - Для этого я и пришел, Иван... - Очень хорошо... Если ты рассчитываешь, что я могу что-то покрыть... Ты умный человек, - условимся: я ничего не могу для тебя сделать... Тут в корне мы с тобой разойдемся... Телегин нахмурился и отводил глаза от Рощина. А Вадим Петрович слушал и улыбался. - Ты что-то затеял... Ну, понятно, что... И слух о твоей смерти, очевидно, входит в этот план... Рассказывай, но предупреждаю - я тебя арестую... Ах, как это все так... Телегин безнадежно - и на него, и на себя, и на всю теперь сломанную жизнь свою - махнул рукой. Вадим Петрович стремительно подошел, обнял его и крепко поцеловал в губы. - Иван, хороший ты человек... Простая душа... Рад видеть тебя таким... Люблю. Сядем. - И он потянул упирающегося Телегина к койке. - Да не упирайся ты. Я не контрразведчик, не тайный агент... Успокойся, - я с декабря месяца в Красной Армии. Иван Ильич, еще не совсем опомнясь от своего решения, которое потрясло его до самых потрохов, и еще сомневаясь и уже веря, глядел в темно-загорелое, жесткое и вместе нежное лицо Вадима Петровича, в черные, умные, сухие глаза его. Сели на койку, не выпуская рук друг друга. Вадим Петрович начал рассказывать о всем том, что привело его на эту сторону, - домой, на родину. В самом начале рассказа Телегин перебил его: - А где Катя, - жива она, здорова, где она сейчас? - Я надеюсь, что Катя сейчас в Москве... Мы опять разминулись с ней, - в Киев я попал слишком поздно, перед самой эвакуацией... Но я нашел ее след... - Но она знает, что ты жив и ты у нас? - Нет... Это и сводит меня с ума... 19 Прошло два месяца. Наступление армий генерала Деникина остановить не удалось. Колчак, верховный правитель России, с последним отчаянным усилием нажимал на Урал. В Прибалтике горе-злосчастье взгромоздилось на плечи Седьмой красной армии, отступавшей по непролазной грязи от генерала Юденича, теряя и Псков, и Лугу, и Гатчину, и генерал уже отдал приказ по войскам: "Ворваться в Петроград..." Советская республика была начисто отрезана от хлеба и топлива. Транспорта едва хватало для перевозки войск и огнеприпасов. Октябрьское небо плакало над русской землей, над голодными и цепенеющими городами, где жизнь тлела в ожидании еще более безнадежной зимы, над недымившими заводскими трубами и опустевшими цехами, откуда рабочие разбрелись по всем фронтам, над кладбищами паровозов и разбитых вагонов, над стародревней тишиной соломенных деревень, где осталось мало мужиков, и снова, как в дедовские времена, зажигалась лучина и уже постукивал, поскрипывал кое-где домодельный ткацкий станок. В это ненастное время генерал Мамонтов опять, во второй раз, прорвался через красный фронт и, громя тылы и разрывая все коммуникации, пошел со своим казачьим корпусом в глубокий рейд. Над потрепанной картой, подклеенной слюнями, сидели Телегин, Рощин и комиссар Чесноков, новый человек (недавно присланный в бригаду на место их комиссара, заболевшего сыпняком), москвич, рабочий, надорвавший здоровье на царской каторге, истощенный голодом и раньше времени состарившийся. Поглаживая залысый лоб, точно у него болело над бровью, он в десятый раз перечитывал очередной оперативный приказ главкома. Телегин посасывал трубочку. За последнее время он бросил вертеть собачьи ножки и пристрастился к трубочке, - ее подарил ему Латугин, добыв на разведке у белого офицера. Она оказалась утехой и успокоительным средством в тяжелые минуты, - а их за последнее время было хоть отбавляй, - и, если долго ее не чистить, уютно посвистывала, вроде как самовар на столе в ненастный вечер. Вадим Петрович, которому с первого взгляда была ясна вся бесперспективная истерика приказа, ждал, когда комиссар кончит свои размышления над этим штабным сочинением; откинувшись к бревенчатой стене, он зло мерцал глазами из-под полуприкрытых век. Сидели они на хуторе, где расположился полевой штаб бригады, верстах в десяти от фронта. В обоих полках, которые в августе принял Телегин, за два месяца не осталось и трех сотен бойцов, - присылаемые пополнения трудно было назвать бойцами. Главное командование формировало их наспех, преимущественно из дезертиров, вылавливая "зеленых" по городам и деревням, куда они теперь стали подаваться, глядя на осенние дожди. Без обработки и подготовки их кое-как спихивали в маршевые роты и везли на фронт, где они должны были выполнять боевые задания, четко осуществимые только в движении красного карандаша по трехверстной карте в торжественно тихом кабинете главкома. - Не понимаю, - сказал комиссар Чесноков и посмотрел на листочек с обратной стороны, хотя там ничего не стояло. - Общего смысла не понимаю... Рощин ответил: - И понимать нечего: академический приказ по фронту. Главком скушал за завтраком парочку яичек, чашку какао, закурил хорошую папиросу, подошел к карте. Начальник штаба, только того и ожидая, чтобы в одно прекрасное утро, как сон, миновало проклятое наваждение, вытаскивает двумя пальцами красный флажок, изображающий сто двадцать третий полк нашей бригады, - по сводкам отдела кадров в две тысячи семьсот штыков, - и перекалывает его изящно на сто верст южнее: "Таким образом, заняв деревню Дерьмовку, мы создаем фланговую угрозу противнику..." Берет другой флажок, изображающий тридцать девятый полк нашей бригады, - в две тысячи сто штыков, по сводкам отдела кадров, - перекалывает его юго-восточнее на девяносто пять верст: "Таким образом, тридцать девятый лобовой атакой и так далее..." Главком через дымок щурит глаз на карту и соглашается, потому что все равно у начштаба за ночь все продумано, линии и стрелки аккуратно проведены красными и синими чернилами, и потому, - так ли переставляй флажки, эдак ли, - результат получается один: оживленная деятельность на фронте... Что и требуется... - Ну, знаешь, - перебил Чесноков, качая большой лысой головой. - Это, брат, не критика, это уже злоба... - Да, злоба... Почему я должен молчать, если я так думаю... И Телегин так думает, и бойцы наши так думают и так говорят. Телегин, не вынимая трубочки изо рта, тяжело вздохнул. В душе комиссара поднималась горечь, сомнения, растерянность - все, что он старался подавлять в себе. За десять лет царской каторги не то чтобы он отстал от жизни, но уж слишком много в ней появилось сложного, - такие омуты - не приведи бог... Высветлившееся за годы страданий сердце его с трудом воспринимало недоверие к людям, борющимся на стороне революции. Он сразу начинал любить такого человека, а не раз оказывалось - человек-то затаившийся. Рощин потому и нравился ему, что был зол, прям и не боялся ни черта, хоть приставь ему пушку между глаз. - Ну, а что ж такое особенное говорят бойцы? - спросил комиссар. - Скоро выдадим теплые ватники да валенки - другие пойдут разговоры. Кто болтает? Дезертиры болтают? Пробьет его дождем до костей, да в брюхе пусто, вот и стучит зубами... - Когда мы выдадим валенки и ватники? - спросил Рощин. - В главном интендантстве мне твердо обещали... Накладную видел... Полторы тысячи гусей колотых обещали, сала полвагона... - Жареных райских птиц не предлагали? Комиссар только крякнул, ничего не ответил на это. Действительно, кроме обещаний да бумажонок, он ничего не мог предъявить в бригаду. Он ездил в Серпухов, и бранился по телефону, и перестал спать по ночам, шагая, по старой тюремной привычке, из угла в угол по избе... Что-то происходило непонятное, - всюду, куда толкался его здравый революционный смысл, вырастала загадочная преграда, в которой все путалось и все вязло. - Ну, а что же все-таки они говорят? - спросил комиссар. Рощин с яростью ткнул пальцем в приказ. - Здесь сказано: силою двух рот занять деревню Митрофановку и хутор Дальний и удержать их. Деревню Митрофановку и хутор Дальний мы уже занимали однажды, согласно приказу главкома. И вылетели оттуда пулей. Совершенно то же самое повторится послезавтра, когда мы выполним то, что здесь написано. - Отчего? - Оттого... Эту позицию нельзя удержать, и мы не должны туда идти. - Правильно, - кивнул трубкой Телегин. - А мы пойдем, уложим сотню бойцов на этой операции, вклинимся в белый фронт, не имея никакой связи со своими, и, когда на нас нажмут справа и слева, немедленно выскочим из этого мешка, причем придется три раза переходить речку, где нас будут расстреливать на переправах, затем - ровное поле, где нас атакует конница, и - болото, где мы увязим половину телег. - Позволь, в общем-то стратегическом плане для чего-нибудь нам нужны эта деревня и хутор. - Нет... Взгляни на карту... Вот об этом и говорят бойцы - что ни смысла, ни цели, ни плана нет во всех наших операциях за последние два месяца... Топчемся на месте безо всякой перспективы, наносим бессмысленные удары, теряем людей, теряем веру в победу... Увидишь - сегодня ночью несколько десятков бойцов самовольно покинут фронт... А через месяц их привезут нам обратно... Что случилось, я спрашиваю, что происходит? Паралич!.. Похрипев трубочкой, Телегин сказал: - Сегодня мне сообщили, у нас в эскадроне, - откуда они, дьяволы, узнают? - Мамонтов будто бы опять прорвался через Дон и идет по нашим тылам. Рощин схватил приказ, забегал по нем зрачками, бросил листочек и опять откинулся к стене. - Очень возможно... Хотя здесь - ни намека... В избу вошел дневальный, низенький бородатый дядька с грязным холщовым подсумком: - Товарищ комбриг, вас лично требуют к телефону. Телегин изумленно взглянул на комиссара, торопливо натянул шинель, вышел. Комиссар сказал, опять потирая лоб: - Поверить тебе, Рощин, так - всю веру потеряешь. Что же получается? Измена, что ли, у нас? - Ничего не предполагаю, не утверждаю. Но знаю, что дальше так воевать нельзя. - Боевой приказ должен быть выполнен? - Да, должен. Я его завтра и выполню... Комиссар, подумав, усмехнулся: - Смерти, что ли, ищешь? - Это совершенно к делу не относится и меньше всего тебя касается... А кроме того, я не ищу смерти... Если бы ты к нам не вчера приехал, так знал бы, что полк этот приказ не захочет выполнить. А нужно, чтобы они его выполнили... Жизнь армии - в выполнении боевого приказа. Если этого нет, - развал, анархия, смерть... Я сам прочту приказ и поведу их в наступление... Считай эту операцию проверкой дисциплины... И на этом - кончим... Вернулся Телегин, не вынимая рук из карманов шинели, - сел. Глаза у него были круглые. - Товарищи, по фронту едет председатель Высшего военного совета. Через час будет у нас... Прошел и час и другой. Моросил дождь. Эскадрон в полном составе и комендантская команда стояли на линейке, на выгоне, за хутором. Каплями дождя убрались завившиеся конские гривы, расчесанные холки и поседевшие шинели конников. Лошади натоптали грязь под копытами. Лошади все больше походили на падаль, вытащенную из воды, - ребра наружу, мослаки торчат, губы отвисли... Командир эскадрона Иммерман, бывший поручик гусарского гродненского, круглолицый, с мальчишеским вздернутым носом, в отчаянии поглядывал на Телегина. Позор! И еще не хватало, - откуда-то явился большеногий грязный щенок и, полный благодушного любопытства, сел перед эскадроном. Иммерман зашипел, замахал на него, щенок только насторожил уши, свернул голову набок. И вот, неподалеку на бугре стоявший конный махальщик, торопливо колотя каблуками, повернул лошадь и тяжелым галопом, кидая грязью, поскакал к Телегину. Огромный блестящий радиатор, с широко расставленными фарами, дыбом взлетел на бугор, и показалась открытая светло-серая длинная машина. От мощного ее рева лошади в эскадроне начали переступать и вскидывать головы. Иммерман скомандовал: "Смирно!" Машина остановилась, едва не задавив щенка, который боком отскочил в сторону, как ватный, и опять сел. Телегин подъехал, отсалютовал шашкой наугад кому-то из трех военных, сидевших в машине, - в рыжих чапанах поверх шинелей. Тот, кто сидел рядом с шофером, поднялся, и, положив руку на ветровое стекло и не глядя на Телегина, принял рапорт. Затем он резко повернулся к фронту. Двое военных на заднем сиденье, - один - бледно-бумажный, с мокрой бородой, и другой - полный, надутый, свирепый, - поднялись и взяли под козырек. Он заговорил лающим голосом, вскидывая лицо так, что чернели его ноздри и плясало на переносице запотевшее пенсне: - Бойцы, именем рабоче-крестьянской власти приказываю вам острее наточить шашки и крепче привинтить штыки. Кто из вас не хочет напоить своего коня в устье тихого Дона? Только трус не хочет этого... Почему вы еще здесь, а уже не там? Республика ждет от вас легендарных подвигов. Вперед! Опрокиньте врага и развейте его прах по степи-матушке... Он говорил все напористее, в том же роде. Кончил и оглянул фронт. "Ура!.." - крикнул он, поднимая над головой стиснутый кулак, и бойцы разноголосо ответили. Смутила их эта речь. Будто человек с луны свалился. Чего-чего, а уж такой обиды, что обозвал их трусами, - они не ждали. Кивком головы он подозвал Телегина: - Я недоволен состоянием ваших бойцов, - это сброд на лошадях! Я недоволен состоянием ваших коней, - это клячи! Следуйте за мной... Он упал на сиденье рядом с шофером. Огромная машина с места рванулась к хутору. Телегин поскакал вслед, торопливо соображая, - пожалуй, не был бы верный расстрел... Машина остановилась у избы полевого штаба. Телегин и за ним Чесноков, неумело плюхающийся в седле, подскакали. На крыльце стоял дежурный Телефонист с испуганным лицом, у него дрожала рука, поднесенная к виску. Он глазами умолял Телегина о разрешении говорить. Заикаясь от усилия выражаться формально, он сообщил, что минуту тому назад его вызвал штаб бригады (все учреждения, имущество, казна и архивы бригады находились верстах в сорока севернее, в селе Гайвороны). Ему успели передать, что на село Гайвороны наскочили разъезды белых, не иначе как мамонтовцев, и тут же телефонная связь порвалась. Надутый военный, - начальник штаба главкома, - тяжело сползая на колено, перегнулся к переднему сиденью и начал шептать председателю. Тот кивнул и - через плечо Телегину: - Мои директивы вы получите полевой почтой. Телегин и Чесноков долго еще, молча и ошалело, глядели на черную дорогу, по которой, как видение, унеслась и растаяла в дождевой мгле звероподобная машина. Даша работала в исполкоме, в отделе мелиорации, вторым помощником начальника "стола проектов". Иногда она раскраш