А.Н.Толстой. Простая душа
--------------------
А.Н.Толстой. Простая душа
--------------------
Катю, портниху, не знали? Очень хорошая была портниха и брала
недорого. А уж наговорит, бывало, во время примерки, пока с булавками во
рту ползает по полу, - прикладывает, одергивает, - узнаете все, что
случилось захватывающего на Малой Молчановке. А если начнете бранить, -
отчего обещала и не принесла платье, - заморгает глазами:
- Верю, верю, мадам, вы совершенно вправе сердиться.
Вывески у Кати не было, жила на Малой Молчановке, в низку, на углу,
против Николы на Курьих Ножках, когда войдете в ворота, - направо ее дверь.
Катя весь день сидела у окошка, откусывала нитки, встряхивала кудрями,
- кудри свои, не подвитые. Помощница, веснушчатая девочка, наметывала
платье на манекене. В комнате две клетки с птицами, картонки, свертки
повсюду, перед зеркальцем бумажные розы и карточки на стене.
Госпожа Бондарева, докторша, всегда - пойдет гулять - остановится у
окошка, разговаривает:
- Катя, опять вы меня обманули, не принесли платья. Вы, Катя,
бессовестная.
- Извиняюсь, мадам, здравствуйте. Я вас вполне понимаю, что вы
окончательно вправе сердиться.
Катя небольшого роста, в шелковых чулках, в башмачках с большими
бантами, в синей юбке, до того короткой и легкой, что - бежит по улице с
картонками, все на нее косятся! премиленькая фигурка. И всегда, выходя со
двора, накидывала синюю же душегрейку с мехом, - будь хоть июль месяц, -
пекло: мех Кате к глазам.
А глаза очень были недурны: ясные, иногда чуть-чуть припухшие, не то
от слез, не то от бессонной ночи.
Но судить ее никто не смел. Катя была девушка холостая, одинокая, сама
на себя работала, а если и влюблена была постоянно, в особенности по осени
и в осенний сезон, то, может быть, и сама не рада была своему такому
характеру и делала это совсем не для того, чтобы досаждать заказчицам.
Давно это было - летом. Работала Катя домашней портнихой у докторши
Бондаревой в Серебряном Бору, на даче "Ландыш".
С утра вертит машинку, улыбается полотняным строчкам, пожимает
плечиками, потом облокотится и глядит в окно. Ах! Воспоминания!
За окном жара, стонут куры, скрипит гамак, маются между сосен барышни,
сестры Бондаревы. За кустами, за забором - дзынь, дзынь - прошел
кавалерист. Труба заиграла в Фанагорийском полку. Ах! Воспоминания!
Быстро, быстро крутит Катя машинку. Зовут обедать. Она садится к столу
аккуратно, - руки сложила, губы поджала, - все, как полагается девушке с
самолюбием. Бондарев извиняется перед ней, что в подтяжках, пьет водку,
отдуваяеь, глядит в суп. Барышни томятся, не хотят кушать, мальчишки
Бондаревы, недоступные никакому воспитанию, крошат хлеб, щиплются под
столом, от докторши пахнет Валерьяном, одна Катя сидит в мечте. На вопрос:
"Еще, Катя, супу?" - вздрагивает.
- Мерси. Аппетиту нет.
Какая там еда! В шесть часов Катя складывает шитье, отряхивает юбку от
ниток и бежит на террасу, зовет Капитолину, горничную, - она в полном
подчинении у Кати и тоже в мечте.
- Капитолина, идите брать урок танцев.
Капитолина появляется из-за погробицы, на ходу вытирает руки, бросает
фартук в акацию. Катя говорит:
- Станьте в позицию. Па-де-катр. Слушайте музыку: "Мамаша, купите мне
пушку, я буду стрелять" (так подпевали юнкера на балах). Легче, легче,
Капитолина. Воздушней. Не так, не так. Боже мой!
Отстраняет Капитолину и, подобрав юбку, летает по балкону.
- И-ах! И-ах! И-ах!
А вечером, не загаснет еще заря, не высыпят еще звезды над высокими
соснами, над Ходынским полем, - уж несутся издалека звуки вальса. Ту...
ту... ту... - трубят фанагорийцы в медные трубы на берегу Москвы-реки, на
кругу, за лесом.
Катя в газовом шарфе, а с ней Капитолина бегут на круг, - по дороге
появляется из темноты высокий юнкер, расставляет ноги, подхватывает под
руку бегущую девушку.
- Прошу на вальс.
Ну, как не закружиться голове? И возвращаются Катя с Капитолиной на
рассвете, когда догорели в листьях фонарики, затихли шаги, упала роса на
траву, на листья.
Перелезут через плетень. Ложатся в постель. Катя закинет руки, глядит
в бревенчатый потолок.
- Капитолина, Капитолина, никто не может понять моих чувств.
В то лето фанагорийцы ушли на войну. Утром рано заиграли трубы в
лагерях, и барышни, швейки, горничные, кто в туфлях на босу ногу, кто в
накинутой на рубашку шали, простоволосые, иные заплаканные, и все -
печальные, собрались на поле.
Медленно, длинной пылящей колонной уходили фанагорийцы. На спинах до
самого затылка навьючен скарб, штыки торчат щетиной, топают тяжелые сапоги,
лица строгие, разве крикнет с края кто помоложе: "Эй вы, голубки,
прощайте!"
Верхом на смирной кобыле - командир, усатый с подусниками, сидит
бодро, глаз не видно из-под бровей. У стремени его шагает командирша,
загорелая женщина с мальчиком на руках.
Вдруг высокий голос запел: "Взвейтесь, соколы, орлами", - и густая,
тысячеголосая грудь подхватила песню. Заплакали женщины, побежали дети
вслед. И колонна потонула вдали, в пыли.
Ушли - и назад не вернулся ни один.
Катя стояла у дороги, и слезы текли у нее из глаз.
- Капа, Капа, жить неохота, - повторяла Катя и медленно вместе с
женщинами и детьми вернулась в опустевший Серебряный Бор.
Заколачивали дачи. Поутру солнце всходило бледное, осеннее. И птицы
пели по-иному. Катя купила географическую карту и воткнула булавку в то
место, где кровь проливает знакомый юнкер.
А потом булавочка затерялась, карту засидели мухи. Чуть-чуть не
полюбила было с горя близорукого какого-то студента, но сама его бросила.
Хотела пойти в милосердные сестры и раздумала, - побоялась своего
характера.
В домах, где прежде шила, везде горе. Какое уж шитье! Тогда-то Катя
переехала на Малую Молчановку, взяла в ученицы веснушчатую девочку Саньку и
в комнате над окном повесила двух птиц - снегиря и перепела: один пел
поутру хорошо, другой к вечеру - скуку развевали.
Грустное житье. Улицы пустые. На женщинах траур. Галантерейные
приказчики стали злые, как собаки. Дороговизна. Проходит зима и лето. Года
проходят. И все еще воюют, поделить не могут чего-то. А народу, народу
бьют!
Троих Катя проводила на вокзал за это время. Невеселая была любовь ни
с одним, больше от жалости бегала видаться, а ночью не спала, вздыхала,
бранила Саньку, чтобы не сопела, не будила птиц.
Проводит, поскучает, потом прочтет в газетах: убит на поле славы.
Шьет у окна Катя, мелькает иголкой и думает: "Где это поле славы, где
столько народу побито? Посидела бы у этого поля, поплакала".
Однажды Катя пришла великим постом к доктарнга Бондаревой и только
набрала в рот булавок, приготовилась разговаривать, - в прихожей зазвонил
телефон, я сам Бондарев визгливым голосом спрашивает, чуть не лает в
трубку:
- Что? Быть этого не может! Невероятно! Батенька мой, поздравляю!
Вбежал в комнату, красный, бороду захватил и в рот сует.
- Ну, Катя, - говорит, - поздравляю, Катерина Николаевна. Теперь вы
свободная гражданка, позвольте пожать руку.
Потом кинулся к себе в кабинет, двери настежь и видно - на
электрическом кресле сидит пациент, и Бондарев водит по нему железными
щетками, не столько водит, сколько в лицо сует, - пускает искры, кричит:
- Дожили, батенька мой, до красного денечка! : На другой день побежала
Катя на Красную площадь глядеть, как пушки возят, как сдаются в Кремле
запасные солдаты, как по Никольской ведут приставов без шапок, с порванными
погонами, как вешают красный флаг на Минина, как на кучу талого снега
влезла барышня в сбитой шляпке и с саблей и все повторяет тонким голосом:
"Товарищи, товарищи..." А что "товарищи", - за шумом не было слышно.
Забилось у Кати сердце от всего этого, точно лед растаял. И влюбилась
она в университете на митинге в студента. Он стоял у колонны, глядел
исподлобья, личико бледное, суровое, а глаза - как у женщины, палец заложил
за мундир, причесан на пробор, чистенький весь и на Катю решительно не
обратил никакого внимания.
Катя на другой день опять в университет побежала, - его нет. Обегала
за две недели все митинги. Досада ее брала - самолюбие, а едва заметит
студенческую фуражку, - сердце в колени валится. Заказчицам на все упреки
отвечала: "Вы совершенно вправе, мадам, сердиться".
Наконец на Тверском бульваре, видит, сидит он. Газету от себя
отстранил, думает. Катя села на ту же скамью и дух едва переводит...
- Извините, - говорит, - что я к вам обращаюсь, я ваше лицо на митинге
видела, давно хотела спросить...
Покраснела, хоть плачь: что хотела спросить - сама не знает, как
дура...
- Так уж я и подумала, - встречу, спрошу, какие мне книжки почитать.
Говорят, теперь всем приказано книжки читать, а какие - не сказывают. Так я
к вам, извините...
Он спросил, кто она, как зовут, спрятал газету в карман.
- Приходите ко мне на Бронную. - Простился вежливо и пошел.
Шил он в комнате одиноко. У стола на полочке - книги, за ширмой -
чистая кровать. На рукомойни-. ке - душистое мыло. Светло, опрятно. Звали
его Сергей Сергеевичем.
Катя в первый же день рассказала ему свою жизнь, плакала. Сергей
Сергеевич предложил читать вслух историю французской революции. Бывало,
сядет в кресле, наденет очки, перевернет страницу и посмотрит строго. Катя
сидит напротив. Так бы и умерла около него. За чтением разговаривали:
- Катя, вам нравится Марат?
- Что вы, такой кровожадный...
- А что вы думаете, Катя, о современных событиях?
- Так что же, Сергей Сергеевич, думать-то, - свободу дали. Теперь все
стали сознательные. Я вот давно вас спросить собираюсь - за какой список
подавать? Намедни ко мне в мастерскую заходил один, все повторял:
"Гражданка, мы в ваших руках..." - за него, что ли? Ах, теперь только и
жить..,
- Нет, Катя, из нас мало кто останется в живых...
- Ох!
- У меня, Катя, предчувствия очень тяжелые..,
- О-ох!
В то время над Москвой стояла ясная луна. В ее свете по сырым
бульварам бродили парами солдаты с дамами, грызли подсолнухи, целовались.
Из темных подвалов выходили швейцары томиться на свет. Подвальные жители
высовывались в окошки над тротуарами, глядели вверх неподвижно. По всему
городу цвели липы.
Сергей Сергеевич сидел на окошке. Он был в кителе и качал ногой, затем
поднял и опустил плечи.
- Какая глупая ночь, Катюша, - сказал он. - Оказывается, и во время
революции светит луна2 пахнут липы,
Катя стояла близко около него и подумала: "Неужели начинается чудный
роман?"
И прошептала:
- Прекрасный запах.
Тогда Сергей Сергеевич опустил руку, и Катя заметила, что рука его
ползет и вдруг коснулась ее локтя. Катя негромко вздохнула. Он спросил
усмехаясь:
- Вы на луну смотрите? ; - Не знаю.
- Вы сегодня странная. (Она смолчала, сердце начало колотиться.) Вы
любите музыку?
Действительно, внизу играли на рояле, - томилась от луны и революции
еще чья-то душа.
Катя не ответила. Он спрыгнул с окна и стал рядом, так же как и она, -
облокотился. Внизу лежали, поблескивающие с одной стороны от лунного света
и темные с другой, крыши - множество крыш.
Сергей Сергеевич осторожно повернулся к Кате. И она повернулась,
взглянула в глаза без улыбки, раскрыла губы.
Тогда между их лицами зазвенел комар, появился золотистой точкой.
Сергей Сергеевич усмехнулся и поцеловал Катю в рот. Она, не отрываясь,
подняла руки, обхватила ими его шею и закрыла глаза.
После этой ночи Сергей Сергеевич перестал читать историю французской
революции. Его пальцы теперь были в чернилах. Однажды он, покраснев до пота
на лбу, прочел ей стихотворение:
И вот любовь рукою смуглой Опять стучится в дверь мою.
Но все это неожиданно кончилось, оборвалось. Из Рязани пришла
телеграмма. Сергей Сергеевич уехал, не успел даже проститься, оставил
только записочку: "Случилось страшное несчастье. Прощай. Нежно целую тебя,
Катя. Спасибо, милая, за дружбу. Наш дом и все, все сожжено. Что с мамой и
сестрами, - не внаю".
У Кати остались только листочки со стихами, она носила их под
рубашкой. Мурлыкала целый день, сидя за работой, "Пускай могила меня
накажет" - и вела себя очень строго... Это была любовь, как в книжке, и
если бы не дороги материи, сшила бы себе траур, -так было грустно ей на
душе и сладко.
А жить становилось все страшней. Начались безобразия по ночам.
Ограбили мадам Кошке на Малой Молчановке, - забрались десять человек в
масках, самого Кошке связали, избили, мадам от страха впала в столбняк, ее
раздели дочиста. Потом ночью у подъезда ограбили председателя домового
комитета, проломили голову. Что ни ночь, то на Малой Молчановке -шалости и
грабежи.
Катя догадывалась, чьих рук это дело, но пока молчала. К ней повадился
шляться под окошко Петька (отец его держал обойную мастерскую), хвастался,
показывал золотые часы. Приходил в сумерки с гармоникой, садился с улицы на
подоконник, играл "дву-сцеп", - никак отвязаться было нельзя.
Потом стал предлагать подарки. Хвалился засыпать деньгами. Катя
отказывалась, гнала его с окошка.
В осеннюю ветреную ночь Катя увидела сон, будто входит к ней Сергей
Сергеевич, держится рукой за лоб. Сел на стул, наклонился, белый как
полотно, и кровь у него сочится между пальцами.
Катя закричала, перепугала Саньку и так начала плакать, будто душа в
слезах уходила.
- Саня, Санечка, тоска смертная. Жить плохо. Поди, дай мне водицы.
Никого на свете нет у меня, Санька, - и стучала о стакан зубами, - закопают
меня на кладбище, один ветер меня пожалеет.
На другой день чуть свет проснулась она от частой далекой стрельбы.
Санька бегала за угол, вернулась такая, что все веснушки проступили.
- На Воздвиженке всех режут, девушка, - и полезла головой под подушку.
Катя пошла на Арбат. Там стоял народ кучками на углах, слушали,
посмеивались, никто ничего не знал.
Стреляли пушки. Тукали часто, гулко пулеметы. Пролетали пульки с
пением. Прогремел грузовик, полный солдат и ружей, за ним побежал студент и
влез. Ждали каких-то казаков.
Худая старуха, вздохнув, сказала Кате:
- Большаки под колокольню подкоп ведут. Тысячи народу перебили.
К вечеру появились патрули и разогнали праздный народ по домам.
Катя не зажигала огня, сидела впотьмах и слушала. Прошли медленно двое
за окном, один проговорил: "Застали на чердаке и прикололи, а
интеллигентный был человек". Мелькнула искорка, и неподалеку хлестнуло, как
кнутом. Вдруг зачавкало железом, проезжал извозчик. Грубый голос крикнул:
"Кто едет?" Стук подков сразу замолк. Катя ждала - убыот или нет. Но
подковы опять зазвякали. Катя сидела, покачиваясь, и задремала понемногу.
Легкий стук в окно разбудил ее.
Санька зашептала:
- Девушка, лезут к нам, боюся.
Катя соскочила с постели, подбежала к окну. За ним стоял смутной тенью
человек, солдат, с ружьем, один. Он опять постучал осторожно. Катя раскрыла
форточку.
- Что вам нужно? Спать не даете. Уходите от окна...
- Катя, - сказал солдат насмешливо и повторил ласковее: - Катюша.
Катя до того испугалась этого голоса, так трястись начали коленки -
вцепилась в занавеску.
- Сергей Сергеевич, миленький, вы ли? Он проговорил все так же тихо:
- Нет ли чаю горячего? Мы очень прозябли. Здравствуй, Катюша.
От стены отделились еще двое. Стали рядом, оперлись на ружья.
- Вот бы чайку теперь. Спасибо сказали бы.
Катя в кухне собрала чай. Осторожно, скрипнув калиткой, прошли все
трое, в серых шинелях, в тяжелых грязных сапогах, сели к столу, ружья
поставили между колен, повесили картузы на штыки, стали дуть в блюдечки,
покрякивать. У всех троих повыше локтя черная нашивка - углом.
Сергея Сергеевича узнать было нельзя - раздался в плечах, обветрил,
оброс кустиками, только лоб остался прежний, белый, чистый. Катя даже сесть
около него не смела, - взглядывала украдкой.
И не успела налить по второму стакану, - послышался с улицы свист. Они
вскочили, поправили пояса, сумки и вышли.
В сенях Сергей Сергеевич обернулся, взял Катю за плечи, взглянул в
лицо строго и, не целуя, прижал к себе. Никогда Катя не могла забыть запаха
солдатской его шинели, ремней, табаку. Не сдержалась, заплакала. Он сказал:
"Ну, ну, перестань", поправил картуз, перекинул винтовку и вышел.
Катя прождала весь следующий день. К вечеру пришел юнкер с запиской от
Сергея Сергеевича, попросил кипятку, хлеба и папирос, и, сколько ни
отговаривал Катю, она собрала все, что было съестного, и побежала к
Никитским воротам.
Далеко вокруг, озаряя кривые переулки, пылал огромный гагаринский дом.
Грохотали залпы. Со всех чердаков, из окон, из-за деревьев выскакивали
длинные огненные иглы выстрелов. Иногда темная фигура перебегала от дерева
к дереву. На песке бульвара, красном от зарева, поблескивающем корками
льда, валялись, как мешки с поклажей, пять-шесть убитых. Катю не хотели
пускать, она отвечала:
- Найду и найду его, хоть убивайте меня. Прика-вал чаю принести, и
принесу. Пустите.
Спотыкаясь, скользя по ледяному бульвару, Катя добралась до канавы,
вырытой поперек проезда. В ней лежали люди в шинелях. Стреляли из канавы, и
с Никитской, и с переулка - отовсюду.
Катя стояла за деревом, глядела на страшный дом. Там в окнах
закручивалось пламя и появлялись какие-то люди, точно хотели броситься
вниз. Одна фигура застряла в окне, растопырив руки.
Катя охнула, закричала: - Сергей Сергеевич, где вы?
Ее не захотели слушать, прогнали, и вдогонку хриплый голос из канавы
крикнул:
- Не туда идешь, дура, он - около Чичкина лежит.
Сергей Сергеевич лежал около лавки Чичкина, у самой стены. Шинель на
нем коробилась, как неживая, пыльная. Голова закинута навзничь, рот
приоткрыт, из темени по асфальту растекалась темная лужа.
Катя присела около него и долго, долго глядела в лицо. Оно было не то
- любимое, - не его лицо. Прах оскаленный. Потом она взяла чайник и пошла
обратно. Сняла с плеч, накинула на голову платок, опустила его на глаза.
Ведером на седьмые сутки Москва погрузилась в желтоватый туман.
Затихли выстрелы. Провыл последний снаряд из тумана. И кончилось сражение.
Утром Катя вышла купить молока. На перекрестке стоял бородатый
решительный мужчина в шляпе, рослый, с черными от пороха руками, - выдавал
пропуска. Госпожа Бондарева, - за эту неделю сморщилась, как гриб, -
подошла к Кате, шепнула:
- Смотрите, милая моя, какой стоит с бородищей, - как же нам жить-то
теперь?..
Толстой А. Н.
Т53 Повести и рассказы. М., "Худож. лит.", 1977
509 с.
В настоящее издание входят избранные повести и рассказы А. Н.
Толстого, относящиеся к разным периодам его творчества (1913 - 1944);
"Приключения Растегина", "Детство Никиты", "Повесть смутного времени",
"Гадюка" и др.
Т---------7-77
028(01)-77 Р2
OCR Pirat
Last-modified: Tue, 29 Jun 2004 13:39:27 GMT