Оцените этот текст:


   -----------------------------------------------------------------------
   В кн.: "Собрание сочинений в 4-х томах. Том четвертый".
   М., "Художественная литература", 1987.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 12 June 2002
   -----------------------------------------------------------------------

   Семь путешествий






   Я приехал в город через восемнадцать лет  после  того,  как  был  здесь
впервые. Тогда мне было тридцать пять, я бегал, прыгал,  играл  в  теннис,
страстно курил, мог работать ночами, теперь мне пятьдесят три, я не бегаю,
не прыгаю, не играю в теннис, не курю и не  могу  работать  ночами.  Тогда
приехал в Рим в толпе туристов, теперь я здесь  один.  Тогда  вокруг  были
друзья, теперь окружают  малознакомые  итальянцы,  которые  заняты  своими
делами, и я их понимаю. Между прочим, они довольно  необязательные,  часто
опаздывают на полчаса, а то на час. Я жду в вестибюле гостиницы. Они милые
люди. Я привык к их опозданиям. Они не могут  переделать  себя.  Здесь,  в
Риме, перемешаны тысячелетия, перепутаны времена, и  точное  время  трудно
определить. Оно здесь не нужно. Ведь это _Вечный город_,  а  для  вечности
опоздание не имеет значения. Вы живете в доме  XIX  века,  спускаетесь  по
лестнице XVIII, выходите на улицу XV и садитесь в автомобиль XXI  века.  Я
изучил все иллюстрированные журналы, что валяются  на  круглом  столике  в
вестибюле гостиницы "Сан-Рафаэль", фасад которой затоплен желтовато-серым,
шуршащим на ветру водопадом дикого винограда,  а  может  быть,  плюща.  Во
всяком случае,  тут  целые  заросли  какой-то  исчахшей  от  жаркого  лета
ползучей зелени.
   Так вот: тогда я был нищ, скуп, по городу ходил пешком,  жалея  тратить
лиры на автобус, вечерами валился с  ног  от  усталости,  утром  вскакивал
бодрый, как пионер, на витрины книжных магазинов смотрел со жгучей тоской;
теперь могу купить любую книгу, ходить пешком мне  скучно  и  утомительно;
кроме того, я всегда куда-то спешу и езжу на такси. Тогда я жил  в  бывшем
публичном доме "Каиро", обитательниц которого на время Олимпиады  выселили
и в узких комнатах поселили нас, туристов, неподалеку от вокзала, рядом  с
рынком и кинотеатром "Люкс", на пятый этаж мы поднимались  пешком;  теперь
живу в "Сан-Рафаэле", рядом с площадью Навона, и это совсем не  похоже  на
пансионат "Каиро". Тогда  меня  все  ошеломляло,  я  все  хотел  заметить,
запомнить, мучился желанием написать что-нибудь лирическое обо всем  этом,
а теперь ничто не ошеломляет  и  не  слишком  хочется  писать.  Тут  много
причин. Не стану о них распространяться. Скажу лишь: жизнь  -  постепенная
пропажа ошеломительного.
   В воскресенье пришел один из малознакомых итальянцев, опоздав на  сорок
минут, милый человек по имени Джанни, и предложил поехать  куда-нибудь  за
город. Например, в Дженцано. Я засмеялся: Дженцано был единственный  город
в окрестностях Рима, где я побывал  восемнадцать  лет  назад!  Хорошо  его
помню. Я же написал рассказ о Дженцано.  Нельзя  ли  в  другое  место?  Но
Джанни мялся, явно не желая ехать в другое место, и вскоре объяснилось: он
жил в Дженцано и ему надо было по хозяйственным делам  непременно  заехать
домой. Мы поехали. По дороге я вспоминал: маленький город,  который  живет
производством цветов. Там бывают карнавалы и фейерверки. Тогда в  компании
полупьяных и ошеломленных друзей я сидел в траттории  Пистаментуччиа,  пил
кьянти, ел жареную зайчатину (то была особая охотничья  траттория,  и  все
убранство внутри эту особенность подчеркивало: рога оленей, чучела, оружие
на стенах), пел песни, раскачиваясь на лавке и обнимаясь с соседями; потом
хозяин подарил нам фотографии своей  траттории  с  шеренгою  официантов  и
поваров в колпаках перед входом,  сам  усатый  господин  Пистаментуччиа  в
середине шеренги, потом мы сидели за столиками  на  площади,  захмелев  от
вина, было необыкновенно тепло, душно, одуряюще пахло цветами  и  порохом,
соревновались пиротехники, в небе что-то крутилось и сверкало, потом к нам
подвели человека по имени Руссо, который провел два года в нашем плену,  у
него была глянцевитая голова, он изображал рукою,  будто  пилит  дрова,  и
говорил: "Ошень карашо!" Обо всем этом я когда-то  написал.  В  том  стиле
лирической прозы, который был моден в шестидесятые годы. Рассказ назывался
"Воспоминание о Дженцано". И это было действительно самое дорогое и лучшее
мое  воспоминание  о  той  поездке.  Была  какая-то  свобода,   молодость,
распахнутость,  всечеловечность  и  хмель,  хмель!  Я  не  мог  бы  внятно
объяснить, что значила для меня ночная площадь  в  Дженцано.  И  охотничья
траттория Пистаментуччиа. Но все это осталось во мне как музыка тех лет со
всеми их  радостями,  надеждами,  предвкушениями.  А  теперь  палил  зноем
воскресный пустой Рим, желтел на камнях полувысохший Тибр, Джанни ехал  по
своим делам домой, а я зачем-то увязался с  ним,  понимая,  что  напрасно,
повторения быть не может. Музыка отзвучала. Двое из тех, с кем я был тогда
в Дженцано, умерли, двое других ушли от меня далеко.
   Городишко не изменился за восемнадцать  лет.  Это  был  тоже  маленький
_вечный_ город. В ресторане на веранде, где воздух  дрожал  от  жары,  где
лежала тень от платанов, вокруг столиков  бегали  во  множестве  дети,  на
каменных плитах,  забившись  в  углу,  где  попрохладнее,  дремали  жалкие
собачонки вроде тех, которых любил рисовать Карпаччио, незаметно  всовывая
их в свои громадные загадочные полотна, я спросил у Джанни, существует  ли
та траттория Пистаментуччиа. Не знаю,  зачем  спросил.  По-настоящему  она
меня не интересовала. Она годилась только как воспоминание. Я не собирался
ее искать. Джанни ответил: траттория  существует,  но  теперь  там  другой
хозяин. У прежнего хозяина два года назад случились большие  неприятности.
У него был процесс. Его обвинили в том, что вместо жареных зайцев он давал
гостям жареных кошек.
   Я едва не крикнул: "Они  были  вкусные!  Я  помню!"  Еще  мне  хотелось
крикнуть: "А как же рассказ "Воспоминание о Дженцано"?  Значит,  неправда?
Значит, не теплые сумерки, не море цветов, не песни враскачку с  соседями,
трудовыми людьми Италии, с их мужественными, обожженными  солнцем  лицами,
не чудесное кьянти, не охотничий запах зайчатины, а -  жареные  кошки?"  И
сразу пришла другая мысль:  "Вот  как  надо  кончать  рассказ!  _Надо  его
дописать!_" Но я не крикнул ни того, ни другого, ни  третьего.  Я  молчал,
подавленный. Потому что всею кожей и задохнувшимся  сердцем  вдруг  почуял
разницу между нами: мною тем и сегодняшним. _Дописывать ничего  не  надо_.
Нельзя править то, что не подлежит правке, что недоступно прикосновению  -
то, что течет сквозь нас. Разумеется, мало радости  узнать,  что  когда-то
тебя изумлявшее и делавшее счастливым оказалось фальшивкой и ерундой. Боже
мой, но ведь ощущение счастья было!  И  навсегда  остались  пение,  шум  в
голове, петарды, Руссо. Правда, я не почувствовал за всей красотой жареных
кошек. Я не прозрел истину.  Несчастные  жареные  кошки  есть  повсюду,  и
писатель не имеет права делать вид, что их нет, он обязан их обнаруживать,
как бы глубоко и хитро они ни скрывались.  Все  так,  но  мне  было  тогда
тридцать пять, я бегал,  прыгал,  играл  в  теннис,  страстно  курил,  мог
работать ночами.
   Я спросил у Джанни: что стало с синьором Пистаментуччиа?
   - Его оправдали, - сказал Джанни. - Но он не захотел жить в Дженцано  и
продал тратторию. Теперь она называется "Настоящие зайцы".





   Когда-то давно  я  принес  в  редакцию  знаменитого  журнала  несколько
рассказов, вернее - рассказиков, каждый не больше пяти страниц, все вместе
страниц тридцать, жалковатая рукопись, тем более жалковатая, что несколько
лет я не мог  написать  ничего  путного,  на  меня  махнули  рукой,  кучка
рассказиков была первым _произведением_ после долгого перерыва, она  много
значила для меня, неизмеримо много, никто бы не догадался, глядя на  тощую
кипу листочков, что она значила для меня, я никому бы не мог  объяснить  -
потому что разве объяснишь? - и кроме  того,  человек  не  понимает  своей
судьбы в тот час, когда судьба творится, понимание является задним числом,
я лишь чуял, что миг - судьбоносный, меня лишь охватывал  смутный  трепет,
какой-то озноб страха и нетерпения, и вот я пришел за ответом в полутемное
здание на одной из самых старых улиц  Москвы.  Я  медленно  поднимался  по
каменной лестнице,  стараясь  успокоить  колотящееся  сердце.  На  верхней
площадке остановился и стоял, наверное, минуту. Я хотел иметь  вид  совсем
не того человека, кем был на самом деле.
   Наконец почувствовал, что  могу  рывком  открыть  дверь,  легким  шагом
пройти по коридору и небрежно стукнуть в нужную комнату. Лицо судьбы  было
невзрачно: желтовато-пегое, со  впалыми  щеками,  седоватым  бобриком,  со
взглядом  печальным  и  одновременно   безжалостным.   Сидя   вполоборота,
окутанный дымом сигареты, торчавшей в деревянном  мундштучке,  человек  за
столом сказал:
   - Все какие-то вечные темы.
   Я напрягся, ожидая удара. Но удара не последовало. Все было ясно и так.
Рассказики не будут напечатаны в знаменитом журнале по той причине, что  -
вечные темы. Надо было уйти, однако я продолжал стоять возле стола,  потом
сел на диванчик, вытащил папиросу,  стал  закуривать,  все  действия  были
бессмысленны, но я не мог остановиться, я сел  удобнее,  положил  ногу  на
ногу и спросил: что такое вечные темы?  Человек  за  столом  чуть  скривил
синие губы.
   - Не притворяйтесь. Вы прекрасно знаете, о чем речь.
   - Не знаю, - сказал я. - Объясните, ради бога.
   - Ну, бросьте, бросьте! Нечего объяснять.
   - Но я действительно не понимаю.
   - Чего тут можно не понимать? - Человек пожал плечами. Вид у  него  был
скучливый, презрительный. - Вечные  темы  -  это  вечные  темы.  Ну,  если
хотите... Скажем так...
   Прошло двадцать два года. Зимою в Риме в отеле "Феникс" мне передали  в
рецепции записку -  а  рецепция  в  этом  отеле  помещается  в  стеклянном
просторном коридоре, соединяющем два здания, вроде зимнего сада,  и  через
стекло виден  двор  с  подстриженной  сочно-зеленой,  незимней  травой,  с
пальмами, кирпичной стеной и ярчайшим голубым куском неба  над  нею,  -  в
записке говорилось, что такой-то находится в Риме и хочет меня  видеть.  Я
удивился: за двадцать два года, с тех пор как мы  разговаривали  о  вечных
темах, мы не сказали друг другу ни слова. Нет, не потому, что  между  нами
возникла враждебность, а потому, что между нами _ничего не  возникло_:  мы
остались чужими людьми. Мы раскланивались при встрече и  тут  же  забывали
друг о друге. Он находился в какой-нибудь третьей сотне моих знакомых, а я
в пятой сотне его. Но кое-что нас все же связывало  -  знаменитый  журнал,
где он когда-то работал, а  я  когда-то  печатался.  Впрочем,  связь  была
настолько умственной и далекой, что искать друг друга в Риме было странно.
Зачем же, бог ты мой, я ему нужен? Но вдруг выяснилось, что моя жена  тоже
знала его. Она спросила с испугом:
   - Он такой маленький? С темным лицом? Коротко стриженный? Я жила с  ним
в одном доме. И я его боюсь.
   - Почему?
   - Он приносил несчастье. Когда я встречала его во дворе или  на  улице,
всегда что-нибудь случалось.
   - Ну например?
   - Однажды встретила его - и в тот же день Волчок попал  под  машину.  В
другой раз тоже  встретила  -  и  зарубили  сценарий.  Потом  еще  что-то,
несколько раз. Как-то столкнулась с ним в лифте -  и  через  час  принесли
телеграмму о смерти Валерия. Не надо ему звонить. Ты вовсе не обязан с ним
встречаться.
   Мы сидели в прохладной комнате,  топить  тут  начинали  вечером,  и  не
знали, как поступить. Записка с телефоном  лежала  на  кровати.  Постучав,
вошла толстая  горничная  и  что-то  спросила  по-итальянски,  улыбаясь  и
показывая большую желтую банку. Не вникая в суть дела, я сказал: "Prego" -
и махнул рукой. Горничная стала сыпать порошок на  пол.  Порошок  не  имел
запаха. Мне это показалось подозрительным: порошок без запаха вряд ли  мог
уничтожать муравьев. Тут было множество маленьких муравьев, по  ночам  они
заползали в постель. Сыпля порошок из  банки,  горничная  говорила  что-то
ироническое, может быть, даже нескромное,  поглядывая  на  нас  плутовато.
Жена сказала, что людей, которые приносят  несчастья,  в  Италии  называют
порто неро, то есть приносящее черное. И  никогда  нельзя  называть  имени
порто неро вслух. Надо всячески изощряться, давать понять, о ком речь,  но
только не называть имени. Потому что те не любят, когда их  окликают.  Всю
эту чушь она читала когда-то и запомнила. Она читала гораздо  больше,  чем
я.
   - Ты с ним знакома? - спросил я.
   - Шапочно. Мы  здоровались  -  и  больше  ничего.  Потом  я  стала  его
избегать.
   - Он, наверно, сорвал какую-нибудь твою свиданку,  -  сказал  я.  -  Ты
бежала на свиданку, а он встретился во дворе, и все сорвалось.
   - Это ты бегал, - сказала жена. - Все боялся опоздать.  Все  переживал,
бедненький.
   - Ты бегала больше.
   - Я никогда не бегала. Я ездила на машине.
   Мы помолчали, я думал над последней  фразой  жены  и,  когда  горничная
вышла, сказал:
   - Позвоню. Интересно, зачем я ему нужен.
   - Я прошу: не звони. У нас все шло хорошо...
   - Нет, позвоню. Ничего страшного не случится. А вдруг ему надо помочь?
   - А он тебе помог в свое время?
   - Ну, когда это было...
   - Тогда я уйду, - сказала жена. - Я не хочу его видеть. Я погуляю, а ты
с ним встречайся один. Я поеду на Монте Пинчо.
   Показалось обидным: она поедет на Монте Пинчо, может  быть,  зайдет  на
виллу Боргезе,  а  я  должен  сидеть  тут,  в  надоевшем  отеле,  и  ждать
полузабытого, когда-то высокомерного, теперь ненужного господина.
   Прошло больше часа. Господин добирался издалека. Потом я догадался, что
он шел из Трастевере пешком, как я когда-то ходил, экономя лиры. Его  лицо
было по-прежнему пегое, дряблое, презрительное, но что-то  важное  в  лице
исчезло. Это было лицо как бы  _опустевшее_,  как  может  опустеть  старая
площадь в час сумерек. Мы видели такую площадь в Лукке, и как раз вечером:
она была круглая, тихая, пепельная, без людей и  машин,  все  вокруг  было
какое-то  оцепенелое,  уставшее  жить,  и  только  белье  на  веревках  на
пепельных стенах говорило о невидимой  жизни.  А  рядом  с  этой  каменной
пустынной  лужайкой  кипела  главная  улица.  Но  там   не   было   ничего
интересного, одни товары. Ничего кроме товаров. Толпа туго  продавливалась
вдоль домов, пожирая товары. Прожорливая гусеница толпы. Площадь в Лукке с
ее покоем и старостью - вот что напомнило лицо пришедшего.
   Он развел руками и сказал, как бы извиняясь:
   - Видите, как получилось...
   Его первая жена умерла от болезни крови пятнадцать  лет  назад.  Вторую
жену постигло такое же несчастье. Теперь он женат в третий  раз,  нынешняя
очень любит детей от своего первого брака, не  мыслит  жизни  без  них,  и
оттого все так получилось. Не было другого выхода. Ее дочь с мужем  уехали
три года назад, у них девочка, она заболела тяжелым нервным  заболеванием,
и жена не могла вынести того, что они там  одни.  Она  их  любит  безумно.
Какая-то неестественная любовь. Все невероятно запуталось. Дело в том, что
бывший муж жены, отец  этой  молодой  женщины,  которая  сейчас  в  городе
Атланта, был тем человеком, который принес моему гостю больше всего  горя.
Так что приходится страдать и перестраивать жизнь  из-за  его  внучек.  Он
оставил отца в Ленинграде, отцу девяносто один  год.  Все  запуталось.  Не
бывал ли я ночью в Колизее? Надо  непременно  пойти  в  Колизей  ночью!  Я
спросил: почему он мне все это рассказывает? Ведь мы мало знакомы.
   - Почему мало? - возразил он. - Мы знакомы. Я помню, мы отдыхали вместе
в Ялте. Потом встречались как-то у Градовых. Я  знал  бывшего  мужа  вашей
жены. Кстати, передайте ей большой привет.
   - Я передам, - сказал я. - Все запуталось, вы правы.
   Мы  просидели  в  подвале  ресторана  до   десяти   вечера.   Жена   не
возвращалась. Мы слышали стрельбу. Пришел официант и сказал,  что  на  виа
Горициа  облава,  нашли  тайный  склад  оружия,  по-видимому  неофашистов,
кого-то арестовали,  весь  район  вдоль  Номентаны  оцеплен  и  никого  не
пускают. В ресторане кроме нас двоих не было за столами никого.  Официанты
и повар сидели перед телевизором и смотрели велосипедную  гонку.  Я  начал
волноваться. Мой гость не спешил. Он съел две порции спагетти по-болонски,
потом мы ели дыню, пили чай и курили. Чем дольше мы сидели, тем больше его
лицо приобретало старое выражение - печального палача. Он спросил:
   - Вам не надоело?
   - Что?
   - Все время писать. Еще надеетесь поразить мир?  Думаете,  мир  крякнет
однажды, прочитав ваш опус? Извините мою  злость.  Я  зол,  потому  что  я
прощаюсь. Ну да, и с Европой тоже. Почему я и говорю: надо идти в  Колизей
ночью. Потому что ни вам, ни мне сделать это больше  никогда  не  удастся.
Впрочем, я говорю о себе...
   Он закрыл лицо ладонями и так сидел.  Я  поднялся,  вышел  на  улицу  и
постоял немного  возле  дверей  отеля.  Два  карабинера  прохаживались  по
тротуару,  и  электрический  свет  из  окна  нашей  рецепции  освещал   их
напряженно застывшие, с деревенским румянцем детские лица.  В  том  месте,
где наша улочка выходила на Номентану, сгустилась кучка  людей,  с  визгом
тормозов остановилась машина. Тротуар был  перерыт,  кто-то  прыгал  через
разрытое. Карабинеры повернулись и затрусили туда. Мне показалось,  кричит
жена: "Пустите!" Я побежал, увидел, как  люди  в  штатском  заталкивали  в
машину женщину, она  сопротивлялась.  Кричала  другая  женщина  из  толпы.
Номентана была плохо освещена, я протолкался ближе, чтобы  удостовериться,
что жены тут нет. Когда вернулся в ресторан, гость все еще  сидел,  закрыв
руками лицо.
   На другой день мы с женой ехали из Рима в Милан.  Поезд  остановился  в
туннеле. Временами гас свет. Когда он вновь загорался, я  делал  вид,  что
читаю журнал. Тяжелый запах гари стал проникать в вагон. Мы закрыли  окна.
Мы были в купе вдвоем. У жены сделалось мятое, серое от страха  лицо.  Она
шептала:
   -  Я  говорила:  сразу  начнутся  неприятности.  Не  надо  было  с  ним
встречаться.
   Я сказал:
   - Самые большие неприятности у него.
   Потом я сказал:
   - Теперь я все про тебя знаю. Он был знаком с твоим бывшим мужем.
   Она смотрела на  меня  пристально  и  с  недоумением,  точно  старалась
догадаться, действительно ли я все про нее знаю. Я  обнял  ее.  Далеко  на
севере был наш дом, сейчас  там  стояли  морозы,  заметало  дороги,  утром
приходилось вызывать бульдозер, и белым паром сквозь  кровлю  выходило  из
дома тепло.





   Ранней весной 1964 года, когда я еще болел неизжитой любовью к  спорту,
вел таблицы чемпионатов, знал на  память  лучших  игроков  "Флорентины"  и
"Манчестер Юнайтед", когда мне казалось, что о спорте можно писать так  же
всерьез, как, скажем, о гробнице Лоренцо  Медичи  во  Флоренции,  когда  я
только что выпустил легендарный фильм о хоккее  и  не  испытывал  никакого
стыда, я приехал с группой спортивных журналистов в Тироль, жил  в  горной
деревне неподалеку от Инсбрука и по утрам ездил автобусом на соревнования.
В Инсбруке происходила Олимпиада. Кто там выигрывал, кто проигрывал, я  не
помню. Вся эта ерунда  забылась.  Не  помню  ни  одной  фамилии  тогдашних
спортсменов, но вот что помню:  ослепительный  снег  на  склонах,  режущую
голубизну, свежесть воздуха, запах кофе, хозяина, который  прищуривался  и
сухими губами выдавливал: "Morgen". Бывало лень ехать в город, я оставался
в отеле и смотрел соревнования по телевизору.  В  пустом  холле  на  столе
лежали толстые в якобы старинных, кожаных переплетах  книги:  Gastebucher.
То, что у нас называется книги отзывов. От нечего делать  я  листал  их  и
наслаждался немецким простодушием. Книги велись с двадцать девятого  года,
когда возникла гостиница в деревне Штубенталь. Все  надписи  были  похожи:
благодарность  хозяину,  хвала  горам,  снегу,  вину,  девушкам,   подбору
пластинок для  музыкального  автомата.  Я  дошел  до  аншлюса:  ничего  не
изменилось, те же восторги по поводу снега, воздуха, девушек. Вот и война:
судя по надписям, здесь отдыхали раненые немецкие офицеры,  но  и  от  них
нельзя  было  ничего  узнать,  кроме   восхищения   природой,   девушками,
итальянским   вином,    испанскими    апельсинами.    Однажды    мелькнула
патриотическая  надпись:  "Alles  wagen,  England  schlagen!",   то   есть
"Решиться на все, побить Англию".  Маленькими  буквами  карандашом  кто-то
приписал сверху: "England hat ihnen stark geschlagen!", то есть "Но Англия
побила вас крепко". И еще более позднее зеленым фломастером: "O, sie  gute
arme Idioten!" Но неизвестно к кому это относилось: к побитым немцам или к
тем, кто радовался победе. И это было  все,  что  касалось  войны.  Дальше
продолжалось то же самое: лыжи, солнце, счастье, Erbbmiss. Хозяину мы были
не по душе. Ему заплатили деньги, он нас терпел. В разговоры  не  вступал.
Единственное,  что  мы  слышали  от  него,  было  сквозь  стиснутые   зубы
"Morgen!".
   Но все равно мне нравились снежные горы, долина, громадный  мост  через
пропасть, запах  кофе  по  утрам,  нравилось  то,  чем  я  так  безумно  и
бессмысленно увлекался, чем были полны газеты, о чем я писал ночами,  а  в
полдень кричал по телефону в  Москву,  и  лишь  одно  портило  настроение:
присутствие в нашей группе Н.  Он  вынырнул  из  моего  давнего  прошлого.
Разумеется, я знал, что он  существует,  и  натыкался  на  его  фамилию  в
газетах, я встречал его изредка то здесь, то там, мы оба делали  вид,  что
мало знакомы или же, если сталкивались нос к носу, едва кивали и проходили
мимо, хотя когда-то были дружны, нам нравилась одна девушка, но она ни при
чем,  девушка  была  совершенно  непричастна  ко  всей  истории,   которая
случилась четырнадцать лет назад, но дело вот в чем: все годы мы жили,  не
касаясь друг друга. Он работал на радио, я сидел дома. Мне казалось, я его
исчерпал навсегда. И вдруг он возник в Инсбруке. От спорта Н.  всегда  был
далек. Какого дьявола он оказался в нашей стае?  В  первую  минуту,  когда
увиделись в Москве на сборе группы, я  заметил,  как  в  его  лице  что-то
дрогнуло, как подавленный мгновенно импульс обрадоваться или, может  быть,
дружелюбно кивнуть, но в моем лице этой слабости он прочитать не  смог.  Я
встретил его холодным взором и  чуть  заметным  наклоном  головы,  что  не
означало ничего, кроме ледяной памяти. Такой род отношений, я  полагал,  у
нас установится дальше, и двенадцать дней я  как-нибудь  дотерплю.  Когда,
бывало, мои друзья уезжали в город без меня, а я  оставался  в  гостинице,
это происходило отчасти и оттого, что  не  хотелось  видеть  румянощекого,
подвысохшего, стариковатого Н. Когда-то, я помню, он  ходил  в  кителе,  в
сапогах, курил самодельную трубку и выглядел сановитым юношей,  степенным,
глубоко на чем-то сосредоточенным. Потом я узнал  на  чем.  Но  тогда  мне
казалось, что в его неспешности, тихом невнятном голосе, сумрачном взгляде
таится значительность. Я зачитывался тогда Блоком, и мне казалось,  это  о
нем:  "Простим  угрюмство,  ведь  не  это   сокрытый   движитель   его..."
Дальнейшее, правда, не подходило: "Он весь дитя любви  и  света,  он  весь
свободы торжество". Движитель Н. имел отношение к  иному:  только  к  нему
самому, к Н. Но когда приехали в Тироль, поселились в гостинице,  началось
странное: он стал вести  себя  так,  будто  ничего  никогда  не  было!  Он
здоровался по утрам радостными улыбками издалека,  приветственно  поднимал
руку  и  усердно  кивал,  причем  в  кивках  было  не   только   старинное
приятельство, но и  душевная  почтительность,  какая  высказывается  людям
искренне уважаемым. Я старался  не  обращать  внимания.  Потом  это  стало
раздражать. Однажды столкнулись в ложе прессы, на стадионе, лицом к  лицу,
и он на ходу взял мою руку повыше локтя, довольно фамильярно,  сжал  ее  и
сказал:  "Здорово!"  Я  отдернул  руку,  пробормотав:  "Что   такое?"   Но
бормотание прозвучало скорее испуганно, чем враждебно. Он подмигнул мне  и
пошел, ничего не сказав. В другой раз,  в  присутствии  двух  журналистов,
итальянца и немца, он завел со  мной  разговор  о  хоккее,  предварительно
представив меня как знатока, автора отличного фильма "Хоккеисты" -  так  и
сказал "отличного", и его голос прозвучал честно и просто,  без  малейшего
оттенка зависти или иронии, - и мне волей-неволей пришлось откликнуться  и
с ним беседовать. Но я скомкал разговор и ушел. Потом немец меня  нашел  и
просил дать интервью о ходе турнира, заметив: "Господин Н. читает все ваши
материалы с восторгом. Он сказал, что они поистине "Spitze!". Я  не  знал,
как к этому относиться. Я не понимал его, не понимал себя. Неужели,  думал
я, человек напрочь забыл, _как он себя вел четырнадцать лет назад?_ Но это
невозможно. Так не бывает. Он не забыл, вероятно, но  относится  к  своему
прошлому  хладнокровно,  как   к   чему-то   естественному,   пустяковому,
достойному забвения. Если бы он держался иначе: не здоровался, смотрел  бы
волком, проходил мимо не глядя, с  надменным  лицом,  -  меня  бы  это  не
задевало. Я бы принял, как должное. Человек, который сделал  кому-то  зло,
всегда смотрит на свою жертву волком или проходит мимо с надменным  лицом.
Это в порядке вещей. Но тут делали вид, будто _никакого зла не было_!
   И чем больше я думал, тем сильней закипал гневом и только ждал  случая,
чтобы излить гнев  на  Н.  Затеялась  какая-то  суета  вокруг  присуждения
награды  "золотое  перо"  фирмы  "Ролекс"  лучшему  журналисту  от  каждой
национальной группы, и  Н.  назвал  мою  фамилию.  Это  был  вздор,  я  не
профессиональный  журналист  и  "золотого  пера"  не  заслужил.  Выдвинули
кого-то другого, Н. стал меня отстаивать; было до того невыносимо,  что  я
вышел из зала. Наше летучее собрание происходило в ресторане.  Я  был  вне
себя от ярости. Я ждал его в холле. Как только он появился,  я  подошел  к
нему и сказал: "Какого черта ты ко мне липнешь? Ведь я  тебя  не  трогаю!"
Вероятно, у меня было очень злобное выражение лица, потому что секунду  он
молчал, глядя на меня изумленно, а  затем  растерянно  пожал  плечами:  "Я
липну? Да ты рехнулся! Ты с ума сошел, братец". "Я тебя  прошу:  перестань
меня провоцировать". "Ты болен, - сказал он. - Тебе надо лечиться".
   Была звездная ночь. Я ходил по  асфальтовой  дороге  перед  гостиницей,
дышал знойким воздухом горной ночной  долины,  вымершей  и  беззвучной,  и
думал: действительно  ли  я  болен?  Изредка  меня  окатывали  светом  фар
мчащиеся машины. Я дошел до поворота на мост и смотрел в  створ  чернеющих
склонов, где далеко в глубине, куда  уносилась  невидимая  сейчас  дорога,
горстью слабых огней светился Инсбрук: он тлел  внизу,  как  незатоптанный
маленький лесной костер. Я болен, думал я, как всякий, у кого  не  отшибло
память. Я слишком хорошо помню: майский вечер накануне собрания, он пришел
без звонка, якобы за тем,  чтобы  передать  книги,  потому  что  уезжал  в
Бердянск.  Он  каждое  лето  уезжал  в  Бердянск  к  родственникам.  Но  я
чувствовал, что его приход вызван другим. В первую же минуту его  действия
были неестественны: он не положил книги на стол, не сказал "Спасибо",  или
"Возвращаю", или "Вот твои книги", а издалека молча кинул их на кровать. В
этом жесте были нервность, бесцеремонность и решимость.  Он  отшвырнул  от
себя не книги, а что-то затруднявшее жизнь. Как только мы остались вдвоем,
он сказал, прыснув смешком:  "Хочешь  анекдот?  Завтра  я  буду  выступать
против тебя!" "Против чего?" - спросил я глупо, ни черта не поняв. "Против
тебя. Тебя, тебя!" - он улыбался и тыкал в меня пальцем.  Мне  показалось,
что он пьян. Что-то подобное, предполагал я,  может  случиться,  но  зачем
приходить  и  предупреждать?   Я   сказал,   что   подлянку   делают   без
предупреждения. Он  что-то  бормотал  об  осознанной  необходимости.  А  я
бормотал, что теперь будет неинтересно идти на собрание. Мы оба  бормотали
бессмысленное. Вдруг я закричал: "Зачем ты сюда пришел?"  Он  сказал,  что
пришел не по своей воле. Так велела сделать Надя. Она потребовала - или не
будешь выступать вовсе, или пойдешь к нему и честно предупредишь.  "Ты  же
знаешь, какая она. Прямо устроила мне истерику". Я про  Надю  забыл.  Надя
была  девушкой,  которая  нравилась  раньше  нам   обоим.   Она   пережила
ленинградскую блокаду, была бледная, хрупкая, анемичная, с  белопшеничными
косами, задумчивым взглядом, тихой речью, писала  стихи  и  мне,  любителю
Блока, сама представлялась блоковской незнакомкой. Все ее родные погибли в
блокаду. Надя жила в общежитии. Было время, когда я страстно о ней мечтал.
Летом сорок седьмого, когда мы перешли на третий курс, мы втроем - Надя, я
и Н. - поехали на практику в Армению писать очерки о  Севанской  ГЭС.  Это
была командировка по линии комсомола. Мы поехали в июле. Сначала все  было
весело, остро, зазывно, окутано дурманом неизвестности  и  любви:  девушка
была рядом, и за нее следовало бороться. Мы дурачились, пели песни, ночами
не спали, бесконечно  читали  стихи.  Добирались  до  Еревана  с  четырьмя
пересадками. В Сочи впервые в жизни искупались в море. Я помню, как  мы  с
Н. отплыли далеко, Надя осталась у берега, и Н.  спросил:  "Будем  бросать
жребий на Надю?" Меня это ошеломило, я чуть не захлебнулся соленой водой и
выпалил: "Нет!" Он сказал: "Ну смотри. Тогда пеняй на  себя".  Эта  угроза
показалась мне нелепой. Я потому и  выпалил  "нет",  что  в  глубине  души
считал, что если выбирать между нами, Надя  выберет  меня.  Я  тоже  писал
стихи. А Н. сочинял очерки для Совинформбюро. Наше путешествие становилось
все утомительней. От Сочи до Самтредиа ехали местным поездом в  духоте,  в
давке, вокруг кричали на чужом языке, какие-то люди посягали на Надю, мы с
Н. ее защищали, и дело едва не дошло до  драки.  От  тесноты  и  жары  все
разделись до маек. Мы посадили  Надю  в  угол  и  загородили  ее  спинами.
Самтредиа показался нам землей обетованной  -  тут  было  тихо,  спокойно,
продавали груши и кукурузные лепешки. Но потом мы Самтредиа возненавидели:
мы не могли оттуда уехать. Как только открывалась билетная  касса,  к  ней
устремлялась кричащая толпа, и пока мы, помогая себе  локтями,  добирались
до цели, кассирша говорила: "_Билэтов нэт!_", и окошко  захлопывалось.  Мы
пошли к дежурному коменданту. Он нас унижал. Н. ввязался с ним в распрю  и
угрожал написать про него в  газету,  размахивая  нашими  командировочными
мандатами, солидными на вид, но ничтожными по сути,  подписанными  завучем
института. "Ваши бумажки для меня _нол_!" - говорил комендант и, не читая,
сметывал их на пол.  Затем  он  сказал:  "Живыми  вы  отсюда  не  уедете!"
Ночевать нам пришлось в Самтредиа. На вокзале ночевать боялись:  это  было
владение коменданта, там он мог нас преследовать. Н.  предложил  спать  на
площади у подножия памятника Ленину, который всю ночь был освещен.  "Здесь
нас тронуть не посмеют", - говорил Н. Мы боялись, что  нападут  и  похитят
Надю. Н. все время тихо напевал: "Вихри враждебные веют  над  нами..."  Он
стал меня раздражать. Надя спокойно улеглась на моем плаще,  укрылась  его
фуфайкой и заснула, а мы ее сторожили и всю ночь ворчали и спорили. Помню,
ругались из-за Ахматовой. На нас никто не напал. На другой день  к  вечеру
сели  в  поезд  и  поехали  в  Тбилиси.  Тут  наши   споры   ожесточились:
катастрофически таяли деньги, надвигалась жара, и я считал, что  надо,  не
задерживаясь, ехать дальше, а он вздумал  остаться  на  несколько  дней  в
Тбилиси. У него там был фронтовой друг. Я решительно  возражал.  Вдруг  он
сказал, что если я так упорствую, я могу ехать вперед, а они догонят  меня
на Севане. Что-то во мне всколыхнулось и рухнуло.  Как  будто  был  прорыт
ход,  заложена  мина  и  вот  она  взорвалась.  Я  спросил  у  Нади:   "Ты
действительно хочешь остаться с ним в Тбилиси?" "Мне все равно, -  сказала
она. - Я никуда не спешу". Она отличалась  необыкновенной  честностью.  Но
почему-то ее честность взрывалась, как бомба, и наносила  людям  контузии.
Фронтовой  друг  не  отыскался,  мы  поехали  дальше  вместе.  В   Ереване
свирепствовала сорокаградусная жара - надо было додуматься ехать в Армению
в июле! Жара превратила нас в полутрупы: мы валялись без  сил  в  комнате,
которую предложила одна старуха на вокзале. На третьи сутки Н. посоветовал
мне подыскать комнату. "Где-нибудь поблизости, - сказал он. - Недалеко  от
нас". И я ушел от них тем же вечером. Так вдруг  все  кончилось.  То  было
первое разочарование: в дружбе, в женщинах и, главное, в себе. Быть  таким
самоуверенным и слепым! Но я страдал недолго. Мне был двадцать  один  год.
Потом отношения с Н. восстановились, хотя прежней дружбы быть не могло. Мы
сделались далеки, но не враждебны друг другу. Вполглаза  я  наблюдал:  они
были с Надей, потом расстались, к концу  института  соединились  опять  и,
кажется, прочно. Но меня это не трогало.  Я  был  занят  другим.  Я  писал
книгу. Другие женщины с белопшеничными косами возникали и пропадали. Вдруг
я женился. Летела в молодом нетерпении жизнь. Моя  слабая  книга  получила
известность, глаза мои застилал туман, и тут на меня обрушилась  гора.  За
четыре года Н. ни разу не приходил ко мне и  вдруг  пришел.  Меня  это  не
испугало: он был только частицей горы. Но вот что загадочно и чего не могу
понять: зачем было приходить и  предупреждать?  Впрочем,  не  могу  понять
теперь, а тогда - поразительное дело, но тогда, услышав  о  том,  что  ему
велела прийти Надя, я почему-то _понял и  согласился_.  Дело  в  том,  что
грозило  исключение.  Я  окончил  институт,  но  продолжал  находиться   в
комсомольской  организации  института.  Слабая  книга  внезапно   получила
премию. Поэтому было сладко меня исключать. И  было  за  что:  я  скрыл  в
анкете, что отец враг народа, во что никогда не верил. То, что Н. говорил,
придя ко мне ночью, было бредом.  И  то,  чего  требовала  от  него  Надя,
намекая на честность и  открытое  забрало,  тоже  было  бредом.  Все  было
бредом: май, премия, исключение, аплодисменты, озлобление. И  была,  может
быть, бредовая просьба отпущения грехов. Им хотелось,  чтоб  я  им  сказал
"Валяйте!", и, пожалуй, они услышали  "Валяйте!",  ибо  я,  как  в  бреду,
бормотал невнятицу,  зевал  и  пожимал  руку  на  прощание.  Бывают  такие
сновидения: все нелепое, что происходит во время сна,  кажется  невероятно
логичным и само собой разумеющимся, но, когда проснешься, не можешь,  хоть
убей,  догадаться:  почему  же  абракадабра  представлялась   тебе   такой
понятной? Ну вот, а все выступавшие говорили лишь об  анкете,  нужно  было
что-то добавочное, нужна была конкретность, которая подтверждала бы, что я
_гнилой внутри_, что случай с анкетой только проявление общей  _гнилости_,
как лихорадка на губе  проявление  слома  всего  организма  простудой.  Н.
выступал затруднительно и как бы с болью. Ему было тяжело. Ведь он был  со
мной дружен. Он еле  вязал  слова.  Он  говорил,  что  у  него  мучительно
двойственное отношение ко  мне:  с  одной  стороны,  то,  но  с  другой  -
безусловно это. В таких вещах важны  подробности:  вот,  например,  что  я
говорил когда-то об Ахматовой. Это было  давно,  но  тем  хуже  для  меня.
Значит, уже тогда я недопонимал. Однажды я хвалил такого-то. В другой  раз
возмущался тем-то. Был случай, я издевался над ним, когда  он  хотел  петь
революционные песни. Но, однако,  я  человек  не  потерянный!  Поэтому  он
против исключения, за строгий выговор с  предупреждением.  Собрание  после
долгих  споров  так  и  решило.  Но  райком  исключил,  для  чего   мелкие
свидетельства Н. пригодились. Потом горком восстановил со строгим, или как
говорили тогда полулюбовно: со строгачом.
   Все это уже в Тироле казалось мне давностью,  а  теперь  ушло  в  такую
библейскую тьму, что вдруг думаешь: а было ли  все  это  со  мной?  Может,
причудилось? Может, кто-нибудь нарассказал  небылиц,  а  в  моем  уме  все
переворотилось и опрокинулось на меня? Кто-то сказал:  писатель  в  России
должен жить долго. И правда, можно застать многие  нечаянности  и  чудеса.
Время затмевает прошлое все густеющей пеленой, сквозь нее  не  проглянешь,
хоть глаз выколи. Потому что пелена - в нас. А нечаянности уходят туда же,
за пелену. Чехов мог бы дожить до войны, сидел бы стариком в  эвакуации  в
Чистополе,  читал  бы  газеты,  слушал  радио,  питался  бы  кое-как,   по
карточкам, писал бы слабеющей рукой что-нибудь важное  и  нужное  для  той
минуты, отозвался бы на освобождение Таганрога, но  каким  бы  видел  свое
прошлое, оставшееся за сумраком дней? Своего дядю Ваню?  Свой  вырубленный
сад? Ольгу, которая мечтала: "Если бы знать! Если бы знать!" Как только мы
узнаем, это узнанное исчезает во мгле.  Ведь  Антон  Павлович  мог  бы  до
Чистополя узнать многое, о чем бедная Ольга и помыслить не смела.  Ну  вот
узнал - и что же? Самого главного узнать не мог - чем кончится война. А мы
знаем и это...
   Разгуливая по ночному шоссе  перед  гостиницей  "Штубенталь",  я  вдруг
решил: надо поговорить с Н. начистоту. Почему _надо_ - было неясно.  Но  я
загорелся этой мыслью. Теперь, когда все отболело, когда мы оба выплыли из
тех дней и нас откатило волнами в разные  стороны,  было  легко  спросить:
зачем ты это сделал? Я стал ждать удобного часа. Пока шли соревнования, мы
редко встречались: я смотрел хоккей,  он  фигурное  катание.  Но  вот  все
кончилось, хозяин гостиницы впервые улыбался, прощаясь с нами, мы  поехали
автобусом в Вену, по дороге останавливались, смотрели то,  се.  В  воздухе
была теплынь. Мы побронзовели, будто побывали на юге. В автобусе он  опять
поглядывал дружелюбно, кивал приветливо: как ни в чем  не  бывало.  Иногда
спрашивал что-нибудь на ходу, пустое: "Ты не знаешь, где  будет  следующая
остановка?" или "Не заметил случайно, где тут туалет?" Я отвечал  сухо.  Я
думал: "Подожди, я тебя спрошу иначе. Перестанешь  улыбаться!"  На  второй
день после обеда в Зальцбурге поехали на  экскурсию:  поблизости  в  замке
помещалась средневековая камера пыток. Я подумал: тут самое место!
   Все были навеселе после  обеда,  разбрелись  с  хохотом  и  шутками  по
громадному замку, слонялись по ходам и залам подземелья, где  в  полумраке
висели, торчали и дыбились орудия пыток, и, по счастью, в одном  из  залов
мы   оказались   вдвоем.   И   я   спросил:   "Послушай,    давно    хотел
полюбопытствовать, зачем ты меня тогда топил?" Он  не  понял:  "Когда?"  -
"Ну, в те годы, черт знает когда.  Исключали  меня.  Помнишь?"  Мы  стояли
перед громадной бадьей, в которую сажали преступника, и с  помощью  ворота
опускали бадью в колодец, где была тухлая вода со змеями и жабами. Там его
топили  и  вытаскивали  труп  или  же  держали  полузатопленным,   мучили,
выпытывали секреты. Об этом сообщалось на красиво  написанной  готическими
буквами табличке. Все происходило в шестнадцатом веке. Мы смотрели в глубь
колодца. Сейчас он был сух, но без дна. Наши голоса гулом исчезали  внизу.
Я знал, что он скажет: "Старик, клянусь тебе: я поступал искренне! Мы были
дураками. Я верил, что тебя надо покарать, что твой отец враг, что  пощада
- это проявление слабости. Если  хочешь,  надо  жалеть  не  тебя,  а  нас,
искренних дураков". Я отвечу: "Но разница в том, что вам, дуракам,  ничего
не грозило, а мне грозило: без работы, без денег, а может, без  дома,  без
родных. Время текло суровое. Но вас, дураков, это мало заботило. Что с вас
взять? Вы поступали  искренне.  Нет  ничего  благородней  и  замечательней
искренности!" - "Ты подвергаешь это сомнению?" - "Если искренне забывать о
совести, о боли других - тогда ну ее к черту! Вы не задумывались над  тем,
во что ваша искренность превращается. Вам было плевать, что  происходит  с
людьми, кто натыкался на вашу искренность, сияющую сатанинским  светом!  А
знаешь, что в день того проклятого собрания моя мать..."  Внезапно  ярость
наплывает багряным  облаком.  "Ваша  искренность  -  это  злодейство!"  И,
схватив тщедушного  Н.  под  колени,  легко  поднимаю  его  над  колодцем,
перебрасываю через барьер, он бултыхается в  бадью,  нечеловеческий  крик,
ворот начинает вертеться, быстрей  и  быстрей,  бадья  ухнула  вниз,  крик
заглох, а ворот вертится, вертится неостановимо,  и  я  бегу  по  каменной
лестнице наверх. В автобусе никто не замечает, что Н. нет.  Спохватываются
через два часа. Поворачивают  назад.  Все  вдруг  протрезвели.  Бегают  по
замку, ищут, вопят, зовут, а я сижу на крыльце и курю.  Постепенно  яснеет
страшная  правда.  "Неужто?"  -  спрашивают  друг  друга  молча,  ужасаясь
глазами. И кто-то говорит: "А  между  прочим,  было  что-то  неладное".  -
"Где?" - "В Инсбруке". - "А что?" - "Стоял на улице и читал объявления..."
   Н. смотрел на меня с испугом и, покачав головой, прошептал: "Старик, ты
все забыл. Я не топил тебя, а  спасал".  -  "Спасал?"  -  "Конечно:  я  же
повернул ход собрания. Тебя хотели исключить, а  после  моего  выступления
дали строгача. Ты меня благодарил. Неужели не помнишь?" - "Я помню другое:
ты говорил что-то об Ахматовой, о том, что я двойственный..." Он уставился
на меня как на сумасшедшего, выпучив глаза,  а  потом  схватил  за  плечи,
затряс: "Да нет же! Я тебя спас! Вытащил из-под огня! Мне потом досталось:
зачем, сказали,  полез  его  защищать?  Ведь  он  подонок.  Я  из-за  тебя
поссорился. Как странно, что ты обо всем забыл..."
   Да, я забыл, не помнил,  перепутал,  все  ушло  во  мглу.  Он  протянул
неуверенную руку, и я неуверенно пожал ее. Мы поднялись из  подземелья  на
волю. Сверкал в голубом небе белоснежный  костяк  горы.  Альпийская  весна
кипела. Из автобуса доносилась музыка: шофер  заводил  Моцарта.  Он  любил
дремать под музыку.
   Я подумал о толстых книгах в отеле  "Штубенталь":  в  самом  деле,  нет
ничего в этом мире, кроме снега, солнца, музыки, девушек и  мглы,  которая
наступает со временем.
   Ведь после пребывания в камере пыток прошло пятнадцать лет, и оно  тоже
- во мгле. Н. умер от болезни сердца восемь лет назад. Что стало с  Надей,
не знаю. А я давно не хожу на стадион и смотрю хоккей по телевидению.





   Что можно понять за несколько дней в чужой стране? Можно ли  догадаться
о том, как люди живут? И как умирают? Вот уже неделю я разглядываю Сицилию
как в увеличительное стекло. Я  мог  бы  сказать:  Сицилия  -  это  жаркая
комната с окнами на море, где с раннего утра надо опускать  жалюзи,  иначе
скоро нечем будет дышать. Но с полудня в Сицилии  вполне  терпимо,  потому
что солнце уходит на  другую  сторону  дома.  Ночью  в  Сицилии  неумолчно
грохочет море, оно рядом, под балконом, под скалами. Сначала от шума  моря
не спишь, потом привыкаешь. Труднее привыкнуть к  треску  рыбачьих  лодок,
они почему-то особенно бойки  и  оглушительно  трещат  по  ночам,  носятся
вблизи берега, но жители не протестуют. Они любят есть рыбу. А без ночного
треска моторов рыбы, видимо, не бывает. Часов с  шести  вечера  в  Сицилии
устанавливается замечательная прохлада и ясность  в  воздухе  -  отчетливо
виден весь  громадный  сине-голубой  залив,  керамический  склон  горы  на
противоположной  стороне  и  отдаленная  вершина  на  горизонте,  белеющая
треугольником, как парус. Жители Сицилии  разговаривают  на  английском  и
немецком  языках,  ходят  по  вестибюлю  босиком,  в  купальных   халатах,
показывая голые, не очень красивые ноги: в большинстве они  люди  пожилые.
Ночью над морем встает  красная  луна,  и  тогда  вспоминаешь,  что  рядом
Африка.
   Говорят, что сезон кончился. В августе здесь было все по-другому. Здесь
было  много  людей,  шумно,  дорого,  мучительно  жарко,   невыносимо.   Я
удивляюсь: еще более  мучительно?  В  Монделло,  рыбацкой  и  одновременно
курортной деревушке в двенадцати километрах от Палермо, происходит встреча
писателей, присуждение местной премии, так называемой премии  Монделло,  и
дискуссия на какую-то импозантную тему. Что-то вроде о горизонтах прозы. Я
упал в эту жаркую комнату с потрескивающими жалюзи - когда  их  поднимешь,
они, слегка потрескивая, почему-то медленно, но неуклонно  сползают  вниз,
вызывая впечатление неведомого живого существа, может  быть,  таинственной
рыбы с океанского дна, выброшенной на  берег,  прибитой  к  моему  окну  и
доживающей здесь последние минуты, -  я  упал  сюда  прямо  с  московского
аэропорта, где было холодно, хмуро и лил дождь.
   Когда писатели собираются вместе для  разговора  на  возвышенные  темы,
например о том, что есть искусство и зачем оно нужно, они  обычно  говорят
общеизвестное. Редкие ценные мысли, которые есть у каждого, они  стараются
приберегать для бумаги. Я тоже говорил  общеизвестное.  Насчет  того,  что
роман не умер и не умрет никогда.  Писатели  пятидесятых,  шестидесятых  и
семидесятых годов на всех своих встречах защищают роман, это  своего  рода
писательская молитва, обязательная, как  "Pater  noster"  перед  сном  для
католика, и я решил не отставать от других. Плохо  представляя  себе,  кто
именно нападает на роман и грозит ему гибелью, я твердо  и  недвусмысленно
заявил злодеям, что они  этого  не  дождутся.  Роман  будет  жить!  Нельзя
допустить, чтобы роман исчез из  нашего  обихода.  А  как  же  люди  будут
убивать время в промежутках  между  телевизионными  передачами?  И  еще  я
сказал, что люди, объявившие  о  кризисе  романа,  представляют  себе  это
чем-то вроде нефтяного кризиса: как нефть иссякает  в  недрах  земли,  так
воображение иссякает в умах человечества. Пришлось  встать  на  защиту  не
только романа, но и человечества.  Я  сказал,  что  воображение  людей  не
иссякнет.  Со  мною  не  спорили.  Все  говорили  примерно  то  же  самое.
Напоследок я заметил,  что  меня  интересуют  не  горизонты  прозы,  а  ее
вертикали.
   Вечером, спустившись от нашего отеля, который стоит  на  взгорке  и  на
мысу, по узкой набережной к площади, где все освещено, как в праздник, где
кусками продают осьминогов, где шатается бездельная толпа, где робко гудят
автомобили, застревающие в толпе, как в варе, где плотно висит  в  воздухе
острое зловоние рыбы, как в "Гастрономе" у "Сокола", когда туда привозят в
грузовиках-холодильниках сырую рыбу и пьяненькие рабочие толкают по желобу
в подземелье тяжелые ящики, в которых  трепыхаются  хвосты,  а  хозяйки  с
сумками уже выстраиваются в очередь возле прилавка,  -  и  вот,  гуляя  по
набережной, где ничто, кроме запаха рыбы, не напоминает улицу возле  метро
"Сокол", я думаю о том о сем, например о приятном единстве, которое  царит
между  писателями:  никто  друг  с  другом  не  спорит   и   все   говорят
общеизвестное. Я _стараюсь_ думать о том о сем, но на деле меня томит одна
подлая задняя мысль. Решение примут через день. Премия Монделло  вручается
ежегодно за лучшую книгу иностранного автора. В прошлом году  здесь  вышли
две мои книги: "Долгое прощание" и "Дом  на  набережной".  Ну  и  отлично.
Зачем же еще премия? То, что книги вышли, это и есть премия. И то,  что  я
упал на этот остров вблизи африканского побережья, тоже премия. Не надо  о
ней думать. Она не нужна. То есть нужна, разумеется, но в то же  время  не
нужна. Нужна и не нужна вместе, одним слитком. Глупо о ней думать. Человек
не может себя заставить  не  думать  о  глупостях.  Какой-то  бред:  идешь
прекрасным тропическим вечером в толпе близ моря, среди  запахов  сырой  и
жареной рыбы и не в силах отвязаться от  глупостей!  Ведь  ты  на  острове
финикийцев,  карфагенян,  римлян,  арабов,  остготов,  норманнов,   Рожера
Спуллийского,  кровавой  Сицилийской  вечери,  но  не  можешь  ни  на  чем
сосредоточиться, тебя разбирает мытуха, ты маешься  из-за  пустого,  и  ты
несчастней любого в этой толпе, кому ничего не грозит. Но дело вот в  чем:
они меня заманили. Сказали, что премия обеспечена, но надо непременно сюда
приехать. Боже, да я бы поехал с радостью без всякой премии! Она не  нужна
мне даром. Я их ненавижу. Всякая премия вздор. Однако подлость в том,  что
вздор - неотвязный. Теперь одни меня поздравляют, другие шепчут,  что  они
из кругов, близких к жюри, узнали, что премия  будет  дана  чеху,  который
живет  в  Париже,  а  третьи  смотрят  на  меня  с  молчаливым  и   тайным
состраданием, как на больного, который обречен,  но  еще  не  знает  своей
судьбы. Все нервничают гораздо больше, чем я. Я не понимаю, как надо  себя
вести. Вероятно, я должен себя  вести  как  человек,  который  напряжен  и
взвинчен до крайности, но мужественно владеет собой. Еще бы, дело  идет  о
премии Монделло - не шутка! Здесь, в Монделло, эта премия  звучит  громко.
Правда, в Риме о ней мало кто слышал.
   Меня окликает человек по имени Мауро. Он из  римской  газеты.  Он  тоже
смотрит на меня как на больного, о котором  только  что  узнал  плохое  от
лечащего  врача,  но  врач  велел  не  показывать  виду,  и  Мауро  весело
спрашивает: не хочу ли я стакан вина? Мы садимся за  столик  под  открытым
небом.   Мауро   невысокий,   плечистый,   короткошеий,   улыбающийся,   с
астматическою одышкой. Он спрашивает: что меня интересует  в  Сицилии?  Не
собираюсь ли я  поехать  в  Сиракузы?  В  Агридженто?  Посетить  катакомбы
капуцинов в Палермо, где покоятся _совсем  как  живые_  набальзамированные
мертвецы? Там есть  девочка  двух  лет,  Розалия  Ломбардо,  она  поражает
изумительно _живым лицом_. Я  понимаю  Мауро.  Он  добрый  человек.  Но  в
Сицилии меня интересует другое - мафия. И это как раз то,  что  нельзя  ни
узнать, ни увидеть. Тут не любят говорить о мафии.  В  Палермо  я  пытался
разговаривать с разными людьми: они отмалчиваются или сообщают  что-нибудь
всем ведомое. По их намекам выходит, что мафия существует, но выродилась и
разговаривать о ней неинтересно. Мауро, задыхаясь, посмеивается.
   - Почему вы ищете ее здесь? Да она повсюду. И в науке, и в  литературе.
И в составе жюри. И вы сами мафия! - Он ткнул в меня пальцем и подмигнул.
   - Нет, - говорю я. - Я не мафия.
   - Нет? Ну ладно. Тогда не вы, а я. - Он  ткнул  пальцем  в  себя.  -  Я
мафия.
   Мы говорим по-английски и понимаем друг друга, потому что  оба  говорим
плохо. Мимо проходит женщина в черном шуршащем платье, в кружевном  черном
платке, скрывающем лицо - я замечаю  лишь  длинный  нос  и  мелькнувший  в
синеватом белке черный, показавшийся мне огненным глаз, - и  делает  Мауро
приветственный  знак  рукой  небрежно,  как  хорошему  знакомому.  Женщина
удаляется, покачивая бедрами. Вероятно, она молода, красива. Мауро вскочил
и побежал ее догонять. Он догнал ее возле автомобиля.  Они  разговаривают.
Женщина оглядывается на меня. Я вижу худое со  впадинами  лицо  старухи  и
острый, сверкающий взор.  Автомобиль  стал  продавливаться  сквозь  толпу,
вырулил с площади, исчез.
   - Я ее знаю, - говорит Мауро. -  Она  тоже  пишет  книги  -  истории  о
драгоценных камнях. Своего рода thrillers.  Я  брал  у  нее  интервью  для
газеты три года назад.
   - Она не имеет отношения к мафии?
   - Возможно. Все имеют отношение к мафии.
   Он издевается. Но вдруг говорит серьезно:
   - Знаете, что такое мафия? Она как эти горы. Вы сейчас  их  не  видите,
они скрыты темнотой, но вы знаете, что они есть. Они окружают город.
   Я смотрю туда, где должны находиться горы, - там непроглядно черно, без
огней, без звезд.
   На другой день Мауро говорит, что вчерашняя дама - ее  зовут  Маргарита
Маддалони - приглашает нас на чашку кофе к пяти часам. Она  любит  русскую
литературу, сама говорит  по-русски.  И  вообще  она  русская.  В  знойное
послеобеда, когда  комната  с  опущенными  жалюзи  напоминает  душную,  не
пригодную для жизни камеру, я лежу пластом голый во  мгле  и  не  могу  ни
читать, ни спать, приезжает на своем арендованном "фиате" непонятный Мауро
- зачем он со мной так возится? Я прыгаю под душ, быстро  одеваюсь,  и  мы
едем в горы. Надо проехать километров  пятнадцать  на  запад.  Море  лежит
внизу слепящее и пустое. Редко  кое-где  белеют  лодки.  Неужели  на  этой
обугленной керамической скале можно прожить всю жизнь.  Синьора  Маддалони
живет в старинном замке, который, разумеется,  перестроен  и  приспособлен
для жизни. Его основали норманны, потом  он  был  разрушен,  восстановлен,
опять разрушен, опять восстановлен, наконец, тотально  разрушен  во  время
последней  войны  и  полностью  отстроен  покойным   синьором   Маддалони,
промышленником и судовладельцем. Синьор умер одиннадцать лет назад. Вот  с
тех пор от тоски и ужаса перед  одиночеством  она  стала  писать  книги  и
написала восемь романов. Ее всегда интересовали драгоценные камни,  но  не
как богатство, а как мистическая сила, повелевающая судьбами людей. Каждый
знаменитый алмаз таит  удивительные  сюжеты,  с  ним  связанные.  Один  из
романов посвящен России, императрице Екатерине и графу Орлову.
   Мы сидим на веранде на  теневой  стороне  дома.  Смуглый,  с  курчавыми
бачками, в белых перчатках Сильвио прикатил тележку с напитками,  фруктами
и печеньем. Я попросил бокал сока. Я не понимаю,  зачем  меня  пригласили.
Затевается разговор о горизонтах прозы.  Синьора  Маддалони  говорит,  что
диктует романы на диктофон, потом их  немного  правит.  По  существу,  они
пишут  втроем:  она,  Сильвио  и  диктофон.  Сильвио  записывает  текст  с
диктофона, она редактирует, на всю  работу  уходит  полтора  месяца.  Зато
какой адский подготовительный труд!  Приходится  ездить  в  библиотеки?  В
Палермо? В Неаполь? Нет, не приходится никуда  ездить,  у  нее  прекрасная
библиотека, приобретенная мужем в сороковых годах.  Все,  что  нужно,  под
руками: справочники, словари, книги по  истории,  географии,  минералогии,
оккультным  наукам,  алхимии,  мореплаванию.  Кстати,  меня  как  русского
интересует, наверно, революционная тема: муж собрал бездну книг по истории
карбонарского движения, по анархизму...
   Мы, спускаемся на нижний этаж.  Сильвио  идет  следом,  неся  поднос  с
напитками. Библиотека помещается в круглом зале, посредине стоит громадный
старинный глобус, о котором я узнаю, что он из  Венеции,  XV  века.  Здесь
прохладно. Мы садимся в кресла, а Сильвио стоит рядом, держа  поднос.  Его
смуглое лицо неподвижно. Ни он, ни Мауро не понимают, о чем мы говорим. Но
Мауро изо всех сил старается хоть что-то понять, он глядит на  шевелящиеся
губы синьоры Маддалони, на мои, его лицо  выражает  немое  и  почтительное
восхищение.
   - О, я ничего не понимаю! -  вскрикивает  он  радостно  по-английски  и
хлопает себя по коленям. - Но мне нравится русский язык!
   Синьора Маддалони говорит по-русски чисто, но с примесью двух акцентов:
южнорусского и итальянского, который выражается скорее в интонации, чем  в
произношении.  По-южнорусски  она  хакает  и   говорит   "библиотэха",   а
по-итальянски мягко, напевно прогибает середину фразы. Почему-то  я  долго
не решался спросить: кто она такая и как попала  сюда?  Мне  кажется,  это
нескромно. А она не заговаривает. Как будто обычное дело: встретиться двум
русским в Сицилии в каком-то пиратском замке...
   Когда синьора встает  и  куда-то  удаляется  в  сопровождении  Сильвио,
Мауро, наклонившись ко мне, шепчет:
   - She is very rich!
   - Really?
   - О! - Он поднимает большой палец. - О-о-о-о! - Мауро  обнимает  голову
ладонями  и  покачивает  ею,  давая  понять,  что  богатство  невыразимое,
фантастическое. И после этого с потерянным видом машет рукой и вздыхает. -
O my god...
   Синьора возвращается. Сильвио торжественно, приподняв,  несет  в  обеих
руках две сумки из плотной бумаги, наполненные чем-то тяжелым. Это подарки
мне и Мауро: в каждой сумке по стопке книг в ярких обложках,  запечатанных
в целлофан. Мы получаем  по  пять  романов  Маргариты  Маддалони.  Синьора
по-молодому забирается в кресло  с  ногами,  ее  поза  свободна,  движения
изящны, линия бедра крута и выпукла, она держит чашечку тонкой  рукой,  но
лицо синьоры - высушенное, коричневое,  в  сетке  морщин  и  только  глаза
сияют. И вот она спрашивает: откуда я? Из Москвы. Она не  была  в  Москве.
Так жаль, такая обида: повидала весь мир и никогда не была в Москве.  Жила
в Ростове, в Новочеркасске, уехала в двадцатом, ей было  тогда  семнадцать
лет и она была красивая. Поэтому все страшное было еще страшней. Прекрасно
помнит те годы. Отец был степной помещик из казаков, мать  -  актриса.  На
юге в девятнадцатом кипела какая-то нелепая, веселая жизнь, туда съехалось
много интересных людей, артисты,  писатели,  выходил  журнальчик  "Донская
волна". Рестораны в Новочеркасске были полны. Все уже трещало и  рушилось,
но люди не понимали...
   - Помню стихи тогдашнего поэта Виктора  Севского  из  "Донской  волны".
Господи, шестьдесят лет прошло, а чепуха помнится!  Когда-то  повторяла  с
восторгом... Хотите, прочту? - И, не дожидаясь ответа, с воодушевлением:

   О детях Дона сейчас влюбленно,
   Как из бидона, стихи пролью,
   О детях Дона, сын Аполлона,
   Прошу пардона за прыть мою.
   В стране Маори я жил в фаворе,
   Забывши горе и жизни вздор,
   А тут в терроре, в кровавом море,
   С покоем в ссоре таюсь, как вор...

   Пародия на Бальмонта.  Вы  знаете,  конечно,  это  имя?  Дальше,  прошу
прощения, быть может, вам будет не совсем приятно слушать, но все это было
так давно, не правда ли? Дальше что-то такое:

   Как жизнь свирепа в стране совдепа,
   Жизнь хуже склепа! Над жизнью креп.
   Жизнь зло-нелепа, два сорок - репа,
   Жизнь - три копейки, тридцать - хлеб.
   А там, как в сказке, в Новочеркасске!
   В лазурной краске волшебный быт!
   Хлеб - мягче ласки, мутнеют глазки,
   Там жизнь без тряски и без обид.
   Мечта поэта! Рулет! Котлета!
   И сигареты! И что-то еще...

   Потом мы перебрались в Ростов. И  не  успели  бежать,  когда  отступала
армия. Мама еще надеялась как-то приспособиться к новой власти. Папа погиб
в восемнадцатом. Но приспособиться не удалось. В меня влюбился один грек и
увез нас в Крым, оттуда в Батум. Мама умерла от тифа. С греком я уехала  в
Константинополь, потом в Салоники, потом оказалась в  Берлине  -  уже  без
грека, - в тридцатых годах жила в Париже, а с сорок пятого здесь, вот  уже
тридцать три года...
   Я слушаю в ошеломлении - Ростов? Новочеркасск? Двадцатый год?  Миронов?
Думенко? Генерал Гнилорыбов? Это как раз то, чем я теперь живу.  Что  было
моим - _прамоим_ -  прошлым.  И  эта  казачка,  превратившаяся  в  старую,
кофейного  цвета  синьору,  -  каким   загадочным,   небесным   путем   мы
прикоснулись друг к другу!
   - Мой отец из Новочеркасска, - говорю я. -  Дядя  учился  в  Атаманском
училище. Был военным комендантом Новочеркасска в двадцатом году.  А  тетка
прожила там всю жизнь.
   - Да что вы! На какой же улице?
   - На Красноармейской. Раньше называлась Ратная.
   - Ратную прекрасно помню. А в каком доме?
   - Я был у нее лишь однажды, после войны. Какой-то ветхий  флигелек,  на
втором этаже, а когда-то весь дом принадлежал архитектору Кокореву  Сергею
Васильевичу, теткиному мужу. Он, между прочим, достраивал собор...
   - Я училась с его племянницей в гимназии. Он умер, конечно?
   - Умер трагически. Был уже старик, не мог двигаться, остался  в  городе
при немцах. Его оклеветали. Там целая история.  Знаю  лишь,  что  женщина,
которая  его  оклеветала,  сама   обнаружилась   предательницей   и   была
расстреляна.
   - Боже мой! - шепчет синьора. - Как бы я хотела одним глазком...
   Ее лицо сморщивается, углы рта опускаются, и я вижу  -  секундно  -  на
этом  индейском  лице-маске  давний,  неисцелимый  след  горя.  Она  вновь
поспешно уходит, приносит старую, дореволюционного вида папку, развязывает
тесемочки, руки ее дрожат.
   - Все, что осталось от мамы...
   - Можно?
   - Посмотрите...
   Две пожелтевшие фотографии: на одной молодая дама с  девочкой  в  белом
платье. Знаком девочкин черный пронзительный взор. На другой та  же  дама,
красавица, в театральном наряде, с пышной высокой  прической.  И  какие-то
бумажки, вырезка  из  газеты.  Можно  прочитать?  Конечно.  Это  последнее
предприятие  в  Ростове,  перед  тем  как  уехать  в  Крым.  Три  бумажные
древности: "_Постановление_. Декретом СНК от 15 апреля  1920  г.  отменены
все действовавшие до издания декрета постановления, распоряжения и правила
о выдаче бывшим владельцам принадлежащих им ценностей из ссудной  казны  и
сейфов,  а  самые  ценности  объявлены  государственной   собственностью";
"_Заявление_.  В  сейфо-ломбардную  комиссию.  На  квитанции  ящика  сейфа
Общества взаимного кредита за N_1025 у  меня  находятся:  один  серебряный
сервиз и  один  кулон  с  бриллиантом.  Я  артистка  музыкальной  драмы  и
оперетты,  и  вещи  эти  дороги  мне  как  бенефисные   подарки,   а   при
необходимости как средства для существования жизни,  а  посему  покорнейше
прошу  выдать  мне  их.   Артистка   и   действительный   член   профсоюза
Е.С.Малышева"; "_Свидетельство_. Мне известен кулон с бриллиантом, с одним
маленьким подвеском, который был поднесен в г.Тифлисе в  1916  г.  в  день
бенефиса Е.С.Малышевой в летний  сезон  в  т-ре  Артистического  Общества.
Артист кооперативной художественной оперетты Давид Софронович Давыдов".
   - Милый мой, - синьора Маддалони накрывает мою руку сухонькой ладошкой,
- ваш папа был на другой стороне. А дядя, комендант  Новочеркасска,  может
быть, преследовал  моего  брата.  Все  это  история...  И  она  мало  кому
интересна - мне, вам... Но самое страшное знаете  что?  -  Она  смотрит  в
глубь меня пронизывающим бессильным оком. - Смерть в Сицилии...
   Ртутным блеском горит черная звездная ночь.
   Я опять не  сплю  из-за  треска  рыбачьих  лодок.  На  другой  день  за
завтраком знакомый поляк, который всегда навеселе, радостно  бросается  ко
мне: "Я вас поздравляю!" Через час становится известно: премию получил чех
из Парижа. Мы садимся в автобус и отправляемся в Палермо на прием к  мэру.
После мэра поедем смотреть мертвецов  в  катакомбы  капуцинов.  Здесь  все
гордятся этими катакомбами, где мертвецы стоят в позах живых людей в своей
истлевшей одежде. Бедная попытка обмануть смерть. Но нельзя  обмануть  то,
что самое страшное в мире, - смерть в  Сицилии.  Автобус  достигает  белых
домов Палермо, они кажутся слепыми из-за опущенных желтых жалюзи.  Автобус
поворачивает на улицу, обсаженную пальмами. Солнце плавит асфальт.  Мауро,
который сидит рядом, придвигается и шепчет:
   - Посмотрите на эту  улицу  внимательно.  Где-то  здесь  лежит  Роберто
Маддалони. Я вчера не сказал? - Шепчет совсем неслышно: - Ее муж был одним
из главарей мафии. Одиннадцать лет назад он исчез. Говорят,  лежит  здесь,
под асфальтом этой улицы. Но, впрочем, никто точно не знает.





   Из мрака выпрыгнул золотой слиток: так возник Лас-Вегас. Внизу чернотой
текла пустыня. Слиток выглядел нелепо. Его не должно было быть в  черноте.
"Золотой слиток" ("Golden  Nugget",  как  называется  одно  из  знаменитых
казино, тут  все  казино  знаменитые)  -  символ  этой  нелепости  посреди
пустыни, этой античеловеческой  и  в  то  же  время  глубоко  человеческой
фантазии,  этого  нагромождения  страстей,   упований,   ярости,   похоти,
бессмыслицы, надежд. Сорок минут самолетом из  Лос-Анджелеса  -  и  гроздь
огней,  означающая  _великие  возможности_,  выплескивается  навстречу  из
мрака. Они привезли меня все это показать. Но я это видел. Я догадался.  Я
знал. Потому что какая разница - где? В зале, похожем на вокзал, где стоит
гул многих сотен голосов, стук автоматов, которые дергают за  ручки,  звон
сыплющихся монет, или же - на летней верандочке в деревне Репихово, где мы
засиживались до петухов втроем, полковник Гусев, Боря  и  я,  одурманенные
вожделением переменить судьбу? Мы играли в... -  ах,  какая  разница,  как
называлась игра... _Великие возможности_ не имеют размеров, они имеют лишь
запах, лишь ветер, от которого холодеет душа. Полковник  и  я  выигрывали,
Боря платил. Но он упорно стремился переменить судьбу  и  набрасывался  на
нас вновь и вновь, все больше  залезая  в  долги.  Это  было  в  пятьдесят
четвертом, а может быть, в пятьдесят пятом по Северной дороге, недалеко от
Абрамцева, летом, когда дети были еще маленькие, а  планы  грандиозные  и,
главное, нам хотелось переменить судьбу. И вот Бори нет на земле. Он исчез
две  недели  назад,  в  середине  сентября.  Перемена  судьбы   происходит
внезапно. Он не прочитает этот рассказ про Лас-Вегас  и  про  то,  как  мы
играли до петухов на деревенской верандочке, где на  полу  были  рассыпаны
дозревающие хозяйские помидоры, а на стеклах висели связками лук и чеснок.
Про деревенскую верандочку ему было бы читать интересно, а про Лас-Вегас -
нет. Хотя он не был в  Америке.  Но  он  догадывался  обо  всем.  Когда  я
вернулся оттуда, он спросил: "Ну, как там?  Все  ясно?"  Я  ответил:  "Все
ясно" - и больше он ни о чем не спрашивал. Я провел в Америке два  месяца,
читал лекции в университетах, исколесил страну от востока  до  запада,  от
севера до  юга,  но  ему  было  интересней  поиграть,  как  в  старину,  с
полковником Гусевым, чем слушать  про  то,  что  было  ему  ясно.  Клубные
новости были ему  в  тысячу  раз  интереснее.  И  я  не  стал  ничего  ему
рассказывать про Лас-Вегас, про родео в  Канзасе,  где  один  бык  обманул
устроителей, внезапно остановился на поле, усыпанном опилками, и  всадник,
который должен был прыгнуть на быка, схватить за рога и  повалить  наземь,
то есть опозорить на глазах пятидесяти тысяч зрителей, проскочил на лошади
мимо, и бык, помахивая хвостиком, спокойный и неопозоренный пошел назад, в
свое стойло; я не рассказал ему про Тамерлана  Чингисхановича,  профессора
русского языка, который одевался в голубое и  ездил  в  громадном  голубом
кадиллаке, про собак, которые занимались любовью в фешенебельном зале  при
гостях, про миниатюрную красавицу Лолу, про ее  друга  гиганта  Боба,  или
Бобчика, как его называли ласково, про шефа Лолы - Криса,  про  Сузи,  про
Стива, про Рут, про Мишу, который потерял в Риме  восемнадцать  чемоданов,
на этом помешался и не мог говорить  ни  о  чем  другом,  про  индейцев  в
Лоренсе, про то, как они сидели полусонные на тротуаре и курили марихуану,
про снег в Миннеаполисе, про русский стол  в  студенческой  столовой,  где
говорят только по-русски, а те, кто не умеют, молчат и слушают  про  сырую
морковь, про бобы, про свежую,  нарезанную  тонкими  нитями  капусту,  про
белый хлеб, похожий на вату, про одну женщину в Беркли,  которая  плакала,
про Сан-Диего, где была жара и дельфины как из катапульты  выскакивали  из
воды в океанариуме,  про  то,  как  на  обратном  пути  нас  останавливала
полиция, осматривала автомобиль, не везем ли мы мексиканцев, про  то,  как
меня слушали, о чем спрашивали, почему смеялись, чего не могли  понять;  я
не стал рассказывать ему про самую большую лошадь  в  мире,  прибывшую  из
Канады, она стояла в особом павильоне, куда можно было зайти и за двадцать
пять центов посмотреть на рыжей масти  кобылу,  повернувшуюся  к  зрителям
исполинским задом, грива и хвост были светлые, иногда кобыла  поворачивала
голову  и  глядела  злобным  коричневым  глазом;  про   всех   несчастных,
сумасшедших, благоустроенных, самодовольных, кого довелось встретить,  про
Бена Кларка, который  вез  меня  ночью  с  аэродрома  в  Сан-Хозе  в  свой
университет,  по  дороге  заехали  на  ферму  к   его   матери,   старушке
восьмидесяти лет, он привез ей в багажнике трех живых петухов, а  старушка
угощала нас чаем и замечательным эппл-паем, про одного священника, который
сказал мне шепотом: "Этого не знает никто!" - про знатока Бунина в  городе
Оберлине, про моего издателя в  Нью-Йорке,  который  скачет  на  лошади  в
Центральном  парке  каждое  утро,  про  холодное  декабрьское  солнце   на
Арлингтонском кладбище, да мало ли о чем еще, но он  ни  о  чем  не  хотел
слушать, потому что все знал и так. Он все прекрасно знал  без  Америки  и
без меня. Так ему казалось. Ну вот, я начал писать про Лас-Вегас,  как  мы
прилетели туда всемером: очаровательная Лола со  своей  двадцатидвухлетней
дочкой Сузи, с гигантом Бобчиком, с  шефом  "Тампико  Хемикла",  где  Лола
работала, важным белобрысым мальчиком по имени Крис, а также старик  Стив,
его жена Рут и я, - и увидели  слиток  золота  в  иллюминатор,  но  тут  я
вспомнил про Борю. Я не могу ничего поделать. Случилось слишком недавно. В
пятницу я ему позвонил и хотел зайти, он болел уже несколько  дней,  ни  о
чем серьезном никто не думал, и  мне  сказали,  что  он  поехал  на  рынок
покупать арбуз, я успокоился и не пошел к нему, потому что приехал человек
из другого города, который должен был срочно со мной  встретиться,  -  ах,
боже мой, это вздор и не имеет значения! Я не увидел его  больше  никогда.
Так вот: Лас-Вегас вырос в  штате  Невада.  В  пустыне.  С  фантастической
быстротой. Все начинается в аэропорту: лишь только вы сходите с трапа, вас
окружают  игральные  автоматы,  "однорукие  бандиты",   чтобы   те,   кому
невтерпеж, могли бы тотчас попытать счастья. Туннель для  пассажиров  обит
кроваво-красной ковровой материей, и сразу наплывает  томное  возбуждение:
кровь, горячка, азарт. "А  кому  интересно?  -  спросил  бы  он.  -  Какое
отношение все это имеет к нам?" Может быть, никакого. Как  пейзаж  луны  к
тому, что я вижу из окна.  Но,  может  быть,  тут  ошибка.  Почему-то  мне
кажется, что все имеет отношение  ко  всему.  Все  живое  связано  друг  с
другом. Но не знаю, как это доказать. Внутри лунного пейзажа, внутри  этих
кратеров, многоэтажных башен, кружения огней среди ночи таится знакомое: я
вижу свой  дом,  но  в  перевернутом  виде.  Он  как  бы  расплескивается,
расслаивается, отражаясь в воде. Всегда, когда уезжаю далеко, я вижу  свой
опрокинутый, раздробленный дом. Он плавает кусками в воде. Перед домом был
маленький  палисадник,  там  росли  яблони,  дававшие  кислые,  незавидные
яблоки, внизу проходила  дорога,  не  проезжая  в  осенние  дни.  А  осень
начиналась тут рано, почему-то раньше, чем в Москве:  в  доме  становилось
холодно, старуха топила печь, рано падала сырая, пахнущая дымом темнота, и
каждый день все больше пустела деревня, дачники уезжали, торопясь пригнать
грузовик до того, как совсем развезет. Мы оставались одни: полковник, Боря
и я. На работу  ездили  электричкой.  И  еще  Сергей  Тимофеевич,  который
отдыхал после инфаркта. Сергею Тимофеевичу было лет пятьдесят с небольшим,
он был уже лыс, помят жизнью,  легонько,  но  ежевечерне  прикладывался  к
рюмке - раньше прикладывался  основательно,  теперь  врачи  запретили,  но
помалу, граммов по полета, разрешалось, даже было рекомендовано,  -  ходил
по саду в полосатой пижаме, в холодные дни в лыжном костюме, сосал  пустую
трубку и рассказывал нам - мне и Боре  -  о  перипетиях  тридцатых  годов,
которые переживал с болью до сих пор, будто они  случились  вчера,  потому
что был вечный комсомолец косаревского призыва, вечный бунтарь, мечтатель,
резидент в Китае, мелкий английский торговец в  Гонконге,  проницательный,
все понимавший и видевший всех насквозь старикан.  Нет,  не  старикан.  Но
чудился нам стариканом. Мы были глупы. Он многое объяснил нам впервые. То,
о чем я лишь догадывался, было для него жестокой явью. И когда спустя  два
года все взорвалось, обрушилось и подтвердилось, Сергей Тимофеевич заболел
вновь. Он болел там, в Репихове. Там и умер летом. Какое-то лекарство надо
было привезти из Москвы, я примчался с поезда, вбежал на верандочку:  жена
Сергея Тимофеевича сидела на стуле, сложив на  коленях  руки,  и  смотрела
застывшим белым взглядом в окно. Боря сказал меня изумившее: "Ведь  и  нас
когда-нибудь так прихватит!" Изумило не потому, что неправда,  а  как  раз
потому  что  -  внезапная,  лютая  правда.  Полковник  побоялся  прийти  и
попрощаться с Сергеем Тимофеевичем. Он боялся смерти и никогда не  говорил
о болезнях. Да и не болел  ничем  никогда.  По  возрасту  ровесник  Сергею
Тимофеевичу, он не казался нам стариканом. Он был  ненастоящий  полковник.
Сергей Тимофеевич называл его ложным опенком. Он был  штатский  полковник:
преподавал в бронетанковой  академии  технический  курс.  Но  в  войне  он
участвовал. Заслужил какие-то ордена. Они были  совсем  разные  с  Сергеем
Тимофеевичем: один жил мыслями, надеждами, горечью,  другой  -  здоровьем,
сластями, осторожностью. Полковник Гусев никогда не летал на  самолетах  и
не ездил в такси: самолеты  разбивались,  таксисты  лихачествовали.  Когда
играли зимой в городе и засиживались до часу, а то до двух ночи, полковник
всегда плелся домой через город пешком. Я удивлялся: "Аркадий Иванович, да
почему же, бог ты мой, не взять такси? Ведь и деньги  у  вас  есть,  вы  в
выигрыше". - "А зачем? Я ночную Москву люблю. И погодка чудесная.  За  час
дотрюхаю спокойненько". Но и в мороз, в дождь, в снегопад  трюхал  так  же
спокойненько. Давно уже, лет восемнадцать, не садились  втроем  погорячить
кровь. Все договаривались, перезванивались -  как  бы  возобновить?  -  но
ничего не получалось, закрутило винтами, разбросало нас далеко, и  вот  на
днях звонок - голос знакомый, полковничий, но с какой-то уже  слабиною,  с
семидесятилетней дрожливостью: "А Бориска-то наш? Ну и  ну...  Отколол..."
Хоть и дрожит в тоске, а спросить о смерти, как  прежде,  боится.  Думает:
спрашивать не стану, глаза закрою, уши заткну - и, может быть,  обойдется.
Он и теперь, старичком сухоньким, краснолицым, волосы то ли седые,  то  ли
белесые изжелта, бегает в марте на лыжах по лесу без рубашки, загорает  на
солнцепеке, груздей ищет.  "Ах,  Юрий  Валентинович,  люблю  по  весне  за
груздочками помотаться! Вот где красота истинная -  в  лесу  в  марте!"  А
Бориски нет. Он никогда в жизни не бегал на лыжах за  грибами.  Его  лесом
был город, книги, автомобили, коридоры, таблетки, гипертония, и его гульба
была другая. А груздями его были люди, мужчины и женщины, - их  он  искал,
находил, восхищался, влюблялся. И вот выпал из жизни нечаянно и вдруг, как
болт из паза, на полном ходу, посреди дороги, и все,  что  было  вокруг  -
люди, книги, автомобили, таблетки, -  рассыпалось,  разлетелось  в  разные
стороны, не собрать. Смерть - это вихрь,  действующий  молниеносно.  В  те
времена, три года  назад  в  Лас-Вегасе,  я  ничего,  разумеется,  не  мог
предвидеть - мне казалось, что его  жизненная  сила  безгранична,  -  и  я
напрочь о нем не помнил, но в казино "Циркус-циркус", где множество  людей
слонялись от стола к столу, между автоматами и где девицы в  колготках,  с
лотками на груди вроде тех лотков,  что  носили  когда-то  папиросницы  на
Тверском бульваре, предлагали разменять купюры на  долларовые  монеты,  на
пятидесятицентовые и на квортеры, которые  лежали  на  лотках  аккуратными
столбиками, запакованные в бумагу,  вместе  со  столбиками  девицы  давали
бумажные стаканчики, чтобы монеты носить и ссыпать туда выигрыш "одноруких
бандитов", - ко мне подошел в толпе маленького роста взлохмаченный человек
с темно-оливковым лицом и невнятно что-то пробормотал. Я не  сразу  понял:
он представился, доктор такой-то. Он назвал фамилию Бори. Я  спросил,  нет
ли у него родственников в Москве. "Все в этом мире  мои  родственники",  -
быстро ответил маленький  человек,  почти  карлик,  и  махнул  нетерпеливо
рукой. Он  спешил  невнятно  бормотать  дальше.  Нам  рассказали,  что  он
помешался четыре года назад, когда его жена покончила  с  собой  здесь,  в
Лас-Вегасе, проигравшись.  У  него  есть  своя  комната  на  втором  этаже
"Циркус-циркуса". Он  стал  своего  рода  талисманом  и  _принадлежностью_
казино. Считается полезным перед тем, как  делать  крупную  ставку,  найти
доктора и притронуться сзади к его волосам. Но он мне  запомнился  потому,
что сказал: "Все в этом мире мои родственники". После "Циркус-циркуса"  мы
пытали судьбу в другом казино, потом пили кофе в  "Бурлеске",  где,  кроме
нас и одного негра, не  было  никого,  на  эстраде  танцевала  девушка  из
Вест-Индии, негр все время подбирался к краю сцены и хотел  посмотреть  на
девушку снизу, для чего ложился чуть ли не на спину; девушка была голая  и
старалась, чтоб он ничего не увидел, она смеялась, негр смеялся, это  была
игра, они нас не замечали. Стив фотографировал со вспышкой, и после  всего
этого в ресторане "Сахара" Стив заговорил о моей  книге.  Нет,  не  сразу,
сначала была беседа с официантом, даже с  двумя  официантами,  первый  был
статный пожилой красавец, похожий на вышедшего в тираж киноактера, и Лола,
нагоняя мне цену и одновременно льстя  ресторану  "Сахара",  сказала,  что
только в "Сахаре" можно достойно накормить такого крупнейшего  бейсболиста
из Москвы, такую мировую звезду спорта, как я,  на  что  официант  ответил
доброжелательным  взглядом  сверху  вниз  и  как  равному   протянул   для
рукопожатия громадную ладонь; после этого он подкатил столик со специями и
стал у нас на глазах делать французский салат, который заказал белобрысый,
с туманным остановившимся  взглядом  Крис,  большой  человек  из  "Тампико
Хемикла". Официант  манипулировал  ложечками,  лопаткой  и  бутылочками  с
неимоверной  быстротой,  как   фокусник,   каждое   действие   сопровождая
энергичными объяснениями, что он кладет и зачем, и все смотрели на него  и
слушали с напряженным вниманием.  Официант  спросил,  в  какой  команде  я
играю.
   - "Московские хрипуны", - ответил я.
   - "Moscow rattlers", - перевел Боб.
   - О, "Moscow rattlers"! Хорошая команда. Я слышал, - сказал официант.
   Лола, Сузи, Бобчик и Рут были в Лас-Вегасе впервые, так же как я,  Крис
тут бывал не раз, а Стив работал здесь в сороковые годы,  строил  насосную
станцию. Где только Стив не работал! Он был самый старый среди нас и самый
веселый, все время подшучивал  над  Рут,  гладил  ее  веснушчатую  руку  в
серебряных кольцах, она улыбалась ему значительно  и  как  бы  намекая  на
что-то, понятное им двоим, они вели себя как молодожены, а ведь  ему  было
семьдесят, ей пятьдесят восемь, но они и вправду были  молодожены,  потому
что соединились три года назад. Подошел второй официант, разносивший мясо.
Я ему сказал, что просил well done.
   - Я думал, русские всегда любят с кровью, -  сказал  официант,  но  без
улыбки, а как-то холодно и враждебно. Ведь то же самое можно было  сказать
шутливо. И это никого бы не задело. Но он сказал враждебно.
   Бобчик  вскочил  и  прокричал  официанту  что-то   грубое,   размахивая
здоровенной  рукой,  способной  многократно  и   с   легкостью   поднимать
двухпудовую гирю. Я сам видел, как он кидал гирю утром в своей квартире  в
Лос-Анджелесе,  про  которую  Лола  говорила:  "В  таких  квартирах  живут
неудачники". Официант чопорно удалился.  Подошел  грузный,  профессорского
вида метрдотель во фраке, мои спутники стали с ним объясняться. Я  понимал
плохо. Когда они говорят быстро между собой, я понимаю  плохо.  Метрдотель
ушел, мне сказали:
   - Он извиняется, хотя ничего не понял. Но официант будет  наказан.  Это
человек из Европы, и он очень злой.
   Вот после этого  эпизода  и,  может  быть,  для  того  чтобы  загладить
тягостное впечатление, Стив заговорил о моей книге. Ему  хотелось  сказать
мне приятное. Он сказал, что я пишу хорошо, он  прочитал  всю  книгу  "The
long goodbye" от  начала  до  конца,  но  мои  герои  не  могут  нравиться
американцам: они вялые, нерешительные, не умеют добиваться своего. Но  это
не имеет значения. Для русского я пишу хорошо. Тут ему показалось, что  он
сказал недостаточно приятное, и он пустился в объяснения:
   - Понимаете, Юрий, нам, американцам, такие люди не нравятся.  Мы  любим
людей  успеха.  А  вы,  русские,  всегда  пишете  про   неудачников.   Это
неинтересно  для  нас.   Мы   любим   оптимистическую,   жизнеутверждающую
литературу. Мы _такая нация_. Верно я говорю, Рут?
   - Верно, Стив, - сказала Рут и прочитала  оптимистическое  американское
стихотворение про человека, который кузнец своего счастья.
   - Рут тоже пишет книги. По психиатрии, - сказал Стив.
   - Писала, пока не встретилась с тобой, - сказала Рут, смеясь.
   Она была милая, женственная, черноволосая, с крепким, спортивным телом,
несмотря на пятьдесят восемь. Ее родители  приехали  из  Польши  в  начале
века, но она не знала по-польски ни слова. Потом она мне рассказала: жизнь
до Стива была тяжелой - муж, пьяница, избирал ее, жили в  нужде.  Муж  был
страшный. Она его боялась. Он кончил дни в сумасшедшем доме. Но теперь она
необыкновенно счастлива. Стиву  тоже  было  нелегко  отделаться  от  жены,
истеричной и невоспитанной женщины, очень богатой, она богатством пыталась
удержать Стива, но он все равно ушел. Так что Рут добилась своего.  Теперь
у них пятеро детей: двое Рут и трое Стива, все живут в соседних  домах,  в
Костамессе.
   - Все это вздор, - сказал Бобчик.
   - Почему вздор? - спросила Лола.
   - Абсолютный вздор. Насчет успеха и так далее. Можно подумать, что  все
американцы добиваются успеха. Сказка для дураков.
   - Добиваются все, которые, ну, скажем, этого достойны.
   Бобчик усмехнулся:
   - Достойны?
   - Ну да, - сказала Лола.
   - Замечательно.
   - Мама, конечно, достойнейшая, - сказала Сузи. Она улыбалась  кукольным
ртом, но узкие зеленоватые глаза -  не  материнские  -  смотрели  на  мать
неприязненно.
   - Сузи, послушай, что я тебе расскажу про  Стива.  Это  важно  особенно
тебе, ты знаешь почему, - сказала Рут.  -  Человек  должен  иметь  волю  к
жизни...
   Она стала рассказывать:  как  Стив  был  фермером,  потом  учился,  был
летчиком на  войне,  работал  в  разных  местах,  затевал  множество  дел,
прогорал дотла, начинал снова, опять прогорал, опять начинал - и так  было
бессчетное число раз, но он не сдавался. Стив простодушно улыбался, слушая
про себя. Крис кивал  белобрысой,  коротко  остриженной  головой,  одобряя
американскую  притчу.  Но  Бобчик  был  бледен,  мучительно  с  чем-то  не
соглашался, сдерживался, молчал, а  нежное  лицо  Сузи  приняло  выражение
насмешливой, тончайшей презрительности. Когда Рут кончила, а Стив  в  знак
благодарности поцеловал ее веснушчатую руку, Бобчик сказал:
   - А я третий год не могу продать сценарий. Может, я идиот?
   - Нет, ты не идиот, - сказала Лола. - Но ты невезучий.
   - Послушай, ведь то, чем я занимаюсь, не игра в  карты.  Что  значит  -
невезучий?
   - Не знаю. Возможно, ты мало работаешь. Я не понимаю,  в  чем  дело.  -
Лола выпрямилась во весь свой маленький рост, расправила обнаженные плечи,
в ее скуластом лице женщины-подростка появилось что-то новое и  внезапное,
похожее на стальную упругость. - Не будем портить аппетит всем, о'кей?
   - О'кей, - отозвался Бобчик слабым голосом.
   Поехали в старый  Лас-Вегас,  в  "Золотой  слиток",  и  играли  там  до
полуночи. Все разбрелись  по  разным  столам,  прятались  по  углам  среди
автоматов, стараясь быть в одиночестве, не видеть друг друга, оставаться с
глазу на глаз со своей судьбой, а я ходил  и  смотрел.  Все  было  так  не
похоже на Репихово. Но какая-то нить - я чувствовал -  соединяла  эти  два
местечка. Я видел, как  Бобчик  подошел  к  Лоле,  которая  механически  и
равномерно вкладывала монету и дергала ручку, и сказал:
   - Дай мне пятнадцать долларов.
   Не отрываясь от своих занятий, Лола спросила:
   - У тебя ничего нет?
   - А что у меня было?
   - Я дала тридцать пять долларов. И еще были, наверно, какие-то свои?
   - Откуда свои? - Бобчик усмехнулся. - Свои! Прекрасно  знаешь,  что  не
было.
   Лола отсыпала из бумажного стаканчика монеты и дала Бобчику.  Он  ушел,
бормоча. Лола продолжала дергать ручку. В полночь все собрались, как  было
уговорено, перед  выходом,  чтобы  ехать  в  "Эм-Джи-Эм",  где  начиналась
программа. Все проигрались, кроме Криса. Лола шутливо обнимала Криса:
   - Кристофер, я хочу завести с вами роман! Меня волнуют мужчины, которым
везет!
   "Эм-Джи-Эм" - колоссальное казино  с  залом  тысячи  на  две  зрителей.
Знаменитый лев,  известный  по  фильмам  "Метро-Голдвин-Мейер",  сидел  на
крутящейся сцене, дряхлый и бессмысленный, и  разевал  в  зевоте  беззубую
пасть. Две сотни девушек,  стоявших  полукругом,  одновременно  вскидывали
голую ногу, и вся их выгнутая шеренга напоминала чудовищное веко с  белыми
ресницами. Зрители сидели за длинными столами на  террасах,  поднимавшихся
амфитеатром. Под куполом клубилась табачная мгла.  Бобчик  куда-то  исчез.
Лола пошла его искать. Они  вернулись  не  скоро.  Бобчик  был  мрачен.  Я
слышал, как он сказал по-русски:
   - Убери эту рыжую скотину. Для тебя он начальник, а для  меня  ноль.  Я
могу его убить.
   - Ты пьян, - шептала Лола. - Уходи немедленно. Иди в гостиницу спать.
   - Уходи сама. Уходите с ним оба.
   - Нет, уйдешь ты, а мы останемся.
   - Пойдешь с ним спать?
   - Ты мне опротивел, гадина. Уходи отсюда к чертовой матери.
   Они шептались по-русски, и никто их не  понимал,  кроме  меня,  а  Сузи
сидела на другом конце стола и  не  слышала.  Бобчик  встал,  покачивался,
тыкался неловкими пальцами в пуговицы пиджака, не сходившегося на животе.
   - Ну ладно, пойду. Живите как  хотите.  Но  утром  пусть  этот  тип  не
появляется. Я могу его покалечить.
   И, уходя, грозил пальцем. Сузи сказала,  что  посадит  его  в  такси  и
вернется. Она не вернулась. Рут шептала:
   - Ее надо лечить. Она уже дважды  лежала  в  клинике.  Но  у  Лолы  нет
времени. Такое несчастье...
   На рассвете я услышал крики, топот ног, вышел в коридор. Сузи в  халате
стояла перед открытой дверью соседнего номера и, рыдая, кричала:
   - Будь ты проклята! Ты не мать, а ведьма! Тебе все мало! Зачем  я  тебе
нужна? Почему ты меня не убьешь?
   Возникла Лола, тоже в халате, -  румяная,  быстрая,  с  сухим,  деловым
блеском в глазах - и ловко плеснула в лицо дочери воду  из  стакана.  Сузи
упала на пол. Я подбежал, вместе с Лолой мы втащили Сузи в комнату.  Потом
я стоял перед окном в своем номере и смотрел на  лунный  пейзаж:  в  сером
серебрились башни, между башнями дымился  рассвет.  Пустыня  была  вокруг.
"Зачем все это нагромоздили?" - думал я. В середине дня за ленчем  подошел
Крис и сказал, показывая плоскую, с желтоватым обрезом ладонь:
   - Этой штукой я убиваю лошадь. Понимаете?
   Он потряс ладонью перед моим лицом. Бобчика за столом не было. Никто не
знал, где он. Сузи лежала больная в номере.
   Самолет отлетал в восемь. За окном пылал жаркий ноябрь Невады.
   - Бобчик придет, не волнуйтесь, - сказала Лола. - Никуда он не денется.
   Я подумал, что нить, которая соединяет два  таких  непохожих  местечка,
очень простая:  она  состоит  из  любви,  смерти,  надежд,  разочарований,
отчаяния и счастья, краткого, как порыв  ветра.  Они  никогда  не  поймут,
почему упал, как от взрыва бомбы, Сергей Тимофеевич  в  пятьдесят  седьмом
году, почему рухнул, не успев переменить  судьбу,  Боря,  а  я  не  пойму,
почему никуда не денется Бобчик, но дело  не  в  этом.  "Все  в  мире  мои
родственники", - сказал безумный доктор в Лас-Вегасе.
   Спустя три года я получил письмо от Рут: Лола вышла замуж за  служащего
страховой компании и  уехала  в  Бостон,  Бобчик  разбился  на  спортивном
самолете, Сузи лечится в клинике, у  Стива  все  в  порядке,  он  работает
по-прежнему, хотя старая болезнь донимает, дети  его  очень  поддерживают,
все молятся за него, а Рут заканчивает книгу по психиатрии. В конце письма
Рут привела американское стихотворение насчет  того,  что  человек  кузнец
своего счастья.





   Нас пригласили к пяти. Лили заехала в  Рокфор-ле-Пэн,  и  мы  понеслись
петляющей дорогой, которая то ныряла в знойные теснины между  холмами,  то
вырывалась на свободу горы, и тогда становились видны на краю  прозрачного
простора,  где  воздух  слоился,  какие-то  обломанные,  туманные   хребты
городов, похожие на  развалины,  они  кружились,  отдаляясь,  и  в  машину
залетал запах далековатого моря. Я думал не только о художнике, к которому
мы ехали, о его простодушных коровах, кривобоких избах, одноглазых мужиках
в картузах, о зеленых и  розовых  мечтательных  евреях  в  ультрамариновом
небе,  о  синеве,  об  Улиссе,  о  медленном  и  прочном  затоплении  мира
загадочной славой - я думал о другом старике, который умер два года  назад
в доме для престарелых на берегу канала, за Речным вокзалом, и  который  -
ах, сколько бы он дал, чтобы сидеть в машине, продуваемой ветром, и  ехать
в Сен-Поль! Я думал об  Ионе  Александровиче.  Они  были  ровесники.  Один
называл другого Марк, а другой говорил  тому  Иона.  В  1910  году  судьба
столкнула их в Париже, потом они встречались там  же  в  двадцатых,  когда
Иона Александрович жил в Париже в командировке, не знаю точно какой. Я  не
мог не вспоминать о нем. Уж слишком он трепетал, рассказывая о Шагале,  он
всегда начинал путать  слова,  руки  его  дрожали,  когда  ему  доводилось
услышать или самому заговорить о Шагале. Однажды в  доме  на  Масловке  он
ударил по лицу художника Царенко, который сказал, что Шагал халтурщик, что
он не умеет рисовать, - нет, не то чтобы ударил, а в приступе гнева  и  со
слабым возгласом: "Вы лжете!" -  дал  Царенко  легкую  пощечину  кончиками
пальцев, но и  то  был  с  его  стороны  отчаянный  поступок,  потому  что
вырвалось тщательно и давно  скрываемое  преклонение  Ионы  Александровича
перед  Шагалом,  которое  он  всегда  отрицал,  на  что  Царенко   ответил
здоровенным тумаком, который сбил старика на пол, и радостным криком: "Сам
ты лжешь!" Потом их делом занимался  товарищеский  суд.  Я  жил  тогда  на
Масловке. Это было лето  пятьдесят  первого  или,  может  быть,  пятьдесят
второго года. Я был женат на дочери Ионы Александровича. Мы прожили с  ней
пятнадцать лет до ее внезапной  смерти  на  литовском  курорте,  куда  она
умчалась в одиночестве непонятно зачем. Летающие любовники Шагала - это мы
все, кто плавает в синем небе судьбы. Я  догадался  об  этом  позже.  Иона
Александрович сначала меня любил, потом возненавидел. И я  тоже  в  разные
времена относился к нему по-разному. Он менялся, как пейзаж в течение  дня
- то в сумерках, то при свете солнца, то в тумане, то  при  луне.  Он  был
коротконогий, коренастый, с несколько скуластым, скорее крестьянским,  чем
одесским типом лица, седые волосы зачесывал набок  челкой  и  в  разговоре
имел привычку причмокивать, точно всегда прочищал языком зубы  после  еды.
Парижские  салоны  и  портовые  кабаки  родного  города   в   нем   нелепо
соединялись. Из небывалой дали долетел и сохранился  -  висел  в  укромном
месте в мастерской - автопортрет молодого Шагала, литография с карандашной
подписью. Лицо было круглое, с безумным удивлением  в  глазах  и  странным
образом  перевернутое:  оно  казалось  неестественно  кривым,  как  бы  на
сломанной  шее,  и  в  то  же  время  бесконечно  живым.  Лицо   человека,
застигнутого врасплох. И чем-то смертельно пораженного. Иона Александрович
дорожил этой литографией больше, чем любой из своих картин, а у него  были
этюды Коровина, Левитана, рисунки Григорьева, полотна  Осмеркина,  Фешина,
Фалька и большая картина, изображавшая монастырский двор в день церковного
праздника, которая приписывалась Мясоедову. О, забыл: еще были Богаевский,
Малютин, Костанди и какой-то  француз,  то  ли  Фонтэн-Латур,  то  ли  еще
кто-то, правда сомнительный. Но всему этому он предпочитал летучий рисунок
Шагала. В те  времена,  когда  он  меня  любил,  он  часто  и  многословно
рассуждал по поводу этого автопортрета, который у него  пытались  выманить
коллекционеры, предлагая большие деньги, а ведь  он  нуждался.  Он  сильно
нуждался. Да и кто из художников, живших на Масловке,  не  нуждался  в  те
годы! Он говорил, склоняя меня к мыслям о собственных мучениях и потугах -
я тогда колотился,  ища  какого-то  поворота,  какого-то  нового  ключа  в
работе, потому что мое старое мне опостылело, -  о  том,  что  истинное  в
искусстве всегда  чуть  сдвинуто,  чуть  косо,  чуть  разорвано,  чуть  не
закончено  и  не  начато,  тогда  пульсирует  волшебство  жизни.   И   вот
замечательная литография - в  желтоватом  паспарту  парижской  выделки,  в
рамке и под стеклом - пропала из мастерской. Я помню ужас, охвативший Иону
Александровича.  Пропажа  рисунка  Шагала  не  могла   стать   поводом   к
разбирательству. Сказали бы: а не надо всякую ерунду держать в мастерской.
Ведь Иона Александрович не хвастался литографией, мало кому ее показывал -
только верным людям и знатокам. Он мало кому и рассказывал о знакомстве  с
Шагалом в 1910 году и тем более о  встречах  с  ним  в  1927-м.  Это  была
полутайна. Полностью скрыть  связи  со  злокозненным  антиреалистом  было,
разумеется, невозможно, ибо все  помнили,  как  в  начале  тридцатых  Иону
Александровича стегали публично на  дискуссиях  и  в  печати  -  отличался
критик Кугельман,  один  из  вождей  изофронта,  неподкупный  и  яростный,
сгинувший лет через пять бесследно, - за  вредоносный  _шагализм_  (термин
Кугельмана),  и  бедный  Иона  Александрович  каялся  и  отрекался   и   в
доказательство искренности  даже  уничтожил  ряд  своих  ранних  вещей,  в
которых _шагализм_ расцвел особенно ядовито. За двадцать  лет  было  много
чего: война, эвакуация, голод, смерть близких, тревога  за  дочь,  прежние
враги сгинули, новые народились, и незаметно, как ночной  снегопад,  упала
старость, а все же ужас перед Кугельманом и _шагализмом_  тлел  неизбывно,
как  задавленный  детский  страх   перед   темнотой.   Вот   почему   Иона
Александрович не решился поднимать шум из-за пропажи рисунка.  Он  страдал
молча и ломал голову: как быть? Его жена бранилась. Старик,  считала  она,
был во всем виноват. Ведь он отказал гомеопату Борису Эдгаровичу,  который
предлагал за рисунок пять  тысяч,  отказал  из-за  глупой  гордыни,  из-за
непонимания жизни, теперь лишился и рисунка, и денег;  Янина  Владимировна
порой считала Иону Александровича дураком и  заявляла  об  этом  твердо  и
ясно. А порой считала очень умным человеком. Она говорила: "Все знают, что
ты дурак  и  тебя  легко  обмануть".  Иногда  говорила:  "Иона,  зачем  ты
вступаешь в спор? Они не стоят твоего мизинца. Ты умнее всех в этом доме".
   Все это вспомнилось по дороге в Сен-Поль. Теперь я редко вспоминаю  дом
на Масловке. Это было слишком давно. Это в те времена, когда...
   Лили сказала, кивнув на мелькнувшую  белизной  среди  зелени  виллу  за
яично-желтой оградой:
   - Здесь жили когда-то русские,  поселившиеся  в  Провансе  после  вашей
революции. Они разводили кур.
   Так вот: это было в те времена, когда на крышах домов  еще  не  торчали
телевизионные антенны, когда женщины носили пальто  труакар  с  накладными
плечами, а мужчины ходили в  габардиновых  плащах,  некоторые  в  шинелях,
когда еще не было Лужников, игры происходили на стадионе "Динамо" и  перед
северной трибуной с утра до вечера  стояла  толпа,  одни  уходили,  другие
подходили, клубилось футбольное толковище, когда импрессионисты  считались
подозрительными и даже враждебными реализму, когда еще не было  изобретено
антитараканье средство "Прима" и не было самих тараканов,  исчезнувших  во
время войны, когда не появились еще итальянские фильмы и  Москва  смотрела
немецкие трофейные ленты, которые шли не в кинотеатрах, а в клубах,  когда
существовал "Грандотель" и модным считался ресторан ВТО,  где  метрдотелем
был Борода, когда весь район  восточнее  стадиона  "Динамо"  был  застроен
ветхими деревянными домишками, напоминал село, там  было  много  деревьев,
собак, грязи осенью, тополиного пуха летом, снежных сугробов  зимой.  И  я
жил в странном доме на Масловке, который был построен в тридцатых годах  с
расчетом  на  то,  что  тут  поселятся  дружные,   жизнерадостные   творцы
пролетарского искусства, не озабоченные ничем, кроме своего  дела,  своего
мчанья вперед, поэтому как на вокзале: одна уборная и  один  водопроводный
кран на этаж, где жили человек двадцать.  Жили  как  бы  начерно,  наспех,
малевали жизнь как эскиз, а главное полотно дай бог когда-нибудь сотворить
внукам! Но удивительно:  художники  и  вправду  не  обращали  внимания  на
житейскую чепуху вроде необходимости ждать очереди в туалет или  бегать  с
ведрами за водой по коридору.  Они  зарывались  в  свои  холсты,  картоны,
подрамники, тюбики,  в  бешеную  работу  к  сроку,  вечерами  пили  водку,
рассуждали о ремесле, ругались черт знает из-за чего.  На  третьем  этаже,
где я жил и где помещалась  мастерская  Ионы  Александровича,  раз  в  три
месяца происходило важное событие - заседание закупочной комиссии. К  нему
готовились загодя, волновались, узнавали окольными путями, кто назначен  в
комиссию, чей голос будет особо весом, за день до рокового испытания - оно
и впрямь было роковым, ибо определяло жизнь на ближайший год, а то и годы,
- художники притаскивали картины со всей Москвы, ставили в коридоре  лицом
к стене, углем на  раме  писали  фамилии,  ночь  спали  плохо,  а  с  утра
начиналось действо, напоминавшее  своей  беспощадностью  микеланджеловский
"Страшный суд": один жест руки - и чьи-то творения возносились  в  райские
сферы,  другой  жест  -  проваливались   в   преисподнюю.   Однажды   Иона
Александрович уже пережил удар: года два назад  в  ночь  перед  просмотром
пропала совместная работа Ионы Александровича и его  друга  Палатникова  -
большой, писанный по  клеткам  портрет  вождя.  Но  вещь  скоро  нашли  на
Сельскохозяйственной выставке: ее уже запаковали и собирались  отсылать  в
кубанский совхоз. Нашли  и  злоумышленников,  продавших  чужой  труд:  ими
оказались двое пьянчужек, Глотов и Пурижанский, давно разучившиеся  писать
и проводившие дни в масловской забегаловке, которая по имени  завсегдатая,
старика Паши  Кудинова,  одного  из  последних  передвижников,  называлась
"Кудиновка". Найти было просто.  Пришли  в  "Кудиновку",  и  тут  же  след
отыскался:  Глотов  и  Пурижанский,  конечно  же,  проболтались.  А   Федя
Палатников поднял крик - страх! Теперь же кричать было нельзя,  жаловаться
рискованно. Иона Александрович в смятении советовался  со  мной:  "А  если
все-таки заявить в милицию? Для них имя Марка ничего не значит, не  правда
ли? Но начнутся опросы свидетелей, соседей... Имя Марка всплывет... Вы  не
представляете, какой это раздражитель..." Но иногда восклицал с  отчаянной
бесшабашностью: "Ах, к черту! Надоело! Я им скажу все, что думаю о  Марке:
о его синем цвете, о неподражаемой фантазии. Ведь эта  фантазия  не  имеет
себе равных... Он подарил мне литографию  в  тяжелую  для  себя  минуту...
Разве я могу забыть? Да и времена, слава богу, не те: пятьдесят  первый  -
это  вам  не  тридцать  первый..."  Времена,  конечно,  не  те,  но  слово
_шагализм_ по-прежнему звучало зловеще: что-то среднее между  _шаманизмом_
и _кабализмом_. Тут возник Афанасий. Впрочем, Афанасий существовал всегда,
он слонялся по мастерским еще до войны, но лишь в последние годы  приобрел
специальность, за которую среди художников получил кличку  Ухо.  Известно,
как трудно писать уши, тем более уши значительных лиц, известных  миру,  и
вот обнаружилась поразительная  достопримечательность  скромного  Афанасия
Федоровича Дымцова: его ухо по рисунку было  точной  копией  уха  великого
человека. Афанасий, отнюдь не Аполлон, человек  занудливый  и  глуповатый,
считался заурядным натурщиком, с которым мало  кто  хотел  иметь  дело,  и
вдруг  его  маленькая  мелкокурчавая  римская  голова  с  низким  лбом   и
выдающейся нижней челюстью сделалась  благодаря  уху  подлинно  нарасхват.
Афанасий стал много  зарабатывать,  купил  костюм,  сделался  высокомерен,
капризен,  и  хотя  все  держалось  как  бы  в  секрете,  об  изумительной
специальности не говорили вслух - потому что кто его знает, как отнесутся,
если прослышат? - Афанасий давал понять, что у него появились особые связи
и возможности, которые он предпочитает хранить в тайне, но в нужную минуту
может пустить в дело. Этим он художников попугивал и заставлял платить  по
двойному тарифу.  Затем  он  обнаглел  настолько,  что  начал  занимать  у
художников деньги, требовал, чтоб его  кормили  и  давали  пиво  во  время
сеансов, а у одного художника взял поносить шубу и не  вернул,  хотя  зима
кончилась. Боялись  с  ним  связываться.  Прошел  слух,  что  его  куда-то
вызывали и что ему _разрешено_. Однажды пришел в  военной  фуражке,  стоял
перед домом на  улице,  отставив  свободную  ногу,  с  папиросой  во  рту,
разговаривал с комендантом, а художники обходили их стороной  и  старались
не смотреть на Афанасия. Вид у него был жутковатый. Один скульптор  сделал
Афанасию замечание за то, что тот опоздал на сеанс. Афанасий  поглядел  на
скульптора диким  взглядом  и  выпалил:  "И  подождешь!  Не  барин!"  -  и
скульптор опешил, руки  по  швам,  промолчал.  И  вот  в  разгар  грозного
Афанасьева могущества кто-то сообщил, что видел  автолитографию  Шагала  в
доме Афанасия, пришпиленную  кнопками  к  стене.  Иона  Александрович  был
потрясен, откуда вдруг Афанасий? _И как он  смел  пришпиливать  кнопками?_
Дальше многое помнилось плохо. Все-таки прошло почти тридцать  лет.  Я  не
помню, как литография оказалась в руках  Афанасия:  кажется,  он  попросту
спер ее, потому что вздумал заняться коллекционерством. И кто-то  надоумил
его начать с Шагала. Хозяин, дескать, шума поднимать не станет.  И  верно,
переговоры Ионы и Афанасия шли нервно, но негромко: Афанасий божился,  что
литографии у него нет, требовал обыска при свидетелях, товарищеского суда,
изображал глубокую оскорбленность, а Иона шепотом, чуть не  плача,  умолял
вернуть драгоценность.  Он  дошел  до  крайности,  предлагая  Афанасию  за
возврат литографии Левитана или Коровина. Он пытался надавить  по-другому:
говорил, что с ним, Ионой Александровичем,  шутки  плохи,  что  он  был  в
восемнадцатом году комиссаром искусства в Одессе, что сидел  пять  дней  в
деникинской контрразведке и едва не  попал  в  плен  к  махновцам,  спасли
буденновцы, так что у него тоже есть связи. Но Афанасий  упорно  стоял  на
своем: ничего не знает, литографии у него нет.  Почему-то  он  вцепился  в
Шагала зубами. Теперь он не отдал бы его ни за что. Как у глупого хитреца,
его упорство было нелепо, но с коварством  внутри.  "Подавайте  в  суд!  -
предлагал он. - Пишите на меня прокурору!" Это было как раз то, чего  Иона
Александрович  сделать  не  мог.  Старый  страх,  как  грыжа,  мучил   его
неисцелимо. Я помню его в минуту  подавленности,  старым  и  грустным,  на
дубовой лавке в мастерской: "Что можно  сделать?  Я  безоружен,  а  бандит
вооружен до зубов..." Жена успокаивала его  так:  "Ну  и  черт  с  ним,  с
Шагалом. Мало ты из-за него терпел? Вот и хорошо, что от него отделался. Я
очень рада".
   Потом все каким-то образом разрешилось. В середине пятидесятых -  после
того как Москву встряхнула, подобно  землетрясению,  выставка  французской
живописи, обозначив слом времени, - я помню  Шагала  на  прежнем  месте  в
мастерской. Но как он вернулся? Каким путем Ионе удалось выцарапать его  у
глупого Афанасия, умевшего таинственно всех стращать? Ах, все  устроилось,
кажется, само собой: отпала нужда в ухе, импрессионистов перестали считать
подозрительными, Шагала начали поминать без брани, Афанасий  умер,  а  его
жена вернула литографию Ионе, который в тот день напился  ужасно,  как  не
напивался с парижских  времен,  с  кафе  "Ротонда",  откуда  его  выносили
когда-то на руках его друзья Марк Шагал, Кислинг, Кремень, Паскин,  Сутин,
Модильяни, Тулуз-Лотрек,  Бастьен-Лепаж,  Ренуар,  Курбе,  Миллэ  и  Энгр,
чудеснейший рисовальщик.
   Прошло много лет, исчезли все, кто жил  тогда  на  Масловке:  пьянчужки
Глотов и Пурижанский, передвижник Кудинов,  делец  Палатников,  добывавший
заказы для  писания  портретов  по  клеткам,  исчезли  жена  и  дочь  Ионы
Александровича, последним угас он сам в возрасте девяноста двух лет в доме
престарелых за Речным вокзалом, остался один Марк Шагал:  к  нему  я  ехал
теперь по горной дороге.


   Сначала я принял за Шагала  седого,  чопорного,  длиннолицего  старика,
который разговаривал в гостиной с немецким пастором, приехавшим из Майнца.
Шагал сделал витражи для майнцского собора, и теперь пастор привез цветные
фотографии и открытки с видами собора и витражей.  Все  их  рассматривали.
Это было спасительное занятие на первых минутах. Старик, которого я принял
за Шагала, бросал на открытки холодноватый и рассеянный  взгляд,  какой  и
должен бросать творец. А я поглядывал на него исподтишка и думал: "Знал бы
ты, как Иона Александрович из-за  тебя  настрадался!"  Вдруг  старик  стал
прощаться. Я испугался и сказал Ваве, жене Шагала, шепотом:
   - Я хотел бы Марка Шагала кое о чем спросить...
   - Он сейчас придет. У него доктор. Через две минуты.
   Мы шептались с Вавой по-русски. И вдруг вместо чопорного холодноглазого
в комнату ворвался маленький, быстрый, взъерошенный, лысоватый, загорелый,
небрежно одетый, с простодушным изумлением в слегка выцветших  от  вековой
жизни глазах - это и был настоящий. А тот был торговец,  богач,  создатель
музея в Сен-Поле, где мы только что  побывали  и  где  я  купил  несколько
репродукций  Шагала.  Настоящий  набросился  на  нас   с   вопросами.   Он
изголодался по разговору. Ведь он оторвался  от  работы,  несколько  часов
провел в одиночестве наверху, в мастерской, где расписывал какой-то  рояль
или клавесин, и теперь ему не терпелось поговорить.
   - Вы писатель? Вы можете писать все, что хотите? Когда вы возвращаетесь
домой? А она красивая! Это ваша жена или просто так? В Москве меня помнят?
Еще не забыли? Не может быть! Неужели вы были в  Витебске?  Нет,  в  самом
деле вы были в Витебске? Вы ошибаетесь, эта улица рядом с кладбищем. Слава
богу, я помню. Можете меня не учить про  Витебск.  А  это  ваша  жена  или
просто так? Я знал Маяковского,  Есенина,  многих,  они  все  умерли.  Они
умерли рано. Как вы думаете, зачем  моя  сестра  все  время  посылает  мне
монографии советских художников? Ведь они дорого  стоят!  Она  тратит  так
много денег! Я ей пишу: истрать, не посылай! Вы  хотите,  чтоб  я  назвал!
Э-э-э, ну, скажем, Борисов-Мусатов. Да, да, Борисов-Мусатов! Потом, э-э-э,
ну, скажем, Левитан... И Врубель... Да, Врубель, Врубель! Ну не знаю, кого
вам назвать еще. У Серова мне нравилась  одна  вещь  -  помните,  мальчики
стоят на деревянном мостике. Я любил ее в юности. В юности любишь одно,  в
старости другое. Через два дня мне будет девяносто три. Это  действительно
ваша жена или так себе? Вы говорите, что вам нравится эта вещь?  А  вы  ее
видели? Где? Не может быть! В Москве вы не могли ее видеть! Вава,  у  кого
находится эта вещь? Ах, у Иды. Тогда другое дело. - Шепотом  сообщает  как
тайну: - Ида - моя дочь от Беллы. У меня была жена Белла. Она не  захотела
сюда ехать. - И опять громко: - Тогда вы правы, вы могли видеть эту вещь в
Москве...
   Моя жена подсунула ему репродукцию, только что купленную  в  музее.  На
темном коричневом фоне стоят  чуть  косо  старомодные  часы  в  деревянном
футляре. Он молча рассматривал репродукцию. Он держал ее далеко  от  глаз,
смотрел долго, пристально, как на чужую работу. И вдруг  пробормотал  едва
слышно, не нам, а себе:
   - Каким надо быть несчастным, чтобы это написать...
   Я подумал: он выбормотал самую суть. Быть  несчастным,  чтоб  написать.
Потом вы можете быть  каким  угодно,  но  сначала  -  несчастным.  Часы  в
деревянном футляре стоят косо. Надо преодолеть покосившееся время, которое
разметывает людей: того оставляет в Витебске, другого бросает в  Париж,  а
кого-то на Масловку, в старый конструктивистский  дом,  где  живут  сейчас
люди, которых я не знаю. Наверно, по-прежнему на  третьем  этаже  заседает
закупочная комиссия. Я  стал  спрашивать:  помнит  ли  Шагал  такого-то  и
такого-то? Я называл художников, выходцев из России,  про  которых  слышал
когда-то от Ионы Александровича. Про самого Иону  Александровича  спросить
почему-то боялся. Почему-то казалось, это будет все  равно  что  спросить:
существовала ли моя прежняя, навсегда исчезнувшая жизнь?  Если  он  скажет
нет - значит, не существовала. Шагал всех помнил и знал, но ни  о  ком  не
распространялся, а только говорил полувопросительно:
   - Да, да. Он умер?
   Кажется, все, о ком я спрашивал, умерли, и это было  в  порядке  вещей.
Шагал привык к этому. Наконец я набрался духу и спросил: помнит ли он Иону
Александровича? Я назвал фамилию и ждал со страхом.
   - Да, да, - сказал Шагал. - Он умер?
   - Он умер два года назад. И знаете...
   Мне хотелось рассказать, как он жил в доме для  престарелых  на  берегу
канала, куда привез свои книги, картоны, краски, парижский ящик, некоторые
картины - большинство он  отдал  в  музей,  -  и  на  видном  месте  висел
автопортрет Шагала со  странно  искривленным  липом,  как  он  работал  до
последнего дня, рисовал стариков, зазывал их  в  свою  комнату,  заставляя
сидеть на кровати, они покорно сидели, некоторые дремали, а он рассказывал
одно и то же, что рассказывал когда-то мне, иногда сам начинал дремать  за
мольбертом, бывало так, что дремали одновременно, и как он  вдруг  захотел
жениться на медсестре Наташе, молодой девушке, румяной и  миловидной,  она
была не москвичка и надеялась прописаться в комнате на Масловке, и как  он
ревновал Наташу к одному врачу, скандально с ним  разговаривал,  отказался
принимать лекарства, которые тот прописывал, потому что боялся,  что  врач
хочет его извести, чтобы заполучить Наташу, и как в загсе тормозили  дело,
заподозрив Наташу в том, что она не может полюбить глубокого старика,  ему
было девяносто два, а Наташе  двадцать  четыре,  он  был  полон  решимости
бороться, куда-то писать и добиваться своего, но неожиданно умер в  начале
лета, и никто не мог понять отчего: он ничем не болел. Но рассказать я  не
успел, потому что Шагал посмотрел на часы и спросил:
   - Вава, мне, наверно, пора идти?
   - Посиди немного, - сказала Вава.
   Через короткое время он опять взглянул на часы  и  сказал,  что  должен
идти работать. Тем же быстрым шажком, каким ворвался в гостиную, он убежал
на второй этаж.
   На обратном  пути  мы  ехали  побережьем,  и  море  лежало  в  сумерках
громадной сине-голубой простыней, под которой можно  было  спрятать  всех,
всех, всех.





   И это было все: серое небо, мачты и лошадь. Ну, и снег. Снега много. Он
был пахучий, желтоватый. Снег и лошадь были связаны, одно не  существовало
без другого. Лошадь была пахучая, как снег. Она стояла смирно  и  вызывала
тоску, ибо в ней заключалось счастье,  всегда  недоступное.  Кажется,  она
была рыжая, в желтизну, таким же она делала снег. Еще помню - серое небо и
мачты. Гулял с мамой в порту. И все, и никакого промелька больше. Но  даже
это ничтожное добыть стоило непомерных усилий: ведь серому небу  и  мачтам
пятьдесят лет, рыжей лошади  и  снегу  тоже  пятьдесят.  А  если  точно  -
пятьдесят два года.
   Какие они старые - лошадь и снег!
   Но сначала я приехал в город Ювяскюля. Здесь  находилось  издательство,
выпускавшее мои книги. Но я приехал не совсем кстати и по другому  поводу,
на праздник так называемой Ювяскюльской зимы, а в издательстве  происходил
какой-то  свой  праздник,  с  разных  сторон  съехались  финские   авторы,
переводчики и книготорговцы,  и  издателям  было  не  до  меня.  Хотя  они
намеревались издать еще одну мою книгу, им было не до  меня.  Им  хотелось
побыть в своем кругу,  хорошенько  поговорить  по-фински,  повеселиться  и
поплясать с другими издателями, авторами, переводчиками и книготорговцами,
попрыгать в снегу ночь напролет, и я тихо выскользнул из просторного зала,
расположенного в подвальном этаже, где в обычные дни  помещалась  столовая
для  сотрудников  издательства  и  типографии.  Все  в  этом  здании  было
новенькое, удобное,  гладкое,  полированное,  на  стенах  висели  гладкие,
полированные  картины,  вестибюль  украшал  громадный  портрет  основателя
издательства в костюме начала века, и  отовсюду  шел  чудесный  химический
запах. На улице стоял лютый  мороз.  Один  из  руководителей  издательства
вышел простоволосый на мороз, радостно тряс мне руку и  бормотал  на  трех
языках: "Господин Трифонов,  ай  виш  ю  добри  нахт!"  Ему  не  терпелось
поскорее вернуться в подвальное  помещение.  Главная  улица  была  мертва.
Мороз и поздний час выморили город, но вывески пламенели, витрины сияли, в
черном небе стояло зарево от  огней:  все  было,  как  полагается  быть  в
маленькой столице мира. Над крышами домов подымались  вертикальные  столбы
дыма. Из окна гостиницы  я  видел:  ослепительно  и  ненужно  горел  внизу
ярко-розовыми огнями универмаг  "Centrum",  запертый  на  ночь,  а  где-то
далеко, за  пределами  зарева,  в  черноте  простиралось  необозримое,  не
имевшее края, снежное и стылое.
   В этой стране я многое узнал и почуял впервые пятьдесят лет назад.  Мой
отец был тут торгпредом. В конце двадцатых годов.  И  я  начал  тут,  черт
побери, лепетать и делать первые шаги: как это ни  пошло  звучит,  но  это
так. Ну и что? Зачем? Какая связь? Ведь не осталось  ничего  кроме  серого
неба, мачт и рыжей пахучей лошади. В Гельсингфорсе родилась сестра.  Ну  и
что же, боже ты мой? Она ничем и никогда не была связана с этой землей. Мы
не  знаем  ни  слова  по-фински.  Впрочем,  когда-то  мать   говорила,   и
запомнилось тарабарщиной: "Альбертсгатан чугуфем". Теперь  объяснили:  это
дом, в котором вы жили в Гельсингфорсе. Улица Альберта, двадцать пять,  но
не по-фински, а по-шведски. Я найду этот дом. Но  сначала  надо  побыть  в
Ювяскюле, где происходит знаменитая Ювяскюльская зима и куда я приехал  из
Лахти, проводник выкрикивал  мою  фамилию  в  коридоре,  поезд  стоял  три
минуты, я собрался  молниеносно  и  выпрыгнул,  роняя  вещи,  на  ледяной,
тридцатиградусный, залитый солнцем перрон, где молодой человек и девушка с
милыми, багровыми от мороза лицами схватили  мои  вещи,  подобрали  шапку,
далеко укатившуюся от прыжка, все побежали через туннель к машине,  бежать
было приятнее, чем идти, и часа через три, промчавшись сине-белой,  цветов
финского флага, застывшей в дурмане январской стужи  Финляндией  с  белыми
холмами,  остроконечными  кирками,  темной  рябью  гранита  на   обочинах,
столбами дыма, стоящими вертикально в синеве, мы вкатились в Ювяскюлю. Это
маленький город, полный достоинства. В нем есть то,  се,  пятое,  десятое,
фабрики, университет, супермаркеты, шведские и японские машины на  улицах,
"Лады" и "Москвичи", которых тут называют "Элите", книжный магазин, где  я
приобрел замечательные папки со страницами в  виде  прозрачных  конвертов,
куда можно вставлять лучшие рецензии  и  на  них  любоваться.  Для  плохих
рецензий я купил портативную бумагорезательную машину: она  крошит  бумагу
на мельчайшие полоски. Ювяскюльская зима - это споры, хохот, разговоры обо
всем, странный юмор, пиво, доброжелательность.  И  вот  я  стоял  у  окна,
смотрел на радужное и бессмысленное сияние "Centrum" среди ночи и думал  о
том, что не надо заботиться отыскивать нити, из которых все это  сплетено:
пусть они возникают внезапно, как ледяной перрон Лахти.
   Кто-то крикнул мою фамилию, я очнулся и вспомнил.
   Отец привез из Финляндии три  настоящих  финских  ножа:  один  большой,
другой поменьше,  третий  маленький.  Они  были  изумительной  красоты.  В
кожаных черных футлярах. Рукоятки из темно-красного  полированного  камня.
Ножики лежали в отцовском столе, и он не разрешал их брать,  говорил,  что
играть с ножиками дурацкое дело. А так  хотелось  поиграть  с  ними!  Одно
прикосновение к холодному темно-красному  камню  рукоятки  вызывало  дрожь
вожделения.  Мне  хотелось  хвалиться  перед  товарищами,  но  я  не  смел
ослушаться. Отец был строгий. Если он  говорил  "нельзя",  это  значило  -
нельзя. Но однажды июньским утром, в понедельник, я узнал, что отца нет. И
убивающее предчувствие подсказало мне: навсегда. Никто  больше  не  скажет
"нельзя". Я еще не понимал горя, которое случилось, мне было  одиннадцать,
и одна постыдная мысль - вместе с ужасным предчувствием - проскользнула  в
сознании: _теперь я мог  свободно  завладеть  ножиками!_  Вечером  я  тихо
открыл отцовский стол, вынул все три ножика,  немного  поиграл  с  ними  и
спрятал в глубь ящика своего набитого  карандашами  и  альбомами  столика.
Хвалиться перед ребятами не пришлось: Мы переехали на окраину, я перешел в
другую школу, а хвалиться перед новыми  ребятами  почему-то  не  хотелось.
Вообще к этим ножикам я скоро остыл. И  они  постепенно  исчезли.  Большую
финку присвоил мой сводный брат Андрей, когда его  призвали  в  армию.  Он
пропал без вести в сорок третьем где-то на Севере,  может  быть,  даже  на
финляндском фронте. Я убежден - на финляндском. Потому  что  все  сплетено
искусно и если потянуть  нитку  в  устье,  она  непременно  обнаружится  и
затрепещет в истоке.
   Маленький ножик я подарил в минуту отчаяния одной девчонке. Но  это  не
помогло. А финку средних размеров стащил из  дома  двоюродный  брат  Гога,
сирота, бродяга и бездельник, однако не без таланта: он  рисовал  и  писал
стихи. Однажды Гога приплелся обшарпанный, грязный, то ли с вокзала, то ли
из тюрьмы - была осень сорок пятого, я еще работал на заводе, а  он  витал
неведомо где, что занимало меня чрезвычайно, и была какая-то другая  сила,
заставлявшая меня его любить, - и вот он  всю  ночь  рассказывал  о  своих
похождениях, пил крепчайший чай, за пристрастие  к  которому  имел  кличку
Чифирист, я в увлечении записывал в блокнот словечки и песни  той  пучины,
откуда  он  вынырнул  на   мгновение,   надеялся   когда-нибудь   словечки
использовать, но не использовал, а наутро он исчез  вместе  с  финкой.  Мы
встретились через  много  лет.  Были  еще  финские  сани  -  потткури.  О,
потткури! На  них  катались  так:  один  везет  сани,  держась  за  спинку
стульчика и отталкиваясь ногой, как на самокате, а  другой  барином  сидит
впереди на  стульчике.  Ездили  по  плотно  укатанной  снежной  дороге.  Я
стеснялся громоздких саней, не виданных у  нас,  а  мальчишки  Серебряного
бора останавливались и глядели разинув  рты.  В  этих  санях  было  что-то
холуйское. Один непременно выглядел холуем. В конце  войны  мы  возили  на
потткурях картошку. И еще вот что: лыжи марки "Лампинен". Отец привез  три
пары. Когда вернулись из эвакуации и приехали на  дачу,  увидели  разбитую
дверь, пустую квартиру, мебель пропала, ни одной пары лыж  не  осталось  в
прихожей, где  они  стояли  обыкновенно  в  углу.  И  в  сарае  ничего  не
оказалось, кроме изломанных потткурей: на них-то и возили картошку.
   Но был конец 1942 года, и мы - бабушка, сестра и я -  радовались  тому,
что вернулись, что немцы отогнаны, что в  Сталинграде  окружена  громадная
немецкая армия, и на пропавшее барахло было наплевать. Кое-кто из  соседей
стал приносить вещи, говоря,  что  взяли,  чтоб  сохранить.  Одна  женщина
принесла самовар, из лесничества  притащили  шкаф  с  плоскими  выдвижными
ящиками, откуда-то возникла старая лампа со ржавым римским воином. Но лыжи
не возвращались. Года через два я заглянул в сарай нашей дворничихи Маруси
- взять дрова, которые  она  обещала,  -  и  увидел  тонкие  черные  лыжи,
стоявшие у стены, полуприкрытые листом фанеры.  Я  сразу  узнал  отцовскую
пару "Лампинен". "Маруся, - сказал я. - Это наши лыжи". "Почему  ваши?"  -
удивилась Маруся. "Я их узнал. Это отцовские. Он привез из Финляндии.  Тут
и  марка  финская  есть.  Видите,  выбито:  "Лампинен"...   Лицо   Маруси,
пожелтевшее и худое, выражало  скорбное  и  обиженное  недоумение.  И  она
качала головой, поджимала губы, показывая, что мне не верит. "Ну как же! -
волновался я. - Вы же видите  -  тут  написано:  "Лам-пинен"?  Вот  здесь!
Смотрите сюда!" "А я знай... - бормотала Маруся, - чего написано... На них
Пашка катался. Я из-за Пашки храню, а  то  бы  продала.  У  меня  просют".
Пашка, Марусин сын, пропал на войне, без вести. Он был старше меня на  два
года. Однажды мы с ним дрались на лодочной  станции.  Я  собрал  в  охапку
дрова, которые мне дали в долг, и пошел прочь. Она догнала: "Постой! А  то
возьми". Я сказал: "Не возьму". Две другие пары исчезли бесследно.
   Вот что я вспомнил, глядя в окно на ночную Финляндию, совсем не ту, где
я жил полвека назад. Всю ночь  горел  розовый  "Centrum".  Утром  сверкало
небо, скрипела на морозе дорога, самолет летел  низко,  я  видел  слепящую
белизною, с запорошенными озерами страну. Она искрилась  под  крылом,  как
вынутый из холодильника недорогой, свежий сахарный торт.  Дороги  нарезали
его кривыми кусками. В самолете было жарко, и не верилось, что внизу мороз
под тридцать. В Хельсинки  мороз  ослаб,  в  воздухе  была  сырость.  Меня
спросили: кого я хочу увидеть в Хельсинки? Я  сказал:  стариков.  Нет,  не
потому, что интересуюсь геронтологией, не из гуманных чувств и не  оттого,
что тут вышел в переводе "Старик". Меня интересуют  старики  лишь  потому,
что они обладают памятью. Говоря точнее - меня интересует память. Я  хотел
бы найти стариков, которые помнят события семнадцатого  и  восемнадцатого,
краткую   финскую   революцию,   германский   десант,   гибель    неумелых
красногвардейцев, разгром, отступление и все, что последовало потом. Таких
стариков мои друзья разыскали. Их осталось немного. Они рассказывали о том
скудном, что сохранила память: о сражениях возле  маленьких  деревень,  на
маленьких островах, на уютных железнодорожных станциях, куда  докатывались
порывы и громы российской бури. Здесь тоже убивали, преследовали, брали  в
плен, мечтали о мировой революции,  тоже  кипела  ненависть  и  властвовал
страх, а смерть ведь не имеет размеров, она везде безгранична.  Старики  в
парадных,  черных  костюмах  немного  с  чужого  плеча  и   сухогубые,   в
пергаментных морщинах старушки рассказывали втайне горделиво  о  том,  как
избежали смерти и прожили с тех пор еще шестьдесят лет. Это  удалось  мало
кому.
   - О да, - говорила старушка по имени Сильвия,  -  я  была  смелая.  Все
удивлялись, как я могла записаться  в  красногвардейский  отряд,  хотя  не
умела стрелять и никогда не была санитаркой. Я сама не  ожидала,  какая  я
смелая. Мне было семнадцать лет. Я работала на фабрике сначала работницей,
потом в конторе. Но в красноармейском отряде  работа  была  тяжелой:  пять
часов мы перевязывали раненых, потом отдых, потом еще пять  часов  работы.
Русский   фельдшер   нас   учил.   У   меня   был    поклонник,    русский
солдат-артиллерист, мы обменялись адресами, он разговаривал  со  словарем.
Когда начался бой, мы  потеряли  друг  друга.  Я  очень  жалела.  Он  тоже
удивлялся, какая я смелая. Мы качались с ним в саду на качелях...
   Память, как художник, отбирает  подробности.  В  памяти  нет  цельного,
слитного, зато она высекает искры: она видит блестящее под луной  горлышко
бутылки на плотине, как чеховский Тригорин, когда  описывал  летнюю  ночь.
Чувства давно исчезли, сметены ветром, как сор, зато, выкованная из стали,
сверкает подробность: качались в саду на качелях. И я ощущаю дрожь юности,
надежду, страх, неведомое зимы восемнадцатого...
   - Подруги мне кричали: "Иди к нам! Берегись!" - продолжала  старушка  с
нарастающим вдохновением, -  а  я  кричала:  "Если  уж  суждено,  пусть  я
погибну!" В тот же миг в меня попала пуля и я упала.  Белогвардейцы  стали
подходить. Я думала: "Лучше, чтоб меня оставили, все равно умру". Я так  и
сказала. Но меня положили на телегу и повезли в  Рихимяки.  Однако  в  час
ночи  разбудили:  "Оставаться  в  городе  нельзя!  Одевайтесь,  надо   вас
вывезти!" Один эстонский  красногвардеец  помогал  мне.  По-моему,  я  ему
понравилась. Он взял мои вещи и  понес  в  поезд.  У  этого  эстонца  была
красивая темная борода. Мы прибыли в Хаммелин. Эстонец не отходил от  меня
ни на  шаг.  Больница  в  Хаммелине  была  переполнена,  но  меня  кое-как
устроили. Врач не  сочувствовал  красным.  Он  был  швед,  такой  молодой,
сердитый. Ругался из-за того,  что  в  воскресенье  заставили  приехать  в
больницу и работать. Он все время повторял смешное шведское  ругательство,
я не могу его перевести, насчет  сапога...  сапога,  который  полон...  вы
понимаете?
   Вдруг я увидел девушку на кровати, нежное синеглазое лицо,  и  доктора,
который держал руку девушки своей громадной, в рыжем пуху лапой и, сердито
шевеля губами, говорил что-то.
   - Он не хотел, чтоб меня везли в другую больницу. Сказал, что я  должна
остаться в его больнице. Из-за моего состояния. Но  мне  кажется,  что  он
говорил так потому, что он...
   Тут старушка показала глазами что-то, о чем  ей  не  хотелось  говорить
вслух. Она слишком много говорила об этом. В ее глазах, выцветших,  слегка
навыкате, сияло лукавство. Я кивал, показывая ей, что все понимаю.
   - Вы понимаете? - спросила старушка, радуясь.
   - Да, да. Я понимаю.
   - Странно, что мне вспоминаются разные пустяки.
   - И вы  никогда  больше  не  встречали  ни  русского  артиллериста,  ни
эстонца, ни доктора?
   - Никогда, - сказала старушка, поглядев на  меня  сквозь  полуопущенные
веки как бы сверху вниз, и выражение лица у нее  сделалось  горделивое.  -
Потом мы отступали. Нас гнали немцы, мы попали в  Россию,  и  знаете,  что
меня удивило? То, что Россия такая же, как Финляндия. Я доехала до  города
Пермь, там заболела инфлюэнцей...
   В другом доме старик в просторном, с широкими плечами черном пиджаке  -
старик, вероятно, сдал за  последние  годы,  и  пиджак  стал  великоват  -
рассказывал:
   -  Потому  что  немцы,  которые  шли  от  Ловизы,  атаковали  по   двум
направлениям - на Лахти и Котку. Подошли к Котке очень  близко.  Там  есть
старая крепость. Все красногвардейцы собрались в крепости  и  решили  дать
бой. Вечером пятого марта немцы атаковали Котку, мы  их  отбили.  Помогала
нам русская батарея с острова. Сражение длилось полтора часа. Немцы быстро
удалялись,  а  финны  стали  их  гнать,   но   медленно.   Тут   сказалась
медлительность финнов. Мы гнали их до Ловизы...
   Я вспомнил: летом двадцать седьмого я жил в Ловизе. Там была дача.  Все
было, как в Серебряном под Москвой: бревенчатый дом, дух смолы, некрашеных
досок, хвои, песок,  солнце  и  я,  млеющий  от  блаженства  и  страха  на
солнцепеке перед бездной окна. Отец держит меня не знающей пощады рукой. Я
хочу вырваться и прыгнуть в сияние, в тепло. Он не пускает, я капризничаю,
он держит крепко и думает, почему он оказался в Финляндии? Еще  год  назад
был в Китае  с  военной  миссией  вместе  с  Егоровым,  будущим  маршалом,
пересекал пустыни, вникал в запутаннейшую войну генералов и писал  о  том,
что видел, как всегда, сумрачно и самостоятельно, что, как всегда, было не
нужно. И вот: оторван от  мировой  революции,  от  вулканического  гула  и
брошен в тишь, в озерную благодать исклокотавшейся и полусонной страны,  в
разговоры о кредитах, ассигнованиях, конвенциях, одни из которых следовало
поощрять, другие душить. Но разве мог отказаться?  С  шестнадцати  лет,  с
1904 года, привык не отказываться ни от чего. Еще недавно ходил в сапогах,
в удобнейших галифе, в кителе, а теперь - фрак, жесткие воротнички, тесная
обувь. Все незаметно и стремительно удалялось от того, что  было  вначале.
Но я не понимал этого и рвался, плача, за грань окна.
   Наш дом на Альбертсгатан не существовал:  был  разбит  бомбой  в  сорок
первом году.
   Накануне отъезда  я  выступал  в  самом  большом  в  Финляндии  книжном
магазине "Стокман" перед случайными  покупателями,  а  может  быть,  моими
читателями - их было довольно много, они стояли молчаливой, настороженной,
очень финской толпой на  первом  этаже  между  прилавками  и  наверху,  за
балюстрадой, впереди расположились на стульях старушки, пришедшие  за  час
до начала, как они приходят к  "Стокману"  постоянно  на  все  встречи  со
всеми, я сидел на  крохотной  эстраде  вместе  с  профессором  Пессоненом,
который  что-то  обо  мне  говорил,  а  рядом  на   столике   громоздились
бесстыдными стопками мои книги на финском и  шведском,  весь  вид  которых
жалко призывал к тому, чтобы их покупали,  особенно  обреченным  выглядело
дорогое шведское издание "Нетерпения", эту книгу купил и верно  лишь  один
человек, - и вот в конце выступления, которое длилось, как все выступления
у "Стокмана", ровно тридцать минут,  и  когда  к  моему  столу  потянулась
жидковатая очередь людей  с  книгами,  они  молча  их  подавали,  я  молча
подписывал, вдруг женщина наклонилась и тихо по-русски сказала:
   - Я читала статью в газете. Моя мама работала в посольстве.  Она  знала
вашего отца.
   Я посмотрел на женщину, пораженный. В Москве не осталось людей, которые
знали отца.
   - Сколько лет вашей маме?
   - Ей за девяносто. Но она еще хорошая, много помнит. Если  у  вас  есть
желание и время...
   Я  оказался  в  квартире  среднего   _кооперативного_   облика,   вроде
какой-нибудь  квартиры  вблизи  "Аэропорта".  В  прихожую   вышла   прямая
сухонькая  старушка  с  орлиным  носом  и  тоже  орлиным,  неподвижным   и
внимательным взором и, протянув невесомую руку, сказала:
   - Как приятно поговорить с русским человеком.
   Возможно, она  говорила  это  всем  русским,  которые  ее  посещали.  Я
подумал: Финляндия, конечно, похожа на Россию, но все же другая страна.  И
русские,  которые  тут  живут,  не  похожи  на   нас.   Такого   орлиного,
неподвижного и внимательного взора я не  замечал  у  наших  старух,  хотя,
может быть, я ошибаюсь.  Девяносточетырехлетняя  Елена  Ивановна  работала
кастеляншей в посольстве, потом перешла в  торгпредство,  где  проработала
пять с половиной лет. В  ее  ведении  находились  двадцать  две  уборщицы,
мебель, вещи. Кляузная работа! Финны очень гордые. С ними трудно работать:
не терпят замечаний. Муж Елены  Ивановны  был  финн,  социал-революционер,
жили  в  Петрограде,  потом  мужа  арестовали,  он  сидел   в   тюрьме   в
Гельсингфорсе, и в 1920 году она поехала туда из Питера вместе  с  детьми.
Поездка вышла ужасно тяжелая. И в Гельсингфорсе жить  было  тяжело.  После
первой войны повсюду был кризис. Муж, между прочим, работал одно  время  с
Эйно Рахьей...
   Мы  пили  чай,  под  низко  нависшей  лампой  с  шелковым,  старомодным
абажуром, который был совершенной копией абажура нашей квартиры  тридцатых
годов. И скатерть была похожа на нашу. И стулья тоже. Но печенье в вазочке
было другое. Печенье было не наше.
   - Ваш отец был симпатичный, - говорила Елена Ивановна. - Я его помню. Я
ходила  к  нему  подписывать  финансовые  документы.  Он   был   вежливый,
корректный  и  прекрасно  обращался  с  низшими  работниками.  Чего,  надо
сказать, другие не делали. В особенности которые были другой нации...
   Орлиный взгляд старушки замер не мигая, выжидательно. Я записывал.  Что
было делать, если ничего иного память Елены  Ивановны  не  сохранила?  Она
говорила негромко, размеренно,  связно  -  удивительно  связно  для  почти
векового возраста. Но в ее речи был  изъян,  вдруг  будто  соскакивала  на
пластинке иголка. Елена Ивановна начинала  повторять  фразу,  которую  уже
говорила, но об этом не помнила. Каждый раз произносила ее как  бы  внове,
как бы она только что пришла ей на ум.
   - Да, вот еще что! - говорила Елена Ивановна.  -  Ваш  отец  был  очень
вежливый, корректный и хорошо обращался с низшим персоналом.  Чего  нельзя
было сказать про других. В особенности которые другой нации...
   Когда она намеревалась произнести ту же мысль в третий и четвертый раз,
ее дочка каким-нибудь легким движением - передвижкой  сахарницы  по  столу
или жестом, предлагавшим взять печенье, - обрывала старушку на полуфразе и
переключала разговор, Старушка переключалась легко. Она рассказала, что  в
торгпредстве устраивались вечеринки  и  елки  на  рождество,  всегда  было
весело.  В  тридцатых  годах  была  безработица,  многие  из   сотрудников
торгпредства уехали в СССР, и  она  про  них  больше  ничего  не  слышала.
Торгпредство  находилось  в  доме,  где  кинотеатр  "Аполло".  Все  здание
называлось "Аполло". Недалеко был синебрюховский  пивоваренный  завод.  О,
Хельсинки  был  совсем  не  такой,  как  сейчас!  На   Бульварной   стояли
одноэтажные каменные дома, но были и деревянные. Всегда  наваливало  много
снега. Его не убирали. Снег лежал кучами. Люди  катались  по  бульвару  на
лыжах, на потткурях. Было много саней, извозчиков, мало  автомобилей.  Все
это Елена Ивановна пыталась перемежать рассказом о том, как отец относился
к низшему персоналу, но дочка разными уловками пресекала  старуху.  И  так
дошло до рассказа о том, что в торгпредстве  работал  кучер  Андерсон,  он
возил белье из "Аполло" на Бульварную. Дети любили садиться в его повозку,
он  катал  их  по  Альбертсгатан.  Я  спросил:  какой  масти  была  лошадь
Андерсона?
   - Рыжая, - сказала старушка. - Рыжая, по имени Калле.
   На другой день я поехал в Москву. Было начало  февраля.  Стоял  прочный
мороз. В натопленном купе я сидел один и  думал:  "Вот  что  странно:  все
умещается  внутри  кольца.  Вначале  была  лошадь,  потом  возникла  опять
совершенно неожиданно. А все остальное - в середине".

   19 ноября 1980

Last-modified: Tue, 18 Jun 2002 20:24:04 GMT

Оцените этот текст: