о в общее следствие. Ленин скрывался от преследований Керенского с 6 июля до Октябрьского переворота, т. е. в течение почти четырех месяцев. Я оставался в тюрьме с 23 июля по 4 сентября, когда, в момент наступления Корнилова на Петербург45, я был выпущен под залог, внесенный профессиональными союзами. Обвинение с меня не было снято, как и с других большевиков. В своих мемуарах, изданных Рейснером, Керенский целиком поддерживает приведенное выше обвинение в отношении всех большевистских вождей. Утверждение противной стороны, будто я лично Керенским не назван, ложно. На самом деле на странице 309 мемуаров Керенский прямо называет мое имя, как обвиняемого по тому же делу о государственнй измене. Если это обвинение, инициативу которого Керенский приписывает себе (стран. 308-309), ставилось серьезно, - а могло ли оно ставиться иначе? - то целью его могло быть только физическое уничтожение вождей большевистской партии. Никакого другого приговора, кроме смертной казни, нельзя себе представить в отношении людей, повинных в том, что они во время войны вступили в тайную связь с правительством враждебного государства и на его деньги, по его указаниям и в его интересах вызывали восстания внутри страны. Октябрьский переворот, низвергший правительство, во главе которого стоял Керенский, был произведен Военно-Революционным комитетом46, председателем которого я состоял. Правительство Керенского было арестовано. Сам Керенский бежал на фронт, где ему удалось двинуть против Петрограда несколько кавалерийских частей под командой известного монархиста генерала Краснова47. Между казаками Керенского-Краснова и революционными отрядами, отправленными Лениным и мною для обороны подступов к столице, произошло сражение у Пулково, под Петроградом. Жертвы были с обеих сторон. Казаки были отброшены и сложили оружие48. Керенский бежал. Радиограммой, написанной в штабе пулковского революционного отряда, я известил через царскосельскую радиостанцию правительства и народы других стран об окончательной ликвидации правительства Керенского. Таковы основные политические этапы, характеризующие политические взаимоотношения между Керенским и мною. Личных взаимоотношений у нас не существовало, не было даже и формального знакомства. Если выразить взаимоотношения между мной и Керенским на языке немецкой политики, то придется сказать, что противоположность между нами несравненно больше, чем между Носке49 и Либкнехтом50, ибо Носке и Либкнехт принадлежали все же в прошлом к одной партии, и Носке не обвинял Либкнехта в получении денег и директив от царского штаба. Если судьба Либкнехта не стала судьбой вождей большевизма, то это, во всяком случае, не вина Керенского. Важнейшие из приведенных выше фактов изложены в основных чертах в мемуарах самого Керенского и могут быть подтверждены бесчисленными документами и свидетельствами. Вряд ли в этом, однако, есть необходимость, ибо факты эти никем никогда не оспаривались. Второй вопрос суда касается того, в какой мере "при нынешнем состоянии исторических исследований можно доказать наличие в книге Керенского объективной неправды в отношении Ленина и большевизма?" Если допустить на минуту, что Ленин и большевики находились в связи с немецким штабом и специально с генералом Людендорфом, то останется спросить, каким образом после германской революции51, когда все архивы имперской Германии стали открыты политическим партиям, в частности и тем, которые непримиримо враждебны большевизму, с одной стороны, Людендорфу, с другой (социал-демократия), - каким образом данные о соглашении Людендорфа с большевиками не были опубликованы в целях политической борьбы52? Почему, с другой стороны, молчали Людендорф и те офицеры, которые, по версии русского обвинения, знали об этом тайном соглашении? Ясно, что разоблачение такого факта нанесло бы смертельный удар не только вождям русского большевизма, но и германским коммунистам, как ученикам и последователям Ленина. Если вообще нужны доказательства того, что дело идет о клевете - одной из самых чудовищных, какие знает политическая история человечества, - то самое простое было бы допросить генерала Людендорфа и тех офицеров германского генерального штаба (Шидицкий53 и Люберс54, если последние вообще существуют), которые, согласно обвинительному акту, были в курсе тайного соглашения. Что касается исторических исследований, то вряд ли сейчас, в 1931 г., можно найти хотя бы одну серьезную историческую книгу, которая вообще считалась бы с клеветой, опровергнутой всем дальнйшим ходом развития, и. в частности, достаточно известной историей Брест-Литовских переговоров. В последней книжке издающегося в Берлине русскими эмигрантами "Архива революции"55 напечатана обширная статья бывшего полковника русского генерального штаба Д.Г.Фокке, посвященная Брест-Литовским переговорам56. В этой работе, крайне враждебной по отношению к большевикам, полковник Фокке, принимавший участие в Брестских переговорах, а затем бежавший за границу, говорил между прочим: "Присутствуя решительно на всех заседаниях только что закончившихся переговоров о перемирии и точно зная, что вне этих заседаний Иоффе не вел никаких тайных бесед ни с ген. Гофманом, ни с кем-либо другим из немцев, мы отдавали себе лучший отчет о характере `связи' Смольного с Берлином, о котором в понятном патриотическом рвении кричало в России все, что после переворота оказалось правее большевиков. Нам было ясно, что никакой `связи' в смысле прямого сговора наперед, у Германии с большевиками не было" ("Архив русской революции", т. ХХ, стр. 96, Д.Фокке, "На сцене и за кулисами Брестской трагикомедии"). Второй пункт второго вопроса касается того, насколько "объективная неправда" книги Керенского задевавет Троцкого, "не назыапя его по имени"? С формальной стороны вопрос этот отпадает, ибо Троцкий, как уже указано, назван по имени в книге Керенского именно в связи с "объективной неправдой" на стран. 308-309, не говоря уже о том, что Троцкий был в свое время арестован Керенским по обвинению, основанному на "объективной неправде". Совершенно очевидно, с другой стороны, что, будучи ближайшим сотрудником Ленина в период подготовки Октябрьской революции, я не мог не знать, на какие средства и в чьих интересах ведется эта подготовка. Суд не может не признать, что, если немецкие офицеры генерального штаба, Шидицкий и Люберс, сообщали русскому прапорщику Ермоленко57 о том, что Ленин является агентом Людендорфа, то для Троцкого этот факт не мог оставатьсмя тайной. Во всяком случае, таково было убеждение правительства Керенского, предъявившего мне то же обвинние, что и Ленину58. * * * Таковы первые сведения, которые я могу сообщить по поводу вопросов суда. Эти сведения могут быть подтверждены неограниченным числом аутентичных цитат и свидетельстких показаний. Я в любой момент готов развернуть и уточнить свою аргументацию. Я в любой момент готов прибыть в Лейпциг, чтобы представить все необходимые объяснения суду лично. Вместе с тем мне представляется совершенно незыблемым, что договор должен был быть признан недействительным даже в том случае, если бы историческая наука оказалась сегодня не в силах дать ответ на вопрос об "объективной неправде" в мемуарах Керенского или разошлась в своих мнениях на этот счет. Допустим на минуту, что автор А. в своей книге сообщил об авторе Б. порочащие сведения в связи с такими обстоятельствами, которые не имеют общественного интереса и вообще не входят в круг исторической науки. Допустим, что издатель Х. при заключении договора с автором Б. сознательно скрыл бы от последнего как изданную им книгу автора А., так и свои рекламы, в которых он уже от собственного имени повторял порочащие сведения. Допустим, далее, что издатель Х. расписывался при переговорах в особом уважении к автору Б. и к его "миросозерцанию". Мог ли бы суд колебаться хоть на минуту в расторжении заключенного при таких услрових договора? Думаю, что нет. Ибо при этом отходит на второй план самый вопрос о том, отвечали ли порочащие сведения А. относительно Б. действительности или нет и верил ли в эти сведения издатель или нет. Ответ на этот вопрос может, разумеется, иметь решающее значение для общей оценки личности Б., но никак не для оценки поведения издателя З., ибо оставется фактом, что издатель не только утаил от автора Б. такие обстоятельства, которые должны были для последнего иметь решающее значение, но и сделал автору прямо противоположные заявления (в данном конкретном случае: посвящение на книге о Либкнехте, устные и письменные заявления об особой симпатии к личности автора и его "миросозерцанию"). Суд постановил, однако, расширить рамки процесса. Я, со своей стороны, могу только приветствовать это, уже потому хотя бы, что это укрепляет мою позицию в процессе. Но вместе с тем я смею думать, что при нынешней постановке вопроса, не ограничивающейся формальными моментами, но входящей в обсуждение политической основы конфликта, суд должен иметь возможность выслушать меня лично, и германское правительство не может мне отказать в праве предстать перед германским судом для предъявления объяснений, неразрывно связанных со всей моей политической деятельностью. [Л.Д.Троцкий] 6 февраля 1931 г. [Письмо Г.Франкфуртеру] 14 февраля 1931 г. Многоуважаемый Господин доктор Франкфуртер! В дополнение к моему письму от 6/II59 считаю необходимым привести нижеследующие сообщения и данные. Трудность задачи исторической экспертизы на суде состоит в данном случае в том, что приходится доказывать отрицательное обстоятельство, т. е., что такой-то факт не имел и не мог иметь места. Современный естествоиспытатель попал бы в очень затруднительное положение, если бы ему пришлось доказывать, что ведьм на свете не существует. В плоскости политической тайная связь большевиков с правительством Гогенцоллерна и штабом Людендорфа является - по крайней мере, для того, кто владеет всеми элементами вопроса - не менее грубой фантастикой, чем участие нечистых духов в физических процессах. Суеверия опровергаются надежно лишь положительным изучением природы. Клевета относительно большевиков может быть полностью опровергнута лишь изучением истории большевизма и русской революции. Я надеюсь в течение ближайших двух недель прислать в ваше распоряжение главу своей новой книги "История русской революции", - главу, которая анализирует условия возникновения клеветы и характеризует главных ее участников. Рассказать, как было дело, значит в известной степени показать, как оно не могло быть. Что касается изданных Шуманом мемуаров Керенского, то я позволяю себе сослаться на свою автобиографию, XXVI глава которой специально посвящена критике того варианта клеветы, который заключен в "Мемуарах" только что названного автора. В мой критический разбор, однако, вкралась фактическая ошибка, которую считаю необходимым здесь же исправить. Как показывают документы, воспроизведенные в советских изданиях, агент русской и немецкой контрразведки прапорщик Ермоленко, вопреки моему ошибочному утверждению, назвал в своих показаниях имена двух офицеров немецкой контрразведки, с которыми он вел переговоры и которые ему раскрыли будто бы роль Ленина: это капитаны генерального штаба Шидицкий и Люберс. В предшествующем письме я указывал на этих лиц, как на желательных и притом очень ценных свидетелей. Главная цель настоящего письма - сослаться на суждения трех иностранцев, из которых один был осторожным противником большевиков, а два других - непримиримыми врагами. Я имею в виду американского профессора Эдуарда Росса60, чешского профессора, впоследствии президента Чехословацкой республики Масарика и французского посла Палеолога61. Американский профессор Эдуард Росс, посетивший Россию в 1917 г., выпустил книгу о русской революции в 1918 г. Росс счел необходимым выдвинуть в этой книге ряд соображений для проверки "гипотезы" о связи лидеров большевизма с германским штабом. Автор приходит к выводу, что никаких доказательств связи представлено не было; что Ленин и Троцкий - старые революционеры, жизнь которых можно проследить год за годом; что у Ленина есть такие-то и такие-то научные труды; что Троцкий возглавлял Петроградский совет с 1905 года; что Ленин и Троцкий в течение многих лет боролись с царизмом и буржуазией. "Было бы странно, - рассуждает Росс, - если бы люди после многих лет безбоязненной преданности своему делу, люди, недоступные угрозам и подкупам со стороны царских министров, вдруг попали бы под искушение немецкого золота" ("Russia in Upheaval", by Edward Ross, Professor of Sociology, University of Wisconsin, New-York, 1918, page 335). И наконец, - недоумевает Росс, - если допустить подкуп, как же никто из окружающих людей не заметил и не понял этого? Как же все остальные дали немецким агентам возможность совершить во главе народных масс величайший исторический переворот? Эту постановку вопроса нельзя не признать убедительной. Профессор Масарик имеет перед многими иностранными противниками большевиков то преимущество, что он знаком с русским языком и литературой вопроса. Мало того: он провел около года в России, в том числе и тот критический период, к которому относится возникновение интересующей нас клеветы. Масарик пишет о себе: "Когда я занялся изучением России, я следил за направлением Ленина с самого его возникновения; по прибытии в Петербург во время войны я наблюдал начало его революционной пропаганды. почти полгода я провел под большевистским режимом, наблюдал его возникновение и следил за его развитием." (Die Welt-Revolution, T.G.Mazaryk. Erich Reiss Verlag, Berlin, 1925, page 185). Масарик не забывает при этом подчеркнуть: "Что касается принципов, то я являюсь более радикальным противником большевизма, чем многие господа в Париже и Лондоне" (201). Это не мешает автору отвергнуть вздорные вымыслы относительно большевиков, созданные злой волей, страхом и невежеством. Десятки страниц его книги (особенно начиная со стр. 133 немецкого издания) представляют собою, часто даже независимо от намерений автора, опровержение клевет и легенд. Попытку истолковать брест-литовский мир как доказательство связи большевиков с германским правительством Масарик опровергает следующими словами: "Я знаю, что большевиков обвиняют в одностороннем германофильстве ввиду того, что они заключили с немцами мир. Я не согласен с этим взглядом. Большевикам не оставалось другого выхода" (203). В период брест-литовских переговоров и позже правительства Антанты пытались, как известно, подкрепить легенду о большевиках при помощи убедительных документов. Американец Сиссон опубликовал брошюру "The Bolshevist Conspiracy", 1918,62 - на основании бумаг, перекупленных им у агентов контрразведки. Поддельный характер этих документов был очень скоро разоблачен на основании их собственного текста, безграмотного и противоречивого. Вот что пишет по этому поводу Масарик: "Как некритически и неосведомленно судили о большевиках, показывает опубликование антибольшевистских документов. Я не знаю, что американцы, англичане и французы за них заплатили, - содержание обнаруживает для знатока ясно, что наши друзья приобрели подделки (это было очень наглядно доказано; документы, происходящие якобы из разных стран, были написаны на одной и той же машинке)" (стр. 204). Значение показаний Масарика, надеюсь, совершенно очевидно. В заключение приведу еще сообщение бывшего французского посла Мориса Палеолога. Под датой 17 октября 1914 г. он записывает такой разговор: "Один из моих информаторов, Б., имевший сношения с передовыми кругами, сообщил мне, что в настоящее время с большим жаром обсуждаются странные тезисы анархиста (sic63) Ленина, находящегося в Швейцарии... - Не является ли Ленин агентом германской провокации? - Нет, это не продажный человек... Он убежденный, фанатик, но человек очень высокой нравственности. Его все уважают. - Тем более он опасен". Показание Палеолога интересно в двояком отношении. Во-первых, оно свидетельствует, что официальные патриоты Антанты не нуждались ни в каких данных, чтобы заподозрить или обвинить революционера в связях с германским штабом (в Германии дело обстояло, конечно, не многим иначе). Во-вторых, высказанная в этой беседе Палеологом элементарная мысль, что Ленин может стать опасным именно как не продажный, а убежденный человек, притом "высокой нравственности", звучит, как априорное опровержение позднейшей версии о тайных связях большевиков с правительством Гогенцоллерна. Таковы три свидетельства, каждое из которых имеет свой вес. Условия, в которых мне приходится работать - прежде всего отсутствие в Константинополе библиотеки - делают для меня крайне затруднительными библиографические изыскания. Пока ограничиваюсь сказанным. [Л.Д.Троцкий] В Политбюро ЦК ВКП(б) Вам, разумеется, известно через берлинское полпредство, что процесс мой с дрезденским издателем Шуманом, владельцем фирмы К.Рейснер, перешел в суд следующей инстанции, по инициативе издательства, потерявшего процесс в двух низших инстанциях в Берлине и в Дрездене. Как вам, опять-таки, известно через берлинское полпредство, вступившее с дрезденским издательством в близкую связь со времени возникновения моего с ним конфликта и обеспечившее ему крупный советский заказ, Шуман требует от меня книгу "Ленин и эпигоны", полагая, очевидно, что распоряжение этой рукописью еще более улучшит его отношения с соответственными органами советского правительства. Новая судебная инстанция (Оберландесгерихт)64 сочла нуждым не ограничиваться чисто юридической стороной дела, а выяснить также и его политическую основу. С этой целью суд признал необходимым привлечь научную экспертизу по рекомендации Лейпцигского университета. На рассмотрение эксперта судом ставятся следующие вопросы, которые привожу достовно: "1. Как надлежит рассматривать отношения между Троцким и Керенским? а) В чем состоят противоречия между Троцким и Керенским? б) Как воздействовали эти противоречия на взаимоотношения Троцкого и Керенского? Стремился ли, в частности, этот последний к личному уничтожению Троцкого? 2. Возможно ли при состоянии нынешних исторических исследований установить в книге Керенского объективную неправду в отношении Ленина и большевизма? Насколько в этом случае задевается личность Троцкого без того, чтобы он был назван по имени?" Политическое значение этих вопросов выходит далеко за рамки моей тяжбы с Шуманом. Хотя лейпцигский суд и не является, конечно, последней исторической инстанцией, тем не менее неблагоприятная или двусмысленная политическая мотивировка решения65 может на значиительный срок дать свежую пищу не только русским эмигрантам, но и мировой буржуазии. С другой стороны, ясный и отчетливый ответ суда на поставленные им же вопросы нанес бы очень ощутимый удар наиболее злобным врагам Октябрьской революции и большевизма. Сама по себе клевета Керенского настолько груба и противоречива, что суд, независимо от его политических тенденций, должен будет прийти к правильным ответам на приведенные выше вопросы, если только вооружить адвокатуру и экспертизу всеми необходимыми документами и источниками. Совершенно ясно, что иностранный адвокат при всей добросовестности не в силах разобраться в показаниях Керенского и других о "продажности" большевиков. Как вам не безызвестно, я не имею возможности прибыть в Германию на время процесса, чтобы дать необходимые разъяснния и парировать на месте новые доводы. Прикрепленный к Константинополю, где нет библиотеки и совершенно отсутствуют советские издания, я лишен даже возможности подобрать для адвоката и эксперта необходимые печатные материалы, в том числе важнейшие документы по июльскому делу о большевиках. Обращаясь в вам с этим письмом, я совершенно оставляю в стороне все те вопросы, которые нас с вами разделяют, в частности те обстоятельства, которые обусловили ваш союз с Шуманом в борьбе за рукопись моей книги. Ходом вещей судебный процесс перенесен сейчас в такую плоскость, где единство фронта является для нас совершенно обязательным. Мне нет надобности указывать вам, какими путями вам надлежит вмешаться в дело, чтобы помочь суду выяснить истину. В вашем распоряжении имеются все необходимые печатные и архивные материалы. С другой стороны, берлинское полпредство в курсе всех обстоятельств процесса и может без труда предоставить все необходимые материалы в распоряжении экспертизы и представителя моих интересов, которые явно и очевидно для всех совпадают с интересами партии Ленина. Я буду спокойно ждать действий, которые вы сочтете себя обязанными предпринять. [Л.Д.Троцкий] 15 февраля 1931 г. Принкипо [Письмо К.Михалецу] 16 февраля 1931 г. Дорогой товарищ Михалец! Опасаюсь, что это мое письмо не застанет вас по данному вами адресу, так как я очень долго не отвечал на ваше последнее письмо. Я читал в свое время серию ваших статей о левой оппозиции в органе Нойрата. Статьи были очень объективно и добросовестно написаны, поскольку излагали взгляды левой оппозиции. Но, увы, заключительная ваша статья была в корне неправильна и обесценивала всю вашу работу. Более того: эта статья превращала идеи левой оппозиции в подпорку для идей правой оппозиции. Оппортунизм всегда стремился показать свою широту, свою готовность работать рука об руку с левой оппозицией (пока они в меньшинстве), ибо это прикрывает левый фланг оппортунизма и повышает его авторитет среди рабочих. Вашими статьями вы помогли не левой оппозиции, а Нойрату, который имеет возможность сказать: я совсем не с Брандлером, я и статьи Троцкого печатаю, - смотрите, Михалец разводит у меня такую левизну... А кончаете вы тем, что приглашаете всех в правую оппозицию. Нет, товарищ Михалец, нельзя левые идеи превращать в орнамент, украшающий здание оппортунизма. Это в корне ложная политика, противоречащая всему тому, чему учил Ленин и словом, и делом. Конечно, левая оппозиционная организация в Чехословакии еще слаба. Но скажите пожалуйста, вы-то вашей политикой создали хоть какую-нибудь, хоть слабенькую группку? Нет, вы состоите левым слепцом при оппортунистической фирме. Только и всего. В вашем письме вы спрашиваете меня иронически, не перечислил ли я вас в группу "попутчиков". Никак не могу. Попутчиками являются те, которые идут рядом с нами, помогают нам, хоть и не до конца пути. Вы же идете рядом с Нойратом и помогаете ему. Это значит, что если вы и являетесь попутчиком, то не левой, а правой оппозиции. Не сердитесь, пожалуйста: "Друг мне Сократ, но правда мне дороже"66. [Л.Д.Троцкий] [Письмо М.Миллю] 26 февраля 1931 г. Дорогой товарищ Милль! Из-за порчи железнодорожного пути в течение 5 или 6 дней не приходила европейская корреспонденция. Вчера и сегодня получены, наконец, письма из Парижа, в том числе и от вас для Л.[Седова], которого здесь нет (он уже в Берлине). Получены некоторые письма и документы от Рая67, а также письмо от Пьера68 с приложением его переписки с вами по поводу Секретариата. В общем, должен сознаться, получается не очень благоприятное впечатление. Секретариата фактически не существует. Я далек от мысли посылать вам хотя бы малейший упрек по этому поводу, так как представляю себе, что вы завалены работой и пр. Но я хотел бы, чтобы вы себе ясно представили, как выглядит дело со стороны, т. е. как оно представляется всем секциям. Скоро будет полгода со дня великой реформы, т. е. создания нового Секретариата. Если не считать No 2 "Бюллетеня", который был приготовлен еще здесь, то за это время вышел маленький No 3 - и только. Административная работа Секретариата сводится к вашим письмам, время от времени доходящим до отдельных секций и носящим, по необходимости, индивидуальный и беглый характер. Это значит, что по сравнению с эпохой Пьера успехи не ощущаются. Тянуть дальше нынешним темпом, значит безнадежно скомпрометировать Секретариат. Где причины этого? И где выход? Я хочу ответить на это посредством анализа доступных мне данных и надеюсь, что вы не рассердитесь на критику, даже если она покажется вам несправедливой. Мне кажется, что в работе Секретариата, в самом подходе к этой работе не было формально организационного момента и что вы лично не придавали этому моменту всего того значения, которое он должен иметь. Замена правильных организационных взаимоотношений получастными беседами придала всему делу крайнюю бесформенность и создала благоприятное прикрытие для саботажников и бойкотистов. Так, за все это время из ваших писем совершенно нельзя было уяснить себе, входит ли Сюзо в Секретариат или не входит. Как можно терпеть такое положение? В одном письме вы говорите о Сюзо с безнадежностью, в следующем - выражаете уверенность, что сработаетесь, затем опять - безнадежность, и т. д. Ведь Сюзо - официально утвержденный член Секретариата. Если он уклоняется, надо ему поставить вопрос в упор, сперва устно, затем письменно, предложив ему определенный срок для ответа, который и должен быть доведен до сведения всех национальных секций. Если бы два месяца тому назад выяснилось, что Сюзо отказывается от работы, надо было выдвинуть другую кандидатуру, напр[имер], Бласко69, и вопрос был бы решен. Вся беда в том, что Сюзо маневрирует и колеблется (и хочется, и колется), а вы вместо того, чтобы поставить его перед необходимостью дать решительный ответ, сами отражаете его колебания и тем питаете их. Таково мое впечатление. С Навиллем дело вышло, если это только возможно, еще хуже. Почувствовав себя провалившимся во всех отношениях, он подал в отставку. Это единственное, что ему оставалось. Он выдвинул гнилое объяснение, что он это делает ради меня. Объяснение вдвойне гнилое, ибо лишенное политического смысла и к тому же лицемерное. Но все равно: выход Навилля в отставку из Секретариата действительно упрощал и улучшал положение. Необходимо было немедленное вступление в Секретариат Франка, хотя бы и без несения повседневной практической работы. Необходимо было поспешить ввести архивиста, несмотря на случайные приключения. Необходимо было ребром поставить вопрос о Сюзо и в случае его отказа заменить его Бласко. Все это можно было проделать в течение одной недели. Давно был бы налицо твердый и устойчивый Секретариат, тогда - и только тогда - можно было бы поставить вопрос о возвращении Навилля в Секретариат, разумеется, при условии его лояльного поведения в Лиге. Когда я выдвигал вопрос о введении Н[авилля] в Секретариат, то я исходил из того, что Секретариат уже существует, и удивлялся только, почему вы не предлагаете секциям утвердить его обновленный состав. Из переписки Навилля с вами вытекает, будто вы предложили ему вступить в Секретариат. Из всех других писем вытекает, будто вы сделали это без предварительного согласования с Исполнительной комиссией. Наконец, из письма того же Навилля вытекает, будто вы обратились к нему с предложением войти в Секретариат, мотивируя это тем, что Секретариат не существует, никто ничего не делает, словом, вы обратились к варягу с просьбой владеть и княжить вами. Представляю себе, что тут есть немало навиллевских преувеличений. Хотя ваше намерение послать его как полномочного эмиссара к Андрею [Нину] частично подтверждает те настроения, которые вами руководили во время переговоров. На основании ваших с ним разговоров Н[авилль] уже считает себя членом Секретариата. Это показывает, как гибельно игнорировать формальную сторону дела. Навилль подал в отставку. Значит, он не член Секретариата. Хотя вы официально так и не удосужились довести об этом до сведения всех секций, что было абсолютно необходимо, факт тем не менее всем известен. Допустим, что вы приходите к выводу о необходимости включить Навилля в Секретариат. Это ваше мнение должно принять форму вашего предложения всем секциям. На основании вашего разговора с Навиллем и вашего ему предложения он ни в каком случае не может считать себя членом Секретариата. Не забудьте, что Секретариату не дано право кооптации, тем менее дано это право одному члену Секретариата. Если Навилль может считать, что он одним вашим предложением превращен в члена Секретариата, это свидетельствует о полной анархии, о совершенной бесформенности всех отношений, об отсутствии привычки ставить себе вопросы ясно, точно и закреплять их письменно. Этим вы дали очень важные карты в руки Навилля против себя, которыми он и пользуется. За этой серьезной формальной ошибкой скрывается, по-моему, политическая ошибка. Навилль - член французской Лиги, у которой есть Исполнительная комиссия. Вводить членов Лиги в Секретариат, работающий на территории Лиги, без согласия и даже как будто без ведома Исполнительной комиссии, значит совершить акт, явно враждебный по отношению к левому крылу Лиги, на которое Секретариат должен опираться и с которым он должен дружно работать. Рай считает, по-видимому, что вы действовали в данном случае по соглашению со мной, и справедливо видит в этом случае враждебный акт с моей стороны по отношению к новому Правлению. Свою точку зрения я изложил в большом русском письме, предназначенном для вас и Рая одновременно. Я именно опасался в этом деле разноголосицы и недоразумений. Несмотря на принятые мною меры предосторожности, недоразумения произошли. Я могу вас только просить как можно скорее и как можно полнее рассеять их перед т. Раем и другими членами Исп[олнительной] комиссии. Я ни в каком случае не имел в виду включение Навилля в качестве доброго знакомого без ведома Исполнительной комиссии и без нового утверждения всеми национальными секциями, дабы раз навсегда отбить у людей охоту входить и выходить из ответственных органов, точно из ресторана. На беду, вы к тому же еще совершенно поглощены переводами, написанием статей, русским "Бюллетенем" и пр. У вас не остается совершенно возможности сосредоточиться на наиболее ответственной работе. Австрийский эпизод лучше всего об этом свидетельствует. Ваше последнее письмо Франку очень остроумно, но оно не меняет того факта, что вы, по вашему собственному выражению, "обыграны" Франком, который воспользуется вашими письмами, как и Навилль, для дискредитации Секретариата. Нельзя, нельзя, нельзя вооружать противников, разоружая при этом себя. Что же сейчас делать? Наверстать упущенное: а) поставить ребром вопрос перед Сюзо, дать ему определенный срок для ответа (дня три, не более) и сообщить результат всем секциям; б) сообщить Навиллю, что если он настаивает, то вы поставите перед всеми секциями вопрос о том, желают ли они иметь его в Секретариате: он может не сомневаться, что провал его обеспечен; в) Франк должен немедленно войти в состав Секретариата с освобождением от практической работы; г) вы должны отказаться и от переводов, и от русского "Бюллетеня", сосредоточившись полностью на Секретариате; д) архивиста, если есть малейшая возможность, включить как кандидата и представить на утверждение секций. Рай пишет о Секретариате из 7-ми человек. Я против этого: слишком тяжелая машина. При нормальных условиях достаточно было бы трех. Сейчас следует, пожалуй, иметь 5, но ни в каком случае не больше. Совершенно неприемлемым я считаю предложение включить теперь в Секретариат Романа70: не потому, чтобы я был вообще против его кандидатуры, а потому, что на данной стадии это означает провозглашение раскола в немецкой оппозиции со стороны самого Секретариата. Между тем, Секретариат и мы все вместе с ним тем вернее убедим берлинских и пфальцских рабочих в нашей правоте, чем большую организационную лояльность проявим. Об этом я писал достаточно подробно. (Кстати, Навилль пишет, что вы не согласны со мной в немецком вопросе: как это так Навилль знает, а я до сих пор не знаю? И если это верно, то как согласовать вашу французскую политику с немецкой?). Таковы мои конкретные организационные предложения, являющиеся последней попыткой создать или воссоздать Секретариат в Париже. Некоторые товарищи давно уже возбуждали вопрос о перенесении его из Парижа. Я до сих пор противился этому, но если нынешняя попытка урегулировать дело ни к чему не приведет (я подожду разрешения вопроса примерно до 10 марта), - простите за "ультимативную форму", - то я увижу себя вынужденным присоединиться к предложению о перенесении Секретариата из Парижа. Я здесь не касаюсь никаких других вопросов, ожидая ответа на свои предшествующие письма. Вопрос о Секретариате, повторяю, был и остается важнейшим и должен быть разрешен во что бы то ни стало. [Л.Д.Троцкий] [Письмо М.Миллю] 26 февраля 1931 г. Т[оварищ] Милль! Посылаю вам открытку, написанную по евр[ейски], с просьбой перевести ее и прислать нам русский перевод (здесь нет знающих евр[ейский] язык). Сегодня послали вам одну открытку, которую надо переслать. Т. Франкель очень занят, поэтому сейчас ничего не пишет. Привет. [Л.Д.Троцкий] [Письмо М.Миллю] 27 февраля 1931 г. Дорогой товарищ Милль! Отвечаю на ваше письмо от 19 февраля. 1. Вы, разумеется, прекрасно сделали, сообщив мне о финансовых затруднениях. Кое-какие предложения я делаю по этому поводу в письме Раю. Необходимо во что бы то ни стало обеспечить издание интернационального "Бюллетеня". Без этого существование Секретариата есть фикция. 2. Принимаю к сведению сообщение о создании Секретариата. Вы не упоминаете, однако, об официальном утверждении тов. Франка. Абсолютно необходимо от имени Секретариата разослать секциям официальное оповещение о том, что т. Навилль вышел в отставку такого-то числа и что Исполнительная комиссия выдвинула в качестве кандидата т. Франка, который уже допущен к работе, причем Секретариат ходатайствует об его утверждении в качестве члена. Без строго формальной постановки вопроса мы не оберемся путаницы, личных недовольств, а в конце концов и законного возмущения национальных секций. 3. О немецких делах. Я не думаю, что нам надо "форсировать" немецкую конференцию. Каждая лишняя неделя ослабит Ландау и усилит Секретариат. Разумеется, затягивать кризис на бесконечное время нельзя, но и связывать себя календарными рамками нет смысла. Развитие дискуссии в Берлине и в Пфальце покажет, когда созывать конференцию. 4. Поведение архивистов еще больше убеждает в необходимости ввести их доверенного в Секретариат, если он лично - солидное лицо. 5. Вы напрасно, мне кажется, принимаете за чистую монету ссылку Навилля на то, что он вышел из Секретариата из-за моего недоверия к нему. Ему эта ссылка нужна для того только, чтобы распространять слух, будто я его устранил из Секретариата, т. е. будто Секретариат является технической комиссией Т[роцкого] (по выражению Сюзо). Надо, наоборот, дать отпор таким лицемерным ссылкам Навилля. Расширение Секретариата и строго формальная постановка дела обеспечат его независимость и авторитет, - тогда никто не посмеет говорить, что он лишь техническая комиссия. 6. Вы писали о предстоящей полемике Веля с Грефом. Предупреждаю на всякий случай, что Греф очень хорошо вооружен. Он написал на немецком языке большую брошюру о советском хозяйстве. Я эту брошюру читал. Она свидетельствует об очень большой работе над материалами: голыми руками Грефа взять нелегко, поэтому я советовал бы большую осторожность, чтобы не доставить ему какой-нибудь легкой победы. 7. Вы писали сыну, что Франкель напрасно специализируется на Австрии. Никак не могу с этим согласиться. Именно такие статьи нужны для "Бюллетеня": точный подбор фактов, точные цитаты, точные даты - все это дает возможность всем секциям следить за развитием кризиса. Конечно, раз "Бюллетень" не выходит, а статьи Франкеля накапливаются, они производят впечатление "избытка". 8. Я считаю, что Секретариат должен потребовать совершенно официально у Навилля переписку с англичанами, которую он вел официально, а не в личном порядке. [Л.Д.Троцкий] [Письмо М.Миллю] 4 марта 1931 г. Дорогой товарищ Милль! От вас давненько уж нет ничего. Надеюсь, что Секретариат не оказался жертвой всепожирающего пламени, как мы здесь71. За это время я получил два поучительных письма: одно от Рая, другое от Фероччи. Письмо Рая сообщает о голосовании по вопросу об У[нитарной] О[ппозиции]. 32 голоса за резолюцию Исполнительной комиссии, 1 против, 6 воздержавшихся. Признаться, я такого результата не ожидал. Это очень крупный успех. Навилль умудрился остаться в том примерно составе, в каком он выступил полтора года тому назад из суваринского кружка. Если он способен чему-либо учиться, то этот новый урок должен показать ему, что политика маневрирования и уверток есть самая бесплодная из всех политик. Письмо Фероччи произвело на меня самое тяжкое впечатление: он пытается убедить меня в том, что политика Навилля есть самая лучшая из всех возможных политик. Практический его вывод таков: надо дать Лиге "самостоятельно" разрешить вопрос. Это по существу значит (по моему адресу): "Не помогайте победе правильных взглядов, тогда, может быть, нам с Навиллем удастся обеспечить победу за ложными взглядами". Здесь та же голая борьба за личную "независимость" и за победу группы - неизвестно во имя каких собственных идей. Ибо: можно очень хорошо понять, против кого борются Навилль и Фероччи, но я совершенно отказываюсь понять, во имя чего они борются. Фероччи нетерпеливо ухватился за неудачные формулировки в "Веритэ". В то же время он молчит по поводу основных вопросов борьбы (синдикальная проблема во Франции, политика клики в Германии и Австрии). Навилль же вообще отмалчивается и орудует за кулисами. Неужели же он и теперь не поймет, куда ведет его политика? Посылаю вам копию сегодняшнего моего письма Андрею [Нину]. Думаю, что вам необходимо поддерживать самую активную связь с - Адэ72. Кстати: неужели же Навилль так-таки и не представил вам до сих пор своей переписки с англичанами и с испанцами? Занимается ли Сюзо испанскими делами? Вошел ли он вообще в работу Секретариата? Готовит ли он итальянское издание "Бюллетеня"? Как разрешился вопрос с Горкиным? По поводу бордигистов Фероччи пишет мне в том смысле, что их нужно "щадить", ибо они очень "чувствительны", нужно "привлекать" их, а не "отталкивать", и пр[очее] в том же роде. Что все это означает, я отказываюсь понять. Верно ли, что бордигисты так долго жили в замкнутой атмосфере национального кружка, что перестали совершенно выносить слово критики? Не думаю, чтобы у нас могли быть для них какие-либо другие критерии и методы, чем для других групп. Бордигисты идут навстречу неизбежному и острому кризису, ибо их взгляды совершенно не проветриваются событиями и превратились в противоречивейшее сочетание радикализма, оппортунизма, интернационализма и национального мессианизма. Чем скорее в этой группе произойдет кризис, тем большее число элементов ее будет спасено для революционного движения. Путем приспособления к ним и попустительства их чрезвычайного высокомерия ничего достигнуть не удастся. Разумеется, это вовсе не значит, что надо искусственно обострять отношения или отказываться вести дискуссию в товарищеском тоне. Это лишь значит, что на каждый удар надо отвечать двумя ударами. Фероччи пишет, что бордигисты собираются напасть на Секретариат. Думаю, что в этом случа