дохнул, громко сопя.
  - Говори все, не бойся! Мой учитель предан мне и молчалив, как
придорожный камень.
  - То, что я говорил раньше, подтверждается. Гуюк-хан привел сюда, к
нашему лагерю, свою тысячу. Я усилил охрану и приказал, чтобы никого близко
не подпускали. Другие ханы тоже прибыли, вопреки приказанию, с отрядами по
нескольку сот воинов. Более крупные их отряды стоят недалеко, и если ханы
поднимут тревогу, войска могут явиться сюда немедленно.
  -  Что же делать? Драться?
  - Это будет видно сегодня вечером. "Бешеные" и "непобедимые" наготове..."


        Глава девятая. ВЕЛИКИЙ СОВЕТ ЧИНГИЗИДОВ

                                        Ненависть, гнев и зависть
                                        преобладают в природе этого народа.
                                                Рашид эд-Дин.

  Вечер был спокойный, без ветра. Легкий дождь прибил докучливую пыль.
Кругом пылали костры и доносился запах жареного бараньего сала.
  Ханы подъезжали с пьяным смехом и грубыми возгласами. Они остановили
коней в десяти шагах от большого золотисто-желтого шатра,- дальше их не
пустили тургауды, преградив путь копьями. Ханы хотели гурьбой направиться к
шатру, но три главных шамана встали перед ними;
  - Проходите между огнями. Мы обкурим вас священным дымом. Он очистит
сердца от злых помыслов, прогонит черных духов тьмы.
  Часовые стояли двумя рядами по сторонам дорожки, ведущей к шатру. Ханы и
их военачальники проходили медленно, останавливаясь около восьми
жертвенников, сложенных из камней и глины. На них дымились костры. Шаманы
размахивали опахалами, сплетенными из камыша, раздували огонь, стараясь,
чтобы дым направился в сторону ханов. Другие шаманы колотили в бубны и
громко распевали старинные заклинания.
  У входа в шатер двое дозорных поддерживали копьями дверную занавеску и,
наклонившись, наблюдали, чтобы входившие не коснулись ногой священного
порога.
  Внутри шатра, на высоких бронзовых подставках, горели светильники,
распространяя аромат амбры, мускуса и алоэ. Кругом на разостланных пестрых
коврах лежали сафьяновые и шелковые подушки. В глубине шатра с потолка
спускалась, закрывая заднюю стенку, широкая малиновая шелковая занавеска,
расшитая золотыми птицами и цветами.
  Субудай-багатур, в парадной китайской одежде, сверкая золотом, стоял у
входа и приглашал входивших снимать оружие и складывать его у двери, затем
проходить дальше и садиться по правую сторону. Менгу-хан и четыре брата
Бату-хана расположились слева. За ханами садились их главные военачальники,
знатнейшие нойоны и багатуры.
  Гуюк-хан, в красных сафьяновых, сапожках на очень высоких изогнутых
каблуках, вошел последним, переступая мелкими шажками. Его пухлый живот был
перетянут парчовым поясом, за который был засунут китайский кинжал с
нефритовой рукоятью. Синий шелковый чапан был застегнут большими рубиновыми
пуговицами. Под чапаном виднелась малиновая безрукавка, расшитая золотыми
драконами.
  Презрительно улыбаясь, Гуюк-хан сел в глубине шатра и обвел всех
подозрительным взглядом. За ним пытались пройти три монгольских
телохранителя, но Субудай-багатур зашипел на них:
  -  Назад! Кто вам разрешил входить на совещание князей?
  Гуюк-хан вмешался:
  -  Пусть остаются! Пусть учатся, как управлять!
  - Арапша! Выброси их! - крикнул Субудай.
  Пришедшие монголы настойчиво лезли к Гуюк-хану. Арапша схватил сзади
одного и выволок из шатра. Братья Бату-хана поднялись и вытолкали двух
остальных.
  Вошли три раба в китайских просторных одеждах и внесли золотые с узорами
подносы, на которых стояли простые деревянные аяки с пенящимся белым
кумысом. Эти серые обкусанные чашки хранились у Бату-хана как святыня: из
них пил когда-то сам великий Чингиз-хан. Все посматривали с почтением на
эти старые аяки, столь обычные в юртах бедняков.. Чаш было одиннадцать, по
числу ханов из рода Чингизова. Рабы стояли неподвижно, держа подносы на
вытянутых руках.
  Субудай прошел в глубь шатра и осторожно отдернул малиновую, расшитую
золотом занавеску. За ней на широком и низком троне, отделанном золотыми
украшениями, сидел строгий и неподвижный Бату-хан. На нем была
переливающаяся искрами блестящая стальная кольчуга, китайский золотой шлем
с назатыльником, украшенный наверху большим, с голубиное яйцо, алмазом. С
шлема свисали по сторонам четыре хвоста чернобурых лисиц.
  На груди Бату-хана красовалась на золотой цепи большая овальная золотая
пластинка, пайцза, с изображением головы разъяренного тигра. Эту пайцзу
получил из рук самого Чингиз-хана отец Бату-хана, суровый и смелый
Джучи-хан. Голова тигра означала повеление кагана: "Все должны повиноваться
хранителю этой пайцзы, как будто мы сами приказываем". На коленях Бату-хан
держал китайский меч с длинной рукоятью, блистающей алмазами.
  Все затихли, впиваясь взглядами в мрачного джихангира. Он смотрел вперед,
поверх людей, с каменным лицом и сдвинутыми бровями, как будто далекий от
обычных земных дел.
  Гуюк-хан несколько мгновений сидел неподвижно, затем повернулся к
сидящему рядом хану Кюлькану и шепнул так, чтобы другие слышали:
  -  Полевая крыса, которая думает, что похожа на льва!
  Субудай-багатур опустился перед троном на колени и сказал:
  - В этом походе джихангиром объявлен Бату-хан, - он справедливый, он
безупречный, он смелый! Ему подобает называться "Саин-хан" - доблестный! Вы
видите золотую пайцзу на его крепкой груди и знаете, что означает голова
разъяренного тигра. Окажите почет Бату-хану, как будто перед вами сам
Священный Правитель. Если все войско будет повиноваться Саин-хану, как оно
повиновалось единственному и величайшему, то вся вселенная будет лежать под
копытами наших коней. Преклонитесь перед джихангиром!
  Братья Бату-хана поднялись, сложили руки на груди и пали ничком. За ними
Менгу-хан и некоторые старые полководцы также встали и сделали земной
поклон, поцеловав ковер. Семь царевичей, косясь на Гуюк-хана, оставались
неподвижными.
  У Бату-хана чуть дрогнули губы:
  - Раздайте чаши!
  Субудай сжался, еще более сгорбился и сделал знак рабам. Они с бесшумной
ловкостью обошли всех чингизидов и передали им старые деревянные чаши с
кумысом. Такую же простую чашу взял Бату-хан и, держа ее перед собой,
готовился произнести моление.
  Гуюк не дал ему этого сделать. Он заговорил, торопясь перебить Бату-хана,
желая показать, что он, наследник престола великих каганов, является высшим
ханом на этом собрании:
  - Первые капли нашего родового кумыса из этих древних священных чаш мы
выпьем за процветание, величие, здоровье и могущество великого владыки всех
монголов и повелителя ста семидесяти других подчиненных ему народов,
хранимого вечным синим небом кагана Угедэя....
  Некоторые ханы поднесли чаши к губам и стали пить, другие выжидали,
посматривая на Бату-хана. Он продолжал оставаться неподвижным и в
наступившей тишине, растягивая слова, громко сказал:
  - Первую чашу нашего кумыса мы выпьем в память Священного Правителя,
ушедшего от нас повелевать заоблачным миром, того величайшего воителя, кто
приказал начать этот поход, чтобы пронести ужас монгольского имени до
последних границ вселенной!..
  Бату-хан медленно выпил чашу до дна, оставшиеся капли вылил на руку и
провел ею по груди. Все царевичи немедленно припали губами к чашам,- разве
можно отказаться выпить в память великого Чингиз-хана!
  Рабы принесли серебряные подносы с золотыми кубками и чащами различной
формы и стали их наполнять кумысом из. висевшего около двери большого
телячьего бурдюка. Все пили за великого создателя монгольской державы и за
предстоящие победы.
  Бату-хан снова заговорил тихо, но его слова звучали четко в шатре, где
все сидели неподвижно, предчувствуя, что теперь могут вырваться наружу
тайные злобные страсти, кипевшие у чингизидов:
  - Мы сейчас будем говорить о том, что в этом походе полезно и что не
нужно. Вот что я хочу вам объявить...
  Гуюк дергался на месте, шептался с двумя соседними ханами. Он уже раньше,
днем, выпил слишком много хмельного тирана, и глаза его налились кровью. Он
закричал хриплым, яростным голосом:
  - О чем ты можешь объявить? Кто тебя захочет слушать? Тебе ли сидеть на
троне, тебе ли начальствовать над войсками? - и, захлебываясь от смеха,
Гуюк повернулся к другим ханам: - Не правда ли, что Бату-хан не что иное,
как баба с бородой! Я прикажу последнему из моих нукеров побить его
поленом!
  Приближенный Гуюк-хана полководец Бури во весь голос завопил:
  - Га, га! Дай это сделать мне! Я ткну Бату-хана пяткой, свалю его и
растопчу!
  Царевич Кюлькан смеялся, пьяно взвизгивал и старался перешагнуть через
сидевших вокруг него ханов:
  - Воткни этой бабе с бородой деревянный хвост! Пропустите меня, я это
сделаю!
  По знаку Гуюка все его сторонники вскочили и, доставая из-за пазухи ножи,
толкая друг друга, бросились к трону.
  Голова Бату-хана ушла в плечи, зубы оскалились, глаза обратились в щелки.
Он вдруг выпрямился, отбросил в сторону меч и выхватил из-за голенища
короткую плеть. С размаху он стал колотить ею по головам наступавших на
него ханов:
  - Я проклинаю великим проклятием тех, кто в походе не повинуется
джихангиру! А тебе, Гуюк, не бывать великим ханом, как не летать курице над
облаками! Назад! На колени!
  Вдруг прогремел хриплый, яростный голос Субудай-багатура:
  -  Ойе! Урянх-Кадан! Зови "бешеных" и "непобедимых"!
  Молодой сильный голос повторил:
  -  "Непобедимые" и "бешеные", сюда!
  Из-за занавески, из кожаных сундуков, из-за скатанных ковров мгновенно
выскочили монгольские воины. Одни бросились к Бату-хану, подхватили его на
руки, и он исчез за полотнищами шатра. Другие воины колотили метавшихся
ханов кулаками прямо в лицо, опрокидывали их и тащили за ноги из шатра,
  Бронзовые подставки с горевшими светильниками повалились на дерущихся
ханов. В шатре стало темно. Последние ханы и нойоны старались ползком
пробраться к выходу.
  С яростными проклятиями ханы и свита собирались около шатра, где еще
слышались глухие удары и звон разбиваемой посуды. Оправляя разорванную
одежду, стирая рукавом кровь с лица, некоторые порывались войти обратно в
шатер, но невозмутимые дозорные их не пускали, грубо отталкивая копьями.
Из-под бокового полога шатра вылез Субудай-багатур, бережно держа в руках
оставленный Бату-ханом его наследственный кривой меч с алмазной рукоятью.
Около Субудая строились тесными рядами "бешеные" и "непобедимые". К ним
подбегали все новые нукеры. Субудай-багатур спокойно ждал, пока его сын
Урянх-Кадан вместе с другими воинами выносил барахтавшегося Гуюка.
Переваливаясь на кривых ногах, Субудай приблизился, кряхтя низко
наклонился, рухнул на колени и коснулся лбом земли. Гуюк пытался ударить в
лицо Субудая ногой в красном сафьяновом сапоге, но монголы оттянули его
назад.
  Субудай встал, выпрямился и сказал:
  - Сыну величайшего внимание и повиновение! Чем могу я выказать свою
преданность?
  - Где он? - снова закричал Гуюк.- Я раздеру его лицо! Он крыса, не
джихангир!..
  Субудай прищурил свой красный глаз:
  - Священный Правитель беседует теперь с небожителями там, высоко, за
грозовыми облаками. Он взирает оттуда, как успешно идет поход, как движется
на запад его не знающее поражений монгольское войско!.. Как поступают его
внуки?! Да! Среди его багатуров не может быть ссоры, не может быть
вражды... Да! Все должны держаться тесно, как деревья в густом лесу,
дружно, как одна волчья стая!.. Да, да, да! Дружно! - последние слова
Субудай прокричал с дикой яростью.
  Слушая Субудая, все ханы затихли, Гуюк перестал дергаться и замер, поняв,
что сейчас сопротивляться одноглазому старику опасно.
  -  "Непобедимые", готовьтесь! - крикнул Субудай.
  Нукеры ударили ладонями по рукояткам и с резким лязгом вытащили из ножен
кривые мечи, а Субудай продолжал кричать, наступая на Гуюка:
  - Великое, непобедимое войско ведет назначенный Священным Воителем
джихангир Бату-хан и повелевает тебе, Гуюк-хан, сейчас же, не переводя
дыхание, выехать к берегу великой реки Итиль и дожидаться там у того места,
где в нее вливается речка Еруслан.
  Гуюк опять загорелся гневом:
  - Ты не смеешь так говорить со мной, наследником золотого трона! Ты,
бродяга, пастух, возвеличенный моим дедом! Молчи, мой слуга, косоглазый
калека, и повинуйся!
  Субудай, шипя и задыхаясь, дважды подскочил на месте. Нукеры потом
уверяли, что в этот миг налитый кровью глаз разъяренного Субудая горел,
пронизывал и прожигал, как раскаленный докрасна гвоздь. Старик тихо
проговорил:
  - Да! Я нукер! Я исполняю волю моего и единственного для всех здесь
повелителя, джихангира Бату-хана! Для него я нукер и слуга! Кто спорит, тот
будет сметен с пути. Кто не выполнит приказа, будет рассечен на девять
частей! Ойе, "непобедимые", первый десяток! Посадите охмелевшего хана Гуюка
на коня! Скрутите ему локти! Он еще слишком молод. Айран ударил его в
голову. Одним духом отвезите молодого хана в его лагерь! Сдайте его на руки
нойону Бурундаю и немедленно скачите назад! Если меня уже здесь не будет,
догоняйте! Вперед, уррагх! Уррагх!..
  Нукеры, державшие Гуюк-хана, скрутили ему руки за спиной и проволокли к
его коням. Субудай-багатур оглянулся. Нукеры, положив блестящие мечи на
правое плечо, стояли как каменные. Ханы и нойоны, тихо переговариваясь,
удалялись. Субудай подозвал мрачного, спокойно за всем наблюдавшего Арапшу.
  -  Где джихангир?
  -  Мы отнесли его в твой шатер. Я усилил дозорных.
  - Верно поступил. Надо ожидать нового удара. Прикажи трубачам и большим
барабанам с первыми петухами подымать войско в поход.


        Глава десятая. НА БЕРЕГУ РЕКИ ИТИЛЬ

                                Была пора, татарин злой шагнул
                                Через рубеж хранительныя Волги.
                                        Орест Миллер.

  Монгольское войско, вышедшее из Сыгнака ранней весной, прибыло к берегам
Итиля поздней осенью. Переход через степи до первых рубежей земель
урусутов, булгар и других непокоренных народов продолжался полгода.
Бату-хан и "у стремени его" Субудай-багатур прибыли во главе передовой
тысячи "непобедимых" к берегам великой реки Итиль. Всадники, покрытые
густой пылью, забыв порядок, рассыпались по береговым песчаным холмам,
пораженные величественной, могучей рекой, которая свободно несла обильные
глубокие воды.
  - Если ее запрудить,-толковали монголы,-вода в один день поднялась бы до
неба!
  Воины стояли на холмах, с трудом сдерживая потных коней, тянувшихся к
воде,
  - Это не то что наш голубой Керулен или золотой Онон, которые мы
переходили вброд... Попробуй-ка переплыть эту реку... Однако упрямый
Субудай перетопит половину войска, но если он решил переправляться здесь,
то он заставит нас плыть...
  Бату-хан, в кожаном шлеме, закутанный в плащ, на белом жеребце,
потемневшем от пыли, спустился к берегу.
  Беспокойные серые волны набегали на песок, выбрасывая клочья дрожащей от
ветра пены, и перекатывали большие полосатые раковины.
  - Здесь кончились наши монгольские степи,- сказал Батый подъехавшему
Субудаю.- Там, за рекой, все будет Другое! Там засверкает наша слава!
  На противоположном берегу реки по отлогим холмам тянулись кудрявые леса,
уже тронутые золотом осени; кое-где яркими малиновыми пятнами выделялись
заросли осины. На холмах подымались две высокие сторожевые башни, сложенные
из бревен. Песчаные отмели длинными желтыми полосами отделялись от зеленых
берегов. Стаями проносились кулики, утки и другие птицы.
  Там же возвышалась одинокой громадой скалистая серая гора. За нею уходили
вдаль густые леса. На горе чернели большие отверстия, перемежаясь с белыми
странными столбами. По берегу лениво брело несколько коров. С горы сбежали
две женщины и, стегая коров хворостинами, угоняли их в лес.
  - Наш обед от нас уходит,- заметил монгольский воин. На вершине мрачной
горы толпились люди. Они, видимо, волновались, перебегая с места на место.
  Стая белых чаек летала и кружилась над рекой, опускалась к воде. Чайки
садились на плывшие бревна, ссорились, взлетали с криком и снова садились,
  - Это не бревна! Смотрите, это плывут трупы... Дело рук хана Шейбани...
Он наводит повсюду монгольский порядок.
  Трупов плыло много. Один, раздутый, с опухшим синим лицом, гонимый ветром
и волнами, медленно подплыл к берегу и застрял на отмели.
  Войску была объявлена трехдневная остановка. На равнине повсюду задымили
костры. На другой день сотник Арапша сказал Мусуку:
  - По приказанию начальника тысячи Кунджи, тебе поручается важное дело:
поймать и привести какого-нибудь человека из живущих по этим берегам.
Здесь, должно быть, много людей рыбачит и сеет ячмень,- всюду видны посевы
и в воде у берега привязаны сетки-мережи. На другом берегу заметны узкие
черные ладьи. Проберись вверх по реке и захвати рыбака, вышедшего на берег.
Я дам тебе в помощь нукеров.
  Мусук и пять монголов отъехали от берега в ковыльную степь, нашли
тропинку, чуть не увязли в болоте и едва выбрались, вытянув друг
друга.арканами. Потом снова приблизились к реке и пошли камышами, ведя
коней в поводу. Два раза, совсем близ берега, проплыли лодки. В одной
гребли женщины в белых одеждах, обшитых красными тесемками. В другой сидел
старик и мальчик. Каждый греб одним коротким, как лопата, веслом. Лодки
были такие узкие, что требовалось особое искусство, чтобы держаться на
серых беспокойных волнах и не опрокинуться.
  Мусук условился с монголами, что он будет "скрадывать" старика с
мальчиком. У них должна быть заветная отмель, на которой они остановятся.
Один из нукеров остался за пригорком на лошадях, остальные пошли вдоль
берега, прячась за кустами, ожидая знака Мусука.
  Лодка старика подвигалась медленно против течения, и так же медленно,
ползком пробирался по берегу Мусук, держа в руке короткое копье. На пути
оказались две речки. Он перешел их вброд, по шею в воде, вспугнул кабаниху
с поросятами.
  Мусук несколько раз терял из виду старика. Лодка стала удаляться от
берега, направляясь к острову посреди реки. Там старик долго возился в
камышах, проверял мережи и выбрасывал в лодку пойманную рыбу.
  Мусук лежал весь промокший на песке и выжидал. Лодка снова направлялась к
берегу, уже вниз по течению. Она плыла теперь быстро и, наконец, скрылась
из виду. Мусук снова перешел обе болотистые речки, выбрался на берег и
вдруг впереди, совсем близко, услышал голоса. Он пополз как можно тише,
чтобы не выдать себя.
  Наконец сквозь стебли камыша Мусук различил небольшой залив; черная лодка
была вытащена кормой на песчаный берег. Старик и мальчик лежали у костра. В
огне стоял закоптелый горшок, из него торчал рыбий хвост. Кипящая похлебка
переливалась пеной через край. Мальчик подбросил в костер несколько веток.
Старик вытянулся, подложив руки под голову; седая борода его стояла
торчком. Он закрыл глаза и стал всхрапывать. Мусук ясно видел его серую в
заплатах, длинную до колен холстинную рубаху, широкие порты из дерюги,
продранные на коленях, старый с медной пряжкой кожаный пояс и привешенный к
нему нож в деревянных ножнах. Вдруг мальчик приподнялся и стал тревожно
осматриваться.
  Мусук бросился вперед, ломая камыши, и навалился на старика. Мальчик
кубарем откатился к лодке, оттолкнул ее от берега, ловко взобрался в нее,
пронзительно крича:
  -  Деда, деда! Скорей ко мне, в лодку.
  Мусуку казалось легким делом одолеть костлявого, тощего старика. Он лежал
на нем, подгибая его руку, тянувшуюся к ножу, стараясь опутать его ремнем.
Но старик был крепким. Он бился изо всех сил. Вырвав руку, он схватил
камень и ударил Мусука по глазу. И костер, и камыши, и река - все
закружилось, но Мусук продолжал бороться, помня, что "языка" надо взять
живым. Старик дрался, как дикий зверь, кусая Мусука за локоть, и кричал:
  - Ах ты, язва! Не побороть тебе меня, желтомордый щенок!
  Старику удалось вывернуться, и он порывался встать на колени. Мусук
продолжал прижимать его, скручивая руки.
  Старик кричал мальчику:
  - Не уезжай, Кирпа! Сейчас я его прикончу!
  Он сильно ударил Мусука в живот. От удара Мусук свалился на бок. Крики
услышали монголы. Двое из них набросились на старика в то мгновение, когда
он, сидя на Мусуке, уже доставал нож. Старик завизжал, отбиваясь от
нукеров, но те сбили его с ног и скрутили руки сыромятными ремнями. Мальчик
в черной лодке быстро плыл на середину играющей солнечными блестками реки.
  Монголы набили старику в рот листьев и травы и перевязали лицо тряпкой.
  Сверху, скользя по быстрому течению, показалась большая лодка. Четверо
гребцов сильно ударяли по воде длинными веслами. На корме рулевым веслом
правил знатный с виду человек в темно-малиновом бархатном кафтане, расшитом
золотыми цветами. В его ногах на дне лодки сидели еще двое молодцов с
длинными ножами за поясом.
  Лодка с разбегу врезалась в песчаный берег. Гребцы, сложив весла, с
копьями в руках спрыгнули на песок и подтянули лодку.
  Человек в бархатном кафтане сказал властным звучным голосом по-татарски:
  - Здравствуйте, охотнички. Какого зверя поймали? Подождите его добивать.
Он человек старый и очень знающий. Наш лучший рыбак, все рыбные места здесь
знает... Кто вы? Из какого племени?..
  Мусук тяжело хрипел, с трудом пытаясь встать. Кровь залила ему глаз. Один
из монголов ответил:
  - Мы нукеры джихангира Бату-хана. Почему ты вмешиваешься в наши охотничьи
дела?..
  - Я посол от великого племени рязанского. Князь Глеб Володимирович. Еду
приветствовать вашего великого хана, пожелать ему благополучия и много лет
царствования... Далеко ли мне еще ехать?
  - Если поедешь с нами медленно, будешь у Бату-хана через три дня. Если
захочешь проскакать быстро, будешь ехать сто дней и его не встретишь, а
найдешь себе могилу на перекрестке трех дорог.
  - Тогда я поеду вместе с вами. Укажите мне дорогу, в убытке не
останетесь.
  Мусук отдышался, промыл в реке раны и перевязал голову лоскутом,
оторванным от рубахи. Теперь здоровым глазом он мог рассмотреть знатного
человека, сидевшего в лодке. Он был уже не молод. Черная окладистая борода
с сильной проседью ниспадала на широкую грудь. Бархатная шапка, отороченная
бобром, была не нова и сильно выцвела. Да и красивый цветистый кафтан был
поношен. Суровое лицо и пристальные черные глаза смотрели тяжело и
неприветливо. Видно, человек этот когда-то жил в большой чести и
довольстве, а с тех пор видывал виды, и жизнь его сильно потрепала.
  Князь долго спорил с монголами, как они будут ехать, и, наконец, порешили
на том, что знатный посол в лодке поплывет близ берега, а монголы верхом
будут держаться поблизости.
  Полуживого Мусука посадили на коня, а пленный старик, с кляпом во рту и
ременной петлей на шее, пошел у стремени передового нукера.


        Глава одиннадцатая. СТАРИК ВАВИЛА

  Бату-хан приказал Хаджи Рахиму прийти в его золотисто-желтый шатер и
присутствовать при беседе с иноземцами. "Ослепительный", в парчовом
кафтане, сверкая алмазами перстней на всех пальцах, сидел на золотом троне
в глубине шатра. Слева от него сидели молчаливые и степенные
Субудай-багатур и главные военачальники в своих лучших одеждах. Справа, в
высоких шапках, увитых жемчужными нитями, и в шелковых, расшитых золотыми
цветами платьях, красовались, как сказочные птицы, четыре жены
Батыя - монголки. Ожидалось важное совещание, требующее тайны, когда
присутствуют обычно только жены-монголки,- другие жены не допускались, так
как джихангир не раз высказывал опасение, что кипчаки болтливы и лживы, а
особенно их женщины.
  Слуги разнесли всем кумыс в драгоценных чашах; он был свежий, пенился, и
после долгой дороги по выжженным степям было сладостно пить холодный
кисловатый напиток.
  Первым вошел начальник "непобедимых" сотник Арапша. Обычную у монголов
шапку с отворотами он заменил индийским шафрановым тюрбаном, один конец
которого падал на левое плечо. Арабский шерстяной чекмень обтягивал его
худощавый стройный стан и прямые плечи. Черные строгие глаза Арапши
смотрели в упор, и никто не видел, чтобы этот гордый нукер когда-либо
беззаботно смеялся.
  За Арапшой вошел Мусук. Лицо его было перевязано цветными тряпицами.
Накануне Хаджи Рахим приложил все знания, приобретенные им в Багдаде, чтобы
промыть крепким чаем и зашить лицо, израненное в борьбе при захвате важного
пленного. Узнав об этом, Бату-хан пожелал услышать рассказ Мусука и
плененного им жителя с берегов Итиля.
  Лысый старик, с лицом, густо заросшим седой бородой, вошел в шатер. Его
руки были связаны за спиной. Шею давил сыромятный ремень, конец которого
намотал себе на руку монгольский воин. Лицо и загорелая плешь старика были
в засохших ранах. Он стоял прямо, испуга не было в его светлых спокойных
глазах.
  Вошедшие встали рядом на колени перед золотым троном. Два толмача
переводили непонятные слова старика. Один из них спросил:
  - Покоритель вселенной желает знать: кто ты, как тебя зовут, откуда ты
родом и как попал сюда на реку?
  - Я слуга великого колдуна и звездочета Газука, хранителя священной
Ураковой горы. Я бедный раб его... На мне тамга моего хозяина...
  Бату-хан кивнул:
  -  Покажи!
  -  Сорок лет назад мне выжгли ее на бедре.
  Монгольский воин спустил холщовые порты старика, и он повернул к хану
тощее бедро, где краснела выжженная тамга: круг с двумя рожками, как у
козла.
  -  Что значит такая тамга? Почему рога?
  Старик повернулся к сторожившему его монголу и строго сказал:
  - Раз ты спустил порты, ты и натяни. Видишь, я руками пошевельнуть не
могу!
  Монгол поправил шаровары, и старик обратился к Бату-хану:
  - Видел ты на той стороне реки серую гору? Называется она - городище хана
Урака. Там живет старый колдун Газук. Ему более ста лет, и даже я гожусь
ему только во внуки. Но он все помнит, что было раньше, в старые времена, и
много рассказывает. Каждое полнолуние на горе устраивается моление в честь
богов водяного и громового. Тогда отовсюду приезжают куманы и другие
степняки, режут черных козлов и пьют айран. Потому у Газука и тамга с
рогами козла...
  -  Как звать тебя?
  - Меня зовут дед Вавила, Родом я из Рязани. Был бортником. Меня обманом
поймали на охоте, когда я ходил за диким медом, ушкуйники-новгородцы,
увезли вниз по реке и продали купцу, а тот перепродал другому. Так я
переходил из рук в руки, пока не попал к колдуну Газуку.
  Субудай-багатур прервал старика:
  -  Постой! Отвечай только то, о чем тебя спрашивают.
  Бату-хан спросил:
  - Какие войска ты видел на той стороне? Много ли пеших и конных воинов?
  -  Я рыбак, езжу по реке. Много ли я в камышах увижу?
  -  А что слышал?
  - Слышал я, что куманские ханы еще недавно кочевали поблизости. Потом они
в страхе стали уходить прочь, в свои степи. Угоняют табуны, скот, увозят
юрты. Никогда раньше у них такого бегства, а бывало...
  -  В какую сторону уходят?
  -  К Лукоморью, к Синему морю!
  Старик стоял нахмуренный, сдвинув густые седые брови.
  Субудай опять вмешался:
  - Ты знаешь имена куманских ханов, которые кочевали поблизости?
  Старик огрызнулся:
  - Вот еще! Чего захотел! Если бы я торговал с ними, коней менял, я бы
знал. Ты лучше спроси: какие рыбы водятся в реке, много ли здесь осетров,
щук, судаков, где богатые рыбные места,- все тебе выложу, точно сам под
водою в гости лазил к водяному деду!
  -  А кто это - водяной дед? - спросил Бату-хан.
  - Водяного не знаешь! Это царь морской, что под водой на дне сидит. И
хоромы там у него богатейшие. В них живут его сто дочерей, что русалками
зовутся.
  -  Ты их видел?
  - Сорок лет на реке рыбачу, да чтоб не видеть! Не только видел, но и
слышал! Русалки по ночам поют, плачут, подзывают путников-ротозеев,
пересмеиваются. Если кто близко к берегу подойдет и русалкам поверит, они
его защекочут и в омуты утащут, а назад не выпустят...
  Среди монголов раздались восклицания. Монгольские ханши всплеснули руками
и стали удивленно перешептываться.
  -  А царя водяного ты тоже видел? - спросил Бату-хан.
  - Не раз видел. Он из камышей высунет свою образину, волосатую, как у
меня, и бороду в воде полощет. Глаза рачьи выпучит и гулко так завоет: Хан
Урак! Хан Урак!..
  Субудай-багатур обратился к Бату-хану:
  - Ослепительный! Разреши сказать слово! Этот старик очень ценный, он
знает много сказок и может их рассказывать и день и два, особенно если ему
подливать в чашку айрана. Казнить его не следует, а надо придержать, он
пригодится нам в походе на землю урусов. Может, ты его еще призовешь, чтобы
он тебя позабавил. Он сказал важную для нас весть: куманские ханы уходят,
угоняют скот. Поэтому надо торопиться, надо их нагнать, нам нужны большие
гурты скота, чтобы подкормить усталые войска. Надо спешно переправляться
через Итиль.
  - Пусть так будет!-сказал Бату-хан.-Сотник Арапша! Развяжи старику руки,
сними петлю и дай ему отдышаться.
  Арапша поднялся с колен, перерезал поясным ножом ремни на руках пленника,
снял кожаную петлю с шеи и встряхнул старика.
  - Благодари джихангира! Ослепительный дарует тебе жизнь,- сказал Арапша.-
Если будешь стараться, сделаешься ханским рыбаком, сказочником и толмачом.
Кланяйся! Целуй землю!..
  Старик протянул руки и хотел согнуть их, но от ремней они так затекли,
что едва двигались. Монголы подхватили его и выволокли из шатра. Бату-хан
расспросил Мусука, как он поймал рыбака, остался доволен и приказал выдать
Мусуку в награду шелковую одежду.


        Глава двенадцатая. ПЕРЕПРАВА ЧЕРЕЗ ИТИЛЬ

  Подходя к Итилю, все монголо-татарские войска получили приказ джихангира
в три дня переправиться на другой берег. Гонцы носились вдоль лагерей.
Некоторые отряды еще не прибыли и где-то тянулись позади, по выжженной
солнцем равнине,
  Одним из первых прибыл к реке Итиль хан Кюлькан, младший сын Чингиз-хана
от его последней молодой жены, красавицы Кулан-Хатун, умершей в Каракоруме
от отравы, поднесенной на обеде завистливыми родичами.
  Высокий и красивый, как его мать, с узкими, слегка скошенными глазами,
всегда беспечный и полупьяный, Кюлькан ответил гонцу, что здесь богатая
охота на птиц, дзеренов и сайгаков и что он переправится только после
окончания охоты.
  Кюлькан поставил на берегу Итиля знаменитую юрту своей матери
Кулан-Хатун, в которой она принимала Священного Воителя, Чингиз-хана.
Вместо войлоков юрта была покрыта пятнистыми шкурами горных барсов и
подбита соболем. Хан Кюлькан устраивал в ней каждый день пиры и веселился с
молодыми сверстниками, монгольскими знатными ханами.
  Вскоре к нему прискакал второй гонец в сопровождении сотни "бешеных"
Субудай-багатура. Строгий полководец извещал беспечного чингизида, что "не
исполнивший приказа увидит смерть, а замедливший переправу будет смещен на
самую низкую должность, и его место займет более расторопный..." Гонец
добавил от себя, что "неодолимые" и десять тысяч отборных воинов получили
приказ садиться на коней, если хан Кюлькан снова ответит отказом.
  Хмель мгновенно вылетел из головы Кюлькана. Он призвал своих нойонов и
багатуров, которые стали вспоминать, как в таких случаях поступал
Чингиз-хан. Монголы начали спешно резать баранов и козлов, сдирать с них
шкуры чулком, через шею, перевязывать отверстия жилами и надувать бурдюки.
Большие заботы и хлопоты вызывали обозы, которые у каждого чингизида
достигали значительных размеров и в походе были крайне обременительны.
Воины Кюлькана делали из бурдюков плоты и тесали из жердей весла. От
Кюлькана во все стороны помчались гонцы узнать, готовятся ли к переправе
другие отряды.
  Субудай-багатур о многом позаботился заблаговременно. Сверху, из царства
Булгарского, прибыла тысяча двадцативесельных просмоленных лодок. Этот
подарок прислал Бату-хану его брат Шейбани-хан по просьбе одноглазого
полководца. В лодках сидели полуголые, в отрепьях гребцы-булгары, ставшие
от жгучего солнца темными, как сосновая кора.
  Лодки остановились в устье Еруслана и вдоль берега Итиля. Субудай-багатур
выделил сто лодок и приказал, чтоб в каждую лодку вошли по двадцать
нукеров, имея с собой лишь седла, переметные сумы и трехдневный запас
ячменя для корма коня. Кони же сами переплывут реку.
  Было яркое, теплое осеннее утро. Река спокойно несла прозрачные воды,
нежась под ласковыми лучами солнца. В этом месте река была очень широка,
коням придется плыть с трудом. Как-то они справятся с течением?
  Арапша со своей сотней должен был переправиться первым. Он стоял на
песчаном берегу и измерял взглядом ширину реки. Смелости-то хватит, а вот
хватит ли силы? К нему подошел коренастый монгол в синем, длинном до земли
чапане с загорелым молодым лицом. Из-под отворотов войлочной шапки смотрели
властные холодные глаза. Это был сын Субудай-багатура - Урянх-Кадан,
выдвинувшийся в китайскую войну решительностью и смелыми набегами.
  - Я узнал, что мой почтенный отец поручает тебе первому переправиться на
тот берег. Дело не только в переправе. Приготовился ли ты к битве? На той
стороне собрались неведомые всадники. Сколько их - неизвестно. Они могут
вступить в бой. Кто они - саксины, куманы, буртасы или урусуты - не все ли
равно! Надо их отогнать, занять берег и отослать все лодки сюда обратно. В
каждой лодке должны остаться пять нукеров присматривать за гребцами, не то
на обратном пути булгары захотят убежать от нас вниз по реке. На конях надо
оставлять оброти или уздечки и связывать их чембурами. Слабые кони должны
плыть около лодок, их следует поддерживать за повод. Мой почтенный отец
дает в твои руки старого крепкого жеребца, своего любимого саврасого,
который покажет другим коням, как надо плыть. Он уже переплывал и
серебряный Улуг-Кем и многоводный Джейхун.
  - Я сберегу драгоценного коня! - сказал Арапша.- Только зачем посылать
обратно для присмотра за гребцами по пять нукеров? Достаточно одного! Кто
осмелится ослушаться одного монгола?
  - Осторожность в большом деле не вредит! - ответил Урянх-Кадан.
  Субудай-багатур, сутулый и грузный, стоял невдалеке на берегу, возле
саврасого жеребца с широкой грудью, черной гривой и длинным черным хвостом.
Субудай гладил его толстую мускулистую шею, что-то шептал ему в мохнатое
ухо. опять гладил и ласкал и кормил его кипчакской просяной лепешкой.
  Отгоняя вьющихся слепней, саврасый кивал головой и, каталось, молчаливо
соглашался поддержать славу монгольского коня.
  Мусук был в сотне, которой предстояло первой переплыть огромную реку. Он
был готов ко всему - плыть так плыть! В ногах его лежало седло, рядом стоял
кипчакский конь, подаренный ему Арапшой. Но конь был очень заурядный и
сильно заморенный,
  Арапша подошел, взглянул на Мусука и спросил:
  -  Ну как?
  -  Переплыву.
  Арапша пощупал ребра коня, впадины над глазами и махнул рукой:
  - Плох твой конь! Не выдержит! Садись сзади, на корме лодки. Держи коня
крепко за повод, помогай ему плыть и берегись, чтобы вода не попала ему в
уши. Если же лопнет повод и конь утонет - так тебе и надо! О крепком
ременном поводе надо было заботиться заранее.
  Субудай-багатур взглянул на сытого, мускулистого, с шелковистой блестящей
шерстью гнедого коня Арапши и милостиво разрешил привязать его чембур к
уздечке своего саврасого любимца.
  Субудай сам свел жеребца к реке и вошел вместе с ним в воду, еще раз
что-то шепнул коню на ухо и ударил его ладонью:
  -  Уррагх! Вперед!..
  Жеребец наклонил голову к воде, понюхал, фыркнул, поиграл ногой и
решительно направился вперед. Возле него бодро шагал стройный гнедой копь
Арапши, за ними следовали кони всей сотни.
  Тысячи монголов взобрались на береговые холмы и наблюдали, как их кони
сами плывут через великую реку.
  Сперва пришлось идти через песчаную отмель, за которой сразу начиналась
глубина.
  Саврасый погрузился первым, за ним гнедой; только лоб и торчащие уши
поднимались из быстро несущейся, блестящей на солнце воды. Два - три
следующих коня бодро поплыли вслед за ними, потом другие, наконец весь
табун исчез в волнах, и только торчащие уши и слегка всплывшие головы
показывали, как движутся кони, стараясь преодолеть могучее течение Итиля.
  В это время первые большие черные лодки выдвинулись из устья Еруслана. В
них поспешно садились воины, сверкая оружием, некоторые вели за собой более
слабых коней. Гребцы опустили в воду длинные белые весла, взмахнули ими, и
лодки медленно поплыли.
  Мусук сидел на корме и наблюдал, как его небольшой рыжий конь плыл рядом,
старательно загребая ногами. Лодка подвигалась слишком быстро для коня, и
ременный повод натягивался все туже. "Лопнет ремень, конец моему коню! -
думал Мусук.- Опять стану безлошадным конюхом..."
  -  Тише гребите! Не утопите коня! - умолял он гребцов.
  Стремительная река относила далеко вниз плывущих коней и лодки. На
середине реки Мусук с ужасом заметил, что его конь начал уставать и раза
два ложился на бок.
  - Вода нальется в уши - погибнет! - бормотал Мусук.- Ну, постарайся,
красавчик, ну еще потрудись, дружок! - и он изо всех сил подтягивал коня,
который снова выпрямлялся и выгребал ногами. Но не надолго. Вскоре он опять
лег на бок, и его светло-рыжее брюхо поднялось из воды, ополаскиваемое
волнами. Мусук уже старался вытягивать из воды только ноздри и уши копя.
  Мусук оглянулся. Правый берег быстро приближался. Вот желтые, песчаные
обрывистые берега, заросшие серебристой осокой. Дальше видны убегающие
люди. Они на бегу мечут стрелы из небольших луков. Несколько стрел
ударилось в борта лодки, другие плеснули по воде. Монголы отвечали из
лодки, натягивая тугие огромные луки, ловко попадая длинными стрелами в
ближайших противников.
  Лодка зашуршала по песчаному дну. Нукеры соскакивали прямо в воду, тащили
седла, бежали к своим коням, которые подплывали к берегу ниже по течению
реки. Конь Мусука почувствовал дно и попытался встать на ноги, но две
стрелы впились ему в бок. Вода окрасилась широким алым пятном. Конь,
изгибаясь, снова завалился в воду.
  Табун коней во главе с саврасым жеребцом Субудая уже выходил на песчаную
отмель. Монголы бежали к коням, набрасывали седла на их мокрые блестящие
спины, подтягивали подпруги, садились и взбирались вверх по песчаному
откосу, готовые к бою.
  Арапша выскочил из лодки и оглянулся. Далеко за блестящей гладью реки был
виден левый берег. На нем, как муравьи, двигались пешие и всадники
огромного монголо-татарского войска. Черные лодки, взмахивая белыми
веслами, уже плыли обратно к оставленному берегу, а им навстречу плыло
множество других лодок, и всюду на глади реки виднелись торчащие уши и
морды фыркающих коней. Раздался громкий голос Арапши;
  -  На коней! Живее! Готовьтесь!.. Вперед!..
  И монголы с дикими криками бросились преследовать убегающих воинов
неведомого народа.


        Глава тринадцатая. КРОВАВАЯ КОМЕТА

  Желто-серые двугорбые верблюды стояли на левом берегу Итиля. Подняв
мохнатые головы с выпуклыми блестящими глазами и выпятив нижнюю губу, они
смотрели с надменной важностью на величавое течение многоводной реки и на
необычную суету людей.
  Согнувшись в кеджавэ, положив книгу на колени, Хаджи Рахим старательно
писал;
  "...К чему такое беспокойство, когда и небо, и степь, и вся вселенная
торжественно спокойны? Ничто не изменяется, равнины земли беспредельны, и
не мудрее ли идти по ним размеренной поступью каравана? Кто мчится вихрем
на коне, не окажется ли он все равно в том же месте, куда придет равномерно
шагающий безмятежный верблюд?.,"
  На верблюде под трепещущей от ветра занавеской сидела Юлдуз.
Расширенными, удивленными глазами смотрела она на шумную переправу
многотысячного войска. Она следила за плывущими через реку конями, за
черными лодками,- и взор ее невольно искал среди спускавшихся к реке
всадников стройного молодого джигита. Некоторые всадники казались ей
похожими на него, но нет, это не он, не его гибкие, кошачьи движения.
Мусука нигде не было... "Где он скитается? Жив ли он, или свалился где-либо
в беспредельной степи и стал добычей орлов и ворон?.." Тоска порой
сменялась злым чувством: а если он сам помогал продаже своей приемной
сестры? Для чего? Чтобы участвовать в походе путем ее гибели? Если так, то
пусть его терзают хищные птицы, пусть умрет он без воды в жгучей пустыне,
пусть никто не придет освежить его пылающие, высохшие уста!.
  Сидевшая в другой корзине китаянка осторожно коснулась плеча Юлдуз:
  -  Джихангир смотрит сюда!
  По песчаному берегу, во главе большой группы всадников, на белоснежном
коне ехал Бату-хан. Он свернул в сторону и поднялся на холм. Там он
остановился, указывая рукой на противоположную сторону реки. От его свиты
отделялись один за другим всадники и уносились вскачь исполнять полученные
приказания.
  Молодой нукер, одетый по-мусульмански, в арабском плате и тюрбане,
подошел к верблюдам. За длинную дорогу через степи Юлдуз не раз видела его.
Он был начальником сотни и всюду сопровождал Бату-хана. Юлдуз знала, что
зовут его Арапша Ан-Насир. Он только что вернулся с правого берега и давал
приказания сидевшим на песке проводникам, обожженым солнцем до черноты. Они
вскочили, схватили оброти верблюдов и свели их к реке.
  Длинные черные лодки приближались. Гребцы ставили их рядом, по три лодки,
настилали поперек доски и скрепляли их веревками. Получались крепкие
паромы.
  Арапша давал приказания спокойно, отчетливо, не делая лишних движений.
Его распоряжения исполнялись быстро и беспрекословно. Рабы тащили доски и
колья, стучали топорами, вбивали колья близ берега, переплетали их ветвями
лозы. Все работали с крайней быстротой, не ходили, а бежали со всех ног.
Вскоре от берега потянулись в воду мостики. К ним пристал паром.
  Плотниками распоряжался высокий толстый человек в странной просторной
одежде. С его небольшой синей