голове дубинками с железным шаром на конце.
Угрюмые, почерневшие от голода, урусуты молча разыскивали в брошенных избах
топоры и ручные пилы. Они выламывали из домов бревна и доски и строили
лестницы. На другой день прибыли первые пороки, поставленные на полозья.
Против главных городских ворот выдвинули стенобитную машину. С грохотом
начала она метать большие камни. Другая машина, когда ее повезли через
реку, проломила лед и погрузилась в воду. Пленных урусутов заставили ее
вытаскивать, и они работали, проваливаясь под лед... "Аллах велик! Бату-хан
упрям. Что-то страшное будет!"


        Глава пятая. "СЛЫШИШЬ, КАК СОБАКИ ЛАЮТ!"

  Лунная, серебристая ночь окутала дремой Перунов Бор. Избы, вытянувшись
вдоль опушки заснувшего векового леса, глубоко зарылись в снежные сугробы.
Тишину изредка прерывал сухой треск плетня и неподвижных деревьев. Затихли
и собаки, свернулись кольцом и уткнули носы в пушистый мех.
  В голубоватом свете смутно подымались горбатые скирды, засыпанные снегом,
черные стволы оголенных деревьев и высокий шест с пучком еловых веток возле
избы старосты.
  На окраине выселка несколько раз тявкнула собака, потом вдруг залилась
тонким протяжным лаем. За ней подхватили другие. Со всех концов Перунова
Бора собаки завели неумолчный лай. Где-то стукнула калитка, звонко заржала
лошадь.
  В крайней избе дремавшая Опалениха соскочила с полатей, осторожно
отодвинула задвижку окна, затянутого рыбьим пузырем. Припав глазом к
заиндевевшей трещине пузыря, Опалениха увидела сидящую на плетне темную
фигуру человека в долгополой одежде и чудном колпаке. Он соскочил во двор и
направился к гумну.
  - Вешнянка, вставай! - расталкивала Опалениха крепко спавшую девушку.-
Слышишь, как собаки лают? Это они! Во дворе недобрый человек... Побежал к
гумну... Боязно,- не подпалил бы он нас! Мужики-то все ушли! Как мы, бабы,
одни справимся?
  Обе женщины всунули ноги в чеботы, повязали платками головы и накинули
полушубки. Опять припали глазами к окну. Все казалось спокойным в
серебристом лунном свете. Только собаки продолжали заливаться безудержным
лаем и рвались с привязи.
  - Тетя Опалениха, и мне боязно! Что-то будет? - шепотом спрашивала
девушка.
  А баба торопливо подпоясывалась кушаком, в зубах держала рукавицы,
складывала в платок куски хлеба и вытаскивала из под скамьи топор:
  - Думаю, не татары ли это? Бери хлебный нож. И деревянную миску. Не
забудь огниво!..
  Обе женщины тихо вышли из избы и притаились в тени. Неведомый человек
ворошился около сенного сарая и высекал огнивом искры.
  Страшный крик донесся с конца деревни. Эхо повторило его из глубины
спящего бора. Снова пронесся крик, полный ужаса и боли, звериный крик
тяжело раненной женщины.
  Деревня быстро просыпалась. Заскрипели ворота, застучали копытами по
доскам кони. Крича, проскакал согнувшийся старик без шубы и шапки, на
неоседланном коне:
  -  Горим! Татары! Спасайтесь!
  Опалениха, крадучись, подбежала к человеку, возившемуся около сена.
  В лунном свете Опалениха различила длинную до пят синюю шубу странного
вида, белые сапоги из собачьих шкур, кривую саблю у пояса. Неизвестный
оглянулся, когда она уже занесла над ним топор... Меткий удар...
  Убитый свалился лицом вниз, и кровь темным пятном растекалась по белому
снегу.
  - Убежим по задворкам, огородами! - шепнула Опалениха.- Идем скорее,
забирайся в тень...
  Пройти уже не удалось. Через забор перелезали татары, подобрав и заткнув
подолы шуб за пояса. Обе женщины спрятались в груде наваленного хвороста и
жердей.
  Деревня запылала сразу с нескольких концов. Горели также две избы,
стоявшие в стороне, и гумно со скирдами.
  Огонь стал вскидываться огромными языками, черный дым клубами понесся
ввысь.
  Жалобно мычали испуганные, выгоняемые на улицу коровы, метались кони.
Отовсюду неслись отчаянные вопли и плач женщин. Бабы бегали, не зная, что
спасать, куда бежать, и вытаскивали из загоравшихся изб плачущих детей и
мешки с хлебом.
  Новый, никогда не слыханный, страшный рев приближался из лесу:
  -  Кху, кху, кху, уррагх!
  Лавина всадников наполнила деревню суматохой, ржанием коней, хриплыми
криками и острым запахом неведомого, страшного народа.
  Собаки заливались отчаянным лаем и визгом, гоняясь за чужими всадниками,
которые носились по деревне, били кривыми саблями наотмашь всех, кто
попадался на пути, п ловили арканами убегавших женщин.
  Татары ворвались с обоих концов деревни и гнали всех встречных к
середине, на пустырь, к избе старосты.


        Глава шестая. В ПРИГОРОДНОМ ПОСАДЕ

  Объехав городские стены, Бату-хан вернулся в селение на противоположном
берегу реки. В брошенных жителями избах толпились татарские воины. Они
рыскали по улицам, тащили охапки сена, сдирали солому с крыш,- все годилось
на корм их диким, неприхотливым коням. Повсюду над избами вились дымки:
татары заставили захваченных в плен женщин печь им блины и аржаные лепешки.
  Бату-хан проезжал через посад на вороном коне с белыми ногами и белой
отметиной на лбу. Загорелое лицо было неподвижно, суженные глаза смотрели
поверх людей,- никто не мог прочесть на его лице ни радости, ни заботы. За
ним ехали, по трое в ряд, преданные ему ханы. Они носили почетные звания
тысячников и десятитысячников, но своих отрядов не имели. Их обязанности
состояли в том, чтобы участвовать в обедах Бату-хана, есть за четверых,
рассказывать прибаутки и необычайные приключения славных витязей. Когда же
они оставались наедине с Бату-ханом, каждый из них передавал сплетни про
других ханов, про своих же собеседников за обедом. Бату-хан внимательно
выслушивал каждого, жмуря глаза, иногда милостиво шипел: "Дзе-дзе!" Он
хотел знать все, что делается вблизи и вдали от него, в войсках других
чингизидов, потому терпел этих ханов, как нужных ему людей.
  В посаде баурши показал Бату-хану просторную избу и предложил избрать ее
для ночлега,
  -  Кто жил в этой деревянной юрте?
  -  Урусутский шаман. Зовут его "поп".
  Бату-хан сердито отмахнулся.
  Вмешался великий советник Субудай-багатур. Подъехав на саврасом коне, он
хриплым голосом сказал:
  - Разве подобает джихангиру жить в юрте шамана да еще урусутского? А это
что за дом? - он указал плетью на бревенчатое строение с остроконечной
высокой крышей и золоченым крестом наверху.
  -  Это дом урусутского бога.
  - Джихангиру подобает жить там, где обитают боги,- сказал строго
Субудай-багатур.
  Бату-хан искоса посмотрел на потупившего глаза баурши, на ханов, начавших
горячо поддакивать великому советнику, и повернул коня к церкви.
  Баурши бросился к церковной двери. На паперти около входа сидели четыре
монгольских воина.
  -  Сюда нельзя! - сказал один из них.
  Баурши начал спорить с монголами.
  - Кто вас поставил сюда? - спросил подъехавший Субудай,
  -  Сотник Гуюк-хана, Мунке-Сал,
  - Возвращайся к своему сотнику и скажи, чтобы он выбирал для своего хана
более подходящую юрту. Убирайся, живо!
  Четыре монгола посмотрели друг на друга, посвистали сквозь зубы и,
подобрав подолы длинных шуб, пошли через глубокий снег к своим коням,
привязанным к церковной ограде. Один повернулся и сказал Субудаю:
  - Когда Гуюк-хан начнет нас бить по щекам костяной лопаткой, ты ведь за
нас не заступишься?
  - Кто тебе отрезал ухо? - спросил Арапша.- Смотри, второе отрежу!
  Монгол, оскалив зубы, присел, вытягивая меч, задвинул его обратно в ножны
и быстро вскочил на коня.
  -  И ты того же дождешься! - крикнул он и поскакал.
  Арапша злобно посмотрел ему вслед:
  -  Гуюк-хан опять подсылает к джихангиру убийц!
  Нукеры привели старика, найденного в соседней сторожке. Он был в собачьем
колпаке, холщовых портах, рубахе и лыковых лаптах. Он весь посинел и дрожал
от холода, но не выказывал страха. Старик отпер ключом большой замок на
двери. Баурши вошел первый и, сложив руки на животе, встал около двери.
Вату-хан соскочил с коня и, разминая онемевшие ноги, прошел в церковь.
Татары ее не тронули. Сквозь узкие окна, затянутые пузырями, тускло
проникал свет. Впереди поблескивал золотом алтарь с резными деревянными
дверьми. Перед некоторыми иконами мигали огоньки лампад, освещая темные,
насупившиеся лики святых.
  Бату-хан прошел в алтарь, обогнул кругом престол. На столике в углу нашел
пять круглых белых просвирок. Приказал следовавшему за ним баурши
попробовать эти хлебцы,- не ядовиты ли? Баурши откусил, пожевал и сказал:
  - Авва! Да сохранит "хан-небо" и тебя и меня от несчастья! Хлеб вкусный!
  Бату-хан вернулся на середину церкви, опустился на конскую попону. Возле
него полукругом уселись ханы.
  - Разожгите здесь костер,- сказал Бату-хан,- и сварите мне чай.
  Баурши заметался и, переговорив с толмачом и пленным стариком,
подобострастно доложил хану:
  - Здесь огонь разводить нельзя - это прогневает урусутского бога, и его
дом загорится.
  Субудай-багатур приказал, чтобы его военные помощники - юртджи -
поместились в доме урусутского шамана. Бревенчатый дом состоял из сеней и
двух горниц, разделенных стеной. Большая, сложенная из камней и глины
квадратная печь выходила в обе горницы,
  В первой половине поместились четыре монгольских юртджи и два
мусульманских писца-уйгура. Вторую горницу взял себе Субудай. Он увидел
рязанского князя - переметника Глеба, сидевшего вместе с юртджи, и спросил:
  -  Что такое "гречишные блины"?
  - Это трудно объяснить, надо попробовать. Заведи себе бабу, она тебе
будет каждый день печь, а ты будешь радоваться.
  -  А что такое "баба"?
  - Во дворе монгольский воин предлагает купить у него двух баб. Покупай!
  -  Сколько он хочет?
  -  Сейчас их приведу.
  Глеб вышел во двор и вернулся вместе со старым монголом, который толкал в
горницу двух упиравшихся женщин. Одна, высокая, дородная, в синем сарафане,
войдя, поискала глазами и трижды помолилась на тот угол, где остались киоты
от содранных образов. Сложив руки под пышной грудью, она пристальным
взглядом уставилась на Субудай-багатура, который сидел возле скамейки на
полу, на конском потнике. К бабе тесно прижалась девушка с русой косой и
испуганными глазами, в рваном дубленом полушубке, из-под которого виднелся
подол красного сарафана.
  - Вот тебе две отборные бабенки,- сказал по-татарски князь Глеб.- Старшая
- опытная повариха, а эта - садовый цветочек, макова головка.
  Субудай обвел женщин беглым взглядом и отвернулся.
  - Станьте на колени! - сказал князь Глеб.- Это большой хан. Отныне вы
будете его ясырками.
  - Большой, да не набольший! - ответила женщина. - На колени зачем
становиться? Пол-от грязный, гляди, как ироды натоптали!
  -  Поклонись, говорю, твоему хозяину!
  - Мой хозяин, поди, лет десять как помер. Ну, Вешнянка; давай, что ли,
поклонимся.
  Низко склонившись, они коснулись пальцами пола. Субудай пристальным
взглядом уставился на женщин, и глаз его зажмурился. Он покосился на князя
Глеба, присевшего на дубовой скамье, поднялся и, положив потник на скамью,
взобрался на нее, подобрав под себя ногу.
  -  Как зовут? - спросил он у Глеба, Тот перевел вопрос.
  -  Опаленихой величают, а это Вешнянка.
  -  Дочь?
  -  Нет, сирота соседская. Я ее пестую.
  - Почему тебя так зовут? - продолжал спрашивать Субудай.
  -  Моего мужа спалили на костре.
  -  Кто? Мои татары?
  - Куда там! Наши воры - разбойники новгородские. С тех пор я стала
Опалениха, а это - Вешнянка, весной родилась и сама как весна красная.
  - Трудные урусутские имена,- не запомнишь! - сказал Субудай.- Работать
для меня будете, или позвать других?
  - Всю жизнь на кого-нибудь работала. Такова уж наша бабья доля!
  - Пусть они мне испекут и блины, и ржаные лепешки, и каравай.
  -  Был бы житный квас да мука, тогда все будет.
  - Вам старый Саклаб все достанет,- вмешался князь Глеб.- Он, поди, не
забыл говорить по-русски.
  Обе женщины живо обернулись к старому слуге Субудая, стоявшему у двери:
  -  Ты наш, рязанский? Ясырь?
  - Сорок лет мучаюсь в плену. Нога с цепью срослась. И с вами то же будет:
как надели петлю, так до смерти не вырваться...- Старик тяжело вздохнул.-
Вот вам мука, а вот квас....- И он придвинул к печи мешок и глиняную
бутыль. На ногах звякнула железная цепь.
  - Батюшки светы! - воскликнула Опалениха, всплеснув руками.- И ты сорок
лет таскаешь на ногах железо! - Опалениха погрозила пальцем невозмутимо
наблюдавшему за ней Субудаю.
  - Ладно, поговорим потом... Сейчас натаскаю дров,- сказал старик.
  -  Ну, Вешнянка, война войной, а тесто ставить надо!
  Опалениха вздохнула и направилась к печи, но ее удержал монгол, натянув
ремень, наброшенный на шею. Она остановилась, посматривая на Субудая. Тот
обратился к монголу;
  -  Откуда достал этих женщин?
  - Я был в сотне, которую послали обойти город. Мы ехали через лес, там
бежали люди, много женщин. Одних мы зарубили, других погнали назад в наш
лагерь.
  -  Так!
  -  Этих двух я сам поймал и притащил на аркане.
  -  Так!
  -  Я хочу их продать.
  -  Так!
  -  У меня очень старые рваные сапоги. Ноги мерзнут...
  -  Так!
  - На урусутах я не видел кожаных сапог, они ходят в лаптях из липовой
коры.
  - Так!
  -  Я хочу обменять этих женщин на пару новых сапог.
  - Значит, ты хочешь, чтобы я снял свои сапоги и отдал тебе? Ты хочешь
ободрать своего начальника? Ты знаешь, что тебе сейчас за это будет?
  Старый монгол с клочками седых волос на подбородке смотрел испуганными
глазами, раскрыв рот:
  - Я этого не хотел, великий хан! Прими от меня этих женщин в дар. Пусть
хранит тебя вечное синее небо!
  Монгол отвязал ремень и, пятясь, вышел из избы.


        Глава седьмая. "МЫ И СКОТИНУ МИЛУЕМ"

  К крыльцу избы, где помещался Субудай-багатур, был привязан его саврасый
жеребец. Перед ним лежал ворох сена и соломы.
  Бату-хан потребовал к себе старого полководца. Субудай вышел, нукер
подвел ему коня. "Неудобно хану идти пешком, касаться ногой земли". Субудай
верхом пересек улицу. Навстречу бежала толпа нукеров. Все кричали,
толкались, стараясь ближе подойти к монголу в заиндевевшем малахае,
сидевшему на запорошенном снегом коне. Он держал на поводу другого коня.
Поперек седла был привязан человек. Сознание оставило его. Лицо, побелевшее
от мороза, казалось мертвым.
  Внезапно Субудай заревел, как безумный. Он хлестнул коня, врезался в
толпу, свалился с седла и подбежал к замерзшему.
  - Урянх-Кадан, очнись! Раскрой глаза! Услышь меня! - кричал Субудай и,
припав лицом к платью замерзшего, хватал и ощупывал неподвижное лицо.
  - Это сын Субудай-багатура,- загудели в толпе.- Видно, любил сына,
Урянх-Кадана! Хоть молодой, а был он отчаянный храбрец.
  - Куда его везти? - спрашивал верховой монгол. - Не лучше ли положить его
прямо на костер и сжечь? Все одно жить ему больше не придется.
  Субудай вырвал повод из рук всадника и сам повел коня через деревянные
ворота обратно к крыльцу дома. Всхлипывая, он кричал:
  - Урянх-Кадан! Ты не должен умереть! Я буду дуть тебе в ноздри, пусть мой
дух перейдет в твое тело. Я вырву мое сердце и вложу к тебе в грудь вместо
твоего замерзшего. Лучше я, старый, умру, а ты, молодой, будешь снова
блистать победами... Подожди оставлять этот мир!..
  Привлеченная шумом и криками, на крыльцо вышла Опалепиха. Сдвинув брови,
она смотрела на кричавшего Субудай-багатура и поняла: "Косоглазый сына
жалкует!"
  Она быстро сбежала по ступенькам. Сильной рукой оторвала Субудая от сына.
Уверенными, спокойными движениями развязала и сняла тело Урянх-Кадана,
взвалила себе на плечо и, осторожно придерживая, поднялась по ступенькам,
вошла в сени и положила замерзшего на соломе.
  Князь Глеб оказался тут же. Опалениха, стоя на коленях, расстегивала
замерзшему одежду и приговаривала:
  - Жив еще покойничек! Мне не впервой застывших оттирать. Дайте суконку,
войлок, лампадное масло и миску снега. Нельзя, косоглазый, тащить его в
избу - мясо будет отрываться клочьями.
  Субудай, пораженный властными движениями Опаленихи, сидел на корточках
рядом с неподвижным телом и наблюдал, положив палец в рот.
  Опалениха стянула с Урянх-Кадана замшевые гутулы и стала быстро и умело
растирать побелевшие ступни снегом и войлоком. Два монгола, поняв, что она
делает, начали тереть кисти рук. Опалениха переходила поочередно от одной
части тела к другой, наконец ловко и осторожно занялась лицом.
  - Вот возьми, чадо мое, потри гусиным сальцем,- косясь на Субудая, сказал
священник, хозяин дома, протягивая деревянную миску.- Да еще влей ему в рот
винца.
  Долго возилась Опалениха. В сенях стало тепло и душно от набившихся
нукеров. Наконец раскрылись глаза, взгляд, далекий и неясный, скользнул по
собравшимся, остановился на искривленном лице Субудай-багатура и засветился
сознанием.
  - Отец! Слушай...- прошептали губы.- Урусуты дикие волки... Их нужно
убить... Они не сдаются!..
  - Что ты видел, сын мой, Урянх-Кадан? Что с тобой случилось? Кто тебе
причинил зло? Я его живого рассеку на мелкие куски.
  -  Я был в плену!
  Урянх-Кадан снова забылся. Субудай принялся теребить его.
  - Не мешай!-строго отстранила Субудая Опалениха.- Не трогай!
  - Слушай ты, урусутка,- робко попросил Субудай.- Спаси жизнь моему сыну,
славному багатуру Урянх-Кадану! Я дам тебе свободу и награду, которой ты не
видела даже во сне.
  - Постараюсь и без награды. Мы и скотину хворую милуем. А он хоть и
нехристь, а душа все же человечья...
  Субудай спустился во двор, подошел к своему саврасому жеребцу, шептал ему
в ухо, дул в ноздри и слушал, что ему скажет, какой знак подаст мудрый
конь.
  - Укажи мне, мой верный товарищ: срубить ли ей голову, или одеть в
парчовую шубу? Взять ли с собой дальше в поход, или раздеть и вытолкать в
лес? Какая урусутка! Багатур - а не женщина! Я таких еще не видал...
  Конь качал головой, точно соглашаясь, и мягкими губами хватал хозяина за
рукав.


        Глава восьмая. ТРЕВОЖНЫЕ НОЧИ

                                Враг замыслов своего врага не знает.
                                        Восточная поговорка.

  Всю ночь Савелий провел в тревоге. Всматривался сквозь бойницы вдаль,
прислушивался к шуму взбаламученного города. Обычная ночная тишина вокруг
Рязани исчезла. Тысячи огней горели внизу под стенами и на равнине за
рекой, точно щедрая рука разбросала вокруг раскаленные угли. Это татары всю
ночь напролет жгли костры, безжалостно растаскивая для этого избы, сараи и
заборы. Вдали, под небосклоном, полыхали огромные пожары. На низких тучах
дрожали их багровые отблески.
  Подошли ратники. Беспокойно смотрели вдаль.
  -  Вон горит Пронск!
  -  Сказал тоже! До него верст пятьдесят будет.
  -  А что же это?
  -  Ведь в самом деле Пронск...
  -  Гляди, Соболевку подпалили!
  -  Братцы, братцы!.. Ухорскую жгут...
  -  Где?
  -  Да вон, за лесом...
  -  А не Переволоки?
  -  Нет, их пока нс тронули...
  -  Да что же это, братцы?!. Изверги проклятые!..
  -  Вон еще горит! Вон - далеко!..
  -  Это Ярустово...
  - Как Ярустово? - застонал Савелий.- Да ведь Ярустово верст тридцать за
Рязанью! - И он подумал о своих, которым советовал, в случае беды, бежать к
Пахому-рыбаку в Ярустово.
  - Зачем им ждать, пока возьмут Рязань? Что им, окаянным, тридцать верст!
Вишь их сколько! Кругом так и рассыпались. Жгут да грабят погосты...
  В стороне Ярустова зарево было особенно сильным. Яркое желтое пламя
поднялось высоко и лизало облака.
  - Дурни! - сказал молодой ратник, - Это татары себе на голову стога с
сеном подожгли.
  - Нет! Зря сказал!-возразил Савелий.-Татарам сено дороже хлеба. Кони-то
без сена пропадут... Куда эти стервецы тогда денутся? Это наши сами сено
подожгли. Будем жечь скирды и стога, татар выморим.
  -  Да! Уж им здесь не житье!.. Мы им не покоримся!
  Ночь прошла тревожно. Стража не смыкала глаз. Утром за рекой пропели
петухи. В Рязани отозвались другие. Покрытые инеем воины всматривались в
затухавшее зарево. Татарские костры продолжали мигать тысячами огней.
  Солнце поднялось над синей бахромой дальних лесов. Пробежавшие по снежной
равнине розовые лучи осветили татарские отряды, черными потоками
направлявшиеся к городу.
  Лошади и люди тащили розвальни с бревнами, жердями, досками. На стене с
любопытством и волнением толпились рязанцы и гадали, что будут делать
татары. Стали прибывать группы пленных. Вокруг них вертелись татары и
стегали плетьми, подгоняя отстававших. Со стены было ясно видно, что па
многих татарах уже надеты русские крестьянские полушубки и армяки, а
пленные идут раздетые, оборванные, многие в одних портах и рубахах.
Некоторые падали; на них набрасывались татары и били, пока те не вставали
снова или же не затихали навсегда.
  Пленные начали возводить внизу, вокруг города, деревянный забор,
складывая растасканные из домов бревна и доски.
  - Гляди, точно баранов огораживают!.. - говорили на стенах.
  -  И шкуру сдерут, как с барана...
  -  Посмотрим, кто кого! Пусть сюда, стервецы, сунутся!..
  К воротам подъехало несколько всадников. Среди них был князь Глеб. Он
кричал, клялся, что никакого вреда никому в Рязани не будет:
  - Откройте ворота и выходите в поле! Только добро свое оставьте дома.
Свободно пойдете, куда хотите, татары пальцем вас не тронут.
  - Это Глеб Владимирович,- заволновались на стене.- Братоубийца, окаянный!
Сродственников обманом перебил. Каин проклятый!.. Недаром тебе анафему
поют!
  - Братьев сгубил, теперь родину продаешь... Кол тебе осиновый в спину!
  Со стены полетели стрелы. Ловко пущенный камень ранил Глеба. Он поспешно
повернул коня и умчался обратно.
  На рассвете камнеметная машина придвинулась ближе к городским воротам.
Татары, скрываясь за большими деревянными щитами, начали обстрел. Они
оттягивали бревно с железной чашкой на конце, опускали в чашку большой
камень. Бревно с грохотом откидывалось вперед, швыряя камень. Невдалеке, за
развалинами дома, скрывались в засаде татарские всадники, поджидая, не
выйдут ли смельчаки из ворот. Воевода Кофа приказал строго-настрого:
  - Сохраняйте свою силу! Отбивайте неверных! Но не выходите из ворот. Они
нам готовят лукавую затею!


        Глава девятая. "ЧЕЙ БОГ СИЛЬНЕЕ!"

  Вечер накануне штурма Рязани Бату-хан проводил в той же церкви. Юртджи
писали последние приказы отрядам. Самые строгие наказания угрожали тем, кто
не ворвется в город, а откатится обратно.
  Субудай-багатур сидел около Бату-хана мрачный и неразговорчивый. На
вопросы кивал головой или отрицательно подымал палец. Наконец сказал:
  - Сегодня ты, ослепительный, дал приказ о наступлении. Нельзя вернуть
пущенную стрелу. Прикажи завтра сделать из глины тысячи дзаголма, чтобы
варить мясо для пира, для праздника победы. Но эту ночь надо спать и
готовиться к бою.
  Ханы, сидевшие около Бату-хана, поддакнули и сказали обычное пожелание:
  - Да не будет у нас недостатка в кровавой войне и в пирах, залитых жиром
и маслом!
  Бату-хан забеспокоился:
  - Я приказал привести моего учителя, мирзу Хаджи Рахима.
  - Он здесь, около твоего шатра. Он охраняет иноземных мусульман,
  -  Это не его дело. Я звал его,- он должен быть здесь.
  -  Ослепительный! Он сам не идет.
  Бату-хан встал и быстро вышел из церкви. Около паперти, прижавшись друг к
Другу, сидела группа людей в больших белых тюрбанах и цветных ватных
халатах, отороченных мехом. Одни причитали, другие твердили молитвы. Около
них стоял Хаджи Рахим с поднятой рукой, в которой при ярком лунном свете
блестела золотая пайцза.
  Группа монгольских воинов стояла в нескольких шагах, подняв над головой
мечи. При каждом их движении мусульмане принимались кричать, а Хаджи Рахим
поднимал выше золотую пластинку.
  Бату-хан сказал несколько слов стоявшему рядом толмачу. Сторожившие
монголы отшатнулись. Они пытались убежать, по из темноты выступили
"непобедимые" с обнаженными мечами и остановили их. Толмач обратился к
монголам:
  - Пожравшие своего отца, желтые дураки! Бродячие глупые собаки! Зачем вы
здесь, около порога джихангира? Пожалейте свою красную жизнь толщиной в
нитку!
  Монголы загалдели, перебивая друг друга:
  - Мы поймали добычу, она наша... Ее у нас отнимают. Это торгаши... Мы их
зарубим, возьмем их золото и серебро. Они были вместе с урусутами! А этот
мусульманский колдун с длинной бородой поднял над ними золотую пайцзу
Священного Воителя. Пока он держит пайцзу, мы их не тронем. Когда он
опустит руку, мы заколем торгашей и разделим добычу...
  Бату-хан топнул ногой:
  - Сейчас вы услышите мое решение, А вы, мусульмане, отвечайте! Где ваша
родина? Как ваши имена? К кому у вас нужда? Говорите скорее!
  Купцы, стоявшие на коленях, склонились до земли. Один, благообразного
вида, с длинной черной бородой, выпрямился и сказал:
  - Мы люди разных стран, но мы одной веры - сыны Мухаммеда. Мы - купцы,
приехали торговать в твоем войске. Наше золото и серебро послужит для общей
пользы: мы скупаем у воинов продаваемые ими вещи и сами продаем сушеный
виноград, фисташки, имбирь, вино, хлеб и все, что нужно для твох
великолепных храбрецов.
  Бату-хан указал на Хаджи Рахима:
  -  Вы знали раньше этого человека?
  - Нет, мы его увидели впервые в тот миг, когда он поднял над нами золотую
пластинку.
  -  Вы обещали ему награду?
  - Мы обещали и снова обещаем награду за наше спасение. Но он сказал, что
дервиши и имущества не имеют и золото презирают.
  Хаджи Рахим прервал:
  - Да, презирают золото, кроме золотой пластинки с твоим именем.
  Бату-хан заговорил горячо и резко:
  - Слушайте вы, купцы! Бату-хан проходит по разным странам и покоряет
народы. Кто мне не покоряется, тот увидит смерть. Кто вносит беспорядок,
как вы,- указал он на монголов,- тому мои "непобедимые" ломают спину...
  Монголы упали в снег и завопили:
  -  Прости нас, великий джихангир!
  - Вы, купцы, пойдите к Субудай-багатуру. Он проверит, кто из вас
действительно купец. Каждый купец получит пайцзу и будет ездить с моим
войском и свободно торговать. Кто же окажется лгуном, тому разобьют затылок
и бросят собакам. А вы, шатуны, бродяги, отошедшие от своего отряда, вы из
какого тумена?
  - Из тумена сына великого кагана Гуюк-хана.
  - Я так и знал. Вы не цените того, что находитесь в войсках будущего
кагана, и позорите имя Гуюк-хана. Субудай-багатур, проверь, из каких
отрядов эти шатуны, отрежь каждому правое ухо и с охраной отошли их обратно
в лагерь Гуюк-хана.
  Монголы снова подняли вопли, прося милости. Бату-хан, не обращая на них
более внимания, взял за рукав Хаджи Рахима и повел его за собой.
  В церкви, у широко раскрытых царских врат, были разостланы ковры и шубы.
На них, поджав ноги, сидел Бату-хан. Он рассеянно кивал головой, слушая, что
рассказывал сидящий рядом Хаджи Рахим. Дервиш был в русском нагольном
полушубке и меховых сапогах - подарок Бату-хана.
  Священник в рясе, придерживая рукой серебряный крест на груди, тихо ходил
по церкви и, крестясь, прилеплял восковые свечи перед каждой иконой. Это он
делал по приказу монгольского владыки, который ему заявил через толмача: "Я
хочу выразить почтение каждому урусутскому богу. Я не хочу, чтобы
какой-нибудь урусутский бог на меня сердился и мне вредил".
  Священник косился на Бату-хана, который продолжал безмолвно сидеть. Хаджи
Рахим ему говорил:
  - Я снова умоляю тебя - отпусти меня. Я не хочу быть в этом море крови.
Зачем ты истребляешь столько народов, которые хотят жить мирно и
свободно?..
  - Пусть охраняют мечом свою свободу! Монголы сильнее всех. Вся вселенная
должна покориться потомкам моего деда - Священного Воителя.
  -  Зачем я тебе? Отпусти меня.
  - Нет, ты будешь следовать за мной. Я слышу кругом одну лесть. Правду
говорят мне только Субудай-багатур, Юлдуз-Хатун и ты... Мое желание - иметь
всегда человека, который говорит правду. Конечно, ты должен говорить
правду, только когда мы вдвоем. Если ты начнешь меня осуждать при других, я
прикажу переломить также и тебе хребет, чтобы другие меня боялись...
  -  Кто говорит правду, умирает не от своей болезни.
  Бату-хан повернулся к священнику, проходившему мягкими шагами по церкви:
  -  Почему хорошо пахнет?
  -  Я кадил перед священными иконами.
  -  Что такое "кадил"? Покажи.
  Священник подсыпал на угли кадила ладана и начал кадить перед иконой.
Бату-хан засопел:
  -  Дзе-дзе! Это хорошо! Махай на меня!
  Священник испуганно перекрестился:
  - Господи, прости мое прегрешение!.. - И он стал размахивать кадилом
перед Бату-ханом.
  - Чьи боги сильнее? - продолжал Бату-хан.- Урусутские или монгольские?
  -  Бог один.
  - Неправда. Сколько у вас богов навешано по стенам? Богов много и добрых
и злых. А самый могучий - наш бог Сульдэ, бог войны. Он даст нам победу, и
все покорятся нашему мечу. Тогда монголы будут править всей вселенной!..


        Глава десятая. ПОСЛЕДНИЕ ДНИ РЯЗАНИ

                                        ...Погибе град и земля Рязанская,
                                        изменися доброта ея и небе что в
                                        ней. благо видети, токмо дым и
                                        аемлч и пепел.
                                               Повесть о приходе хана
                                                  Батыги XIII век.

  С утра татары подошли близко к рязанским стенам, подтаскивая за собой
лестницы. Они были разные: и связанные из нескольких коротких тесин, и
сбитые сосновые лесины с перекладинами, были и сделанные наспех из длинных
бревен с двухсторонними зарубками.
  Под городскими стенами раздавались крики татар, вопли избиваемых пленных,
стук топоров и заунывный визг дудок, которыми татарские воины подбодряли
себя перед штурмом.
  Лестницы стали выдвигаться на стены одновременно со всех сторон. Они
представляли некоторую опору для нападающих.
  Первыми полезли русские пленные, подкалываемые сзади копьями. Полуголые,
в рваных посконных рубахах, посиневшие от холода, они с трудом подымались
по лестницам и кричали, умоляя защитников Рязани не бить их:
  - Пощадите нас, братья! Дайте перевалить через тын. Вместе с вами
обернемся на татар... Не своей волей идем, нас сзади рубят...
  Сверху отвечали:
  - Поворачивайте назад! Трусы, заячьи хвосты! Вырывайте мечи у татар,
бейте их, ломайте лестницы!
  Некоторые пленные, не желая биться со своими же братьями рязанцами, дойдя
до половины лестницы, бросались вниз и скатывались по застывшим наледям.
Внизу они схватывались с татарами и падали изрубленные.
  Повсюду кипел отчаянный бой.
  Савелий, вооруженный топором на длинной рукояти, ждал на стене, готовый
сбить всякого, кто подымется по лестнице. Приблизились сразу концы трех
лестниц. По ним быстро, один за другим, карабкались люди. Кто они - русские
или татары? Полуголые, в отрепьях, с дубинами в руках, они лезли с
отчаянием ужаса и кричали, не помня себя. Савелий крикнул:
  -  Наш аль нет?.. Перекрестись!
  Первый не ответил, а вопил диким голосом, держа над головой дубину, и
хотел ударить ею Савелия. Но дубина вылетела, и он покатился вниз со ската.
Следующий кричал:
  -  Дикорос! Сват! Не тронь... Я Баула! За мной Звяга...
  Топор Савелия застыл в воздухе. Мужики грузно перевалили через дубовую
стену. За ними быстро карабкался молодой татарин с кривым, блестящим мечом.
Он полетел вниз с рассеченной головой. Савелий бил с яростью и силой, так
же уверенно, как привык рубить в лесу старые вековые ели.
  Звяга и Ваула встали рядом с Савелием. Они сталкивали жердями каждого,
кто подымался по лестнице. Тут же на стене отчаянно защищались остальные
рязанские ратники, отбивая приступ.
  Им помогали женщины. Они выливали ведра кипящей воды на штурмующих.
Бросали камни и глыбы льда на всех, кто пытался взобраться по лестнице.
  К полдню штурм был отбит. Татары притихли и отошли. Внизу, под стенами,
двигались, ползали и отчаянно кричали раненые. Татары ходили между ними,
своих они оттаскивали, а русских добивали.
  Штурмы повторялись и днем и ночью в течение пяти суток. Рязанцы упорно
стояли на своих местах. Но ряды их уменьшались, и некому было заменить
павших. Женщины становились на место мужчин, убитых стрелами или
раздробленных пудовыми камнями. А татары посылали на приступ все новые,
свежие отряды. Они лезли упрямо, надеясь на скорую поживу: кто первый
ворвется, будет грабить все, что захочет.
  Савелий, Звяга и Ваула помогали друг другу, чередуясь. Во время недолгого
затишья они ложились тут же, на стене, и засыпали мгновенно, сунув под
голову руку.
  Вслед за камнеметной машиной к воротам подползли два тарана - большие
бревна с железными концами, подвешенные на прочных подставках. Работавшие
возле таранов монголы и пленные, прячась за кожаные щиты, раскачивали
бревна, с страшной силой ударяя ими в городские ворота.
  Дубовые доски трещали, отлетали щепки. Со стены лили кипяток, горячую
смолу, метали стрелы и камни.
  А тараны упорно били и били без остановки и, наконец, раскололи ворота.
  С криками торжества ворвались в ворота татары и натолкнулись на толстую
каменную стену, наглухо закрывавшую вход. Ее сложили за дни штурма
рязанские женщины, которым помогали дети.
  Татары не прекращали натиска и, добавив лестниц, снова посылали отчаянных
воинов, старавшихся сломить упорство рязанцев.
  Защитники города видели, что силы их слабеют, понимали, что конец близок.
  Двадцатого декабря вдова князя рязанского, Агриппина, с молодыми снохами
и ближними боярынями сошлись в соборной церкви. Они решили встретить здесь
неминуемую гибель. Их окружили многие рязанские женщины. Епископ и
священники пели молитвы и сулили райское блаженство всем, принявшим
мученическую кончину.
  Слепой звонарь неустанно продолжал звонить в большой набатный колокол.
Звон, казалось, говорил, что борьба продолжается, что никто не сдается, что
русские люди лягут костьми за родную дедовскую землю.
  На шестой день осады, 21 декабря, татары снова двинулись по лестницам,
неся горящие факелы. Непрерывные потоки татар ползли одновременно со всех
сторон. Одни бились кривыми саблями, другие стрелами сбивали защитников.
  Наконец татары стали одолевать. Дикий, радостный вой несся со всех концов
города. Татары уже бежали по улицам, врывались в дома и рубили всех, старых
и малых, никому не давая пощады.
  Они разбили церковные двери, вбежали внутрь храма, изрубили женщин и
священников, подожгли здание. Они бросали в огонь маленьких детей, вырывая
их у матерей, которых тут же, на глазах у всех, насиловали, после чего
распарывали им животы.
  К вечеру в Рязани в живых не осталось никого. Современник пишет:
  "Некому было стонать и плакать, некому скорбеть о погибших, родителям о
детях, детям о родителях, братьям о братьях - все вместе лежали мертвые..."
  Савелий, взглянув в этот день со стены, ужаснулся: к нему ползли восемь
лестниц, а внизу чернела толпа татар, готовых идти на приступ. Савелий
сбрасывал глыбы земли, сбивал влезавших, по лестницы поднялись и справа и
слева. Татары перевалили через стену. Савелия они не тронули,- им было не
до него. Стараясь перегнать друг друга, побежали они к детинцу, где были
княжеские хоромы, кладовые, склады и скотные дворы.
  Савелий попал в волну убегавших рязанцев, которые, отбиваясь от татар,
теснились к выступу стены, нависшей над рекой. Рязанцы перелезали через
стену, скользили по обледенелым накатам и падали в реку в том месте, где
был проломан лед. У кого хватало силы, тот переплывал реку и бежал полем в
сторону леса.
  Татары спешили поскорей начать грабеж и не преследовали убегавших:
"Далеко не уйдут, все равно наши будут".
  В числе немногих спасшихся был Савелий. Несмотря на ледяную воду, он
переплыл Оку. В мокрой одежде, с топором за поясом, он вылез на
противоположный берег и остановился. В последний раз оглянулся на Рязань.
  В вихре пламени и дыма выделялись колокольни горевших церквей. Савелий
ясно слышал покрывавший вой и крики победителей равномерный одинокий звон
набатного колокола, в который продолжал бить слепой звонарь.
  Так, до последнего вздоха, пока его не прикончил разъяренный татарин,
звонил старый слепой звонарь, призывая русский люд на защиту родины.


        Глава одиннадцатая. ПРОЩАНИЕ С ПАВШИМИ

  Штурм окончен. Пожар угасал. Рязань, за ночь засыпанная снегом, вся в
обугленных развалинах, лежала как страшно изуродованная покойница под
парчовым серебристым покровом.
  Бату-хан пожелал проехать через покоренный им стольный город. Гонцы
поскакали в ближайшие отряды "непобедимых" с приказом через день к восходу
солнца выстроиться против ворот Рязани.
  Татарские отряды растянулись неровной волнующейся линией вдоль берега
замерзшей Оки. Сотни построились в десять рядов. Перед каждой полусотней, с
копьем, увенчанным цветным лоскутом, сидел на коне лихой багатур. Сотню
возглавлял полновластный джагун. Позади неподвижно застыли барабанщик с
двумя котлами, обтянутыми кожей, трубач с рожком на перевязи через плечо и
щитобоец с круглым медным гонгом.
  Сотни заметно поредели. Во многих десятках не хватало где по одному, где
по три всадника. Среди оставшихся было немало перевязанных - со следами
русских мечей и стрел.
  Вдоль реки, на скатах городских валов и на дороге, валялись трупы. Голые
человеческие тела, уже запорошенные снегом, лежали в самых необычайных
положениях: одни - свернувшись, другие - раскинув руки и ноги, некоторые -
упав головой вниз, в выбоину. Из глубокого снега торчали разутые ноги, на
которых сидели крикливые галки.
  Тысяча "непобедимых" уже давно выстроилась вдоль реки. Кони застоялись и
тянули повод. Вдали протрубил боевой рожок. Другие рожки повторили сигнал.
Джагун первой сотни проревел:
  -  Внимание и повиновение!
  - Внимание и повиновение! - повторили за ним сотники и десятники.
  Воины выпрямились, подобрали поводья. Тысяча замерла в напряженном
ожидании.
  Из посада, со стороны уцелевшей от пожара церкви, выехала группа
всадников. Впереди скакали трое, средний держал белое пятиугольное знамя с
девятью широкими развевающимися лентами. Под золотой маковкой копья висел
рыжий конский хвост жеребца Чингиз-хана. На знамени был вышит золотыми
нитками кречет, державший в когтях ворона.
  Позади ехал другой всадник. Он вез воткнутую на копье голову рязанского
воеводы Вадима Данилыча Кофы. Глаза были закрыты, лицо строгое и спокойное;
ветер развевал длинную седую бороду и серебряные кудри.
  Далее, два скорохода в белых кафтанах, белых замшевых сапогах и высоких
белых шаманских колпаках вели под уздцы ослепительной красоты белого
жеребца с черными горящими глазами. Он изгибал шею, перебирал легкими
ногами с черными копытами и плясал, стараясь вырваться. Покрытый малиновой
бархатной попоной с золотыми вышивками, конь, как нарядная игрушка, блистал
в лучах утреннего солнца.
  Монголы с почтением смотрели на белого коня. Они верили, что на нем
невидимо едет бог войны Сульдэ, любящий монголов, давший им новую победу.
  - Бату-хан своеволен,-шептали монголы.-Сегодня он посвящает белого коня
богу Сульдэ, а захочет - завтра сам на нем поедет. Сегодня он сел на
вороного коня урусутов, а завтра взберется на бурого медведя...
  Бату-хан ехал на рослом вороном жеребце с белыми до колен ногами и белой
отметиной на лбу. Джихангир был в серебристой, переливающейся в солнечных
лучах кольчуге и в золотом шлеме с длинным белым пером. На коне была
серебряная с золотыми бляхами сбруя, чепрак, расшитый золотом,- все
сделанное русскими мастерами. Конь был убран так, как обычно ездили русские
князья.
  За джихангиром на разукрашенных жеребцах ехали ханы. Среди них выделялся
странный толстый и сутулый Субудай-багатур на саврасом коротконогом
иноходце в самой простой ременной сбруе.
  Бату-хан проехал вдоль линии войск. Татары и монголы кричали: "Уррагх!".
Им вторили кипчаки: "Яшасын!"
  Джихангир повернул обратно. Сотня "непобедимых" отделилась и последовала
за ним. Бату-хан со своей свитой переехал реку, где на льдинах чернели
большие промоины и человеческие трупы.
  Городские ворота были уже расчищены. У стены работали пленные. За ними
присматривали монгольские воины, держа на правом плече блестящие кривые
мечи.
  Город был совершенно разрушен. Деревянные дома сгорели. Повалившиеся
обугленные бревна чадили. Пахло паленым мясом. Из тлеющих пожарищ стекали
грязные ручейки.
  Бату-хан подъехал к развалинам соборной церкви и поднялся на каменное
возвышение, возле которого прежде собирался народ. Здесь еще сохранился
почерневший от дыма медный колокол. Перекладины, на которых он висел,
обгорели, и колокол-вечник боком лежал на снегу.
  Мрачное зрелище открылось перед глазами монгольского владыки. На середине
площади были сложены бревна, доски, двери, оконницы, колеса, сани, оглобли
и обугленные остатки рязанских домов. На этой груде правильными рядами
тесно лежали мертвые воины Бату-хана - монголы, татары, кипчаки, все, кто
пал, штурмуя Рязань.
  Сколько их? Кто сосчитает! Кто узнает, откуда они родом? Кто скажет, что
будет с юртами, где целыми днями родные глаза смотрят на запад, ожидая
возвращения сына, отца, брата, обещавшего вернуться с конями и верблюдами,
нагруженными богатой добычей?..
  Безмолвные, со страшными ранами, с застывшими лицами, искаженными
страданием, лежали они на спине, уставив открытые глаза в чужое холодное
небо.
  Шумливые спутники джихангира затихли при виде недавних товарищей. Они
ушли навсегда в тот неведомый небесный мир, где за облаками умершие воины
призрачными тенями собираются в отряды Священного Воителя. Так учили
шаманы...
  Мертвые воины оставались в своих обычных одеждах. Никто не осмелился бы
снять с покойника синий чапан или расшитую узорами безрукавку: воин должен
явиться к тени Чингиз-хана в благообразном виде, У многих воинов на груди
стояла медная или деревянная ч