ивший. Он - всего три часа назад большевик, советский человек, орденоносец и член правительства - вдруг превратился в преступника, подлинного контрреволюционера и врага народа. Он, вместо того чтобы подчиниться постановлению Генерального прокурора, принять как должное избранную органами меру пресечения, а уже потом защищаться, доказывая свою невиновность (а в чем? Обвинения ему пока ведь не предъявляли), оказал сопротивление, мало того - убил сразу пять (пять!) сотрудников службы защиты пролетарской диктатуры и сейчас бежит в неизвестность, рассчитывая непонятно на что. Только что он был уверенной в своей правоте жертвой ложного доноса или просто естественной в период обострения классовой борьбы ошибки, а теперь - тот самый матерый враг, с которыми партия и ее НКВД во главе с товарищем Ежовым ведут непримиримую борьбу... И он ведь не собирался этого делать, ему и в голову не могло прийти - убивать ни в чем перед ним не виноватых, исполняющих свой долг сотрудников. Какое-то мгновенное помутнение разума. Аффект? И как же быть теперь? Развернуть машину и ехать обратно? "Разоружиться перед партией", как принято говорить, предать себя в руки правосудия? Прощения, конечно, не будет, но по крайней мере еще есть надежда показать, что он не враг... Не закоренелый враг... Зоя смотрела на него с недоумением. - Что-то случилось? Вот тут Шестаков не выдержал и расхохотался нервно. Изумительный вопрос, великолепный. Да, неужели что-то случилось? Конечно же, нет, что теперь может случиться? Однако сразу оборвал смех, ответил внешне спокойно: - Мотор как-то странно гудит. Надо посмотреть. А ты сиди. Спи лучше всего... Он вышел из машины. Для виду откинул боковую крышку капота. Закурил. Мысли постепенно начали проясняться. И небо на востоке тоже едва заметно засветлело. Не рассвет еще, до рассвета не меньше часа, но намек на него. Приступ паники прошел. Что сделано, то сделано. Шестаков просто забыл за годы восхождения к вершинам власти, кем является на самом деле. А он ведь действительно с юности был решительным и смелым человеком, умевшим жить своим умом, а не быть добровольным рабом очередного решения ЦК и установок передовицы "Правды". Слава Богу, что случилась эта вспышка воли и сил. Суждено умереть, так не в вонючем подвале тюрьмы. У него сейчас с собой семь стволов и целая куча патронов. Пусть ежовские прихвостни попробуют его взять. Кровью умоются. Свобода, впервые после двадцать первого года - полная и абсолютная свобода! Вот если бы не было еще рядом жены и детей... А главное - не потерять бы снова это чувство раскованности и всемогущества. Шестаков, вновь обретая душевное равновесие, тронул машину. Прибавил скорости до пределов возможного. Через Калинин лучше проехать затемно. Часы показывали шесть. Даже на "эмке" можно успеть. Трентиньян в "Мужчине и женщине" за полночи тысячу километров пролетел, правда, на "Ягуаре". Будем предполагать, что в запасе еще четыре полностью безопасных часа. Если... Если не случится что-нибудь непредвиденное. Например - вздумается лубянскому начальству перезвонить своему лейтенанту. Услышат длинные гудки, встревожатся, пошлют на квартиру еще одну группу. Или понятые сумеют выбраться из ванной и поднимут тревогу... Но даже если и так - пока разберутся в обстановке, доложат кому следует, объявят розыск, передадут команду всем окрестным райотделам и службам госбезопасности искать черную "эмку" с таким-то номером... Шестаков знал возможности телефонной связи и неповоротливость низовых исполнителей. Сам от этого страдал постоянно. Час или два у него есть даже в самом неблагоприятном случае. Этого должно хватить... Нарком порылся в портфеле под ногами, одной рукой удерживая руль, нащупал бутылку, протянул жене. - Открой, глотни. Сил тебе много потребуется. И мне дашь... Зоя послушно глотнула, и не один раз. Вытерла губы ладонью, подождала, когда выпьет и муж. Вытащила у него из кармана желтую коробку "Дюбека", закурила сама и прикурила папиросу для него. Шестаков знал, что в театре артистки и покуривают, и выпивают, но при нем раньше Зоя избегала делать это так вот просто и бесцеремонно, почти по- солдатски. Пригубливала за праздничными столами коньяк или шампанское, демонстрируя женскую скромность и чистоту. Ну что ж, тем лучше, в наступающей жизни жеманность ни к чему, ему нужна решительная и смелая подруга. Если... Если только, узнав правду, она не отвернется от него с гневом и презрением. "Убийца! - выкрикнет. - Фашист! Ненавижу!" И что тогда делать? - Так, может быть, ты наконец расскажешь мне, что произошло? - спросила жена спокойным, даже резковатым голосом. - И что будет с нами дальше? Он коротко, но довольно подробно изложил суть последних событий, опустив, впрочем, все непонятные ему самому детали. Зоя помолчала, неторопливо и глубоко затягиваясь. Дым, скручиваясь жгутами, улетал в треугольную боковую форточку. Наконец сказала: - Вот, значит, как. Спасибо. Приятно хоть перед смертью узнать, что муж у тебя не тряпка под сталинским сапогом, а нормальный мужик... Слова жены Шестакова поразили. Он и вообразить не мог, что Зоя думает о нем и Великом вожде таким вот образом. Впрочем, что он вообще знал о ней? После короткой поры влюбленности, тринадцать лет назад, жили они, как все. Разговоров на политические темы избегали, да и на обычное, бытовое общение вечно не хватало времени. У него круглосуточная работа с частыми командировками, у нее утренние репетиции и спектакли до полуночи. Раньше хоть в отпусках, да в постели испытывали душевную и телесную близость, а потом и этого не стало. Его, измотанного непосильными нервными нагрузками, почти уже не возбуждало тело жены, которую "вся Москва" считала красавицей и примадонной вахтанговского театра. Зоя тоже не пылала страстью. Может, имела любовника на стороне? А то и на самом деле слегка презирала, тщательно это скрывая? - Таким образом ты меня воспринимала, получается? А не ты ли, кстати, наболтала там, среди своих, чего- нибудь такого, что за мной сегодня приехали? Зоя зло рассмеялась: - Хороша же твоя Советская власть, если из-за женской болтовни готова уничтожить своего верного слугу, всю жизнь положившего на ее укрепление. За работу - железка, называемая орденом, за анекдотец - тюрьма. Соразмерно? - А что, были- таки анекдотцы? - Может, и были. Много чего было. Мейерхольда за что посадили? А Эрдмана? А всех прочих, хотя бы только из тех, кого я лично знала? Если б только во мне было дело... Какой- нибудь кардинал Ришелье, узнав, что жена его подручного злые шутки про него повторяет, как поступил бы? На гильотину отправил? Шестаков вспомнил, что Зоя последние годы никаких советских книг не читала, разве что Паустовского и Пришвина, а так только Дюма да Майн Рида с Джеком Лондоном. В дореволюционных приложениях к "Ниве". - Вот-вот, - догадалась жена, о чем он думает. - А д'Артаньян, если манеры того же Ришелье ему не нравились, что делал? - Ну-у, ты не сравнивай. Тогда что - загнивающий феодализм, а мы строим... - Самое передовое в мире общество, глаза б мои на него не глядели... Слава Богу, и тебя допекло! Наконец-то догадался, как мужчина себя в таких случаях вести должен... Только дальше как жить собираешься? Нарком задумался. Как быть дальше, он знал. Но ему хотелось достойно ответить Зое. - Что социализм - самое передовое и справедливое в истории общество, мы спорить не будем. Это безусловно. А вот реальная практика его воплощения... Да, перегибы, ошибки, страх перед внешними врагами и внутренней оппозицией... Понятно, но и непростительно. Скажу о себе. То, что я не виноват ни в чем, ни действиями, ни помыслами, для меня очевидно. И то, что я не совершал ничего, что могло бы дать основания посчитать меня врагом, - тоже. Следовательно, решение арестовать меня - решение преступное. Не знаю, кем принятое, но явно по причинам, не имеющим отношения к реальной обстановке. Безусловно, вредное для страны. То, что знаю и умею я, любой другой должен будет постигать не один год. А если арестуют еще и моих замов... - Шестаков безнадежно махнул рукой. - Таким образом, враг не я, а... - Именно так, - согласилась жена. - Значит, я сегодня ночью находился в состоянии необходимой обороны. Может быть, скоро все изменится, и, сохранив себя, я сделал благо для страны и партии... Зоя опять рассмеялась: - Блажен, кто верует. Талдычишь затверженное, как пономарь. Успокаивай себя, если так легче. А я бы тебе посоветовала окончательно избавиться от подобных мыслей и думать впредь только о нас, о нашей семье, о том, как спастись и выжить. Если угодно - мы с тобой против всего мира. На меня можешь положиться... Поразительно! Богемная, поглощенная только своими ролями и желанием взять все, что возможно, от высокого положения мужа, женщина теперь представлялась в совершенно ином свете. И ночью в квартире он думал, что она впала в полную прострацию, не видит и не понимает ничего, а оказалось иначе. Все она видела и все запомнила, в том числе - какое оружие у них было дома и куда он его положил. Зоя как раз нагнулась к стоящему возле ее ног саквояжу и достала оттуда изящный, штучной работы "вальтер" в мягкой кобуре из желтой кожи. С такими точно десятизарядными красавцами немецкие спортсмены взяли все медали по скоростной стрельбе на Олимпиаде 1936 года. Проверила обойму, передернула затвор и сунула пистолет за отворот шубки. Он учил ее стрелять на даче именно из этого пистолета, но сейчас его поразило, как непринужденно она с ним обращается. Словно разыгрывает на сцене соответствующий этюд. Зоя еще повозилась в саквояже, пока не отыскала там плоскую коробочку с полусотней золотистых "целевых" патронов. Опустила ее в карман. - Вот так. Теперь я тоже буду защищать себя и своих детей до последнего... Куда мы едем? К финской границе? Ему вдруг подумалось: а что, если Зоя не только популярная актриса и мужняя жена, а иностранная шпионка или член антисоветской террористической организации? Уж больно уверенно и адекватно моменту она себя держит. "А сам-то ты кто теперь? - спросил Шестаков себя. - Будем считать, что оба мы члены теперь одной организации и едем к третьему..." ГЛАВА 4 Гриша Шестаков окончил 4-е реальное училище на Васильевском острове в 1914 году, держал экзамены в Кронштадтское морское инженерное училище, но не прошел по конкурсу и через неделю после начала мировой войны поступил на 1- й курс Петербургского Технологического института. Однако мечту стать флотским офицером он не оставил ив 1915 году, когда возникла угроза призыва в армию, подал рапорт о зачислении в юнкера флота, что соответствовало чину вольноопределяющегося первого разряда, но давало возможность после двух лет службы и сдачи не слишком трудных экзаменов быть произведенным в мичманы. А за боевые заслуги - гораздо раньше. К его счастью, он не успел до февральской катастрофы сменить черные юнкерские погоны на золотые офицерские. Отвоевав год на эскадренном миноносце "Победитель", юнкер Шестаков, по протекции командира, для удобства подготовки к экзаменам перевелся на линкор "Петропавловск". При условии возвращения на родной корабль после производства. Вначале потерявшийся после эсминца, где все было понятно, ясно и знакомо, на "острове плавающей стали", каковым являлся гигантский дредноут с тысячью стами человеками команды и полусотней офицеров, юнкер достаточно быстро освоился. И даже подружился, если этот термин здесь уместен, со своим непосредственным начальником - флагманским минером бригады старшим лейтенантом[3] Власьевым. Григорий сразу почувствовал к новому командиру уважение, быстро перешедшее в восхищение. Вот таким офицером он и сам мечтал стать - изящным, остроумным и ироничным, всегда в свежайшем кителе и крахмальных манжетах, не теряющимся перед начальством и шутливо- вежливым с матросами. Власьев помогал бравому и сообразительному юнкеру с учебниками, беспрепятственно отпускал на берег для занятий в гельсингфорсской библиотеке, делился собственным практическим опытом и обещал замолвить слово перед председателем флотской экзаменационной комиссии, с которым вместе учился в Отдельных офицерских классах. Он же отсоветовал Григорию немедленно произвестись в прапорщики по адмиралтейству, что позволялось полученным Шестаковым Знаком отличия военного ордена IV степени[4] - Зачем вам это, юноша? - покачивая носком белой замшевой туфли, спросил старший лейтенант, потягивая шиттовское пиво из высокого стакана. Юнкер деликатно сидел на краешке командирской койки в тесноватой, чуть больше вагонного купе первого класса, но все равно великолепной, поскольку одноместной, каюте. Прелесть этого может понять только человек, два года подряд не имеющий возможности уединиться даже и в гальюне. - Дадут вам "мокрого прапора" и немедленно кинут командовать рейдовым тральщиком или минзагом из бывшей баржи. Ноль удовольствия и девять шансов из десяти, что больше месяца не проживете. Плюньте, Гриша. Полгода всего перекантуйтесь, а на нашей коробке это нетрудно, и станете нормальным мичманцом. С двумя солдатскими крестами вы уже будете очень комильфо в кают- компании, да и "клюква" [5] вам очистится автоматически. После победы начнутся непременные визиты в Тулон и Скапа- Флоу, значит, еще и иностранные орденочки нам с вами навешают. Да что там, Григорий Петрович, жизнь вас ждет вполне великолепная. После слов старлейта дальнейшая карьера теперь рисовалась Шестакову прямой и надежной, тем более что действительно представление на крест III степени за участие в набеге на немецкий конвой в Норчепингской бухте было на него уже подписано. Дураком же, как следует из всего вышеперечисленного, юнкер Шестаков не был, проявив должный героизм и отвагу, достаточные для самоуважения во всей последующей жизни, он не возражал и против комфортного, гарантированного будущего. В то же время, едва ли не инстинктивно, Григорий продолжал жить в матросском кубрике, отнюдь не согласившись на переселение в кондукторский, исполнял обязанности младшего унтер- офицера по минно- торпедной части. После эсминца, с еженедельными выходами в море, минными постановками, стычками с немецкими крейсерами, залповой торпедной стрельбой по реальной цели, служба при подводных аппаратах линкора, который вообще ни разу не выдвигался за Ганге- ПорккалаУддскую минно- артиллерийскую позицию, казалась до невозможности пресной. Зато - настолько же и спокойной. Можно было спать, читать, развлекаться в доступных пределах и не беспокоиться о шансах выжить в очередном доходе. "Едем дасзайне" [6] короче говоря. Для простоты общения с товарищами Шестаков не носил на погонах двух положенных золотых басончиков и трехцветного канта, отчего многие даже и не подозревали о его "полугосподском" положении. А благодаря грамотности и "пониманию" его записали в "сочувствующие" сильной и многочисленной на "Петропавловске" подпольной большевистской организации. Не сказать чтобы Шестаков так уж увлекся именно большевистскими идеями, эсеровская программа в чем-то была ему даже ближе, но сыграла роль личность руководителя, умного, степенного и рассудительного гальванерного кондуктора Мельникова. А тот не просто уважал толкового минера, но и имел на него далеко идущие виды. Вот- вот юнкер станет мичманом, а офицеров - членов партии на линкоре пока что не было. Но тут, неожиданно для самих революционеров, грянул февраль семнадцатого года. За ним последовали кронштадтская и гельсингфорсская "большая резня", когда одуревшие от воли и четырехлетнего тоскливого безделья на стальных коробках (за всю войну линкоры 1- й бригады ни разу не выходили в море) матросы сотнями расстреливали, кололи штыками, топили в море ни в чем не повинных офицеров и адмиралов. За когда-то полученный наряд вне очереди, за строгость по службе, просто за золотые погоны. Или за понравившийся перстенек на пальце, за именные часы... Заблаговременно узнав о готовящемся побоище, Шестаков предупредил старшего лейтенанта и больше недели прятал его в отсеке подводных минных аппаратов, пока не схлынула кровавая волна. Только на "Петропавловске" тогда было убито девять офицеров. Еще несколько просто не вернулись из города, и судьба их осталась неизвестной. А всего за эти дни Балтфлот потерял несколько сотен офицеров и адмиралов, причем, по странному совпадению, наиболее талантливых и авторитетных. Словно бы не стихийный взрыв то был, а тщательно спланированная акция. После Ледового перехода из Гельсингфорса в Кронштадт, спасшего флот от захвата немцами (за что комфлота Щастный поплатился головой, расстрелянный по приказу Троцкого, а может, и самого Ленина), Шестаков с Власьевым продолжали службу на линкоре. Бывший старший лейтенант, превратившийся в просто военмора, и бывший юнкер, избранный в члены Центробалта, но не пожелавший оставить свою почти матросскую должность. Карьеры гардемарина Ильина, ставшего командующим Каспийским флотом Раскольникова, или пресловутого Дыбенко его не привлекали. А отправляться в какую-нибудь Конную армию, командиром бронепоезда вроде Железняка он считал тем более глупым. Дослужить свое, пока не кончилась война, а потом возвратиться в институт - так он видел собственное будущее. В новом, Красном флоте служить ему не хотелось. Не тот кураж. Ну а пока, с умом и соответствующим общественным положением, жить на линкоре было можно. И даже неплохо по меркам того времени. Но отсидеться не удалось. Сначала Шестаков не устоял перед постоянным и жестким давлением и все же вступил в члены РКП, а потом почти незаметно для себя оказался в штабе флота на почти адмиральской должности. Ну что ж, если верить словам Ленина, который заявил, что они взяли власть всерьез и надолго, надо было как-то устраиваться и при этом режиме. Тем более что заниматься ему по-прежнему приходилось не политикой, а все теми же минами и торпедами. Так прошли незаметно целых три года, и вдруг грянул Кронштадтский мятеж. Тайно, но люто ненавидевший большевиков Власьев немедленно примкнул к восставшим, на что-то еще надеясь. Однако - не удалась попытка прозревших на четвертом году революции моряков добиться "власти Советов без коммунистов". Поспешили восставшие, не дождались, когда лед в Маркизовой луже разрыхлится так, что пехоте не пройти, а линкоры, наоборот, смогут дать ход. Тогда судьба Советской власти действительно повисла бы на волоске. Не зря Ленин признал сквозь зубы, что Кронштадт - это пострашнее Колчака и Врангеля. Естественно, восстали ведь не какие-то недобитые буржуи, а краса и гордость революции - балтийские матросы. И к ним готовы были присоединиться пролетарии питерских заводов. Увы, не получилось. Не удалось даже уйти на линкорах в некогда родной для флота Гельсингфорс. Победили большевики, по колено в крови ворвались в крепость и уж рассчитались за пережитый ужас. Расстреливали каждого десятого из выстроенных шеренгами мятежников, многих с камнем на шее топили в море, как в известном фильме "Мы из Кронштадта". Своеобразный фрейдистский комплекс проявился у создателей этого фильма: вынести в заглавие название пресловутого и ненавистного города, а варварский способ казни революционных матросов переадресовать белым. Перекинуть, так сказать, стрелки. Нельзя сказать, что Шестаков сочувствовал идеям мятежников, однако, по извращенной логике времени, втайне желал им победы. Просто так. По украинской поговорке: "Хай гирше, та инше" [7]. Назло комиссарам. А на другой день после окончания боев его вдруг вызвали к Замнаморсибалту[8]. От услышанного у Шестакова сразу пересохло во рту. Победа над собственной военно-морской базой реально угрожала превратиться в свою противоположность. То ли от шального снаряда, то ли от случайного или намеренного поджога загорелся форт Павел, в двух милях от Котлина. А на его складах, кроме нескольких сотен гальваноударных мин заграждения образца 1908 года, хранилась чуть не тысяча тонн тротила в огромных слитках. Когда до него дойдет огонь, он сначала начнет плавиться, будто стеарин или воск, дотом загорится, а потом... Может быть, так и сгорит, пузырясь, дымя и воняя, а возможно, и рванет, если хоть в одном- единственном месте температура достигнет критической точки. Какой именно - никто не знает, слишком от многих факторов она зависит. Качество очистки, наличие примесей, влажность и так далее и так далее... Но если рванет, мало что останется и от города Кронштадта, и от кораблей на большом рейде, да и Петрограду не позавидуешь. Особенно если сдетонируют склады боеприпасов на фортах Тотлебен и Обручев, в самом Кронштадте крюйт- камеры линкоров... - Я не знаю, что там можно сделать, - с тоской в голосе сказал зам, бывший кавторанг с дивизии подводных лодок, - но что-то делать надо. Мины тоже взрываются, но пока по одной - по две, И от минных погребов до склада тротила - две сотни сажен. Вдруг пронесет? Короче, вы минер, а я лишь штурман... Поезжайте, посмотрите. Я предоставляю вам неограниченные полномочия... Едва сторожевик отвалил от стенки, стала видна темная клякса на фоне лимонного закатного неба. Потом донеслись глухие, словно сквозь вату, удары. Мины, понял Шестаков. Взрывающиеся под тяжелыми сводами крепостных подвалов мины. "Что, в самом-то деле, там можно сделать?"- думал, стоя у парусинового обвеса мостика и куря одну за другой скверные папиросы, Шестаков. И командир сторожевика, бывший "черный гардемарин", и матросы, которых теперь следовало называть военморами, были мрачны и неразговорчивы. Да и то... Если тротил взорвется, двухсоттонный кораблик просто сдует с поверхности моря, как пушинку с рукава. По искромсанным снарядами, заваленным битым кирпичом улицам Шестаков добрался до помещения временного штаба. По пути он старательно обходил густые подтеки крови на брусчатке, еще не убранные трупы - и защитников крепости, и атакующих. Предъявил свои полномочия, получил еще одну бумажку, уже от сухопутного командования, и отправился искать кого-нибудь уцелевшего из минных специалистов. Рассчитывая, между прочим, именно на Власьева. Через час он узнал, что бывший старший лейтенант арестован в числе не успевших бежать в Финляндию организаторов мятежа и содержится на флотской гауптвахте. Поначалу Шестаков испытал только досаду, что вот, мол, срывается план с помощью Власьева что-то придумать с этим поганым тротилом, дым от которого уже накрыл остров бурой, воняющей, как миллион сгоревших расчесок, тучей. И только чуть позже сообразил, что тротил - тротилом, а старлейта могут банальнейшим образом расстрелять. И спасти его сейчас может только он с помощью вот этих жалких на вид, отпечатанных на рыхлой серой бумаге мандатов. Начальник полевой ЧК Южной группы, взявший на себя всю полноту власти в первоначальном (а для многих - и окончательном) дознании, поначалу не захотел с ним и говорить. - Знаем мы ваши офицерские штучки. Вам бы только своих отмазать. Еще и с тобой разобраться не мешало бы. Шестаков испытал мгновенный прилив ярости. Тем более - хорошо подкрепленной солидными бумагами. - Ты что о себе воображаешь, .....И! - Он наскоро сконструировал из пресловутого "загиба Петра Великого" и еще нескольких загибов попроще, впечатляющую, особенно для сухопутного еврея в очках, тираду. - Во-первых, я тебе не офицер, а кадровый матрос призыва пятнадцатого года и член эркапы[9] вдобавок! Во-вторых - сюда иди! - и почти силой подтащил за рукав товарища Штыктольда к окну. - Ты видишь? Ты это - видишь?! - тыкал он пальцем в и без того треснувшее стекло, указывая на окутавшую форт тучу дыма. Очень вовремя сквозь тучу просверкнуло алым, раздался еще один гулкий взрыв. - В любую минуту может рвануть так, что не только от нас с тобой, но и от товарища Троцкого в Смольном портянок не останется, а ты мне, ...... такой- то, городишь про классовое чутье и офицерскую солидарность! Нам с тобой на колени перед тем старлейтом стать надо, чтобы он, ...., согласился сейчас туда полезть и поглядеть, что пока еще сделать можно... А будешь дальше...... я Троцкому же и позвоню, он тебя самого на форт лезть заставит. И там раком стоять, поскольку ничего другого ты в минном деле не рубишь! Не веришь... такой и растакой? Читай бумагу! Соображаешь - "неограниченные полномочия"! И, как бы между прочим, положил ладонь на болтающуюся у левого бедра коробку тяжелого "маузера" девятки. У комиссара на краю стола лежал почти такой же, но ответного движения к оружию Штыкгольд не сделал. - Ну что вы, что вы, товарищ, зачем же так сразу нервничать? Забирайте вашего золотопогонника, черт с ним. Только распишитесь вот, номер мандата проставьте и обязуйтесь после окончания работ вернуть арестованного по принадлежности... Дальнейшее было проще простого. Тротил, по счастью, так и не взорвался, частично расплавившись, частично выгорев. От форта тоже мало что оставалось, когда бабахнула последняя мина и на покрытую толстым слоем жирной сажи полоску берега у основания восточного гласиса высадилась десантная партия. Под грудами обрушившихся гранитных блоков Шестаков увидел перемешанные с грязью ошметки человеческих тел. Может, останки оборонявшихся здесь мятежников, а может - добровольцев, пытавшихся потушить пожар в самом начале. - Вот, Николай Александрович, склоните голову, - не к месту шутливо сказал Шестаков. Впрочем, когда угроза катастрофы миновала, ему и вправду было легко на душе и весело. - Отныне - это все, что осталось от погибшего геройской смертью военмора Власьева. Спрятав товарища в трюме сторожевика, Шестаков вновь явился в ЧК. Доложил Штыкгольду как о благополучном завершении своей миссии, так и о случившемся с Власьевым. - Все мелкие и крупные фрагменты тела собраны, запакованы в брезент и находятся в данный момент на шканцах "Кобчика". Прикажите забрать. Чекист поморщился: - Отчего именно он погиб? - Оттого, что возвращаться к вам ему, наверное, хотелось еще меньше. Вот и полез в подвалы, когда неясно было, все мины взорвались или нет. Оказалось - не все. Тем не менее именно он сумел определить критические точки и рассчитать количество воды, которую мы подали брандспойтами на горящий тротил, чтобы снизить температуру до режима обратной кристаллизации. Шестаков говорил ерунду с абсолютно серьезным видом, будучи уверен, что чекист, бывший аптекарь или портной, проглотит и не такое. - Так будете забирать останки или как? - Зачем он нам теперь? Похороните сами, как там у вас во флоте принято. - На флоте погибших в бою обычно хоронят в море, если нельзя на берегу. - Будем считать, что нельзя. - В общем, тогда я пошел, браток. Рад был познакомиться. Заходи в Главморштаб, если что... И уже на пороге обернулся: - Да, вот еще забыл. Мы ведь, как ни крути, офицеру этому кое-чем обязаны. Жизнью, например. Так ты того, повычеркивай отовсюду, что он там... В контрреволюции подозреваемый. Если что и было - искупил. - Зачем? - искренне удивился Штыктольд. - Как бы тебе подоходчивее объяснить? Он же военспец, подписку соответствующую давал. Теперь вы его посмертно врагом объявите, а у него, может, семья, дети есть. Попадут по закону под репрессии. Зачем это? Его бы по делу к ордену представить, ну да уж ладно... - Сердобольный ты очень, товарищ. Даже странно - боевой матрос, и вдруг... все-таки слишком вы долго на своих коробках рядом с господами жили... Однако, из уважения, пойду навстречу. Где тут у нас материалы? И на глазах у Шестакова чекист разыскал в груде документов на столе тонкую картонную папочку, бегло просмотрел ее содержимое, показал написанную бледными чернилами фамилию на обложке и, поднатужившись, разорвал картон пополам, еще пополам и бросил обрывки в урну под столом. - Все. Нету больше заговорщика и контрреволюционера Власьева. Докладывай там у себя, что погиб при исполнении. Еще, глядишь, и пенсия детям выйдет, если они у него были... - Молодец, браток, это по-флотски. Давай пять... - Ну, чтоб вам хоть две еще недельки подождать, Николай Александрович, - сказал он своему бывшему командиру вечером, когда они сидели в питерской квартире Власьева на Гороховой улице и пили слабо разведенный казенный спирт. Шестаков теперь тем более не сочувствовал идее мятежа и оценивал лишь его техническую сторону. Старший лейтенант только криво усмехался и подливал в стаканы. - Не вышло, значит, не вышло, Григорий Петрович. Таких шансов больше не будет. Решил я плюнуть на всей уйти в частную жизнь. Спасти вы меня спасли, но это ненадолго. Хоть я теперь и покойник, но в Питере мне оставаться нельзя. Поможете еще раз - документами новыми обзавестись и проследить, чтобы мои послужные списки навсегда в архив ушли, - буду благодарен. А там кто знает, как еще все повернется... - А отчего же вы, Николай Александрович, в Финляндию не двинули, вместе со своими? Тысяч десять, говорят, успели по льду на тот берег перебраться. - Черт его знает. Будем считать - не успел сориентироваться. Все казалось - удержим Кронштадт. По уму ведь - даже при взятом городе, что ОНИ могли линкорам сделать? Восемь метров надводного броневого борта, это почище любого рыцарского замка! А пушки? Да что теперь говорить, кишка тонка у матросиков оказалась. Но главное - не прельщает меня, знаете ли, эмигрантская жизнь. Ну что я там стал бы делать? На флотскую службу рассчитывать нечего, а другого я ничего и не умею... В таксисты наниматься, в официанты или в Иностранный легион? Избави Бог. Я уж лучше здесь как- нибудь... И действительно, когда Шестаков с помощью знакомых делопроизводителей оформил ему формуляр инвалида гражданской войны и все положенные справки, подтверждавшие, что с 1914 по 1921 год военмор Власов (теперь - так, простонароднее вроде) проходил службу в качестве матроса царского и младшего командира Рабоче- Крестьянского флота, что призывался он по мобилизации из запаса в городе Ревеле (и, следовательно, никаких его документов на территории РСФСР нет и быть не может), бывший старший лейтенант уехал из Питера в Тверскую губернию, в Осташковский уезд, где и устроился сначала бакенщиком, а позже - лесником и егерем на одном из самых глухих кордонов. Уехал именно туда, потому что не было у него в подчинении никогда матросов из этих мест, а в то же время - работа на воде, почти по специальности. С начальством своим он виделся в основном в дни выдачи заработной платы, да когда привозил в уезд гостинцы в виде копченых кабаньих окороков, битых уток, вяленых снетков и тому подобных даров природы. Был на хорошем счету, хотя и слыл человеком нелюдимым и не совсем нормальным вследствие давней контузии. Главное - не задевали егеря никакие политические кампании, коллективизаций, пятилетки и прочие глупости реконструктивного периода. Так он и просуществовал благополучно и неприметно до ныне описываемых событий. Шестаков же, отмеченный за подвиг орденом Красного Знамени в числе более чем пятисот героев подавления мятежа, продолжил избранный путь, приведший его в начале 1936 года в кресло наркома не слишком заметного, но важного оборонного наркомата. А с Власьевым он продолжал поддерживать отношения. Пусть и нерегулярные, но теплые. И в годы длившейся еще несколько лет флотской службы, и позже Шестаков от случая к случаю выбирался на затерянное в дремучих, доисторических лесах озеро, чтобы вволю поохотиться и порыбачить. Причем конспирация при поездках соблюдалась железная. Удалось сделать так, что даже предположить о каких-то личных отношениях между высоким московским гостем и диковатым егерем не мог никто. Заблаговременно Шестаков связывался с секретарем Калининского обкома, в условленный день его встречали, везли на казенную дачу под Осташковом, окружали соответствующей рангу заботой, а уже потом любящий уединение и рыбалку с лодки нарком разбивал палатку на берегу огромного безлюдного острова Хачин. Тогда и появлялась возможность удалиться на моторке в лабиринт проток и плесов загадочного озера Селигер, провести день- другой в обществе старого боевого товарища. Зачем он это делает, Шестакова подчас удивляло. Риск по тем временам был не слишком большой, за минувшие полтора десятилетия политических и кадровых бурь, прочих государственных катаклизмов вряд ли остались люди, способные даже вообразить, что полудикий, похожий на оперного Мельника Лексаныч и блестящий офицер старого флота - одно и то же лицо, но все же, все же... Главным была ведь не опасность разоблачения Власьева и роль наркома в его судьбе, а сам факт этой связи. Его нравственная составляющая. Выходило, что Шестаков не только скрыл от партии свое пособничество ярому врагу Советской власти, но и продолжал поддерживать с ним отношения даже сейчас. С какой, простите, целью? Не тайны ли военные передавать? И, значит, вполне "товарищ Шестаков" мог быть отнесен к числу "троцкистских и иных двурушников" ("иных"- как раз его случай). Вот и приехали! Выходит, что не так уж были не правы "органы", решив его арестовать. Пусть дружба с "белогвардейцем" вряд ли фигурировала бы в формуле обвинения, но честно смотреть в глаза следователям и судьям, убеждая их в своей невиновности и абсолютной преданности партии и Советскому правительству, он бы уже не мог. Утратил моральное право. "Проклятая жизнь, - думал подчас Шестаков. - У Владимира Ильича брат был повешен за попытку цареубийства, а ему позволили окончить гимназию с золотой медалью и поступить в университет. У нас же могут расстрелять за то, что встретился с другом, который целых двадцать лет назад служил не той власти или десять лет назад на партийном собрании проголосовал не за ту резолюцию, пусть и выносилась она на обсуждение одним из членов тогдашнего Политбюро, ближайшим соратником Ленина..." От того, наверное, и продолжал он встречаться с Власьевым, что эта дружба помогала ему сохранять остатки самоуважения, считать, что есть у него в глубине души уголок, не подвластный Комиссии партийного контроля. Мол, дело свое я делаю, и делаю хорошо, а в это- не лезьте. Короче говоря - прав был товарищ Сталин. Пока не выжжем каленым железом буржуазные пережитки в сознании, смешно и думать о полной и окончательной победе социализма. И зря нарком Шестаков удивлялся, отчего это вдруг так неожиданно у него с товарищами чекистами не по взаимно принятому сторонами этикету вышло. ГЛАВА 5 Когда окончательно рассвело, позади остался уже и Торжок. В машине было холодно. На Горьковском заводе сочли излишним ставить на свою продукцию обогреватели, которые имелись на американском прототипе "Форд- 6", и при закрытых окнах боковые и лобовые стекла сразу же начинали обмерзать, Приходилось держать открытой треугольную форточку, через которую ледяной ветер выгонял из салона даже те жалкие калории тепла, что поступали от работающего мотора. Зато Шестакова не клонило в сон. С наступлением утра опасность возросла. Если чекисты начнут тотальный розыск, какой-нибудь постовой милиционер, штатный или внештатный сотрудник органов, как раз сейчас спешащий на работу, просто не в меру наблюдательный обыватель сможет вспомнить промелыснувшую мимо черную "эмку". На Ленинградском шоссе еще не так страшно, движение пусть и не слишком оживленное, но среди встречных и попутных "полуторок", "ЗИС-5", "ГАЗ - А" попадается достаточное количество неразличимо одинаковых черных горьковских легковушек, а вот когда придется свернуть на узкие грейдеры и проселки между райцентрами... Но тут уж ничего не поделаешь, остается путать следы и надеяться на удачу. В одном повезло - начиналась метель. Густо пошел снег, усиливающийся ветер завивал вдоль дороги белые вихри, видимость упала до полусотни метров. Шестаков еще придавил педаль газа. Быстрее, быстрее, а то раньше чекистов может вмешаться стихия, сделает непроезжими известные наркому лесные просеки. Хорошо, что последние недели стояли крепкие, почти бесснежные морозы, грунт промерз до гранитной крепости, можно надеяться, что в ближайшие часы больше двадцати-тридцати сантиметров снега не выпадет. Покрышки на задних колесах "эмки" почти новые, с высокими грунтозацепами "в елку". Через большое село Кувшиново Шестаков проехал в такой белой круговерти, что едва видны были избы по сторонам дороги. Свернул на накатанный санями тракт вдоль железной дороги, ведущей на Селижарово. В известном месте принял вправо и углубился в лесные дебри. Глядя по сторонам, легко и просто было вообразить, что вокруг - не двадцатый, а как минимум семнадцатый век, времена Ивана Сусанина. Ни столбов с телефонными и электрическими проводами, ни даже самых глухих, в три- четыре дома деревень. Огромные мачтовые сосны, как на картинах Шишкина, дремучие ели, опустившие до земли раскидистые черно- зеленые лапы, покрытые снегом, глубокие, заболоченные летом распадки по сторонам дороги, через которые зачем-то переброшены длинные бревенчатые гати. Обычно здесь часто попадались ревущие трелевочные трактора, конные обозы, тянущие срубленные в окрестных леспромхозах сосновые хлысты, а сейчас тихо, пустынно, страшновато даже. Заглохни невзначай мотор, и вряд ли удастся с женой и детьми добрести до ближайшего жилья. Проснулись Зоя и ребята, пришлось остановиться по надобности, заодно и перекусить. Шестаков запоздало пожалел, что не догадался набрать горячего чая в термос. Мальчишки начали ныть, томимые жаждой, и нарком сообразил растаивать снег в кружке, поставленной на горячий блок мотора. - Мы прямо как полярники сейчас, папа, - сказал старший, запивая бутерброд тепловатой безвкусной водой. - Они ведь тоже из снега и льда воду добывают? - Из чего же еще? Ничего, скоро доберемся, там и чаю попьем, и щей поедим. - А волки здесь водятся? - опасливо поинтересовался младший. - И волки, и медведи, и лоси... - Они нас не съедят? - Как же, съедят, - возразил Вовка. - Видел, вот настоящий автомат лежит, а еще у папы пистолет есть. - Можно я с автоматом поиграю? - спросил Генка, заблестев глазами. - Играй, чего же... - Шестаков вынул из "Дегтярева" магазин, передернув затвор, вытряхнул на ладонь патрон. - Только осторожней, стекла стволом не повыбивайте. Поехали дальше. Мело совсем уже свирепо, и дважды машина забуксовала в заносах. Но выбрались. Теперь Шестаков, заметив впереди опасное место, загодя переключался на вторую скорость и вел "эмку" на постоянных оборотах, стараясь без нужды не дергать руль. - Доедем? - тихо спросила Зоя, повернувшись к мужу. - Должны. Бензина еще полбака, не считая, что в канистре, машина вроде надежная. Уже двадцать километров никого не встретили. Правда, скоро рискнуть придется. Через Осташков я не поеду, там тупик, дорога кончается, если на глаза кому попадемся, нас легко вычислят... - А как же? - Есть идея... Идея была и вправду рискованная, Шестаков обдумывал ее уже второй час и понимал, что иного выхода просто нет. Ну а если что - смерть будет быстрая и легкая. Через полчаса мучительно медленной езды вдоль берега совсем здесь узкой, ничуть не похожей на великую русскую реку Волги машина остановилась на краю пологого спуска. Впереди, сколько мог захватить глаз сквозь крутящуюся снежную пелену, простиралась гладкая, как бильярдный стол, равнина. Селигер. Длинный и узкий его рукав, тянущийся отсюда до самого Осташкова и дальше выводящий на озерный простор. Шестаков спустился на лед, присыпанный сверх