и адвокатов в этом распадающемся, гниющем заживо городе нет. Мы все здесь и судьи и подсудимые. Каждого из нас ждет свой суд. - ...Ныне присно и во веки веков! Аминь! - она замолкает и напряженно замирает, ожидая конца. - Все? - Спрашиваю я ее. - Все... - Чуть помедлив, отвечает она. - Можешь стрелять. ...Могу. Но приказ был другой. Рано утром меня разбудил посыльный. Ротный приказал прибыть к нему. ...Честно говоря, я не люблю, когда вот так поднимают. Не к добру это обычно. К тому же сразу понял, по какому поводу меня вызывает Снегов. Монетка у нас осталась под охраной. И ничего хорошего от этого вызова я не ждал. Думал, сейчас прикажут в расход ее вывести. Так уж сложилось, что в роте я этим занимаюсь, как самый старший по возрасту. Есть еще, правда, Золотарев, он даже старше меня на год, но тот сразу наотрез отказался. Мол, его дело "бэха". Офицерам не положено. У них честь... "Срочников" на такое дело тоже не пошлешь. Тут надо нервы иметь. А я что - прапорщик... Пока шел даже посчитать успел, что четвертой она у меня будет... "Отведи ее..." - Для непосвященных - обычная, ничего не значащая фраза. Но на языке этой войны - приговор окончательный и обжалованию не подлежащий. И жизни после него - до ближайшей ямы... Но Снегов был неожиданно многословен: - В общем так, Крылов, пока бойцы спят, забирай женщину, выведи ее подальше из расположения и пусть идет на все четыре стороны! Да, и скажи ей, что тело старшего сына в Моздок вывезли. Там он сейчас..." Я даже удивился: - Отпустить? Она же наших в засаду затащила. Ее судить надо... - И кто ее будет судить? - Вдруг вызверился ротный. - Ты что ли? Или я? Или может ее в Москву в наручниках отправить? К Ельцину в Кремль. Она сама себя уже осудила. Навечно. Все! Кончай базар и выполняй приказ! Чтоб через десять минут ее здесь не было... ...Так, что про "стрелять" мне ротный ничего не говорил. - Уходи! Она медленно поворачивается ко мне. Белое бледное лицо. - Я хочу умереть. - Извини. Это не ко мне. Ищи свою смерть в другом месте. - Но тебе же приказали меня расстрелять! - растерянно шепчет она. - Мне приказали вывести тебя из расположения батальона и отпустить. И я приказ выполнил. Давай, уматывай на все четыре стороны! - Я нарочно говорю грубо. Не хочу долго объясняться. Я смотрю на нее, и странная смесь чувств бродит в душе. Жалость, презрение, злость на самого себя. Почему мне всегда достается самая грязная работа? А еще мне почему-то стыдно. Словно я виноват в том, что сыновья ее мертвы. Может быть и виноват! Не влезь мы в этот город, может все по другому было. Только что теперь гадать... Монетка молча смотрит на меня, и я не выдерживаю ее взгляда, отвожу глаза. Потом она отворачивается и, ссутулившись, бредет к пролому в стене, и я вижу, как страшно постарела она за эти сутки. Старуха... - Подожди! - Я вдруг вспоминаю слова ротного. Она останавливается, но не оборачивается. - Это..., в общем, сына твоего старшего отправили в Моздок. Там морг. В Моздок добирайся. Услышав про сына, она замирает и несколько секунд стоит неподвижно как манекен. А потом вдруг как кукла - неуклюже, медленно и мертвенно бредет к пролому. - ...Огонек, Дрема... - доносится до меня ее незнакомый неожиданно мягкий, ласковый голос. - Пора вставать! В школу опоздаете... ВЕЛИКИЙ МГАНГА (рассказ) Светлой памяти Миши Лукинова - Мганга, расскажи, что ни будь про шаманов? ...Чахлый костерок, из собранных по руинам обломков чьих-то кроватей, стульев, шкафов и столов, едва освещает наши лица во тьме подвала. Дров мало. Небольшая куча разнокалиберных щепок на всю ночь. Местные давно все дерево растащили. Они из этих руин уже вторую неделю не выбираются. Наверное, в Сталинграде так люди жили во время его осады. Норы, подвалы, переползания, перебежки. Плохо так говорить, но местные мне сейчас очень напоминают крыс. Помню, в школе изучали. "Кормовая камера, спальная камера, место для естественных отходов..." Так и тут. В ближнем подвале они спят, в дальнем гадят. Есть и своя "кормовая камера". Они смогли разобрать стенку в подвал разбитого магазина. Он конечно пустой. Чечен хозяин еще перед началом боев все вывез. Но осталось несколько коробок макарон, коробка старого прогорклого маргарина и пару упаковок сухого напитка "инвайт". Если им развести гнилую воду из бочки, выставленной под водосточную трубу - главный здешний источник воды, то эта грязь приобретает более-менее нормальный вкус и ее уже можно пить не кипятя, а это экономия дров. - Мганга, ну расскажи! ...Мганга - сахаляр. Никогда до этого не знал, что есть такое слово. Оказалось, так зовут тех, у кого кто-то из родителей якут. У Мганги якут отец. Вообще-то зовут его Миша, Михаил Лукинов. А "Мганга" его прозвище. Точнее - "Великий Мганга". В каком-то старом фильме был такой африканский колдун. Прозвали Мишку так потому, что он, по его словам, сын шамана и ученик шамана. Может быть, он и врет. Но слушать его интересно. - ...Ну, чего ты, ломаешься, расскажи! Его лицо, в дрожащем пламени, похоже сейчас на какую-то восточную маску. Хотя днем, на свету Мишка не очень похож на якута. Кожа у него белая, глаза европейские. И только разрез глаз якутский - узкий, поднимающийся к вискам. Да еще лицо широкое. Мы даже поначалу не поверили в его рассказы об отце якуте. Думали - врет. Но в военном билете в графе "место призыва" было написано "гор. Тикси". Пришлось поверить. Сам Мганга объясняет свою небольшую похожесть на якутов тем, что его мать, приехавшая в Тикси по распределению после медицинского училища, была родом из глухой костромской деревни. - Кровь у матери сильная была. А у отца кровь - слабая, не мужская. Он же теперь не мужчина... От его рассказов мы иногда просто угораем со смеху. По словам Мишки, его отец только какое-то время был мужчиной. Но как стал шаманом, то переродился в женщину. Так, мол, духи захотели. - Так может он у тебя обычный пидор? - Зашелся хохотом после этого его объяснения "Окинава" - Степка Акинькин, долговязый белобрысый сержант. - В зад дуплиться, а ты нам лапшу на уши о каких-то "духах" вешаешь. Да у нас в Москве, в сквере перед Большим театром, этих "духов" жопашных - как грязи! - Дурак ты! - беззлобно огрызается Мганга. - Никакой он не жопашник. У настоящих шаманов всегда так. В обмен на силу им духи велят измениться. - А как он изменился? - не унимается Окинава - Ну, как женщиной стал? Типа, в жопу кому-то дал, да? - он опять давится смехом. Но Мганга непоколебим. - Сам ты в жопу даешь! Никому он не давал. Просто переоделся в женское платье и стал жить как женщина, хозяйство вести женское... - Так может он у тебя и ссыт как баба? - сквозь смех спрашивает Окинава. - Да, ссыт как баба, на корточках. - Неожиданно соглашается Мганга. От этих слов Окинава вообще складывается пополам. Все остальные тоже хохочут в голос. - Вот - умора! Ну, вы даете! - чуть не задыхаясь от смеха, тараторит Окинава. - Нет. Я в шаманы не пойду. А то сядешь поссать, а тебя какая-нибудь змея в конец болтающийся укусит. Или мужики с бабой перепутают, поставят раком... - ...Мганга, ну расскажи, не ломайся! - Ладно. - Широкое лицо Мганги в языках огня сейчас очень похоже на какую-то восточную маску. - Расскажу, как я отца первый раз увидел. Мне тогда тринадцать лет было. На праздник солнца в наш поселок всегда приезжали якуты, ханты, манси и прочие северяне. Вообще, отношение к ним было не очень. Вечно грязные, воняющие рыбой, тюленьим жиром, сопли - до подбородка. Ну а уж когда они напивались, то вообще теряли человеческий облик. Мы часто издевались над ними. Я скрывал, что мой отец якут. Рассказывал, что мой отец был летчик. Мол, погиб, когда я был маленьким. В тот год в поселок приехал шаман. Шаманы редко появлялись в поселке. Боялись милицию, боялись, что посадят за тунеядство или по религиозной статье. Жили шаманы обычно далеко в тундре... В тот день я помогал матери нести сумки из магазина. Тут к нам подошла пожилая якутка. Мать ее сразу узнала и почему-то занервничала. Послала меня с сумками домой, а сама осталась с ней. Через час пришла, заперлась у себя в комнате, плакала. Я к ней, мол, что случилось. Она долго не хотела говорить. Но я не отставал. Наконец сказала. - Здесь твой отец. Я растерялся. Знал, конечно, что где-то он есть. За год до моего рождения мать всю зиму в стойбище каком-то жила. Ее за ним закрепили. Эксперимент какой-то был. Типа новая форма медицинского обслуживания оленеводов. Фельдшерский пункт. Там она с отцом и познакомилась. Но почему-то у них не сложилось, и весной она улетела в Тикси. Через полгода месяца родился я. Но я всегда думал, что это было где-то очень далеко. И вдруг, вот так прямо - "Здесь твой отец!" Я мать спросил: - А он к нам придет?" - Нет. - Сказала. - Не придет Помню, обидно стало. Первый раз в жизни я почувствовал себя безотцовщиной. - Что, видеть не хочет? - говорю я. - Нет - говорит мать - не поэтому. Просто он теперь другой. - Какой другой? Она долго не хотела отвечать. Но я ее все же достал. - Отвяжись. - Разозлилась мать. - Не придет потому, что он шаман... Я так и охренел. Батя - шаман! Конечно, с того дня только о нем и думал... О нем много тогда говорили. Кто сказал, что он умеет управлять погодой. В магазине какой-то пьяный якут рассказывал своему собутыльнику, что шаман может перекидываться волком и главное - "ходит за реку мертвых" - умеет переходить в подземный мир мертвых и духов. Можно было конечно просто взять и прийти к нему. Мол, я твой сын. Но не знаю почему, я боялся... В тот день я возвращался с острова Бруснева. Мы там часто играли. Лазили по корабельной свалке. По дороге налетел заряд. Я не очень испугался. Направление знал. Брел, отворачиваясь от снега. И, наконец, вышел к окраинам поселка. Как раз к чумам. Сильно замерз, к тому же снег стал просто валить стеной. В паре метров уже было ничего не видно. Еле добрел до ближайшего чума и буквально ввалился внутрь. Только, когда оттер лицо от мокрого липкого снега, понял, что сижу в чуме шамана. Смотрю, кто-то у очага сидит. Услышал меня, повернулся, поднялся. Смотрю и не пойму. По одежде вроде баба. Парка, торбаза. Но лицо как у мужика. В волосах какие-то косточки, кисти и нити. На линялой байковой рубахе куча каких-то мешочков. Еще помню цвет кожи, показался почти черным. Стою как дурак, а в голове одно - "Ё-мое! Это же мой отец..." Он подошел ко мне и начал меня шумно обнюхивать. Делал он это как-то по-медвежьи. Так когда-то цирковой медвежонок в наморднике выпрашивал у нас сахар. Сильно сопел и поминутно глотал слюну. Я просто охренел от ужаса. А он обнюхал мои лицо, шею, волосы, потом опустился ниже, обнюхал живот, уперся в ширинку. Тоже обнюхал. Я почувствовал, что краснею как помидор и вот-вот обоссусь от ужаса. Но тут он спустился ниже и обнюхал мои ноги. Потом встал и, схватив меня за шиворот, буквально потащил к очагу. Усадил на оленью шкуру. Потом солдатской кружкой зачерпнул из котла над очагом какого-то варева и сунул ее мне в руки. "Пей, рысенок!" - это были первые слова, которые я от него услышал. Ну, я глотнул. Что-то горячее солоновато-сладкое. Стою цежу из кружки, а сам батю разглядываю. А он все так же молча вытащил откуда-то из шкуры еще одну кружку и, зачерпнув из котла начал пить сам. В животе у меня словно какой-то горячий горшок разлился. Жарко стало. И спать захотелось дико. Так бы прямо там и лег. Я, что б сон отогнать, мотнул головой. Тут он на меня посмотрел и говорит: "Что, рысенок, хлебнул крови и замурлыкал?". При слове "кровь" у меня комок подкатил под горло. Посмотрел в кружку - что-то черное. Неужели кровь? Я знал, что местные оленью кровь пьют. Мы к этому относились с брезгливостью. Говорили, что от сырой крови можно заразиться паразитами. В общем, что бы не наблевать прямо на шкуры, я вылетел вон. По дороге плечом задел руку шамана с кружкой так, что вылил все на его рубаху. Меня вырвало прямо за чумом. Блевотина была почти черной. В кружке точно была кровь! Меня долго выворачивало наизнанку. Когда я, наконец, пришел в себя и поднялся с колен, то чуть не боднул стоявшего передо мной шамана. Смотрю и чувствую, что что-то не так. И тут вижу, что стоит он все в той же рубахе, на которую я разлил его кружку. Но вместо черно-кровавого пятна, на рубахе бледное сырое пятно, с которого на темные унты падают мутно-белые капли. Молоко! Тут меня просто прибило. Я буквально на четвереньках рванул к поселку. Только в собственном подъезде кое-как отдышался. Я пил кровь! Но в кружке шамана было молоко! В моих мозгах это никак не совмещалось. Я же сам видел, как из котла он сначала зачерпнул кровь для меня, а потом молоко для себя. Вот... Мганга замолчал. Повисла тишина. Первым не выдержал "Окинава": - Ну и как он это сделал? - Он шаман. - Глухо ответил Мганга. - Сделал не он, а его духи. Они видели меня и знали, что мне нужна была кровь. И в мою кружку налили крови. А ему нужно было молоко. Ему налили молоко. - Какие духи? Ты их что видел? - не выдержал я. - Их называют "Келет". - Ответил Мганга - Помощники. Они есть у каждого шамана. - И ты их видел? Мганга медлит с ответом. Наконец говорит. - Да видел. - Ну и какие они? - Они всегда разные. У них нет формы. Келет может быть размером с муху, а через минуту подойти к тебе человеком, а потом ты встретишь его сидящем на сопке, как на стуле... - ...Ладно, сказочник. Хватит народ байками развлекать. - Раздался из темноты голос взводного и через мгновение он вынырнул в свет костра. - Ужин старшина привез. Пошли, пока совсем не остыл. ...К нам в роту Мганга попал месяц назад. До этого он служил в дивизионном зенитном полку в полковом клубе. Год прослужил спокойно. Афиши рисовал, плакаты, за порядком в клубе следил. Но потом на Мгангу взъелся новый начальник клуба лейтенант, прибывший сюда после училища. Выяснилось, что Мганга числится на должности контрактника. А новый начальник решил на это место устроить свою жену. Какая - никакая, а работа. В военном городке с этим туго... - ...К нам в полк разнарядка пришла. - Рассказал нам в первую ночь после прибытия Мганга - Выделить двадцать человек в Чечню для пополнения. А начклуб знал, что у меня есть охотничий билет. Вот и побежал в штаб докладывать, что я, типа, якутский охотник. Мол, месяцами по тайге ходил, белку в глаз бил. Дурак, однако! У нас в Тикси тайги вообще нет. Тундра кругом. А охотился я всего несколько раз. У нас сосед был местный охотовед. Вот он мне и сделал билет. Не охотник я. Не люблю зверей стрелять. Только кому это объяснишь. Я пытался в штабе рассказать, но на меня помощник начальника штаба капитан Свирский накричал, мол, трус, от войны закосить пытаешься... В общем, меня и послали... Может, и не любил Мганга охотиться, но стрелял он отлично. Всех новичков наш ротный проверял самолично. Как стреляют, как с автоматом управляются, как бегают и ползают. Так вот Мганга из "калаша" первой же пулей сбил пачку из под сигарет, которую по приказу ротного выставил каптер в окне разбитого дома на другой стороне улицы. Майор только хмыкнул. Долго в бинокль разглядывал дом. Потом повернулся к Мганге. - На третьем этаже, второе окно справа - часы на стенке. Видишь? Мганга прищурился выискивая нужное окно. - Да вроде есть что-то... - наконец сказал он. - Ну-ка, сними их! - скомандовал ротный. Мганга прицелился и выстрелил. Ротный приник к биноклю. - Промазал! - разочаровано выдохнул он через пару секунд. - Висят на месте. - Однако, попал. - Угрюмо ответил Мганга. Ротный коротко и сердито глянул на Мгангу. Майор не любил, когда ему перечили. На скулах его заходили желваки. Он еще раз прижал бинокль к глазам. Несколько секунд разглядывал в него что-то. Наконец опустил бинокль и коротко скомандовал: - Окинава, смотайся принеси сюда часы. Акинькин медленно встал с разбитого дивана, всем своим видом изображая нечеловеческую усталость. - Товарищ, майор!.. - обиженно затянул он. - Ну, чего ходить-то? Попал бы - сбил бы. Чего зря бегать? - Плохо он знал майора... При словах "зря бегать" глаза ротного мгновенно захолодели. - Акинькин, тебе не понятен приказ? - мгновенно вызверился он. - Бегом! Две минуты туда обратно. Время пошло! Хорошо понимая, что будет дальше, если он задержится еще хотя бы на пару секунд, Окинава тяжело бухая по полу сапогами рванул к лестнице. Вернулся он только минут через пять. И прямо с порога, задыхаясь от бега, начал оправдываться: - Товарищ, майор. Там лестница совсем разбита. Двух пролетов нет. Пришлось через соседний подъезд забираться. Через пролом на пятом этаже... Грудь его ходила ходуном, со лба густо катился пот, который он то и дело стирал рукавом бушлата, размазывая полосы грязи по лицу. По всему было видно, что Окинаве пришлось хорошо побегать. - ...Вот! - И он поставил на стол перед ротным настенные часы в деревянном корпусе, на котором был изображен какой-то горный пейзаж. На стыке металлического циферблата и деревянной панели вороньим глазом чернело свежее отверстие от пули. Майор сразу потеплел. - Ничего "зря", Акинькин в армии не бывает. - Уже спокойно и умиротворенно сказал он. - Считай, физкультурой позанимался. А то от ползучей жизни скоро вообще бегать разучитесь. ...А ты, парень молодец! - повернулся он к, сидевшему у пролома в стене, Мганге. - Рядовой Лукинов... Как, говоришь, зовут тебя? - Михаил, Миша... - Молодец, Миша. Хорошо стреляешь... Зеленцов! - Позвал он взводного, дремавшего в углу комнаты на притащенной бойцами откуда-то продавленной раскладушке. - Тот, услышав свою фамилию, открыл глаза и сел. - Заберешь у Розова "эсвэдэшку" - она ему все равно только вместо костыля. Стреляет в божий свет как в копеечку. Передашь Лукинову. А ты, Михаил, изучи ее хорошенько. Пристреляй. Зеленцов тебе поможет. И что бы от меня ни на шаг не отходил. Понял? - Так точно! - откликнулся Мишка. - ...Кстати, а как ты понял что попал? - вдруг переспросил ротный. Мишка замялся. - Ну это... Увидел. - Ну-ну...- недоверчиво хмыкнул ротный. - Я в бинокль не увидел, а он увидел... Так Мганга стал снайпером. Наш ротный майор Зарембо мужик толковый. Настоящий "пес войны". До Чечни он успел отслужить "срочником" в Афгане, потом уже офицером в Карабахе, Таджикистане и Приднестровье. Говорили, что в один из своих отпусков он даже успел добровольцем повоевать в Сербии. Внешне наш майор может вогнать в страх кого угодно. Крепко сбитый. Бритый наголо, с огненно рыжей бородой он сам похож на боевика. У майора крепкие широкие челюсти и глубокая ямка на подбородке. Неделю назад в подвале разбитого дома солдаты нашли, бог весть откуда взявшуюся здесь, немецкую каску. Конечно, ее принесли ротному. Тот с любопытством повертел ее в руках, а потом в шутку надел на голову. Мы так и опали. Не выдержал даже взводный Зеленцов. - Николай, ну ты вылитый фриц. Тебе эсесовцев в кино играть надо. Кальтербрунер, ептыть... С того дня майора за глаза так и звали - Кальтербрунером. Но воевать с Кальтербрунером нормально. Он никогда не спешит и в герои за счет солдатской крови не рвется. В атаку в полный рост мы, как ребята из второй роты, не бегали. И напуганным стадом баранов по городу не шарились. Любой приказ сверху Кальтербрунер сначала хорошо обдумает и только потом берется выполнять. Поэтому уже пять суток в роте нет "двухсотых" - убитых. Было четыре "трехсотых" - раненых, но на войне без потерь не бывает. Мы это хорошо понимаем. Вперед по городу мы продвигаемся осторожно. Почти на ощупь . Сначала на улицу просачивается наша разведка. Если противника там не обнаруживает, то занимает верхние этажи, крыши, а на улицу входят штурмовые группы. Они "чистят" дома и подвалы. - Каждую квартиру надо поверить, в каждый закуток залезть! - С упрямством осла перед каждым боем инструктирует нас Кальтербрунер. - Сомневаешься - закати впереди себя гранату, только за угол не забудь спрятаться, да посмотри, чтобы стенка не из фанеры была. После того как группы "сядут" на дома, на улицу броском выдвигается боевая техника - БТРы и "Уралы" с минометами? Их сразу рассредоточивают, маскируют среди домов так, чтобы были полностью укрыты от огня гранатометов, а разведка опять идет вперед. Вообще, вся эта война сплошной "сюр". Со склонов, вокруг города, в небо бьют рыже - черные факелы нефтяных скважин и небо вечно расчерчено от горизонта до горизонта лентами жирной копоти. Город - нагромождение искореженных глыб металла сгоревшей техники. Руины, завалы, остовы стен, куски тел - свежие и загнившие, изломанное оружие. На все это каждое утро ложится ослепительно белый саван мокрого, набухшего водой снега, сыплющегося который день из мутного, низкого неба. К вечеру снег переходит в дождь, а сугробы превращаются в грязь. Взбитая, перемешанная гусеницами, колесами, сапогами, разрывами до липкости квашни, эта грязь везде. На бинтах, на стенах, в горячей банке "тушняка" и на лицах убитых. На одежде и на оружии. По ней невозможно ходить, только скользить как на лыжах, но то и дело в нее приходится падать, вжиматься, спасаясь от пуль или от стервозного свиста падающей мины. Белесая, липкая, маслянистая она напоминает гной, и, кажется, сама земля этого города, зараженная трупным ядом, отмирает навсегда в этом Аду, подсвеченном факелами нефти. ...Мганга почти всегда при ротном. Кроме Мганги при ротном два пулеметчика, пару "химиков" со "шмелями" и гранатометчик. Это личный резерв ротного. Когда мы натыкаемся на сопротивление, Кальтербрунер с этой группой обычно решает исход боя в нашу пользу. Пока взвода "вяжутся" в перестрелке с "чечами", ротный с резервом выбирает позицию для удара. И в нужный момент накрывает боевиков. Сосредоточенный огонь двух пулеметов, "шмелей", "граника" и "снайперки" - страшная штука. "Граник" и "Шмели" выкуривают чечен из укрытий, заставляют их менять позиции, перебегать, переползать. Пулеметы прижимают их к земле. И здесь они оказываются на мушке у Мганги. За три недели Мганга наколотил боевиков, наверное, больше чем вся остальная рота вместе взятая. - Ты бы что ли зарубки на прикладе делал. - Как-то вечером после боя не выдержал ротный - Счет свой вел. Что бы, когда к награде буду тебя представлять - не сбиться. Но Мганга считать своих убитых отказался. - Нельзя этого делать. Зарубка его душу к моему оружию привяжет. - Объяснил он. - Рассердится душа. Мстить мне, однако, будет. Боги этого не любят. Ротный вдруг взорвался: - Какие духи? Какие боги? Мганга, ты, что совсем двинулся? - Майор зло пнул сапогом снарядный ящик, в котором горой были навалены пулеметные ленты. - Бога нет! Запомни это хорошенько! Посмотри вокруг! Если бы бог был, то никогда не позволили твориться этому дерьму? Неужели тебе это не ясно? Нет бога!!! Мганга отмолчался. Ротный тоже, словно пожалев о том, что вспылил, сел к столу и склонился над картой. Минут пять все молчали. Наконец ротный взглянул на часы и тяжело поднялся. - Я к комбату. Зеленцов, остаешься за меня. - Как-то устало и опустошенно сказал он. И тяжело зашагал к выходу из подвала. Когда он ушел, радист Вовка Круглов повернулся к нам: - Слушайте, мужики, а ведь наш ротный действительно в бога не верит. Вроде русский, а крест не носит. Помните, когда поп к нам приходил, он его с нами оставил, а сам ушел. Поп ему образок подарил, а он его, после ухода попа, в канцелярский ящик засунул. - У него ребенок три года назад погиб. - Вдруг сказал взводный. - Два годика пацану было. Опрокинул на себя кастрюлю с кипятком. Обварился насмерть. Они с женой, после того как наших из Армении выгнали, в каком-то бараке жили без воды, без газа. Жена после смерти сына сошла с ума. Наложила на себя руки. После такого в чем угодно разуверишься... - ...Он верит в бога. - Неожиданно сказал, молчавший все это время, Мганга. - Просто он этого не знает. Его бог - бог войны. Этот бог забирает человека всего без остатка. Он забрал его семью. - Эх, ну и мудила же ты, Мганга! - злится взводный. - Я тебе про серьезные вещи говорю. А ты опять со своими духами. Человек за три месяца сына и жену похоронил. Какие еще боги войны? Где ты их нашел. Бог один. И имя ему Иисус Христос. Понятно? - Я про большого Бога ничего не говорю. Но есть еще и малые боги. - Упрямо гнет свое Мганга - Это старые боги. Они жили еще до Христа. И среди них есть боги войны. Это самые страшные боги. Они сидят на подстилках из костей, их чумы сложены из скелетов и обтянуты человеческой кожей. Им все время нужна свежая человеческая кровь... - И где они эти боги живут? - голос взводного аж дрожит от злости. - В горах, в тридевятом царстве, или под Москвой, или, может быть у вас там, в Тикси? Мганга словно не замечает злости взводного. - Война это другой мир. - Объясняет он так, словно рассказывает нам очередную историю про отца - шамана. - Он глубоко под нашим миром. Над ним мир зимы, и мир воды. Наш мир это яйцо, которое в них плавает. И если человек в мир войны провалился, то он навсегда забывает дорогу в свой мир. Он уже никогда не сможет стать тем, кем был, и его мир уже никогда больше не будет таким, каким был. Война будет идти за ним, и даже если он будешь жить во дворце, он этого не поймет. Вокруг него ему будут видеться только дымящиеся руины. Человек будет вечно искать дорогу обратно, в наш мир. Но пути назад нет. Тот мир меньше нашего, и там другое время. Другие боги. И однажды человек умрет, но так и не поймет - нашел он эту дорогу или нет... - Все, Мганга, хорош звиздеть! - Не выдерживает взводный. - Какое яйцо? Куда кто проваливается? Я тоже на войне. И все мы тут на войне. И куда мы провалились? Да я готов сквозь землю провалиться, но только оказаться отсюда за три-девять земель. - Нас боги войны не избрали. - Не унимается Мганга. - Мы просто проходим перед их глазами. С нас берут жертву и отпускают. А вот капитана они выбрали. Они увидели его сердце. И они его уже не отпустят. Это его путь. Он станет великим воином. .. - Ты еще скажи - маршалом! - Уже издевательски бросает лейтенант. - Или генералиссимусом... Что бы ты знал, ротный еще в ноябре рапорт написал на увольнение. Это его последняя командировка. И когда отсюда вернется - его уже приказ будет ждать. Так, что хреновый ты предсказатель... Вместо ответа Мганга надвигает на глаза ушанку и отваливается к стене. Спор закончен. Взводный сердито дует на клубящийся паром горячий чай в кружке и пар его дыхания смешивается с паром от кипятка. К ночи явно холодает... - Никуда он отсюда уже не уедет. Они его не отпустят. - Вдруг доносится до меня шепот Мганги. Я растерянно хлопаю глазами и оглядываюсь по сторонам. Но слова Мганги, кажется, расслышал я один. Все остальные заняты своими делами. Я хочу переспросить Мгангу, но он уже спит, склонив голову на плече... Мганга бывает странным. Обычно, спокойный, молчаливый, не любящий спорить и ругаться, он может быть упрямым до глупости. Гнет свое, несмотря ни на что. Уже все вокруг смеются над его объяснением или рассказом, никто толком не слушает, а он все говорит и говорит. Словно по обязанности выговориться да конца. Но иногда он такие фокусы показывает - просто отпад! Неделю назад, когда наш батальон отошел во второй эшелон, Мганга у меня на глазах заговорил кровь. Никогда бы не поверил в такое, если бы сам не увидел... Рядом с нами была вертолетная площадка, с которой эвакуировали раненых и убитых. Она редко пустовала. То и дело к ней подвозили, приносили на руках носилки с ранеными, те, кто по легче, брели сами. Отдельно ставили носилки с убитыми. Укутанные с головой в обрывки брезента, или собственные бушлаты, примотанные к носилкам бинтами или проволокой, они были похожи на огромные коконы... Взводный принял новые аккумуляторы для радиостанций и мы с Мгангой их тащили. Тропа проходила как раз у вертолетной площадки. Там, на свежем снегу топталось несколько раненых, и стояла пара носилок. Значит, скоро должен был прилететь вертолет. У одних носилок суетился врач. На носилках лежал солдат в замасленном до асфальтного блеска танковом комбинезоне. Правый рукав его был разрезан, и из него торчала бледно-желтая рука. Правое плече танкиста было обмотано черными от крови бинтами. Прямо под носилками снег густо пропитался кровью. - Почему ты в венкомате не сказал, что у тебя гемофилия? - Почти орал врач на бледного как снег солдатика, лежащего на носилках. - Кровью ведь, дурак истечешь! Солдатик что-то пытался говорить шепотом, но голоса его не было слышно. - Зажимай руку, я сейчас! - Врач бегом затрусил к госпитальной палатке. Мганга неожиданно остановился. - Чего встал, Лукинов? Пошли. - обернулся к нему взводный. - Идите, я вас догоню. - Мганга поставил на снег ящик с аккумуляторами и, подойдя к носилкам, присел рядом с раненым. - Знакомого что ли встретил? - окликнул его Зеленцов, но Мганга словно бы не услышал его вопрос. Он что-то тихо спросил у раненого, потом наклонился к его забинтованному плечу и, как мне показалось, прижался к нему губами. - Чего он делает? - Изумился взводный. - Он что с ума сошел? Мганга!.. Но тот опять не прореагировал. - Товарищ старший лейтенант, да не мешайте вы ему! - Выпалил я и, тут же похолодел от собственной наглости. Что бы не разозлить Зеленцова, добавив "плаксивости" в голос, я почти умоляюще загундосил - Пусть попробует. Он же шаман. Вдруг получится. А то пацан кровью истечет. Доктор же сказал... Зеленцов сердито зыркнул на меня глазами, но промолчал. Наверное, ему самому стало интересно увидеть, чем закончится шаманство Мганги. Мганга по-прежнему стоял на коленях перед носилками и, низко склонившись, что-то не то шептал, не то просто шевелил губами. Раненый танкист не шевелился и, казалось просто потерял сознание. Так прошло несколько минут. .Наконец Мганга выпрямился. Как-то устало, опустошенно встал с колен и тяжело зашагал к нам. В это время из медицинской палатки появился доктор. В руках он нес несколько уже распотрошенных индивидуальных перевязочных пакетов. У раненного танкиста он, так же как и Мганга, опустился на колени. Достал из кармана нож и, подцепив набрякшую кровью повязку, осторожно начал ее разрезать. - Сейчас перебинтуемся, потом капельницу тебе воткну. Держись, сынок! - Поставленным "бодро - докторским" голосом сказал он, и медленно развел в стороны разрезанную повязку. Неожиданно хмурое лицо его разгладилось, в глазах мелькнула растерянность. - Смотри! Остановилась кровь-то! Слава богу! Ну, теперь, все будет хорошо... Мганга поднял с земли ящик и постави его торцом на плече подошел к нам. Мне показалось, что губы его перепачканы кровью. Может быть это была грязь, но спросить я не решился. Зеленцов молча повернулся, и мы зашагали по дороге к нашему расположению. Минут пять молчали. Наконец взводный не выдержал. - Как ты это сделал? - Да ничего я не делал - буркнул Мганга. - Ага! А кровь сама остановилась... - хмыкнул Зеленцов. - Ну, типа того... - отозвался Мганга. - Ладно, Мганга, не хочешь говорить - не надо. Хрен с тобой!. - Насупился - было взводный, но быстро овладел собой и уже примирительно закончил. - Но учти, в случае чего - я на тебя рассчитываю. - Отчитаешь меня - до гробовой доски поить буду. Вечером мы долго сидели у костра. Нас никто не спешил укладывать. Офицеры ушли на совещание в батальон. И мы пользовались выпавшей свободой. - Мганга, расскажи еще что-нибудь о шаманах. - Попросил я. - Это тебя отец научил кровь заговаривать? - Нет. - Мганга мотнул головой. - Не учил. Я просто вдруг понял, что могу ее остановить. А как - сам не знаю. - А как же тогда шаманом становятся? - Я, правда, не знаю. - Мганга страдальчески сдвинул брови. - Не учился я на шамана. Вообще - шаманству не учат. Это призыв. Позовут тебя духи - станешь шаманом. Нет - и не пытайся. И вообще, никакой я не шаман! - Но ведь как-то ты кровь остановил! - Не знаю как. Я же сказал. Просто почувствовал. - Неужели тебя отец нечему не научил? - Ничему. Я его с тех видел всего один раз. - Ну, расскажи, Мганга. Он словно хотел "соскочить" с темы про заговор крови и неожиданно сразу согласился: - Ладно... Дня через три после первой встречи я пошел гулять на берег моря. После пяти месяцев "полярки" солнце всегда казалось каким-то чудом. Я брел вдоль кромки берега, и вдруг неожиданно впереди увидел фигурку якута. Не знаю почему, но я сразу сообразил, что это шаман, хотя ни разу до этого не видел его на улице. Я осторожно пошел за ним. Так мы шли почти час, а потом я увидел, как шаман завернул за небольшую прибрежную скалу и пропал из виду. Я дошел до скалы и осторожно выглянул из-за камня. Площадка за камнем была пуста... Я растерялся. И здесь вдруг какая-то сила меня подняла над землей и через мгновение я оказался на высоте полутора метров на узком уступе. "Сила" оказалась рукой отца, который за ворот затащил меня наверх. "Это ты, рысенок?" - буквально рявкнул он. Я глупо хихикнул, но он резко стукнул меня ладонью по макушке и я заткнулся. Тут он достал какой-то костяной крючок, к которому был привязан длинный шнур из оленьей кожи, и неожиданно разжав мне зубы, засунул мне его в рот потом обмотал его вокруг моей шеи так, что я оказался буквально на крючке, как рыба. Свободный конец он обкрутил вокруг своей ладони и потянул за собой куда-то вверх. Я хотел было сорвать петлю с шеи, но она резко затянулась, и я почувствовал, что через мгновение костяной крючок вопьется в небо, а на шее затянется узел. Я послушно потянулся за ним. Он полез по скале вверх. Мне стало очень страшно. Шаман лез почти по отвесной, занесенной снегом обледенелой скале! Но крючок во рту вновь кольнул небо, и я как обезьяна начать карабкаться за ним. Я лез и думал только о том, что если сорвусь, то костяной крючок порвет мне рот, и я буду болтаться на кожаном шнуре как удавленный кот, которого я однажды видел у поселковой котельной. Не помню, как оказался на вершине. Со стороны скала казалась невысокой: с двухэтажный дом, но с вершины она была такой высокой, что казалось, я нахожусь где-то в небе над тундрой. Здесь он молча освободил меня от кукана. Я буквально рухнул на камень. Но тут он сорвал с себя парку и, оставшись в одной рубахе, постелил парку под меня и усадил спиной к каменному выступу. Сам он уселся прямо на снег рядом со мной. Перед нами до самого горизонта было мертвое ледяное царство торосов и льда. Уходящее солнце покрыло все каким-то пурпуром, бесконечно отражавшимся и искрившимся в ледяных глыбах. При этом тени создавали такие причудливые узоры, что казалось, море наполнено какой-то странной жизнью. В жизни не видел такой холодной и мертвой красоты. Тут отец вытащил из торбы, висевшей за плечом, бубен, глиняную свистульку и высушенные крылья полярной совы. Он сунул крылья совы мне в ладони. - Когда придет ветер, разведи руки в стороны и лови его в крылья! Я спросил его: - Как? - Так, чтобы ветру понравилось. - С этими словами он ударил в бубен. В морозном воздухе гулко ухнула натянутая желтая кожа. Он ударил еще и еще. И вскоре бубен уже выбивал какой-то "плескающий" мотив: череду редких протяжных и коротких сдвоенных ударов. Я страшно замерз и почти не чувствовал тела. Сквозь парку меня буквально обжигал холод скалы. Неожиданно с моря задул пронизывающий ветер. Сначала это были редкие порывы, но постепенно он крепчал и скоро уже сильно дул прямо в лицо, выстужая кожу до онемения. Мне хотелось плакать, но, напуганный костяным куканом, я решил, что шаман - сумасшедший и подчиниться ему без возражений - лучший выход. "Где твои крылья?" - неожиданно спросил он меня. Я скосил глаза. В одной рубашке, с развевающимися под ветром косматыми седыми волосами он действительно был сумасшедшим! "Как он не чувствует холод?" - совершенно тупо, замерзая, подумал я потом поднял руки и развел их в стороны. Порывы ветра сразу до боли вывернули ладони с растопыренными крыльями, и я от боли чуть не выпустил их. Парусность у них была большой, и удерживать крылья на ветру в заледеневших пальцах было очень трудно. Только страх заставлял меня держать их из последних сил. Я попытался развести их под таким углом, чтобы ветер ровно дул под плоскость крыльев, но ветер то и дело менял направление. Он то до слез резал снежной крошкой глаза, то вдруг набрасывался на руки, то забирался под куртку и до судорог леденил живот. Казалось, он просто хочет вырвать эти проклятые крылья и унести их прочь. Я буквально боролся с ветром, и в какие-то моменты мне казалось, что подо мной нет скалы, а лишь огромное злое ледяное небо. Так продолжалось очень долго. Я мечтал только об одном - добраться живым до дома. Неожиданно ветер стал стихать. Наступала ночь. И мне стало так страшно, что я не выдержал и разрыдался. Мне казалось, что настали мои последние минуты, и я рыдал от жалости к себе и ужаса перед смертью. Шаман продолжал выстукивать и высвистывать мотив, но протяжнее и глуше, совершенно не обращая на меня внимания. Наконец мотив оборвался, и по ушам буквально резанула тишина. Видимо, сжалившись надо мной, шаман рывком поднял меня и, раздвинув губы, сунул мне что-то в рот. Я испуганно дернулся, но он уже отпустил меня. Во рту было что-то напоминающее мелкие обрезки тетрадной бумаги, но от соприкосновения со слюной они набухли, раскрошились и стали пресно-горчичными на вкус. Очень скоро сердце бешено забилось и закружилась голова. Ощущение было похожим на то, как однажды до этого солдаты, решив подшутить над нами, мальчишками, дали нам под видом "сока" выпить портвейна. Но тогда еще и тошнило, а сейчас я, словно со стороны, наблюдал, как "плавает" вокруг меня скала и снег. Я был так увлечен этим созерцанием, что не заметил, как мы начали слезать со скалы. Следующее воспоминание было уже о том, как мы стоим под скалой. Отец долго смотрит на меня. Потом он протянул мне совиные крылья. - Возьми. Они твои. Однажды они принесут тебя ко мне. Я засунул их за отворот свитера, что бы не потерять. Я плохо помню, как мы в темноте шагали к поселку. Мне казалось, мы почти бежим, перепрыгивая через глыбы прибрежного льда. Иногда мы падали, и я помню, что сильно смеялся. Почему-то меня смешил сопящий, выбирающийся из снега отец. Потом я опять увидел свой подъезд, и мне он показался каким-то колодцем. Домой я буквально ввалился. Мать была уже, что называется, "на взводе". На часах было почти одиннадцать... Я со страхом ждал, что сейчас на меня обрушится кара в виде хорошей порки офицерским ремнем, но вместо этого мать испуганно стала пробовать губами мой лоб. Ее губы мне показались просто ледяными... Через десять минут я лежал в постели. Термометр под мышкой зашкалил за сорок. ... Я плохо помню следующие дни. Меня куда-то перевозили. Помню больничную койку. Тусклый, свет палатного ночника. Приступы жара, судороги, озноб. Врачи суетились. Двухстороннее воспаление легких - это да же по северным меркам серьезно. Очень часто повторялся один и тот же бред: я лечу над замерзшим закатным морем. Вместо рук у меня крылья совы, которые вдруг начинают вырываться из плеч, и я воплю от ужаса потому, что мне нечем их удержать в суставах. Это чувство полета и уж