росто Петр Леонидович попросил меня теоретически опровергнуть возможность создания атомной бомбы. Он сказал, что ему надоело слушать и читать о том, что атомный взрыв возможен. - Ты согласился? - Нет, Коруша. Я сказал Петру Леонидовичу, что атомную бомбу обязательно сделают. И атомный взрыв, возможно, тоже произойдет. А первую бомбу сделают обязательно в Америке, примерно лет через десять. Этот разговор состоялся в 1940 году. Так беззаботно мы разговаривали с Дау о возможности производства атомной бомбы. Вернее, беззаботность была во мне. Я в те времена была слишком счастлива, чтобы придавать значение тому, что где-то в буржуазной стране фашисты пришли к власти. Вслух я сказала что-то очень легкомысленное по этому поводу. Дау вдруг стал очень серьезен: - Коруша, ты не права. Фашизм это международное зло. Это касается всех. Глава 32 Уже после войны в 1955 году вышла книга Лауры Ферми "Атомы у нас дома". Книга хорошая, интересная. Лауре Ферми очень повезло: она писала книгу о живом муже! Очень интересные факты, но многое из того, что написано в этой книге, нам рассказывал еще сам Нильс Бор. О самом Нильсе Боре написано замечательно, красочно и очень правдиво. Кое-что я процитирую. (Эти цитаты, занимающие всю главу, здесь опущены) Глава 33 Физический факультет Московского государственного университета ежегодно в начале мая устраивает карнавальный праздник "День Архимеда". Дау всегда был почетным гостем таких торжеств. К физфаку университета собиралось все московское студенчество. Приезд Нильса Бора в мае 1961 года совпал с этой датой. Дау условился с Бором, что он со своей семьей приедет к нам, а от нас мы все вместе поедем на "День Архимеда" в МГУ. Начинался праздник на крыльце физфака. Обширное крыльцо в виде сцены, на котором появлялись Архимед, Ньютон, Фарадей и другие. Их костюмы соответствовали тем эпохам, в которые они жили. Все было театрализовано. Сценаристами, режиссерами и артистами были студенты-физики. Все было злободневно, остроумно и очень интересно. Заканчивался праздник в обширном конференц-зале главного корпуса МГУ. Физики всегда сами сочиняли пьесу и всегда это был неповторимый шедевр остроумия. Попасть туда было непросто: ведь все московское студенчество не вместит никакой конференц-зал. Когда на крыльце физфака появилась высокая стройная фигура Ландау, студенты закричали от восторга, а когда Дау в микрофон объявил, что в этом году на праздновании "Дня Архимеда" присутствует сам Нильс Бор, произошло что-то невероятное: море студенческой молодежи закипело, взволновалось, взревело и пошло на физфак. Высокими валами волн. Оглушительная овация сопровождалась трубным гласом: "Бор - Ландау! Бор - Ландау! Бор - Ландау!". Мы поняли, что не сможем пробиться в конференц-зал. Стихийно к крыльцу физфака стали пробиваться студенты-атлеты. Они образовали живое кольцо. В этом кольце шли с женами Нильс Бор и Ландау. Даже такое путешествие было небезопасно. Когда студент-атлет выдыхался, его заменял другой. Цепь студентов ликовала. Они близко видели Нильса Бора. Я невольно произнесла: "Что делает знаменитое имя Нильса Бора!". И один богатырь из цепи произнес: "Знаменитость? Нет, что вы. Знаменитость - это Ландау, а Нильс Бор - это же просто живая легенда". Эти слова молодого богатыря, его прекрасное лицо, его голос, произнесший такие слова, запомнились на всю жизнь. Не знала я, что это была вершина моего земного счастья! Это был май 1961 года. Нас совершенно невредимыми доставили в конференц-зал. Усадили в первом ряду. Овации, овации, овации... Я часто слышала, что Дау в науке легко мог заглядывать в будущее. Как-то, когда мы были с Дау на даче у Петра Леонидовича Капицы на Николиной горе, Петр Леонидович, обращаясь к Дау, сказал: "Дау, вы обладаете ценными качествами. Вы знаете, какой темой надо заниматься, а из какой ничего не получится. Вы нашему государству сберегли не один миллион рублей". Я не помню, почему зашел этот разговор, но слова Петра Леонидовича вспомнила, когда присутствовала при следующей сценке. Звонок в дверь, открываю. Появился Василий Петрович Пешков. - Заходите, Вася, - пригласила я. - Кора, я на одну минуточку. Дау гибко перегнулся с лестницы: - А, Вася, заходите. - Дау, я на одну минутку. Заходить не буду. Я пришел вам сказать, что десять лет назад, когда я взял свою тему для экспериментальной работы, вы сказали мне: "Вася, эта тема не получится, бросьте, у вас пропадет десять лет". Так вот, Дау, десять лет прошло, тема у меня не получилась, вы были правы. После смерти Дау мне рассказали журналисты-очевидцы. Дау был приглашен в МГУ на заседание своей кафедры физиков. Он перепутал аудитории и зашел на заседание к физикам-метеорологам. У доски докладчик глубокомысленно делал свои выводы. Метеорологи собрались заслушать научное открытие своего коллеги, пригласив даже журналистов. Но едва докладчик кончил, к доске подлетел Ландау. Он обратился к докладчику: "Вы меня, пожалуйста, извините. Я попал к вам случайно, перепутав аудитории, но мимо такой математической ошибки я пройти не могу. Если эту задачу решить правильно, - белый мелок молниеносно мелькал по доске, подчеркивая ошибки докладчика, - то, вы сами видите, весь эффект работы сводится к нулю, работы нет, есть только математические ошибки". Стояла гробовая тишина. У докладчика отвисла челюсть. Ландау, еще раз извинившись, ушел. Когда все опомнились, раздался вой: "Кто, кто его сюда пустил?!". Прежде чем окончить главы своей счастливой и благополучной жизни, хочется внести ясность: ни голубых, ни розовых костюмов у Дау не было. Он никогда не был эксцентричен. Котят в карманах на лекции тоже не приносил. У него была куртка светло-синего цвета с золотыми пуговицами, очень изящного покроя. Носил он ее летом с белыми брюками, и она очень ему шла. Такой второй куртки в те далекие, счастливые мои годы не было, поэтому ее украли любители красивой одежды. Но в Харькове в УФТИ на двери его кабинета была табличка с надписью: "Осторожно, кусаюсь!". Прибил ее к двери сам Дау. Глава 34 К счастью, я вышла из больницы Академии наук СССР 27 февраля 1962 года, накануне расширенного международного консилиума в больнице № 50, организованного по просьбе физиков. Я знала: непосредственная угроза смерти Ландау отступила. Теперь врачи говорили: будет жить! Но еще не было зарегистрировано ни одного проблеска сознания. Это тревожило всех. 27 февраля, только к вечеру, я попала в больницу № 50. Час был неурочный, но меня пропустили к Дау. Запомнилось: много света, сверкающая белизна, всюду чистота, огромная палата. Постель посреди палаты. Вся устремилась к Дау, но что это? Нет, нет! Разве может так выглядеть живой человек! Это высохший скелет, обтянутый темной неживой кожей. Глаза широко открыты, но в них нет жизни. Они огромны, они безумно черные, как пропасть в ад! Я стала кричать, очнулась в больничном дворе. Меня терли снегом. Потом усадили в машину. А утром 28 февраля в 9 часов я уже была в палате Дау. Как вкопанная остановилась, едва переступив порог. Пригвоздил к полу взгляд Дау. Глаза живые, они смотрят, они видят! Нет, его рассудок не омрачен! Это настоящие глаза Дауньки: в них светится ум, пытливость. В его огромных глазах боль, вопрос ко мне, немой вопрос: "Что со мной случилось?". Опять комок в горле. Но нет! Только не раскисать! Вооружиться холодным рассудком. Комок эмоций громадным напряжением воли проглочен. Проверить взгляд. Иду в противоположный конец палаты, не упуская взгляда Дау. Но пытливый, напряженный взгляд следит за мной. Еще раз пересекаю палату - взгляд, уже умоляющий, следит за мной. Бегом к Дауньке, в ладони взяла его голову и, жадно заглянув в глаза, сказала: "Даунька, я вижу, вижу, ты меня узнал! Ты очень, очень болен. Я знаю, говорить ты не можешь. Ты очень слаб. Но если правда, что ты меня узнал, закрой глаза и кивни головой". Что это? Почему я на потолке, а стены пляшут? Меня поддержала медсестра. Ужасное головокружение, наверное, от счастья: Дау закрыл глаза и кивнул головой. Нет, нет, не случайно, четыре раза подряд. По моей умоляющей просьбе он кивал головой, прикрывая глаза веками. Медсестра воскликнула: "А врачей, как назло, никого нет! Ведь они нам не поверят". "Как не поверят? Кто не поверит? Почему не поверить?" Мигом все пронеслось в сознании. Неважно, почему, неважно, кто. Дау в сознании, говорить не может, подключена дыхательная машина, больной не может произнести ни одного звука. И передо мной впервые возник грозный призрак. Медики не понимают вынужденного молчания больного! Возможно, по утрам он уже давно приходит в сознание. Но ведь в медицинской практике во всем мире еще не было случая с такими тяжелобольными, когда больной лишен языка вследствие подключенной к его дыхательным органам машины. Медики просто не смогли зарегистрировать проблески сознания. Таких больных, сами писали об этом во всех газетах, они еще не видели! Я быстро пришла к заключению: мне надо немедленно скрыться с глаз Дау. Через два часа начнется консилиум. Тогда мне надо опять повторить свои попытки убедить медиков, что проблески сознания появились, и показать им, как я это обнаружила. Медсестра приступила к очередным процедурам, а я стала в тот угол палаты, где Дау меня не мог видеть. Сердце бешено колотится, оно рвется наружу, а голова ясная! Чтобы дать отдых сердцу, стала изучать палату. Палата для одного больного просто роскошная: шестой этаж, много света, воздух чистый. Почему такая высокая кровать у Дау? Вспомнила: это не кровать, это просто стальной медицинский стол, который применяется в мировой медицине впервые. Он очень узок. Если Дау пошевелится, он может упасть. Сестричка, скажите, если ваш больной попробует переменить позу - у него так мало места, - он ведь может упасть! - Нет, упасть он не может. Пошевелиться он тоже не может. При помощи винтов этого медицинского стола мы меняем его позы, предохраняя тело от пролежней. Ведь он полностью парализован. - Как парализован? Это пройдет? - Время покажет, всякое бывает. Он у нас и так молодец! Он не умер. Я с первых дней при нем. Все говорили "умрет", а он выжил! Опытная медицинская сестра тихим, спокойным голосом отвечала мне, а нежные сильные руки, опытные руки, с большой любовью готовили больного к предстоящему консилиуму. Когда я умолкла, она нежно начала ворковать с больным. Так только мать может нежить своего младенца. Я стала уже другими глазами смотреть на Дауньку. Ясные, светлые глаза медсестры излучали любовь, нежность и заботу о больном. Гордость, любовь прозвучали в ее словах: "Он у нас молодец, он у нас не умер". Комок в горле разрастался. Чтобы не разрыдаться, выскользнула из палаты в больничный коридор, вспомнила, что в больнице мне главный врач Хотько говорил: "Сестер подобрали к академику Ландау лучших из лучших". Да, этой медицинской сестре Вере можно доверить жизнь человека! Потом стали собираться врачи на консилиум. Мне показали врача С.Н.Федорова. Он оказался молодым и красивым. Тяжелая шаркающая походка говорила о большой усталости и перегрузке в его работе. С восхищением смотрела вслед Федорову, вошедшему в палату Дау. Еще час до консилиума. Сидя, постаралась расслабиться. Надо успокоиться. Закрыла глаза - сразу из мрака в белых простынях голова Дауньки. Как он исхудал! Он просто высох. Мышцы полностью отсутствуют, остался только скелет. Тонкая сухая коричневая кожа обтягивает его кости, кудри остригли, на щеках глубокие впадины, челюсти плотно сжаты, сведены параличом, а из носа свисает тонкий резиновый зонд. Пришла моя племянница Майя. Она мне рассказала: "Кора, вчера в пять часов вечера прилетел из Канады всемирно известный нейрохирург Пенфильд. Ему 70 лет. Медики его считают главным авторитетом в нейрохирургии. Он очень беспокоится, что у Дау не наступили признаки сознания. Он вчера так заявил журналистам: "Я оставил своих больных в Канаде, которым я тоже нужен. Я сел в самолет и пролетел над океаном. Надо спасать для мира Ландау. Я привез свои хирургические инструменты и своих ассистентов. Если необходимо, будем делать глубокую операцию мозга". Он прибыл в больницу прямо с аэродрома и четыре часа изучал больного и историю его болезни. Он сказал: "Если бы это был мой отец, я бы операцию мозга не делал. Но так как это Ландау - будет решать консилиум". Операция была уже назначена на 16 часов в Институте имени Бурденко, сразу после консилиума. - Кора, Дау перевезут в Институт нейрохирургии. Но меня сверлила одна мысль: не допустить операции мозга. Клетки мозга Дау не должна тронуть рука любопытного медика. - Майя, я вчера после пяти часов была у Дау. Вчерашний мой визит закончился истерикой. А сегодня утром я убедилась: Дау в сознании. Майя, я очень волнуюсь. У меня очень большая слабость и дрожат ноги. Помоги мне: как только Пенфильд войдет в палату, помоги подойти к нему. Вместе с профессором Пенфильдом в палату войти не удалось. За Пенфильдом устремились медики, физики, журналисты. Мне путь в палату Дау нахально преградил Лифшиц. Он встал в проеме двери, крепко вцепившись в дверной косяк руками. Но, к счастью, он маленького роста, его кто-то легко отстранил, предоставив мне возможность пройти, а Майя подвела меня к Пенфильду. Она владеет английским языком и представила меня Пенфильду. Это было у изголовья Дау. Я сразу взяла в ладони голову Дауньки. Мой голос прозвучал удивительно громко. В многолюдной палате стояла мертвая тишина. - Даунька, милый, ты очень, очень болен, ты говорить не можешь, но ты меня узнал. Если ты меня узнал, если ты меня слышишь, пожалуйста, закрой глаза, кивни головой. Я впилась в ясные вопрошающие глаза Дау. Он все повторил, как я просила. Пенфильд меня быстро оттолкнул, он сам схватил голову Дау в ладони и, заявив: "По-английски он лучше поймет", заговорил с ним по-английски. Дау делал все, о чем просил Пенфильд. Тот быстро вскинул руку вверх. Он восхищенно, даже торжественно, по-русски громко сказал: - Внимание! Констатирую первые настоящие проблески сознания. Операция отменяется. Потом повернулся ко мне, пожал руку. Но что это с ним стало? Передо мной стоял стройный юноша, глаза сияли синевой. "Синеву глаз он прихватил от океана, что ли, над которым пролетал?" - промелькнуло неожиданно в моей голове. А она кружилась. Пенфильд мне сказал: - Теперь все будет хорошо, но запомните - выздоровление будет идти очень медленно. Лечение одно: терпение, терпение и еще много, много раз терпение. Что нужно больному? Воздух, питание и покой. Все придет со временем само. Понимаете, мозжечок - часть мозга. Там сосредоточены жизненные центры, там у Ландау есть гематома, но она рассосется. Рассасываться будет около трех-пяти лет. В мозжечке капиллярная кровеносная система так тонка, что кровяной шарик проходит в одиночку и медленно. Но все, все рассосется само, без последствий. Надо только вооружиться терпением. Выздоровление через три-пять лет! Это не завтра и не послезавтра, но, главное, операция мозга отменена! Пусть выздоровление идет хоть десять лет. Это счастье! Но зачем тогда перевозить его в Институт Бурденко? В это страшное место, к этим безжалостным медикам, в темное, мрачное старинное здание, стоящее в центре Москвы? Там нет свежего воздуха, которого так много в больнице № 50. Я где-то здесь видела академика Кикоина. Вероятно, командует он! Я ринулась его разыскивать. А когда нашла, стала просить: - Исаак Константинович, раз мозговая операция отменена, зачем же Дау перевозить в Институт нейрохирургии? Здесь так хорошо! - Кора, машина запущена, остановить невозможно. Я не в силах приостановить то, что наметили к исполнению медики. Уже мотоциклисты и милиция прибыли. Они обеспечат зеленую улицу той машине, в которой будут везти Дау. Нет, нет, приостановить перевозку Дау в Институт имени Бурденко я не могу. Академик Кикоин слишком послушный и бездушный исполнитель. Он не захотел мне помочь. Совершалась ошибка! Я это знала! Институт нейрохирургии имени Бурденко - это медицинское учреждение, где лечат и наблюдают опухоли мозга. Реже доброкачественные, чаще злокачественные. В те годы это было единственное медицинское учреждение такого рода в нашей стране. Там знаменитые медики-нейрохирурги в свое время вынесли ошибочный приговор моему сыну. В судьбу сына я вмешаться смогла. Почему же я не могу лечить моего мужа там, где я считаю это необходимым? Ведь в Институте нейрохирургии несчастные, обреченные больные выглядят ужасно. Опухоль в мозгу выдавливает глаза из орбит, а носовая грыжа увеличивает нос до фантастических размеров. И все это должен видеть выздоравливающий после травмы больной. Мне было это непонятно. Я была в отчаянии, когда поняла, что совершается ошибка, а я не в состоянии ее предотвратить. У академика Кикоина жизнь сложилась благополучно. Он не видел больных Института нейрохирургии! А командовал после расширенного международного консилиума именно он. Правительство поручило ему нести ответственность за данное мероприятие. Итак, март 1962 года застал Дауньку в Институте нейрохирургии имени Бурденко. Палата на первом этаже. Узкая, длинная, темная. Небольшое единственное окно чем-то затемнено со стороны двора. Свет попадает только на потолок. Стены окрашены в темно-бурый цвет. Входная дверь против окна. Дау лежит лицом к двери. Окна он не видит. Ярко выступает кровать-стол из нержавеющей стали: ее перевезли из больницы № 50. Это уникальное произведение физиков здесь выглядит как-то зловеще. Пока Дау скован параличом, он упасть не может. Но если вдруг его паралич отпустит ночью и никого поблизости не будет, он может упасть. А кости только что срослись. Придя домой, я по телефону связалась с теми физиками, которые изобрели эту медицинскую "уникальность". Они сразу согласились пристроить для выздоравливающего Дау стальные сетки. Обещали срочно изготовить их и доставить в больницу. Пришлют также механиков, которые прикрепят рамы защитных сеток. На следующее утро я помчалась в нейрохирургию. Надо договориться, чтобы в палату Дау пропустили механиков с защитными сетками. Вначале я решилась обратиться с этой просьбой к палатному врачу Федорову. Сергей Николаевич, окинув меня строгим взглядом, серьезно сказал: "Предохранительные сетки больному не понадобятся. Я не разрешаю". А сетки должны были привезти в тот же день. Пошла разыскивать заведующего этим отделением. Им оказался профессор Корнянский. Выслушав меня, он сразу согласился. При мне позвонил по телефону, дал распоряжение на проходную и палатному врачу Федорову принять сетки в палату. - Вы у Федорова спрашивали разрешения насчет сеток? - Да, но он мне отказал. - Он прав. Я тоже считаю, что Ландау сетки не нужны. Но раз уж вы их заказали, пусть привезут, послужат другим больным. Только в будущем все, что касается больного Ландау, согласовывайте с нами. Сейчас вам необходимо ежедневно привозить питание для мужа, пока оно идет через носовой зонд. В нашем институте таких больных нет, и питание мы приготовить не в силах. И еще. Необходимо пять или шесть пар нательного белья ежедневно. А грязное вам следует забирать. У нас механическая прачечная. Ваш муж не может пользоваться судном, его белье в механическую прачечную отправлять нельзя. - Хорошо, только, пожалуйста, выпишите мне постоянный пропуск. Имея постоянный пропуск, я приезжала в институт по нескольку раз в день, благодаря чему имела возможность наблюдать состояние и лечение Дауньки. Консилиум еще не разъехался. Второе заседание этого расширенного международного консилиума состоялось уже в стенах Института нейрохирургии. Все медики пришли к единодушному мнению: правая сторона парализована навеки. Левая сторона постепенно, очень медленно, возможно, восстановится. Узнав об этом, я почувствовала полную опустошенность. Тяжело опустилась на стул. Меня стал бить озноб. Так вот какие последствия могут дать травмы! Будет жить, скованный параличом. Нет, нет, этому нельзя поверить! Уже однажды в этих стенах, от этих нейрохирургов я слышала медицинский диагноз еще пострашнее. В науке есть законы, а еще есть гипотезы. Закон утверждает, а гипотеза только предполагает. Паралич Дау - это гипотеза! Так вот почему Сергей Николаевич Федоров сказал, что Ландау защитные сетки не нужны. Следовательно, он еще до консилиума сам пришел к этой гипотезе. Когда привезли защитные стальные сетки, их поставили к стене в палате Дау. У Федорова спрашивали, указывая на сетки: - Это для него? - Это по просьбе жены мы их здесь оставили. Больному они не понадобятся. Придется под эти сетки поместить его жену. А сетки простояли без дела только три дня! Рано утром, привезя белье для мужа, я увидела натянутые защитные сетки у постели Дау. Я кинулась к медсестре. Она дежурила ночью, было рано, она еще не сменилась. - Раечка, почему вы надели сетки? Когда я накануне уезжала вечером, они были не нужны, - заикаясь, спросила я. - Понимаете, ночью вдруг сразу ожила вся правая сторона, он чуть не упал. Если бы не эти сетки, я бы не смогла его уберечь. Сегодня ночью я была одна. Консилиум еще не разъехался. Все собрались в палате Ландау, все ликовали. Врачи искренне радовались своим очередным и единодушным ошибкам. Врачи, отработав свои трудоемкие часы, возвращаются к нормальной человеческой жизни. Им это необходимо. Они должны возвращаться к своей суровой профессии полноценными. А меня все время сверлят мрачные мысли. Очень страшно, что Дау выздоравливает вопреки мнениям врачей. Он сейчас у них в плену. А если очередная ошибка - результат непонимания болезни? И уж коль скоро мне, обыкновенной домашней хозяйке, в прошлом химику, надо было указывать международному консилиуму, что у больного начались проблески сознания, то, следовательно, мне самой надо наблюдать, как его лечат врачи. Нет, сегодня заснуть не смогу. Гарик спит наверху. Тихонечко встала, принялась стирать очередную партию белья. Эта работа приносила облегчение. Я убедилась, что желудок у Дау работает превосходно, значит, все клетки организма получают нормальное питание, жизнедеятельность их должна восстановиться. Я понимаю, что Дау - очень трудный больной. Им установлен мировой рекорд - по тяжести заболевания, по воскрешению из мертвых! "Ну почему ты, Даунька, без конца ставишь медиков в тупик? Ты всегда говорил: "Великий Эйнштейн вступил в противоречие с классическими законами физики. Образно выражаясь, он физику поставил "вверх ногами". Ты, подражая своему кумиру, пытался поставить семейные отношения тоже вверх ногами, разработав свой "брачный пакт о ненападении". Твоя мама говорила, что ты был очень трудным сыном. Ты был невероятно трудным мужем. И сейчас для медиков ты - самый трудный пациент на свете! Даунька, милый, хватит ставить мировые рекорды! Пожалуйста, выздоравливай, как обыкновенный человеческий человек!" И он был на пути к полному выздоровлению. Глава 35 Как-то после моего возвращения из больницы ко мне зашла Елена Константиновна, Женькина жена: - Кора, я два месяца брала отпуск за свой счет. Петр Леонидович писал записки моему шефу, что я необходима в больнице для ухода за Ландау. Сейчас мне снова необходим отпуск. Напишите теперь вы записку моему шефу. Этого будет достаточно, чтобы получить отпуск. - Леля, мне в больнице Академии наук объяснили, как поставлен медицинский уход за Дау. Там дежурят сестры из нашей больницы. Там всегда дежурит наш врач Н.С.Коломиец. Она часто заходила ко мне в палату и все подробно объясняла. Ваша роль в больнице, где лечат Ландау, мне не совсем ясна. Вы ведь патологоанатом. - Кора, как вы можете так говорить? Я дни и ночи проводила в больнице № 50. Кроме того, я дала слово Жене, что вы мне оплатите мой вынужденный отпуск. За два месяца вы мне должны всего двести рублей. Сам Петр Леонидович Капица выхлопотал мне отпуск за мой счет. - Леля, вы отлично знаете: зарплату Дау мне не платят. Деньги за звание я оформила доверенностью на Шальникова. Эти пятьсот рублей идут в больницу для доплаты медсестрам. Леля, вы ведь видите, как я гружу в машину ковры, сервизы, хрусталь - все, что можно быстро продать в комиссионном. - Кора, не будьте мелочны, мне нужно всего двести рублей. - Леля, вы давно у меня взяли все мои деньги и даже все деньги Дау. Из института мне прислали список физиков, кому я должна и сколько. Ваш Женя под болезнь Дау одалживал деньги у физиков, и я должна оплатить эту очень крупную сумму. Я лично считаю, что вам и вашему Женьке сейчас уже делать в больнице совсем нечего. Писать вашему шефу я не буду. Вам Петр Леонидович Капица помогал получить отпуск за свой счет, обратитесь к нему и за оплатой. Так я разорвала дружеские отношения с Лелей. Время мчалось. Приближался день, когда должны были отключить дыхательную машину. Легкие за два месяца привыкли к кислороду. Как они срослись после травмы? Врачи утверждали, что он может задохнуться, когда отключат машину. Он не сможет самостоятельно дышать воздухом. И опять поползли мрачные медицинские прогнозы. Несмотря на их прежнюю несостоятельность, они меня просто сводили с ума! Одна мысль, одно желание, одна мольба! Только бы Даунька стал дышать самостоятельно. Большего, казалось, ничего и не нужно. Только бы Дау стал дышать сам, без машины. И вот машину отключили. Сначала на несколько минут. Постепенно минуты перешли в часы. Дау дышит. Какое счастье! Дышит сам, без всякого труда и осложнений. Потом машину стали включать только два раза в день для вентиляции легких. Наконец наступил момент, когда машина была отключена полностью. Отверстие в горле закрыто резиновой пробкой. Паралич постепенно отпускал левую сторону. Два пальца на левой руке - средний и безымянный - оказались очень искривлены в суставах. Без рентгена, без специалиста-хирурга в Институте нейрохирургии был назначен массаж этих пальцев. Массажистка оказалась неграмотной с медицинской точки зрения. Как только она прикоснулась к искалеченным пальцам, Дау стал издавать нечленораздельные звуки в виде страшного воя. Лицо искажалось страшными муками, глаза выходили из орбит. Тогда ему спокойно вынимали пробку из горла, звук моментально замирал. Дальнейшее напоминало гримасу ужаса из немого кино. Присутствовать при этом было немыслимо. Я выскакивала, рыдая, из палаты. Помочь, освободить от боли, от этой зверской, инквизиторской процедуры было не в моих возможностях (как выяснилось позже, массаж делали вывихнутым суставам). Я стала замечать, когда сидела около Дау, что он буквально не спускает испуганного взгляда с двери. Если входит Федоров, он явно успокаивается, но когда в проеме двери возникали слишком упитанные фигуры Егорова или Корнянского, ему хотелось скрыться, он явно их боялся. Когда появлялась массажистка, им овладевал ужас. Он в паническом страхе начинал метаться. Несмотря на то, что машина была отключена, его постель еще стояла посреди палаты, а в изголовье все также с баллонами кислорода стояла дыхательная машина. Корнянский это объяснил так: "Все может случиться, машину держим наготове". После месячного пребывания Дау в Институте нейрохирургии врачами не было замечено ни одного проблеска сознания. Они начали высказывать вслух свои опасения и сомнения. Не ошибся ли Пенфильд, констатируя проблески сознания у больного в присутствии международного консилиума? А Женька, игнорируя мое присутствие в палате, произнес: "Международный консилиум пошел на поводу у дуры-бабы. Я в течение двух месяцев наблюдал Дау. Я не заметил проблесков сознания, а она в один день заметила. Просто чушь. Ее нельзя было допускать на международный консилиум". Как-то при мне в палату Дау вошли Егоров, Корнянский и невропатолог профессор Рапопорт. Дау в ужасе дернулся и застыл, как кролик перед удавом. На фоне своих громоздких спутников профессор Рапопорт выделялся своей хрупкостью и интеллектом, большие голубые глаза излучали теплоту. "Нет, я с вами не согласен" - с этими словами Рапопорт подошел к Дау. Отвернул одеяло и резким движением хотел притронуться к искалеченным пальцам на левой руке. Испуганный, настороженный Даунька прижал больную руку к груди, а здоровой правой рукой пытался защитить свои больные пальцы. Реакция была резкой и мгновенной. - Ну, вот видите, реакция абсолютно нормального человека. Нет и еще раз нет. Я уверен, все придет в свое время. У него только контузия мозга, но мышления травма не коснулась. Посмотрите, какой осмысленный у него взгляд. Пенфильд не ошибся. Контузия мозга требует времени и терпения. Так эти две туши в образе врачей сомневаются в нормальном мышлении у Дау! Они ведь себя не видят. Их вид "красивисту" Дау представляется болезненным кошмаром. Я лично содрогнулась, увидев их впервые в больнице № 50. А к профессору Рапопорту я почувствовала глубокое уважение, поспешила проконсультироваться у него. Все, что я наблюдала у Дау, он подтвердил, как и Пенфильд: "Терпение, и все придет в свое время. Вот если по истечении четырех месяцев Ландау не заговорит, тогда можно проявлять беспокойство. А пока все идет просто блестяще!". Выздоровление продолжалось. Вся моя вселенная свелась теперь к этому узкому стальному ложу, так непривычно стоящему посередине палаты. Как только я входила к Дау, я впивалась глазами в его глаза. Они говорили: рассудок не помрачен. Нет, нет, взгляд, его ясность меня успокаивали. Это его взгляд: умный, он настигает, умоляет, просит, требует, приказывает. Это его упрямый, невыносящий никакого насилия взгляд! А если посмотреть на окружающую обстановку его глазами? Он вынужденно, со своего довольно высокого ложа, с тощей больничной подушки смотрит в потолок. Потолок слабо освещен, узкое окно затемнено толстым стволом дерева, палата длинная, мрачно окрашена, солнце сюда не заглядывает. Потолок и дверь. Больше больной ничего не видит. Когда спокоен, смотрит в потолок, когда настораживается от шума, впивается взглядом в дверь. Дверь его всегда беспокоит. Я начинала понимать: обстановка его пугала и настораживала. От малейшего шума он вздрагивал. А из других палат иногда доносился пронзительный, резкий крик, завывания тех несчастных больных, которые после глубоких мозговых операций переселялись в психиатрические лечебницы. Нельзя допустить, чтобы дальнейшее выздоровление Дау проходило в этих условиях. Он так любил ярко жить, его искрящуюся многогранную натуру эта обстановка убьет! Это не палата, это камера! Но пока надо терпеть - вспомнила советы Пенфильда: терпение, терпение... Увидеть мир глазами другого человека. Говорят, это возможно только в искусстве, только на сцене. А если в жизни возникают ситуации острейшей сложности, когда терзающая боль за бесконечно дорогого тебе человека заставляет смотреть на мир его глазами, глазами больного? Время отсчитывало часы, дни, недели. Промелькнул еще месяц. Паралич отпустил полость рта. Рот стал открываться. Стали делать попытки давать по чайной ложке чистой воды. Питье заставило работать глотательный рефлекс. Прошла неделя. Наконец, вынут носовой зонд. Пища пошла через рот. Еще одно завоевание. Теперь измельченную до консистенции жидкой сметаны при помощи кухонного комбайна пищу - очень трудоемкая работа - надо было заменить более полноценной едой для нормального питания через рот. Надо было готовить и возить питание в больницу три раза в день: завтрак, обед и ужин. Физически это было очень трудно. Я привезла в палату Дау свой холодильник, чтобы некоторые продукты держать в нем для медсестер. Однажды, приехав с обедом, возле палаты Дау в коридоре я увидела очень молоденькую девушку, рыдавшую, приговаривая: "Я не могу больше оставаться в 50-й больнице. Возьмите меня на работу сюда. Меня за прогулы уже там уволили". Ее очень участливо окружили физики и медики. Я прошла в палату Дау, в палате все тоже очень сочувственно высказывались об этой девушке. Все очень жалели эту Леночку. - А что стряслось у этой девушки, почему она рыдает? - спросила я. Медсестры мне объяснили: - А вы разве ее не знаете? - Я вижу ее впервые. - Она работала секретарем у главврача 50-й больницы. Когда привезли туда разбитого Ландау, физикам она очень понравилась, они окружили ее большим вниманием. Там консилиумы заседали по 3-4 раза в день. Елена Константиновна Березовская привозила все для банкетов. Леночка помогала угощать и медиков, и физиков, а так как физики дежурили там круглосуточно, то Леночка перестала вообще ходить домой, потеряв счет времени. Как-то поздно вечером раздался тревожный звонок. По телефону сообщили, что у отца Леночки инфаркт. Внимательный физик срочно доставил Леночку домой и помог выйти из машины. Но дорогу преградил молодой взволнованный парень: "Леночка, это я звонил. Твой отец здоров. Я соврал. Леночка, я хотел тебя увидеть. Я не могу понять, что все это значит. Ты даже спишь теперь в больнице. Услышав мой голос в телефонной трубке, ты бросаешь ее. Я хочу знать, что все это значит?". На все эти взволнованные вопросы Леночка, окинув презрительным взглядом своего жениха, влепила ему звонкую пощечину. Физик усадил ее в свою "Волгу" и опять привез в больницу. После того как комитет физиков переехал в Институт нейрохирургии, она все время находится здесь. Сейчас за прогулы ее уволили с работы. Она в прошлом году окончила школу, но на экзаменах в мединститут провалилась. Поступила работать и готовилась опять к экзаменам в медицинский институт. А ваши физики вскружили ей голову, она и думать забыла об учебе. Жениха потеряла, а этот физик совсем не показывается: вот она и дежурит здесь день и ночь, все его поджидает. Жизнь не остановишь, подумала я. Блестяще эрудированные, умные физики не растерялись. Идет естественный процесс: весна - пора любви! Физики из одной хорошенькой девушки сделали женщину. Это не трагедия! Это жизнь! Даже весь трясущийся Судак не сводит глаз с красивой практикантки-медички. Судак после аварии поражен мелкой нервной дрожью. Когда Дау доставили в больницу № 50, он много дней просидел на окне больницы в коридоре шестого этажа, приговаривая: "Если Дау умрет, я выброшусь из окна". Сейчас его нервная дрожь уменьшилась, и он уже взыграл! Даже при Верочке он не может отвести глаз от юной медички. Возле Лифшица постоянно находится Зина Горобец. И только бедная Женькина жена Леля выбыла из этого странного клуба! Если в первый месяц борьбы за жизнь Ландау комитет физиков, возникший стихийно, был настоящей боевой единицей, то сейчас он явно переродился в свою противоположность. Верховодит сейчас в комитете физиков Лифшиц. Он сейчас второе лицо после Егорова в Институте нейрохирургии по лечению Ландау. Тем более, Дау не дали Ленинской премии за его научную деятельность. Помню, он как-то сказал: "Коруша, только что закончил неплохую работу. Неужели и за нее мне не дадут Ленинскую премию?". Но эта его работа где-то застряла и не попала в зарубежные научные издания. А через год два американца повторили эту самую работу и получили за нее Нобелевскую премию. После этого о Дау была очень хвалебная статья в "Правде", и наконец Ленинский комитет решил дать ему Ленинскую премию. Приходили к нам домой сценаристы, писали сценарий, готовились целый месяц перед ленинским днем. За три дня появились в нашей квартире киношники, вынесли мебель, внесли огромной силы и величины "юпитеры". В день объявления имен тех, кому присуждалась Ленинская премия, кинохроника готовила телевизионную передачу из нашей квартиры. Однако накануне вечером приехали машины, забрали все оборудование киношников, сказав, что передача отменяется. Даунька очень весело смеялся, утверждая: "Коруша, вот когда я помру, тогда мне Ленинский комитет обязательно присудит Ленинскую премию посмертно. В науке я кое-что сделал и эту почетную премию заработал. Тогда людская зависть смягчится". Дау была присуждена Ленинская премия, когда он еще не умер, но лежал при смерти. Но не за научные открытия. Ему дали в компаньоны Женьку и присудили Ленинскую премию за курс книг по теоретической физике, хотя эта работа тогда не была завершена, не хватало двух томов. Радости получения Ленинской премии Дау был лишен. Он был без сознания. Вся радость, весь почет навалились на Женьку. Он сиял, метался, принимал поздравления, возглавлял комитет физиков, а на расходы этого уже ненужного комитета одалживал у физиков деньги под болезнь Дау. Необходимые расходы по больнице несла я. Стоимость содержания Дауньки в больнице за один месяц обходилась мне примерно в 1.500 рублей. Это были законные, необходимые расходы, связанные со сложностью ухода за больным. Но куда тратил деньги Евгений Михайлович Лифшиц мне неизвестно. Списки долгов, которые сделал Лившиц, занимая деньги у физиков под болезнь Дау, мне вручила Е.В.Смоляницкая - зав. отделом кадров Института физических проблем - со словами: "Это ваш долг физикам. Его надо оплатить". Естественно, раздобыв деньги, я пошла в институт вручить долг тому лицо, которое передало мне списки долгов. "Елена Вячеславовна, я принесла деньги уплатить долг физикам по спискам, врученным вами". - "Конкордия Терентьевна, мне физики сказали, что от вас денег не возьмут. Когда Лев Давидович поправится, они сами получат с него. С вами они категорически отказываются иметь дело!". Я ощутила комок в горле, повернулась и ушла. Когда вот так, публично, получишь плевок в лицо от канцелярской крысы, стараешься только не разрыдаться на виду у всех, мобилизовать все силы, чтобы справиться со своим состоянием. Я забыла занести деньги домой. Меня ждала машина, надо было ехать покупать продукты для больницы. Вернулась домой без денег. Эта крупная сумма лежала отдельно в большом бумажнике. Где потеряла - не помню. Вечером позвонил Александр Васильевич Топчиев. Он мне сообщил: "Завтра в 10 часов расширенное заседание медицинского консилиума всех врачей, ведущих Ландау. Заседание будет в Президиуме Академии наук, в моем кабинете". В кабинете Топчиева, помимо врачей, были еще и физики. Председатель консилиума Н.И.Гращенков отсутствовал. После того как он дал интервью советским и зарубежным журналистам, рассказав о том, как ему удалось спасти жизнь Ландау, корреспонденты, прежде всего иностранные, сообщили в своих газетах - значительно приукрасив,- как профессору Гращенкову "удалось оживить мертвого Ландау". Газетчики европейских столиц на местах еще раз по-своему "художественно оформили" новость, и мировая пресса, падкая на сенсации, превратила самоотверженный труд советского врача С.Н.Федорова в чудо оживления мертвых. Чудодейственную силу приписали именно профессору Гращенкову. С этого момента его стали наперебой приглашать за рубеж, поэтому, будучи в очередной загранкомандировке, он на консилиуме и отсутствовал. Открыл консилиум Б.Г.Егоров. Он очень пространно и наукообразно говорил о том, как ему, медику, интересно наблюдать такого больного, как Ландау. Сейчас перед ним стоит важнейшая задача - восстановить мозговую деятельность Ландау. Их первостепенная задача - вернуть Ландау в науку. Корнянский ему вторил, а Федоров отсутствовал. Физики очень благодарили Егорова, очень надеялись и вери