уже целый трактат; в
тринадцати пунктах он излагал свое понимание философского метода, затем в
пяти пунктах уточнял взаимосвязь между формой и материей, дополняя эти
пункты еще девятью тезисами. С нетерпением ожидал Ламберт мнения своего
Кенигсбергского коллеги.
В XVII веке, когда не было научной прессы, ученые охотно использовали
корреспонденцию для обмена идеями. Переписка Спинозы своего рода философский
журнал. Иное дело письма Канта: за редким исключением не предназначавшиеся
для печати, лапидарные, в меру обстоятельные, сухие, они представляют собой
зеркало не столько научных, сколько деловых его интересов. В XVIII веке
эпистолярный жанр стал одной из излюбленных форм литературного творчества.
Канта это увлечение не коснулось, в переписке он не напрягал свой талант и
не отличался прилежанием. Ламберту снова он написал лишь четыре с половиной
года спустя.
Правда, хороший тон как будто при этом не пострадал. Через своего
ученика Иенша, отправившегося в Берлин, Кант передал Ламберту дружеский
привет.
И еще один ответ получил Ламберт от Канта. Пересланную через
Мендельсона новую работу "Грезы духовидца, поясненные грезами метафизики".
Это опять не трактат, а скорее эссе, посвященное деятельности Иммануила
Сведенборга, человека необычайного. Шведский философ и математик, он рано
прославился своими работами по механике, горному делу, минералогии и был
избран в Петербургскую академию наук. Под старость Сведенборг объявил себя
ясновидцем, которому сам бог поручил основать новую церковь, как она была
обещана в откровении Иоанна Богослова. Он уверял, что состоит в близких
отношениях с душами умерших, получает от них сведения из иного мира и, в
свою очередь, рассказывает им о посюсторонних делах.
Впервые о Сведенборге Кант узнал от своего бывшего студента, датского
офицера. Философ стал собирать подробности, сопоставлять свидетельства. Он
написал Сведенборгу, но ответа не получил, ответ был обещан всем в виде
книги. Один из знакомых Канта по его просьбе посетил Сведенборга в
Стокгольме и из уст самого духовидца услышал ту же историю: бог наделил его
особой способностью общаться по своему желанию с душами умерших.
Доказательства? Они общеизвестны.
У вдовы голландского посланника в Стокгольме ювелир потребовал уплаты
за серебряный сервиз, изготовленный по заказу мужа. Зная аккуратность
покойного, вдова была уверена, что долг оплачен, но не могла найти
квитанцию. Обеспокоенная этим, так как речь шла о значительной сумме, она
пригласила к себе Сведенборга. Если, как утверждают все, он действительно
одарен необыкновенной способностью беседовать с душами умерших, то не будет
ли он любезен осведомиться у ее мужа относительно уплаты за сервиз?
Сведенборгу исполнить ее просьбу не составило труда. Три дня спустя
небольшое общество собралось за чашкой кофе у этой дамы. Явился также
Сведенборг и со свойственным ему хладнокровием сообщил, что он говорил с
покойным. Долг был уплачен за семь месяцев до смерти, а квитанция находится
в шкафу в верхней комнате. Дама возразила, что шкаф совершенно пуст.
Сведенборг на это ответил, что, по словам мужа, нужно вынуть левый ящик,
отодвинуть доску внутри, там тайник, в котором хранится секретная
голландская переписка, а также квитанция. Все отправляются наверх, открывают
шкаф, поступают, как было сказано, и обнаруживают тайный ящик, о котором
хозяйка ничего не знала, а в нем -- указанные бумаги.
Другой случай казался Канту еще более убедительным, устраняющим все
сомнения. Это было в конце сентября 1756 года. Находясь в пятидесяти милях
от Стокгольма в гостях у одного купца, Сведенборг вдруг побледнел и заявил,
что в Стокгольме пожар. Через некоторое время он сказал, что сгорел дом его
друга, огонь приближается к его собственному. В восемь часов он радостно
воскликнул: "Слава богу, пожар потушен недалеко от моего дома!" Спустя два
дня из Стокгольма прибыл курьер, который привез описание пожара, полностью
совпавшее со сведениями Сведенборга.
Было время, когда Кант не сомневался в достоверности того и другого
рассказа. В письме к фрейлейн Кноблох, обратившейся к нему за разъяснениями,
он воспроизвел их как вполне правдоподобные, хотя и поставившие его в тупик.
Дата на письме неразборчива, в Полном собрании сочинений письмо отнесено к
1763 году. С последним позволительно не согласиться: уже за год до этого
Кант решительно усомнился в существовании духов (вспомним гердеровскую
запись его лекций). Письмо к Кноблох отражает воззрения Канта более раннего
времени. По-видимому, прав первопубликатор письма Боровский, который считал,
что оно написано в 1758 году.
В том, что Кант поначалу верил в духов, нет ничего удивительного. XVIII
век кишел ясновидцами, "магнетизерами", алхимиками. Одни из них явно владели
искусством гипноза, другие были просто шарлатанами. Впереди у нас будет речь
о Калиостро. В годы Семилетней войны объявился его предшественник -- граф
Сен-Жермен, который уверял, что живет бесконечно долго: он присутствовал при
вступлении Александра Македонского в Вавилон и был лично знаком с Иисусом
Христом. Помимо общения с духами, граф занимался политическими интригами,
последнее и погубило его репутацию. Свое влияние при французском дворе
Сен-Жермен пытался использовать в пользу Пруссии. Его заподозрили в связях с
Фридрихом II; опасаясь ареста, авантюрист бежал в Германию.
В том, что Сведенборг несет околесицу, Кант убедился, прочитав его
книгу "Небесные тайны", выписанную им из Лондона за большие деньги. Интерес
был так велик, что Кант рискнул требуемой суммой, с трудом выкроив ее из
своих скромных доходов. В результате Кант получил восемь томов, "наполненных
всякой чепухой", как он выразился в "Грезах духовидца", где сочинение
Сведенборга подвергается язвительному разбору.
Воспроизводит в "Грезах духовидца" Кант и две уже известные нам
истории, но только теперь они выдержаны в иронических тонах. "Кто-нибудь,
наверное, спросит, что же побудило меня заняться таким презренным делом, как
дальнейшее распространение сказок, которые благоразумный человек вряд ли
терпеливо выслушает до конца, и более того, включить эти сказки в текст
философского исследования", -- задает Кант риторический вопрос. И
меланхолически отвечает: "Граница между глупостью и разумностью столь
незаметна, что, долго идя путем одной из них, трудно не коснуться иногда
хоть сколько-нибудь и другой". Но граница все же есть, и нельзя осудить
читателя, если он, вместо того чтобы считать духовидцев наполовину
принадлежащими иному миру, просто запишет их на прием к врачу.
Дело, однако, не только в Сведенборге и его последователях. На одну
доску с "духовидцами" Кант ставит адептов спекулятивной метафизики. Если
первые "сновидцы чувства", то вторые "сновидцы ума". Метафизики тоже грезят,
свои идеи они принимают за подлинный порядок вещей. Философ не завидует их
"открытиям", он лишь боится, чтобы какой-нибудь здравомыслящий человек, не
отличающийся учтивостью, не сказал бы им то же самое, что ответил астроному
Тихо Браге, пытавшемуся по звездам определить дорогу, его кучер: "Эх, барин,
вы, может быть, все хорошо понимаете на небе, но здесь, на земле, вы дурак".
Таково прощальное слово Канта, обращенное к вольфианской метафизике. Он
смеется не только над визионерством, но и над умозрительными спекуляциями,
он призывает людей науки полагаться на опыт и только на опыт, представляющий
собой альфу и омегу познания.
С метафизикой Кант прощается, но расстаться не может. Вот его
признание: "Волей судеб я влюблен в метафизику, хотя она лишь редко
выказывает мне свое благоволение". Этот неудачный роман длился многие годы.
Всю университетскую жизнь Кант читал курс метафизики ("по Баумгартену"), его
мучили "проклятые" метафизические вопросы -- о сущности мира, бога, души. Но
чем дальше, тем яснее становилось, что ответы нельзя получить спекулятивным
путем. Поэтому Кант мечтает о перевоспитании своей возлюбленной, он хочет
видеть ее лишь "спутницей мудрости", прочерчивающей границы познания.
В предисловии к "Грезам духовидца" намечен и третий объект для
философской иронии -- церковь. "Царство теней, -- пишет Кант, -- рай для
фантастов... Священный Рим владеет доходными провинциями в этом невидимом
царстве, две короны которого поддерживают третью -- ветхую диадему его
земного величия, а ключи к обоим вратам другого мира в то же время подходят
к сундукам этого мира". Речь идет о католической церкви. Не думайте, однако,
что Кант говорит от имени протестантской ортодоксии. Как раз с ней ему и
придется в дальнейшем столкнуться.
* * *
В 1766 году магистр Кант переменил квартиру. Старая в Кнейпхофе близ
университета, в переулке, названном Магистерским, выходила окнами на
Преголю, и шум проходящих мимо грузовых судов мешал сосредоточиться. Теперь
он снял пол-этажа в Лебенихте у книготорговца Кантера. Образованный и
предприимчивый делец, Кантер не ограничивался торговлей, он организовал
издательство и частную библиотеку, устраивал лотереи, приобрел газету,
основал бумажную фабрику. Половину своего времени он проводил в разъездах,
расширяя круг своей деятельности. Из каждого путешествия возвращался с
новыми книгами. Из его рук Кант получил "Общественный договор" Руссо и,
по-видимому, "Эмиля".
Книжная лавка Кантера была местной достопримечательностью, чем-то
средним между торговой точкой и литературным клубом. Здесь встречались
знаменитости, читали газеты, знакомились с книжными новинками, вели беседы,
а порой помогали обслуживать покупателей. Два дня в неделю сюда для
бесплатного чтения допускались студенты. Здесь регулярно появлялся Гаман.
Магистр Кант на правах личного друга и квартиранта мог брать себе любое
издание. С осени 1768 года его портрет (работы художника Беккера) украшал в
числе других прусских знаменитостей контору Кантера.
Впрочем, Кант известен уже не только в Пруссии. В 1769 году профессор
Хаузен из Галле намеревается издать "Биографии знаменитых философов и
историков XVIII века в Германии и за ее пределами". Кант включен в сборник,
и автор обращается к нему за необходимыми материалами.
Почти одновременно приходит и приглашение на работу в Эрланген
(маркграфство Ансбах). Куратор местного университета в восторге от
"Наблюдений над чувством прекрасного и возвышенного" и предлагает Канту
занять только что созданную кафедру теоретической философии. Именно об этой
кафедре мечтает магистр Кант. Оклад 500 гульденов, а из бесплатных натуралий
-- необходимое количество дров. Соблазн слишком велик, и Кант дает нечто
вроде предварительного согласия. Немедленно происходит назначение, его уже
ждет квартира (на первый случай из четырех комнат), эрлангенское
студенчество ликует и готовит торжественную встречу. Тогда Кант, словно
спохватившись, решительно отказывается.
Другое приглашение (в январе 1770 года) приходит из Иены. Здешняя
вакансия похуже -- второй профессор философии с окладом в 200 талеров, но
ему гарантируют не менее 150 талеров от частной лекционной практики и
уверяют, что цены в Веймарском герцогстве ниже, чем где-либо. Для Канта
более веским аргументом могла бы послужить гарантия в том, что Веймар вскоре
станет центром литературной Германии, что здесь возникнет великое
содружество Гете -- Шиллер. Этого, разумеется, в то время никто не знал;
Гете только начинает писать, а одиннадцатилетний Шиллер еще учится грамоте.
Извиняясь и отказываясь от эрлангенского предложения, Кант ссылался на
привязанность к родному городу, на слабое здоровье, а также на "возможные
проблески близкой вакансии" у себя дома. Последнее было не только желаемым,
но и вполне реальным: профессор математики Лангханзен,
семидесятидевятилетний старец, уже давно не вставал с постели. Он скончался
в середине марта. Кант почтил его память траурным четверостишием, а на
следующий день отправил в Берлин письмо, снова напоминая о себе
правительству. Ему скоро пойдет 47-й год, а он все еще не зачислен в штат
университета. Вакансия, правда, не соответствует его профилю, но делу можно
помочь путем нехитрой перестановки. Лучший знаток математики в университете
Кристиани занимает должность профессора моральной философии; на должности
профессора логики и метафизики находится математик Бук. Любой из них с
радостью займет освободившееся место, а он, Кант, наконец получит то, что
ему приличествует.
Через две недели поступает ответ -- указ короля (от 31 марта 1770 года)
о назначении Канта ординарным профессором логики и метафизики. (Оклад
меньше, чем предлагала Иена, -- 166 талеров и 60 грошей, поэтому профессор
Кант еще на два года сохранит за собой совместительство в библиотеке.) Цель,
однако, достигнута. 2 мая сенат университета вводит его в должность.
Впрочем, предстоит еще одна формальность, без которой назначение
недействительно: нужно защитить диссертацию. Четырнадцать лет назад Кант
защитил уже одну профессорскую работу ("Физическая монадология"), но
истекший срок слишком велик, буква инструкции требует новой диссертации.
Летние месяцы уходят на ее написание. 21 августа состоялся диспут: Кант
защищает свою уже четвертую по счету диссертацию. Оппоненты -- два кандидата
и один студент; респондент -- Марк Герц, его ученик и друг. На
диссертационном диспуте в качестве слушателя присутствовал молодой Ленц,
будущий поэт "Бури и натиска", отметивший стихами это значительное событие в
жизни своего учителя. Подлинной славой, говорилось в стихотворении, украшен
лишь тот человек, в котором мудрость сочетается с добродетелью, который сам
исповедует и почитает то, чему учит. Никакой ложный блеск не ослепит
философа, никогда не выдаст он глупость за ум, сорвет с нее маску, даже если
глупость внушает страх. Скольким открыл он свет, скольких приучил к простоте
в мыслях и поведении. И Ленц дает клятву жить по Канту, учить других его
заповедям. Иной француз может задуматься над тем, рождает ли север
гениальные умы. Но
Рассеет Кант подобные сомненья
В одно мгновенье.
Диссертация называется "О форме и принципах чувственно воспринимаемого
и интеллигибельного мира". В ней зафиксирован новый "переворот" во взглядах,
совершившийся, по свидетельству Канта, год назад. На смену эмпирической,
доходившей до скептицизма позиции пришел своеобразный дуализм. Канта уже не
волнует вопрос, как данные органов чувств связаны с интеллектом, -- он
развел в разные стороны эти два вида духовной деятельности. "Источники всех
наших представлений, -- говорится в черновом фрагменте, относящемся к
переломному 1769 году, -- либо чувственность, либо рассудок и разум, Первые
дают нам причины познаний, выражающих отношение предмета к особым свойствам
познающего субъекта... Вторые относятся к самим предметам". Чувственность
имеет дело с явлениями, феноменами; интеллигибельный, то есть
умопостигаемый, предмет Кант называет ноуменом.
Мир, рассматриваемый как феномен, существует во времени и пространстве.
Но и то и другое (время и пространство) не есть нечто само по себе
существующее, это всего лишь субъективные условия, изначально присущие
человеческому уму для координации между собой чувственно воспринимаемых
предметов. В ноуменальном мире, то есть в сфере предметов самих по себе,
времени и пространства нет, поэтому нелепо спрашивать, где находится бог и
почему он не сотворил мир несколькими веками раньше.
В 1769 году, который Кант считал для себя переломным, вышла книга Л.
Эйлера "Письма к немецкой принцессе", автор которой, поставив вопрос об
отношении души к телу, отвечал, что это отношение можно помыслить, но нельзя
увидеть. Кант усвоил идею великого математика, как ему казалось, содержавшую
решение давно волновавшей его проблемы, и перевернул ее: есть, в свою
очередь, предметы, которые можно созерцать, но нельзя помыслить. Таковы
пространственные отношения.
Еще недавно Кант призывал метафизику опираться исключительно на опыт,
теперь у него другая забота -- предостеречь ее от переоценки опыта; принципы
чувственного познания не должны выходить за свои пределы и касаться сферы
рассудка. В письме к Ламберту, которое наконец было написано и ушло в
Берлин, сопровождая дарственный экземпляр диссертации, Кант предлагает
создать специальную дисциплину -- "общую феноменологию" с задачей очертить
пределы чувственного познания, дабы не переносить его на предметы "чистого
разума". (Обратите внимание -- появился термин "чистый разум".)
Дарственные экземпляры диссертации были вручены также Мендельсону и
прославившему себя работами по философии искусства И.-Г. Зульцеру. И вот из
Берлина одно за другим пришли три письма. Первым откликнулся Ламберт.
Длинное его послание начиналось с сетований по поводу того, что наука
повсюду в загоне, все увлечены изящным искусством, студенты читают только
стихи и романы. Выйдя из стен университета, окунувшись в деловую жизнь, они
вынуждены переучиваться или, вернее, учиться заново. Он, Ламберт, озабочен
созданием печатного органа, где царил бы дух строгой научности, куда не
проникали бы сочинения, полные еретических мыслей и всего недозволенного.
Что касается диссертации Канта, то она превосходна. Возникают только
некоторые вопросы и возражения. Кант противопоставляет чувственное и
рассудочное знание; неужели они нигде не сходятся? Далее, проблема времени.
Она связана с теми изменениями, которым подвержены вещи. Если реальны
изменения, реально и время. То же самое относится и к пространству. Впрочем,
все это дело темное, но стремиться к абсолютной ясности не следует, всегда
должна оставаться некоторая неопределенность. И кажимость, если она
постоянна, Ламберт готов принять за истину. "Язык кажимости" может нас
обслуживать не хуже "языка истины".
Затем пришло письмо от Зульцера. Метр эстетики сообщал, что занят
изданием нового трактата об изящных искусствах, это мешает ему разобраться
до конца во всех тех "новых понятиях", которые содержит работа Канта. Эти
понятия представляются ему основательными и значительными. Только с одной
мелочью нельзя согласиться -- проблемой пространства и времени. Здесь
Зульцер стоит на позициях Лейбница и Вольфа, признававших подлинную
реальность продолжительности и протяженности. С нетерпением ждет он труда
Канта по метафизике морали. Его волнует вопрос, в чем состоит физическое и
психологическое отличие добродетельной души от порочной. Он сам начал было
размышлять над поставленным вопросом, столь важным для воспитания, да сейчас
ему недосуг. Канту он искренне желает продолжения славно начатого пути,
здоровья и сил для успешного его завершения.
В конце 1770 года высказался Мендельсон. Он прочитал диссертацию с
огромным удовольствием, хотя за последний год его нервная система сильно
сдала и ему трудно должным образом напрягать свои умственные способности.
Для блага метафизики, которая ныне пришла в упадок, было бы крайне
желательно, чтобы Кант скорее поделился с публикой запасом своих
размышлений. Учтите, жизнь коротка, и нас настигает конец быстрее, чем мы
успеваем все сделать наилучшим образом. И не бойтесь повторять сказанное
ранее; в сочетании с вашими собственными мыслями старое приобретет новый
вид, откроет новые перспективы. "Вы обладаете преимущественным талантом
писать для многих". Мендельсон сделал несколько замечаний по тексту работы,
как и другие не согласившись с кантовской трактовкой времени и пространства.
Кант не ответил ни на одно из этих писем. Каждое ставило перед ним
проблемы, влекло за собой размышления, пока безрезультатные. Полгода спустя
он написал об этом своему берлинскому другу Марку Герцу, просил передать
извинения, ссылаясь на слабое здоровье, сообщал, что работает над книгой
"Границы чувственности и рассудка".
Еще через восемь месяцев Кант снова пишет Герцу и снова просит его
принести извинения Ламберту, Мендельсону и Зульцеру. В этом письме уже есть
нечто большее, чем простая констатация факта, что надо еще думать над
выдвинутыми возражениями и собственными идеями. Дату этого письма (21
февраля 1772 года) принято считать днем рождения (может быть, точнее,
зачатия?) главного философского труда Канта. До появления на свет детища еще
далеко, но эмбрион возник и развивается. И хотя по-прежнему Кант называет
свою будущую книгу "Границы чувственности и рассудка", где-то в тексте
возникает выражение "критика чистого разума". Будущая книга должна дать
"ключ к тайне всей метафизики". Дело в том, что никто еще не ответил на
вопрос, как возникают наши понятия. С чувственными представлениями все более
или менее ясно: они суть пассивные отпечатки предметов. О понятиях этого не
скажешь. Здесь мы имеем дело с порождением интеллекта, которое вместе с тем
соответствует порядку вещей. Как это возможно?
Ответ на вопрос составит содержание подготавливаемого труда. Через три
месяца, уверяет Кант, он напишет первую часть.
Прошло почти два года. Кант написал... новое письмо Марку Герцу: "Вы
напрасно старательно ищете в каталоге ярмарки известное вам имя на букву
"К". После всех затраченных усилий самое простое для меня было бы выступить
с какой-нибудь работой из тех, что лежат почти готовыми. Да только я зашел
так далеко в своем стремлении перестроить науку, над которой так долго
впустую трудилась добрая половина философского мира, что я уже вижу в своих
руках понятие, полностью раскрывающее неразгаданную пока загадку". Кант
говорил о своем намерении не поддаваться авторскому зуду и не искать легкой
славы до тех пор, пока не решит главную задачу. А она уже вот-вот и будет
решена. "Я не потерял надежды закончить работу к пасхе".
Это написано Герцу в конце 1773 года. Ему же через три года: "Думаю,
что к пасхе не справлюсь, придется захватить еще и часть лета". И еще через
два года ему же: "Надеюсь к лету закончить".
Книга не получалась. Так медленно Кант еще никогда не работал. Что-то
главное все время ускользало. Обретенная, казалось бы, истина вновь
оборачивалась неразрешимой загадкой. К тому же он был занят не только
"Критикой чистого разума". Неверно думать, что после 1770 года мысль Канта
вся без остатка ушла в гносеологические проблемы и все свои силы он тратил
на безуспешные попытки их решить. По-прежнему много времени и энергии уходит
на преподавание. Нагрузка, правда, теперь уменьшилась: в среднем 14 часов в
неделю. Зато он создает новые лекционные курсы -- минералогию, антропологию
(которая стала одним из его любимых предметов), педагогику.
* * *
Педагогические воззрения Канта формировались под влиянием Руссо и тех
попыток осуществить руссоистские идеи, которые были предприняты на немецкой
земле. В 1774 году известный педагог Иоганн Бернард Базедов открыл в Дессау
на средства местного монарха учебное заведение "Филантропин", призванное
реформировать педагогическое дело. Воспитание здесь носило сугубо
космополитический характер: вместо христианского вероучения детям прививали
идеи некой всеобщей, "естественной" религии, основанной на добродетели.
Большое внимание уделялось природоведению и точным наукам. Учили играючи,
без муштры и наказаний. В свободное время дозволялся полный беспорядок; за
образцовое поведение выдавались ордена. Много времени уделялось физической
подготовке. Заведение было закрытым, и обучение стоило больших денег; бедных
детей принимали только в качестве прислуги.
Кант был увлечен новыми веяниями в педагогике. Хотя он фактически
прекратил литературную деятельность, в поддержку "Филантропина" философ все
же опубликовал две заметки в местной газете. Кант призывал не к реформе
школьного дела, а к революции в нем. При содействии Канта его друг Мотерби
отправил своего шестилетнего сына на ученье в Дессау. Это послужило поводом
для переписки с руководителями "Филантропина" -- Базедовым в Кампе.
Несколько лет назад Виланд, основавший новый журнал "Немецкий Меркурий",
попросил Канта на выгодных условиях заняться его распространением в
Восточной Пруссии. Философ тогда отказался, предложив взамен себя
книгоиздателя Кантера. Теперь, когда дело коснулось журнала, выпускаемого
"Филантропином", Кант взялся за дело лично. Результат был, правда, скромен:
на всю округу (включая Литву) 25 подписчиков. Аналогичная ситуация, правда,
сложилась и в других частях мелкодержавной Германии: новые педагогические
идеи успехом не пользовались.
В том же 1774 году, когда возник "Филантропин", в Кенигсбергском
университете стали преподавать педагогику. Новый предмет читали, меняя друг
друга, семь профессоров философского факультета. Очередь Канта настала зимой
1776 года (затем снова через шесть семестров). В качестве учебника Кант
пользовался книгой Базедова, внося в нее, как обычно, свои исправления и
дополнения. В результате возник самостоятельный труд "О педагогике",
изданный незадолго до смерти философа его учеником Ринком.
"Два человеческих изобретения можно считать самыми трудными: искусство
управлять и искусство воспитывать". Но именно на них зиждется общество.
"Человек может стать человеком только через воспитание. Он -- то, что делает
из него воспитание". Вот почему философ, занятый судьбой человека, не может
уйти от педагогических размышлений.
Родители и правители портят детей. Первые думают лишь о том, чтобы их
отпрыски хорошо устроились в жизни, вторым нужны орудия господства. И те и
другие воспитывают, исходя из существующего порядка вещей. Но истинное
воспитание должно готовить людей к будущему, лучшему состоянию всего
человечества. Тогда они вызовут к жизни это состояние. Каким образом оно
может возникнуть? Правитель всегда одинок, а одинокое дерево растет криво.
Надежды Базедова на монарха иллюзорны. Школа вообще не должна находиться в
ведении государства. Всякая культура, полагает Кант, начинается с личной
инициативы.
Человека можно либо дрессировать, либо просвещать. Главная цель
воспитания -- научить думать. Сознательно человек должен пройти четыре
ступени воспитания: обрести дисциплину, получить навыки труда, научиться
вести себя и стать моральным. Прежде и превыше всего -- дисциплина, ее
отсутствие превращает человека в дикаря; можно обучить любым навыкам, но
искоренить дикость, возместить отсутствие дисциплины невозможно. Самая
трудная ступень -- последняя. Мы живем в эпоху дисциплины, культуры и
цивилизации, но до моральности нам далеко.
Одна из наиболее сложных задач воспитания состоит в том, чтобы
соединить подчинение законному принуждению со способностью пользоваться
своей свободой. С ранних пор ребенку следует предоставлять свободу поведения
(кроме тех случаев, когда он может повредить себе или окружающим). Ребенку
следует показывать, что свои цели он может достигнуть только в том случае,
если он дает возможность другим достичь их цели. (Удовольствие только в
награду за послушание!) Общественное воспитание имеет неоспоримые
преимущества, благодаря ому дети привыкают соразмерять свои права с правами
других. Здесь же приобретается представление об обязанностях. Воспитывать
надо личность, то есть свободно действующее существо, обладающее чувством
собственного достоинства и сознательно налагающее на себя обязанности члена
общества.
Хотя у Канта не было детей, он располагал собственным мнением по поводу
их воспитания, простиравшимся до грудного возраста. Философ советует матерям
выкармливать новорожденных самим, не прибегая к помощи кормилиц. Младенца не
следует пеленать, от этого он испытывает только страх и отчаяние. Попробуйте
запеленать взрослого, он подымет крик почище младенца. Укачивать детей также
не годится. Проверьте на себе: от раскачивания у вас начинается
головокружение. Детей укачивают, чтобы они не кричали, но крик для них
спасителен: он развивает легкие. Первая порча характера начинается с того,
что стремглав бегут на плач ребенка и начинают его ублажать. Если на плач не
обращать внимания, ребенок перестает реветь: никому нет охоты затрачивать
усилия впустую. Обучая детей ходьбе, родители не должны прибегать к помочам,
которые сжимают и уродуют грудную клетку. Вообще ребенок по возможности
должен быть предоставлен самому себе.
Но так, чтобы при этом не страдала дисциплина. Волю детей ломать не
следует, ее надо направлять таким образом, чтобы она уступала естественным
препятствиям. Сызмальства детей полезно приучать к труду, и нет ничего
вреднее праздности. Неизбалованный ребенок охотно принимает занятия,
связанные с напряжением сил и воли. Что касается еды, детей не следует
превращать в лакомок, поэтому нельзя давать им выбирать себе кушанья. Если
нет уважительной причины для отказа, просьба ребенка должна быть выполнена;
если есть причина не выполнять ее, то нельзя поддаваться упрашиваниям.
Всякий отказ дается раз и навсегда.
Опираясь на опыт "Филантропина", Кант настойчиво рекомендует физические
упражнения, что было в то время педагогическим новшеством. Бег, прыжки,
подниманье и переноска тяжестей, плаванье, метанье в цель полезны детям.
Полезны игры на свежем воздухе. Ребенок должен уметь играть. Но игру не
следует смешивать с работой. Кант не приемлет устремлений Базедова учить
детей шутя и играя. Обязательные занятия в школе -- работа, ее выполняют
ради определенной цели. Игра содержит цель в себе самой, здесь главное --
сам процесс, а не внешний результат. Уменье различать труд и игру важно и
для взрослых, последние не скачут на палочках, но у каждого есть свой конек.
Крайне вредно приучать ребенка смотреть на все как на игру. Школа -- это
принудительная культура, хотя своей целью она должна иметь воспитание
свободного человека.
"Мы знаем столько, сколько удерживаем в памяти". Эта латинская
поговорка говорит о необходимости тренировать память. Систематическое чтение
и пересказ, изучение языков укрепляют память. Проглатыванье романов, по
мнению Канта, ослабляет ее. Вот почему из рук детей надо вырывать романы.
Читая их, они создают в романе новый роман, ибо понимают его превратно,
мечтают и сидят без всякой мысли в голове. А рассеянность -- враг
воспитания.
Воспитатель не должен злоупотреблять наказаниями. Это крайняя мера,
прибегать к которой следует с величайшей осторожностью, так чтобы дети
видели, что они в конечном итоге всегда служат их исправлению. Частые
наказания не достигают цели, как и наказания, назначенные в припадке гнева.
Труднее всегда воспитать в человеке моральную культуру, которая
основывается на принципах. Для нее уже мало одной дисциплины. Принципы суть
законы, но только субъективные, проистекающие из характера, убеждений и ума
человека. Вырабатывая характер, следует воспитывать три черты -- послушание,
правдивость, общительность.
В заключение Кант говорит о половом воспитании. Тринадцатый или
четырнадцатый год у мальчика переломный: возникает половая наклонность. Она
развивается неизбежно, не имея даже перед собой объекта. Следовательно,
сохранить юношу в неведении и невинности невозможно. Молчание лишь
увеличивает зло; это видно по воспитанию прошлых поколений. Ныне справедливо
полагают, что с юношей надо говорить обо всем, не таясь, ясно и определенно.
Конечно, тема деликатная и не может быть предметом общественного разговора,
но приемлемую форму беседы можно найти всегда. В соответствии со взглядами
своего времени Кант предлагает педагогу внушить юноше отвращение и страх
перед мастурбацией. "Физические последствия крайне вредны, но последствия в
смысле нравственности еще хуже. Иные задают вопрос, позволительно ли юноше
вступать в общение с другим полом? Если уж приходится выбирать одно из двух,
то это во всяком случае лучше. Там юноша действует вопреки природе, здесь
нет". Беда, однако, в том, что способность продолжать свой род опережает
способность содержать детей. Поэтому прямая обязанность юноши -- ждать,
когда он будет в состоянии жениться. Счастливый брак -- награда за
беспорочное поведение.
В какой мере идеи Канта о воспитании воплощались в его собственной
педагогической практике? Кант имел дело со студентами, юношами, прошедшими
первоначальные ступени воспитания. Задача университетского преподавателя
состояла в том, чтобы дать знания и научить самостоятельно мыслить. Второе,
разумеется, важнее первого: знания дело наживное, а привычка и способность
думать приобретаются с трудом. Механическое запоминание, зубрежка вредны.
Кант бывал недоволен, когда студенты на лекциях записывали за ним все
подряд, это ему просто мешало. Начав лекцию, он прежде всего заботился,
чтобы быть понятным. Если нить понимания обрывалась, он останавливался и
возвращался назад. В расчет принимались средние способности. "Я читаю не для
гениев: они сами себе прокладывают дорогу, но и не для дураков; ради них не
стоит напрягаться, а для тех, кто находится в середине и хочет подготовить
себя к будущей работе".
Он выбирал обычно кого-либо из близко сидевших слушателей и по его лицу
следил за тем, как доходит то, что он говорит. Возникала устойчивая связь, и
любой непорядок в аудитории мог нарушить течение его мыслей. Однажды он был
рассеян и читал хуже обычного, потом признался, что сосредоточиться ему
мешал находившийся прямо перед ним студент, на куртке которого отсутствовала
пуговица.
Во время лекции он сидел за невысоким пультом, на котором лежал листок
с записями или учебник, испещренный пометками. Учебники служили не только
для пересказа, не только для систематизации материала, но и для полемики.
Лекция превращалась в диалог. Трудные пассажи чередовались с иллюстративным
материалом, остротами, шутками. Яхман, слушавший Канта в 70-е годы,
свидетельствует: "Его остроумие отличалось легкостью, изобретательностью,
глубиной мысли. Это были молнии, сверкавшие средь бела дня, он приправлял
ими не только обычную речь, но и лекции. Остротами он придавал доступную
форму глубокомыслию, опуская своих утомленных слушателей с заоблачных высот
спекуляции на привычную землю".
На экзамене преподаватель и учащийся меняются местами. Теперь ученик
должен объяснить суть дела. Гладкость речи и принятые нормы изложения играют
при этом второстепенную роль. Если кому-то трудно выразить свои мысли, то
это ничего не говорит об умственных способностях. Знаменитого ученого Клавия
в детстве исключили из школы за неспособность, так как он не мог писать
сочинения по установленному образцу. Впоследствии он совершенно случайно
стал заниматься математикой и тут обнаружил диковинный дар.
Еще реальнее возможность ошибки в философии, где глупость легко сходит
за мудрость, а новой мысли трудно отстоять права. Вот почему Кант любил
повторять, что он учит не философии, а философствовать. "Учиться философии"
-- значит овладевать субъективной стороной ума, запоминать, как кто-то
когда-то думал; "учиться философствовать" -- значит придавать своим знаниям
объективный характер, овладевать способностью оценивать чужие мнения. И свой
задуманный главный труд Кант создавал не как перечень взглядов и даже не как
свод законов науки, а как критическое рассмотрение того, что было сделано и
что предстояло сделать.
Глава третья
САМОКРИТИКА РАЗУМА
Разум существовал всегда, только не всегда в разумной форме.
К. Маркс
Шли годы. Голос Канта в печати умолк надолго. После диссертации "О
форме и принципах...", кроме двух заметок по поводу "Филантропина", философ
напечатал лишь рецензию на книгу Москати о различии в строении тела людей и
животных и уведомление о лекциях на 1775 год ("О различных человеческих
расах"). Молчание длилось одиннадцать лет.
"Почему Вы молчите, -- спрашивал Канта вступивший с ним в переписку
Лафатер, -- почему пишут те, кто на это не способен, а не Вы, отлично
владеющий пером? Почему Вы молчите? В это -- это новое время -- Вы не даете
о себе знать. Спите? Кант, я не хочу Вас хвалить, но скажите мне, почему Вы
молчите? Или лучше: скажите, что Вы заговорите". Упоминая о "новом времени",
Лафатер имел в виду "Бурю и натиск" -- движение, охватившее в те годы
интеллектуальную Германию.
Немецкая литература оживилась. Уже в середине века на ее горизонте
появилась многообещающая фигура Готхольда Эфраима Лессинга, которому суждено
было формировать умонастроения и вкусы. Он создавал новую драматургию, его
голос уверенно звучал и в литературной критике. Лессинг сотрудничал в
журнале "Письма о новейшей немецкой литературе". Известность получило
семнадцатое "письмо", посвященное Шекспиру. Великий драматург был и на своей
родине не то чтобы забыт, но все же не в почете, а на континенте его просто
не знали. Вольтер назвал его "дикарем". Лессинг же поставил Шекспира выше
Расина и Корнеля, увидел именно в нем подлинного наследника античной
трагедии. Лессинг призывал родную литературу учиться у Шекспира. Почва для
"Бури и натиска" была подготовлена.
Движение оказалось неоднородным и противоречивым: бунтарство сочеталось
с политической индифферентностью и консерватизмом, симпатии к народу -- с
крайним индивидуализмом, критическое отношение к религии -- с благочестивой
экзальтацией. Но всех объединял интерес к человеку, к его уникальному
духовному миру. Внезапно обнаружились таинственные глубины внутренней жизни
индивида. Это открытие воспринимали как более значительное, чем открытие
Америки. У всех на уме и на устах было одно: освобождение личности.
"Буря", правда, бушевала исключительно в литературных берегах, "натиск"
не выходил за пределы книг и журналов. Среди вождей движения мы находим
питомца Канта Гердера, теперь уже маститого литератора. Покинув Кенигсберг,
он переехал в Ригу, чтобы занять там пост пастора и преподавателя церковной
школы. Когда появились его первые литературно-критические работы, принесшие
ему известность, Кант поздравил своего ученика. Ответ на письмо пришел через
полгода. Вежливый, теплый, обстоятельный. Ученик писал, что он избрал иной
путь, чем учитель; академической деятельности он предпочел стезю священника,
которая, как ему казалось, приведет к непосредственному соприкосновению с
народом, с простыми людьми; ради них, собственно, существует философия. В
Риге Гердер пробыл недолго, затем совершил путешествие в Париж, а вернувшись
в Германию, занял пост советника консистории в Бюкебурге. Пять проведенных
здесь лет (1771--1776) были периодом напряженных творческих исканий и
метаний. Помимо своих служебных дел, Гердер занимается философией истории,
увлечен Шекспиром, открывает для образованного мира народное творчество,
усердно штудирует Библию. Он выпускает книгу "Древнейший документ
человеческого рода", где Священное писание рассматривается как
боговдохновенное произведение. Гаман, разделявший религиозные увлечения
Гердера, показал книгу Канту. Философ неодобрительно отозвался о стремлении
Гердера выдать библейский текст за высшую истину. Отзыв, к счастью, не вышел
за пределы частной переписки и автору остался неизвестен. Кроме Гердера и
Гамана, к религиозно настроенному крылу "Бури и натиска" примыкали писатель
Лафатер и молодой философ Фридрих Якоби.
Другой вождь "бурных гениев", Гете, не разделяет благочестивых
устремлений своего друга и наставника Гердера. Он богохульствует, слагает
бунтарские стихи. "Не знаю ничего более жалкого, чем вы, боги! Вас почитать?
За что?" Эти слова заимствованы из гетевского "Прометея", стихотворения,
ставшего своего рода поэтическим манифестом "левого" крыла "Бури и натиска".
Среди радикальных "штюрмеров" мы находим бывшего ученика Канта Ленца,
будущих кантианцев Клингера и Бюргера. Сам Кант, в какой-то мере стоявший у
колыбели движения, теперь, когда "литературная революция" разразилась, не
уделяет