исанное рукой Канта, -- фраза благодарности Виллеру (тому самому, которому Бонапарт дал четыре часа на изложение кантианства) за присылку двухтомного труда по трансцендентальной философии. Прошение об отставке составлено чужой рукой, Канту принадлежит только подпись. Чужая рука пишет под его диктовку: "Мои силы убывают с каждым днем, мои мускулы слабеют; хотя я никогда в жизни ничем не болел и сейчас не болен, в течение двух лет я не выхожу из дома". Это апрель 1802 года. Письмо к мужу племянницы, который дал о себе знать знаменитому родственнику. Канту трудно ходить без посторонней помощи. При нем постоянно кто-то должен находиться. Теперь в его доме живет младшая сестра Барбара (брата уже нет в живых). Иногда он присаживается к столу. Дрожащая рука выводит отдельные фразы: "Трансцендентальная философия представляет собой совокупность принципов разума, априори объединенных в систему... Непрерывная бессонница... Согласно субъективным принципам боль в животе никак иначе нельзя себе представить кроме как субъективную. Отдаться явлениям звездного неба. Что они? Только явление или действительность?" Кауфман помогает хозяину вести нечто вроде дневника. В специальной тетради он ставит дату, записывает, что будет на обед, кто приглашен (за обеденным столом по-прежнему два гостя). Среди этих записей попадаются иногда и пометки Канта: "В пятницу (послезавтра) 22-го я вступаю в мой 80-й год, по поводу чего меня любезно навестят мои добрые друзья И. К.". Это апрель 1803 года. В назначенный день к праздничному обеду собрались приглашенные. Однако Канту за столом стало плохо. Шум беседы, которую старались вести как можно тише, все же оглушил его. "Он пришел по-настоящему в себя только в кабинете, когда переодетый остался наедине со мной, -- рассказывает Васянский, -- и стал говорить о подарках, которые надо сделать домашним. Кант не мог радоваться, если не радовались вокруг него. Я решил уйти и попрощался с ним обычным образом. Он всегда был против всего торжественного и необычного, против всяких поздравлений, особенно исполненных пафоса, находя его пустым и смешным. На этот раз за мои усилия в устройстве празднества он стал благодарить столь чрезмерным образом и в таких выражениях, которые явно свидетельствовали о его упадке". В октябре состояние Канта ухудшилось. Впервые в жизни он провел несколько дней в постели. Наступило улучшение, и снова приглашались гости к обеду, который теперь проходил в полном молчании. Кант наспех проглатывал свою порцию и сразу же укладывался в постель. Иногда засылал. Вечером им овладевало беспокойство. Ночью мучили кошмары. Кауфман спал с ним в одной комнате. 15 декабря в дневнике сделана последняя запись. Читать Кант не мог уже с осени. Теперь он почти оглох. Не узнавал сестру, реже -- Кауфмана. 3 февраля 1804 года он перестал принимать пищу. Сидел за столом с гостями и не мог есть. * * * Платон оставил потрясающее деталями описание смерти своего учителя Сократа. Казнь как медицинская процедура. Выпей яд и ходи до тех пор, пока не отяжелеют ноги. Затем приляг; когда холод подступит к сердцу, тогда и конец. Сократ, оклеветанный, ложно обвиненный в неверии и развращении молодежи, казалось, спровоцировал смертный себе приговор и отказался от побега, который подготовили его друзья. Он умер в полном сознании и самообладании. Хотел ли он бросить вызов своим согражданам, не принявшим его заповедей? Призыв к грядущим поколениям помнить о совести? Человечество два с половиной тысячелетия ломает голову над загадкой его смерти. Смерть Канта ясна, как и его жизнь. Исполненный долг. Увядание. Кончина. Подробности просты. Субботу 11 февраля Васянский весь день провел у постели умирающего. "Я спросил его, узнает ли он меня. Он не мог ответить и лишь протянул губы для поцелуя. Я был потрясен: он тянулся ко мне своими бледными губами. Это было прощанье и благодарность за многолетнюю дружбу и помощь. Я ни разу не видел, чтобы он целовал кого-либо из своих друзей". Васянский больше не уходил. В комнате находилась сестра Канта и его племянник. Агония длилась сутки. В час ночи он очнулся, выпил несколько глотков подслащенного вина с водой. Сказал: "Хорошо". И снова впал в беспамятство. Сознание больше к нему не возвращалось. К утру побледнел и одеревенел. Взор угас, хотя глаза оставались открытыми. Пульс прощупывался только на левом бедре. Васянскому пришлось стоять на коленях, чтобы не отпускать руки от того места, где еще теплилась жизнь. Дыхание слабело. Задрожала верхняя губа, и дыхание исчезло. Несколько секунд бился еще пульс, все слабее, реже и пропал совсем. Было 11 часов 12 февраля 1804 года. Кант умер. * * * Еще в 1799 году он распорядился относительно собственных похорон. Просил, чтобы состоялись они на третий день после кончины и были по возможности скромными: пусть присутствуют только его близкие и друзья, а тело предадут земле на обычном кладбище. Получилось иначе. С Кантом прощался весь город. Доступ к покойному продолжался шестнадцать дней. Держались сильные морозы, и в нетопленной гостиной останки философа, который еще при жизни почти превратился в скелет, могли противостоять тленью. Гроб несли 24 студента, за гробом шел строем весь офицерский корпус гарнизона и тысячи сограждан. Сенат университета встретил похоронную процессию у собора, где прозвучали слова последнего прощанья. Священника не было. Похоронили Канта в профессорском склепе, примыкавшем к собору с северной стороны. Это была старинная пристройка, которая уже через несколько лет пришла в полную ветхость. В 1809 году ее снесли и на ее месте соорудили прогулочную галерею, получившую название "Стоя кантиана". В конце галереи находилась могила Канта, над которой теперь установили его бюст и высекли двустишие: Здесь увековечен достойно великий учитель, Юноша, думай о том, как обессмертить себя! "Стоя кантиана" просуществовала лишь до конца XIX века. В 80-х годах над могилой философа возвели часовню в псевдоготическом стиле. Но и она оказалась недолговечной. В 1924 году мемориал Канта был снова перестроен и приобрел наконец тот вид, который имеет сегодня. Строгие прямоугольные колонны несут портик. Внизу под ним на каменных плитах -- каменный гроб. На стене надпись: IMMANUEL KANT 1724--1804 Могила Канта -- единственное сооружение в центре современного Калининграда, чудом пережившее вторую мировую войну. Ныне остров, окаймленный с двух сторон рекой, полностью очищен от развалин. Высится лишь руина собора, к которой примыкает кантовский мемориал. 22 апреля 1974 года, когда исполнилось 250 лет со дня рождения Канта, сюда пришли философы, приехавшие из разных городов страны, и принесли живые цветы... Юбилей широко отмечался в Советском Союзе. В Москве, Ленинграде, Киеве, Тбилиси, Минске, Калининграде прошли научные конференции, посвященные философии Канта. Увидели свет монографии В. Ф. Асмуса и Г. В. Тевзадзе, был издан ряд других индивидуальных и коллективных работ. Журнал "Коммунист" писал в связи с юбилеем: "Иммануил Кант принадлежит к числу тех мыслителей, имена которых знаменуют начало идейных движений, имевших историческое значение. От него ведет свое происхождение немецкая классическая философия -- один из источников марксизма. В немецкой классической философии новый, буржуазный мир, пришедший на смену феодализму, "выговорился" до конца, сказав все что мог в обоснование своей прогрессивной роли в развитии человечества и ясно обнаружив свою историческую ограниченность, противоречивость и непоследовательность. Пожалуй, ярче всего отразились они именно у Канта. Тем не менее он смог, отозвавшись на запросы своего времени, так поставить и определенным образом решить ряд важных проблем, что это на многие годы определило развитие европейской философской мысли" ВМЕСТО ЭПИЛОГА Человек умирает, мысль остается. Бессмертие философа в том, что он смог, что успел сказать, что было услышано. Бессмертие не имеет прописки, бессмертие интернационально. Вместо эпилога вниманию читателя предлагаются три этюда о связях Канта с русской культурой. Один посвящен забытому прижизненному эпизоду, два других -- эпизодам из русского бессмертия Канта. Все вместе поможет подвести итог. Работая над перепиской Канта, встретил я незнакомое имя -- Белосельский. Заглянул в справочники. В БСЭ, в "Философской энциклопедии" и в "Краткой литературной" -- ни слова. Из "Русского биографического словаря" (1908, Спб.) почерпнул следующие сведения. Князь Александр Михайлович Белосельский-Белозерский (1752--1808) был образованнейшим человеком своего времени, состоял членом Петербургской академии наук, Российской академии словесности, Академии художеств, Академии древностей в Касселе, Академии словесности в Нанси, Болонского института. Белосельского знали как дипломата и поэта. Он был посланником в Дрездене и Турине. Писал главным образом по-французски. На русском языке (в сотрудничестве с Державиным) его перу принадлежит текст оперы "Олинька или первоначальная любовь". О философских заслугах Белосельского справочники молчат. Между тем именно на них обращает внимание Кант. В наброске письма Белосельскому он говорит: "Вашему сиятельству суждено было разработать то, над чем я трудился в течение ряда лет, -- метафизическое определение границ познавательных способностей человека, но только с другой, а именно, с антропологической стороны". Мы знаем, что Кант не был льстецом, а в эпистолярном жанре не отличался прилежанием. Мы помним, как не откликнулся он на приглашение королевы Луизы. Как не ответил он математику Ламберту, который направил ему свои соображения о философском методе с просьбой дать им оценку. Готовя ответ Белосельскому, Кант извел лист бумаги на черновик, где тщательно оттачивались формулировки. Что бы это все значило? Добираюсь до тринадцатого тома Полного собрания сочинений Канта, где содержатся комментарии к его переписке. Оказывается, Белосельский прислал Канту свой написанный по-французски и изданный в 1790 году в Дрездене трактат "Дианиология, или Философская схема мышления". ("Дианойя", или в другом прочтении "дианийя", по-гречески -- "ум", "размышление".) Теперь оставалось найти сам трактат, понравившийся Канту. Это оказалось несложно. Звонок в Ленинскую библиотеку, через четверть часа ответ: книга есть, правда, второе издание. Лондон, 1791. Сообщают шифр. И даже выдают книгу на дом. Выдали, конечно, по ошибке: книга редчайшая. Но пока суд да дело, сняты ксерокопии, и уже идет работа над переводом. Потом в Музее книги обнаружилось и первое, дрезденское издание. И даже немецкий перевод, изданный в 1791 году во Фрейберге. (Есть сведения, что "Дианиология" публиковалась в свое время также на английском и итальянском языках.) При переводе на русский пришлось учитывать два обстоятельства. Прежде всего необходимо было дать адекватную философскую терминологию, без которой сочинение Белосельского легко превращается в абракадабру. Другая проблема -- стилистика. Французский язык со времен "Дианиологии" не претерпел тех изменений, которые произошли в нашем. Поэтому Белосельского надо переводить современным русским языком, как переводят, скажем, Ларошфуко. Кстати, именно у последнего Белосельский учился краткости, выразительности, изяществу. Во вступлении к своему трактату Белосельский приводит три редакции 65-го афоризма Ларошфуко. Первоначально текст занимает полстраницы, затем автор сокращает его, а в третьем варианте остается одна фраза: "Нет недостатка в похвалах осмотрительности, однако она не может оградить нас даже от самого ничтожного случая". Параграфы "Дианиологии" также сжаты до предела. Для вящей наглядности Белосельский сопровождает свои рассуждения схемой. Текст трактата, по сути дела, комментарии к ней. Представьте себе пять концентрических окружностей, каждая изображает познавательную способность. В центре -- "инертная неопределенность", представляющая собой лишь потенцию познания. Низшая сфера познания -- животная "тупость", где господствуют чувства и инстинкт. Далее, "сфера простоты или суждения", здесь руководствуются здравым смыслом и интуицией. Затем "сфера рассудка", отличительные черты которой -- ясность, последовательность, упорядоченность. Выше расположена "сфера прозорливости или трансценденции", ее особенность -- познание предмета как целого. Это сфера философии. Здесь видят сразу множество опосредований. Комментируя этот раздел, Белосельский говорит об игре как школе, где тренируются творческие силы. И наконец, "сфера духа" -- область творческого воображения, гения. Дух -- вершина познания, он "показывает больше, чем ожидают увидеть", он -- враг "застоя и пределов", единственный предел для него -- сама жизнь: воображение должно оперировать только реальным материалом, не фантомами, иначе на своих крыльях (выразительно изображенных на схеме) оно может легко унестись в "пространства вымыслов". Между познавательными "сферами" Белосельский располагает "пространства ошибок", как бы указывая на рубеж, за которым познание превращается в свою противоположность. "Сферы" -- узенькие полоски, "пространства" -- довольно широкие полосы, автор явно убежден, что ошибки, безрассудство и глупость в человеческом мире превосходят по размеру способности умножать и усваивать знания. Кант увидел в схеме Белосельского все те познавательные способности, которые описаны в "Критике чистого разума". Был ли Белосельский знаком с этим произведением? В какой мере вообще духовное влияние Канта было его уделом? Сказать трудно. Прочитав впервые "Дианиологию", я невольно представил себе русского дипломата учеником Кенигсбергского философа, посылающим на отзыв учителю плоды своих раздумий над его трудами. Как заманчиво было это предположение! Тем более что в одной немецкой книге (К. Ставенхаген. "Кант и Кенигсберг") встретилось упоминание о Белосельском как о русском студенте Канта. Но исследователь, как следователь, должен отдавать себе полный отчет в достоверности выдвигаемой им версии. В опубликованных матрикулах Кенигсбергского университета той поры имя Белосельского не значится. Может быть, русский аристократ был вольнослушателем? Нет никаких достоверных свидетельств о его пребывании в городе Канта. Нет данных и о знакомстве с трудами Канта. Формирование философских взглядов Белосельского происходило под влиянием французских энциклопедистов -- Даламбера, Вольтера, Руссо, Монтескье, Кондильяка, имена которых мы встречаем на страницах "Дианиологии". (Имя Канта не упоминается ни разу.) Помимо колоссальной разницы в основательности разработки затронутых проблем, есть между Белосельским и Кантом одно принципиальное отличие в самом подходе к делу. Для Канта перечисленные способности присущи познанию как таковому, в той или иной степени любому человеку. Для Белосельского каждая отмеченная им "сфера" -- своего рода разряд, в который природа зачисляет человека, в пределах которого он может себя совершенствовать, но за рамки которого он выпрыгнуть не может. Белосельский видит социальное неравенство и не одобряет его, неравенство способностей он считает естественным и непреодолимым. Человеку остается лишь правильно определить свою принадлежность к той или иной сфере и развивать способность, данную ему от рождения. Белосельский приложил к своему трактату еще одну схему, в которой дал "дианиологическую" классификацию некоторых знаменитостей, распределив их по четырем своим интеллектуальным "сферам". Аргументами он себя не утруждал. Можно лишь гадать, почему в "сфере суждения" наряду с философом Эпиктетом и художником Дюрером оказалась мадам де Помпадур. В "сфере рассудка" мы видим Людовика XIV, Лютера, Пуссена, Эпикура, Юма. В "сфере прозорливости" -- Кромвеля, Кальвина, Локка, Паскаля. В "сфере духа" -- Петра I, Фридриха II, Леонардо, Рафаэля, Микеланджело, Шекспира, Платона, Декарта, Руссо. Здесь трактат Белосельского опускается до уровня светской беседы -- занимательной, но необязательной. В творчестве Белосельского "Дианиология" не случайная вещь. Не могу сказать, что я досконально изучил его (хотя оно, безусловно, того заслуживает), но кое-что все же узнал и даже добрался до некоторых неопубликованных произведений. В рукописном "Диалоге на смерть и на жизнь" Белосельский говорит о пользе игры, сравнивает дарование игрока с разумом математика и ссылается при этом на "Дианиологию". В конце диалога -- изречение, созвучное пафосу трактата: "Наслаждайтесь всем досыта, но не до усталости". Мудрый, уравновешенный человек был Александр Михайлович Белосельский. А вот афоризм, перекликающийся с идеей о неизменности людской натуры: "Гора переменила свое место -- верь, ежели угодно. Человек переменил свой нрав -- не верь!" Все это хранится в Центральном государственном архиве литературы и искусства. Там же находится один документ, имеющий уже прямое отношение к биографии Канта. Как развертывались дальнейшие поиски? Есть о Белосельском две работы. Русская -- А. А. Верещагин. "Московский Аполлон". Петроград, 1916 (тираж 300 экземпляров!); и французская -- А. Мазон. "Двое русских -- французские писатели". Париж, 1964. Верещагин описывает альбом "московского Аполлона", как называли Бело-сельского современники. Он был "любимцем муз", знатоком живописи и музыки, сочинял стихи -- французские и русские, мы находим их в альбоме. Рядом -- письма Вольтера, Мармонтеля и других знаменитостей, автографы Екатерины II и Павла I. Попутно Верещагин рассказывает о жизни владельца альбома. Он с похвалой отзывается о дипломатических донесениях князя из Турина, содержавших объективный анализ революционных событий во Франции, что, впрочем, повлекло недовольство императрицы и послужило причиной отозвания его на родину. Журит Верещагин Белосельского за фривольную "Олиньку", постановка которой вызвала скандал, чуть было не закончившийся бедой для автора. О "Дианиологии" Верещагин упоминает мимоходом и притом крайне пренебрежительно. По его мнению, это "философский сумбур". Мазон оперирует более обширным кругом источников, чем Верещагин. Он привлек архивные материалы и впервые опубликовал ряд неизвестных французских произведений Белосельского. Интересны сообщаемые им сведения о воспитателе молодого князя. Это был француз Тьебо, юрист и писатель, член Берлинской академии наук, впоследствии якобинец. Что касается "Дианиологии", то Мазон пересказывает ее содержание, но, ссылаясь на Верещагина, оценивает ее невысоко. Мы все же доверимся Канту. После известной нам общей восторженной характеристики трактата в черновике письма следует разбор схемы познания, принадлежащей Белосельскому. Сначала Кант буквально повторяет то, что написано в "Дианиологии". Но затем идут уточнения и отклонения. И текст обрывается. К какому выводу пришел Кант? На чем он остановился? Самого письма в Полном собрании сочинений нет. Может быть, оно вообще не было отправлено? Не будем спешить с выводами. Заглянем снова в книгу Мазона. В приложениях к ней опубликованы интересные материалы о подготовке несостоявшегося русского издания "Дианиологии" ("Умословия"!). Сохранилась часть перевода, титульный лист с цензорским разрешением от 3.1.1795 года, предисловие переводчика. Как курьез, Мазон воспроизвел включенный в предисловие перевод письма Канта Белосельскому. Он полагал, что это мистификация, дело рук какого-нибудь льстеца из окружения князя. Мазон усомнился в подлинности письма, ибо в архиве князя ему не удалось обнаружить немецкого оригинала, и он "не нашел его следов в Германии". К тому же перевод письма кем-то перечеркнут. Скептицизм -- полезная вещь для историка, но только при соблюдении одного правила: любое сомнение поверяй сомнением же, семь раз проверь! Мазон поспешил с негативной оценкой "Дианиологии". Мазон плохо искал "следы" письма Канта в Германии. (Достаточно было заглянуть в Полное собрание сочинений, чтобы увидеть черновик, начальные фразы которого совпадают с окончательным вариантом.) Мазон, как я убедился впоследствии, неточно воспроизвел хранящийся в архиве перевод. Под публикацией Мазона стоит ссылка на архив Литературного музея. Там меня ждало разочарование: ничего подобного нет и никогда не было. В Театральном музее когда-то хранился фонд княгини Зинаиды Волконской (дочери А. М. Белосельского), где находятся интересующие меня материалы. Теперь это все в ЦГАЛИ -- фонд 172, опись 1, единица хранения 153. Открываю папку, и на вкладыше, где расписываются читатели, вижу отметку: "Для Мазона". Это значит, что французский славист сам с текстом не работал, для него сняли машинописную копию, причем сделали это небрежно -- с пропусками и ошибками, затрудняющими понимание и без того неудобочитаемого текста. Есть в публикации Мазона многоточие, в подлиннике на этом месте большая клякса. Беру лупу и вижу le bon sens (здравый смысл). Француз здесь не встал бы в тупик. Перевод письма Канта действительно перечеркнут. Иначе с ним обойтись было нельзя: он выполнен ужасно, некоторые слова перевраны до неузнаваемости. Только немецкий черновик позволяет понять их смысл. Заглядывая в черновик, вспоминая, что мне приходилось встречать в других местах у Канта, я выправляю перевод. В результате возникает следующая реконструкция, публикуемая здесь впервые. КАНТ - БЕЛОСЕЛЬСКОМУ "Дианиология" -- драгоценный подарок, который Вашему Сиятельству угодно было преподнести мне прошлым летом, -- благополучно попала в мои руки. Два экземпляра книги я передал лицам, способным оценить ее достоинства. Все истекшее время я думал о том, чтобы выразить свою признательную благодарность Вашему сиятельству, но различного рода обстоятельства препятствовали этому. К тому же мне хотелось кое-что сказать о том поучительном уроке, который я извлек для себя, чего я коснусь лишь в самых общих чертах. Чтобы изобразить по школьным канонам Ваше замысловатое разделение познавательных способностей и усвоить с пользой Ваши понятия, я представляю себе две страны или области, отдаленные друг от друга (наши врожденные предрасположения, наша природная метафизика). Страна рассудка в широком значении этого слова есть способность мыслить, страна созерцания есть простая способность чувствовать, воспринимать. Первая из этих стран состоит из трех сфер. Первая сфера -- сфера рассудка или способности понимать, создавать понятия, объединять созерцания. Вторая представляет собой сферу суждения или способности применять понятия к частным случаям in concrete, то есть приводить в соответствие с правилами рассудка, и это составляет собственно ум, le bon sens. Третья есть сфера разума или способности выводить частное из всеобщего, го есть мыслить по основоположениям. Если эти три умственные способности первой страны будут употреблены по аналогии с высшим законодательством разума, направленным на истинное завершение человека, и создадут систему, целью которой является мудрость, то они составят сферу философии. А если приведут себя в соответствие с низшей способностью (простым созерцанием), а именно с самой существенной ее частью, которая представляет собой творчество и состоит в воображении (не порабощая себя при этом законами, а отдаваясь стремлению черпать из самих себя, как это имеет место в изящных искусствах), то они составят особую сферу гения, что равнозначно слову "дар", "творец". Таким образом, я могу обнаружить пять сфер. Если, наконец, воображение уничтожает себя произвольным своим действием, оно вырождается в обычное помрачение или расстройство ума; когда оно не повинуется больше разуму, да еще силится поработить его, человек выпадает из сословия (сферы) человечества, низвергаясь в сферу безрассудства или безумия. Прошу Ваше Сиятельство проявить снисходительность к этим незрелым моим мыслям. Они приведены здесь в подтверждение того, что я размышлял над содержанием Вашего глубокомысленного сочинения. Остаюсь и проч.". Сопоставляя окончательный вариант письма с первоначальным наброском, мы видим, что философ несколько умерил пыл своих похвал. В текст письма не попал тот панегирик Белосельскому, который мы цитировали выше. Но разговор идет на равных. И надо признать: без помощи Канта оценить подлинные достоинства "Дианиологии" трудно, может быть, невозможно. Пример тому Верещагин и Мазон. Но значение письма Канта не только в этом. Перед нами предельно сжатая итоговая характеристика философского учения Канта, начертанная рукой автора. Суть дела нам уже знакома. Рассудок, способность суждения, разум -- три способности мышления, три кита, на которых держится мир философии, приведенный в систему. Рассудок -- основа науки, он формирует понятия. Способность суждения пользуется ими в конкретных случаях жизни и деятельности. Первоначально Кант понимал способность суждения предельно узко, но затем она превратилась у него в центральное звено системы, порождающее искусство и культуру. Разум -- контрольная инстанция, направляющая рассудок, ограждающая его от ошибок, это сфера нравственности, практического осуществления философских принципов. Трехчленная структура философии не изобретение Канта. Истина, красота и добро -- триада, восходящая к Сократу. Кант лишь всесторонне исследовал эти понятия -- и в их разобщенности, и в их противоречивой связи. Кантовским трем "Критикам" соответствует идея Маркса о трех видах освоения мира -- теоретическом, практическом и практически-духовном. Ни один из них не "снимает" другого. Они рядоположены, как в системе Канта. Примат -- за практикой. Между Кантом и Марксом -- Фихте, Шеллинг, Гегель. Корифеи диалектики, фундамент которой заложил Кант. Но Канту принадлежит не только "нулевой цикл". Есть нити, непосредственно протянувшиеся от родоначальника немецкой классической философии к современной науке. Такова идея синтеза чувственности и рассудка на основе продуктивного воображения -- в гносеологии. Таково акцентирование высокой роли долга -- в этике. Таков анализ красоты -- в эстетике. Таков проект вечного мира -- в теории международных отношений. Пафос философии Канта -- творчество. На нем замыкаются все духовные потенции человека. Но обратите внимание, как обеспокоен Кант, чтобы творческое воображение не выпрыгнуло за пределы реального и разумного. Ум человеческий, здравый смысл должен стоять на страже. После Канта будут предприняты попытки дискредитировать понятие здравого смысла. (Русские переводчики Гегеля придумают даже уничижительный вариант термина -- "обыденное сознание".) Для Канта здравый смысл -- гарант безопасности, ориентир не хуже веры. А вся философия представляет собой своеобразную поправку науки к здравому смыслу и одновременно коррекцию здравым смыслом научных достижений. * * * Теперь нам пора вернуться к мнимому поединку Достоевского с Кантом. Голосовкер уверяет, что "Достоевский против Канта". Он ошибается, он явно спутал Канта с кем-то другим. Может быть, с Гегелем, о котором Достоевский всегда судил строго. "Гегель, немецкий клоп, хотел все примирить на философии", -- Достоевского возмущала мысль обрести истину в какой-либо отвлеченной системе знаний. Гегелевскому афоризму "все действительное разумно", концепции разума в истории он противопоставил не менее решительный тезис: "Все можно сказать о всемирной истории, все, что только самому расстроенному воображению в голову может прийти. Одного только нельзя сказать -- что благоразумно. На первом слове поперхнетесь". Гегель предоставил мировому духу (который вселяется в великих людей) право "растоптать иной невинный цветок". В романе "Преступление и наказание" показано, что из этого может приключиться. С Кантом иное дело. Конечно, если бы на глаза Достоевского попали бы его "докритические" рассуждения о фатальном оптимизме, Канту не поздоровилось бы. Вспомним "бунт" против бога Ивана Карамазова, который рассказывает о восьмилетнем мальчике, затравленном собаками. "Иной шутник скажет, пожалуй, что все равно дитя вырастет и успеет нагрешить, но вот же он не вырос, его восьмилетнего затравили собаками". Молодой Кант, мы помним, выступал в роли такого "шутника". Но Достоевский скорее всего этого не знал. Он в лучшем случае прочитал "Критику чистого разума". А идеи зрелого Канта к нему приходили, как давно уже подмечено, обходным путем через Шиллера, которым он восхищался. В наши дни об этом написал Н. Вильмонт в работе, которая так и называется "Достоевский и Шиллер". Есть там кое-что и о Канте и прежде всего справедливое несогласие с выкладками Голосовкера. Если отвлечься от характеристики философии Канта как "мещански-эклектической" и рассуждений о каком-то "глубоко антигуманистическом убеждении Достоевского", если простить литературоведу неадекватное воспроизведение некоторых философских идей, то в целом работа Вильмонта заслуживает одобрения, так как доказательно вводит русского писателя в круг идей немецкого гуманизма. Удивляет, впрочем, конечный вывод -- решительное отрицание (на мой взгляд, непреложного) факта, "что Кант и Достоевский -- единомышленники". В чем я вижу единство мышления Канта и Достоевского? Они сходились в главном -- в концепции свободной личности. Взгляды Канта нам известны: свобода есть следование долгу, а формула долга -- счастье других. Послушаем теперь Достоевского: "Разве в безличности спасение? Напротив, напротив, говорю я, не только не надо быть безличностью, но именно надо стать личностью, даже в гораздо высочайшей степени, чем та, которая определилась на Западе. Поймите меня: самовольное, совершенно сознательное и никем не принужденное самопожертвование всего себя в пользу всех есть, по-моему, признак высочайшего развития личности, высочайшего ее могущества, высочайшего самообладания, высочайшей свободы собственной воли. Добровольно положить собственный живот за всех, пойти за всех на крест, на костер, можно только сделать при самом сильном развитии личности. Сильно развитая личность, вполне уверенная в своем праве быть личностью, уже не имеющая за себя никакого страха, ничего и не может сделать другого из своей личности, то есть никакого более употребления, как отдать ее всю всем, чтоб и другие были точно такими же самоправными и счастливыми личностями". У Достоевского, как подметил Н. Бердяев, было "исступленное чувство личности". Писатель не штудировал параграфы кантовских "Критик", однако не только "обходным", а и прямым путем приходило к нему главное у Канта. Они пили из одного источника, имя которому Новый завет. Они сходились в понимании христианской этики. Христианство неоднородно. Достоевский (как и Кант) отверг католический вариант, увидев в нем лжеслужение богу. Кант стоял в оппозиции к ортодоксальному протестантизму, официальное православие относилось с недоверием к Достоевскому. Они сходились в своей неортодоксии. Религия Христа и для Канта и для Достоевского -- воплощение высшего нравственного идеала личности. Об этом говорится на страницах этических работ Канта. Философский шедевр Достоевского "Легенда о Великом инквизиторе" трактует ту же проблему, добавляя к ней новые штрихи, неведомые Канту. Сюжет восходит к средневековью. Если бы Христос сошел снова на землю, говорили противники Ватикана, католики предали бы и распяли его. Иван Карамазов фантазирует на эту тему: XVI век. Севилья. Накануне в присутствии короля и придворных при стечении народа сожгли разом сотню еретиков. Он появляется тихо, незаметно, но толпа сразу узнает его. Узнает и Великий инквизитор, кардинал -- палач и теоретик палачества. Приказывает арестовать, а затем в темнице держит перед ним обвинительную речь-исповедь. Он обвиняет пришельца в том, что, возвестив свободу, тот сделал людей несчастными, ибо ничего и никогда не было для человека невыносимее свободы. Инквизитор напоминает Христу, как в пустыне искушал его дьявол: обрати камни в хлебы. Поступи он так, побежало бы за ним человечество, как благодарное и послушное стадо. "Но ты не захотел лишить человека свободы и отверг предложение, ибо какая же это свобода, рассудил ты, если послушание куплено хлебами... Знаешь ли ты, что пройдут века и человечество устами своей премудрости и науки провозгласит, что преступления нет, и, стало быть, нет и греха, а есть лишь только голодные. "Накорми, тогда и спрашивай с нас добродетели!" -- вот что напишут на знамени, которое воздвигнут против тебя и которым разрушится храм твой... Ты обещал им хлеб небесный, но, повторяю опять, может ли он сравниться в глазах слабого, вечно порочного и вечно неблагодарного людского племени с земным?" За хлебом небесным пойдут тысячи и десятки тысяч. А как быть с миллионами и десятками миллионов, которые не в силах пренебречь хлебом земным для небесного? Палач уверяет (а может быть, и искренне верит), что ему дороги слабые. Пусть они порочны и бунтовщики, но под конец именно они станут послушными. "Они будут дивиться на нас и будут считать нас за богов за то, что, став во главе их, мы согласились выносить свободу и над ними господствовать -- так ужасно под конец им станет быть свободными! Но мы скажем, что послушны тебе и господствуем во имя твое. Мы обманем опять, ибо тебя уже не пустим к себе. В обмане этом и будет заключаться наше страдание, ибо мы должны будем лгать". Для Достоевского, как и для Канта, ложь -- тяжелейший грех. Лгать нельзя, даже "из человеколюбия". В первую очередь -- самому себе. Ложь -- мать всех пороков. Ложь рождает страх. Если вы задумались над вопросом, что делать, то для начала не лгите! Великий инквизитор упрекает Христа за то, что он не ответил на вековую тоску человечества по объекту поклонения. "Нет заботы беспрерывнее и мучительнее для человека, как, оставшись свободным, сыскать поскорее того, пред кем преклониться. Но человек ищет преклониться пред тем, что уже бесспорно, столь бесспорно, чтобы все люди разом согласились на всеобщее пред ним преклонение. Ибо забота этих жалких созданий не в том только состоит, чтобы сыскать то, пред чем мне или другому преклониться, но чтобы сыскать такое, чтоб и все уверовали в него и преклонились пред ним, и чтобы непременно все вместе. Вот эта потребность общности преклонения и есть главнейшее мучение каждого человека единолично и как целого человечества с начала веков. Из-за всеобщего преклонения они истребляли друг друга мечом. Они созидали богов и взывали друг к другу: "Бросьте ваших богов и придите поклониться нашим, не то смерть вам и богам вашим!" И так будет до скончания мира, даже и тогда, когда исчезнут в мире и боги: все равно падут пред идолами..." Нет у человека заботы мучительнее, повторяет Христу инквизитор, чем найти того, кому бы поскорее передать свою свободу. "Но овладевает свободой людей лишь тот, кто успокоит их совесть. С хлебом тебе давалось бесспорное знамя: дашь хлеб, и человек преклонится, ибо ничего нет бесспорнее хлеба, но если в то же время кто-нибудь овладеет его совестью помимо тебя -- о, тогда он даже бросит хлеб твой и пойдет за тем, кто обольстит его совесть... Есть три силы, единственные три силы на земле, могущие навеки победить и пленить совесть этих слабосильных бунтовщиков для их счастья, -- эти три силы: чудо, тайна, авторитет". Христос отверг все эти три искушения дьявола. Он отказался сотворить чудо -- превратить в хлеб камни пустыни, овладеть тайной -- броситься вниз с кровли храма, чтобы ангелы подхватили его и понесли, отказался от высшего авторитета -- власти над царствами земными. Вера не нуждается в доказательствах, так толкует эту евангельскую притчу Достоевский. "В вере никакие доказательства не помогают", -- подсказывает Ивану Карамазову "черт", его больная совесть. "Доказать тут нельзя ничего, -- настаивает старец Зосима, но добавляет, -- а убедиться можно... Опытом деятельной любви. Постарайтесь любить ваших близких деятельно и неустанно. По мере того, как будете преуспевать в любви, будете убеждаться и в бытии бога, и в бессмертии души вашей". Ход рассуждений знаком нам и по "Критике чистого разума", и по трактату "Религия в пределах только разума". Кант отверг логические доказательства бытия бога, отверг традиционные устои веры -- чудо, тайну и благодать, исходящие от высшего авторитета. К осознанию любви как нравственно формирующего фактора Кант пришел на последнем отрезке своего философского пути. Достоевский -- где-то в начале. На Семеновском ли плацу в ожидании расстрела, когда жить "оставалось не более минуты"? Кант в результате пережитой им нравственной революции научился уважать людей, Достоевский -- любить их. Не только всех скопом, все человечество, но и отдельных людей, тех, что рядом. Последнее, как ни странно, особенно трудно. "Я, говорит, люблю человечество, но дивлюсь на себя самого: чем больше я люблю человечество вообще, тем меньше я люблю людей в частности, то есть порознь, как отдельных лиц. В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов о служении человечеству и, быть может, действительно пошел бы на крест за людей, если бы это вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я и двух дней не в состоянии прожить ни с кем в одной комнате, о чем знаю из опыта. Чуть он близко от меня, и вот уже его личность давит мое самолюбие и стесняет мою свободу. В одни сутки я могу даже лучшего человека возненавидеть: одного за то, что он долго ест за обедом, другого за то, что у него насморк и он беспрерывно сморкается. Я, говорит, становлюсь врагом людей, чуть-чуть лишь те ко мне прикоснутся. Зато всегда так происходило, что чем более я ненавидел людей в частности, тем пламеннее становилась любовь моя к человечеству вообще". Такова, по Достоевскому, исповедь извращенного гуманистического сознания. Великий инквизитор тоже по-своему любит людей, И он знает их слабые стороны. Человек ищет не столько бога, сколько чудес, убеждает он Христа. "И так как оставаться без чуда не в силах, то насоздаст себе новых чудес, уже собственных, и поклонится уже знахарскому чуду, бабьему колдовству, хотя бы он сто раз был бунтовщиком, еретиком и безбожником... Мы исправили подвиг твой и основали его на чуде, тайне и авторитете. И люди обрадовались, что их вновь повели как стадо и что с сердец их снят наконец столь страшный дар, принесший им столько муки... О, мы убедим их, что они тогда только станут свободными, когда откажутся от свободы своей для нас и нам покорятся. И что же, правы мы будем или солжем? Они сами убедятся, что правы, ибо вспомнят, до каких ужасов рабства и смятения доводила их свобода твоя". Перед глазами Великого инквизитора встает заманчивая перспектива "нового порядка", где миллионные массы людей, лишенных свободы, будут радостно гнуть спину на благо правящей элиты. "Да, мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками. О, мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны, и они будут любить нас как дети за то, что мы позволим им грешить. Мы скажем им, что всякий грех будет прощен, если сделан будет с нашего позволения; позволяем же грешить потому, что любим их, наказание же за эти грехи, так и быть, возьмем на себя. А нас они будут обожать как благодетелей, понесших