Матрена Распутина. Распутин. Почему? ВОСПОМИНАНИЯ ДОЧЕРИ МОСКВА - 2001 И.В.Захаров, правовладелец и издатель 2000 OCR: Сергей Сдвижников От издателя Матрена Распутина -- старшая дочь Григория Распутина -- родилась в 1898 году. 5 октября 1917 года вышла замуж за офицера Бориса Соловьева. Вскоре после революции Матрене с мужем удалось выехать из России. Семья обосновалась в Пари­же. В 1924 году муж умер. Матрена осталась с двумя дочерьми на руках, практически без средств. К тому времени относится на­чало ее карьеры (довольно удачной) танцовщицы. Позже, уже в Америке, Матрена освоила профессию, возможно, больше отвечавшую ее темпераменту -- укротительницы тигров. Умерла она в Лос-Анджелесе (Калифорния, США) в 1977 году от сердечного приступа. Свои записки об отце -- она назвала их на иностранный лад "Распутин. Почему?" -- Матрена Григорьевна (впрочем, в Америке она была известна как Мария) писала с 1946 по 1960 год. По неизвестным причинам сама она их не опубликовала, хотя и стремилась -- даже согласилась на их использование своей американской соседкой по дому престарелых (см. ниже). Я приобрел эту рукопись в 1999 году у ее последней владе­лицы, которая почему-то не разрешила мне объявить ее имя. Назову ее госпожой X. Сама г-жа X. родилась и живет в Парагвае. Ее дед по матери был одним из тех казаков, которые, бежав из Крыма в 1920 году, решили попытать счастья в Южной Америке -- их тогда целыми сотнями сманивали плодородными землями и воз­можностью быстро встать на ноги. Тетка г-жи X. вышла замуж и уехала в Америку в 1957 году. По каким-то соображениям она почти не поддерживала связи с родными, так что сообщение о наследстве от бездетной ма­лознакомой родственницы стало для г-жи X. неожиданным. Кроме довольно значительной суммы денег она привезла из Америки деловые бумаги и коробку с рукописью, в которую, разумеется, заглянула, но не более. По-моему, из-за недоста­точного знания русского языка г-жа X. толком даже не пред­ставляла, чем заполнены три толстые тетради с массой вкле­ек, доставшиеся ей от тетки. Как рукопись Распутиной попала к ее тетке, она не знает. Осенью 1998 года г-же X. показали изданные мною книги "Романовы. Императорский дом в изгнании" и "Мемуары" кня­зя Юсупова, убийцы Распутина. "Тогда я и решила, что, может, вы захотите издать записи его дочери", -- объясняла мне позже г-жа X. Полгода ушло у нас на переговоры (ведь все только по почте, никаких факсов у нее нет), еще несколько месяцев рукопись морем добиралась до Москвы... Что же представляют собой записки Матрены Распутиной? Это, если попытаться определить одной фразой, -- объяс­нение с теми, кто считает Григория Распутина виновником едва ли не всех бед, обрушившихся на Россию. И тут надо сказать, что, приобретая вслепую записки доче­ри Распутина (на мое предварительное знакомство с рукопи­сью г-жа X. не соглашалась), я действовал с некоторым опасе­нием. Оправданным было ждать от Матрены Распутиной вари­аций на тему ее же записок об отце, выпушенных еще до вой­ны, -- книги очень наивной и совершенно апологетической. (Отдельно надо сказать о книге, вышедшей по-английски в США в 1977 году под двумя фамилиями -- Пэт Бархэм и Марии Рас­путиной -- "Распутин по ту сторону мифа". Я даже заказал ее перевод, но издавать не стал -- в ней доля участия дочери Рас­путина свелась к передаче эпизодов жизни отца, и они, к со­жалению, совершенно потонули в клюкве и патоке. Однако пе­рекличка с записками, которые перед вами, бесспорна.) На сей раз меня ждал приятный сюрприз. Теперь он ждет вас. Три тетради, исписанные почерком не слишком усердной ученицы, оказались весьма занятным чтением. Чтением увлекательным и познавательным как широкому читателю, так и узкому специалисту. Книга построена как толкование жизни отца -- от рожде­ния в селе Покровском до смерти в водах Невы в Петрограде. И именно в неожиданном (но всегда абсолютно логичном психологически) толковании поступков Григория Распутина заключается прелесть записок Матрены. При этом естествен­но, что, отвечая на вопрос "почему?", Матрена передает мас­су подробностей, ускользавших от других, как она пишет, "вос-поминателей". Какая связь между смертями братьев -- Михаила и Григо­рия Распутиных, случившимися с почти сорокалетним раз­рывом; между Елизаветой Английской и Анной Вырубовой; между тягой великого князя Николая Николаевича к охоте и вступлением России в войну в 14-м году; между религиознос­тью и эротизмом в самом Распутине и т.д.? Матрена Распути­на обо всем этом знает. Насколько точно ее знание? Ровно настолько, чтобы то, о чем она говорит, "было вполне возможным". Прелесть запи­сок Матрены Распутиной и в том, что каждый читающий сам сможет, если захочет, определить дистанцию от возможного до действительного. Кстати, Матрена Распутина намекает на это -- вот, дескать и Жевахов об этом говорит, и Коковцов, только они так и не поняли, о чем говорили... Чтению абсолютно не мешает не всегда точное следование автором хронологии -- сохранена лишь временная канва, а некоторые события "положены не на свое место". "Почему?" побеждает в борьбе с "когда?". Степень внутренней вовлеченности Матрены в описывае­мые ею события видна и из того, как она отражает бытовые подробности. Они для нее -- далеко не главное, но она из того времени и никак не может ими пренебречь. Так милые детали будто проступают сквозь первый план. Особое дело -- тон записок. Никакого придыхания, санти­ментов ровно столько, сколько положено, чтобы они не раз­дражали. Но никаких сомнений -- Матрена обожает своего отца. Но обожает, так сказать, достойно, оставляя за другими право на нелюбовь к нему (не любите, но хоть поймите, не отмахивайтесь). И право, отмахнуться трудно. Временами на страницы записок просто-таки врывается темперамент, явно унаследованный дочерью от отца. Наверное, именно темперамент вынуждал Матрену Рас­путину пренебрегать в самых напряженных местах правилами орфографии (разумеется, старой), не говоря уже о пунктуа­ции. Она словно торопится высказаться, иногда не дописывая слова или сокращая их самым причудливым образом. Собственно, работа издателя и свелась к расшифровке не­которых слов, очень незначительной правке стиля (исключи­тельно из-за того, что по мере продвижения к концу русский язык Матрены становился все более американизированным), сверке цитат и приведению их к виду, в каком они воспроиз­водятся в современных изданиях. Для облегчения чтения я разбил текст на главы и подглав-ки и дал им названия. Приложения также добавлены мною. И, наконец, я завершаю это затянувшееся объяснение с читателем краткой справкой "Кто есть кто в воспоминаниях М.Г. Распутиной". Даю только имена и род занятий (во время описываемых событий) основных упоминаемых ею персон. Александр Михайлович (Сандро) -- великий князь, дядя Николая II, женатый на его сестре Ксении. . Анастасия Николаевна (Стана) -- великая княгиня, дочь черногорского князя Негоша, жена великого князя Николая Николаевича. Бадмаев Петр Александрович -- сын богатого бурятского скотопромышленника, врач, пользовался приемами восточ­ной медицины. Белецкий Степан Петрович -- и.о. директора Департамента полиции, товарищ министра внутренних дел. Боткин Евгений Сергеевич -- домашний врач царской семьи. Боткина-Мельник -- его дочь. Бьюкенен Джордж -- посол Великобритании в России. Витте Сергей Юльевич -- граф, государственный деятель. Воейков Владимир Николаевич -- дворцовый комендант. Вырубова Анна Александровна -- фрейлина императрицы Александры Федоровны и доверенное лицо царской семьи. Гермоген (Долганев Георгий Ефремович) -- епископ Сара­товский и Царицынский, уволен на покой. Головина Мария Евгеньевна (Муня) -- невеста Николая, брата Феликса Юсупова, поклонница Распутина. Гурко Владимир Иосифович -- камергер, товарищ мини­стра внутренних дел, отправлен в отставку после скандала, связанного с денежными махинациями. Дмитрий Павлович -- великий князь, двоюродный брат Николая II, любовник Феликса Юсупова. Евреинов Николай Николаевич -- театральный деятель, ли­тератор. Елизавета Федоровна (Элла) -- великая княгиня, старшая сестра императрицы Александры Федоровны. Жевахов Николай Давидович -- князь, камер-юнкер, и.о. товарища обер-прокурора Св. Синода. Илиодор -- см. Труфанов. Иоанн Кронштадтский (Сергеев Иоанн Ильич) -- настоятель Андреевского собора в Кронштадте, церковный проповедник и писатель. Ковалевский П. -- публицист. Ковыль-Бобыль Иван -- публицист. Коковцов Владимир Николаевич -- граф, министр финан­сов, после убийства П.А.Столыпина был назначен премьер-министром (до 1914 года). Лахтина Ольга Владимировна -- жена действительного стат­ского советника, поклонница Распутина. Мария Федоровна -- жена Александра III, мать Николая II, вдовствующая императрица. Милнца Николаевна -- великая княгиня, дочь черногорс­кого князя Негоша, жена великого князя Петра Николаевича. Николай Николаевич -- великий князь, дядя Николая Второго. Палеолог Морис -- посол Франции в России. Протопопов Александр Дмитриевич -- последний министр внутренних дел царской России. Пуришкевич Владимир Митрофанович -- крупный земле­владелец, депутат II, III и IV Государственной Думы, основа­тель Союза русского народа и "Палаты Михаила Архангела". Родзянко Михаил Владимирович -- крупный землевладелец, председатель III и IV Государственной Думы. Был одним из тех, кто объяснял Николаю II необходимость дарования кон­ституции во имя сохранения монархии. Руднев Владимир Михайлович -- товарищ прокурора Ека-теринославского окружного суда, в марте 1917-го включен в Чрезвычайную следственную комиссию с поручением "обсле­довать источник безответственного влияния при дворе". Симанович Арон Семенович -- купец первой гильдии, юве­лир, личный секретарь Распутина. Труфанов Сергей Михайлович (иеромонах Илиодор) -- на­чинал как многообещающий проповедник и ревнитель веры. В 1912 году публично отрекся от "Бога, Веры и Церкви". Феофан (Василий Быстрое) -- епископ, ректор Петербург­ской духовной академии и одно время духовник императрицы Александры Федоровны. Филипп -- французский авантюрист. Юсупов-Сумароков-Эльстон Феликс Феликсович -- князь, наследник богатейшего состояния в России, муж Ирины Алек­сандровны, дочери великого князя Александра Михайловича, племянницы Николая II. Имеющиеся в тексте неправильности в написании автором имен, фамилий и должностей не оговариваются. Матрена Распутина РАСПУТИН. ПОЧЕМУ? Я -- дочь Григория Ефимовича Распутина. Крещена Матреной, домашние звали меня Марией. Отец -- Марочкой. Сейчас мне 48 лет. Почти столько же, сколько было отцу, когда его увел из дома страшный человек -- Феликс Юсупов. Я помню все и никогда не пыталась забыть ничего из происходившего со мной или моей семьей (как бы ни рассчитывали на это недруги). Я не цепляюсь за воспоминания, как это делают те, кто склонен смаковать свои несчастья. Я просто живу ими. Я очень люблю своего отца. Так же сильно, как другие его ненавидят. Мне не под силу заставить других любить его. Я к этому и не стремлюсь, как не стремился отец. Как и он, хочу только понимания. Но, боюсь, -- и это чрезмерно, когда речь идет о Распутине. Предисловие автора Однажды я уже принималась писать об отце, пола­гая, совершенно искренне, в этом свой долг перед его памятью и даже своей совестью. К сожалению, я тогда не вполне еще отстранилась от происшедшего с моей семьей, чтобы противостоять желаниям советчиков, вдруг объявившихся рядом со мной. Записки, давно уже вышедшие под моим име­нем, меньше всего похожи на те, которые хотелось бы написать. Тогда был взят чужой тон. И сейчас мне если и не стыдно, то грустно от этого. И все равно я ни за что не хотела приниматься за обреченный труд -- новые записки. Но кто скажет заранее, как сложится, наверное оши­бется. Отец говорил (и это часто откликалось в моей жиз­ни): "Нет никакой напрасности". Четырнадцать лет назад ко мне в дом пришла (по рекомендации) одна русская дама. Правда, в отноше­нии ее надо было бы сказать -- одна бывшая советская дама. Тогда часто можно было встретить русских-советс­ких, из перемещенных лиц. В сущности, беженцев, как и я. Она пришла посмотреть на дочь Распутина. И не скрывала своего любопытства, которое другой на моем месте принял бы за неприличность. Я никогда не делала тайны из обстоятельств своей частной жизни. Все знают, к примеру, -- чтобы прокор­миться после смерти мужа, я была какое-то время танцовщицей. Словом, меня смутить трудно. Пришедшая не была мне неприятна, и я охотно от­вечала на вопросы. Боже мой, какая же у нее в голове была каша! Так бы и остался этот вечер обычным в своем роде, если бы под конец его гостья не протянула мне тоню­сенькую книжицу без обложки, по виду -- зачитанную. Я приняла подарок, не ожидая подвоха. И что же я увидела -- "Сказка наших дней о старце Григории и русской истории", начальными строками которой были: "Мы расскажем эту сказку и про Гришку, и про Сашку". От негодования я чуть не задохнулась. У меня в доме -- и такое! Я было собралась указать на дверь, но гостья опередила меня словами, перевернувшими все: -- Вы хотите, чтобы от вашего отца осталось только это? -- Дама выразительно посмотрела на книжицу. Я тут же, разумеется, расплакалась, понимая, как она права, что судит обо мне так, и понимая свое бес­силие что-либо изменить. Так мне казалось в ту минуту. Кое-как проводив гостью, я отправилась спать. В го­лове крутилась одна фраза: "Не хочу!". Так бывает, когда в полузабытьи пытаешься ухватиться за обрывок како­го-то смысла, ускользавшего раньше. Что -- "не хочу"? Чтобы от жизни отца остался пасквиль, или не хочу сделать так, чтобы остался не только он? Не в силах заснуть, я встала. Я поняла, чего хотела. Для начала дочитала до конца принесенную мне с таким явным умыслом книжицу. Приведу только один, не самый гнусный отрывок. Между тем почтенный Гриша Забирался выше, выше, Был он малый крепких правил, Уважать себя заставил, От девиц не знал отбою И доволен был собою. С Гришкой спорят иерархи, Рассуждают о монархе, И вещает Джиоконда Из столичного бомонда: "Vous savez, простой мужик, А такой приятный лик". Так его открыла Анна, Дама фрейлинского сана, А открыв, к царице скок -- "Объявляется пророк: В нем одном такая сила, Что на многих нас хватила, Эта поступь, этот взгляд, С ним не страшен целый ад". Словом, лезет Гриша выше, Красны дни пришли для Гриши: И в столицу Петроград Прибыл он, как на парад. Едет он в почете, в славе, Приближается к заставе, Бьет поклон, и наконец Попадает во дворец. По палатам Гриша ходит, Всех собой в восторг приводит, Гриша старец хоть куда -- И взошла его звезда. Изрекает он словечки, Дамы ходят как овечки, А потом, наедине, Изнывают, как в огне... Велика у Гриши сила, До того вещает мило, Что кругом бросает в жар: "Вот так старец -- а не стар". А достойная Алиса, Без любого компромисса, С ним сидит и день, и ночь, День да ночь и сутки прочь. Завелась деньга у Гриши, Дом в селе с узорной крышей, Перевез детей и женку, Пьет в салоне ром и жженку; У самой графини И... У него всегда свои. Свет потушит, порадеет, Тихой лаской обогреет, А когда Григорий зол. Изорвет в клочки подол. И так далее. Почему эта поделка так расстроила (впрочем, не то слово) меня? Ведь за довольно длинную к тому време­ни жизнь я прочитала и выслушала немало. Но "сказка" была сделана под народный говор, она хотела уязвить моего отца голосом его слоя, голосом тех, ради кого отец в конце концов и предпринимал все доступные ему усилия. Это было гадко так же, как описанное Пуришкеви-чем ликование народа при известии об убийстве отца. Да что они, люди, о нем знали?То, что им сказал Пуришкевич. А не он, так другой... В общем, я села писать. О том, что знают все, и о том, чего не знает никто. О том, почему все сложилось так, а не иначе. Вполне осознавая, что упрекнуть меня в пристраст­ном отношении к отцу всякому будет приятно, я взяла за правило опираться (там, где это возможно) на изве­стных людей, чьи записки, касающиеся моего отца и сопутствующих его жизни обстоятельств, читаны уже многими, но не поняты правильно почти никем. 6 июля 1960 года. Глава 1 ПАДУЧАЯ ЗВЕЗДА Мальчик -- Ветеринар-чудотворец -- -- Смерть в пруду -- Где Бог? -- Чужой в своей семье -- Половой вопрос по-деревенски -- -- Любовный морок -- Вдовий грех Мальчик В Покровском, большой деревне в Западной Сиби­ри, была одна церковь -- Покрова Богоматери. Бого­мольные крестьяне, ставившие ее давным-давно, еще до всякого поселения, надеялись призвать таким обра­зом ее защиту. И Богородица не отвернулась от них. Небо над деревней ночью 23 января 1871 года осве­тила падучая звезда -- предвестница великого события. В ту же минуту жена Ефима Алексеевича Распутина -- Анна Егоровна -- родила второго сына. Его крестили Григорием. Двор Распутиных ко времени рождения Григория можно было отнести к богатым. Дом на восемь комнат, хозяйство. Как и все в Покровском, Распутины делали обычную крестьянскую работу, занимались извозом и рыболовством. "Бог помогал"... Так часто говорила бабушка. В этой фразе не было ничего нарочитого. Произносилась она просто, между делом. Я множество раз перечитывала "Житие опытного странника", написанное отцом, и всякий раз, доходя До фразы "Очень трудно было все это пережить, а де­лать нужно было, но все-таки Господь помогал...", останавливалась. Однажды поняла: если другим Он помо­гал, то отца -- вел. Кстати скажу, что "публика" не смогла простить мо­ему отцу, -- кроме всего прочего, разумеется, -- напи­сания им "Жития опытного странника" и "Мыслей и размышлений". Тут же заговорили о,ловкой подделке, даже о краже рукописи. Предполагая, что многие не со­чтут возможным положиться на мое слово, прибегу к ссылке на Владимира Иосифовича Гурко, в своих за­писках отметившего по этому поводу: "В период молит­венного углубления были им написаны и его духовные размышления, составленные, вопреки распространен­ному мнению о подделке, им самим, как это установи­ла, по словам А.Ф.Романова, специальная экспертиза". Отцу было отказано в самой возможности написания им чего-либо возвышенно-духовного, того, что выка­зывало ум глубокий и оригинальный, только лишь по­тому, что отец -- мужик, из среды чуждой, во многом непонятной. То, что писал отец, было так непохоже на косноязычие прирученных юродивых. Но, как часто по­вторял отец, "дух Божий витает, где хочет". Эти слова из Писания знали, безусловно, все. Но поверить в них... Об отце почти никто ничего достоверно не знал. Многие думали, что он из бедной семьи. И этим объяс­няли его стремление к богатой жизни, странничеству, смешивая его с попрошайничеством. О представлениях отца по этому поводу я еще скажу. Тут же замечу, что мой дед был старостой, а нищего и нерадивого хозяина главным в деревне не поставят. По моему малолетству, когда отец говорил: "У Бога дорог много", а он часто это повторял, представлялись причудливо переплетавшиеся тропинки. Куда захочешь, туда и пойдешь. Со временем и я поняла -- "Дух Божий витает, где хочет". Что я знаю о детстве отца? Как и многие, -- гораздо меньше, чем хотелось бы. Знаю, что родился он семифунтовым (этим почему-то очень гордилась, представьте, свекровь, а не его мать), но крепким здоровьем не отличался. Метался в люльке, не желая мириться с пеленками. К шести месяцам уже мог подтянуться и встать, а в во­семь начал ходить по избе. Долго не мог заговорить, а когда все-таки стал раз­говаривать, то произносил слова нечетко. Хотя косно­язычным не был. Чувствую, что те, кто готовится читать "Четьи-Ми-неи", думают, что я таким образом готовлю разговор как бы о Моисее (косноязычном пророке). Ничего тако­го не ждите. Я пишу о человеке. Жития святого Распутина -- не было. Распутин был по преимуществу человеком. Отец никогда не стеснялся себя самого и написал в своем "Житии" то, чего не написали бы о себе другие: "Вся жизнь моя была болезни. Медицина мне не помо­гала, со мной ночами бывало, как с маленьким: мочил­ся в постели". Еще о том, что отец не играл в кого-то и не приду­мывал себя. Симанович оставил свидетельство, относя­щееся к петербургской жизни отца: "Распутин не ста­рался перенять манеры и привычки благовоспитанного петербургского общества. Он вел себя в аристократичес­ких салонах с невозможным хамством". "С невозможным хамством" -- здесь значит "по-мужицки", то есть так, как "невозможно", "нельзя", с точки зрения аристок­рата, вести себя. Почти с младенчества его взгляд (глаза были ярко-синими, глубоко посаженными) отличался от мутного, несфокусированного взгляда обычного ребенка. Как ска­зали бы сейчас -- глаза делали лицо. Читая у бесчисленных мемуаристов описания внешно­сти отца, я всякий раз отмечала, что почти никто из них не мог верно передать их цвет. Чаще всего называли серый, голубой. Иногда серо-стальной. Надо сказать, что в Покровском вся порода такая была -- светлоглазые, Даже и брюнеты. Был костляв и нескладен. Однажды, еще не оправившись от болезни, отец уве­рял бабушку, что у его постели сидела красивая город­ская женщина и успокаивала, пока жар не прошел. Никто ему не поверил. И не обратил внимание на то, что ребе­нок выздоровел внезапно. Я бы поверила. Но это потому, что знаю о нем все, что знаю. Я просила бабушку рассказывать мне эту исто­рию, когда мы оставались в Покровском без отца. Мне казалось, что так я могу призвать ту женщину на по­мощь к нему. Не женщину -- Богородицу. У отца не было в детстве друзей. (Как и позже.) Нуж­дался ли он в них? Вряд ли. Слишком хорошо все видел. Буквально. Рассказывали, что с детства, если пропадала какая-то вещь, он видел, кто ее украл. Говорили, что он и мысли читает. Ветеринар-чудотворец От деда я знаю о необыкновенной способности отца обращаться с домашними животными. Стоя рядом с норовистым конем, он мог, положив ему на шею ла­донь, тихо произнести несколько слов, и животное тут же успокаивалось. А когда он смотрел, как доят, корова становилась совершенно смирной. Как-то за обедом дед сказал, что захромала лошадь, возможно, растянула сухожилие под коленом. Услыхав это, отец молча встал из-за стола и отправился на ко­нюшню. Дед пошел следом и увидел, как сын несколь­ко секунд постоял возле лошади в сосредоточении, по­том подошел к задней ноге и положил ладонь прямо на подколенное сухожилие, хотя прежде никогда даже не слышал этого слова. Он стоял, слегка откинув назад го­лову, потом, словно решив, что исцеление соверши­лось, отступил на шаг, погладил лошадь и сказал: "Те­перь тебе лучше". После того случая отец стал вроде ветеринара-чудо­творца и лечил всех животных в хозяйстве. Вскоре его "практика" распространилась на всех животных Покровс­кого. Потом он начал лечить и людей. "Бог помогал". В Петербурге отец привлечет к себе внимание велико­го князя Николая Николаевича как раз тем, что вылечит его любимую собаку, казалось, безнадежно больную. В "Житии" есть такая фраза: "Все меня интересовало. И хорошее, и худое, а спросить не у кого было, что это значит? Много путешествовал и вешал, то есть прове­рял все в жизни". Из рассказов бабушки и деда я поня­ла, что таким он был с ранних лет -- "опытным стран­ником". "В природе находил утешение и нередко помыш­лял о Самом Спасителе". Он мог уставиться на небо, скорее, в небо. (Мне он говорил: "Вера -- это небо на земле, тут и спасайся".) Или на долгие часы погрузиться в созерцание обыкно­венной травинки, да так увлеченно, что мать иногда пугалась, в своем ли он уме. Но самыми странными и не понятными для окру­жающих были его способности предсказателя и ясно­видящего. Он мог сидеть возле печки и вдруг заявить: "Идет незнакомый человек". И действительно, незнакомец сту­чал в дверь в поисках работы или куска хлеба. Гостя са­жали за стол рядом с собой. Отец мне рассказывал, что почти каждый ужин они делили с чужими. Обладал он и даром, без которого был бы гораздо счастливее, -- способностью предсказывать смерть. Его никто не тянул за язык, а он не лез в душу, но иногда 'слова сами вылетали. Помню, что дедушка истово крес­тился, когда рассказывал о том, какой плач стоял тогда в деревне. В присутствии отца было зряшным делом врать. Как-то торговец лошадьми, пытаясь взвинтить цену, нахваливал свой товар. Отец отвел деда в сторонку и предупредил: -- Он врет. Дед, разумеется, отмахнулся. Через некоторое время лошадь ни с того ни с сего, как казалось деду, околела. Смерть в пруду В те годы единственным товарищем моего отца был старший брат Миша. Отец, большую часть времени про­водивший в одиночестве, иногда, под настроение, лю­бил погулять с братом в лесу или порыбачить, иску­паться в реке Туре неподалеку от Покровского. В тот день мальчики отправились на свое любимое место на реке. Оттуда почему-то перебрались на пруд. Миша нырнул первым. Как там что -- не знаю, но он стал тонуть. Миша уже исчез из виду, когда отец подбе­жал к воде. Протянул руку, пытаясь нащупать брата под водой. Миша схватился за его руку и попытался выб­раться, но лишь утащил за собой под воду и отца. Маль­чики цеплялись друг за друга, пытаясь встать на ноги. К счастью, их увидел проходящий мимо крестьянин, бро­сился к пруду, дотянулся до них и схватил одного из мальчиков за руку. Они так вцепились друг в друга, что стали одним клубком. Только потому их и вытянули. К вечеру оба слегли с воспалением в груди. До бли­жайшего доктора, в Тюмени, -- примерно 120 верст. Помощи можно было ждать только от местной повиту­хи. А толк от такой помощи известно какой. Добрая жен­щина сделала все, что могла, но ее скудных познаний не хватило, чтобы помочь Мише. Отец, чей организм, к удивлению, оказался крепче, чем у брата, выкарабкался. Но исцелился он только физически. Тоска посели­лась в его душе. Отец очень любил брата, Мише было в ту пору всего 10 лет. Отцу -- 8. Обычно детям удается преодолеть тяже­лое уныние, вызванное подобным горем, довольно бы­стро. Но отец никак не отходил. И мне кажется, что смерть Миши -- не единственная причина тоски, "черной не­мочи", как говорили в то время. Когда отца затягивала черная стоячая вода пруда и гнилая жижа, поднимавшаяся со дна, заливала нос, рот и уши, проникая, казалось, в самый мозг, он детским еще сознанием прозрел свой конец. Черная обжигаю­щая невская вода, веревки, обвившие его -- и никакой надежды на спасение. Ужасная репетиция. Со страшным знанием о своей смерти он и жил. Он называл Петербург смердящей бездной (яма, куда затянуло их с братом в пруду?). Говорил, что там "воздух пахнет гнилью" (как жижа со дна пруда, где он едва не утонул?). Французский посланник Морис Палеолог, как по­чти весь великосветский Петербург, не любил отца. Но передавал приметы событий часто верно. Он вел днев­ник, сейчас доступный всякому любопытствующему. "Среда, 26 апреля 1916 г. Обедню служил отец Васи­льев в раззолоченной нижней церкви Федоровского со­бора. Царица присутствовала с тремя старшими дочерь­ми; Григорий стоял позади нее вместе с Вырубовой и Турович. Когда Александра Федоровна подошла к при­частию, она взглядом подозвала "старца", который при­близился и причастился непосредственно после нее. За­тем перед алтарем они обменялись братским поцелуем. Распутин поцеловал императрицу в лоб, а она его в руку. Перед тем "старец" подолгу молился в Казанском соборе, где он исповедался в среду вечером у отца Ни­колая. Его преданные друзья, г-жа Г. и г-жа Т., не остав­лявшие его ни на минуту, были поражены его грустным настроением. Он несколько раз говорил им о своей близ­кой смерти. Так, он сказал г-же Т.: "Знаешь ли, что я вскоре умру в ужаснейших страданиях. Но что же де­лать? Бог предназначил мне высокий подвиг погибнуть для спасения моих дорогих государей и святой Руси. Хотя грехи мои и ужасны, но все же я маленький Христос..." В Другой раз, проезжая с теми же своими поклонницами Мимо Петропавловской крепости, он так пророчество-Вал: "Я вижу много замученных; не отдельных людей, а толпы; я вижу тучи трупов, среди них несколько великих Князей и сотни графов. Нева будет красна от крови". Поразительно, спасти Россию, как брата... "Малень­кий Христос" ("Дух Божий витает, где хочет") отдал Себя на заклание. И этой жертвы оказалось мало. Нева стала красна от крови. Уверена -- в Казанском соборе он молился о том, чтобы чаша миновала его и Россию, хотя знал, что неизбежное -- рядом. Он то погружался в мрачное молчание, то становил­ся чересчур резвым. Его непредсказуемость изводила ба­бушку. В семье Ефима Распутина родилось пятеро детей. В живых остался только Григорий. Еще и так ему самой судьбой давался знак -- на нем лежит какой-то долг. Не случайно же именно ему суждено было остаться жить. Отец часто говорил: -- Никакой напрасности нет на земле, -- а потом непременно добавлял -- как и на Небе. Бабушка рассказывала мне, что никогда не знала, чего ждать от сына. Сегодня он бежит в лес, надрывая сердце плачем и криком; а завтра крутится под ногами домашних или в непонятном страхе забивается в угол. Где Бог? В четырнадцать лет отца захватило Святое Писание. Отца не учили ^итать и писать, как почти всех дере­венских детей. Грамоту он не без труда освоил только взрослым, в Петербурге. Но у него была необыкновен­ная память, он мог цитировать огромные куски из Пи­сания, всего один раз услышав их. Отец рассказывал мне, что первыми поразившими его словами из Писания были: "Не придет Царствие Божие приметным образом, и не скажут: вот, оно здесь, или: вот, оно там. Ибо вот, Царствие Божие внутри вас есть". Слова священника так поразили отца, что он бро­сился в лес, опасаясь, как бы окружающие не увидели, что с ним происходит нечто невообразимое. Он рассказывал, что именно тогда почувствовал Бога. Он рассуждал: "Если Царство Божие, а, стало быть, и сам Бог, находится внутри каждого существа, то и звери не лишены его? И если Царство Божие есть рай, то этот рай -- внутри нас? Почему же отец Павел гово­рит о рае так, словно тот где-то на небе?" Слова эти означали -- и не могли означать ничего иного -- Бог -- в нем, Григории Распутине. И чтобы найти его, следует обратиться внутрь себя. И правда, если Царство Божие -- в человеке, то разве грешно рас­суждать о нем, рассуждая о Боге? И если в церкви об этом не говорят, -- что ж, надо искать истину и за ее пределами. Отец рассказывал, что как только он понял это, по­кой снизошел на него. Он увидел свет. Кто-то написал бы в этом месте: "Ему показалось, что он увидел свет". Но только не я. Я твердо знаю, что свет был. По словам отца, он молился в ту минуту с таким пылом, как ни­когда в жизни. Несколько лет назад я познакомилась с одной жен­щиной. Не буду называть ее имени, да это и неважно. Узнав, что я русская и православная, она, истовая ка­толичка, принялась обращать меня. Когда она в очеред­ной раз приступила к урокам веры и начала говорить о Франциске Ассизском, как тот обращался к птицам и деревьям: "Мои братики", -- я замерла. Отец тоже гово­рил: "Братик, хлебушек, небушко, милой, маленькой". Для него все было равно одушевленным, равно заслу­живавшим любви. Моей новой знакомой и проповедни­це не удалось увлечь меня. Но она дала толчок мыслям. Отец был православным и только православным. И ни­когда никто, даже желая доказать обратное, не смог этого сделать. Но в его вере было то, чего не доставало "книж­никам" -- знание о необходимости спасения в самой жизни. Он говорил мне: "Вера -- это небо на земле, тут и спасайся". Я, насколько хватит сил, скажу об этом. Отец рассказывал, что когда он возвращался домой из леса, его не оставляло чувство светлой печали, но не тягостной тоски. Ему представлялось, что он чуть было не увидел Бога. Отцу надо было поделиться с кем-то. Его мать при­шла в ужас -- это же святотатство, только святым дано видеть Бога. Она наказала сыну никому ничего не рас­сказывать и повела есть. Я слышу бабушкин голос: -- Иди поешь, все как рукой снимет! Бедная бабушка, она всегда считала, будто хорошая еда может избавить от всех недугов -- и душевных, и физических. Как ни странно, подходящие слова я нашла у Арона Симановича, человека, совершенно чуждого правосла­вию. "Распутин был верующим, но не притворялся, молился мало и неохотно, любил, однако, говорить о Боге, вести длинные беседы на религиозные темы и, несмотря на свою необразованность, любил философ­ствовать. Его сильно интересовала духовная жизнь чело­века. Он был знаток человеческой психики, что оказы­вало ему большую помощь". Вот -- "любил философствовать, интересовала ду­ховная жизнь человека". Философствовать, зная только крестьянскую науку, постигать духовную жизнь челове­ка, зная только один слой -- крестьянство. Это надо помнить все время, говоря об отце. Относительно замечания о "неохотности", то есть неусердии в молитве. Здесь тоже надо делать скидку на то, что это -- слова не христианина, имеющего свои представления о том,*как следует отправлять обряды. К тому же есть огромное число свидетельств совершенно другой направленности. Некоторые я приведу позже. Зато непритворство отца отмечено верно. При некоторой склонности к позе, отцу было совершенно чуждо дур­ное актерство, так отличавшее многих "известных мо­литвенников". Чужой в своей семье Бабушка говорила -- она потеряла сына. Да в сущно­сти, так и было. Он совершенно ушел в себя. Все вали­лось у него из рук. Дед был, разумеется, недоволен. Он думал, что сын просто увиливает от работы. За то и получал частенько тычки и подзатыльники. Дед, слывя человеком религиозным, считал, что ре­лигия не должна мешать крестьянскому труду. Сын же его, если и принимался за работу, то как-то через силу, не переставая бормотать что-то о Боге в человеке и о другом непонятном. И потянулась за отцом слава без­дельника, ледащего человека. Особой близости между отцом и сыном не было. (Правда, увидев внимание и даже преклонение, с ка­кими относилась к моему отцу петербургская знать, дед нехотя признал, что, как он говорил, "парню, может быть, и дано...") Дед хотел только одного -- чтобы сын усердно гнул спину. Семье надо кормиться. А для этого -- много и тяжело работать, даже надрываться, бабушка говорила: "Жилы рвать". И отец со временем стал работать прилежнее, хотя, случалось, и замирал посреди борозды. Беда, если дед заставал его в такую минуту. Вообще отношения между отцом и сыном напоми­нали, в лучшем случае, вооруженное перемирие. Как бы там ни было, хозяйство в то время процвета­ло. По меркам русской деревни, конечно. Отец рассказывал нам, детям, о том, как бабушка, напуганная его замкнутостью, даже отрешенностью, пыталась подтолкнуть сына к сверстникам. Она называ­ла это "развеяться". Совершенно напрасно. Отец ни за что на свете не хотел бы "развеяться", перестать быть "странным". К ужасу родителей он твердил: "Не надо мне никаких друзей. У меня есть Бог". Но все же приходилось иногда уступать уговорам и идти на улицу. Отец рассказывал, что самое трудное для него было -- подойти к ребятам. Он представления не имел, как вести себя, что сказать, как им понра­виться. Он был слишком другим. И соседские дети это чувствовали. Одним словом, идиллии не получалось. К четырнадцати годам отец выровнялся и не выгля­дел уже хилым и слабым. Но драться по-прежнему не Хотел. Именно не хотел! "Нельзя поганить образ", -- го­ворил он. Подростки жестоки, они воспринимали постыдное в их глазах миролюбие как порок, достойный наказания. Иначе как слабаком отца на улице не дразнили. А при первой возможности и били. Однажды, устав от издевательств, отец, под гиканье и свист, вступил-таки в драку. Его соперник, уверенный в своем превосходстве, ткнул в него кулаком, но отец отбил удар. Да так, что нападавший упал. Пока тот ле­жал, другие навалились на отца скопом. Но он справился с ними. И оставался при этом абсолютно спокойным. На улице воцарился мир. А вот в душе отца мира не было. Раскаявшись в том, что полез в драку, отец долго не мог придти в себя. Молился, ища успокоения. Половой вопрос по-деревенски Тем не менее, эта драка принесла ему одно преиму­щество: деревенские перестали дразнить его и начали уважать. Но это мало заботило отца. Еще меньше его волновала растущая популярность у деревенских девушек. Среди них ходили шуточки насчет любовной темно­ты отца. Всерьез они не считали его ухажером. Но каж­дой было лестно оказаться" первой л юбкой. Замечу здесь, что полового вопроса в русских дерев­нях не существовало. Добавьте к этому картины, свиде­телями которых деревенские жители всех возрастов ста­новились, наблюдая за любовными играми животных. Все деревенские жители рано приобретают познания о физической стороне отношений между мужчинами и женщинами. Покровское не составляло исключения. До­статочно сказать об обычае устраивать общие купания в Туре. При этом в воду погружались в первозданном виде, а потом так же обсыхали. Хотя глазение считалось серь­езным проступком, все все видели. Остальное предста­вить было не так уж трудно. Тем, кто не сталкивался с этим обычаем, он может показаться безнравственным, но я могу засвидетельство­вать, что в нем нет ничего, что способно было бы вызвать смущение. И он никогда не становился причиной непристойного поведения. Так что и для отца особых тайн в этом отношении не было. Но тогда его совершенно не трогало все это. В его мозгу роились вопросы, ответы на которые, казалось, вот-вот откроются ему. Но ответы в после­дний момент ускользали. Любовный морок Хозяйственные дела Распутиных шли все лучше. Ржи собрали много. Вдоволь осталось и после того, как стор­говались с местной мукомольней. Дед вошел в азарт. Ре­шил подзаработать на остатках. Куда податься? В город, ясное дело. Ближе всего -- Тюмень. Она казалась немыс­лимо большой: в то время там жило пятьдесят-шестьде­сят тысяч человек. Единственным членом семьи, которого дед с наи­меньшими потерями мог оторвать от хозяйственных ра­бот, был мой отец. Ему и поручили ехать в город. Отцу тогда исполнилось шестнадцать. Это был пер­вый его выезд так далеко. Думаю, именно тогда он по­чувствовал вкус к странствованию, к смене впечатле­ний, к возможности сравнивать. "Вешать, проверять все в жизни". Отец благополучно добрался до Тюмени и с выгодой продал товар. Он о