бескуражил деда, привезя денег го­раздо больше, чем тот рассчитывал. Когда спрашивали, каким образом удалось приворо­жить удачу, отец отшучивался: -- А ты торгуйся, она и не устоит... Его стали посылать в город часто. Однажды на главной улице Тюмени отец увидел вы­ходящую из мастерской с вывеской "Модистка" "неви­данную красоту": стройная фигура, белокурые волосы выбиваются из-под вуали, одета в лиловое шелковое платье с маленьким турнюром. Объектом обожания оказалась госпожа Кубасова -- скучающая жена старого богатого мужа. Кокетка, которой польстило восхищение мужика. И это при том, что она его и за человека-то не считала. С ним можно поиграть, решила она. Ирина Даниловна специально стала приезжать к го­родским воротам, ища встречи с парнем. И вот как-то, когда коляска барыни поравнялась с возом отца, из экипажа высунулась служанка и сказала: -- Госпожа велела передать: через час ты должен си­деть на ограде имения Кубасовых напротив черного хода. Бедный, бедный отец! Если бы он знал, что было ему уготовано. Ясно, что через час он сидел на ограде поместья, на одной из лужаек которого могло поместиться все хозяй­ство Распутиных. В дверях появилась уже знакомая ему служанка, и по ее знаку отец перебрался во двор. Оттуда -- в летний домик. Увидев предмет своего обожания так близко, он ос­толбенел. По представлением деревенского парня, она была голая. Не считать же платьем нечто, почти полно­стью открывающее грудь и плечи. Голова пошла кругом. Она улыбалась ему ободряющей улыбкой. Хотя каж­дой каплей крови он рвался вперед, все мышцы сковал благоговейный страх. Быстро догадавшись о его состоя­нии, она с видимой готовностью распахнула объятия. Повинуясь, он с трудом двигался. Очутившись в объя­тиях почти божества, отец погрузился в самое настоя­щее блаженство. Он не имел представления о духах и ароматических притираниях. Что делать дальше, он не знал. Просто стоял, неуклю­же сжимая ее в объятиях. Ирина Даниловна велела ему раздеться, а сама быстрыми шагами вышла из комнаты. В лихорадочном волнении отец сорвал с себя одежду и, оставшись в чем мать родила, последовал за ней, как он полагал в ту минуту, в райские кущи. В полумраке комнаты он едва различал возлюбленную, лежащую на диване. Она все еще оставалась одетой. Думая, что она поступает согласно какому-то странному обычаю выс­шего общества, он внезапно застеснялся собственной наготы, но горящий в нем огонь сжег остатки разума. Он ринулся вперед. И тут Ирина Даниловна произнесла одно-единственное слово: -- Теперь! Тяжелые шторы, скрывавшие четыре окна комнаты, были одновременно раздвинуты четырьмя служанками, прятавшимися за ними. Яркий свет и вид четырех оде­тых женщин там, где он ожидал увидеть одну обнажен­ную, привел его в ужас. Появилась пятая служанка с ведром в руках. Она ока­тила его с головы до ног. Обожженный ледяной водой, он отпрянул, споткнулся и упал на шестую девушку, которая стояла за его спиной на четвереньках. Как только он рухнул, все девушки, за исключением госпожи, которая хлопала в ладоши, хохотала и под­бадривала остальных, накинулись на него. Самая младшая из девушек, четырнадцатилетняя, только недавно поступившая в услужение к Кубасовым, Дуня Бекешова, быстро убежала, увидев искаженное ужасом лицо жертвы. Натешившись, несчастного выволокли из летнего домика и бросили на траву. Как долго он там пролежал, и сам не знал. Я рассказала об этой истории, знакомой мне со слов одной из участниц событий, Дуни, служанки Кубасо­вой, которой суждено будет тесно сойтись с нашей се­мьей. И сделала это потому, что все, произошедшее тог­да, способно многое объяснить в поведении отца гораз­до позже -- уже в Петербурге. Прежде чем продолжить интригу, передам один эпизод, описанный тем же Си-мановичем. "Были у Распутина почитательницы, кото­рые навещали его по праздникам, чтобы поздравить, и при этом обнимали его пропитанные дегтем сапоги. Рас­путин, смеясь, рассказывал, что в такие дни он особен­но обильно мажет свои сапоги дегтем, чтобы валяющи­еся у его ног элегантные дамы побольше бы испачкали свои шелковые платья. По малейшему поводу он ругал аристократических дам". Уверена, многие упрекнут меня в том, что я, приво­дя эти примеры, оказываю плохую услугу отцу. Однако я повторю, что намерена показать человека, а не героя "Четьих-Миней". Кто-то назовет подобное поведение отца местью, предметом которой становились вместо Ирины Даниловны аристократки вообще, а кто-то -- уроком смирения. Для меня важнее другое. Тогда отцу хотели внушить: "любовь" -- слишком хорошее слово для мужика. С этим он не согласится никогда. Отец был опытным странником, много чего видел, еще больше чего понял. Надо отшелушить лишнее, и ос­танется: "Любовь -- большая цифраПророчества пре­кратятся и знания умолкнут, а любовь никогда"; "А до­биваться любви до крайности нельзя! А какую Бог дал, такая пусть и будет!"; "Все мы беседуем о любви, но только слыхали о ней, сами же далеко отстоим от любви"; "О любви даже трудно беседовать, нужно с опытным. А кто на опыте не бывал, тот перевернет ее всячески"; "Лю­бовь живет в изгнанниках, которые пережили все, вся­ческое, а жалость у всех есть"; "Любовь -- миллионщик духовной жизни, даже сметы нет"; "Нужны только уни­жение и любовь -- в том и радость заключается". Из при­веденного видно, что для отца физическая и духовная любовь сочетается и так становится силой. Отец был на грани отчаяния. Жить не хотелось. И сам не помнит как, добрался до дому. Там уже ждали. Оказа­лось, он неизвестно где проездил почти сутки. Словно в мороке. Анна Егоровна видела, что сын вернулся сам не свой. ("Хоть не ограбили и не прибили "-- и то ладно".) Но разговорить его было невозможно. У нас в семье притчей стало бабушкино (Анны Его­ровны) упрямство, особенно там, где дело касалось близких. Но мой отец -- был ее сыном во всех отноше­ниях, а значит, не менее упрямым, чем мать. Бабушка чувствовала, что причина его тревоги кро­ется в душе гораздо глубже, чем она может проникнуть. Вдовий грех В тех местах, откуда я родом, не считалось зазорным для молодых людей вступать в половую связь до свадьбы. Но эти отношения регулировались строгими, хотя и неписаными, правилами. Неразборчивую в связях деви­цу зачисляли в разряд гулящих, а парня, отказавшегося жениться на девице, которую он "обрюхатил", подвер­гали суровому наказанию, в некоторых деревнях могли даже оскопить. Прежде же всего требовалось соблюдение приличий. "Делать -- делай, а честь блюди". В Покровском жила молодая вдова. Среди парней по­старше ходили слухи, будто она охотно соглашается поразвлечься. Доподлинно никто ничего не знал, но так говорили. А для деревни и этого достаточно. Женщина, о которой пойдет речь, -- Наталья Пет­ровна Степанова, хотя и не считалась распутной, есте­ству не противилась. Когда однажды ночью в дверь постучал бродяга и попросил поесть, она пустила его не только к столу, но и в свою постель. К ее несчастью, свидетельницей (вер­нее, слушательницей, потому что расположилась она под окном) страстных воркований стала местная блюс­тительница нравственности. Она со всех ног бросилась к старосте -- моему деду -- и выложила все, что видела, и, наверное, о чем пред­ставления не имела. Старосте оставить без последствий такой донос нельзя было никак. По дороге к избе Степановой он зашел за подмогой, для мирского суда нужны были свидетели. Не спрашивая, естественно, разрешения войти, дед распахнул дверь и увидел вдовушку, развлекавшую гос­тя самым интимным образом. Дед с товарищами, под­стрекаемые жужжанием старухи, вытащили несчастную Женщину из постели -- бродяга под шумок убежал, -- и доставили в дом священника -- отца Павла, где и поса­дили под замок. Скоро вся деревня собралась у церкви, горячо об­суждая, каким именно способом наказать виновную. И вот Наталья Петровна, под руки выведенная из дома двумя дюжими мужиками, стоит у церкви, на позоре. Решать надлежало священнику -- отцу Павлу. Приговор был таким: грешницу раздеть донага и вы­пороть всей деревней. А потом изгнать из общины. Привели оседланную лошадь, руки женщины связа­ли веревкой, другой конец которой привязали к седлу. Все собравшиеся, и мужчины и женщины, встали в два ряда. Староста хлопнул лошадь ладонью по крупу. Жи­вотное пустилось медленным шагом между рядами сель­чан, вооружившихся кольями и плетьми. Мой отец присутствовал при этом, хоть и не прини­мал участия в кровавой драме. Его приводило в ужас, что палачами стали друзья-соседи, даже его собствен­ный отец. Я помню его лицо, когда он говорил: "И мой отец!.." Я уже замечала, что между ними не было осо­бой близости. Так вот, этот случай перевернул взгляд сына на отца. Дело не в том, что бьют женщину. В рус­ских деревнях это бывает очень часто и не считается преступным. Кто бьет -- вот что поразило отца. Они вы­строились, чтобы избить бедную женщину, чьим един­ственным грехом было то, что ее поймали за тем же, что делали и ее судьи. Чей грех был тяжелее? И кто пер­вым должен ударить, кто без греха? Жертва потеряла сознание после первых ударов, и в конце концов лошадь потащила впавшую в беспамят­ство жертву прочь из деревни. Ряды палачей распались. Прервусь, потому что именно до этого места я слы­шала историю от отца. (Незадолго до его смерти.) О том, что сталось с Натальей несколько позже, мне, со слов отца же, рассказала Дуня, но спустя время. Мне было неловко и даже стыдно слушать историю молодой вдовы от отца, ведь эта сторона жизни была от меня тогда совершенно скрыта. И я не понимала, поче­му вдруг он вспомнил об этом. Какая появилась в этом надобность? Картина, обрисованная рассказчиком, так ярко запечатлелась в моем мозгу, что не шла прочь, хотя я и гнала ее. Она стала кошмаром моих снов. И вот отец умер. Потоки грязи, выливаемые на него, не только не умерились, но стали еще зловоннее. В ка­кой-то из дней, когда я была доведена почти до отчая­ния сплетнями, надо сказать, старательно доносимыми до меня и вообще домашних, в голове у меня абсолют­но четко прозвучал голос отца: -- Кто без греха, пусть бросит первый камень. Я словно очнулась. Пока отец был жив, он, как мог, защищал нас от сплетен, опутавших его всего. Предви­дя смерть и зная, что недоброжелатели не оставят его душу в покое, он хотел так предупредить меня и даже утешить. Бедная Наталья прошла сквозь строй, приняла побои и некому оказалось защитить ее, пусть и не без­грешную. Но в чьих руках были плети? Кто судил ее?.. Когда все разошлись, отец пошел по следу, остав­ленному телом Натальи Петровны, пока не вышел в поле. Он шел на ржание лошади, и в конце концов на­шел бесчувственную вдову. Освободив ее, опустился рядом на колени, осмотрел ссадины и синяки. Тело пре­вратилось в кровавое месиво. Отцу удалось унять кровь очень быстро. Под его прикосновениями боль исчезала. Они оставались в поле до вечера, а после благопо­лучно добрались до какого-то убежища в лесу. Наталья Петровна, сама еще не вполне поверившая в чудесное избавление, хотела было отблагодарить отца единственным понятным ей способом, но тот уклонился. Отец приходил к ней каждую ночь всю неделю, при­носил еду, и к концу недели женщина почти оправилась. Тайком она пробралась в свой дом, достала из под­пола золотой империал, припасенный на черный день, чтобы сесть на пароход, идущий в Тобольск, -- "начи­нать новую жизнь". Проводив Наталью Петровну до середины дороги, отец вернулся в деревню. А там играли свадьбу. Тогда-то отец впервые напился. Слово за слово, пьяные парни и мужики начали ог­лядываться вокруг в поисках женщин. Кто-то подсказал, что видел за деревней Наталью Петровну. Решили ее догнать. Кинулись к лошадям. И отец тоже. Наталью Петровну догнали быстро. Женщина при­шла в ужас. Кошмар неминуемо должен был повторить­ся, но с еще более ужасными последствиями. Увидев отца среди преследователей, Наталья Петров­на совсем пала духом -- она решила, что это он надоу­мил их погнаться за ней. Отец говорил Дуне, что взгляда Натальи Петровны, каким она на него тогда посмотрела, он никогда не за­будет. Этот взгляд и заставил его действовать. Он загоро­дил Наталью Петровну собой. От неожиданности все опешили. Почему-то никак не протестуя, повернули коней. Наталья Петровна, ни слова не говоря, пошла даль­ше. Отец остался один. Какое-то время не мог сдвинуть­ся с места, потом сорвался и побежал, не разбирая до­роги. Так же внезапно остановился, разрыдался, упал на колени и начал молиться, прося Господа о проще­нии за грех, который едва не совершил. Потом все как-то начало налаживаться. Надо сказать, что вся жизнь отца протекала именно так -- сначала поиски покоя, потом короткий миг рав­новесия, следом -- снова словно толчки, заставляющие, кажется, круто менять дорогу. Глава 2 НОЧЬ ДУШИ И ЖЕНИТЬБА Дорога в кабак -- Ученость не в счет -- -- Новая тварь -- Монастырские распри Дорога в кабак Отцу исполнилось восемнадцать. Он говорил нам, детям, что именно тогда почувствовал в себе присут­ствие какой-то силы. Не помню, какими точно словами он выражался, но помню с абсолютной ясностью, что именно хотел выразить. Он стал осознавать присутствие в себе того, чье существование согревало и дарило ощу­щение благополучия. У отца никогда не было духовного наставника. Все, что он понял, он понял самостоятельно. Я никогда не питала слабости к мистике. Но, ища ответы на вопросы, связанные с судьбой отца, по мере возможности читала об этом предмете и обнаружила: хотя многие мужчины и женщины пришли к осозна­нию и просветлению, очень немногие добились этого без руководства другого человека, более умудренного знанием. Просвещенный наставник знает все ловушки, подстерегающие ученика. Отцом же руководил только его разум и жажда познать истину. Однажды отец пахал и вдруг почувствовал, что все­гда присутствовавший в нем свет разрастается. Он упал на колени. Перед ним было видение: образ Казанской Божьей Матери. Только когда видение исчезло, отца пронзила боль. Оказалось, колени его упирались в острые камни, и кровь от порезов текла прямо на землю. Пережитое моим отцом духовное потрясение было сильным, но по сути своей не особенно глубоким. Он жил в миру, а значит, как написано в "Житии": "был с миром, то есть любил мир и то, что в мире. И был справедлив, и искал утешения с мирской точки зрения. Много в обозах ходил, много ямшичил и рыбу ловил, и пашню пахал. Действительно это все хорошо для крестьянина! Много скорбей было мне: где бы ка­кая сделалась ошибка, будто как я, а я вовсе ни при чем. В артелях переносил разные насмешки. Пахал усердно и мало спал, а все же таки в сердце помышлял как бы чего найти, как люди спасаются". Отец говорил, что жизнь его с того дня превратилась в сплошное ожидание какого-нибудь знака свыше. Но знака не было. Ему все труднее становилось мо­литься. Казалось, весь запас его духовной энергии был растрачен в одной вспышке, и ничего не осталось. "Ночь души", как он говорил, все не кончалась. Ни­чего не помогало. Он терял веру. Дорога в кабак проторилась как-то сама собой. А там дым коромыслом. Отец плясал до изнеможения, будто хотел уморить себя. Позже, когда уже начнется для него другая жизнь, отец, как бы искушаемый и подталкиваемый кем-то, вдруг впадал в буйство: "К музыке и танцам он питал неодолимую слабость. Во время кутежей музыка должна была играть беспре­рывно. Часто Распутин вставал из-за стола и пускался в пляс. В плясках он обнаруживал изумительную неуто­мимость. Он плясал по 3-- 4 часа". Так пишет Кввыль-Бобыль. Тогда-то он стал непременным участником всех де­ревенских гуляний. А в деревне -- где гуляют, там и бе­зобразничают. То есть, выхваляясь перед девицами, до­ходят и до драки с поножовщиной. На гуляниях отец и встретил свою суженую. Она была высокой и статной, любила плясать не мень­ше, чем он. Наблюдавшие за ними односельчане решили, что они -- красивая пара. Ее русые волосы резко контрастировали с его каштановой непокорной шеве­люрой, она была почти такого же высокого роста, как и он. Ее звали Прасковья Федоровна Дубровина, Параша. Моя мама. Начались ухаживания и все, что им сопутствует. Же­нихались они месяца три, после чего отец заявил своим родителям, что хочет жениться. Те особенно не противились. Разузнав все хорошень­ко о семье Дубровиных (а она появились в деревне неза­долго то этого), убедившись, что дело чистое, решили -- пирком да и за свадебку. Может быть, они были бы более привередливыми и настаивали на том, чтобы их сын взял кого-нибудь по­богаче, но уж очень хотелось родителям поскорее образумить сына. А что способно заставить выбросить из головы всякие глупости, если не женитьба? Дождались нужного времени, когда полагалось справ­лять свадьбу. Мама была доброй, основательной, сейчас бы ска­зали, уравновешенной. На три года старше отца. Начало семейной жизни было счастливым. Отец с усердием, какое раньше замечалось за ним не всегда, работал по хозяйству. Потом пришла беда -- первенец прожил всего не­сколько месяцев. Смерть мальчика подействовала на отца даже силь­нее, чем на мать. Он воспринял потерю сына как знак, которого так долго ждал. Но не мог и предположить, что этот знак будет таким страшным. Его преследовала одна мысль: смерть ребенка -- на­казание за то, что он так безоглядно "тешил плоть" и так мало думал о Боге. Он молился. И молитвы утишали боль. Прасковья Федоровна сделала все, что могла, чтобы смягчить горечь от смерти сына. Через год родился второй сын, Дмитрий, а потом -- с промежутком в два года -- дочери Матрена, или Ма­рия, как я люблю, чтоб меня называли, и Варя. Отец затеял строительство нового дома, большего по размерам, чем дом деда, на одном дворе. Это был двух­этажный дом, самый большой в Покровском. Работа, заботы о детях облегчили душу, а время, из­вестный врачеватель, доделало остальное. Но когда в доме воцарился покой, отцу начали снить­ся странные сны. То ли сны, то ли видения -- Казанская Божья Матерь. Образы мелькали слишком быстро, и отец не мог понять их смысла и значения. Беспокойство нарастало. Отец мрачнел, избегал раз­говоров даже с близкими. Душа терзалась. Ученость не в счет Князь Жевахов, как и многие, встречавшиеся с от­цом, но не знавшие его близко или просто достаточно, написал о нем. Рядом с по преимуществу предвзятыми мнениями относительно личности отца, у Жевахова есть близкие моему пониманию заметки. Кажется, сейчас они как нельзя более кстати. "Есть люди, для которых недостаточно найти себя: они стремятся найти Бога. Они успокаиваются только тогда, когда найдут Бога, когда будут жить и раство­ряться в Нем. Они постигают уже слова апостола Павла: "кто во Христе, тот новая тварь; древнее прошло, те­перь все новое". Жаль только, что никто из писавших об отце (и обер-прокурор Синода Жевахов в их числе) не смог прило­жить подобное понимание к нему в положительном смысле. Опять прав оказался отец, говоря про таких: "Буква запутала ему голову и свила ноги, и не может он по стопам Спасителя ходить". Так и получилось -- "Он идет вперед, а они остаются сзади". Как-то раз, возвращаясь с мельницы, куда отвозил зерно, отец подвез молодого человека. Разговорившись с ним, узнал, что попутчик -- студент-богослов Милетий Заборовский. Спросил у него совета, что делать, рассказал о видениях. Тот просто ответил: -- Тебя Господь позвал. Господь позвал -- ослушаться грех. Милетий посоветовал идти в монастырь в Верхотурье: -- Тамошние монахи помогут. Отец стал сокрушаться, что не знает грамоты. Милетий сказал: -- Ученость не в счет. Была бы вера тверда. В "Житии..." читаем: "Вот ученость для благочестия -- ничего! То есть я не критикую букву -- учиться надо, но к Богу взывать ученому не приходится. Он все на букве прошел". "Кто в миру не ученый, а жизнь толкнула на спасение, тот, по всей вероятности, больше получит дарования: что ни делает, да успеет!" -- Как же семья? -- спросил отец. -- Решай, -- ответил Милетий. Доехали до деревни. Дома -- родители, жена, трое маленьких детей. Что делать? Мука мученическая, да и только. Отец говорил, что он тогда явственно услышал сло­ва из Евангелия от св. Луки: "Еще другой сказал: я пой­ду за Тобою, Господи! но прежде позволь мне простить­ся с домашними моими. Но Иисус сказал ему: никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия". Решение оставить дом далось отцу нелегко. Но ослу­шаться -- еще тяжелее. Простояв ночь на коленях перед иконой Казанской Божьей Матери, отец сказал себе: -- Иду. Моя бедная мама видела, что с отцом что-то творит­ся. Но понять ничего не могла. Первое, что пришло в голову -- отец разлюбил ее. Отец не делился с женой мыслями. Да и не принято было говорить с женщинами о чем-то, кроме хозяйства и детей. Поэтому когда он все-таки заговорил с ней о том, что намерен идти в монастырь, она от неожиданно­сти онемела. Она ждала каких угодно слов, только не этих. Сказала: -- Поторопись. Об этом мне рассказала сама мама в один из приез­дов в Петербург к нам с отцом. Я, совсем девочка, тогда была уверена, что мама рассказывает мне об этом, что­бы показать -- она разделяла стремления отца. Мама была доброй женщиной, очень терпеливой. Она всегда уважала отца, сносила все тяготы, связанные как с жизнью вместе с ним, так и с разлукой. Когда я стала взрослой настолько, чтобы видеть кро­ме своих представлений и все в действительности про­исходящее вокруг, поняла -- мама хотела сказать, как ей было трудно отпускать отца. Наверное, она не пове­рила ему, не могла поверить. Она сказала: "Поторопись", чтобы не тянуть объяснение, от которого не ждала ни­чего хорошего. Никаких сантиментов. Она оставалась одна с тремя детьми на руках, а здоровый мужчина, ее муж, уходил. Какая разница, куда? Новая тварь Как к месту у князя Жевахова пришлись слова апос­тола Павла: "Древнее прошло, теперь все новое"... Но когда речь заходит о моем отце, предметом обсуждений становилось непременно старое, а новое будто теряется или не имеет значения. В заметках об отце, ставших теперь известными, да и в тех, которые передаются устно, обрастая попутно не­былицами, это особенно видно. Вот Ковалевский. Беру его, потому что он все-таки сдержаннее других: "Прежде его обычным занятием были пьянство, дебош, драки, отборная ругань. Бывало, едет он за хлебом или за сеном в Тюмень, возвращается до­мой без денег, пьяный, избитый и часто без лошадей.Такая жизнь продолжалась до тридцати лет. Все это вре­мя среди односельчан он слыл за пьяного, развратного человека. Перемена с ним произошла внезапно. Он вдруг резко изменил свое поведение. Сделался набожным, кротким, перестал пить, курить, начал бродить по монастырям и святым местам". Не спорю -- и пьянки, и ругань, и драки. Но только одно слово -- "обычно" -- и картина вырисовывается мерзостная. А что было рядом с этим? Да и плохое -- было ли оно совершенно таким, каким его изображают? Отец написал в "Житии...": "Все следят за тем, кто ищет спасения, как за каким-нибудь разбойником, и все стремятся его осмеять". Дьявол таится за левым плечом каждого. Ему оскор­бителен образ Божий в лице человека. Охаять его -- ра­дость. Сделать хоть в глазах других дурным, дурнее, чем на самом деле -- вечная цель. У Ковыля-Бобыля читаем: "Начался новый период Распутинской жизни, который можно бы назвать пере­ходным и подготовительным к будущим его успехам. Григорий мало-помалу стал отставать от пьянства и сквернословия. Как определяют это состояние его близ­кие, он "остепенился" и "задумался". Вместе с тем он стал заботиться о некотором благообразии: начал умы­ваться, носить более приличную одежду и пр. Во время молотьбы, когда домашние смеялись над ним за его свя­тость, он воткнул вилы в ворох сена и, как был, пошел по святым местам. С этим временем совпадают его хож­дения с кружкой для сбора пожертвований для постро­ения храма и усиленные посещения монастырей и вся­ческих святых мест. Односельчане изумлялись и не вери­ли в искренность его, в это время в самые отдаленные монастыри он ходил пешком и босой. Питался скудно, часто голодал, по прибытии в монастыри постился и всячески изнурял себя. Вполне точные сведения гово­рят, что он в то время носил тяжелые вериги, оставив­шие на его теле заметные рубцы. Он водится с юродивыми, блаженненькими, всяки­ми Божьими людьми, слушает их беседы, вникает во вкус духовных подвигов. Особенно долго живет Григорий в Верхотурском мо­настыре Екатеринбургской епархии. Здесь он вошел в близкие отношения со старцами и, по его словам, мно­гому научился". Здесь замечу только относительно вериг, которые отец носил какое-то время, а потом прекратил, хотя иногда и прибегал к действиям такого рода. Отец говорил: "С Богом никак не сговоришься". Ношение вериг и другие подобные способы умерщвления плоти он как раз и называл "сговором с Богом". Но повторял: "Конечно, кому как дано, тот так и спасается". Монастырские распри Монастырь в Верхотурье представлял собой нагромож­дение камней, окруженное массивной каменной же сте­ной. На монастырских землях работали монахи-трудники. Отца после недолгих расспросов приняли послушни­ком. Отец оказался упорным и в поле, и в учении. Его набожность обратила на себя внимание старших братьев-монахов. Один из них, видя старание послуш­ника, рассказал ему о старце Макарии, живущем в лесу неподалеку от монастыря. Подсказал отправиться к нему "за умом", но отец чувствовал, что пока не готов к встрече. В самом же монастыре единства и стройности в мыс­лях не было. Одни придерживались жесткого традици­онного взгляда на православные догмы. В большинстве своем это были старые монахи, их за глаза называли староверами. Другие были настроены, как им казалось, свободнее. Правыми себя считали, разумеется, и те, и другие. Споры между враждующими лагерями начина­лись, как правило, вполне благостно, а заканчивались, тоже как правило, рукоприкладством. Кроме того, и в вопросах нравственности не все мо­нахи соответствовали своему положению. Порок, гуляю­щий по мужским монастырям, не обошел и Верхотурье. Но даже не это все повергало отца в отчаяние. И уж, конечно, не холодная и сырая келья с маленьким окош­ком под самым сводом, которое пропускает больше хо­лода, чем солнечного света, не узкая деревянная ле- жанка без матраца, не шаткий стул и не менее шаткий стол и не холодный каменный пол. Он не находил в монастыре главного, ради чего и пришел туда. Только когда понял, что помощи ждать в монастыре не от кого, отправился к старцу Макарию. Сам старец -- интереснейший тип. В молодости был мотом, спустил отцовское наследство. А в один прекрас­ный день проснулся, преисполненный отвращения к земным радостям. Следуя завету Христа: "Если хочешь быть совершен­ным, пойди и продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и сле­дуй за Мною", Макарий так и поступил. Когда желания плоти слишком донимали его, умерщвлял ее жестоки­ми самоистязаниями. Наконец он пришел к полной душевной безмятеж­ности. Жил в лесу и наставлял тех, кто приходил к нему. Отец множество раз передавал свой разговор со стар­цем. Раз от раза дополняя его какими-то деталями, ка­жущимися ему особенно важными в настоящий момент. Перескажу так, как мне запомнилось. Отец спросил у Макария, как ему узнать волю Господа. Старец ответил: -- Ты должен молиться Ему. Отец: -- Что делать, если падаешь с высокой стены? Пы­ таться спастись или отдаться в руки Господа? Макарий: -- Сын мой, твое тело -- храм Божий, зачем же по­ зволять ему разрушиться? Отец: -- А как быть с видениями Казанской Божьей Мате­ ри? Я хочу следовать за ней. Как мне узнать, чего требу­ ет от меня Господь? Макарий: -- Ты должен неустанно молиться о том, чтобы тебе было даровано понимание и руководство. Утром после пробуждения, ты должен посвятить свой день Богу. Дол­ жен выполнять всякую работу как слуга Божий. Не ставь себе в заслугу добрые дела, а считай их жертвой Господу. Молись о прощении, повторяй "Господи помилуй" по крайней мере пять тысяч раз за день. Когда почув­ствуешь, что получил прощение, Он придет к тебе. Отец: -- Я сделаю, как ты велишь. Остаться мне в Верхотурье? Макарий: -- Господь обитает не только в монастыре. Весь мир -- Его обитель. Он всегда с тобой. Монастырские ворота не запирались. Можно было уходить и приходить, когда и кому заблагорассудится. Отцу заблагорассудилось вернуться в мир. Для чего? Некоторый ответ дает Белецкий: "Распутин обладал недюжинным природным умом практически смотрящего на жизнь сибирского крестьянина, который помог ему наметить свой жизненный идеал. Поэтому Распутин по­шел по пути своих склонностей, которые в нем разви­лись под влиянием общения его во время странствова­ний с миром странников и с монашеской средой. Об­щение это дало Распутину зачатки грамотности и свое­образное богословское образование, приноровленное к умению применять его к жизненному обиходу, расши­рило его взгляд на жизнь, развило в нем любознатель­ность и критику, выработало в нем чутье физиономис­та, умевшего распознавать слабости и особенности че­ловеческой натуры и играть на них, и само по себе по­вело его по тому пути, который растворил перед ним страдающую женскую душу. Распутин ясно отдавал себе отчет в том, что узкая сфера монастырской жизни, в случае поступления его в монастырь, вскорости выбросила бы его из своей среды. В сознательную уже пору своей жизни Распутин, иг­норируя насмешки и осуждения односельчан, явился уже как "Гриша-провидец" ярким и страстным предста­вителем этого типа, в настоящем народном стиле, воз­буждая к себе любопытство и в то же время приобретая несомненное влияние и громадный успех, выработав­ши в себе ту пытливость и тонкую психологию, которая граничит почти с прозорливостью". Глава 3 СТРАННИК Хитрый враг -- Единство молитвенного и эротического -- В хлыстовском корабле -- -- Был ли Распутин хлыстом Хитрый враг Прошел почти год с того времени, как отец оставил Покровское. Он был похож на бродягу. Истощен, обо­рван. Его не смогла бы узнать и жена. Отец говорил, что тогда он "не видел себя", то есть ему было совершенно все равно, как он одет, даже го­лод не слишком донимал его, хотя есть удавалось не каждый день. Он постоянно молился. "Но и враг не дремал", -- говорил отец, рассказывая о том времени. Вместо Ка­занской Божьей Матери ему являлись образы женщин-соблазнительниц. Интересно, как отец писал в "Житии...": "Видению не нужно верить, это недоступно нам. Хотя бы оно на самом-то деле было, за это Господь простит, за неверие даже маленьким подвигом простит, но как от врага в прелесть впадешь, то это спрашивается как все равно, как у какого-нибудь злого помещика потерял какие-ни­будь вещи. Очень, очень осторожно нужно с этими виде­ниями, до такой доведут низкоты, то есть до забвения, что не будешь помнить ни дни, ни часы, и в такую впа­дешь гордость, и будешь настоящий фарисей. Трудно странничкам бороться со врагом. Когда я шел странни­чать в Киев, то уходил утром без обеда, это был мой устав. Злодей враг завидовал всему моему доброму делу; то он являлся в виде нищего, а все-таки знатно, что не нищий, а враг в тумане. Я успевал в то время крестным знамением себя осенять, и вдруг исчезал, как прах. То мне казал, что деревня еще более как 30 верст, смотришь из-за леску и вышел на долинку -- тут и село. Экой сата­на! То являются помыслы нечестивые, усталость неопи­санная, голод невысказанный, жажда питья неопреде­ленная, я догадывался, что это опять от врага, нередко падал на дороге, как будто по кочкам иногда, -- все это искушение! Приблизишься к селу, звон раздается, я сво­ими прыткими ногами и частой походкой, уже в храм. Вот мне первую мысль враг задает: то стань на паперти, собирай жертвы -- дорога далекая, денег много надо, где возьмешь; то помолись, чтобы тебя взяли обедать и на­кормили послаще. Хвать безумной головой, уже херувим­ский стих поют, а я еще не был, не предстоял, не соеди­нялся с Господом! Дай я не буду больше! Так мне при­шлось с этими помыслами бороться целые года". И там же: "Не будем верить сновидениям, кроме Божией Матери и Креста". Он клал бессчетные поклоны, бил себя палкой, сте­гал ремнем. Боль вытесняла похоть и заполняла стыдом. Чем сильнее он старался изгнать прельстительниц из сознания, тем, казалось, настойчивее они возвращались, пока он не падал на землю в изнеможении. Он терпел поражение в одной битве за другой, не находя покоя. Не желая признать поражение, он боролся, каждый день заново начиная свою битву на рассвете и оплаки­вая поражение на закате. В "Житии..." отец пишет: "Ах, враг хитрый ловит во­обще спасающихся..." Единство молитвенного и эротического В глазах всего мира отец был грешником, и, с точки зрения церковных законов, он, несомненно, грешил, но я предпочитаю думать, что милосердный Господь в сердце своем может найти оправдание грешнику, уступавшему силам, противиться которым не во власти человека. Отец пытался сделать то, что удавалось лишь немно­гим. Я думаю о нем не как о грешнике, а как о челове­ке, который предпринял попытку и потерпел неудачу. А кто может осудить человека за попытку? Разве лучше вообще не прилагать никаких усилий? Откуда человеку знать, что такое карабкаться в гору, если он никогда и не пытался? В "Житии..." читаем: "Как дыроватый мешок не со­хранит в себе жито, так и мы, ежели не будем друг дру­га прощать, а будем замечать в другом ошибки, сами же находиться к нему в злобе, то есть судить". А у Гурко нашла я следующее определение: "Смоло­ду обнаружил он бурный темперамент, проявлявшийся то в повышенной религиозности и столь присущем рус­скому человеку богоискательстве, то в чрезвычайной физической страстности, переходящей в эротоманию. Впрочем, медицина давно установила сочетание у лю­дей экзальтированных религиозного фанатизма с повы­шенной половой страстностью. Как бы то ни было, у Распутина уже в молодые годы чередовались периоды крайнего разгула с приступами покаяния, молитвенного экстаза и влечения к палом­ничеству по святым местам. В Распутине совмещались две крайности -- явление, свойственное русской природе и имеющее основой бур­ную страстность. По меткому выражению Достоевского, про таких лиц "никогда вперед не знаешь, в монастырь ли они поступят, или деревню сожгут". Интересное место есть и у Евреинова, немало потру­дившегося для развенчания отца, но вынужденного все-таки признать: "Возбуждение полового инстинкта в связи с религиозной экзальтацией и вообще с молитвенным подвигом -- общеизвестный факт. "Художественное де­лание молитвы Иисусовой, -- говорит епископ Феофан Затворник, -- иного ввергает в прелесть мечтательную, а иного, дивно сказать, в постоянное пехотное состоя­ние". По его же словам, теплота ("теплое чувство"), со­провождающая сосредоточенную в сердце молитву, нередко соединяется "со сладостью пехотною". "Какое странное явление, -- говорит епископ Игнатий (Брян-чанинов), -- по-видимому, подвижник занимается мо­литвою, а занятие порождает похотение, которое долж­но бы умерщвляться занятием". Связь полового чувства с религиозным вскрыл, еще задолго до фрейдовского учения о сублимации первого из них во второе, проф. Р. Краффт-Эбинг, полагавший, на основании ряда иссле­дований, что "религиозное и половое состояние аффекта обнаруживают на высоте своего развития единогласие в качестве и количестве возбуждения". О "склонности че­ловека связывать свою эротику с религией, приписывая первой божественные источники и выдавая ее за про­дукт веления свыше", говорит определенно проф. Фо­рель во втором томе своего исследования "Половой воп­рос". Распутин являл крайне красноречивый пример по­добной "склонности".Не свободна от половых представ­лений и жизнь святых". Я раньше не говорила об этом прямо, теперь скажу. Меня упрекали и продолжают упрекать в безоглядной вере в отца, в его святость. Да, я верю в него и верю ему. Кто способен различать смыслы, тот поймет. Он стре­мился к святости и иногда бывал близок к ней (напри­мер, когда исцелял и предсказывал). Но путь его был прерван. На той же части пути, которую ему дали прой­ти, он подвергался испытаниям. И преодолевал их вся­кий раз. Не его вина, что недоброжелатели громоздили перед ним все новые и новые препоны. Среди недоброжелателей отца особенно Труфанов усердствовал в описании "прелюбодеяний". Но он же передает и такое: "Распутин рассказал мне следующее. "Я бесстрастен. Бог мне за подвиги дал такой дар. Мне прикоснуться к женщине али к чурбану, все равно. Хо­чешь знать, как я этого достиг? Вот как! Я хотение на­правляю отсюда, из чрева, в голову, в мозги; и тогда я неуязвим. И баба, прикоснувшись меня, освобождается от блудных страстей. Поэтому-то бабы и лезут ко мне: им хочется с мужиком побаловаться, но нельзя; оне боятся лишиться девства или вообще греха, вот и обра­щаются ко мне с просьбой снять с них страсти, чтобы они были такие же бесстрастные, как и я". Кто из ругателей отца сможет повторить это о себе? В хлыстовском корабле Теперь легко перейти к рассказу о том, как отец в странствиях попал к хлыстам. История этой секты необычна. Пожалуй, ни одна дру­гая духовная организация не окружена таким количеством легенд и прямой лжи, как эта. Ее основал в семнадцатом веке Данила Филиппов, человек, безусловно, выдающий­ся. Куда бы он ни шел, к нему льнули новые ученики и последователи, еще более рьяные, чем он сам. Фанатизм часто оборачивался приступами истерии. Хлысты соблюдали жесткую дисциплину. Их обряды отличались от канонических церковных, поэтому они подвергались гонениям со стороны правительства. Спа­сал секту обет молчания. Никто не мог ничего расска­зывать посторонним о том, что делается в корабле (так называли хлысты свою общину). Но как бы они ни таи­лись, тайное становилось явным. Надо заметить, что хлысты не сумели сохранить чи­стоту веры. После смерти Филиппова кормщиком (гла­вой общины) стал некий Радаев, который, будучи по натуре развратником, изменил все направление разви­тия секты. Он заявил, что им правит Божья воля, что через него говорит Святой Дух и что поэтому его учение истинно и безусловно. Он ввел новые обряды, не мно­гим отличающиеся от оргий, и сам был непременным их участником. Собрания обычно проходили в особом молельном доме, в большой комнате. Это -- непременное условие. Потому что главный обряд хлыстов -- радения -- напо­минает общий танец вокруг главного лица. Считается, что во время этого танца на таким образом молящихся снисходит благодать и они прозревают. Радеющие, и даже мужчины, доходят до исступления. Многие полагают, что заканчивается эта своеобразная служба свальным грехом. Подстрекаемые кормщиком, хлысты совершен­но не помнят себя и не пытаются справиться с чув­ственным напором