язанной ни с какою наукою... Сделать это было тем легче, что в представителях такой веры не ощущалось недостатка... Наиболее почетное место среди них занял косноязыч­ный Митя. Это был совершенно неграмотный крестья­нин Калужской губернии, и притом лишенный дара речи, издававший только нечленораздельные звуки. Тем не менее, народная молва наделила его необычайными свойствами, видела в нем святого, и этого факта было достаточно для того, чтобы перед ним раскрылись две­ри самых фешенебельных салонов. В тех звуках, какие он издавал, безуспешно стараясь выговорить слово, в ми­мике, мычании и жестикуляциях окружающие силились угадывать откровение Божие, внимательно всматривались в выражение его лица, следили за его движениями и де­лали всевозможные выводы. Увлечение высшего обще­ства "Митей" было так велико, что, в порыве религиоз­ного экстаза, одна из воспитанниц Смольного института благородных девиц предложила ему свою руку и сердце, какие "Митя", к ужасу своих почитателей, и принял". Последние времена В этот бурлящий водоворот и попал мой отец, когда приехал в столицу. Всюду только и говорили о "последних временах". Здесь необходимо сделать небольшое отступление. В записках великого князя Александра Михайловича мне бросилось в глаза следующее. Он описывает разго­вор с тогда еще великим князем Николаем Александро­вичем, наследником Александра Третьего. Тот только что узнал о смерти отца и, значит, о близости своего коронования. "Сандро, что я буду делать?! -- патетичес­ки воскликнул он. -- Что будет теперь с Россией? Я еще не подготовлен быть царем! Я не могу управлять импе­рией. Я даже не знаю, как разговаривать с министрами. Помоги мне, Сандро! Помочь ему? Мне, который в вопросах государствен­ного управления знал еще меньше, чем он! Я мог дать ему совет в области дел военного флота, но в осталь­ном... Я старался успокоить его и перечислял имена людей, на которых Николай мог положиться, хотя и сознавал в глубине души, что его отчаяние имело пол­ное основание и что все мы стояли пред неизбежной катастрофой". Ощущение надвигающейся катастрофы было общим. Потом слишком многие из участников событий вре­мени появления в Петербурге отца утверждали, что это он принес несчастье двору и России. Но всякому не­предвзятому человеку видно, что это совершенно не так. Он стремился помочь, но болото оказалось слишком топким. "По грехам нашим и кара". Глава 6 НОВОЯВЛЕННЫЙ "Мы его ждем" -- Тысяча лиц -- -- Первобытный человек -- "Меня держит здесь" -- -- Новые знакомства -- Житейский ключ -- -- Опытное применение -- Украсть червонец и сбежать -- Кто терся, а кого звали "Мы его ждем" Труфанов: "В конце 1902 года, в ноябре или декабре месяце, среди студентов Санкт-Петербургской духов­ной академии пошли слухи о том, что где-то в Сибири, в Томской и Тобольской губерниях, объявился великий пророк, прозорливый муж, чудотворец и подвижник по имени Григорий. В религиозных кружках студенческой молодежи, груп­пировавшихся вокруг истинного аскета, тогдашнего ин­спектора академии -- архимандрита Феофана, рассужде­ния о новоявленном пророке велись на разные лады. -- И вот теперь такого мужа великого Бог воздвигает для России из далекой Сибири. Недавно оттуда был один почтенный архимандрит и говорил, что есть в Тобольс­кой губернии, в селе Покровском, три благочестивых брата: Илья, Николай и Григорий. Старший из них -- Григорий, а два первых -- его ученики, еще не достиг­шие высокой ступени нравственного усовершенствова­ния. Сидели как-то эти три брата в одной избе, горько печаловались о том, что Господь не посылает людям благословенного дождя на землю; потом Григорий встал из-за стола, помолился и твердо произнес: "Три месяца, до самого покрова, не будет дождя..." Так и случи­лось. Дождя не было, и люди плакали от неурожая... Вот вам и Илья-пророк, заключивший небо на три года с месяцами! Господи! Господи! -- глубоко вздохнувши, заключил о. Феофан. -- А не приедет ли сюда тот старец? -- Приедет, приедет! Один архимандрит обещал его привезти. Мы его ждем..." Тысяча лиц Весь облик отца, его поведение, манера говорить, сам ход его мыслей мало вязались с традиционными пред­ставлениями о старцах -- благостных, спокойных (преж­де всего -- спокойных!). Он был новый тип, рожденный самим временем. Новый -- это очень важное объяснение. Однако оно нуждается в дополнении, которое никто до сих пор так и не сумел или не осмелился сделать. Мой отец действительно был старцем, но только старцем, которому не был чужд мир, старцем, помыслами живу­щим на земле. Он был мирской со всех точек зрения. Он знал секрет -- как спастись в этой жизни. Симанович: "В петербургском обществе Распутин на­шел хорошо подготовленную почву. Он отличался от других сомнительных личностей, ясновидящих, пред­сказателей и тому подобных людей своей изумительной силой воли. Кроме того, он никогда не преследовал лич­ных мелочных интересов. Распутин прибыл в Петербург не по железной дороге, а пешком и при этом босиком. Он остановился в монас­тырской гостинице как гость архимандрита Феофана". Интересный опыт может представлять собой сравне­ние описаний внешнего вида отца. Так видит Труфанов: "Григорий был одет в простой, дешевый, серого цвета пиджак, засаленные и оттянув­шиеся полы которого висели спереди, как две старые кожаные рукавицы; карманы были вздутые; брюки такого же достоинства. Особенно безобразно, как старый истрепанный гамак, мотался зад брюк; волосы на голо­ве "старца" были грубо причесаны в скобку; борода мало походила вообще на бороду, а казалась клочком сваляв­шейся овчины, приклеенным к его лицу, чтобы допол­нить все его безобразие и отталкивающий вид; руки у "старца" были корявы и нечисты, под длинными и даже немного загнутыми внутрь ногтями было много грязи; от всей фигуры "старца" несло неопределенным нехо­рошим духом". Так видит Юсупов: "В этом мужицком лице было дей­ствительно что-то необыкновенное. Меня все больше и больше поражали его глаза, и поражающее в них было отвратительным. Не только никакого признака высокой одухотворенности не было в физиономии Распутина, но она скорее напоминала лицо сатира: лукавое и по­хотливое. Особенность же его глаз заключалась в том, что они были малы, бесцветны, слишком близко сиде­ли один от другого в больших и чрезвычайно глубоких впадинах, так что издали самих глаз даже и не было заметно, -- они как-то терялись в глубине орбит. Благо­даря этому иногда даже трудно было заметить, открыты у него глаза или нет, и только чувство, что будто иглы пронизывают вас насквозь, говорило о том, что Распу­тин на вас смотрит, за вами следит. Взгляд его был ост­рый, тяжелый и проницательный. В нем действительно чувствовалась скрытая нечеловеческая сила. Кроме ужасного взгляда, поражала еще его улыбка, слащавая и вместе с тем злая и плотоядная; да и во всем его существе было что-то невыразимо гадкое, скрытое под маской лицемерия и фальшивой святости. Его внешность мне не понравилась с первого взгля­да; в ней было что-то отталкивающее. Он был среднего роста, коренастый и худощавый, с длинными руками; на большой его голове, покрытой взъерошенными спу­танными волосами, выше лба виднелась небольшая плешь, которая, как я впоследствии узнал, образова­лась от удара. На вид ему было лет сорок. Он носил под­девку, шаровары и высокие сапоги. Лицо его, обросшее неопрятной бородой, было самое обычное, мужицкое, с крупными, некрасивыми чертами, грубым овалом и длинным носом; маленькие светло-серые глаза смотре­ли из-под густых нависших бровей испытующим и не­приятно бегающим взглядом. Обращала на себя внима­ние его манера держаться: он казался непринужденным в своих движениях, и вместе с тем во всей его фигуре чувствовалась какая-то опаска, что-то подозрительное, трусливое, выслеживающее. Настороженное недоверие светилось и в его прозрачных глубоко сидящих глазах". Смею уверить, что в этих описаниях гораздо больше проявились сугубые черты личности авторов, чем отца. (Я имею в виду, конечно же, не покрой платья или привычки, прививаемые всей жизнью и воспитанием, а манеру, с которой некоторые дают характеристики другим людям.) Труфанов с особым сладострастием указывает на грязь на руках и одежде отца. Но ведь он встретил его сейчас же по прибытии. Да и представления о гигиене у кресть­ян и окультурившихся студентов Духовной академии несколько разнятся. Если бы Труфанов встретил отца гладко зачесанным, в чистом платье и белых перчатках, он бы наверняка возмутился -- почему чисто? А именно так и случалось. Когда отец ходил плохо остриженный, ему пеняли за это. Когда подстригся с претензией на тщательность -- снова ругали. Когда мазал сапоги дегтем, были недовольны, когда капал на бороду духи -- стыдили в глаза и за глаза. Когда принимал посе­тителей в поддевке -- был плох. Когда оделся для этого в белую рубаху -- обвинили в гордыне. Все не так... Еще будет место сказать о Феликсе Юсупове и от­крыть всю его нечестность, и это мягко сказано, по от­ношению к отцу. Сам фальшивый и лицемерный насквозь, Юсупов хочет найти и находит эти черты в тогда совсем ему незнакомом человеке. Замечу только одно. Он пишет о недоверии, сквозив­шем в глазах отца. Вот это правда. Отцу всегда было доста­точно одного взгляда, чтобы понять, с кем он имеет дело. Еще одно важное замечание: "Кто ни писал о Рас­путине, все, даже враги его, признавали его замечательность, ум, необыкновенную проникновенность взгляда и т.д.". Вот описания другого рода. Ковыль-Бобыль: "Вышесредний рост, широкоплечий, с большими мужицкими руками, большая темная, ры­жеватого оттенка борода, закрывающая почти весь овал лица, мясистый нос, полные чувственные губы, серые глаза с белесоватыми точками в зрачках, обычно мут­ные и сверкающие резким, стальным блеском в момент раздражения -- таков Распутин. Обыкновенный, рядо­вой тип сибиряка-чалдона". Симанович: "Своей внешностью Распутин был на­стоящий русский крестьянин. Он был крепыш, средне­го роста. Его светло-серые острые глаза сидели глубоко. Его взгляд пронизывал. Только немногие его выдержи­вали. Он содержал суггестивную силу, против которой только редкие люди могли устоять. Он носил длинные, на плечи ниспадающие волосы, которые делали его по­хожим на монаха или священника. Его каштановые во­лосы были тяжелые и густые. Он всегда носил при себе гребенку, которой расче­сывал свои длинные, блестящие и всегда умасленные волосы. Борода же его была почти всегда в беспорядке. Распутин только изредка расчесывал ее щеткой. В об­щем он был довольно чистоплотным и часто купался". Первобытный человек Как бы пристрастны ни были наблюдавшие за от­цом, никто из них не смог обойти главного -- в нем заключалась недюжинная сила. Именно она и заставляла одних нападать на него, боясь и ненавидя, а других -- искать его защиты и по­кровительства. Это очень скоро признают все. Юсупов: "Огромная память, исключительная наблю­дательность". Родзянко: "Недюжинный пытливый ум". Белецкий: "Это была колоссальная фигура, чувство­вавшая и понимавшая свое значение". Гиппиус: "Он умен. В соединении получается то, что зовут "мужицким умом", -- какая-то гениальная "смет­ка", особая гибкость и ловкость. Сметка позволяет Рас­путину необыкновенно быстро оборачиваться, пронизы­вать острым взором и схватывать данное, направлять его". Евреинов: "Крайне талантливый". Руднев: "Вообще надо сказать, что Распутин, несмот­ря на свою малограмотность, был далеко не заурядным человеком и отличался от природы острым умом, боль­шой находчивостью, наблюдательностью и способнос­тью иногда удивительно метко выражаться, особенно давая характеристики отдельным лицам". И множество подобных слов, сказанных, кстати, по преимуществу недоброжелателями отца. У Гиппиус же есть наблюдение: "Распутин -- перво­бытный человек из вековой первобытной среды". Это способно объяснить, почему многое в нем оставалось непонятным и даже враждебным для людей, далеких от народной жизни и не желающих ее понять. Я привела только малую часть описаний отца, как они даны в записках современников. Попробуйте отве­тить хотя бы на вопрос, так какого же роста был отец, среднего, выше среднего? Раньше я говорила о том, что многие путались в цвете его глаз. Не найти и одинако­вых описаний черт лица, фигуры и т.п. Более того, по­смотрите на фотографии отца -- иногда кажется, что на них сняты разные люди. В этом смысле интересно привести еще одно описа­ние, сделанное Труфановым и потому приобретающее особое значение. Труфанов сопровождал отца в его по­ездке в Царицын. Там отец, стоящий на возвышении у церкви и говорящий с толпой, пришедшей его послу­шать, виделся Труфанову очень высоким, тонким, го­товым почти взлететь. "Меня держит здесь" Итак, отец появился в Санкт-Петербурге. Город ему не понравился. Потом он говорил мне, что ему душно здесь. Нежелание свое сразу уехать обрат­но объяснил так: "Меня держит здесь". Поначалу отец, мало с кем знакомый тогда, не знал, что делать дальше. Он уже давно слышал о священнике из собора в Кронштадте -- знаменитом Иоанне Кронштадтском. Го­ворили, он обладает огромной духовной силой. И вот в одно из воскресений отец решил поехать в Кронштадт, на проповедь. Говорили, что собор, где служит Иоанн Кронштадт­ский, -- оазис покоя в бурлящем море. Отцу предстояло убедиться в этом. Сама служба проходила необычно: она включала в себя публичную исповедь. Под конец, перед самым причасти­ем, по сигналу, поданному священником, все присут­ствующие выкрикивали во всеуслышание свои грехи. Отец бывал во многих церквах и монастырях, но нигде не встречал подобного. Прихожане, не стыдясь, в пол­ный голос объявляли о своих прегрешениях, просили у Бога прощения, а затем вкушали тело и кровь Христа. При этом не было суеты, толкотни -- один обряд сменял другой. Отец был ошеломлен таким проявлением искренней веры в Бога. Считается, что Бог пребывает в церкви. И это, ко­нечно, так. Это знают все верующие. Но не всем дано почувствовать Бога рядом с собой во время церковной службы. Отец простоял на коленях всю службу. Молился, вру­чая свою судьбу Господу. Люди, обладающие духовным зрением, узнают друг друга. Архимандрит Иоанн вышел из алтаря, остано­вился перед отцом, взял его за руку и заставил встать. Сказал, что почувствовал присутствие отца в храме: -- В тебе горит искра Божья. Отец попросил благословения у архимандрита. -- Господь тебя благословляет, сын мой, -- ответил тот. В тот день отец принял причастие из рук Иоанна Кронштадтского, что было большой честью. После архимандрит позвал отца к себе. Отец рассказал Иоанну о себе все. "Как на духу". Впро­чем, он и воспринимал происходящее как продолже­ние исповеди, начатой еще в храме во время службы. Разумеется, рассказал и о явлении Казанской Божь­ей Матери, о смутных догадках, наполнивших его пос­ле этого. Рассказал о том, что пришел в Петербург как бы не по своей воле: -- Вело меня сюда... Архимандрит слушал отца, не перебивая. Когда отец закончил говорить, спокойно сказал: -- Бог привел, значит так тому и быть. У отца вырвался вопрос: -- Чему быть? Архимандрит так же серьезно ответил: -- А что Бог даст, тому и быть. Его слушай, он вразумит. Даже Труфанов так передает слова Иоанна Кронш­ тадтского: -- Странствуй, странствуй, брат, тебе много дал Бог, помогай людям, будь моею правою рукой, делай дело, которое и я, недостойный, делаю... Архимандрит, пересказывая другим встречу с отцом, называл его "истинным старцем". Вскоре он пригласил отца пожить в монастыре. Отец приглашение с радостью принял. Новые знакомства Иоанн Кронштадтский, искренне расположивший­ся к отцу, познакомил его с Гермогеном Саратовским, в то время одним из самых популярных церковнослужи­телей в России; монахом Илиодором (в миру -- Сергей Труфанов), известным тогда суровыми проповедями, собиравшими огромные толпы слушателей; и архиман­дритом Феофаном, инспектором Духовной академии Санкт-Петербурга, духовником семьи императора. Они были поражены высказываниями простого му­жика. За простодушием таилось глубокое понимание религиозных истин. Приведу здесь замечание именно Симановича. Он, иудей, по понятным причинам сам совершенно не спо­собен был понять ничего из тех религиозных открове­ний, которые давались отцу. Значит мог только перено­сить мнение других. А таких мнений он слышал много. И, зная его натуру, возьмусь утверждать, что если бы в описываемом вопросе до него дошло что-нибудь непри­ятное для отца, он бы непременно передал это во все­услышанье. В других случаях так и происходило... Итак: "Распутин своими религиозными познаниями приводил в изумление даже епископов и академически образо­ванных богословов". К словам Симановича прибавлю слова Белецкого, по должности своей -- министра внутренних дел -- и по собственному рвению (с целями как раз тут уж точно -- "притереться" к влиятельным интриганам двора) соби­равшего документы, в основном компрометирующие. На этот раз и ему пришлось трудно, здесь упрекнуть отца было не в чем: "С ним считались многие, в том числе видные иерархи церкви, не говоря уже о средних духов­ных слоях". Нельзя сказать, что компанию, собравшуюся в доме Иоанна Кронштадтского, кто-то осмелился бы отнести к легкомысленной. Они были очень пристрастны, когда речь заходила о вопросах веры. Возможно, они ждали от отца -- сибирского мужика -- даже чего-то, граничащего с еретическим взглядом. Но быстро поняли, что он тверд в православии. Превосходная память позволяла отцу цитировать длинные куски из Священного Писания. Уже только одно это поразило искушенных собеседников. Умением тол­ковать священные тексты образованных богословов уди­вить было сложнее. Но и это удалось сделать отцу. По меткому замечанию одного из слышавших отца, его "безыскусность граничила с изощренностью". Житейский ключ В этом месте интересно будет передать следующее. Как-то в самом начале знакомства князь Юсупов стал свидетелем рассуждений отца на темы Священного Пи­сания. Смею думать, что и в тот день отец говорил ничуть не хуже, чем во все предыдущие, и не был менее крас­норечив, чем в беседах с образованнейшими иерархами. Однако Юсупов замечает: "Мне стало противно слушать, как этот неграмотный мужик жонглирует кусками из Священного Писания". Обращу внимание на слово "жон­глирует". В отличие от отца князь был абсолютно грамо­тен и слова расставлял, как ему казалось, с точностью и однозначностью. Значит, князя поразила ловкость, то есть умелость, с какой отец приводил куски из Свя­щенного Писания. Ведь жонглировать -- это и значит умение сохранять баланс и точность. Но именно это и стало "противно" князю. Он не мог, и никогда не смог, простить "неграмотному мужику" такого умения. Дело не в том, что кто-то лучше, а кто-то хуже знал Писание. Этот момент -- только сколок общей манеры Юсупова трактовать события. Ниже я еще скажу о нем многое. Сейчас же отнесу к нему фразу, услышанную не по его адресу, но способ­ную объяснить и его некоторые действия: "Невырос­ший ребенок до старости сердится, если хвалят пого­ду, а не его". Это житейский ключ, простой, но безотказно откры­вающий многие кладовые. Споры из-за догм (говорил: "Из-за буквы") отца не интересовали, он чувствовал, что это пустая трата вре­мени. Его лучше потратить на "разговор с Богом". "Чтобы опыт пересиливал букву, надо чтобы он был в тебе хозяин". Опытное применение Жевахов оставил в своих воспоминаниях запись од­ной из проповедей отца, сделанных им позднее описы­ваемого времени. Я привожу ее здесь, потому что то, о чем именно говорил отец, важно запомнить сейчас, чтобы иметь в виду все время рассказа о его жизни в Петербурге. "Чтобы спасти свои души, надо-ть вести богоугод­ную жизнь", -- говорят нам с амвонов церковных свя­щенники да архиереи... Это справедливо... Но как же это сделать?.. "Бери "Четьи-Минеи", жития святых, читай себе, вот и будешь знать, как", -- отвечают. Вот я и взял "Четьи-Минеи" и жития святых и начал их разбирать и увидел, что разные святые только спасались, но все они покидали мир и спасение свое соделывали то в монас­тырях, то в пустынях... А потом я увидел, что "Четьи-Минеи" описывают жизнь подвижников с той поры, когда уже они поделались святыми... Я себе и подумал -- здесь, верно, что-то не ладно... Ты мне покажи не то, какую жизнь проводили подвижники, сделавшись свя­тыми, а то, как они достигли святости... Тогда и меня чему-нибудь научишь. Ведь между ними были великие грешники, разбойники и злодеи, а про то, глянь, опе­редили собою и праведников... Как же они опередили, чем действовали, с какого места поворотили к Богу, как достигли разумения и, купаясь в греховной грязи, жестокие, озлобленные, вдруг вспомнили о Боге, да пошли к Нему?! Вот что ты мне покажи... А то, как жили святые люди, то не резон; разные святые разно жили, а грешнику невозможно подражать жизни святых. Увидел я в "Четьи-Минеи" и еще, чего не взял себе в толк. Что ни подвижник, то монах... Ну, а с мирскими-то как? Ведь и они хотят спасти души, нужно и им помочь и руку протянуть. Значит, нужно прийти на помощь и мирянам, чтобы научить их спасать в миру свои души. Вот, примерно, министр царский, али генерал, али кня­гиня какая, захотели бы подумать о душе, чтобы, значит, спасти ее... Что же, разве им тоже бежать в пусты­ню или монастырь?! А как же служба царская, а как же присяга, а как же семья, дети?! Нет, бежать из мира таким людям не резон. Им нужно другое, а что нужно, того никто не скажет, а все говорят: "ходи в храм Бо­жий, соблюдай закон, читай себе Евангелие и веди бо­гоугодную жизнь, вот и спасешься". И так и делают, и в храм ходят, и Евангелие читают, а грехов, что ни день, то больше, а зло все растет, и люди превращаются в зверей... А почему?.. Потому, что еще мало сказать: "веди богоугодную жизнь", а нужно сказать, как начать ее, как оскотинившемуся человеку, с его звериными при­вычками, вылезть из той ямы греховной, в которой он сидит; как ему найти ту тропинку, какая выведет его на чистый воздух, на Божий свет. Такая тропинка есть. Нуж­но только показать ее. Вот я ее и покажу. Спасение в Боге... Без Бога и шагу не ступишь... А увидишь ты Бога тогда, когда ничего вокруг себя не будешь видеть... Потому и зло, потому и грех, что все заслоняет Бога, и ты Его не видишь. И комната, в кото­рой ты сидишь, и дело, какое ты делаешь, и люди, какими окружен, -- все это заслоняет от тебя Бога, по­тому что ты и живешь не по-Божьему, и думаешь не по-Божьему. Значит, что-то да нужно сделать, чтобы хотя увидеть Бога... Что же ты должен сделать?.. После службы церковной, помолясь Богу, выйди в воскресный или праздничный день за город, в чистое поле... Иди и иди все вперед, пока позади себя не уви­дишь черную тучу от фабричных труб, висящую над Петербургом, а впереди прозрачную синеву горизонта... Стань тогда и помысли о себе... Каким ты покажешься себе маленьким, да ничтожным, да беспомощным, а вся столица в какой муравейник преобразится перед твоим мысленным взором, а люди -- муравьями, копо­шащимися в нем!.. И куда денется тогда твоя гордыня, самолюбие, сознание своей власти, прав, положения?.. И жалким, и никому не нужным, и всеми покинутым осознаешь ты себя... И вскинешь ты глаза свои на небо и увидишь Бога, и почувствуешь тогда всем сердцем сво­им, что один только у тебя Отец -- Господь Бог, что только одному Богу нужна твоя душа, и Ему одному ты захочешь тогда отдать ее. Он один заступится за тебя и поможет тебе. И найдет на тебя тогда умиление... Это первый шаг на пути к Богу. Можешь дальше и не идти, а возвращайся назад в мир и становись на свое прежнее дело, храня, как зени­цу ока, то, что принес с собою. Бога ты принес с собою в душе своей, умиление при встрече с Ним стяжал и береги его, и пропускай через него всякое дело, какое ты будешь делать в миру. Тогда всякое земное дело превратишь в Божье дело, и не под­вигами, а трудом своим во славу Божию спасешься. А иначе труд во славу собственную, во славу твоим страс­тям, не спасет тебя. Вот это и есть то, что сказал Спаси­тель: "царство Божие внутри вас". Найди Бога и живи в Нем и с Ним и хотя бы в каждый праздник, или вос­кресение, хотя бы мысленно отрывайся от своих дел и занятий и вместо того, чтобы ездить в гости или теат­ры, езди в чистое поле, к Богу". Распутин кончил. Впе­чатление от его проповеди получилось неотразимое, и, казалось бы, самые злейшие его враги должны были при­знать ее значение. Он говорил о том, что "начало пре­мудрости -- страх Божий", что "смирение и без дел спа­сение", о том, что "гордым Бог противится, а смирен­ным дает благодать" -- говорил, словом, о наиболее известных каждому христианину истинах; но он облек эти теоретические положения в такую форму, какая допускала их опытное применение. Я слышал много раз­ных проповедей, очень содержательных и глубоких; но ни одна из них не сохранилась в моей памяти; речь же Распутина, произнесенную 15 лет тому назад, помню и до сих пор и даже пользуюсь ею для возгревания своего личного религиозного настроения". Обращу только внимание на фразу -- "опытное при­менение", как бы перенесенную Жеваховым из размыш­лений отца. Значит, и такому образованному человеку, как Жевахов, было что взять у мужика Распутина. Вразумление, к великому сожалению, не всегда и не всем идет впрок. "И сам Господь не на всех повлиял, и про некоторых заготовил ад и тьму", -- писал отец в "Житии...". Украсть червонец и сбежать Интересное добавление для этого эпизода, как у Ко­ковцова запечатлен разговор отца и епископа Феофана: "Этот человек пришел к епископу Феофану после дол­гих месяцев скитания по разным отдаленным монасты­рям, и собираясь направиться, по его словам, к святым местам. Он рассказал епископу всю свою прошлую жизнь, полную самых предосудительных поступков, покаялся во всем и просил наставить его на новый путь. И по мере того, как он стал открывать ему свою душу, Распутин все больше и больше заинтересовывал Преос­вященного своим религиозным настроением, перехо­дившим временами в какой-то экстаз, и в эти минуты он доходил, по словам епископа, до такого глубокого молитвенного настроения, которое епископ встречал только в редких случаях среди наиболее выдающихся представителей нашего монашества". Из этого следует, что нельзя ставить и под малейшее сомнение искренность настроения отца. А кто-то сказал, что когда отец пришел в Петербург, то "просто хотел украсть червонец и сбежать", то есть воспользоваться представившимся случаем. Но в этом не было никакой нужды. Не с умом отца -- пускаться в такие дешевые предприятия. Если бы отец захотел, к его ногам сложили бы горы денег. Но ему не этого было надо. И потом, рассмотрим ситуацию по-другому. К моменту, когда отец появился в Петербурге, его домашние (Покровские) дела обстояли как нельзя луч­ше. Я уже говорила об этом. Подумайте сами -- что делать простому сибирскому мужику, практически неграмотному, в столице, приди он туда на ловлю денег и выгод? В Покровском и дальней округе его почитали, к нему шли, даже приезжали из города, что свидетельствовало о признании за ним необыкновенных способностей. Больше того, после истории со следствием по доно­су Покровского священника, отца признали и церков­ные чины. За благополучием, сладким куском отцу не было ни­какой необходимости идти так далеко. Он мог кататься как сыр в масле, не выезжая за пределы своей деревни. Надо брать в расчет и то, как чувствовал, понимал отец самого себя. То есть каким себя воспринимал. Он -- крестьянин, выросший в дальнем углу. Его мир стал расширяться только тогда, когда он начал странничать. Но и тогда он видел мир в том виде, каким только и мог его воспринимать -- как крестьянин, пусть и обла­дающий огромным духовным даром. Внешний мир, тот, что находится за пределами зна­ния опытного странника, для него не существует как то, к чему вообще можно стремиться. В материальном смысле отец довольствовался тем, что у него было. А о каких-то из земных благ, в поисках которых и едут из глуши в столицу, он просто не имел представления. Ему не нужен был Петербург для того, чтобы жить лучше, чем он жил в Покровском. Ему не нужен был Петербург, чтобы получить славу большую, чем он имел в Покровском. Итак, отец стал жить в Кронштадтском монастыре. "Этот -- настоящий, не верхотурский", -- говорил он. Отец вспоминал, что, когда он переступил порог монастыря, ему показалось -- монастырские ворота от­секли от него всю скверну прошлой жизни. Кто терся, а кого звали Спустя несколько дней после появления отца в мо­настыре, архимандрит Иоанн предложил ему стать чле­ном "Союза истинно русских людей", общества, со­зданного для борьбы с революционерами и оказания посильной поддержки трону. Членами этого Союза уже был цвет духовенства, в том числе, -- Гермоген, Фео­фан и Илиодор, а также кое-кто из землевладельцев и аристократов. Отец был счастлив войти в их круг. Одна дама, подруга философа и жена литератора, написала, что "Распутин в самом начале терся около белого духовенства". Она, должно быть, через десятые руки знает о собраниях кружка -- Союза. Не отец "терся", а его позвали. Только иным не дано понять разницу. Особенно опекал отца архимандрит Феофан. Он ввел отца во влиятельные круги (без малейших усилий и же­лания на то отца). Феофан же подыскал отцу жилье у члена Государ­ственной Думы Григория Петровича Сазонова. Тот ра­душно принял отца, и в доме у Сазоновых он прожил несколько лет. Архимандрит взял на себя роль отцовского советника и наставника. И отец целиком полагался на его суждения. Именно Феофан познакомил отца с великими кня­гинями Милицей и Анастасией, черногорскими прин­цессами и женами великих князей Петра Николаевича и Николая Николаевича. (В доме первого, кстати, отец был представлен царю и царице.) Делая это, архиман­дрит намеревался воздействовать на великую княгиню, поскольку и она, и ее сестра, великая княгиня Анаста­сия, как и их мужья, очень интересовались мистикой и оккультизмом. Вводя отца в их дом, архимандрит пред­полагал, что "тобольский старец" сумеет "отвадить" ве­ликосветских дам от "богопротивного дела". Отец произвел на великих княгинь Милицу и Анас­тасию огромное впечатление. (Но, как оказалось, это впечатление никакого положительного душевного дви­жения у великих княгинь не вызвало.) А через них об отце стали узнавать другие. Глава 7 НИКОЛАЙ ВТОРОЙ Идеал Николая -- Слабая воля ищет волю сильную -- Царь разуверился во всех Идеал Николая Тем временем грядущий хаос только приуготовлялся всеми текущими событиями. И роль главной жертвы была отведена царю Николаю Второму. Почему? Ответ найдем в самой личности государя и в тех об­стоятельствах, которые сопутствовали его правлению и жизни (что, впрочем, было для него одно и то же). У Гурко читаем: "Россия для государя отнюдь не была "вотчиной", хотя подчас поступал он именно так, как вотчинный владелец. Постигал он и то, что не Россия для него, а он для России. При этом Россию, русский народ он горячо любил. В его устах слова "наша матушка Россия" не были пустым звуком. Но в чем реально со­стояла польза России -- он себе сколько-нибудь точно­го отчета не отдавал. В особенности это ясно сказалось в делах Дальнего Востока, где он стремился расширить свои владения, не думая о том, насколько это нужно России и русскому народу". Из всех русских самодержцев Николай Второй боль­ше всех походил на царя Алексея Михайловича, про­званного Тишайшим. И сына своего государь назвал в честь него. Тот был его идеалом -- царь-молитвенник. Николай как-то в присутствии отца рассказывал ца­ревичу Алексею эпизод из царствования Алексея Михайловича: во время очередного бунта государь вышел к ропщущему народу с иконой, уговаривая "чтоб им от шуму перестать". Алексей спросил: -- И что же, перестали? Николай обратил взгляд к моему отцу, словно ища у него поддержки. Молчание затянулось. Отец вздохнул: -- Скажи, что ли, правду. -- Не перестали. Уверена, отец не знал этого эпизода из истории цар­ствования Алексея Михайловича. Но опытное знание никогда не давало ему ошибаться. Слабая воля ищет волю сильную Николай Второй не имел нужного руководства. Это вовсе не означает, что он нуждался в диктовке -- сде­лай то, не делай так. Ему не хватало силы, энергичного направления сил, которые он сам высвободить в себе не мог. У Гурко: "В личности Николая Второго наблюдалось странное и редкое сочетание двух по существу совер­шенно противоположных свойств характера: при своем стремлении к неограниченному личному произволу, он совершенно не имел той внутренней мощи, которая покоряет людей, заставляя их беспрекословно повино­ваться. Основным качеством народного вождя -- власт­ным авторитетом личности -- государь не обладал вовсе. Он и сам это ощущал, ощущала инстинктивно вся стра­на, а тем более лица, находившиеся в непосредствен­ных сношениях с ним. Всецело побороть природную застенчивость не уда­лось Николаю Второму до самого конца его довольно продолжительного царствования. Застенчивость эта была заметна при всяком его выступлении перед многолюд­ным собранием, и выработать внешние приемы не­принужденного царственного общения со своими под­данными ему так и не удалось. Внешним образом сму­щение государя выражалось, например, в столь известном постоянном поглаживании усов и почесывании ле­вого глаза. То, что так легко давалось их царственным предшественникам, что в совершенстве осуществляли Александр Третий и вдовствующая императрица Мария Федоровна, никогда не было усвоено Николаем Вто­рым, а в особенности его супругой". Все события сходятся к тому, что именно поиском такого энергического начала государь был озабочен. Возьмем опять Гурко: "Несомненно, однако, что и положительная наука все более склонна признавать за неоспоримые факты многое из того, что сравнительно недавно считалось измышлением грубого суеверия и непроходимого невежества. Сила воздействия человечес­кого духа на материальные явления все более научно подтверждается, а сфера этого воздействия все более расширяется. Распутин при помощи концентрации сво­ей воли становился посредником между какой-то неве­домой оккультной силой и производимыми ею матери­альными явлениями. Можно, кроме того, считать вполне установленным, что Распутин обладал силою гипноти­ческого внушения, доходившей до степени необычай­ной. Каким-то внутренним напряженным сосредоточе­нием своей воли он в отдельных случаях достигал резуль­татов столь же неожиданных, сколь и исключительных". У Евреинова: "Эффект "воздействия" сильной воли испытывался каждым из знакомившихся с Распутиным, испытывался сразу же и, насколько известно, без еди­ного исключения". Белецкий, описывая отца и Николая Второго, заме­чал: "Это была сильная воля и слабая воля". Не будет дерзостью сказать, что государь и отец двига­лись навстречу друг другу. При этом внутренние устремле­ния государя в значительной степени входили в противо­речие и даже столкновение с тем, что окружало его. Жевахов пишет: "Что представлял собою государь император? Это был прежде всего богоискатель, чело­век, вручивший себя безраздельно воле Божией, глубо­ко верующий христианин высокого духовного настрое­ния, стоявший неизмеримо выше тех, кто окружал его и с которыми государь находился в общении. Только безграничное смирение и трогательная деликатность, о которых единодушно свидетельствовали даже враги, не позволяли государю подчеркивать своих нравственных преимуществ пред другими... Только невежество, духов­ная слепота или злой умысел могли приписывать госу­дарю все то, что впоследствии вылилось в форму зло­стной клеветы, имевшей своей целью опорочить его, поистине, священное имя. А что это имя было действи­тельно священным, об этом свидетельствует, между прочим, и тот факт, что один из социалистов-револю­ционеров, еврей, которому было поручено обследова­ние деятельности царя, после революции, с недоуме­нием и тревогою в голосе, сказал члену Чрезвычайной следственной комиссии А.Ф.Романову: "Что мне делать! Я начинаю любить царя". Царь разуверился во всех Теперь дам слово великому князю Александру Ми­хайловичу. Он трезвее многих других оценил характер и способности своих родственников: "Стройный юноша, ростом в пять футов и семь дюймов, Николай Второй провел начало своего царствования, сидя за громадным письменным столом в своем кабинете и слушая с чув­ством, скорее всего приближающимся к ужасу, советы и указания своих дядей. Он боялся оставаться наедине с ними. В присутствии посторонних его мнения принима­лись дядями за приказания, но стоило племяннику и дядям остаться с глазу на глаз, их старшинство давало себя чувствовать, а потому последний царь всея Руси глубоко вздыхал, когда во время утреннего приема выс­ших сановников империи ему возвещали о приходе с докладом одного из его дядей. Они всегда чего-то требовали. Николай Николаевич воображал себя великим полководцем. Алексей Алек­сандрович повелевал моряками. Сергей Александрович хотел бы превратить Московское генерал-губернатор­ство в собственную вотчину. Владимир Александрович стоял на страже искусств. Все они имели, каждый своих, любимцев среди ге­нералов и адмиралов, которых надо было производить и повышать вне очереди, своих балерин, которые желали бы устроить "русский сезон" в Париже, своих удиви­тельных миссионеров, жаждущих спасти душу импера­тора, своих чудодейственных медиков, просящих ауди­енции, своих ясновидящих старцев, посланных свыше и т. д. Я старался всегда обратить внимание Николая Вто­рого на навязчивость наших родных". Ни в ком государь не находил помощи. Ужас ситуа­ции заключался в том, что именно на царствование Николая Второго пришлось время, когда требовалось сочетание искренних усилий всех, вовлеченных в уп­равление государством. "Николай Второй в трудные минуты жизни имел обыкновение спрашивать совета у своих родственников", -- пишет Александр Михайлович. Правильнее было бы -- "имел неосторожность". Не случайно несколько ниже великий князь утверждает, говоря о состоянии госуда­ ря: "Он разуверился во всех". Кстати приведу слова отца из "Жития...": "В настоя­щее время, кто может совет дать, так они в уголочки позагнаны". Приведу и свидетельство Гурко, свидетельство не только об исключительном положении Николая, но и обыкновенности такого положения: "Окруженный не­сколькими близкими друзьями, как-то: Воронцовым, Черевниным, Рихтером и кн. В.Оболенским, которым он отнюдь не дозволял вмешиваться в государственные вопросы и даже говорить о них, Александр Третий ог­радил себя от интриг, могущих его свернуть с твердо начертанного им пути. Но это породило другое зло -- отчужденность от общества, отчужденность от жизни и не