знакомство с новыми, выдвигавшимися его запроса­ми и настроениями. Существование в заколдованном кругу, куда лишь с трудом и смутно проникают те течения мысли, которые в данное время захватывают и направляют народную волю, для монарха столь же опасно, как постоянное выслушивание городских сплетен и выдерживание перекрестного огня неизменно плетущихся вокруг него интриг. Но таково положение всех царствующих: либо пол­ная отчужденность, либо невольное впитывание в себя множества разнообразных нашептываний и подсказы­ваний, разобраться в коих тем более трудно, что в прав­дивости и личном бескорыстии различных сообщений и указаний монарх никогда не может быть уверен. Приве­ду по этому поводу мнение великой княгини Елизаветы Федоровны об окружении Николая Второго и его суп­руги. На слова одного видного судебного деятеля, выра­зившего сожаление, что государь не видит никого, кро­ме его ближайшего окружения, и что если ему неудоб­но общаться с парламентариями, то он мог бы все же видеть людей из мира литературного, художественного и научного, великая княгиня с живостью ответила: "А почему же не парламентариев? Ведь при нынешней об­становке достаточно прожить один год при дворе, что­бы утратить всякую веру в людей". Симанович (его -- потому только, что он, как и вся­кий раз, говорит с чужого голоса. Всем известна была манера Симановича, состоявшая в том, чтобы выслу­шивать в гостиных мнения других, а при случае выда­вать за свои, обозначая так собственную осведомлен­ность): "В сущности, я Николая Второго всегда жалел. Без сомнения, он был глубоко несчастный человек. Он никому не мог импонировать, и его личность не вызы­вала ни страха, ни почтения. Он был заурядным челове­ком. Но справедливость все-таки требует подтвердить, что при первой встрече он оставлял глубоко обаятель­ное впечатление. Он был прост и легко доступен, а в его присутствии совершенно забывался царь. В своей личной жизни он был чрезвычайно мало требователен. Но его характер был противоречив. Он страдал от двух недостатков, ко­торые в конце концов его погубили: слишком слабая воля и непостоянство. Он никому не верил и подозре­вал каждого. Распутин передавал мне как-то следующее выражение царя: "Для меня существуют честные люди только до двух годов. Как только они достигают трехгодичного возраста, их родители уже радуются, что они умеют лгать. Все люди лгуны". Николай жил в убежде­нии, что все его обманывают, стараются перехитрить и никто не приходит к нему с правдой. Это был трагизм его жизни. В сознании, что он ненавидим собственною матерью и родственниками, он жил в постоянной бояз­ни от двора императрицы-матери, то есть так называе­мого старого двора. Он считал даже свою жизнь в опас­ности. Привидение дворцового переворота постоянно носилось перед его глазами. Он часто высказывал опасе­ние, что его ожидает судьба сербского короля Алексан­дра, которого убили вместе с женой и трупы выбросили через окно на улицу. Видно было, что убийство сербс­кого короля произвело на него особое впечатление и наполняло его душу содроганием. Царь проявлял осо­бый интерес к спиритизму и ко всему сверхъестествен­ному. В этом лежала большая опасность. Когда он слы­шал о каком-нибудь предсказателе, спирите или гип­нотизере, в нем сейчас же возникало желание с ним познакомиться. Этим и объясняется, что столько жули­ков и сомнительных личностей, при других условиях и мечтать не смевших о царском дворе, сравнительно лег­ко получали доступ к дворцу". Обращу внимание на конец. Симанович прямо назы­вает жуликами тех, кто теснился возле Николая и его семьи. Понимал это и сам государь, поэтому и испыты­вал неудовлетворение от их пребывания во дворце. В интересе к сверхъестественному, о чем пишет Си­манович, проявилось стремление государя вырваться из привычного, такого тягостного для него круга, ставше­го ко времени появления отца в Петербурге замкнутым. Повторю, он ни в ком не находил опоры и хватался за соломинки, ломавшиеся в тот же миг. Глава 8 ЦАРИЦА АЛЕКСАНДРА ФЕДОРОВНА Любимая жена и ненавистная невестка -- -- Свекровь начинает интриговать -- -- Империи нужен цесаревич Любимая жена и ненавистная невестка Картина не будет полной, да и понятной, если не сказать о царице -- Александре Федоровне. Она состояла в близком родстве с британскими мо­нархами, будучи дочерью Людовика Гессен-Дармштад-тского и принцессы Алисы, одной из дочерей королевы Виктории. Николай также состоял в родстве с британской ко­ролевской семьей, его матерью была Дагмара, дочь ко­роля Дании Христиана Девятого и сестра королевы Алек­сандры, супруги Эдуарда Седьмого. Имя "Дагмара" встре­чается в русских исторических книгах редко, так как пос­ле вступления в брак с царем Александром Третьим она перешла в православие, сменила имя, став Марией Фе­доровной. Она резко возражала против союза сына, тогда еще царевича, с поразительно красивой Алике, и лишь вме­шательство властной Виктории позволило их свадьбе состояться. Николай и Алике, принявшая в православии имя Александры Федоровны, зажили счастливой семейной жизнью. Почти все, кто писал о семье Николая и Алек­сандры, отмечали, что они составляли счастливую пару. И, судя по всему, это действительно так. Но кроме соб­ственно супружества их союз был сопряжен с исполне­нием государственных обязанностей. Счастье "на двоих" -- не для монарших особ. Николай Второй, как только женился, немедленно погрузился в государственные дела, к которым отец его почти не подготовил, и они отнимали большую часть времени. В этом тоже кроется причина настроения Алек­сандры Федоровны. Она чувствовала себя покинутой, одинокой среди враждебно настроенного двора. Время нисколько не смягчило отношения Марии Федоровны к супруге сына. Непреклонность вдовствующей императрицы пере­давалась придворным (так что приведенное свидетель­ство Симановича, относящееся к Николаю Второму, в известной мере вполне может быть отнесено и к Алек­сандре Федоровне). Обладая тончайшей душевной организацией (неко­торые мемуаристы видят в этом проявление нервной болезни, указывая на частые истерические припадки, изводившие императрицу), Александра Федоровна с самого начала жизни в России видела (и чаще всего спра­ведливо) вокруг себя врагов. Гурко: "Александра Федоровна оказалась в Петербур­ге, как в лесу, и, надо сказать правду, не приложила никаких усилий к тому, чтобы разобраться в нем и при­обрести симпатии общества. Так на всех парадных вече­рах и приемах Мария Федоровна обходила собравшихся и продолжительно с ними беседовала, а Александра Федоровна ограничивалась разговорами с приближен­ными и стремилась скорее удалиться во внутренние по­кои. Обстоятельство это обратило на себя внимание об­щества. Отзвук этого имеется в дневнике ст.-секретаря Половцова. Под 6-м мая 1902 года там записано: "После завтрака (во дворце по случаю царских именин) обык­новенный cercle, совершаемый Марией Федоровной в назидание молодых величеств, остающихся в углах и разговаривающих лишь с двумя-тремя приближенными..." Внешняя холодность Александры Федоровны не­изменно приписывалась будто бы присущей ей надмен­ности. Между тем именно надменности у нее не было. Было у нее сильно развитое чувство собственного царс­кого достоинства и немалая доза почти болезненно ще­петильного самолюбия, но надменность ей была совер­шенно чужда. В домашней обстановке она, наоборот, отличалась чрезвычайной простотой, и к людям, нахо­дившимся в ее личном услужении, относилась с не­обыкновенной внимательностью и даже лаской. Так, няня наследника, М.И.Вешнякова, которую в царской семье звали Меричкой, отзывалась о государыне не иначе как о святой женщине, заботливо входящей в нужды всех лиц, непосредственно ее окружающих. В письмах императрицы также проглядывает эта черта. Она печет­ся о здоровье придворных служащих и даже пишет о них государю. Затрудняло сближение Александры Федоров­ны с петербургским обществом и отсутствие у нее точек близкого с ним соприкосновения. Благодаря тому, что вдовствующая государыня по-прежнему оставалась во главе обширного ведомства учреждений императрицы Марии (женское воспитание), а также сохранила за со­бой главенствующую роль в делах Российского обще­ства Красного Креста, молодая императрица оказалась вне круга обычной деятельности русских цариц. В тече­ние продолжительного времени она была лишена воз­можности применить свою кипучую энергию, удовлет­ворить свою жажду живого дела. У нее не было поводов и возможности войти в более близкое соприкосновение с лицами, не принадлежащими к ограниченному кругу приближенных ко двору". Скажу еще об одном существеннейшем обстоятель­стве, очень малым числом людей принимающемся во внимание. Императрица страдала неврозом сердца. И каждые роды усугубляли болезнь. Вообще же для сердечных боль­ных характерно обостренное как бы вслушивание в себя. Гурко пишет о том, что императрицу многие счита­ли надменной. И он правильно опровергает это невер­ное мнение. Именно маска надменности скрывала у Александры Федоровны страх внезапной остановки сер­дца. Она обращала взгляд и слух внутрь себя и просто не видела и не слышала происходящего вокруг. Особенно мучительным становился страх припадка при большом стечении народа. А учитывая то, что во дворце всегда было много народу, то есть появляться на публике (и родственной в том числе) надо было почти беспрестанно, нервы Александры Федоровны истончи­лись до последнего предела. Гурко пишет о том, что Александра Федоровна не искала точек соприкосновения с приближенными. Но здесь надо иметь в виду, что при такой душевной орга­низации, какой обладала императрица, она и не могла найти такие точки. Русский двор ни в коем случае не уступал любому европейскому двору в пышности и богатстве. Но во много раз превосходил любой двор по интриганству (отспо­ренная Византия пропитала все в царских покоях). Алек­сандра Федоровна не была к этому подготовлена. И особенно это скажется позже, в 10-е годы. Коков­цов: "Следует сказать, что и в выборе своего непосред­ственного приближения императрица не была счастли­ва. Нельзя назвать ни одного лица, которое при всей своей действительной или кажущейся преданности, было в состоянии достаточно глубоко и авторитетно осветить ей окружавшие ее условия и хотя бы предостеречь от последствий неправильной оценки этих событий и лю­дей ее времени. Одни из узкого личного расчета либо из опасений утратить то положение, которое выпало на их долю, другие по неумению анализировать окружающие их условия или по складу их ума сами не отдавали себе отчета в том, что происходило кругом них". Свекровь начинает интриговать Сначала, напуганная приемом царственной свекро­ви, Александра Федоровна затаилась, попыталась спря­таться в скорлупу чисто семейных отношений. Но ее сан не позволил этого. Потом, попав в водоворот придворных интриг, она затаилась, боясь стать причиной не­приятностей для мужа, которого страстно любила. И это ей ставили и еще поставят в вину не раз и по всяким поводам. Вернусь несколько назад и скажу еще о некоторых обстоятельствах. Вступление Николая на трон было омрачено траге­дией на Ходынском поле, где несколько тысяч людей погибло в давке во время раздачи подарков от имени нового царя. (Он хотел было отменить запланированные ранее торжества, но советники настояли на посещении им бала, устроенного в тот же вечер в посольстве Фран­ции. Так было посеяно семя, из которого выросла смута среди рабочих, решивших, что новый царь равнодушен к их страданиям.) Кровь, пролитая при церемонии коронации, счита­ется дурным знаком. Добавлю и то, что появление Александры Федоров­ны в России совпало с болезнью и смертью Александра Третьего. Она, еще не будучи женой наследника, шла в глубоком трауре, за гробом его отца. Говорили: "Это она гроб привезла", называли "чер­ная невеста". Так в глазах многих Александра Федоровна, искрен­не стремившаяся войти в русскую жизнь, стала вестни­цей страшных несчастий. Сама она не могла не пони­мать этого. Сейчас надо сказать об очень деликатных обстоятель­ствах жизни Николая и Александры. Предпочла бы не говорить об этом, но для дальнейшего понимания со­бытий важно знать всю правду. Из всего приведенного видно, что и царь, и царица все время пребывали в напряжении на грани человечес­ких возможностей. Они были помазанниками Божьими, но при этом были и людьми, как мы. За стенами дворца бились такие же страсти, как за стенами рубленой избы моих родителей. Ничего удивительного или постыдного в этом нет. Беду Александры Федоровны можно определить сло­вами, отнесенными великим князем Александром Михайловичем к Николаю: "Он никогда не мог понять, что правитель страны должен подавить в себе чисто че­ловеческие чувства". И Николай, и Александра, конеч­но, должны были сделать это. Но не думаю, что хотели. Вся трагедия их жизни, а потом и смерти -- в этом. Не отказываясь от утверждения о том, что Николай и Александра любили друг друга и были счастливы вме­сте во всех отношениях, надо все-таки признать, что между ними стали возникать ссоры. Дам слово Симановичу: "Между царем и царицей возникали очень часто ссоры. Оба были очень нервны. По несколько недель царица не разговаривала с царем -- она страдала истерическими припадками. Царь много пил. выглядел очень плохо и сонно, и по всему было заметно, что он не властен над собой". В чем причина? Николай разрывался между матерью и женой, любя и ту, и другую. Мария Федоровна тоже, разумеется, любила сына. Но это была безотчетно "изводящая" любовь. Она не могла простить Александре Федоровне, что под давлением некоторых обстоятельств вынуждена была согласиться на брак сына. Уступив в этом, она постави­ла себе целью развести их. Империи нужен цесаревич В самой личности Александры Федоровны искать поводов для развода не приходилось -- их никто и не нашел бы. Но оставались вопросы, так сказать, физиологичес­кие. Время шло, а наследника -- мальчика -- все не было. Для царской семьи это, конечно, предмет особых забот. Но разве эти заботы должны заходить так далеко, чтобы в наше время стать причиной гонений и прямых издевательств, какие пришлось претерпеть Александре Федоровне? Тем более, что дело для старого двора заключалось не только в наследнике, вернее, совсем не в нем. Об этом -- позже. А сейчас дам слово великому князю Александру Михайловичу: "Царь был идеальным мужем и любящим отцом. Он хотел иметь сына. От его брака с принцессой Алисой Гессен-Дармштадтской у него родились в тече­ние семи лет четыре дочери. Это угнетало его. Он почти что упрекал меня за то, что у меня в тот же промежуток времени родилось пятеро сыновей. Как это ни покажет­ся малоправдоподобным, но мои отношения с импе­ратрицей были далеки от сердечности по причине той же разницы пола детей". Вот итог подзуживаний старого двора, то есть, по сути, Марии Федоровны. После рождения четырех девочек вдовствующая им­ператрица тотчас же распространила теорию, с большой охотой подхваченную сплетниками из ее окружения, будто Александра Федоровна, отказываясь родить наследника престола, предает интересы России ради Германии, по­скольку она по происхождению немка. При этом, бри­танские корни царицы сбрасывались со счетов, хотя они гораздо сильнее повлияли на формирование ее характе­ра, чем гессен-дармштадтские. О научности же подобных умозаключений говорить вообще не станем. Непритворно чувствительная царица не в состоянии была примириться с враждебной атмосферой двора. Она просто отказалась от неравной борьбы и постаралась сделать все от нее зависящее, чтобы отгородиться от внешнего мира и жить в тесном кругу своей семьи и нескольких близких друзей. Об этом я уже говорила. Глава 9 НИКОЛАЙ, АЛЕКСАНДРА И ВЕРА Очарованная православием -- -- Мнимая беременность Александры Очарованная православием Описывая атмосферу, преобладавшую в Петербурге к моменту прибытия туда моего отца, я приводила выдер­жку из воспоминаний, касающуюся духовной ее части. Напомню, речь там шла о том, что при дворе были приняты люди, по мнению Николая и, главным образом, Александры, способные разрешить их тягостные вопросы. Царица была по-настоящему религиозной. Можно себе только представить, какими усилиями далась ей перемена веры. А это было обязательное условие брака с православным монархом. Рассказывают, что это обстоя­тельство, легко преодолимое для многих других, и, кста­ти, для Марии Федоровны в свое время, чуть было не расстроило свадьбу. Есть интересное свидетельство о том, как совсем юной принцесса Алике Гессенская в 1884 году гостила у сво­ей старшей сестры, уже ставшей великой княгиней Ели­заветой Федоровной. Тогда-то она впервые увидела, и даже правильнее -- сумела прочувствовать русскую цер­ковную службу, не понимая ее значения и направления. После сдержанного до холодности протестантского бо­гослужения пышность и величавость православного об­ряда производит на тонкую душевную организацию Алике чарующее впечатление. В те же дни она стала свидетельницей каких-то при­дворных церемоний. При всей схожести русской двор­цовой жизни с европейской, в первой все же оставалось очень много от времени московских царей, когда власть мирская и власть церковная, переплетаясь и взаимно друг друга пополняя, составляли единое целое. Так первое, детское еще впечатление, положенное под спуд времени, все-таки выплеснется и полностью захватит натуру Алике. Это же увлечение сыграет с ней злую шутку, позволит воспринимать Александру Федо­ровну не в истинном свете и даже поставит ее искрен­ность под сомнение. Обязательства по перемене веры стали для Алике борьбой страстей. И одна из них победила. Алике, став православной царицей Александрой Федоровной, с рве­нием обращенной окунулась в новый для нее мир. Гурко пишет: "Александра Федоровна, перейдя в православие, отнюдь не проявила к нему того довольно равнодушного отношения, которым отличалась с семи­десятых годов прошлого века русская культурная обще­ственность. Она, наоборот, пропитала православием все свое существо, притом православием приблизительно шестнадцатого века. Обрела она глубокую веру не толь­ко во все догматы православия, но и во всю его обрядо­вую сторону. В частности, прониклась она глубокой ве­рой в почитаемых православной церковью святых. Она усердно ставит свечи перед их изображениями и, нако­нец, и это самое главное, -- проникается верой в "бо­жьих людей" -- отшельников, схимников, юродивых и прорицателей. Войти в сношение с людьми этого типа государыня стремится с первых лет своей жизни в Рос­сии, и находятся лица, которые поставляют ей таковых в таком количестве, что царский дворец приобретает в этом отношении характер старосветских домов замоск­ворецкого купечества. С заднего крыльца, разумеется, по чьей-либо рекомендации, проникают такие лица во внутренние покои дворца, где императрица с ними иног­да подолгу беседует, а гофмаршальская часть обязыва­ется их радушно угощать. Царица по этому поводу даже говорила, что ей из­вестны высказываемые по ее адресу упреки за то, что она охотно видится и беседует со странниками и раз­личными божьими людьми. "Но моему уму и сердцу, -- прибавляла она, -- подобные люди говорят гораздо боль­ше, нежели приезжающие ко мне в дорогих шелковых рясах архипастыри церкви. Так, когда я вижу входящего ко мне митрополита, шуршащего своей шелковой ря­сой, я себя спрашиваю: какая же разница между ним и великосветскими нарядными дамами?" Одновременно она углубляется в чтение творений отцов церкви. Творе­ния эти были ее настольными книгами до такой степе­ни, что рядом с кушеткой, на которой она проводила большую часть времени, стояла этажерка, заключавшая множество книг религиозного содержания, причем кни­ги эти в большинстве были не только русские, но и написанные на славянском языке, который государыня научилась вполне свободно понимать. Любимым ее за­нятием, наподобие русских цариц допетровского пери­ода, стало вышивание воздухов и других принадлежно­стей церковного обихода. На почве духа православной веры зародилась у нее, а затем утвердилась в сознании мысль о том, что соль земли русской -- ее простой на­род, а высшие классы разъедены безверием и отлича­ются развращенностью. Для укрепления в ней этого взгля­да сыграло огромную, решающую роль другое обстоя­тельство, наложившее на ее отношение к различным слоям русского народа весьма определенный оттенок, с годами все ярче выступавший. Я имею в виду те усло­вия, в которых она очутилась по прибытии в Россию, почти совпавшем с ее вступлением в роль царствующей императрицы, а именно тот прием, который она встре­тила как со стороны некоторых членов императорской фамилии, так и многих видных членов петербургского общества. Каждое ее слово, каждый жест, все, вплоть до покроя платья, которое она надевала, -- подвергалось жестокой критике, и находились услужливые люди, которые доводили это до ее сведения. Утверждали даже, что великая княгиня Мария Павловна-старшая ей од­нажды прямо сказала: "La societe vous deteste" (то есть -- общество вас ненавидит), -- что было, конечно, пре­увеличением. Неприязнь к молодой государыне исходила со стороны лиц, составлявших двор вдовствующей императрицы. Эти лица не хотели примириться с тем, что появился новый двор, ставший выше их, и прила­гали все усилия, чтобы сохранить среди петербургского общества первенствующее, хотя бы по симпатиям, по­ложение. Естественно, что понемногу, далеко не сразу, у Александры Федоровны тоже народились недобрые чув­ства к петербургскому обществу, и в этом кроется одна из причин, если не главная, того, что она обернулась к русским народным массам и в них искала сочувствия, которого петербургская знать ей не выказывала". Говорили, что глубоко религиозная царица застав­ляла Николая жить ее религиозными интересами. Но совершенно неправильно говорить "заставляла". Николай был большим знатоком и ценителем икон древнего письма и обладал редкой их коллекцией, ко­торой очень дорожил и показывал не всякому. И любовь эта была не чисто зрительная. Николай прекрасно раз­бирался в вопросах богословия, так как не только полу­чил соответствующее образование, но и имел склон­ность к духовным размышлениям. Мнимая беременность Александры Не умея сразу рассмотреть истинные намерения лю­дей, стремившихся во дворец, Николай и Александра пришли к тому, что их постепенно захватили как дей­ствительно благочестиво настроенные странники и тому подобные, так и псевдосвятые, гадалки и шарлатаны, мистики и жулики. Всех их радушно встречали, а особенно тех, кто брался предсказать появление наследника мужского пола. Слух об этом страстном желании царицы пронесся по рядам "пророков" и "предсказателей". И многие из них воспользовались возможностью нажить капитал на ее несчастье. Дальше произошло то, о чем пишет великий князь Александр Михайлович: "Однажды во дворце появился таинственный господин -- "доктор Филипп" из Парижа. Он был представлен царской чете "черногорками" -- великими княгинями Милицей и Анастасией Никола­евнами. Французский посланник предостерегал русское правительство против этого вкрадчивого иностранца, но царь и царица придерживались другого мнения. Люди, которые хотят быть обманутыми, попадают впросак. Псевдонаучное красноречие д-ра Филиппа достигло цели. Он утверждал, что обладает силой внушения, которая может оказать влияние на пол развивающегося в утробе матери ребенка. Он не прописывал никаких лекарств, которые могли бы быть проверены придворными". Я уже от многих слышала, что именно так и было. Царица не столько поддалась на пассы Филиппа, сколько уговорила сама себя. Желание ее было так силь­но, что у нее появились все обычные признаки бере­менности. Придворный медик принял эти признаки за чистую монету и заверил ее, что на этот раз должен родиться мальчик. Когда подошло предполагаемое вре­мя родов, царица удалилась в свою спальню в сопро­вождении придворных врачей, но прошло несколько дней, а никаких признаков схваток не наблюдалось. Доктора провели обследование и вынуждены были объя­вить, что "беременность имела истерическое происхож­дение". И это несчастье было истолковано не в пользу Алек­сандры Федоровны! Тут же вспомнили, не без подсказ­ки Марии Федоровны, что подобное случилось с анг­лийской королевой Мэри -- "Кровавой Мэри". Произошедшее, разумеется, дало новую пищу для злословия врагам Александры Федоровны. Они теперь говорили, будто ложная беременность явно свидетель­ствует о безумии царицы. Однако именно эти разговоры свидетельствуют о намерениях старого двора -- ведь бе­зумие, будучи медицинским образом подтвержденное, способно стать предлогом для бракоразводного процес­са. А не это ли и надо было Марии Федоровне? К этому прибавилась еще одна неприятность. Членам Священного Синода очень не нравилось то, что, как казалось, а, вернее, как нужно было истолко­вать, царская семья находилась под сильным влиянием прорицателей и ясновидящих. Архимандриту Феофану, исповеднику царицы, было поручено объявить ей, что ее ложная беременность послана в наказание свыше за то, что она прислушивается к еретикам. Не знаю, что больше подействовало на самочувствие царицы -- сама ложная беременность или же упреки людей, от которых она ждала помощи и утешения. По свидетельству находившихся тогда рядом с цари­цей, она была поражена таким отношением к ней (ис­кренне верующей и дававшей этому множество подтвер­ждений) со стороны церкви и самого Феофана. Ведь он находился рядом все время, но не нашел возможности (или желания) поговорить с ней обо всем этом раньше. (Вспомним, как он заботился о чистоте религиозных устремлений великих княгинь Милицы и Анастасии.) Теперь же он со всей силой, данной ему его саном, "подпер" стену, и без того высокую, воздвигаемую вок­руг покоев Александры Федоровны недоброжелателями. Скажу еще раз: во всем была видна рука старого дво­ра. Доктора признали, что причиной беременности по­служила истерия. А кто довел Александру Федоровну до такого состояния? Дополню картину воспоминаниями Родзянко, вно­сящими и другую ноту: "В начале 1900 года стали появ­ляться при императорском русском дворе несколько за­гадочные апостолы мистицизма, таинственные гип­нотизеры и пророки будущего, которые приобретали значительное влияние на мистически настроенный ум императрицы Александры Федоровны. В силу доверия, которое оказывалось этим проходимцам царской семь­ей, вокруг них образовывались кружки придворных, которые начинали приобретать некоторое значение и даже влияние на жизнь императорского двора. В этих кружках тайное, незаметное участие принима­ли, без сомнения, и агенты некоторых иностранных посольств, черпая, таким образом, все необходимые для них данные и интимные подробности о русской обще­ственной жизни. Так, например, за это время появился некий Филипп. Он отвечал как нельзя лучше тому типу людей, которые, пользуясь своим влиянием на психологию царственной четы, готовы служить всякому делу и всяким целям за достаточное вознаграждение. Ко двору этот господин был введен двумя великими княгинями. Но вскоре агент русской тайной полиции в Париже Рачковский донес в Петербург, что Филипп темная и подозрительная личность, еврей по националь­ности и имеет какое-то отношение к масонству и обще­ству "Гранд Альянс Израелит". Между тем Филипп при­обретает все большее и большее влияние. Он проделы­вал какие-то спиритические пассы и сеансы, предуга­дывал будущее и убеждал императрицу, что у нее не­пременно явится на свет в скором будущем сын, на­следник престола своего отца. Филипп приобретает та­кую силу при Дворе, что агент Рачковский был сменен за донос его на Филиппа. Но как-то загадочно исчез и Филипп при своей поездке в Париж". А вот слова Юсупова: "Тогда появился в Петербурге один французский оккультист, доктор Филипп, о ко­тором говорили, что он тайно послан масонскими организациями к русскому двору. Говорили, что орга­низации, пославшие его в Россию, остались им недо­вольны и отозвали его обратно". Соотнося сведения и намеки, содержащиеся в сло­вах Родзянко и Юсупова, включенных, пусть и по-раз­ному, в политическую атмосферу, можно утверждать, что в несчастье, приключившемся с императрицей, были заинтересованы некие политические круги вне России. Но тогда на это внимания предпочли не обращать. Так как расследование могло зайти слишком далеко. Священный Синод постановил, что царица должна во искупление грехов совершить паломничество к мо­гиле незадолго до этого канонизированного святого, чтобы, покаявшись, вымолить прощение и очиститься омовением в водах тамошнего источника. И в доверше­ние всех несчастий, когда царица совершала обряд очи­щения и входила в воду, она поскользнулась и упала, обнажив при этом, по слухам, нижнюю часть спины. Было так или нет, но этот случай стал еще одним пово­дом для насмешек в столице и в кругу вдовствующей императрицы. Глава 10 БОЖИЙ ЧЕЛОВЕК ГРИГОРИЙ ЕФИМОВИЧ Первая встреча -- Особый знак -- Без стеснения Первая встреча Мой отец никогда не называл мне точной даты сво­ей первой встречи с царской семьей, но, вероятно, это случилось 31 октября 1905 года, так как на следующий день, первого ноября, царь записал в своем дневнике: "Мы встретили Божьего человека -- Григория Ефимо­вича из Тобольской губернии". Вот как пишет Коковцов: "Из приближения императ­рицы первыми узнавшими о появлении в столице этого "старца" были великие княгини Анастасия и Милица Николаевна, дочери князя Николая Черногорского, за­мужем -- первая за великим князем Николаем Николае­вичем и вторая -- за братом его великим князем Петром Николаевичем. Они, бесспорно, говорили императрице о том, что видели "старца", который произвел на них глубокое впечатление всем складом его речи, большою набожностью и каким-то особенным разговором на тему о величии Бога и о суетности всего мирского. Но не подлежит никакому сомнению, что значитель­но большее впечатление о том же появившемся на пе­тербургском горизонте человеке произвели на императ­рицу слова преосвященного Феофана, ректора С.-Пе­тербургской духовной академии, которого императрица знала, принимала его, охотно беседовала с ним на религиозные темы и оказывала ему большое доверие. Он был короткое время ее духовником. Сам человек глубоко религиозного настроения, ши­роко известный своей аскетическою жизнью и строгос­тью к себе и к людям, епископ Феофан принадлежал к тому разряду русского монашества, около которого бы­стро сложился обширный круг людей, искавших в бесе­дах с ним разрешения многих вопросов их внутренней жизни и потом громко говоривших о его молитвеннос-ти и каком-то особенном умении его подойти к челове­ку в минуту горя и сомнения. В одно из посещений императрицы преосвященный Феофан рассказал ей, что к нему пришел и живет уже некоторое время около него крестьянин Тобольской губернии. Он долго присматривался к Распутину и вынес затем убеждение, что он имеет перед собой во всяком случае незаурядного представителя нашего простонародья, ко­торый достоин того, чтобы о нем услышала Императ­рица, всегда интересовавшаяся людьми, сумевшими подняться до высоты молитвенного настроения. Императрица разрешила епископу Феофану привез­ти Распутина и после краткой с ним беседы пожелала не ограничиться этим первым свиданием, а захотела ближе узнать, что это за человек. По словам некоторых приближенных к ней людей, императрица сначала не могла хорошенько усвоить себе его отрывочную речь, короткие фразы мало определен­ного содержания, быстрые переходы с предмета на пред­мет, но затем незаметно Распутин перешел на тему, которая всегда была близка ее душе. Он стал говорить, что ей и государю особенно трудно жить, потому что им нельзя никогда узнать правду, так как кругом них все больше льстецы да себялюбцы, которые не могут сказать, что нужно для того, чтобы народу было легче. Им нужно искать этой правды в себе самих, поддержи­вая друг друга, а когда и тут они встретят сомнение, то им остается только молиться и просить Бога наставить их и умудрить, и если они поверят этому, то все будет хорошо, так как Бог не может оставить без своей помо­щи того, кого он поставил на царство и кому вложил в руки всю власть над народом. Тут он ввел и другую нот­ку, также близкую взглядам императрицы, а именно, что царю и ей нужно быть ближе к народу, чаще видеть его и больше верить". Дополнение Гурко: "Одна из существенных причин расположения Александры Федоровны к Распутину со­стояла именно в том, что она почитала его за выразите­ля народной мысли". Особый знак Обращу внимание на слова Коковцова о том, что царица сначала не слишком хорошо понимала, о чем говорит отец. Это весьма интересное замечание. Еще когда он вернулся в Покровское после странствований, об­щавшиеся с ним обратили внимание, что он "стал го­ворить непонятно". Речь идет не о косноязычии, а о том, что суть его речи была для слушающих затемнена. И толь­ко после того, как отец "настраивал", как сказали бы мы сейчас, собеседника на свой лад, приходило ощу­щение ясности. Приведу здесь только одно из многочисленных сви­детельств. Труфанов: "Феофан рассказывал: Вот Божий человек! И говорит-то не так, как мы, грешные. Было раз так. Государь, государыня с наследником на руках, я и он сидели в столовой во дворце. Сидели и беседова­ли о политическом положении России. Старец Григо­рий вдруг как вскочит из-за стола, как стукнет кула­ком по столу. И смотрит прямо на царя. Государь вздрог­нул, я испугался, государыня встала, наследник зап­лакал, а старец и спрашивает государя: "Ну, что? Где екнуло? Здеся али тута?" -- при этом он сначала ука­зал пальцем себе на лоб, а потом на сердце. Государь ответил, указывая на сердце: "Здесь; сердце забилось!" -- "То-то же, -- продолжал старец, -- коли что будешь делать для России, спрашивайся не ума, а сердца. Сердце-то вернее ума..." Государь сказал: "хорошо", а го­сударыня поцеловала его руку, произнесла: "Спасибо, спасибо, учитель". Труфанов, разумеется, привел этот случай, чтобы посмеяться. Но урок -- в другом. Чтобы не дразнить гу­сей, не буду говорить о боговдохновенности. Умному -- достаточно. Приведу здесь слова Гурко. В них важно все, но осо­бое внимание обращу на конец отрывка: "Ненависть столичного общества к Распутину государыня объясня­ла себе, между прочим, и тем, что он принадлежал к крестьянству, а не к тому избранному кругу, который почитал доступ во дворец своим исключительным пра­вом. Между тем членов этого общества государыня ве­личала не иначе как "бриджистами", а то обстоятель­ство, что Распутин принадлежал к народным массам, в глазах царицы было его большим преимуществом: она думала, что слышит от него как бы голос земли". Именно "голос земли" слышала Александра Федо­ровна и он давал ей неизмеримо больше, чем хор голо­сов "бриджистов". Интересно представить себе, как внешне могли выг­лядеть беседы отца и Александры Федоровны. У отца и после прибытия в Петербург, естественно, остался его прежний, сибирский выговор. Он произно­сил слова на о, например, -- милой и т.п. Интонации у него тоже были особые, сибирские. Его речь даже чисто внешне не была похожа ни на что ранее слышанное Александрой Федоровной. Русская же речь императрицы по-своему отличалась от правильного выговора. Она сохранила сильный акцент. И тем не менее, они прекрасно понимали друг друга. Отец повторял: "...не на словах, а духом действитель­но..." (Есть нечто подобное и в его "Житии...": "Всегда нужно... считать себя низким, но не на словах, а духом действительно"). Я понимаю это так, что речь идет о "действительном духе", позволявшем отцу не подчинять своей воле, как ошибочно трактуют многие, а объяс­нять и показывать выход. Собственно слово при этом играло важную роль, но роль только облечения духа в "словесную плоть". Отмечу и другое. Некоторые из тех, кто оставил вос­поминания об отце, говорят, что строй его записок раз­личался в зависимости от темы и назначения. Дескать, когда надо было решить какой-то практический воп­рос, "у старца находились ясные слова". Но ничего стран­ного в этом как раз и нет. Ответ уже дан в приведенной фразе. "Практический вопрос" не требует такого особо­го напряжения, как наставления. Без стеснения Раньше я уже приводила слова отца о том, что его словно вело в Петербург. Подтверждением этого могут послужить следующие слова Юсупова, если читать их, не пребывая в обычной для князя злобе: "Обыкновен­ный мужик легко бы растерялся в столице. Он запутался бы в сложных нитях и сплетениях придворных, светских и служебных отношений, не говоря уже о том, что у него не хватило бы смелости, особенно на первых по­рах, держать себя так независимо, как держался Распу­тин. Распутин вошел в царский дворец так же спокойно и непринужденно, как входил в свою избу". Отца в самом деле никогда не охватывало стеснение или чувство неудобства от появления в обществе, не только ему не знакомом, но такого, какого он не мог себе представить и к какому никогда сам не стремился по причинам, названным уже мной. То, с какой простотой и естественностью он вошел в высокие круги, как раз и говорит о предопределенно­сти произошедшего. Для дальнейшего повествования важно и интересно привести случай, описанный Труфановым. Он относит­ся к более позднему времени, но сейчас станет понят­но, почему я говорю о нем: "Ты хочешь знать, как у меня явилась новая фамилия, Новый? Слушай! Когда я однажды поднимался во дворец по лестнице, в это время цари, дожидаясь меня, сидели в столовой. Госуда­рыня держала на коленях наследника, тогда еще не го­ворившего ни слова. Как только я показался в дверях, то наследник захлопал ручонками и залепетал: "Но­вый, Новый, Новый!" Это были первые его слова. Тог­да царь дал приказ именовать меня по фамилии не Рас­путин, а Новый". Ребенок назвал отца "новым человеком". Повинуясь инстинкту, он выразил главное -- отец действительно оказался новым, не таким, как другие люди схожего с ним рода, бывавшие во дворце. Он был "новым старцем". Между прочим, он был первым из ряда появивших­ся во дворце и не подосланных при этом никем. В отличие, например, от юродивого Мити -- проте­же Труфанова. Последний рассчитывал на то, что Митя, совершенно ничего собой не представляющий, сможет, направляемый соответствующим образом, проводить линию, нужную неким силам. Но Труфанов и стоявшие за ним слишком прямолинейно воспринимал увлече­ние Александры Федоровны и Николая Второго "свя­тыми людьми". При всей их погруженности в этот мир (многим ка­залось, даже религиозной экзальтированности) они ос­тавались людьми своего времени, то есть вполне рацио­нальными. И если Николаю удавалось часто демонстри­ровать это, то Александре в этом смысле было значи­тельно сложнее (она по статусу не могла проявлять себя публично в необходимой в данном случае мере). Я приведу свидетельство Гурко, относящееся ко вре­мени начала большой войны: "По сущест