дения за выездами Рас­путина с кем-либо из приезжавших за ним на извозчике завел особый быстроходный выезд с филером-кучером. Затем, все лица, приближавшиеся к Распутину или близ­кие к нему, были, по моему поручению, выясняемы, и на каждого из них составлялась справка". У того же: "Был выработан план охраны, сводив­шийся к командированию развитых и конспиративных филеров, коим было поручено, кроме охраны Распути­на, тщательно наблюдать за его жизнью и вести подроб­ный филерский дневник, который к моменту оставле­ния мною должности представлял собой в сделанной сводке с выяснением лиц, входивших в соприкоснове­ние с Распутиным, весьма интересный материал к об­рисовке его, немного односторонне, не личности, а жизни. Затем в село Покровское был командирован филер на постоянное жительство, но не для охраны, так как таковая, из постоянных при Распутине филе­ров, в несколько уменьшенном только составе, его со­провождала и не оставляла его и при поездках, а для "освещения", ибо на месте, как выяснилось, агентуры завести нельзя было". Обращу внимание на несколько фраз из записок Белецкого. Во-первых, о том, что обрисовка отца таким обра­зом велась односторонне: "не личности, а жизни". Это очень примечательно. Возьмите на себя труд прочитать все имеющиеся сейчас воспоминания об отце. Вы не увидите там личности. Судя по ним, не было такого че­ловека -- Григория Ефимовича Распутина. Был какой-то почти чиновник, делец, предприниматель. Уверена, что не случайно никто из записчиков не обращается к "Житию опытного странника" и "Размышлениям". Кос­нись они их, сразу вышло бы наружу, что их толкова­ние жизни отца не совпадает с живой его личностью. Во-вторых, о том, что "на месте, как выяснилось, агентуры завести было нельзя". "На месте" отца знали слишком хорошо и не считали возможным и нужным шпионить за ним -- отец в их глазах всегда был открыт и ничего не делал предосудительного. Сети Так для чего же все-таки вокруг отца сосредоточива­лись такие силы в то время, когда интересы трона тре­бовали другого их направления? Ответ можно найти у Жевахова: "Он был типичным олицетворением русского мужика и, несмотря на свой несомненный ум, чрезвычайно легко попадал в расстав­ленные сети. Хитрость, простодушие, подозрительность и детская доверчивость, суровые подвиги аскетизма и бесшабашный разгул, и над всем этим фанатическая преданность царю и презрение к своему собрату мужи­ку -- все это уживалось в его натуре, и, право, нужен или умысел, или недомыслие, чтобы приписывать Рас­путину преступления там, где сказывалось лишь прояв­ление его мужицкой натуры". Следя за отцом, говоря словами Александры Федо­ровны, "бриджисты" искали случая завлечь его в искус­но расставленные сети. (Потом я еще расскажу об этом и о том, как они преуспели в этом, вернее, думали, что преуспели.) Таким образом они надеялись скомпрометировать не только отца, но и царскую семью. Продолжа­лась игра, начатая Марией Федоровной. Вчитайтесь в слова Жевахова. В них, явно помимо воли автора, есть нечто, заставляющее посмотреть на проис­ходившее другим, непредвзятым взглядом. Жевахов пишет: "Несмотря на несомненный ум, он легко попадал в расставленные сети". Попадал или сам шел в них? Уверена -- шел сам, все прекрасно понимая. Он оставался опытным странником, хотел понять, "где край". При этом прекрасно знал, что "упадет". Вспомни­те: "Я маленький Христос". Обратите внимание на приговор Жевахова: "Фана­тичная преданность царю и презрение к своему собрату -- мужику". Первое -- бесспорно, второе -- невозможно. Отец любил Николая именно, как и может только лю­бить царя мужик, осознающий и чувствующий себя му­жиком везде -- и в избе, и во дворце. Добровольно идя в сети, расставляемые врагами трона, отец хотел пока­зать царю, кто находится рядом, кто лицемерно уверяет Николая Второго и Александру Федоровну в преданно­сти и готовности умереть за них. И чем дальше заходило дело, тем озлобленнее становились враги царя и отца. И кроме того, презирая свое сословие, разве прояв­лял бы отец так явно свою к нему принадлежность -- и в одежде, и в манерах. И разве стал бы он оказывать такое преимущество своим собратьям, когда те прихо­дили к нему как просители? Императрица очень опасалась, зная нравы своих при­дворных, за жизнь отца. Она приставила к отцу свою охрану -- у дома дежурили полицейские в мундирах. Анна Александровна передавала мне слова Алексан­дры Федоровны: "Я не могу позволить, чтобы с Григо­рием Ефимовичем что-нибудь случилось. Он -- спаситель Алексея, а, значит, и наш спаси­тель. Григорий Ефимович пришел к нам вместе с Гос­подом, когда уже никто не мог помочь. Он сделал не­возможное. Пока Григорий Ефимович с нами -- я спо­койна за всех нас". Дамский кружок Итак, при добром Аннушкином участии мы устрои­лись в новом доме, оказавшемся для отца последним земным пристанищем. Ничего другого, кроме того, что составляло жизнь отца в доме у Сазоновых, на Гороховой не происходило. Только теперь отец мог себе позволить принимать боль­шее число посетителей и во всякое время дня. Но пра­вилом был прием между 10 часами утра и 1 часом дня. За это время иногда проходило по 200 человек. Вот свидетельство Руднева' "Вообще Распутин по природе был человек широкого размаха; двери его дома были всегда открыты; там всегда толпилась самая раз­нообразная публика, кормясь на его счет". И это в общем верно -- самая разнообразная. Руднев-то намекает на неразборчивость отца, якобы прибли­жавшего к себе фигур далеко не первой руки, но это не так. Принимал он всех, кто в нем нуждался, а прибли­жал -- избранных. Кроме привычных уже просителей всякого рода у нас собирался довольно тесный круг по-настоящему пре­данных отцу людей -- по преимуществу женщин разных возрастов. Первой среди них была, разумеется, Анна Александровна. Вот как пишет Руднев: "Она стала самой чистой и самой искренней поклонницей Распутина, который до последних дней своей жизни рисовался ей в виде свято­го человека, бессребреника и чудотворца". Выше, чтобы обрисовать учительские настроения отца, я привела свидетельство проповеди, относящееся как раз к этому времени. Если кто-нибудь, оставаясь объектив­ным, сможет найти в ней хоть каплю предосудительно­го, пусть заявит об этом. Но смею утверждать, что до сих пор никто не вызвался свидетельствовать, что отец гово­рил в кругу своих учениц что-либо недостойное. Из дальнейшего станет ясно, что ядро кружка пред­ставляли женщины, искавшие утешения, а не возбуждения чувств. Именно на такие уставшие души отец дей­ствовал умиротворительно -- от царицы до кухарки. Разумеется, никакой организации не было. Был по­рыв с одной стороны и искреннее желание помочь -- с другой. Даже вернее сказать -- осознание необходимос­ти помочь изверившимся. Когда слухи об этих собраниях распространились, поползли сплетни о развратных бдениях, и даже орги­ях, которыми руководил отец, хотя, повторю, ни тог­да, ни позже доказательств любого рода не нашлось. Кроме того, я могу выступить свидетелем (понимая, впрочем, что для многих и многих вес моих слов неве­лик): я приходила и уходила в любое время дня, двери комнат в нашей квартире никогда не запирались -- ни днем, ни ночью, и если бы в доме творилось какое-то непотребство, я знала бы. Вот слова из дневника Джанумовой, тогда непремен­ной участницы кружка: "В столовой разместилось мно­гочисленное исключительно дамское общество. Казалось, были представлены все сословия. Собольи боа аристок­раток соседствовали со скромными суконными платья­ми мещанок. Стол сервирован просто. Пили чай". После чаепития обыкновенно пели что-нибудь бо­жественное. Посуду со стола прибирали по очереди. Каж­дая -- в свой день. И мыли тоже -- по очереди. Я и сей­час вижу холеные руки аристократок и сияние брилли­антов в грязной воде. (Как переменчива судьба! Тогда они мыли посуду, подлаживаясь под строй нашего дома, а всего через несколько лет многим из них пришлось стать настоящими судомойками в Париже или Констан­тинополе. А бриллиантов и след простыл.) Бедная Муня Среди посещавших эти собрания была Мария Евге­ньевна Головина (ее все называли Муня), красивая, печальная молодая женщина. Она была обручена с князем Николаем Юсуповым, старшим братом Феликса. Но, к несчастью, Николая убили на дуэли. Сразу же стало известно, что он стре­лялся, защищая честь женщины, с которой у него был роман, но женщина эта -- не Муня. Мария Евгеньевна была совершенно прибита -- по­гиб любимый, накануне свадьбы; и погиб, защищая честь другой женщины, с которой состоял в связи, очевид­но, довольно давно. Обман, пропасть, катастрофа. Из полного благополучия Муня попала в ад. Мир перестал существовать для нее. Мария Евгень­евна пришла за утешением к отцу, и утешение такое она нашла в нашем доме. Муня говорила: "Слово Григо­рия Ефимовича становится плотью". Старшие Юсуповы сохранили теплые чувства по от­ношению к девушке, едва не ставшей им снохой. Муня часто бывала в их доме. Именно от нее Юсуповы узнали о моем отце. Анна Александровна рассказывала мне со слов Муки, что когда та говорила о "святом старце",- на лице Фе­ликса блуждала какая-то странная улыбка. Он как бы предвкушал неизведанную еще игру. Глава 17 ФЕЛИКС, КНЯЗЬ СОДОМА Несметные богатства -- Провидение -- -- Дурные наклонности -- Любовный урок -- -- Порочный маскарад -- Роковое знакомство -- -- Феликс наблюдает -- Напуганный собой Несметные богатства Теперь самое время показать подробно, кто такие Юсуповы вообще, и что такое Феликс Юсупов. Анна Александровна была знакома с Феликсом, как и вообще с семьей Юсуповых, с детства. Ее положение (напомню, что она происходила из семьи Танеевых, и ее отец -- Александр Сергеевич -- был начальником собственной канцелярии Николая Второго) позволяло ей часто бывать на приемах в доме князей и в других местах, где можно было встретить золотую молодежь, к которой Юсуповы-младшие, безусловно, принадлежа­ли. Так что многое я знаю о Юсуповых от Аннушки. Имея множество доказательств ее открытости и совершенной доброты даже к тем, кто к ней самой был зол и не скрывал этого, убеждена в достоверности всего слышан­ного (даже в самой деликатной части рассказа). Состояние Юсуповых было поистине несметным. Оно образовалось в результате цепочки тщательно продуманных браков на протяжении двух поколений. Говорят, что дед Юсупова со стороны отца, командую­щий войском донских казаков, был побочным сыном прусского короля Фридриха Вильгельма Шестого и гра­фини Тизенгаузен, фрейлины императрицы Александ­ры, сестры короля. Во время визита царицы к брату, король влюбился в графиню и хотел на ней жениться. Мог ли состояться этот морганатический брак -- неиз­вестно; считалось, что фрейлина отказалась от него, так как не пожелала покинуть царицу. Во всяком случае, в результате их связи родился сын -- Феликс Эльстон. Он женился на графине Елене Сергеевне Сумароковой, и так как она была последней в роду, а наследники муж­ского пола отсутствовали, то царь дал ему право взять фамилию и титул жены. Его сын, граф Феликс Сумароков-Эльстон, женил­ся на княгине Зинаиде Николаевне Юсуповой, и она тоже была последней в своем роду, и уже другой царь разрешил графу Сумарокову-Эльстон взять ее фамилию и титул. Таким образом, благодаря удачным бракам и вели­кодушию двух царей, состояние незаконнорожденного сына прусского короля и его потомков сильно выросло. А собрание предметов искусства, фарфор, драгоценно­сти были просто легендарными. О них знала вся арис­тократическая Европа, и не раз даже августейшие осо­бы бывали восхищены юсуповскими редкостями. Кроме дворца на набережной Мойки в Санкт-Пе­тербурге -- подарка Екатерины Великой прабабушке Феликса, княгине Татьяне, -- они владели обширным поместьем в Архангельском под Москвой, с великолеп­ными садами, мраморными фонтанами и экзотически­ми птицами. Еще один их особняк находился на окраине Москвы. Он был построен в 1551 г. царем Иваном Грозным и подарен одному из князей Юсуповых царем Петром Вторым в 1729 г. Было и большое имение в селе Ракитном Курской губернии -- земельные угодья ("до горизонта и за гори­зонтом"), лесопилки, прядильная фабрика. Усердные крестьяне выращивали скот, варили сахар. Особую гор­дость составлял конный завод. Все это приносило доход, точное исчисление кото­рого не знал, наверное, никто. В Ракитном семейство подолгу не задерживалось -- заезжали поохотиться по пути в одно из своих крымских поместий. Обычно выбирали Кореиз. Кроме того, Юсу­повы владели поместьем на Кавказе, большим домом в Балаклавской бухте, и еще... впрочем, всего все равно не перечесть! Куда бы они ни ехали, к поезду прицепляли их лич­ный вагон, площадку которого превращали в птичник. Гостиная в вагоне-салоне была отделана панелями крас­ного дерева, кресла обиты зеленой кожей, а окна за­дернуты занавесками из желтого шелка. (На случай воя­жа за пределы России имелся еще один, не менее рос­кошный вагон, постоянно ждущий семейство на грани­це со стороны Германии: расстояние между колесами соответствовало тамошним стандартам.) Что же до земель неподалеку от Баку, простиравшихся почти на 125 верст вдоль берега Каспийского моря, то ездить туда резона не было -- все пропитала нефть. Совершив объезд части угодий, Юсуповы на зиму возвращались во дворец на Мойке. Провидение К моменту появления моего отца в столице Феликс Юсупов только что отметил свой восемнадцатый день рождения. Мать князя страстно желала рождения дочери. И ду­мать не хотела о том, что может родиться мальчик. Она задолго еще до рождения ребенка приготовила детское приданое исключительно розового цвета. И даже после появления на свет сына не захотела ничего менять. Так само провидение определило характер болезнен­но-извращенных фантазий Феликса, которые он с не­скрываемым удовольствием претворял. Интересно, что при крещении, когда священник по обряду трижды с головой погружал младенца в купель, мальчик захлебнулся, и его насилу вернули к жизни. (Надо заметить, что над родом Юсуповых тяготел рок -- сыновья не доживали до 26-летнего возраста.) Доб­рейшая Анна Александровна, рассказывая мне об этом, крестилась: "Видно, Господь все-таки решил оставить его. Значит, в этом был промысел Божий". Я, разумеет­ся, тут же спросила, в чем же промысел. Анна Алексан­дровна ответила: "Так ведь они должны были встретить­ся". При этом она никогда не называла имен, будто я каким-то своим знанием должна была чувствовать, что они -- это отец и Феликс Юсупов. Встретиться, чтобы свершилось предначертанное -- отец должен был принять свое последнее испытание и принести последнюю жертву ("Маленький Христос"). В жизни отца было много скверны. Но он хотел от нее избавиться, очиститься -- и избавлялся, и очищался. В лучшие свои минуты он бывал близок к святости. Он не боялся себя и не стеснялся любых собственных проявле­ний, какими бы странными или, скажу больше, постыд­ными они ни казались окружающим. В нем была сила противиться самому себе, которая, одна, и отличает ка­ющегося от нераскаянного. Юсупов же и был этим са­мым нераскаянным. Божий промысел свел их в Петер­бурге, то есть в Новом Содоме -- месте, которое было отспорено у мира Россией с наибольшей легкостью. Чуть выше я уже сказала, что когда Феликс Юсупов слушал рассказ Марии Евгеньевны Головиной о моем отце, на лице его играла какая-то странная улыбка. Он действительно предвкушал игру. Ставка в этой игре была высокая. Не просто жизнь его или жизнь отца, а нечто большее. Не Россию хотел защитить Феликс Юсупов, убивая отца, -- Новый Содом хотел спасти. Юсупов был весьма образован. Но лишь "в научном настроении духа". В смысле нравственном он был совер­шенным невеждой. Бог вел отца, чтобы спасти наследника, передать свою силу Николаю, ободрить Александру, помочь мятущимся. Бог хотел показать, как может быть. Ему не вняли. Тогда Бог позволил Юсупову убить Распутина. И Распутин умер как праведник -- мученической смертью. Юсупову была уготована долгая жизнь на чужбине -- и он увидел, что произошло с Россией дальше. Однако вернемся к прерванному рассказу. Дурные наклонности Отец Феликса совершенно устранился от воспита­ния сына и только один раз предпринял попытку упот­ребить родительскую власть. Будучи военным, старший Юсупов решил дать сыну спартанское воспитание и с этой целью приказал выне­сти из комнаты мальчика всю удобную мебель и заме­нить ее походной койкой, простой табуреткой и каким-то подозрительного вида шкафом, который мальчик по­пытался было открыть, но не смог. На следующее утро лакей отца вытащил Феликса из кровати, затолкал в этот шкаф и облил холодной водой. Шкаф оказался душем. Мальчик кричал, но ничего не мог поделать, пока запас воды не кончился, а вместе с ним и издевательство. Зато потом юный князь отыгрался -- устроил сцену, даже грозил покончить с собой. Перепуганные родите­ли уступили, и с тех пор мальчика совершенно предоста­вили самому себе. Стоит ли удивляться, что женственный Феликс, с тех пор не знающий дисциплины, рос в обстановке пол­ной вседозволенности. Обладая семейным состоянием, превышавшим триста миллионов рублей, особенно гро­мадным по меркам того времени и превышающим со­стояние самого царя, наследник таких сокровищ дол­жен был стать самым богатым человеком России, если не всей Европы. А пока обожавшая мать более чем щед­ро снабжала сына деньгами. Когда ему было двенадцать лет, он устроил, как ему казалось, милую ребячью шутку, хотя немногие юноши сочли бы ее ребяческой. Феликс с кузеном Владимиром, тоже двенадцати­летним, решили переодеться женщинами и поразвлечься. Платья они позаимствовали из гардероба матери Фе­ликса -- два лучших вечерних платья, дополненные до­рогими украшениями. Надев подбитые мехом бархатные накидки, они разбудили парикмахера матери и выпро­сили у него парики, объяснив, что собираются на бал-маскарад. В таком наряде мальчики отправились на прогулку по Невскому семенящей походкой, словно кокотки. Поскольку проспект служил охотничьими угодьями проституток, к Феликсу и Владимиру несколько раз приставали мужчины. Мнимые кокотки были в полном восторге. Но, опасаясь быстрого скандала, обязательно последовавшего бы за неминуемым разоблачением, по­спешили укрыться в чрезвычайно модном в то время среди известной публики ресторане "Медведь". Можно представить себе, как выглядели юные шут­ники, если даже в подобном месте сразу привлекли к себе внимание. Игра продолжилась. Шампанское быстро ударило в голову. Феликс снял с себя длинную нитку жемчуга и начал набрасывать ее, словно лассо, на сидящих за соседним столиком. Видавшая виды публика оторопела. Феликс не унимался. Тут нитка порвалась, бесцен­ный жемчуг рассыпался. Мальчики бросились его под­нимать, цепляя тех, кто оказывался рядом. Позвали управляющего. Теперь деваться было некуда и Феликс назвал себя. Разумеется, управляющий раскланялся и почтительно проводил расшалившихся детей до дверей. Кузены вернулись домой, полагая, что их эскапада пройдет незамеченной. Однако на следующий день они узнали, что управля­ющий прислал счет отцу Феликса. Тому история вовсе не показалась забавной. Феликса на десять дней заперли в собственной комнате, как и его кузена. Феликс был вне себя. Наказание он посчи­тал слишком жестоким. Но этот опыт не стал для него последним. Любовный урок Свой первый любовный урок юный Юсупов полу­чил в отеле города Контрексвилль, куда его мать отпра­вилась "на воды". Феликсу было около тринадцати лет, и, не зная чем заняться, он однажды после обеда от­правился на прогулку в парк. Проходя мимо беседки, он через прорези увидел там молодого человека и девуш­ку, самозабвенно предающихся любовным утехам. После Феликс стал расспрашивать мать о том, что он видел, однако та не сумела собраться с духом и удов­летворить любопытство сына. Феликс провел бессонную ночь. На следующий день он встретил того самого молодо­го человека и спросил со свойственным ему пренебре­жением к правилам приличия, не собирается ли тот снова встретиться с девушкой. Молодой человек был поражен, но, когда Феликс рассказал, что наблюдал за их свида­нием накануне вечером, ответил, что должен встретиться с ней у себя в отеле, и пригласил Феликса присоеди­ниться к ним. Поскольку мать рано ложилась спать, Феликсу не составило труда выскользнуть из номера и отправиться к новому другу. Там следующие несколько часов они провели за об­щими играми. Об истинной природе этих игр Феликс не задумывался. Позже он говорил: "Меня так поразило только что сделанное открытие, что по своему юношескому неве­жеству я не разбирался, кто какого пола". Хотя Феликс не позволяет себе уточнений, не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять значение этой фразы. (Не могу здесь не привести эпизод, произошедший в Париже, уже в 1960 году. В доме моей дочери случайно оказался молодой че­ловек с нарумяненными щеками и крашеными воло­сами. Узнав, чей это дом, он истерически расхохотал­ся, а когда пришел в себя, позвонил по телефону Юсупову и, взвизгивая от возбуждения, выложил ему новость: "Дорогой, ты ни за что не поверишь, откуда я тебе звоню...") Порочный маскарад Но больше всех к развитию у Феликса известного порока приложил руку его старший брат, Николай, впоследствии жених бедной Муни. Его забавляли успеш­ные переодевания брата в женщину, и он уступил кап­ризу своей любовницы -- Поли, желавшей иметь в Фе­ликсе спутницу развлечений. Они взяли с собой переодетого женщиной Феликса в кабаре посмотреть выступление "цыган. Его маскарад остался незамеченным. Как-то Феликс поехал с Николаем в Париж. Братья решили пойти на бал, переодев, разумеется, Феликса женщиной. Николай же выступил в роли его (ее) кавалера. Чтобы скоротать время до начала бала, они пошли в театр, где их заметил король Эдуард Седьмой. Во время антракта Николай вышел в фойе покурить, а после со смехом рассказал Феликсу, что к нему под­ходил некто от короля Англии, посланный, чтобы уз­нать имя его юной дамы. Феликс был польщен и обрадован. По возвращении в Санкт-Петербург Николай и Поля устроили Феликсу двухнедельный ангажемент на выс­тупления в фешенебельном кафе "Аквариум". Феликс позаимствовал для такого случая драгоцен­ности матери. Его выступления пользовались колоссаль­ным успехом. Но, к его сожалению (и не больше), на седьмой вечер друзья матери узнали самого Феликса и надетые на нем драгоценности. Дома ждала бурная сцена. Николай взял всю вину на себя, и дело было вскоре забыто. Феликс оставил карьеру певицы кабаре, но продол­жал искать приключений под видом женщины и пус­кался во все более рискованные предприятия, пока од­нажды отец не вызвал его к себе. Отец Феликса накинулся на сбившегося с пути сына и пересказал все слухи (а на самом деле -- лишь стыдлибо приуменьшенную правду), ходившие в обществе и открывающие истинную картину жизни сына. Он пред­ставил Феликсу длинный список проступков, опозо­ривших (как считал он, но не его сын) имя семьи. Феликс сделал некоторые выводы. Но ни в коем слу­чае не желал перемены в своем образе жизни. Причем необходимо заметить, что пребывание на той ступени общественного положения, на какой находи­лись Юсуповы вообще, все-таки с возрастом вынудило Феликса умерить желания эпатировать. Он старался заг­нать внутрь свой порок, но не для того, чтобы, раскаяв­шись, изжить его. (Напротив, он пестовал его.) Феликс стал более изощренным в своем разврате. Он сделал порок частью собственных светских манер. И весьма преуспел в этом. Говорили, что Феликс Юсупов страдал лунатизмом, да он и сам часто рассказывал об этом, не воспринимая происходившее с ним как болезнь. Скорее наоборот. Роковое знакомство Некоторые утверждали, что в душе Феликса боро­лись Бог и дьявол. Но полагающие так были слишком добры к юноше. Бог давно "заготовил про него ад". (Примечательно следующее. До меня недавно дошло от общих знакомых, что Феликс с жаром взялся за ри­сование. Хочет, видимо, изобразить что-то возвышен­ное. Пока же, несмотря на все усилия, получаются только чудовища. Юсупов жалуется, что Бог не дает ему выра­зить всю душу. Несчастный не в силах признаться себе, что это и есть его душа.) Феликс хвалился тем, что его несколько раз посещали видения, что он "слышит голоса". Вполне возможно. Толь­ко уверена -- это были злые голоса и дурные видения. Внешне же дело выглядело таким образом, будто Феликс старается нащупать пути к другой жизни, даже благообразиться. Особенно страстно он начал представ­ляться таким после смерти брата, которого, надо ска­зать, действительно любил. Однако непреодолимая тяга к дурному актерству и здесь приводила его на грань бес­стыдства. Мария Евгеньевна Головина, по-христиански про­стившая Николая, перенесла всю нежность на Феликса. Она надеялась помочь ему, поэтому и озаботилась тем, чтобы представить Феликса моему отцу -- "святому стар­цу", как говорила Муня. Между тем, Муню, все-таки хорошо видевшую, с кем она имеет дело, даже как-то поразил пыл, с каким Феликс выразил не просто готовность, но нетерпели­вое желание встретиться с моим отцом. Феликс наблюдает Встреча произошла в доме Головиных на Зимней Канавке. О том, что там было, мне рассказала Анна Александровна со слов Марии Евгеньевны. По своему обыкновению Феликс опоздал к обеду. Он был чрезвычайно элегантно и модно одет, "весь в облаке сладких духов и душистой пудры". Феликс целовал при­сутствовавшим дамам руки с немыслимым изяществом и при этом имел вид человека, делавшего одолжение. Феликс старательно не смотрел в сторону отца, си­девшего, разумеется, на самом почетном месте. Только после того, как Мария Евгеньевна подвела Феликса к отцу, первый даже как будто был обескуражен явлени­ем в столь роскошной обстановке мужика. Будучи представленным, Феликс излишне театраль­но поклонился и не отстранился от троекратного поце­луя отца, только, как показалось Марии Евгеньевне, несколько поежился. Феликсу оставили место напротив отца. Как уверяла Мария Евгеньевна -- без всякого умысла. Прерванный обед продолжился. В его протяжение Феликс почти ничего не ел и лишь изредка вступал в беседу с незначительными замечаниями (голос у него был довольно высоким, а интонации жеманными), но ни разу в том случае, чтобы ответить на слова отца. Феликс наблюдал. Надо заметить, что Юсупов слыл любителем странностей разного рода. Он сам неодно­кратно заявлял, что его буквально тянет к "экзотическим лицам" и пояснял: "к маньякам, садистам, хамам...". Фе­ликс искал развлечений и умел их находить везде и во всех. И к Головиным он пришел в поисках развлечения. Что за мысли роились в его голове, когда он видел перед собой картину, поначалу приводившую в расте­рянность всех рафинированных сотрапезников отца? Из деликатности никто из отцовских друзей никогда не говорил с ним о правилах поведения за столом. Это казалось и на самом деле было несущественным по срав­нению с тем, что и о чем за едой обсуждалось. Трапеза воспринималась как ритуал, не более, но и не менее того. Отец за столом вел себя, как говорят, малокультур­но. Он пользовался только в редких случаях ножом и вилкой. Больше же -- просто руками. Большие куски он разрывал. У отца был большой рот, а так как ел он не то чтобы торопливо, но не степенно (к тому же вместо зубов имел только корешки), крошки просыпались на бороду, где и застревали. По виду отец в такие минуты представлял собой не­опрятного мужика и уж никак не святого старца. Тем не менее Феликса не оставляла напряженность, ему совершенно несвойственная. Казалось, он силится что-то понять, сопрячь, сопоставить. (Возможно, в те минуты Феликс пытался примериться к противнику, которого сразу и почувствовал в отце?) В компании обратила на себя внимание фраза отца, произнесенная им как бы невзначай: "Всегда нужно счи­тать себя низким, но не на словах, а духом действитель­но". (Я встретила эту фразу в его "Житии...") Феликс, услышав это, опустил голову. Напуганный собой Несколько лет спустя Феликс, говоря о первой встре­че с отцом, утверждал, что сразу распознал в старце мошенника. Конечно, он не мог при своей болезненной гордыне сказать, что сразу признал в отце силу, кото­рую можно было либо убить, либо подчиниться. После­днее для Феликса было неприемлемо. Он был оскорб­лен тем, что простой мужик, даже не старающийся пе­ренять приемы цивилизации, претендует на то, чтобы учить его, Феликса Юсупова. А милая Мария Евгеньевна, разумеется, была в вос­торге от мысли, что именно она свела отца и Феликса, уже предвкушала, что Юсупов войдет в их круг. Когда Мария Евгеньевна спросила у отца, как ему показался Феликс, тот ответил: "Напуганный мальчик и страшный". "Кем напуганный?" -- спросила Мария Евгеньевна. "Собой и напуганный", -- ответил отец. "А почему страшный?" Отец промолчал, чем привел Марию Евгеньевну в полное замешательство. Больше в тот день отец не хотел говорить о Юсупове. На следующий день Мария Евгеньевна чуть свет при­шла к нам. Как сказала потом Анна Александровна: "Про­сить за своего князя". Что именно она говорила тогда отцу, я не знаю, но то, что он согласился принять Юсу­пова в скором времени -- это точно. Однако хлопоты Марии Евгеньевны на этот раз ока­зались напрасными. Юсупов, торопясь, уехал из Петер­бурга. Позже Мария Евгеньевна сообщила, что он на­правился на учебу в Оксфорд. Как странно! Юсупов будто бежал, испытывая судь­бу. И свою, и отца. Я уже приводила историю о том, как Феликс захлебнулся во время крещения. В Англии же он едва не погиб под колесами паровоза. Англия начала века -- в нравственном смысле место весьма удобное для молодых людей склада и наклонно­стей, схожих с юсуповскими. Среди аристократической молодежи царил культ Оскара Уайльда. Причем его ли­тературное дарование едва ли ставилось на первое место в сравнении с его привычками известного рода. Я помню, как пришедшая к нам Мария Евгеньевна плакала, делясь с Анной Александровной вестями о Феликсе: "Он пропал, пропал!" -- повторяла она. Глава 18 РАСПУТИН И ПЛОТЬ Илиодор -- Кто лицемер ? -- Баба или чурбан ? -- -- Акулина -- "Пошел, мальчишка!" -- "Она не умрет" -- "Не полюбишь -- не вылечишь" -- -- Безумная любовь -- Господин учитель -- -- Ольга Владимировна -- Фальшивая невинность -- -- Церковный суд -- Царский суд Илиодор Не однажды я уже в разных видах упоминала Сергея Труфанова, принявшего в монашестве имя Илиодора. Жизнь его интересующимся хорошо известна, так что не буду (да и не хочу) входить в подробности. Скажу только необходимое. Отец и Илиодор представляли собой странную пару. Первый жизнерадостный и веселый, второй скучный, напыщенный (как большинство "копеечных" семина­ристов, добравшихся до высоких степеней) и напрочь лишенный чувства юмора. Тем не менее, они какое-то время приятельствовали. Кстати -- я никогда не понимала отцовской привя­занности к Илиодору, и когда тот однажды приехал в Покровское погостить, избегала его, как только могла. Илиодор необычайно гордился своей отчужденнос­тью от всего мирского. Особым пунктом был обет без­брачия. Отец смеялся над его словами о том, что только безбрачие есть дверь в Царство Божье, и смеясь же гово­рил, что эта дверь легко оборачивается тесными врата­ми. "Входить тесными вратами" -- так в монастырях наме­кали на содомский грех. Анна Александровна пересказывала мне суть споров отца и Илиодора. Привожу так, как запомнила. "В доме Отца моего обителей много", -- опирался отец на Святое Писание и добавлял от себя: "И в каж­дой обители множество дверей. Не думай, что владеешь единственным ключом от Царства Божьего". "Я не владею единственным ключом, -- ответил Или-одор. -- Ключей много, достаточно для всех желающих их получить, но все они отпирают одну и ту же дверь". "Если бы это было правдой, то все скопцы попали бы в рай", -- заметил отец. "Истина в том, что стремящийся к духовному совер­шенству должен служить либо Богу, либо плоти, нельзя служить обоим". "Тот, кто молится от души, может настолько преис­полниться ощущением божественного присутствия, что и думать забудет о плоти. Дух воспарит, оставив на земле все телесные помыслы, и он перестанет замечать свое физи­ческое тело и заботиться о нем. Позабудет о еде и питье, о сне и о любовных желаниях. Но это редко кому дается. Больше других, не способных подняться. Когда чело­век освободит свой дух от уз чувственности, плоть еще настойчивее взывает к нему. Его физическое желание ве­лико, он не в состоянии его побороть. Что ему делать?" "Он должен молиться еще усерднее". "Как же молиться, когда с ног валит? Есть только одно средство. Отложи в сторону молитвы и найди жен­щину. Потом -- опять молись. Бог не осудит. Но наступит время, когда женщина уже не понадо­бится, когда и самой мысли не будет, а, стало быть, и искушения. Тогда-то настоящая молитва и начнется". Кто лицемер? Илиодор называл рассуждения отца издевательством над монашескими обетами. Отец возражал, говорил, что ни в коем случае не намерен спорить с церковью. При этом он полагал только, что обет безбрачия толкуется неверно. "Ничего хорошего не выйдет из такой молит­вы, когда душа другого просит". В этом месте напомню слова Жевахова, приведенные уже мной выше, о соединении любовного и молитвен­ного экстаза. Анна Александровна пересказала мне и другой спор отца и Илиодора. Однажды заговорили о том, какой грех самый страш­ный. Илиодор заявил без колебаний: "Тут не о чем спо­рить. Самый страшный грех -- это тот, о котором гласит первая заповедь: Да не будет у тебя других богов пред лицем Моим". Отец возразил, видя в приеме Илиодора отражение всегдашней его привычки подменять предмет: "Разго­вор не о заповедях, а о грехе. Для меня ясно, что Иисус считал лицемерие самым тяжким грехом". Илиодор заерзал на стуле, чувствуя, что спор стано­вится чересчур личным. Отец попал в точку. Чтобы за­щитить себя, Илиодор перешел в наступление и загово­рил о кружке, собиравшемся у отца, намекая на отно­шения определенного рода. Для отца подобные упреки были не в новинку и по­этому он реагировал на них обычно спокойно -- сам-то он знал, что невиновен. Однако выслушивать обвине­ния именно от Илиодора отцу показалось отвратитель­ным. Во-первых, потому что тот бывал на собраниях кружка и прекрасно все видел своими глазами. Во-вто­рых же, потому что Илиодор как раз и был в этом воп­росе лицемером высшей пробы. Отец не стерпел и на­помнил ему, как во время приезда в Покровское застал монаха подглядывающим за купавшейся Дуней. Монах оторопел и поспешил перевести разговор на другое. Однако обиду затаил. Илиодору все же больше пристало бы называться по-прежнему -- Сергеем Труфановым. Несмотря на все уве­рения, он оставался мирянином. В Труфанове было столько жажды власти, что ее хватило бы на многих. Можно сказать, что в его жизни именно эта жажда вла­сти, вполне материальной (вспомним историю с юро­дивым Митей, протеже Труфанова в Зимнем дворце), а не духовной, и сыграла зловещую роль. Интересно, что отец однажды сказал о Труфанове: "Все, до него не достучишься". И пояснил: "Он не находит в своей душе ни капли того, чего можно было бы стыдиться". И все же отец перестал общаться с Труфановым не по своему решению. Отец вообще с неохотой отказы­вался от общения с людьми, хотя бы однажды показав­шимися ему приятными. К тому же он был искренне благодарен Труфанову за прием, когда только появился в Петербурге. Труфанов же в открытую объявил отцу войну. Их многолетняя дружба окончилась, и горечь раз­рыва преследовала отца до самой смерти. Да, можно оторвать мужика от Сибири, но нельзя вытравить Сибирь из мужика. Это в полном смысле об отце. Его достоинства -- цельность натуры и открытость -- отчасти сводились на нет стремлением всегда гово­ рить правду. Такие привычки не для Нового Содома. Баба или чурбан? Надеюсь, я смогла показать, что при всей пропитан­ности жизнью отец никогда не злоупотреблял своей силой и возможностью влиять на женщин в плотском смысле. Однако надо понимать, что эта часть отноше­ний представляла особый интерес для недоброжелате­лей отца. Замечу, что они получали некоторую реаль­ную пищу для своих россказней. Основываясь на сведе­ниях, полученных от одной из сторон, не самой бес­пристрастной, умельцы вели дальше дело так, чтобы перевернуть все с ног на голову. Я уже не раз обращала внимание на то, что в наш дом приходили многие. Одни, чтобы попросить о чем-либо, другие, чтобы посоветоваться, третьи -- в поис­ках исцеления. Большинство из них -- женщины. При­чем женщины, пребывающие в том состоянии, когда душа ищет опоры, а надорванное сердце -- утешения. А в чем можно найти несчастной женщине полное утеше­ние? Разумеется, в любви. В любви-молитве или в любви -- физическом чувстве. Отцу самому было дано умение оборачивать позывы плоти в духовное русло, чаще все­ го получалось у него помогать подобным образом и дру­ гим. Но не всем. В этом и была заключена ловушка. Больше других писал о плотской греховности отца Илиодор. Не хочу приводить его фантазии. Он особенно старательно описывал, как отец изгонял блудного беса. При этом оборачивал дело так, будто бы отец непремен­но вступал с женщиной в связь. Между тем, нет ни одно­го достоверного свидетельства "несчастной жертвы" на­силия Распутина. Вспомню признание отца: "Для меня что к бабе прикоснуться, что к чурбану". Это сказано в том смысле, что физических чувств женщина у отца в известные минуты не вызывала. Однако от него исходила такая сила любви, что совершенно обволакивала жен­щину, давая наслаждение и встряхивая ее сильнее, чем любое соитие. После того, как женщина испытала подоб­ное, никакой блудный бес в ней держаться уже не мог. Голая страсть в ней просто умирала. Как это удавалось отцу, неизвестно. Объяснить невозможно. Но ведь и Или­одор не отрицает, что отец добивался результата. Акулииа Среди почитательниц отца находилась бывшая по­слушница -- Акулина, совершенно влюбившаяся в него. История же такова. Как-то отец попал в монастырь на Охте, это в при­городе Петербурга. Сестры пригласили его разделить с ними ужин. Когда собравшиеся только приступили к трапезе, до них донесся дикий вопль, от которого мо­роз продирал по коже. Так, должно быть, кричат в аду. Потом вопль сменили хриплые, но тоже очень громкие стоны. Все, кроме отца сохраняли полное спокойствие. Монашки в ответ на расспросы рассказали, что это крики несчастной молодой послушницы, страдающей падучей. Ни молитвы, ни усилия докторов ей не помо­гают. Отец попросил отвести его к больной. Настоятель­ница поспешила исполнить просьбу. Разумеется, отец н