е в первый раз видел подобных больных. Но то, что ждало его сейчас, было душеразди­рающим. В келье, чья дверь представляла собой частую решетку, на куче зловонного хлама, ощерившись, лежала женщина, имевшая вид безумной -- волосы вско­лочены, лицо и тело, видное сквозь разорванное пла­тье, исцарапаны до крови. Увидев пришедших, она как будто очнулась и снова начала завывать, теперь -- почти басом. Из ее горла вырывались крики, в которых можно было различить ругательства и богохульства. При этом тело больной извивалось, она загораживалась руками, словно пытаясь защититься от удара. Потом вдруг затих­ла, будто удар все же достиг цели. Таких называют одержимыми. В перерывах между му­чительными припадками, лишающими их, кажется, всего человеческого, женщины ничем не отличаются от остальных. По их виду в обычные дни ничего заметить нельзя. Все это вполне относилось и к Акулине -- по словам настоятельницы -- очень красивой и спокойной. Отец вызвался помочь. Он вошел в келью, остано­вился на пороге, осенил себя крестным знамением и несколько минут молился молча. Затем подошел к одер­жимой и обратился к ней. Акулина повернула к нему лицо, окровавленное и покрытое синяками, изуродованное животным оскалом, выражающим ненависть. Отец опустился рядом с ней на колени и стал молиться вслух. Он просил Господа о том, чтобы тот простил тяжкие грехи несчастной. Настоя­тельница и сестры недоуменно переглядывались, так как не знали за послушницей никаких грехов, тем более тяжких. Но в голосе отца звучала такая скорбь и уверен­ность, что становилось ясно, он знает, о чем просит. По мере того, как продолжались молитвы отца, взгляд Акулины прояснялся, вся ее фигура как-то преобража­лась. Из зверя она на глазах превращалась в женщину. Несчастная даже пыталась стыдливо прикрываться, на­тягивая лохмотья то на грудь, то на колени. Постепенно девушка совсем успокоилась. Казалось, невидимая рука сняла с нее груз ненависти и греха. Следующей была молитва отца "о здравии болящей рабы Божьей Акулины". Когда отец замолчал, Акулина имела вид здоровой. Отец три раза широко перекрестился, потом так же перекрестил Акулину и сказал: "Господь услышал мои молитвы. Она исцелилась. Казанская Божья Матерь дала ей отпущение грехов". Присутствовавшие при исцелении Акулины приня­ли происшедшее за чудо. Позже это событие было зане­сено в монастырскую книгу с подробнейшим описани­ем всех действий отца как подтверждение проявления милости Божьей к этой обители. "Пошел, мальчишка!" Сделаю небольшое отступление для того, чтобы по­казать и некоторые другие случаи чудесных исцелений, к которым был причастен отец. По обыкновению, со­шлюсь на свидетельства. Руднев: "Распутин несомненно обладал в сильной степени какой-то непонятной внутренней силой в смыс­ле воздействия на чужую психику, представлявшей род гипноза. Так, между прочим, мной был установлен не­сомненный факт излечения им припадков пляски св. Витта у сына близкого знакомого Распутина -- Симано-вича, студента Коммерческого института, причем все явления болезни исчезли навсегда после двух сеансов, когда Распутин усыплял больного". Симанович: "Мой сын домой вернулся через час. Он был излечен и счастлив. Болезнь больше не возобнови­лась. Он рассказывал, что его лечение производилось Распутиным следующим образом. Распутин вышел к нему из своей комнаты, сел напротив него в кресло, опустил на его плечи свои руки, направил свой взгляд ему твер­до в глаза и сильно затрясся. Дрожь постепенно ослабе­вала, и Распутин успокоился. Потом он вскочил и крик­нул на него: "Пошел, мальчишка! Ступай домой, иначе я тебя выпорю". Мальчик вскочил, засмеялся и побежал домой. Я испытал силу Распутина также на себе. Уже много лет я был страстным игроком и проводил много ночей напролет за карточным столом. Я основал несколь­ко карточных клубов. Однажды я так сильно увлекся иг­рой, что трое суток подряд провел в клубе. Как раз в то время Распутин имел важное дело ко мне. Он звонил мне по телефону, приходил сам в клуб, но ничего не помогало. Когда мы наконец встретились, он спросил, что со мной случилось. Я сознался ему, что я много поте­рял и не хотел прерывать игру. Распутин внимательно меня выслушал. Когда я закончил, он как-то странно улыб­нулся и сказал: -- Я дам тебе деньги. Ступай играть. Я очень удивился его предложению и отказался иг­рать на его деньги. -- Вместо того, чтобы проигрывать деньги, -- сказал Распутин, -- ты бы лучше купил себе новые мозги. Он пригласил меня сесть за стол и воскликнул пове­лительно: -- Садись теперь, выпьем! Я последовал его приглашению. Распутин принес бу­тылку вина и налил два стакана. Я хотел пить из моего стакана, но Распутин дал мне свой, затем он перемешал вино в обоих стаканах, и мы должны были его одновре­менно выпить. После этого странного действия наступи­ло короткое молчание. Наконец Распутин заговорил: -- Знаешь что? Ты в свою жизнь больше не будешь играть. Конец этому. Ступай, куда хочешь! А я погляжу, исчезнешь ли ты еще раз на три дня. Пока он говорил, он все время смотрел мне напря­женно в глаза. Я испытывал какое-то неприятное, стран­ное чувство. После этого Распутин встал и оставил меня в заме­шательстве одного. После этого я до смерти Распутина никогда не играл, хотя оставался владельцем карточных клубов. Также я не играл на скачках и сберегал этим много денег и времени. После его смерти прекратилось действие странного гипноза, и я опять начал играть". "Она не умрет" Воейков: "Всем приближенным царской семьи хоро­шо известен случай в Спале, когда доктора не находили способа помочь сильно страдавшему и стонавшему от болей Алексею Николаевичу. Как только по совету А.А. Вырубовой была послана телеграмма Распутину и был получен на нее ответ, боли стали утихать, темпера­тура стала падать, и в скором времени наследник по­правился". У Джанумовой, жившей в Петрограде (происходило это в 1915 году), заболела в Киеве ее любимая племян­ница Алиса. Отец узнал об этом и вызвался помочь. При этом пообещал, что Джанумовой не придется срочно, как она собиралась, ехать к племяннице. В дневнике Джанумовой о дальнейшем рассказано: "Тут произошло что-то странное, чего я никак объяснить не могу- Как ни стараюсь понять, ничего придумать не могу. Не знаю, что это было. Но я изложу все подробно, может быть, потом когда-нибудь подыщутся объяснения, а сейчас одно могу сказать -- не знаю. Он взял меня за руку. Лицо у него изменилось, стало как у мертвеца, желтое, вос­ковое и неподвижное до ужаса. Глаза закатились совсем, видны были только одни белки. Он резко рванул меня за руки и сказал глухо: -- Она не умрет, она не умрет, она не умрет. Потом выпустил руки, лицо приняло прежнюю ок­раску. И продолжал начатый разговор, как будто ничего не было... Я собиралась вечером выехать в Киев, но по­лучила телеграмму: "Алисе лучше температура упала". Я решила остаться еще на день. Вечером к нам приехал Распутин... Я показала ему телеграмму. -- Неужели ты этому помог? -- сказала я. -- Я же тебе сказал, что она будет здорова, -- убеж­ денно и серьезно ответил он. -- Ну, сделай еще раз так, как тогда, может быть, она совсем поправится. -- Ах ты, дурочка, разве я могу это сделать? То было не от меня, а свыше. И опять это сделать нельзя. Но я же сказал, что она поправится, чего ж ты беспокоишься?! Я недоумевала. В чудеса я не верю, но какое странное совпадение: Алиса поправляется. Что это значит? Лица его, когда он держал за руки, я никогда не забуду. Из живого оно стало лицом мертвеца, -- дрожь берет, как вспомню". "Не полюбишь -- не вылечишь" Коковцов: "Когда на Аптекарском острове 12 августа 1906 года произошел взрыв и ранены были дети Столы­пина, вскоре по перевезении их в больницу Кальмей-стера явился Распутин и попросил разрешения посмот­реть больных и помолиться над ними. -- Ничего, все будет хорошо, -- сказал он. Так и вышло". Примечательна и история о том, как отец избавил Николая Второго от сильных болей в горле, с которы­ми не могли справиться доктора. Он отрезал воротник от своей сорочки и велел Николаю надевать на ночь этот воротник на шею. Вскоре боли прошли. Часто у отца спрашивали, как он умудряется узна­вать сразу, чем болен человек. Отец отвечал: -- Так ведь я в душу заглядываю. Без этого никак. А там Бог помогает. -- А если кто не верит в Бога? -- Тогда и ты про Бога не поминай, а главное -- полюби, узнай, от чего страдает человек. Не можешь полюбить -- и не вылечишь. Здесь же вернусь несколько назад и напомню случай появления отца в царском дворце для лечения царевича. Александра Федоровна до того момента ничего не знала о способностях отца. Он сам ими никогда не хвастался. Это я к тому, что описанные случаи (а я привела для краткости далеко не все) -- это только то, о чем было известно всем. О еще большем числе исцелений никто кроме непосред­ственных участников так никогда и не узнает. Безумная любовь К рассказу об Акулине. Вскоре после исцеления Акулина попросила освобо­дить ее от обета послушания, почувствовав, что монас­тырская жизнь не позволит ей в достаточной степени выразить благодарность Господу. Она решила идти в мир и посвятить жизнь заботам о больных и нуждающихся. Так и сделала. (Здесь уместно сказать о том, что, поступая так, Аку-лина в точности претворила научения отца, хотя он ничего ей видимым образом не внушал, не объяснял. Идея о служении миру в миру составляла центральную часть взглядов отца.) Потом Акулина вошла в тесный кружок, сложивший­ся возле отца. Уверена, что она не притворялась предан­ной отцу, она и была таковой. Однако вспомним слова отца из его "Жития...": "Ах, враг хитрый ловит вообще спасающихся". Наступил день, когда духовная благодар­ность Акулины за исцеление обернулась другим силь­ным чувством -- совсем ке духовным. Она не скрывала этого, наоборот. Иногда казалось, что Акулина опять становится одержимой. Анна Александровна рассказывала мне, как это вы­глядело со стороны. Акулина сидела у ног отца, не слу­шая его протестов. Часами могла стоять перед ним на коленях, буквально переползая за ним из комнаты в комнату, не желая сесть на стул даже для того, чтобы поесть. Акулина целовала руки отца, но не со смирени­ем, как можно было бы ждать от ученицы, а со сладо­страстием Магдалины. Акулина выхватывала у отца ста­кан с водой -- допить. И не просто допить, а непремен­но с той самой стороны, с какой пил отец. Таскала по­тихоньку из бельевой корзины ношеные вещи отца и т.п. Разумеется, отец никогда не преступал порога при­личий в отношениях с бедной девушкой. Поступая так необдуманно (вернее, не в силах по­ступить иначе), Акулина стала предметом сплетен, за­тянувших в свою паутину отца. Недоброжелатели зашеп­тали по салонам, что отцу удалось привязать к себе де­вушку после того, как под видом врачевания он изна­силовал ее в келье монастыря. И никого из тех, кто сма­ковал подробности этого в высшей степени гнусного измышления, не волновало, что ложь легко выйдет на­ружу при малейшей попытке непредвзято вникнуть в суть события. Достаточно обратить внимание на то, что при исцелении Акулины присутствовала настоятельница и несколько монахинь, так как по монастырским правилам ни один мужчина не духовного звания не мо­жет быть допущен в келью послушниц без свидетелей. Существует и соответствующая запись, о которой я упо­минала. Но кто слушает доводы разума, когда ум погло­щен злобой и завистью? Зная, сколько горьких минут доставила эта история отцу, я все же с сочувствием отношусь к несчастной Акулине. Возможно, потому, что именно ее попросила Александра Федоровна обмыть тело мертвого отца и умастить его раны благовониями. Можно только пред­ставить степень страдания Акулины, любящей души, в те минуты. Думаю, отец простил ее. Мне не дано такого права, но если бы было дано, я бы простила. Господин учитель А вот другая по роду история, но тоже очень важная для понимания всего происходившего вокруг отца. Я уже говорила, что отец грамоте обучен был, мягко говоря, не вполне. Первые уроки письма и чтения он начал брать в Петербурге. Учителем взялся быть (не знаю, по чьей рекомендации) тихий и очень порядочный че­ловек по фамилии Лохтин. Надо заметить, что имени его я никогда не слыша­ла, к нему обращались "господин Лохтин" или "госпо­дин учитель". Отец-то, разумеется, был с ним, как и со всеми другими, на ты и звал просто по имени. Но по­скольку он стеснялся заниматься при мне, да и при дру­гих тоже, дверь его комнаты во время уроков плотно закрывалась. Интересно, что когда я спросила, как звали Лохти-на, у Анны Александровны, та, всегда чуткая и внима­тельная, не смогла ответить. Меня нисколько не удивляло, что все (аристократы в том числе) называли отца по имени и отчеству -- Гри­горий Ефимович. И в голову мою не приходила мысль, что, учитывая разницу в социальном положении нас -- крестьян Распутиных -- и их -- представителей лучших семей Российской империи, это странно. И только ког­да я силилась узнать имя "господина учителя", я поняла -- он как личность не существовал даже для добрейшей Анны Александровны. Но насколько же она и все дру­гие подпадали под силу натуры отца, если даже в разго­ворах с третьими лицами называли его -- сибирского мужика -- по имени и отчеству. Ольга Владимировна Зато имя жены господина учителя я знаю очень хо­рошо. Ольга Владимировна Лохтина была хорошенькой блондинкой. Ума там никакого не было и подавно, но, как я бы сейчас определила, прелесть глупости, несом­ненно, изобиловала. Анна Александровна называла ее пустышкой и прилипалой, но на первых порах не виде­ла в ней ничего дурного или опасного. В отличие от бедной Акулины, страстно любившей отца, но не смевшей сказать ему об этом (впрочем, сло­ва в ее случае были ни к чему), Ольга Владимировна не чинилась. Привыкнув кружить головы сослуживцам мужа, она рассчитывала быстро получить взаимность от моего отца. Приемы у Ольги Владимировны были, как ей каза­лось, более утонченными по сравнению с Акулинины-ми. Но, честное слово, выглядели они намного отврати­тельнее. Она приходила к нам в дом, надушенная самы­ми сильными духами, которые только можно было най­ти, в декольтированных платьях, подчеркивавших пре­лести (а их отрицать никак нельзя) фигуры. Но все было тщетно. Как-то раз она сказала отцу, чуть не плача, что ее муж болен. Она прекрасно знала, что отец не оставит без внимания человека, которому был обязан. Отец пришел к Лохтиным в назначенное время. Его встретила Ольга Владимировна, одетая в прозрачный пеньюар. Она ввела его в маленькую гостиную, и не ус­пел он спросить о здоровье мужа, как она сбросила свое единственное одеяние и обняла его. Захваченный врасплох неожиданным нападением Ольги Владимировны, отец сдался, так как его стойкость была подорвана многоме­сячным воздержанием. (И снова: "Ах, враг хитрый...") Настал час Ольги Владимировны. В ее хорошенькой, но не твердой умом головке все перепуталось. Она стала напрашиваться на приемы в видные дома и рассказывать обо всем происшедшем, добавляя от раза к разу немыслимые детали. В конце концов она догово­рилась до того, что отец есть Господь Бог, а она сама -- воплощение Пресвятой Девы. Отец казнил себя за минутную слабость, но сделан­ного не воротишь. Вошедшая во вкус и находящая живую поддержку в салонах "бриджистов", Ольга Владимировна хотела про­должения. Отец же запретил принимать ее в нашем доме. Тогда Ольга Владимировна приняла на себя новую роль -- соблазненной и покинутой. В этой ипостаси ее поощряли еще больше, чем прежде. Над Ольгой Владимировной потешались уже в от­крытую. Вскоре перед ней закрылись все двери. Кто-то надоумил ее просить защиты у Илиодора. Если бы она могла предвидеть, чем обернется этот шаг! "Скромник" Илиодор уже давно посматривал на Оль­гу Владимировну совершенно недвусмысленно, и теперь ему представилась возможность "вкусить сладких плодов". Фальшивая невинность - Ольга Владимировна бросилась к ногам Илиодора в поисках покровительства и защиты. Вынуждена признать -- отец сам дал козыри в руки своему непримиримому врагу. Как же -- Распутин назы­вал его, Илиодора, лицемером! Ну, и кто же теперь лицемер? Илиодор не подумал о том, что не отец, а он сам желал Ольгу Владимировну. И что свидание, ставшее ловушкой для отца, было хитро подстроено. Распаленный страстью Илиодор накинулся на Ольгу Владимировну и попытался силой овладеть ею. Защищаясь, она закричала. В келью постучали. Медлить и не от­крывать дверь было невозможно. Илиодор оттолкнул Ольгу Владимировну, чье платье находилось в беспо­рядке. Она упала на руки вошедшим монахам. Илиодор, весьма склонный к театральщине, правдо­подобно разыграл оскорбленную невинность -- Ольга Владимировна де пыталась его соблазнить. Монахи выволокли испуганную, кричащую женщи­ну во двор, сорвали с нее одежду и избили кнутом. После этого Ольга Владимировна попала в лечебни­цу для душевнобольных и оправиться от происшедшего уже не смогла. Когда отец узнал обо всем происшедшем между Оль­гой Владимировной и Илиодором, он притмел в ярость и поклялся восстановить справедливость. Отец подал жалобу в Святейший Синод. Но, к сожалению, время было упущено. Илиодор, понимая уязвимость собствен­ного положения, опередил отца и первым попал на ауди­енцию к епископу Гермогену. О Гермогене я уже говорила вскользь, когда описы­вала приход отца в Петербург. Тогда он был в числе са­мых горячих почитателей отца, называл "Божьим чело­веком", умилялся со всеми его "разумностью". Именно Гермоген Саратовский был позже одним из тех, кто привлек отца к "Союзу истинно русских людей". Там, в этом поначалу благородном собрании, разыгрались не­чистые в финансовом отношении дела. Об этом стало известно отцу, он вмешался. И, разумеется, без всякой дипломатии. Гермоген же оказался впутанным в аферы по самую макушку. Следствие все же провели, как ни старался Гермоген замять скандал. Сам он из-под подо­зрения вывернулся, а двух его приятелей признали-таки виновными в растрате. Понятно, что Гермоген сразу же оценил представив­шуюся возможность отомстить отцу и приход Илиодора счел подарком. Проверять наветы Илиодора он и не со­бирался, хотя в подобных случаях это делается неукос­нительно. Церковный суд Таким образом началось слушание дела отца. Разбира­тельство проводилось в вотчине епископа Гермогена -- Саратове. Состав суда был подобран соответственно. Как все происходило, рассказывала мне со слов отца Анна Александровна. Отца обвиняли в прелюбодеянии, а это в глазах цер­ковного суда прегрешение очень тяжелое. Гермоген занял место во главе стола. Отец хотел было предварить слушание, как-то объяс­ниться, но ему не дали даже рта раскрыть. Гермоген тут же вспомнил о том, что отец -- простой мужик. -- Молчать! Я тебе слова не давал. Илиодор же нетерпеливо ждал сигнала к атаке. А получив его, с наслаждением набросился на отца, ис­пользуя свой действительный дар проповедника. Он сказал примерно следующее: "Распутин -- само­званец и известный развратник. Используя свою власть над женщинами, он соблазнил несчетное их количе­ство. Одна из его несчастных жертв пришла ко мне за помощью и рассказала, что обвиняемый ее загипноти­зировал и что она не в силах была ему сопротивляться. А потом это бедное обезумевшее создание попыта­лось соблазнить меня. Конечно, я отправил ее в лечеб­ницу для душевнобольных, но боюсь, что разум поки­нул ее навсегда". Анна Александровна, послушная своей всегдашней скромности, разумеется, не передала и сотой доли тех красок, к которым прибег Илиодор для живописания "грехов" отца. Речь Илиодора была длинной и изобило­вала подробностями, которые могут родиться только в голове монаха, изъеденной желанием. За спиной отца все это время стояли два дюжих мо­лодца, готовые в случае надобности удержать подсуди­мого на месте. Но отец прекрасно понимал, что вмеши­ваться в ход дела бесполезно, поэтому и не пытался перебивать Илиодора, требовавшего сурового наказания. Гермоген с удовольствием внимал Илиодору, а при­сутствовавший здесь же Митя Халява, известный про­теже Илиодора, даже взвизгивал время от времени, слов­но повинуясь знакам своего хозяина. Выдержав паузу, Гермоген обратился к отцу, спро­сив, что тот может ответить. Замечу еще раз, что слова Илиодора под сомнение не ставились, а обвинения заранее объявлялись спра­ведливыми. Отец сказал, что оправдываться он не собирается -- не в чем. Грех с Ольгой Владимировной Лохтиной был, но он в нем раскаялся, больше же за собой таких грехов не знает, как не может их за ним знать Илиодор. К тому он, отец, лицо не духовное, и, хотя старается следовать законам Божеским, живет в миру. Однако если еписко­пу будет угодно, он расскажет о том, о чем умолчал Илиодор и приведет доказательства его вины. Илиодор рассчитывал, что отца приведет в полное смущение одно уже высокое собрание. Но он по самона­деянности не подумал о том, что перед ним -- не "про­стой мужик", а человек, толкующий Святое Писание царственным особам и совершенно чуждый робости. Услышав, что голос отца звучит уверенно, Илиодор прервал его: -- Мужик лжет! Это обозначало, что суд кончен и что отец признан виновным. Другой бы сник и покорно запросил пощады. Но только не отец. Не дожидаясь, пока стражники зало­мят ему руки за спину, отец схватил свой стул и замах­нулся. Стражники отступили. Немая сцена продолжалась несколько минут. В стенах монастыря ничего подобного не видели. Отец же спокойно пошел к двери и закрыл ее с внешней стороны на тот самый стул, который все еще держал в руках. Разумеется, на этом дело не закончилось. Но собы­тия развивались совсем не так, как хотелось бы обвини­телям отца. Царский суд Какое-то время после наша обычная жизнь шла сво­им порядком. Я даже не слышала в доме разговоров об Илиодоре и Гермогене. Отец был спокоен. К тому же и его недоброжелатели замолчали. Но Анна Александровна, добрая и чистая душа, не­смотря на просьбы отца ничего не рассказывать Алек­сандре Федоровне, чтобы не волновать ее, все-таки про­говорилась царице. Анна Александровна никогда не могла хранить в тайне чувства, а видя такую обиду, какую нанесли отцу, ходила сама не своя. Когда Александра Федоровна услышала о позорном происшествии, она немедленно призвала к Николаю всех участников -- об­винителей и обвиняемых. Надо заметить, что отец не хотел свидетельствовать против известных церковнослужителей и недавних дру­зей -- Гермогена и Илиодора. В конце концов царь потерял терпение и обратился к отцу: -- Григорий Ефимович, приказываю тебе рассказать мне все, что ты знаешь об этом деле. Деваться было некуда, и отец заговорил. Он расска­зал все, что знал. Когда отец замолчал, царь обратился к Илиодору и спросил у того, чем он может (и может ли вообще) оправдаться. При этом царь предупредил: -- Предупреждаю тебя -- мне известно все, лжи не потерплю. После этих слов Илиодор не нашел, что ответить. За лжесвидетельствование Илиодор был выслан из Петербурга в монастырь за сто верст от столицы. За по-такание лжесвидетелю наказали и Гермогена. Глава 19 УЖИН ВО ДВОРЦЕ Сборы -- В кукольном доме -- Алексей Ужасный -- -- "Кушать подано" -- Фужер вместо рюмки -- -- Сплетения -- Мороженое императора Сборы Отец был счастлив. Этому событию я была обязана тем, что в первый раз попала во дворец на царский ужин. Когда отец сказал мне, что мы приглашены во дво­рец, я была так взволнована, что не могла вымолвить ни слова. Хотя отец с разрешения Александры Федоров­ны брал меня с собой и раньше, ни царя, ни царицу, ни их детей я не видела и никогда не присутствовала при их разговорах. (К месту приведу свидетельство Воейкова о том, что отец совсем не часто бывал во дворце: "На вопрос мой, как часты бывают эти посещения, полковник Герарди ответил, что один раз в месяц, а иногда в два месяца раз. Еще задолго до моего назначения мне приходилось слышать рассказы о Распутине, производившие на меня впечатление не простой сплетни, а чего-то умышленно раздуваемого. Исходили, к моему великому изумлению, эти рассказы от приближенных к царю лиц, которые старались придавать особенное значение каждому появ­лению Распутина при дворе. Так, например, во время романовских торжеств в Костроме на церковном бого­служении в высочайшем присутствии появление Распу­тина было немедленно подчеркнуто среди присутству­ющих не кем иным, как товарищем министра внутрен­них дел -- генералом свиты Джунковским. На меня такое вмешательство в личную жизнь царской четы про­изводило удручающее впечатление. Распутина я до на­значения своего дворцовым комендантом не видел, све­дения же о нем получал от людей, якобы преданных государю, но, вероятно, не понимавших, что их вред­ная болтовня вносит расстройство в неустойчивые умы".) Все мгновенно завертелось волчком. Мне нечего на­деть. Как ведут себя за царским столом? Что я скажу царю и царице? Примут ли меня царские дети? Тысячи вопросов проносились в моем мозгу, но оставались без ответа. К счастью, Дуня, никогда не терявшая головы, взяла меня под свое крылышко. Подобрала вполне под­ходящее платье, волосы расчесывала щеткой и уклады­вала до тех пор, пока я не почувствовала себя призовой лошадью. Она мыла и скребла меня так, что я начала опасаться, как бы не остаться без кожи. И вот я готова. В кукольном доме Императорская семья жила в Александровском двор­це, построенном Екатериной Великой для внука, Алек­сандра Первого, который предпочитал его Большому дворцу. Последний использовался только для парадных приемов и государственных торжеств. Мы ехали во дворец в карете, украшенной царски­ми гербами. Кучер и лакей на козлах были одеты в си­ние бархатные ливреи дома Романовых и своим важ­ным видом походили на аристократов (как я их пред­ставляла, правда). Мы въехали в кованые ворота, сопровождаемые при­ветствием гвардейского караула и по чудесной аллее плавно подкатили к парадному входу. Один лакей бро­сился открывать дверцы и помог выйти, другой уже рас­пахнул перед нами двери и застыл в низком поклоне, а еще двое помогли снять пальто и шляпы. Не знаю, как правильно назывался придворный, который вел нас дальше, но про себя я назвала его па­жом. Этот паж повел нас через зал, обшитый панелями красного дерева, в приемную, где доложил о нашем прибытии. То, что произошло потом, показалось мне тогда (и кажется до сих пор) сказкой. Навстречу нам вышли царь Николай Второй и царица Александра Федоровна с деть­ми. Это была ослепительно красивая семья. Отец троекратно поцеловал и обнял царя, потом царицу, потом Алексея, потом -- по старшинству вели­ких княжон. Легко представить себе мою робость в ту минуту. Но она буквально испарилась, как только я услышала го­лос Александры Федоровны. Она сказала: "Очень мило", -- и улыбнулась в ответ на мой реверанс (думаю, все же довольно неуклюжий, несмотря на долгие репетиции), подошла и, прижав к себе, поцеловала в пробор. Затем меня представили царевичу и великим княж­нам. Они совершенно не чинились, и это ободрило меня. Как и всегда в моменты сильного волнения, я пона­чалу потеряла способность вполне понимать, что про­исходит вокруг и совершенно не запомнила, кто имен­но из девочек взял меня за руку и подвел к столу с закусками. Теперь я думаю, что это была Татьяна. (Странно, вспоминая, я вижу их лица очень четко, а в тот вечер они сразу показались мне на одно лицо -- рос­кошные фарфоровые куклы в роскошном кукольном доме.) Стол с закусками был рассчитан на взрослых и на детей -- черная и красная икра, креветки, анчоусы, что-то невообразимое, бисквиты, фрукты, пирожные, кон­феты, бутылки с водкой и вином, кувшины со сладкой (как мне сразу же объяснил Алексей) водой. Алексей Ужасный . Мы, девочки, остановились чуть в стороне, ожидая сигнала. Алексей же под ногами взрослых пробрался под стол и, откуда-то снизу высунув руку, потянул за край скатерти в надежде поймать на лету что Бог пошлет. Ловко подхватив кусочек чего-то, наколотого на тоненькую палочку, он с криком выскочил из-под стола и понесся в другой угол комнаты. Царь покачал головой, вздохнул с притворной уко­ризной, сказал: -- После меня Россией будет править царь, который войдет в историю как Алексей Ужасный. Царским детям хотелось знать обо мне все: в какой гимназии я учусь, кто меня причесывает и одевает, есть ли у меня механические игрушки, видела ли я их яхту, как зовут нашу корову в Покровском и в таком духе без конца. Больше других усердствовала моя ровесница -- великая княжна Мария. (Потом мы с ней подружимся.) В тот вечер я была очарована вниманием царских де­тей. Да, разумеется, оно было искренним, но оно же и показывало (поняла я и, главное, призналась себе в этом, конечно, гораздо позже), что мое появление во дворце воспринималось ими как явление диковинки. Между нами -- вся Россия. Но, в некотором смысле, такой же диковинкой был во дворце и мой отец. Возникший по­чти из ниоткуда (а Сибирь в представлении столичных жителей это и есть ниоткуда), он оказался способен со­единить это "ниоткуда" и царский дворец. Никому из прежних старцев подобное не удавалось, вернее, не было дано. Я уверена, что понять это очень важно. "Кушать подано!" Мне хотелось бы сказать, что в тот вечер я до мель­чайших подробностей рассмотрела убранство комнат. Но, к сожалению, ничего подобного не случилось. Рассмот­рела я его в другие дни и вечера: стены затянуты розо­вым Дамаском, кленовая мебель, по стенам развешаны картины и фотографии. Вошел дворецкий, объявивший, что кушать подано. Мы перешли в большую столовую -- высокие окна с красными бархатными занавесями, отделанными золо­той тесьмой. Ворс ковра под ногами был таким высо­ким, что я чуть было не упала, зацепившись каблуками. На столе, покрытом тонкой дамасковой скатертью, стояла посуда из позолоченного фарфора с императорекими гербами, а у каждого прибора выстроилось по три бокала, тоже украшенных золотыми гербами. Все пред­меты сервировки, начиная с колец для салфеток, были отмечены такими же гербами. За спинкой каждого из красных бархатных кресел, расставленных вокруг огромного обеденного стола, вы­сился, как изваяние, лакей, одетый в синюю ливрею и белые перчатки. Рядом с тарелками -- хрустальные подставки для но­жей, вилок и ложек. Я не знала о том, что если блюдо недоедено, но ты намерен его еще есть, в возникшей паузе приборы следует класть на эту самую подставку. Проглотив каплю салата, я неосторожно положила свою вилку на тарелку. Мгновенно "мой" лакей выхватил та­релку у меня из-под носа и тут же заменил ее чистой. То же повторилось через секунду. Вероятно, я так и осталась бы голодной, если бы царица не заметила моего промаха. -- Тебе не понравился салат? -- спросила она. -- Нет, ваше величество, понравился, он восхитите­ лен, но лакей его почему-то все время уносит, -- отве­ тила я, презирая себя за то, что ябедничаю на неуме­ лую, так я полагала, прислугу. Тут же все разъяснилось: -- Понимаю. Ты положила вилку на тарелку, а это должно означать, что ты закончила есть. И она прямо за столом очень естественным тоном, без нравоучительства и снисходительности рассказала мне о премудростях большой сервировки. Так что мне все же удалось поесть досыта (как могут только дети -- мешая сладкое и горькое и получая от этого несказан­ное удовольствие). Фужер вместо рюмки Был один момент, значение которого я поняла позже. Когда Николаю стали наливать водки, он выхватил графинчик у лакея и, минуя рюмку, налил полный фу­жер. Александра Федоровна что-то громко сказала Ни­колаю Александровичу по-французски, тот по-французски же ответил. Дети сразу притихли. Я, конечно, ниче­го не поняла. А отец поднялся со своего места, подошел к царю и, глядя ему в глаза, очень тихо проговорил: -- Не надо, не надо. Николай поставил фужер и в продолжение вечера больше не пил ничего. В конце подали изумительное мороженое. Сплетения Я уже ничуть не удивляюсь сплетениям, которыми оказывается полна жизнь -- не только моя, любая жизнь. Не могу не рассказать в этом месте следующее. Кухарка из меня в практическом смысле никудыш­няя -- пока я жила в Покровском, готовка лежала на работницах. Да и что там была за готовка, известно. По­том, когда я приехала с отцом в Петербург, меня до кухни тоже не допускали, но уже по другой причине -- жалели моих рук. К тому же отцу было приятно, что я, как барышня, бываю на кухне, только чтобы отдать, вернее, передать, распоряжения. Вообще-то при этом отец не ставил целью сделать из меня настоящую ба­рышню, наоборот, одергивал, когда я по глупости за­носилась. (И кроме того, это уж и вовсе к слову, -- о мужицком происхождении мне не давали забывать ок­ружающие. Иногда не со зла, как явные недоброжелате­ли, а просто потому что думали выразить мне так свое расположение: "Хоть и из деревни, а сразу не ска­жешь...", имея в виду, очевидно, что не сразу, а при­смотревшись, все-таки скажешь. Да Бог с ними. Мне-то все равно. Я себе цену знаю.) Мороженое императора ' Мы уезжали из России, разумеется, не имея возмож­ности взять с собой все, что хотелось бы. Не только ка­кие-то большие вещи, но и мелочи, которых потом по­чему-то особенно жалко. В Париже как-то к нам в дом пришла женщина. Замечу, что своих, то есть русских, бежавших из России, можно тогда было отличить мгно­венно и безошибочно, еще до всяких разговоров. Во-первых, по платью. Его правильно будет назвать "быв­шая элегантность". Пока не ставшая жалкой, но уже бывшая. Боюсь, мне не под силу объяснить, но кто ви­дел в 20-х годах русских эмигрантов из среднего слоя, тот поймет и согласится со мной. Во-вторых, по выра­жению лица -- просительному, но старающемуся удер­жать следы значительности. Эта женщина, как она сказала, не знала, в чей дом пришла, знала только, что к русским. Она принесла вещи на продажу. Мы были не в том положении, чтобы поку­пать что-то неважное и, извинившись, что не можем ей помочь, пригласили пообедать. Женщина не отнекива­лась. Уходя, попросила разрешения придти еще раз -- в благодарность за угощение подарить вещицу, которая, по ее мнению, меня как хозяйку должна порадовать. Женщина пришла на следующий день и передала мне небольшую исписанную дамским почерком тетрадь, при этом объяснила, что та попала к ней через третьих лиц уже за границей. Это были рецепты романовской кухни. Эта тетрадка и сейчас находится у меня, я ухитри­лась не потерять ее в многочисленных переездах*. Сама я и не пыталась готовить по ней, но другим с радостью давала списывать рецепты. Вспомнив о мороженом, подобного которому я не ела больше нигде и никогда, сделаю выписку из этой тетрадки. МОРОЖЕНОЕ "РОМАНОВ" 2,5 фунта сахара 10 яичных желтков 2,5 фунта жидких сливок 1 большой стручок ванили 0,5 фунта густых сливок * До меня эта тетрадь не дошла. И ни одной фотографии, кстати говоря. -- Издатель. Взбить сахар с желтками в кастрюле до такой степе­ни, чтобы при помешивании ложкой смесь разделялась на полоски. В другой кастрюльке смешать жидкие сливки и ваниль и кипятить на медленном огне в течение несколь­ких минут при постоянном помешивании. Добавить к яич­ной смеси немного сливок, перемешать и продолжать по­немногу добавлять сливок, пока все не смешается. Про­должать помешивать на умеренном огне до тех пор, пока смесь не будет обволакивать ложку, но не доводить до кипения. Перелить смесь в большую миску и периодически помешивать, пока она не застынет. Слегка взбить гус­тые сливки и замешать в ранее охлажденную смесь. По­ставить на лед и держать там до готовности. Для получения гладкой поверхности после того, как мороженое застынет, снять его со льда, переложить в миску, тщательно взбить и снова поставить на лед. Чем большее количество раз вы это проделаете, тем более не­жное мороженое получится. Можно приготовить мороженое с любыми другими до­бавками, например, заменить ваниль шоколадом или фрук­тами. Однако при изготовлении шоколадного мороженого желательно также прибавить половинку ванильного струч­ка. Для придания аромата фруктов замените сливки та­ким же количеством фруктового сока. Теперь вернемся в царскую гостиную. На тележке вкатили громадный серебряный самовар. Уже был готов очень крепкий чай в маленьком чайни­ке, стоящем на макушке самовара. Из чайника налива­ли в каждую чашку по нескольку капель почти черной жидкости, а остальное доливали кипятком из самовара. Когда мы уезжали, царь с царицей и дети по очереди поцеловали нас с отцом. По дороге домой я трещала без умолку, а отец совер­шенно меня не слушал. Зато приехав, я дала себе волю. Полночи мы с Дуней не ложились спать -- она расспра­шивала, а я рассказывала, захлебываясь от восторга и перескакивая с одного на другое. Глава 20 ЧЕРНАЯ ПОЛОСА Гнусные слухи -- Интриганка Тютчева -- -- Злосчастные письма -- Запоздалая защита -- -- Романовы и водка -- Запои Николая Второго -- -- Пить, чтобы бездействовать -- "Вилла Родэ" -- -- Шантаж -- Примирение Гнусные слухи Стыдно, признаваться, но в то время я почти не вспо­минала о матери. Мне довольно было знать, что она здо­рова и благополучна. Это был обычный детский эгоизм, граничащий с жестокостью, -- я не хотела делить отца ни с кем. А между тем маме пришлось очень трудно. Как и от всякого ребенка, от меня скрывали или, по крайней мере, пытались скрыть темные стороны жиз­ни, связанные с болезнями и другими неприятностями. Но Дуня, в конце концов, рассказала мне, что про­изошло, когда отец привез маму в Петербург на опера­цию. Опухоль и сопутствующие осложнения потребова­ли произвести полную гистерэктомию. После этого мама, придерживавшаяся традицион­ных взглядов, по которым плотские отношения, не име­ющие целью продление рода, невозможны, сказала отцу, что освобождает его от супружеской клятвы, "от­пускает его". При всех известных особенностях отца, такой пово­рот событий очень расстроил его. Он был искренне при­вязан к маме. В то время слухи о предосудительных отношениях отца с Александрой Федоровной и ее дочерьми достигли пика. Еще раньше стали распространяться копии писем Александры Федоровны и великих княжон к отцу. Для непредвзятого человека в них не было ничего дурного. Но ищущий скабрезностей всегда найдет их, особенно если ему подскажут ход. Среди первых подсказчиков обнаружились Илиодор и Гермоген, не пожелавшие смириться со своим пора­жением. Им с наслаждением подпевали в салонах. Гурко: "Досужая болтовня великосветского, посещав­шегося всеми великими князьями, Яхт-клуба -- этого центра столичных политических и светских сплетен, где перемывали косточ