Насколько я помню, то был единственный период, когда царь по-настоящему холодно относился к отцу. Николай даже был горд, что проявляет, наконец, ре­шительность. Надо заметить, что к такой губительной решительности подталкивал царя великий князь Нико­лай Николаевич. После неудачи с турецкой войной он, словно лишенный жирного куска зверь, искал прило­жения своих порочных наклонностей. Новая кровь зара­нее пьянила его. Неважно, что цена наслаждения -- смерть миллионов несчастных русских людей. Напрасное предупреждение, Я была рядом с отцом во время той его встречи с царем. Не в пример другим встречам, Николай приветство­вал отца подчеркнуто официально. Я же, как всегда, сидела у ног Александры Федоров­ны (конечно, тогда я многого просто не поняла, во мне остались больше ощущения тех минут. Но в дальнейшем Анна Александровна часто возвращалась к этому разго­вору, до мелочей запечатленному в ее памяти со слов императрицы). Отвращение отца к войне было общеизвестным. Ко­нечно, не все считали это позой или, тем более, зака­зом неких сил. Возможно, в глубине души Николай и разделял чувства отца. Но царь, нерешительность кото­рого стала притчей во языцех, получил, как ему внуша­ли и внушили, возможность показать себя императором -- сильным и любимым своим народом именно за эту силу. Николай был опьянен даже не столько победами на фронте, сколько самим собой в образе воителя, ис­полненного силы. В мыслях царь уже видел, что победит в войне (а пос­ле позора японской кампании об этом только и мечта­ли), что его начнут любить подданные и уважать соб­ственные приближенные и, главное, что он оставит Алексею Россию, в которой монарх не должен будет бояться за жизнь свою и своих близких. Внешне в тот вечер Николай производил впечатле­ние спокойного человека. Но тех, кто имел представление о его привычках, обмануть было нельзя. В минуты сильного душевного волнения Николай постукивал паль­цами по столу или по оконному стеклу. И именно это он делал, пока отец пытался объясниться. Тон отца был просительным. Я не слишком вникала в разговор, а даже если бы и была внимательнее, вряд ли смогла бы оценить все сказанное. Я только и слыша­ла, что речь идет о войне, что отец против ее продолже­ния. Я никогда ни до, ни после не видела отца таким. Отец умолял Николая поверить, что не ищет соб­ственной корысти, возражая против бесполезной вой­ны. Более того, именно из-за этих взглядов отца недо­брожелатели легко настроили царя против него. Но не это заботит. В войне гибнут русские люди, и когда она закончится, даже победа обернется поражением. Госпи­таля переполнятся ранеными и больными; озлобленные, искалеченные, они наводнят деревни, города. Их недо­вольство нечем будет удовлетворить, потому что в Рос­сии ничего не переменится. И все начнется сначала, только надеяться уже будет не на что. Распутин сломлен Николай не прерывал отца. Когда тот замолчал, царь встал из-за стола и подошел к отцу. Отец же продолжал сидеть. В этом не было ничего странного. Отец в этом смысле не отличал царя от любого другого человека, и, надо заметить, Николая Александровича и Александру Федоровну это ничуть не задевало. Николай несколько нетерпеливо сказал: -- Есть время слушать и время что-то делать. Нам пред­ставилась великая возможность спасти империю и доб­рое имя Романовых. Ты верно служил нам, мы это зна­ем. Но чего же еще ты от нас хочешь? Стать царем? Отец застыл. Лицо его побледнело, а пронзительные, гипнотические глаза, казалось, потеряли свою силу. Его дух был сломлен одним вопросом человека, которого он так уважал и любил. У Евреинова я прочитала такие слова: "Да, то был "царь" -- некоронованный, но все же "царь"! -- перед кем смирялась воля самого "помазанника Божьего"! Не­гласный "царь", творивший чудеса, исцелявший боль­ных, воскрешавший мертвых, заклинавший туманы, изгонявший "блудного беса", спасавший, наконец, дер­жаву Российскую. "Царь не от мира сего". Выше царя! -- вот истинное положение, какое зани­мал этот простец в больном воображении своих держав­ных приверженцев. Но кто же мог претендовать на положение "выше царя"? Бог, только Бог. "Григорий, Григорий, ты Христос, ты наш Спаси­тель", -- говорили своему "лампаднику" цари, целуя его руки и ноги". Евреинов попался на тот же крючок, что другие, менее умные обличители отца. Желая пригвоздить Рас­путина, они только называли вещи их именами. Если слово произнести в вульгарной обстановке, оно тоже неизбежно перенимет вульгарность. Но отделите злобу и желчь, и вы увидите, что перед волей царя не от мира сего, то есть человека, одаренного силой большей, чем земная, царь земной (при этом только помазанник Бо­жий) смиряется. Но и это к славе его, а не к унижению. Зачем бы отцу нужен был царский венец? Он уже обладал венцом большим и осознавал это. Вопрос же Николая был оскорбителен для отца по­тому, что свидетельствовал -- самодержец оставался или хотел казаться, по известно чьему наущению, равно­душным к увещеваниям отца. И не только в тот страш­ный вечер. Если бы решимость государя исходила из него само­го, разве не был бы он спокоен? Но я уже показала, что спокойствия не было и в помине. Он опять поддался манипуляциям своих врагов. "Пусть поломойкой, но в России" Царица опустила глаза. Она не проронила в тот вечер ни слова. Ей тоже было больно. Она, как и отец, высту­пала против войны. Но ее положение было гораздо хуже. чем положение отца. Ведь по рождению она была нем­кой и ее родной брат, как и другие родственники, слу­жил в германской армии и, значит, воевал с Россией. Надо заметить, что с началом военного угара возоб­новила свои действия против Александры Федоровны Мария Федоровна. А поле для них было и вправду бла­годатным. Если бы возможно было тогда передать понимание событий Александрой Федоровной! Над ней смеялись, говоря, что немка вообразила себя Екатериной Второй. Но как можно было над этим смеять­ся? Она никем себя не воображала, в этом просто не было нужды -- она была законной русской императрицей. Пу-ришкевич пишет, что императрица Александра Федоров­на была злым гением России и царя, что она оставалась немкой на русском престоле, чужая стране и народу. Эта ложь повторялась с началом войны множество раз. Вот одно из правдивых свидетельств Боткиной-Мель­ник: "Немного было людей, решавшихся защищать го­сударыню императрицу, как делал это мой отец, но зато в его доме никто не позволял себе сказать что-либо дур­ное про царскую семью. А если моему отцу случалось попадать на подобные разговоры в чужих домах, он все­гда возвращался до крайности раздраженный долгим спором и говорил: -- Я не понимаю, как люди, считающие себя монар­ хистами и говорящие об обожании его величества, мо­ гут так легко верить всем распространяемым сплетням, могут сами их распространять, возводя всякие небыли­ цы на императрицу, и не понимают, что, оскорбляя ее, они тем самым оскорбляют ее августейшего супруга, которого якобы обожают... -- Я теперь понимаю, -- слышала я от одной дамы после революции, -- что мы своими неумеренными раз­ говорами оказали неоцененную услугу революционерам; мы сами во всем виноваты. Если бы мы раньше это по­ няли или имели достаточно уважения к царской семье, чтобы удерживать свои языки от сплетен, не имевших даже основания, то революционерам было бы гораздо труднее подготовить свое страшное дело. У нас же к моменту революции не было ни одного уважающего себя человека, не старавшегося как-нибудь задеть, если не его величество, то ее величество. Нахо­дились люди, когда-то ими обласканные, которые про­сили аудиенции у ее величества в заведомо неудобный час и, когда ее величество "просила" зайти на следую­щий день, говорили: -- Передайте ее величеству, что тогда мне будет не­ удобно. При помощи тех же злых языков распустился слух о германофильстве нашего двора и о стремлении ее вели­чества заключить сепаратный мир. Все кричали: -- Подумайте, она немка, они окружили себя нем­ цами, как Фредерике, Бенкендорф, Дрентельн, Грюн- вальд, -- и, ухватившись за эти четыре фамилии, скло­ няли их во всех падежах, забывая прибавить, что, кро­ ме этих лиц, при дворе были графиня Гендрикова, князь Долгоруков, генерал Татищев, Воейков, граф Ростов­ цев, Нарышкин, Мосолов, Комаров, князь Трубецкой, князь Орлов, Дедюлин, Нилов, граф Апраксин, Анич­ ков, князь Путятин и другие. Да и никто не старался проверить, немцы ли или германофилы граф Фреде­ рике и граф Бенкендорф. Всякий же, хоть раз видевший Дрентельна, твердо запоминал по его наружности, что он русский, имев­ший несчастье носить иностранную фамилию, так как кто-то из его предков-иностранцев сотни лет тому на­зад поселился в России. Бенкендорф, католик и говоривший даже с легким акцентом по-русски, действительно был прибалтийс­кий немец, но, во-первых, он был обер-гофмаршал, то есть заведовал такой отраслью, которая к политике ни­какого отношения не имела, а если бы он даже пытался на кого-нибудь влиять, то результаты наверное получи­лись бы самые благоприятные, так как он был человек большого ума и благородства. Грюнвальд имел еще меньше касания к политике, чем Бенкендорф. Действительно, при первом взгляде на него можно было догадаться о его происхождении: сред­него роста, полный, коренастый, со снежно-белыми усами на грубом, красном лице, он ходил в своей фу­ражке прусского образца, прусским шагом по Садовой. Иногда его вместе с женой можно было видеть верхом, и никто, глядя на молодцеватую посадку этих старичков, не дал бы им их возраста. По-русски Грюнвальд говорил непростительно плохо, но, опять же, на занимаемом им посту это никого не могло особенно смущать. Он заведо­вал конюшенной частью и так как дело знал в совер­шенстве, был очень строг и требователен, то конюшни были при нем в большой исправности, сам же он появ­лялся во дворце только на парадных обедах и завтраках. Единственный, имевший возможность влиять на по­литику как министр двора и близкий к царской семье человек, был граф Фредерике. Но мне каждый раз ста­новится смешно, когда говорят о нем как о политичес­ком деятеле. Бедный граф уже давно был на этом посту, так как его величество был слишком благороден, чтобы увольнять верного человека единственно из старости. Уже к началу войны Фредерике был так стар, что вряд ли помнил даже, что он министр двора. Все дела велись его помощником генералом Мосоловым, а он только ездил на доклады и, несмотря на всеобщее к нему уважение, служил пищей для анекдотов, так как доходил до того, что собирался выходить из комнаты в окно, вместо две­ри, или, подходя к государю, спрашивал его: -- А ты будешь сегодня на высочайшем завтраке? -- приняв его величество за своего зятя Воейкова, хотя даже слепой, кажется, не мог бы их спутать. Конечно, такой человек не мог иметь никакого вли­яния, и все, знавшие его, относились к нему с боль­шим уважением, но, когда приходилось переходить на деловую почву, обращались к генералу Мосолову. Теперь об ее величестве. Я утверждаю, что не было ни одной более русской женщины, чем была ее величе­ство, и это с особенной яркостью высказывалось во вре­мя революции. Глубоко православная, она никогда и не была немкой иначе, как по рождению. Воспитание, по­лученное ее величеством, было чисто английского ха­рактера, и все, бывшие при дворе, знали, как мало об­щего у ее величества с ее немецкими родственниками. которых она очень редко видела, из которых некото­рых, как например дядю -- императора Вильгельма, прямо не любила, считая фальшивым человеком. Не будь ее величество такая русская душой, разве смогла бы она внушить такую горячую любовь ко всему русскому, ка­кую она вложила в своих августейших детей. После революции особенно сказалось отношение ее величества ко всему русскому. Пожелай она, намекни она одним словом, и император Вильгельм обеспечил бы им мирное и тихое существование на родине ее ве­личества, но, уже будучи в заключении в холодном То­больске и терпя всякие ограничения и неудобства, ее величество говорила: -- Я лучше буду поломойкой, но я буду в России. Это -- доподлинные слова ее величества, сказанные моему отцу. Я думаю, что этого не скажет ни одна рус­ская женщина, так как ни одна из них не обладает той горячей любовью и верой в русского человека, какими была проникнута государыня императрица, несмотря на то, что от нас -- русских, она ничего не видала, кроме насмешек и оскорблений. Нет тех кар, которыми рус­ский народ может искупить свой великий, несмывае­мый грех перед царской семьей, и, переживая теперь все нескончаемые несчастья нашей родины, я могу ска­зать, что, продолжайся они еще 10, 20, 30 лет, это было бы вполне заслуженное нами наказание". "О Более, спаси Россию" Приведу и слова Гурко: "Здесь именно сказалась ее в высшей степени благородная, возвышенная натура. Когда в Тобольске у нее закралась мысль, что государя хотят увезти, чтобы путем использования его царского пре­стижа закрепить условия Брест-Литовского мира, ей и в голову не пришла возможность использовать это для восстановления своего царского положения или хотя бы для избавления дорогих ее сердцу детей и мужа от даль­нейших страданий. Мысли ее в тот момент всецело были сосредоточены на России, на ее благе, на ее чести, и она решается даже расстаться с наследником и тремя из своих дочерей, чтобы ехать вместе с государем и под­держать его в отказе от санкционирования чего-либо невыгодного для России. Письма ее из Тобольска к А.А.Вырубовой об этом свидетельствуют с необыкновенной яркостью: "О Боже, спаси Россию, -- пишет она 10 декабря 1917 года. -- Это крик души днем и ночью, все в этом для меня. Только не этот постыдный ужасный мир", -- и дальше: "Нельзя вырвать любовь из моего сердца к России, несмотря на черную неблагодарность к государю, кото­рая разрывает мое сердце. Но ведь это не вся страна. Бо­лезнь, после которой она окрепнет". "Такой кошмар, что немцы должны спасти Россию; что может быть хуже и более унизительным, чем это..." -- пишет заточенная царица, когда до нее доходят в марте 1918 года сведения о том, что немцы предполага­ют свергнуть большевиков. "Боже, что немцы делают. Наводят порядок в горо­дах, но все берут... уголь, семена, все берут. Чувствую себя матерью этой страны и страдаю, как за своего ре­бенка, и люблю мою родину, несмотря на все ужасы теперь и все согрешения". Сколько бескорыстной любви в этих словах, сколько самоотвержения, при полном отсутствии малейшей жа­лобы на положение свое и семьи, -- сколько благород­ного чувства!" Александре Федоровне ставили в вину фразу: "Я бо­рюсь за моего господина и за нашего сына", истолковы­вая ее таким образом, будто царицу не трогает ничего, кроме семьи. Но эти слова значат совсем другое. Она с самого начала воспринимала себя не как немку на рус­ском престоле, а как православную царицу, которой надлежит всей жизнью подтвердить правильность выбо­ра русского императора. Ковыль-Бобыль: "Когда великая княгиня Виктория Федоровна заговорила о непопулярности царицы, Ни­колай Второй, прервав ее, сказал: -- Какое отношение к политике имеет Alice? Она сестра милосердия -- и больше ничего. А насчет непо­пулярности -- это неверно. И он показал целую кипу благодарственных писем от солдат". Бесконечно жаль, что нападки на Александру Федо­ровну привели к тому, что она не выступила открыто против начала войны, опасаясь упреков в адрес царя. Если бы она заговорила, то с помощью отца смогла бы убедить Николая в пагубности предпринятого им шага. Но увы. Вернемся к разговору между отцом и Николаем. Пос­ледняя фраза, обращенная им к отцу: -- Я вынужден просить тебя не осуждать публично мои начинания. Николай простился с отцом и вышел из комнаты. Потом к отцу подошла Александра Федоровна. Царица положила ладонь на щеку отца, а он взял ее руку в свою и поцеловал. Александра Федоровна сказала: -- Не отчаивайся. Твое время не кончилось. Ты нам нужен, теперь и всегда. Это был дружеский жест. Но прежние времена вер­нуться не могли. Глава 26 НАПАСТИ Распутин пошел вразнос -- "Приезжай, я тебя повешу" -- Еврейский вопрос -- Евреи при дворе -- -- "Прости, я не могу помочь" -- Аннушка в опасности -- Исцеление -- Звонок от царицы Распутин пошел вразнос После этого не было и речи о появлении отца во дворце. Очень редко отец навещал Александру Федоровну и в маленьком домике Анны Александровны, распола­гавшемся в парке Царского Села. Звонила же Александ­ра Федоровна иногда и по два раза в день, справляться об отце и сообщать о здоровье царевича. Варя продолжала ходить в гимназию. Я же оставила учебу и начала брать уроки французского языка у част­ного учителя. Если бы отец тогда был более здоровым душой и телом, уверена, он бы очень возражал против моего решения. Но он сильно переменился. Случись нападение на него хотя бы годом раньше, он быстро оправился бы от ран, но сейчас он, каза­лось, и не хотел выздоравливать. Думаю, виной тому непонимание и даже разлад между ним и горячо люби­мым им Николаем. Дело усугублялось тем, что вместе со здоровьем из отца уходила и способность исцелять людей. Пытаясь заглушить боль и стыд, отец начал пить. Это приносило лишь временное облегчение. Чем больше он пил, тем больше ему приходилось пить, чтобы загнать боль поглубже. Все это подрывало его физические и ду­ховные силы. Отец молился с прежним рвением, но его накрывала новая "темная ночь души". Молитвы оставались без от­вета. В те дни отец был похож на внезапно ослепшего. Кроме меня -- а он никогда не любил обременять своих детей личными проблемами -- был только один человек, к которому он мог обратиться за утешением и пониманием. Верная и любящая Дуня лучше всех про­никала в охватившее его смятение. Она считала, что в нынешнем состоянии отцу было бы лучше вернуться домой, в Покровское. Но отец не желал отдаляться от царской семьи. Отец метался в поисках избавления от надвигавшей­ся ночи. Только Дуне удавалось хотя и немного, но все же сдерживать его, не позволять окончательно уничто­жить самого себя. Но Господь решил подвергнуть отца еще одному ис­пытанию: Дуня получила из Сибири телеграмму с сооб­щением, что ее мать при смерти. Решили, что Катя при­едет в Петроград ей на смену. Конечно, Катя была от­личной хозяйкой и кухаркой, но она не могла стать для хозяина ангелом-хранителем. Отец пошел, что называется, вразнос. "Приезжай, я тебя повешу" Вести с фронта во второй половине 1915 года прихо­дили плохие и становились все хуже. Львов пришлось сдать, следом русские войска, испытывавшие нехватку в оружии, оставили Варшаву. Вся Польша была захваче­на немцами и австрийцами. Душевно терзаясь от невозможности как-то помочь несчастным на фронте, отец, как его ни отговаривали, послал великому князю Николаю Николаевичу запис­ку, в которой просил разрешения приехать в передовые части, чтобы помолиться вместе с солдатами. Великий князь, упивавшийся собой даже в пораже­нии русских войск, ответил: "Приезжай, я тебя-повешу". Прекрасно понимая, что это сказано не ради крас­ного словца, отец все равно порывался ехать. Только мысль об Алексее остановила его. До царицы донесли, что великий князь Николай Николаевич уже похваляется, что лично казнит "этого грязного мужика". Все, кто еще сохранял способность думать непредвзято, не сомневались в причинах такой болезненной ненависти. Однако великий князь зашел слишком далеко. Не стесняя себя в ругательствах отца, он приобрел врага в лице царицы. В одном из писем к Николаю Александра Федоровна писала: "Твой Друг молится о тебе день и ночь, и Господь его услышит. Здесь начинается слава твоего правления. Он так сказал, и я ему верю. Пускай отставка Николаш-ки произойдет как можно быстрее. Никаких колебаний". "Друг" -- это мой отец, а "Николашка" -- семейная кличка великого князя. Последовав совету царицы (то была воля Божья, как он считал), царь сместил великого князя, обвинив его в неумелом руководстве войсками, и взял на себя обя­занности главнокомандующего. Но было слишком поздно исправлять эту ошибку, когда была допущена главная ошибка -- начата война. Общество, напичканное агентами старого двора, по­старалось истолковать решение Николая не в его пользу. И такой маневр удался. В интригу была вовлечена и Дума, и правительство. От поддержки первых недель войны у царя не осталось почти ничего. Еврейский вопрос Когда русские войска оставляли Польшу, они сгоня­ли с мест еврейские общины и расселяли их по различ­ным местам России -- все это из-за ошибочного убеж­дения, будто евреи настроены прогермански. В России же их, с голоса великого князя Николая Николаевича, считали немецкими шпионами и поступали соответ­ственно. О еврейском вопросе в России я впервые узнала от Симановича, что понятно. Разумеется, он говорил у нас дома не только об этом. Но известно ведь, что "голос крови" у людей этого племени говорит громче, чем у других. Я это замечаю только в похвалу. Ведь если бы и другие давали себе труд так биться за единоверцев, мир изменился бы в лучшую сторону. Отец уважал Симановича, иначе не держал бы его возле себя так долго. И надо сказать, что Симанович не оставил нашу семью. О нем ходит много слухов. Согла­шусь, за Симановичем водится немало темных дели­шек. И у меня есть причины злиться на него. Но все-таки он помог мне, когда я хотела получить по суду деньги от Феликса Юсупова как от убийцы отца и ви­новника моего бедственного положения. Юсупов, прав­да, и здесь вывернулся. До меня доходили разговоры, что он дал отступного Симановичу за мое молчание. Но в это я не верю. Как бы там ни было, Симанович прекрасно знал положение евреев в империи и судил о нем с сердцем. Чувствительный к чужому горю, отец не мог оставаться равнодушным и в этом деле. У Симановича: "Для Распутина было решающим то, что проситель нуждался в его помощи. Он помогал все­гда, если было только возможно, и он любил унижать богатых и власть имущих, если он этим мог показать свои симпатии бедным и крестьянам. Если среди проси­телей находились генералы, то он насмешливо говорил им: "Дорогие генералы, вы привыкли быть принимае­мыми всегда первыми. Но здесь находятся бесправные евреи, и я еще их сперва должен отпустить. Евреи, под­ходите. Я хочу для вас все сделать". Далее евреи уже поручались мне, и я должен был от имени Распутина предпринимать соответствующие шаги. После евреев Распутин обращался к другим посети­телям, и только под самый конец он принимал просьбы генералов. Он любил во время своих приемов повторять: -- Мне дорог каждый приходящий ко мне. Люди дол­жны жить рука об руку и помогать друг другу. Однажды я нашел Распутина в большом волнении и заключил из этого, что с ним происходит что-то осо­бенное и опять проявляется его "сила". Он меня дей­ствительно удивил ошеломляющим сообщением: -- Слушай, Арон, в Киеве готовится еврейский по­ гром. Ты должен принять меры. Можно себе представить, насколько меня такое со­общение поразило. Я имел в Киеве много родственни­ков, и нападки на евреев мне и так причиняли много хлопот. На мою просьбу о сообщении подробностей Рас­путин ограничился еще более неясным намеком: -- Нужно будет кончить со стариком, -- сказал он. Прозвище "старик" нами всегда употреблялось для председателя Совета министров. В то время эту долж­ность занимал Столыпин. Намек Распутина я мог по­нять только в том смысле, что Столыпин скоро умрет. Ближайшие подробности о предстоящем несчастье мне не были сообщены. Я старался разузнать у Распутина, почему Киеву уг­рожает еврейский погром и каким путем можно его пре­дотвратить. В случае необходимости я хотел послать в Киев предупреждение. К моему удивлению, Распутин объяснил мне, что избежать погрома можно лишь в том случае, если царь при своей поездке в Киев не возьмет с собой Столыпина, так как Столыпина в Киеве убьют и он больше не вернется в Петербург. Я должен сознаться, что, даже при моей вере в спо­собность Распутина предсказывать будущее, это откро­вение мне показалось маловероятным. Несмотря на мою малообразованность, во мне часто возникали сомнения в возможности тому подобных чу­дес и что не кроется ли за ними надувательство. Однако многое из деятельности Распутина возбуждало во мне большое изумление. Что же касается указанного пред­сказания, то я не знал, что о нем думать. Несколько дней спустя Распутин рассказывал мне, что он имел с царем беседу по поводу его предстоящей поездки в Киев. Результатом беседы он был очень недоволен. Он пре­дупреждал царя и советовал ему не брать с собою Сто­лыпина. Хотя он и не предупреждал самого Столыпина о грозящей ему опасности, ибо он не был его другом, но так как царь в нем нуждался, то нужно было его щадить. Столыпин меня не трогает, пояснил Распутин, и я не хочу подставлять ему ногу. Царь также не обратил особого внимания на это пред­сказание Распутина. Он не хотел отказаться от сопро­вождения его Столыпиным. Это послужило поводом недовольства Распутина, которое не было вызвано тщеславием, а сознанием того, что поездкой решается судьба Столыпина. Столыпин поехал в Киев и был там убит агентом Киевской охранной полиции евреем Багровым. Когда я впоследствии рассказывал этот случай моим знакомым из придворных кругов, то некоторые из них высказали мысль, что царь, может быть, потому и взял с собой Столыпина, что верил предсказаниям Распутина. Я считаю это мнение совершенно необоснованным. Хотя Николай и верил предсказаниям Распутина, но это предсказание могло и ему показаться слишком не­вероятным, чтобы ему верить. После покушения на Столыпина царь послал Распу­тину телеграмму: "Что делать?" Распутин ответил теле­граммой: "Радость, мир, спокойствие! Ты, миротворец, никому не мешаешь. Кровь инородцев на земле русского царя столь же ценна, как своих собственных братьев". Царь распорядился о принятии всех мер против воз­можных выступлений против евреев. Реакционеры были разочарованы. Погром не состоялся". Но все сказанное Симановичем по этому поводу ни в коем случае нельзя понимать как выделение одних за счет других. Это было совершенно противно убеждени­ям отца. Евреи при дворе В обществе говорили о враждебном отношении Ни­колая Второго к евреям. Но правдой это было только отчасти. Отец не раз говорил, что царя настраивают против евреев родственники и министры. Главной картой противников евреев при дворе был вопрос о "ев­рейском засилье". Неудивительно, что это имело по­следствия. В то же время при царском дворе всегда были евреи. А когда особую силу набрал еврейский капитал, многие даже из самых знатных фамилий решались вступать с богатыми евреями в родственные отношения -- это про­исходило посредством заключения весьма выгодных бра­ков. Так были поправлены многие состояния. Интересно, что Александра Федоровна, выросшая при английском дворе, вообще не имела понятия о ев­рейском вопросе и только в России получила представ­ление о нем. Как бы там ни было, Николай тут же после принятия им командования над армией отменил практиковавшие­ся Николаем Николаевичем притеснения евреев. Не без гордости я говорю, что благодаря именно отцу был принят закон, защищающий права евреев, в том числе право на обучение в государственных школах. "Прости, я не могу помочь" С тем временем у меня связано одно воспоминание, которое мучает меня все эти годы. Как-то к нам пришла незнакомая старуха, изувечен­ная артритом настолько, что походила на сгоревшее дерево. Она страдала от невыносимой боли и умоляла отца помочь. Отец взял ее руку в свою и начал молиться. По его лицу было видно, что он растерян. Он не чувствовал в себе прежней силы. Несчастной не становилось лучше. Отец, сглатывая слезы, сказал: -- Прости меня, бабушка. Господь отнял у меня силу. Это было последним ударом: сперва покушение, от которого он так и не оправился, потом охлаждение от­ношений с Николаем, теперь -- это. Господь будто оставил его. Когда Дуня вернулась после похорон матери, то уви­дела исхудавшего, похожего на покойника человека, обессилевшего после многомесячных кутежей. Наступило Рождество. Всегда такое радостное, сей­час оно казалось неуместным и даже кощунственным. Это было не только настроение нашего дома, но всех домов, которые я знала. Отец таял на глазах. Дуня уложила его в постель. Она ухаживала за ним, как за ребенком, и одновре­менно тянула на себе весь дом -- Катя вернулась в Покровское. Аннушка в опасности Я была в гостях у Маруси Сазоновой, когда пришло известие, что Анна Александровна попала в ужасную железнодорожную катастрофу. Она ехала из Царского Села в Петроград. Из-за сильного снегопада машинист не заметил какого-то важного знака, произошло столк­новение двух паровозов. Анну Александровну ударило по голове упавшей балкой, ноги зажало и раздавило обломками. Ее вытащили из вагона и положили вместе с другими пострадавшими в зале ожидания на ближай­шей станции. Прибывшие доктора бегло осмотрели бездыханную Анну Александровну и убедились в близости ее к смер­ти. Они сочли преступным тратить на нее время, когда среди жертв были такие, которым еще можно было по­мочь. Анну Александровну оставили умирать. И так она пролежала много часов. К счастью, она почти не прихо­дила в сознание и не страдала от боли. Когда известие о происшествии достигло дворца, оттуда немедленно послали карету скорой помощи за Анной Александровной. Ею тут же занялись доктора, сетуя на упущенное время. Обо всем этом я, давясь слезами, рассказала отцу. Когда я дошла в своем рассказе до слов: "Она совер­шенно безнадежна", -- отец с трудом стал выбираться из постели. Позвал Дуню, чтобы та помогла ему одеться. Не обращая внимания на ее протесты, он приказал на­нять автомобиль, чтобы везти его в Царское Село. (Тог­да "наш" автомобиль кем-то из чиновников двора был радостно отобран у нас.) Я побежала за ним. Еще час назад отец не мог самостоятельно поесть, но страшная весть заставила его двигаться -- он был нужен Анне Александровне, которую искренне любил. Кроме того, со смертью Анны Александровны оборва­лась бы тонкая ниточка, продолжавшая связывать отца и царскую семью. Если бы отцу кто-то сказал, что он по своей воле поедет в Царское Село, где может столкнуться с царем, так обидевшим его, он бы не поверил. Сейчас же раз­рыв с царем и то, как истолкуют появление его среди придворных, ничего не значили. Исцеление Отец молча прошел мимо Николая. Царица стояла у изголовья кровати Анны Александровны. Отец опустил­ся на колени у постели больной, взял ее за руку и про­изнес мягко, но настойчиво: -- Аннушка, Аннушка, проснись, поглядь на меня!.. Не дождавшись ответа, он снова позвал, на этот раз громче. Веки ее задрожали и приподнялись. -- Отец Григорий, слава Богу. -- И она снова впала в забытье. Я заплакала, уверенная, что Анна Александровна умирает. -- Тише, дитя, -- сказал отец, с трудом поднимаясь с колен. Затем каким-то непривычным, чужим голосом обратился к царю и царице: -- Она будет жить, но калекой. Казалось, отец хочет сказать Николаю и Александре Федоровне еще что-то, но он повернулся ко мне: -- Пойдем. Мы вышли из комнаты. Я шла позади него и видела, насколько ему самому плохо. Когда за нами закрылись высокие двери, отец заша­тался, колени его подогнулись. Я не смогла бы его под­хватить, он был слишком большой для меня, но все равно бросилась к нему -- слишком поздно. Он упал навзничь, сильно ударившись о пол. Я закричала. Слуги бросились его поднимать, а я держала его за руку. Она была ледяной, а лицо -- пепельно-серым, со­вершенно безжизненным. -- Позовите доктора! -- кричала я. -- Не надо! Отвези меня домой. Слуги отнесли его к автомобилю, где ждала Дуня. Мы усадили отца, и Дуня велела шоферу быстро везти нас домой. Там Дуня немедленно уложила отца в постель. Удос­товерившись, что отец спокойно уснул, она пришла ко мне на кухню. Лицо ее было мрачным. Она сказала: -- Думаю, ему недолго осталось жить. Пойдем, поси­ дим с ним. Звонок от царицы Мы вместе смотрели на отца. Дыхание его было по­верхностным, щеки ввалились, лицо белое, почти как наволочка, кожа туго натянута на скулах и похожа на пергамент. Тело холодное, как у мертвого. Вернувшись из гимназии, Варя присоединилась к нам. Мы просто сидели у постели отца, то и дело подтыкая одеяло, как будто это могло его согреть. Телефон зазвонил, когда я как раз сокрушалась, что Александра Федоровна не задержала отца. Звонила царица. Ей только что сообщили, что отцу сделалось плохо, и она хотела узнать, не надо ли чего. Я поблагодарила. Но, очевидно, в моем тоне прорвались ноты обиды. Алек­сандра Федоровна все поняла. Она сказала: -- Все мы, сбитые с толку, допускали ошибки, не­ верные суждения. Но сейчас важно, чтобы твой отец Поправился. Александра Федоровна сказала, что послала цветы, и попросила уверить отца в ее глубокой к нему привя­занности. Скоро цветы прибыли, это оказался огромный бу­кет, а с ним -- большая корзина с фруктами, такая тяжелая, что одному из переодетых полицейских, вы­шагивавших целыми днями у нас под окнами, пришлось помочь посыльному втащить ее вверх по лестнице. Отношения с царской семьей были восстановлены, но чего это стоило отцу... Позже отец говорил, что, входя в комнату, где лежа­ла Анна Александровна, он не знал, способен ли выле­чить порез на пальце, не то, что сломанные ноги и раз­битую голову. Но уже поднимаясь с колен у постели боль­ной, отец почувствовал, как сила возвращается к нему. Так и было. Глава 27 ПОИСКИ ВИНОВАТОГО Кто кем вертит ? -- Разница между советом и руководством -- Случай или закон ? -- -- "Бессмертные штаны" -- Каверзы и поклепы Кто кем вертит? Война складывалась для России неудачно. Завсегда­таи салонов стали искать козлов отпущения. Первыми подняли крик, как водится, именно истинные винов­ники: тыловые генералы, армейские поставщики, зем-гусары, чиновники высших классов, советчики царя в Ставке и во дворце. Искусно возбуждаемая толпа, казалось, только того и ждала. Петроград узнал, что такое погромы магазинов и ла­вок, чьими хозяевами значились люди с немецкими фамилиями. При этом никто не думал о действительном отношении их к России. Надо ли объяснять, что целью этих действий была Александра Федоровна. К тому, о чем говорили еще в самом начале войны, добавились совсем уж нелепые слухи: якобы Александра Федоровна -- немецкая шпи­онка; у нее в Царском Селе построен секретный радио­передатчик, с помощью которого она посылает шиф­ром подробные планы военных действий России кайзе­ру. Не оставлен был без внимания и отец -- его записа­ли в платные агенты Германии. При дворе были хорошо осведомлены, что Вильгельм через своих агентов пытался привлечь Александру Федоровну к проведению германских интересов. Но вся­кий раз царица (и в мирное время отстранявшаяся от слишком назойливых приветов своих немецких родствен­ников) не просто отказывалась, а с возмущением объяс­няла невозможность предлагаемого. Но кто из представ­лявшихся друзьями Александры Федоровны защитил ее в мнении общества? В лучшем случае они молчали, а если и говорили, то очень тихо. Когда Николай отстранил от должности главноко­мандующего -- патологически-эгоистичного и бесталан­ного великого князя Николая Николаевича, это сочли победой Александры Федоровны, которая "вертит ца­рем, как хочет". Вообще же этот вопрос очень трудный для толкования. Между Александрой Федоровной и Николаем суще­ствовали отношения, которые в силу особенностей их личностей могли при известном освещении показаться именно такими -- царица диктует, а царь исполняет. Но с жизнью это не имеет ничего общего. Действительно, когда царь встал во главе действую­щей армии, царица сочла необходимым, насколько это возможно, заменить его. Но заменить, а не подменить собой. Воейков: "Можно думать, что государыня, под вли­янием Распутина, распоряжалась всеми назначениями и разрешала важные государственные вопросы. На са­мом же деле это было далеко не так: если судить по результатам, число лиц, кандидатуру которых поддер­живала императрица, было прямо ничтожно. Ярким под­тверждением сказанного могут служить напечатанные ныне письма императрицы: если кто-нибудь даст себе труд ознакомиться с именами лиц, упомянутых в ее письмах за время войны, когда государь отсутствовал, то убедится, что число их столь незначительно по срав­нению с количеством лиц, получивших за этот период назначения, что математически будет выражаться не процентом, а лишь дробью процента. Что же касается вмешательства ее величества в уп­равление государственными делами, я лично могу констатировать, что его не было. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь мог эту клевету подтвердить документальными данными. Конечно, как и в каждой семье, между их ве­личествами не могли не затрагиваться в частной пере­писке и разговорах темы, имевшие отношение к теку­щим делам". Разница между советом и руководством Александру Федоровну много упрекали за ее письма Николаю, в которых содержались советы по текущим делам. При этом особые упреки раздавались по поводу упоминания в этих письмах имени моего отца. Отмечу, что Руднев, располагая всеми возможными документа­ми, доказал, что отец не имел никакого влияния на ведение внутренней и внешней политики и во время войны тоже. В записках Гурко читаем: "При этом Распутин ут­верждал, что он обладает даром безошибочно опреде­лять степень преданности тех или иных лиц царствую­щему дому. Вера государыни в божественную силу Рас­путина была безгранична. Усматривая в его безграмот­ных и нарочито затуманенных телеграммах какой-то глубокий, сокровенный смысл, она их тщательно пе­реписывала на отдельном листе и снабжала ими своего супруга. Ему же она сообщает все вновь получаемые ею от Распутина телеграммы, причем неизменно настаи­вает на исполнении всех его советов. Само собой разу­меется, что и доверие ее к Распутину также было без­гранично. Получив секретный маршрут путешествия государя по фронту, она пишет: "Я, конечно, никому ни слова об этом не скажу, только нашему Другу, что­бы он тебя всюду охранял". Предлагая государю на ту или иную должность свое­го кандидата, она неизменно сообщает об его отноше­нии к Распутину. Так о князе Урусове, которого она прочит на пост обер-прокурора Св. Синода, она пояс­няет в скобках: "Познакомился с нашим Другом". Говоря о кандидатуре на ту же должность Гурьева, она пи­шет: "Любит нашего Друга". Относительно Петроградс­кого градоначальника кн. Оболенского она утверждает: "Он стал лучше с тех пор, как слушается советов наше­го Друга". Про А.Н.Хвостова и его кандидатуру на пост министра внутренних дел она решительно заявляет: "С тех пор, как и наш Друг за него высказался, я оконча­тельно уверова