спасли Рос­сию!" Великого же князя не оставляли предчувствия, что теперь-то Россию и ждут самые большие несчастья. Повторяет мысль Александра Михайловича и княги­ня Палей: "Эта драма была началом революции". Получив известие о случившемся, из Ставки Николай немедленно приказал провести срочное расследование. Алексей со слезами требовал, чтобы убийц поймали и наказали. Алексей очень любил моего отца. Я сама не однаж­ды видела, как царевич бросался к нему на шею в ис­креннем детском восторге. Алексей буквально вис на моем отце, уцепившись руками и ногами. Как-то мой отец не удержался на ногах, и они вместе свалились на пол. Стали в шутку мериться силами. Победил, разуме­ется, Алексей. Чуть позже Анна Александровна передавала мне сло­ва царевича, за которого после смерти моего отца взя­лись придворные доктора: "И лечат меня, и лечат. А толку нет. Он (то есть мой отец) только яблочко принесет, и все пройдет". Опознание На следующий день водолазы нашли тело подо льдом возле Петровского моста. Протопопов позвонил мне. Попросил опознать тело. Когда прибыл автомобиль, посланный за мной Про­топоповым, Варя и Катя тоже вызвались ехать. Улица, ведущая к Петровскому мосту, была пере­крыта полицейским кордоном и солдатами. Разрешали проезжать только автомобилям, посланным по офици­альным поручениям. Когда мы остановились на берегу, нас отвели к до­мику, в который было перенесено тело отца. Я подошла близко. Это был, безусловно, он. Один висок вдавлен от удара. Грязь и водоросли по­крывали лицо. Самым ужасным зрелищем -- так как худ­шие увечья были скрыты грубым одеялом -- был правый глаз, висящий на тонкой ниточке. На запястьях видне­лись глубокие, кровавые борозды -- он боролся, стара­ясь освободиться от пут, когда пришел в себя подо льдом. Закоченевшая правая рука лежала на груди, пальцы были сложены щепотью, как для крестного знамения. Помню, что открыла рот, чтобы закричать, но не издала ни звука. Словно сквозь туман до меня донесся протокольный вопрос Протопопова: -- Известна ли вам личность покойного? Я несколько мгновений смотрела на Протопопова, силясь понять слова. -- Да. Это мой отец, Григорий Ефимович Распутин. С формальностями было покончено. Я бы упала, если б Катя не обняла меня. Мы быстро доехали обратно. Протопопов позаботил­ся об охране, и дома мы могли чувствовать себя в безо­пасности. Никто не знал, чего еще можно было ждать. Царская милость Мама, Дмитрий и Дуня приехали из Покровского че­рез пять дней. Мы с Варей их встретили, и мама получи­ла ответ на свой вопрос раньше, чем успела его задать -- мы были в черных платьях, подаренных царицей. Приехавшие требовали подробностей, и я рассказа­ла им обо всем, опустив самые страшные детали, и еще сообщила о похоронах, которые должны состояться в окрестностях Царского Села на клочке земли, подарен­ном Анной Александровной. Дмитрий спросил о самих похоронах, я ничего не могла ему ответить, так как царская чета запретила при­сутствовать на них, опасаясь неприятностей для нас. На следующий день царица прислала автомобиль. Нас с мамой, Варей и Дмитрием отвезли в Царское Село. Пока взрослые пытались хоть как-то утешить маму, царские дочери обнимали нас, выказывая любовь и со­чувствие. Алексей же стоял в стороне, сдерживая рыда­ния. По его щекам текли слезы. Царь заверял маму: -- Госпожа Распутина, я стану вторым отцом для ва­ ших прекрасных дочерей. Мы с Алике всегда их люби­ ли, как собственных дочек. Пусть они продолжают учить­ ся в Петрограде, и я позабочусь о том, чтобы они ни в чем не нуждались. Однако события развивались так, что впору было забо­титься о спасении самой жизни, а не о благополучии. Все пошло прахом Денег, оставленных отцом мне на приданое, на мес­те не оказалось -- после смерти отца в дом приходило столько народу, что невозможно было за всеми усле­дить. Деньги, положенные отцом на хранение в банк Дмитрия Рубинштейна, тоже пропали. Единственной надеждой оставалось хозяйство в По­кровском. Через несколько дней мы с Варей проводили маму, Дмитрия и Катю на станцию. Они ехали домой. Теперь нас осталось только трое в квартире. Дом пу­стовал без просителей. Расследование постепенно сводили на нет. Было ясно, что никто не будет наказан. Правда, Феликса выслали в его поместье в Ракитное, откуда он потом уехал в Крым, а Дмитрия Павловича перевели в расположение русских войск в Персии. Как оказалось, это было не наказание, а скорее благо, так как облегчило бегство Юсупова пос­ле революции за границу с большей частью своего со­стояния. Дмитрий же таким образом стал недоступен для большевиков. Февраль, начало конца Я была поглощена рассказами Дуни о жизни отца, старательно записывала каждый эпизод в свой дневник и почти не обращала внимания на окружающий мир. Иногда Варя приходила домой из гимназии и рас­сказывала о длинных очередях за хлебом, которого тщет­но ждали весь день, о расхристанных солдатах, бесцель­но слоняющихся по улицам. Я выходила из дому только по средам, когда мы ез­дили в Царское Село. Дворец оставался едва ли не един­ственным спокойным местом среди бурлящего Петро­града. Во дворце все шло, как обычно. Но катастрофа надвигалась неумолимо. Анна Александровна получила несколько писем с угрозами. Ее обвиняли в заговоре, направленном на поражение России в войне. Конечно, упоминалось и имя отца. Царица распорядилась о ее переезде во дворец. Там Анна Александровна была в безопасности. Не уверена, что царь знал об истинном положении дел в армии. Ему докладывали не обо всем. А дезертир­ство, между тем, приняло неимоверные размеры. (Из Покровского мама писала, что многие крестьяне воз­вращаются с фронта домой, возвращаются открыто и без всякого стыда.) Как бы там ни было, Николай делал вид, что все в порядке. В конце февраля, через три месяца после убийства, Дуню вызвали домой ухаживать за престарелым отцом. Мы с Варей остались вдвоем. Поехать в Покровское не могли -- нужно было заканчивать учебу. Привратница каждый день приходила убирать квар­тиру и готовить обед, но в другое время я оставалась одна и сидела, оплакивая отца и молясь за упокой его души. Мысли мои обращались к дому, мне хотелось снова вернуться к маме, к спокойной жизни в Покровском. Но что-то подсказывало мне, что и та, прежняя жизнь уже не для меня. Однажды, когда стало особенно одиноко, я сняла трубку, чтобы позвонить Анне Александровне по двор­цовому номеру, но обнаружила, что аппарат не рабо­тает. Я вышла на улицу, надеясь увидеть, в чем причи­на неисправности, но вместо этого увидела огромную толпу людей, марширующих по Литейному проспекту и скандирующих "Долой немцев". Они били витрины магазинов. Вечером связь восстановили. Я позвонила Анне Алек­сандровне, от нее узнала, что в армии начались бунты -- солдаты убивали офицеров. Вскоре на улицах появились баррикады. Я больше не пускала Варю на занятия. Вдвоем мы сидели в холодной квартире и прислушивались к крикам за окнами. Я снова попыталась позвонить во дворец, но не смогла соединиться. Редкие знакомые приносили нам слухи: то ли царь отрекся от престола, то ли он только собирается отречься; то ли его свергли и он бежал то ли в Анг­лию, то ли в Германию, то ли в Швецию, то ли еще куда-нибудь. Мне стало невыразимо страшно. Покорно ждать новых ужасных сообщений я уже не могла. Наняла автомобиль и поехала в Царское Село. Без труда вошла во дворец (охрана меня хорошо знала). По­просила доложить обо мне Александре Федоровне. Александра Федоровна обняла меня, но сказала, что мне нельзя оставаться во дворце, потому что все дети и даже Аннушка больны корью и лежат в постелях. Царица со слезами на глазах проводила меня до две­рей и расцеловала, обещая позвонить, как только по­ложение улучшится настолько, что я смогу снова наве­стить их. В вестибюле стояла большая ваза, полная круг­лых ирисок. Не находя в ту минуту, как выразить свою симпатию, Александра Федоровна сунула мне горсть конфет в карман пальто. Оказавшись снова в автомобиле, я расплакалась -- была уверена, что сейчас навсегда простилась с Алек­сандрой Федоровной. Потом Дума объявила о создании Временного пра­вительства, царя вынудили отречься от престола. Импе­раторскую семью посадили под домашний арест. Новая стража сплошь состояла из пьяных солдат. Они грязно ругались и обнажали свой срам всякий раз, когда кто-нибудь из великих княжон подходил к окну. Месть мертвому Пока это было возможно, могилу отца по приказу Александры Федоровны тщательно охраняли. И это, между прочим, породило множество слухов, так как полицейские не подпускали желающих близко к месту последнего упокоения отца. Однако вскоре стало почти всем известно, что могилу можно найти по тому, что над ней Анна Александровна построила деревянную часовню (она собиралась потом обложить ее кирпичом, но не успела). Кроме того, оставить вполне незаметными ежеднев­ные приезды туда Александры Федоровны с дочерьми было никак невозможно. Празднуя свободу, толпа пьяных солдат разорила могилу отца. Они подняли труп на штыки, потом бро­сили его в костер, устроив дикий хоровод. К солдатам присоединилось несколько женщин из ближайшей де­ревни. Веселье закончилось оргией. Мне передавали, что иконка Знамения Пресвятой Богородицы, положенная на грудь отца Александрой Федоровной, сразу же была куда-то отнесена. Бог знает, где она сейчас. На ее обратной стороне Александрой Федоровной, дочерьми и Анной Александровной были карандашом сделаны собственноручные надписи: В уголке имелась также надпись: "11 ноября 1916 года, Нижний Новгород". Эта иконка предназначалась в по­дарок отцу, а пришлась к гробу... Интересно, что, узнав о случившемся, Родзянко ска­зал: "Достойная поминальная служба для злодея". Даже наблюдая то, что происходило со всем государством в те дни, Родзянко не нашел в себе силы раскаяться в содеянном. Он так и не понял, что настоящих злодеев выпустил на волю он сам. Арест Когда слухи об этом ужасном происшествии разнес­лись по городу и, в конце концов, достигли моих ушей, я позвонила Марусе Сазоновой, чтобы узнать, что ей об этом известно. Человек, взявший трубку, сказал, что Маруся дома и хочет немедленно видеть нас с Варей, и прибавил, чтобы мы ехали немедленно. Мы поспешили к Сазоновым и обнаружили там всю их семью и еще человек двадцать друзей нашего отца, сидящих под ох­раной вооруженных солдат в гостиной. Нам сказали, что мы, как и все эти люди, арестованы. Решив, что уже вся рыба попалась в сети, солдаты привезли всех нас в какое-то здание. Там находилось множество арестованных. Многих я узнала. Дальнейшее ожидание показалось бесконечным, хотя длилось оно около двух часов. Все это время мы были окружены пья­ными солдатами, не оставлявшими нас в одиночестве даже в уборной. Наконец меня вызвали на допрос. Я в ужасе обняла Варю, думая, что меня сейчас разлучат с единствен­ным близким человеком. Небритый солдат кричал на меня и толкал вперед по коридору, пока не привел в маленькую голую комна­тушку. Там за простым деревянным столом расположи­лись двое мужчин, и один из них грубо велел мне сесть. Потом, ни разу не взглянув на меня, он погрузился в изучение лежащей перед ним толстой папки. Несколько минут слышался лишь шелест переворачиваемых страниц. Он поднял взгляд: -- Ваше имя? -- Мария Григорьевна Распутина. -- Дочь Григория Ефимовича Распутина? - Да- Их вопросы сосредоточились вокруг отношений отца и Александры Федоровны, которую они называли быв­шей царицей. Это разрывало мне сердце. Следователи твердили, что я должна подтвердить све­дения о предосудительной связи бывшей царицы и Рас­путина. Это было слишком. Мои нервы были натянуты, как струны. Я истерически захохотала. Поняв, что от меня им ничего не добиться, следова­тели послали за Варей. Столкнувшись с сестрой в коридоре, я смогла толь­ко ободряюще улыбнуться. Ясно, что от Вари они добились так же мало, как и от меня. Вскоре нас обеих освободили. Удивительно, но нас даже довезли на автомобиле до самого дома. На следующее утро Варю вызвала начальница ее гим­назии. Варя была первой ученицей в классе, но ей было объявлено о немедленном исключении. Дальнейших объяснений не последовало. Прочь отсюда Ничто не удерживало нас в Петрограде. Я решила, что мы должны вернуться в Покровское. Варя согласи­лась со мной и даже повеселела. Мы уложили только то, что смогли унести сами, поручив остальное имущество заботам привратника. Главное, я взяла с собой тетрадку, в которую запи­сывала рассказы Дуни о жизни отца. Я радовалась, что уезжаю. Петроград уже не был тем городом, куда меня привез когда-то отец. ЗАПИСИ МАТРЕНЫ РАСПУТИНОЙ НА ОТДЕЛЬНЫХ ЛИСТАХ Гвоздики золотенькие -- Дайте вздохнуть -- -- К лишнему зачем привыкать -- Щелочка для Бога -- Какая бывает тоска -- Знай меру -- -- Жизнь без смерти -- Пристрастное отношение -- -- За всех молиться -- Почему Николай II прикрывал рот рукой -- Ванна и аэроплан -- -- Зеркала -- Крестное знамение -- Победа над телефоном -- Любовь или страсть -- -- Зачем еду тыкать? -- Омывание ног -- -- Жизнь жалости не знает -- Лимон и фиалка Гвоздики золотенькие Расскажу еще один случай. О влиянии отца на людей говорено много. Но вот случай по-своему уникальный: переплетенье судеб здесь показано со всей невероятной неизбежностью. То переплетенье, которое так понимал и, скажу даже, любил отец, уверенный, что "никакой напрасности" на свете не бывает! Однажды пришел странный человек. Гостя не хотели пускать (было уже за полночь, а принимал просителей отец обычно с утра и до обеда), однако настырный при­шелец не уходил. Сказал, что будет сидеть на улице хоть до самого рассвета, а все же дождется. Поднялся крик, отец вышел на голоса, и через некоторое время гость вместе с отцом вошли в гостиную. Я быстро оделась и тоже вышла. Не удивительно, что пришельца не пускали! Вскло­коченный, с большим мешком (он держал его в охап­ке, запихивая вылезающие оттуда бумаги, железки и Бог знает, что еще). На шее болтался на толстом шнурке стакан из желтого тусклого металла. Увидев такого, я, признаться, хотела тотчас позво­нить кому-нибудь из знакомых и попросить придти -- на всякий случай. Но увидела, что отец улыбается, что он даже приобнял подозрительного типа, -- успокоилась и наблюдала из дальнего угла комнаты. (Отец не слишком любил, когда мы с сестрой бывали свидетелями его бе­сед с просителями, но тут он был слишком увлечен нео­жиданной встречей и, кажется, не заметил меня.) Гость оказался знакомым отца -- мастеровым, из кре­стьян, Василием Перхотиным. Год назад они столкну­лись на одном постоялом дворе. Вышел спор о вере. Ва­силий заявлял, что он безбожник, что все в жизни ме­ханика. Отец доказывал ему, что все -- Бог, и на все -- воля Божья. Василий питал слабость к спиртному и тог­да сильно напился, отец пошел своей дорогой, а он -- свалился пьяным под стол, да так и уснул. Теперь он оказался в Петербурге, как-то прослышал про отца и разыскал его на Гороховой. Василий рассказал, что тогда, проснувшись утром, по привычке кликнул опохмелиться, протянул свой за­ветный стакан. (Надо здесь подробнее рассказать о ста­кане -- была такая царская награда, даваемая крестья­нам за выдающуюся заслугу в мастерстве, теперь бы ска­зали -- за изобретение какого-нибудь механизма. Ста­кан был из чистого золота, с царской печатью, и, глав­ное, награжденный таким стаканом мог в любом пи­тейном заведении получать выпивку и закуску бесплат­но. Точно не знаю, в каком объеме.) Так вот, протяги­вает Василий свой заветный стакан, половой наклоняет бутылку, чтоб налить, а водка не льется. Василий глядит во все глаза, половой бутылку трясет, а водка нейдет. Возможно, тою же "механикой" можно как-то объяс­нить такое. Но в тот момент что-то в душе Василия ек­нуло. Он вскочил, закричал страшным голосом -- и вы­бежал прочь из кабака. Бежал долго: "Выбежал за город, бегу по полю, лесом, на большую дорогу -- себя не помню, ору, как блажной. Целый день бежал. И орал тоже. Потом из сил выбился, упал на землю, заснул, как убитый. И снится мне сон, -- продолжал рассказ Василий, -- будто я в стакан слова собираю. Иду по полю и собираю слова. Спросите вы меня -- как так -- не знаю, а только знаю во сне, что собираю слова. Полный стакан насобирал, трясу их и так и этак, они звенят, как гвоздики золотенькие, я верх ладошкой прикрыл и к уху стакан поднес. Оттуда -- голос: "Василий, ничего ты не придумаешь, выше неба. А что придумаешь, то пропьешь". Проснулся я, как ужаленный. Холодно, звез­ды надо мной. Земля твердая. На стерне лежал -- она в спину впилась, точно гвоздями колется. Оглядел я себя -- баул свой с вещами в кабаке бросил. Деньги там были, тетрадки мои, штуковинка там одна тоже осталась, сколько я с ней возился! Я ведь читать-писать сам вы­учился. Любой механизм починить могу. А тут такое... Да, а в руке стакан сжимаю. И что же это все значит? Ниче­го не придумал. С тех пор хожу, места мне нет. Ничего делать не могу. Сяду мастерить чего-нибудь -- все из рук валится. Вот пришел к тебе, Григорий Ефимович". Рассказывал Василий долго. И, что удивительно, не­обычайно складно, выразительно. Отец, все время улыбавшийся, так, с улыбкой и от­вечал ему: -- Вижу -- страдаешь. Но ведь и радуешься. Точно ищешь чего-то, знаешь, что найдешь, надо только по­ терпеть. Да терпеть не хочется. Верно? -- Верно. -- А ты потерпи... Ты стакан-то чего на шею нацепил? -- А вместо креста. Отец перестал улыбаться: -- Это ты дуришь. А те гвоздики золотенькие, что снились тебе, не снятся больше? - Нет. -- Плохо твое дело, Василий. Вот когда приснятся еще, приходи. Поговорим тогда. Василий ушел. Снова явился через месяц. И снова ночью: -- Спать не могу. Ночью колотье такое начинается во всем теле! И не больно, и места себе не нахожу. Сяду что-нибудь работать -- пропитание теперь добываю ра­ ботой где придется, поденно -- ничего не делается, все из рук валится. Уж не рад, что к тебе тогда явился. Те­ перь уж точно в последний раз. Отец обнял Василия: -- Стакан с шеи сними. Все хорошо будет. И домой возвращайся. Кажется, ничего больше сказано той ночью не было. Василий ушел. Больше он не приходил. Прошло много лет. В эмиграции я познакомилась с женщиной, Еленой Васильевной Крукиной. Лицом она мне кого-то сильно напоминала, но встречаться мы с ней раньше вроде никак не могли. Она была мне ровес­ницей. Виделись мы крайне редко, но мысль о ее сход­стве с кем-то не оставляла меня. Как-то разговорились. Оказалось -- ее девичья фамилия Перхотина. Я тут же вспомнила давнего отцовского гостя-изобретателя. Спро­сила о занятиях отца Елены Васильевны. И точно! Она рассказала, что отец из крестьян-самоучек, талантли­вый человек, но сильно, болезненно пивший, однажды исчез из дому и снова объявился через полтора года со­вершенно другим человеком. Пить бросил. Стал набож­ным. Много работал и хорошо зарабатывал, оснащая необходимой утварью то кузницу, то мыловарню, то сахарный завод. В доме воцарился мир и благодать. Я в свою очередь рассказала Елене Васильевне о встре­че Перхотина с моим отцом. Она всплеснула руками: -- Только теперь я понимаю... Всякое утро отец начи­ нал с молитвы, заканчивая ее словами: "И гвоздики золотенькие все сочтены! Аминь". Интересно, что имени моего отца Василий Перхо-тин никогда не упоминал. Дайте вздохнуть Однажды отца позвали к тяжелобольному. Собствен­но, к умирающему. Тот уже причастился Святых тайн, но тут кому-то пришло в голову послать за отцом. Он никогда не отказывался в таких случаях помочь, но пре­дупреждал: -- Все в руках Божьих. На меня не уповайте. Я упросила отца взять и меня, так как была знакома с детьми умиравшего. Приехали. Еще с порога чувствовался сильный запах ладана. Отец поморщился: -- Вонько тут у вас! -- Как же вонько? -- засуетилась хозяйка -- Ведь это, Григорий Ефимович, ладан! Отец махнул досадливо рукой: -- Да я не про то, дайте вздохнуть человеку! Открыли окна. В комнату ворвался чистый морозный воздух. Отец склонился над умирающим. Тот словно бы пришел в себя, глубоко вздохнул. И умер. Отец встал, перекрестился: -- Вдохнул воздуху-то? Ну и ладно. К лишнему зачем привыкать Анна Александровна Вырубова однажды обсуждала с отцом деликатную проблему. Александра Федоровна скупилась на одежду для своих детей. Великие княжны ходили в скромных платьях. Конечно, не в бедных. Но -- не по чину. Вообще, скупость или, как говорила Анна Александ­ровна, слишком немецкая рачительность, царицы (к примеру, Александра Федоровна шила детям платье в рассрочку, хотя никогда бы не сумела объяснить, что этим выгадывает) становилась часто предметом насме­шек при дворе. Однажды Александра Федоровна, преж­де чем отослать на благотворительный базар в пользу бедных сирот старые платья, распорядилась спороть с них дорогие перламутровые пуговицы, заменив деше­выми. Конечно, замена обнаружилась, потому что нельзя же было допустить мысль, что царские дети носят одежду с костяными пуговицами. В глаза Александре Федоровне никто ничего не сказал, но Мария Федоровна заметила Николаю: -- Надеюсь, Александра не сильно исколола пальцы... Анна Александровна хотела как-то воздействовать на царицу в этом вопросе и думала найти союзника в отце. Тем более что отец и сам не однажды говорил Алексан­дре Федоровне: -- Не скупись на одежу. Невесты растут. К тому же со времени житья в Петербурге отец при­обрел привычку к некоторому щегольству: с удоволь­ствием и даже гордостью носил шелковые вышитые рубахи, брюки из тонкого сукна. Несколько рубах вы­шили государыня с дочерьми. (К слову, отец хоть и с благодарностью принимал такие подарки, но бывало, что и передаривал кому-либо.) Так вот, надеясь на сочувствие, Анна Александровна и завела разговор о гардеробе царских дочерей. Отец выслушал ее. И сделал свое заключение: -- Все ты, Аннушка, верно выводишь. А только за­ чем им особо раззолачиваться? Одеты они чисто. Лики у них ангельские. Оно конешно, лишнего всем хочется. Только зачем привыкать?.. Как еще обернется... Анна Александровна настаивала на своем, даже уко­рила отца: -- Вот вы, Григорий Ефимович, шелком не брезгуете. -- Так я знаю, как оно, без шелка. А они не знают. -- Но ведь весь свет смотрит на них. -- А Бог, что ли, не смотрит? Щелочка для Бога К отцу приходили не только в поисках исцеления телесного. Много было таких, кто хотел исцелиться ду­шевно. Сбросить камень со своей души. Приходили и молодые, и старые. Однажды, по рекомендации, пришел молодой чело­век, совсем юноша. Студент. Это может показаться стран­ным -- ведь принято считать, что так называемая про­грессивная молодежь сторонилась отца. Это не так. Рас­сказываю именно об этом студенте потому, что случай показался мне выдающимся в своем роде. Урок, преподанный юноше, попыталась усвоить и я. Вернее, пытаюсь всю мою жизнь. Юноша жаловался отцу, что страстно влюблен, а его избранница избегает встреч. Хотя уверяет, что тоже лю­бит. Молодой человек забрасывает ее письмами, карау­лит у дома, подкупает мелкими подарками прислугу, чтобы знать о всех передвижениях девушки... Положе­ние становится невыносимым. Девушка чахнет на глазах. Встречаться с ним отказывается. Но и ни о каких других связях студенту не известно: -- Если б что было, я бы знал непременно! -- с жа­ ром говорил он. Словом -- пропасть любвиНеобъяснимая и страш­ная пропасть! Отец долго слушал. До тех пор, пока юноша выска­зал все, что только можно было. Потом долго молча пили чай. Молодой человек ел с аппетитом. Много варенья, большую маковую булку. Потянулся за яблоками, но вдруг как-то резко отдернул руку и смущенно посмот­рел на отца: -- А ведь, по-вашему, я есть вовсе не должен? -- Отчего же? -- Ну как же... Такое... -- и он стал быстро-быстро стряхивать крошки с форменного сюртука. Отец спокойно допил стакан чаю, бережно положил на блюдце остаток сахару. Потер руки. Студент, видимо, решив, что напрасно приходил, засобирался. Отец его не останавливал. Все молчал. Уже в прихожей отец вдруг спросил: -- Хорошо чаю попил? -- Хорошо. Спасибо. Помолчали. Отец: -- Думаешь ее (девушку) как булку взять, да и съесть. Нешто это любовь? Хотя верно, и такая любовь есть. А ты ее по-другому попробуй любить. Отойди на шаг -- и люби. Оставь щелочку-то для Бога -- чтоб между ней и тобой стал. Когда студент ушел, отец вернулся в комнату и дол­го сидел, задумавшись. Я убирала со стола. Беседа страшно разволновала меня. Прежде при мне отец ничего подоб­ного не говорил. Я выносила остывший самовар и уже в дверях расслышала бормотание отца (такое бывало с ним, когда он сосредотачивался на какой-то мысли): -- А, может, и дьявол... Я чуть не уронила самовар: -- Что дьявол? Отец словно очнулся. Встал, подошел ко мне. Взял из моих рук самовар и очень спокойно сказал: -- Может, в щелочке-то не Бог, а дьявол окажется. Какая бывает тоска Я не смогу сказать, что вполне осознала смерть отца. Я сейчас не о прозрачности, то есть не о том, что через жизнь всегда просвечивает смерть и наоборот. Особенно это видно человеку верующему. Как ликует душа всякий раз, когда на Пасхальной службе в назначенное время священник является в алтаре, сменив черные одежды на торжественные... "Смерти нет, тлена нет". Но ведь и отца нет. Вместо него -- совершенная тоска. Вот написала слово "тоска". И увидела перед собой Муню -- несчастную Марию Евгеньевну Головину. Я уже рассказывала ее историю. И она оказалась задета Юсуповыми. Обрученная с Николаем, старшим братом Феликса, готовая окунуться в роскошества взаимной супружес­кой любви, Мария Евгеньевна вместо этого была бро­шена в пропасть предательства. Николай дрался на дуэ­ли и погиб. Стало известно, что причиной была женщи­на, его давняя любовница, связь с которой началась за­долго до знакомства с Марией Евгеньевной. Мария Евгеньевна пришла к отцу за утешением. Она рыдала, умоляла "вылечить от тоски". Анна Александровна передавала мне со слов Марии Евгеньевны, что отец спросил: -- Какая тоска? Как томление или как язва? -- Не понимаю, -- ответила Мария Евгеньевна. -- Как тоскуешь, как Иосиф в земле египетской или боле? -- Больше. -- Что, знаешь как Иосиф тосковал? -- Не знаю. -- Зачем говоришь, что боле? Лестно? Бедная Муня, сбитая с тона, молчала. Что говорилось дальше -- не знаю. Сейчас это уже и не важно. Ни для Муни, ни для меня. Знай меру Отца считали специалистом в области любви. Ходили невероятные слухи о его способностях по части любви телесной. Конечно, отец в разговорах со мной никогда не касался этой темы. Хотя и ханжой не был. Он иногда выговаривал такое, о чем в так называемых приличных домах и не заикались. Например, мог откровенно опи­сывать достоинства фигуры той или иной посетитель­ницы или случайно встреченной на улице дамы: -- А груди-то у ей какие! Экая мясистая! Такие замечания еще были скромными. Но всякий раз заключал он свое восхищение (или негодование) вздохом: -- Даст же Бог такую красоту! Или: -- Пометит же Бог такой напастью! Все телесное он воспринимал с тою естественной непосредственностью, с какой приветствовал пищу, явления природы. Его реакция была немедленной и по­тому могла шокировать мало знавших его. Как-то в прекрасную пору белых ночей гости у нас засиделись. Отец, и без того не слишком сверявший жизнь с часами, летом и вовсе терял ощущение време­ни. Белые ночи зачаровывали его, и беседы до утра в нашем доме (уже на Гороховой) не были редкостью. Но вот наконец все разошлись. Остался только один посетитель. Купец, человек замечательный в своем роде -- известный благотворитель, создатель детского приюта в Екатеринославе (оттуда он, кажется, и был родом). Пока народу было много (обычный кружок -- по пре­имуществу дамы), мы с Дуней хлопотали у стола и не слишком вникали в суть беседы. Но я все же уловила главное. Обсуждалась проблема супружеских отношений. Что должно преобладать: телесное или духовное. Сошлись на том, что духовное. И вот последний гость медлил. Видно, что-то важное осталось недосказанным. Я присела у стола -- выпить чаю. За весь вечер ни минутки не отдыхала. Купец, степенно поглаживая бо­роду (не такую, как у моего отца, а пушистую, и даже, как мне почудилось, надушенную), спросил, словно продолжая начатое раньше: -- Духовное, конечно, главное. Кто ж тут спорить станет. А только и тело своего требует. Вот я уже в годах, а грешен. Отец отвечал: -- Вот и дамочки мои долдонят -- духовное, теле­ сное. Будто делят. -- А вы, Григорий Ефимович, не делите? -- Делю. Однако тут дело такое... Ты вот пищу вкуша­ ешь, радуешься. Солнышко видишь -- тоже радуешься. Красавица какая пройдет -- глазу приятность... Чрево­ угодие -- грех. А голод утолить... с молитвой... какой грех? Жизнь. На небе, верно, и пищи не вкушают, и с краса­ вицами бестелесными не грешат. Так на то и небо. А тут -- земля, дело другое. -- Так и хлысты говорят... -- гость почти с возмуще­нием поглядел на отца. -- Хлысты! Они в Бога не веруют. У них и радость смердит. Ты меру знай -- вот что я говорю! Как приро­ дой положено, так тому и быть. Гость пребывал в недоумении. Отец продолжал: -- Вот мы ночью сидели, а светло было, как днем. А Господь-то наверное тьму сотворил не напрасно. Ночи эти белые его волей тоже сотворены. Или сияние се­ верное. Красиво? А то нет! А ведь люди-то, когда сия­ ние, по полгода света белого не видят. И красиво, и тягостно. А только опять же воля Божья. Так ты давай против белых ночей или против северной темноты вос­стань. Дескать, неудобно тебе. Принимаешь ведь как есть. Ничего, живешь. А мужчину с женщиной сотворил как? Чтоб не в грехе жили. А потом попустил, чтоб грех уз­нали! Что ж, Змей сильнее Бога? Как бы не так. Так уж им предугадано было, чтоб узнали, какой он, грех, есть. Только меру знай! Я вот вериги носил и плетью себя смирял. А ничего. В голове все образы носились. Совсем, думал, надо оскопиться, что ли... А потом ре­шил: не для того Бог мужику дал, что дал, а бабе -- бабье. Конечно, для продолжения рода человеческого... А, считаю так, что и для постижения тайны. Что за тайна? Сам размышляю. Не надумал еще. Но думаю все же, для меры. -- Как это, Григорий Ефимович? -- А вот если ты с ней, а про деньги, скажем, дума­ ешь или про хозяйство -- тогда грех. А ежели про чис­ тое, про детей своих, про красоту какую -- тогда пра­ вильно. Тогда, значит, мера здесь правильная положена. Отец увлекся и только тут заметил меня. Я сидела вся красная, мне казалось, что вот-вот упаду со стула со стыда. Отец же нисколько не смутился. -- Вот у меня дочки растут. Я их учу -- во всем меру знай. Я вскочила и опрометью бросилась в свою комнату. На следующий день отец подозвал меня и тихо-тихо спросил: -- Все вчера слышала? -- Ну, не все. -- А чего не слышала? Я невольно выдала свое любопытство, запретное, по моему мнению, и оттого сильно смутилась. -- Ну-ну, -- приобнял меня отец. -- Ты уже невеста. Давно мне надо бы объяснить... Да только ведь невоз­ можно! Как объяснить? Отец махнул рукой и видно было, что он расстроен. Больше мы к этому щепетильному вопросу не воз­вращались. Жизнь без смерти К отцу повадился ходить один человек. Малоизвест­ный в свете. Очень приличный, образованный, даже ев­ропейский. Обычно он сидел молча и не принимал уча­стия в общем разговоре. Казалось, его мало интересует все, о чем говорят. Ходил он этак с полгода. (Надо заме­тить, что у отца было правило -- ни за что не спраши­вать, чего ради человек ходит, если тот не заявлял об этом сам.) И вот однажды собрался кружок как раз после смер­ти Петра Аркадьевича Столыпина. Известно, что отец того не слишком жаловал, но, по его словам, "к живо­му один счет, а к мертвому -- совсем другой". Говорили же не столько о персоне, сколько о смерти вообще и ее нелепости в этом случае. И тут впервые привычный гость подал голос. -- А что, не было ли такого случая, чтобы человек совсем не умирал? Собравшиеся в недоумении посмотрели в его сторону. -- Как это, совсем не умирал? Телесно? -- Именно телесно. -- Так Богом установлено, чтобы телесно все умирали, -- заметил кто-то тоном, каким говорят с больными. И действительно, на лице спросившего была напи­сана такая мука, будто он услышал последние слова. Приговор. Тут он с нетерпением перебил разом заговоривших. -- Григорий Ефимович, скажите, ради Бога, хоть вы... -- Чего тебе сказать, миленькой? Что жизнь без смерти обойтись может? -- Да, что может. -- Потерпи, милый, она тебе сама скажет. Пристрастное отношение Как-то Симанович заметил, что отец не любил лиц духовного звания. Едва ли это можно признать за пол­ную правду. Скорее, правильным было бы утверждать другое -- отец особенно пристрастно относился к лицам именно духовного звания. За всех молиться Как-то раз отец провел весь день на ногах -- на ходу, сказал он. Торопился засветло добраться до какого-ни­будь жилья. Начало темнеть, а он все еще не дошел до места. Совершенно обессиленный ("обезножел я") сва­лился прямо на обочине, да так неудачно, что ноги ос­тались на дороге. Очевидно, он потерял сознание, пото­му что не чувствовал, как ноги задело проезжавшей те­легой. Когда очнулся и попытался встать -- не смог. На­чался дождь. К счастью, мимо шла женщина ("баба-жни­ца"), заметила лежащего. Без слов взвалила на плечи и потащила. Отец говорил: -- Тащит это она меня, а я плачу. А она молчит. Мол­ча и дотащила. Спрашиваю, за кого молиться? А она молчит. А и правда, за всех и молюсь. Почему Николай II прикрывал рот рукой Многие замечали, что у отца были плохие зубы. Ко­нечно, при его образе жизни до приезда в Петербург невозможно было иметь другие. Первой с ним об этом заговорила великая княгиня Анастасия Николаевна. Она уговаривала отца лечиться у ее доктора -- какого-то зна­менитого в своем роде немца. Отец же отказывался. Beликая княгиня, приводя примеры хорошего устройства фальшивых зубов, называла даже Николая Второго. И все упирала: -- У вас, Григорий Ефимович, будет, как у царя. Раз отец спросил у Анны Александровны, почему Николай во время разговора старается прикрыть рот рукой, делая вид, что то почесывает нос, то поглажива­ет усы. Анна Александровна объяснила, что привычку эту он приобрел после того, как вставил фальшивые зубы -- очень неудачные. После этого разговоры о лечении отец прекратил. (Замечу, что именно манерой Николая почесывать нос и т.п. некоторые подтверждали его неуверенность в себе.) Ванна и аэроплан Нельзя даже представить себе человека, более дале­кого от всяческих механизмов, чем отец. Они действо­вали на его воображение будоражащим образом. Начи­ная от ватерклозета с ванной и кончая аэропланами. Симанович отмечает, что отец часто мылся. Это со­вершенная правда, что бы там ни говорили другие. Од­нако делал он это не только из стремления к чисто­плотности. Собственно мыться он ходил в баню. Прием же ванны был для отца целым ритуалом. Он говорил: "Все равно как в купели при крещении". Льющаяся из крана вода представлялась отцу неиссякаемым источ­ником. Из-за этого, кстати, у Дуни происходили разби­рательства с домовладельцем -- потолок соседа снизу часто бывал в разводах от просачивающейся через щели в нашем полу воды. Отец так увлекался, что подолгу не закрывал кранов. Особая история связана с аэропланами. Одна из зна­комых отца устроила ему билет на испытательное поле. К отцу подвели летчика, чтобы представить того после полета. Он был весь в черной коже, в больших очках. Отец начал пятиться назад. Недоразумение тут же разъяс­нилось, и отец сердечно расцеловал летчика. Знакомая стала допытываться у отца -- почему тот испугался, уж не почувствовал ли он в самом летании человека чего-то предосудительного. Отец ответил, что ничего предосудительного в таком "покушении на небо" не находит. Что наоборот, и сам хотел бы полетать, по­смотреть сверху, "как ангелы смотрят". Через несколько дней Симанович доставил отцу ко­жаный костюм летчика. Отец долго с ним возился, а потом велел отдать обратно: "Страшон больно, как сатана". Зеркала Отец не любил больших зеркал. Надо сказать, что такие в деревнях тогда были редкостью. В Петербурге же убранство богатых домов не обходилось без огром­ных зеркал. Полностью привыкнуть к ним отец так и не смог. Интересно было наблюдать, как он подходил к зер­калу, думая, что его не видят. Сначала как будто с опас­кой (что-то ему покажут?), потом с недовольством (за­чем показывают такое?), потом с умиротворением (что есть, то есть). Отец вовсе не упивался своей внешностью, скорее наоборот. Отсюда его стремление (проявлявшееся по-крестьянски: красиво -- значит, богато, но тоже в кре­стьянском смысле) к нарядной одежде. Крестное знамение Многие видели в отце манерность. Но ее не было. За манерность часто принимали как раз непосредственные проявления отца. Например, почти на всех фотографиях видно, как он держит пальцы сложенными для крест­ного знамения. Это вызывало упреки со стороны тех, кто готов был обвинить отца в притворстве. Однако я получила страшное подтверждение их неправоты и, на­оборот, -- искренности отца. Когда тело отца достали из проруби, оно, разумеет­ся, было закоченевшим. Таким я его и увидела, когда по просьбе Протопопова приехала на опознание. Так вот, правая рука отца как раз была сложена для крестного знамения. Возможно ли, чтобы он и в последние мгно­вения своей земной жизни пытался представлять себя иным, чем был на самом деле? Победа над телефоном Отец просто-таки с почтением относился к телефон­ным аппаратам. Замечу, что я имела возможность видеть отца говорящим в трубку уже спустя время после его появления в Петербурге, то есть когда он должен был бы свыкнуться с этим чудом техники. Те, кто видел отца говорящим по телефону, сначала отмечали его робость. Голос, доносившийся из ниотку­да, приобретал над отцом, казалось, мистическую власть. Надо заметить, что отец понимал свою неразвитость в этом отношении и решил ее побороть. Он сам мне, только приехавшей в столицу, не без умысла об этом рассказывал. -- Пусть он видит, что он тебе -- ничто. Это о телефоне! Отец, не робевший ни перед кем, уговаривал себя (через меня) не чиниться с машиной. При всем уме он был страшно наивным. Уверена, отец праздновал победу над