аппаратом всякий раз, когда рыв­ком перенимал трубку у зовущего его к телефону, кар­тинно подбоченивался и опирался ногой на маленький табурет, специально поставленный возле. Именно такой ему, наверное, представлялась поза триумфатора. Любовь или страсть Я запомнила один спор, который шел между Мари­ей Евгеньевной Головиной и Анной Александровной Вырубовой в присутствии, разумеется, отца -- во время обычных чаепитий. А разговор, как это бывало, начался с материй ду­ховных и плавно перетек на материи вполне житейс­кие, к чему, собственно, все, кто не обнаруживал себя ханжой, и стремились. Что сильнее -- любовь или страсть? Где скрещенье? И есть ли оно? Мария Евгеньевна утверждала, что любовь сильнее страсти, потому что способна длиться дольше, что сладка как раз не страсть, а любовь, и даже безответная, без­надежная, больная и мучительная. Анна Александровна же, напротив, уверяла, что страсть сильнее, так как всегда подавляет и подчиняет себе любовь, что никакого скрещенья нет и быть не может -- либо одно, либо другое... Обе горячились, сбиваясь от волнения на француз­ский, тут же торопясь перевести каждая отцу свои доводы. Отец так и не вмешался. Он просто смотрел на них с жалостью -- никак не хотели договориться между собой две несчастные в любви и страсти женщины, одна об­манутая, другая поруганная. Зачем еду тыкать? Чаще всего отец ел руками. К приборам, за исключе­нием ложки, он не привык, а потом и не считал нуж­ными. Говорил: -- Еду Бог дает, что ж ее тыкать. Одергивал меня, когда я пыталась есть по всем пра­вилам хорошего тона: -- По крайности ложкой ешь. У многих описано, как отец раздавал за столом ку­шанья руками. Это верно. Но делал он так не от некуль­турности, а потому что полагал церемонией: -- Христос руками хлебы делил и голодных одаривал. Омывание ног Во время паломничества в Святую землю отец был поражен, увидев в жизни обряд смывания ног. Вернув­шись в Петербург, он перенес его в дом. Интересно, что примерно тогда же в одном фило­софско-религиозном салоне решили буквально испол­нять какие-то из обрядов, в том числе и смывание ног. (Так проявилось желание приблизиться к истинному христианству.) Но ограничились только одним разом. На следующий охотников не нашлось. Жизнь жалости не знает Романтизма во мне всегда было больше положенно­го по годам. Добавьте к этому весь строй моей жизни, то есть ее начало -- забытая Богом деревня, потом Петер­бург со всем, что ему сопутствовало прекрасного (иного я тогда не воспринимала). Именно романтической любви мне до самозабве­ния хотелось годов с четырнадцати. Стоило увидеть лицо молодого человека, пусть некрасивое, но исполненное, как мне казалось, мукой, тут же влюблялась. Сама со­бой в минуту придумывалась его история со слезными подробностями -- про тяжелое проклятие, про мой под­виг во имя любви и про счастливое избавление уже нас обоих. Был в моей жизни жалкий случай. Как-то среди посетителей отца я заметила совсем еще молодого человека, по виду как раз изведенного в ко­нец какой-то душевной мукой. В тот день у нас в доме было, как и вообще в начале 16-го года по известным причинам, не очень много просителей, но все такие, с кем следовало говорить подолгу. Тот, "с мукой", заметно томился. Мне даже показа­лось, что ему вот-вот станет дурно. Я подошла, предло­жила воды. Он отказался, сказал только: "Скорей бы уж...". Я, уже замороченная собой, в порыве спросила: -- Вы сильно страдаете? Молодой человек выдохнул: -- Очень! Мне только этого и надо было. Что же оказалось? Я забилась за дверь и (о, разумеется, из одной только любви) стала слушать. "Несчастный" был уроженец Гороховца, из поповских детей, сам заканчивавший семинарию, и не последним. С детства в доме он слышал духовные наставления известного рода и содомский грех считал едва ли не са­мым страшным. Но только смог понимать изнанку жиз­ни, с ужасом прозрел, что сам содомит, пока мысленно. Подошло время, снарядили в семинарию. Стал учить­ся. Домой показывался редко, все ждал, что будет в нем перемена. А дело все хуже. Душа болит, мечется, покоя ищет, а покоя нет. Собрался с силами, пошел в цер­ковь, где его не знали, пожелал исповедаться, а рта раскрыть не смог. Постоял да и пошел. Тогда решил, что Господь ему уста запечатал. Через кого-то узнал о моем отце, приехал, как ска­зал, "за разрешением". Отец, разумеется, понял его так, что он просит раз­решить от греха. Спросил: -- От чего же разрешать, от греха мысленного или сущего? Семинарист ответил: -- Я не про то. Разрешите мне совершить грех. Чтоб на это благословения спрашивали, такого еще отец не слышал. Спросил: -- Ну, скажу я тебе, что можешь, дальше-то что будет? Молодой человек с отчаянием почти закричал: -- Дальше я только жить и начну. -- С таким грехом-то, при духовном-то звании? Не бывает такого разрешения. Тебя ад ждет, если не обра­ зумишься. Семинариста эти слова не испугали. -- Мне слово нужно. -- Терпежу, что ли нет? -- Совсем нет. Руки на себя наложу. Мне жениться надо, без этого до прихода не допустят. А при жене мне обратно дороги не будет. Так надо пораньше. Вдруг так потянет, что придется из семинарии уходить. На этом стенания несчастного были прерваны отцом: -- Тебе одному в грех входить стыдно, а грех тянет, не отпускает. Вот ты и решил других туда затянуть. Дес­ кать, не я виноват, не подтолкнули бы меня, чистым бы ходил. Да я в таких делах не помощник. Отец с такой силой распахнул дверь, к которой я прижималась, что совершенно, казалось, расплющил меня. Я закричала, кое-как выбралась из щели и тут же столкнулась с молодым человеком, подталкиваемым отцом. Я снова закричала, теперь уже ошпаренная при­косновением того, кого еще час назад готова была лю­бить. Как я обманулась, как коварно обманули меня чу­жая мука и темные окружья глаз! Сейчас мне уже за пятьдесят, а ничего не изменилось. Я не так много в жизни читала. Все другое занимало. Да, кстати, и не стыжусь в этом признаться. Понимаю, что главное было вложено в меня уже при рождении. (Так и отец говорил.) Из Лескова помню только один рассказ про женщину -- Домну, как она до смерти влюб­лялась. До смерти -- тут значит и силу, и года. Разумеет­ся, то, что я сохранила в памяти только этот рассказ, умысел судьбы. Ведь узнала я его, когда еще не могла понимать суть. Не сама любовь, а придумка про свою любовь дорога, про свои мучения во имя любви, своей же. Пустота на месте любви страшна, вот и пытаешься зацепиться за кого-нибудь в надежде переложить хоть часть своего страха. Отец говорил: "Жизнь жалости к человеку не знает. Ей и не положено, на то Бог есть". Лимон и фиалка Дуня очень любила всякие растения вообще и тоско­вала по земле, несмотря на городское свое воспитание. Однако все, что она могла позволить себе в Петербурге, -- выращивание цветов в горшках. Надо сказать, что я никогда не замечала в отце склон­ности к домашнему садоводству. Но однажды застала отца за странным для него занятием. Он копался в горшке, кажется, с фиалками, который стоял на кухонном окне. Я спросила, что он делает. Отец как-то испуганно обер­нулся на мой голос и скомканно ответил: -- Да так, ничего. Поспешно отряхнул руки и отошел прочь. Через некоторое время я увидела, что отец подолгу стоит, как бы высматривая в горшке. Вздыхает. И рас­строенный, уходит. Наконец я решилась: -- Что там такого? Отец, застигнутый врасплох, ответил: -- Я косточку посадил. А ничего не растет. Месяц уже. Поливает ли Дуня этот цветок? Дуня исправно ухаживала за цветами. Через несколь­ко недель я увидела в горшке новый росток. Нежно-зе­леный. Тут же бросилась за отцом. -- Слава тебе, Господи! В этом восклицании отца было столько радости, буд­то произошло нечто долгожданное, особенное. -- А что посадил? -- Лимон. Я не удержалась и рассмеялась. Отец тоже рассмеялся. Обнял меня и велел смотреть за ростком. Может, в одном горшке двоим было тесно или по какой-то другой причине (ведь лимон капризен), через некоторое время росток зачах. Я не без робости сказала отцу об этом. Он напустился на Дуню. Мол, та плохо поливала. Дуня оправдывалась, что поливала. -- Значит, залила,-- настаивал отец. Он расстроился всерьез. За обедом в тот день он спросил, нет ли в доме лимо­на. (Надо сказать, что у нас в доме всегда было в достат­ке и более того разных фруктов -- гости приносили.) Лимона не было. Отец велел купить. Когда запыхавшаяся Дуня вернулась, отец просто вырвал у нее из рук фрукт и отправился на кухню. Мы ждали в столовой. Через некоторое время отец вернулся совершенно удовлетворенный. На шелковой рубахе и под ногтями была земля, но он, нисколько не смущаясь, сел за стол и продолжил обед. А на кухне мы с Дуней обнаружили вырванную с корнем фиалку. И не просто вырванную, а растоптан­ную, изломанную. Земля же в горшке была аккуратно разрыхлена и обильно полита. Дуня, вздыхая, убрала с пола. Поворчала, но отцу ничего не сказала. Через некоторое время лимон проклюнулся. Рос на удивление быстро. Отец подолгу стоял возле него, щу­пал листики, нюхал. Но вскоре росток зачах. Дуня, про­тестуя против варварского отношения к ее фиалке, к лимону не подходила, поливал его сам отец, и винить на этот раз было совершенно некого. Отец ходил сумрачный, даже злой. Однажды он заго­ворил со мной поздно вечером после ухода наших обыч­ных гостей. Он зашел на кухню, где я сидела у теплой плиты, читая что-то романтическое, приобнял меня за плечи. -- Вишь, как пусто. Ни цветов, ничего у нас нет. Я обернулась. В его голосе были тоска и отчаяние. То и в самом деле были плохие времена -- шестнадцатый год, конец лета... -- Что ты, папа, все наши здоровы, слава Богу, ос­ тальное тоже наладится. Отец погладил меня по руке, как он это делал все­гда, -- от локтя к ладони, широкими взмахами, -- и отошел к окну. Теперь он стоял ко мне спиной. Руки сложены на груди, голова опущена. -- А что же Дуня фиалку, что ли, выбросила? Неуж- то нельзя было спасти? Я не сразу поняла, про что говорит отец. -- Так ты же ее измял, только выбросить и оставалось. Помолчали. Я подошла к окну и стала рядом с отцом. Он взял меня за руку. Но не сжал ладонь, как обыкно­венно, а держал мою в своей. -- А ты лимоны не любишь, -- почему-то сказал отец, глядя не на меня, а в темную улицу. -- Кислые они, -- ответила я первое, что пришло в голову. -- Верно, кислые, а я вырастить хотел. Уж так хотел. Я расхохоталась. -- А фиалку Дунину зачем вырвал? -- Как затмение на меня нашло. Она ж мешала. -- Так и потом твой лимон не принялся. -- Верно. Но то ж потом. Дуня и теперь злится? -- Да уж не злится. -- А чего не сажает снова? Я пожала плечами. Постояли молча. Потом отец вышел. Больше он не предпринимал садоводческих шагов. Дуня же снова посадила цветы, да не одну фиалку, а несколько, хоть и одинаковых, в два горшка. Цветы уди­вительно быстро разрослись, хоть и были посажены в неурочное время. Потом я не однажды видела лимонные деревья в ме­стах, где они, казалось, совсем не могли расти, и вся­кий раз вспоминала отца и его попытку.  * ПРИЛОЖЕНИЯ *  Анжелика Сафьянова. Сказка наших дней О СТАРЦЕ ГРИГОРИИ И РУССКОЙ ИСТОРИИ (Москва, 1917 год) От издателя На ловца и зверь бежит.' Рукопись М.Г.Распутиной уже была почти готова к сдаче в типог­рафию, когда 21.11.1999 на книжном аукционе антикварного магазина "Юнисет-Арт" я приобрел за 6 у.е. первое и единственное издание той стихотворной "Сказки наших дней...", которая фигурирует и цитиру­ется в начале "Записок об отце". Редчайший документ истории и литературы, этот изданный в Москве в 1917 году (без указания места и года) 56-страничный паск­виль, очевидно, достоин републикации в этой книге; еще и потому, что его автор, скрывшийся под псевдонимом Анжелика Сафьянова. -- вид­ный советский писатель Лев Никулин. (Подробнее см. в книге А.Тара-сенкова "Русские поэты XXв. 1900-- 1955. Библиография". Л/., Советс­кий писатель, 1965, стр. 277.) Не для сплетен, не для шуток. Не для бойких прибауток. Не для смеха и укоров, Не для толков, не для споров Мы писали эту сказку -- Мы писали эту сказку, Чтоб вогнать злодеев в краску. Те, кто злы, те будут злее. Ну а это нам милее. Долго нам жилось сурово, А теперь за нами слово, -- Ну-ка, душу нараспашку; Не за злато, не за ласку Мы расскажем эту сказку И про Гришку, и про Сашку, И про Щелкову рубашку... Мимо Волги и Урала, Верст за тысячу не мало Путь уходит вдаль и вширь, Во студеную Сибирь. Там, в одном краю убогом. Во краю забытом Богом, Против неба на земле. Жил малец в одном селе. Паренька крестили Гришей, В детстве был травы он тише, Но зато к восьми годам Вышел парень просто срам: Что ни день, то суматоха -- Все, что ни лежало б плохо, Все, что вора вводит в грех, Гришка тащит прежде всех. С парнем просто плач и смех. Вырастал мальчонка хватом, Били скалкой и ухватом, Извели на розги лес -- Парень вьется точно бес, Воет, день лежит, как пласт, Ну, а спуску все не даст, Не берет его и мор, Вот каков растет Егор. Так растет в деревне Гришка, Ловкий парень и плутишка. Про него отец сказал -- Пусть растет, покуда мал, Поприбавят годы ум -- И растет малец без дум. Этим временем в столице Слали свата к важной птице, И послы сбирались станом Ко заморским бусурманам. У немецкого царишки Десятины две землишки -- Дом, жена, солдат и псарь, Словом, чем тебе не царь. У немецкого царишки Вырастала дочь на вышке. Звали эту дочь Алисой. Был царишка хитрый, лысый; Стал царишка размышлять, Как бы замуж дочку сдать. У него соседи были, Все в долгу, как кони в мыле, Где их сан и где их прыть -- Как жену им заводить? Скучно в тереме Алисы, Под полами ходят крысы. Стала думать да гадать, Как бы на ноги ей стать... А в немецком государстве Ходит слух о русском царстве: Хорошо де там живут. Что ни день, то масла пуд. Есть и золото, и камни. "Вот бы, батюшка, туда мне", - Говорит Алиса раз. И отсель пошел рассказ. Пишет грамоту царек На далекий на восток, Пишет грамоту в углу Ко немецкому послу: "Помоги, сосватай дочку, Износились все сорочки, Скучно дома... Плохо мне В нашей Гессенской стране. Слух идет и в нашем барстве: Хорошо де в русском царстве, В этом царстве, у царя Сын не женится, и зря... Сослужи, дружок, услугу, Предложи ему супругу". Раз, два, три, четыре, пять -- Царь выходит погулять. Велико царя наследство, Только сын ушиблен с детства Беден смыслом и умом И позорит царский дом; Мало спит и много пьет. Знать не знает он забот. Бросил царскую перину И содержит балерину. И решил российский царь Поступить, как было встарь: Сына он решил женить, Чтобы сбить лихую прыть. Знает он, -- в одной стране, На далекой стороне. Принцев будет целый лес И хоть пруд пруди принцесс. Вот решает царь со зла Звать немецкого посла. Так случилось это дело. Все решили сразу, смело. Был посол хороший гусь И привез Алису в Русь. Александрой окрестили, Обвенчали, окрутили, -- Мужу что... И ночью, днем. Балерина все при нем. Сговорившись еле-еле, Так на трон и оба сели, И сидели дни и годы. Без кручины и невзгоды... Много было разных бед, Не пропал от них и след. Но, как кустик олеандра. Без тревоги и печали Николай и Александра На Руси цвели вначале. Жили мирно, ели сладко, Выезжали для порядка, -- "Коли царь -- сиди да пей". Где ни плюнь -- везде лакей; Кто их выше по уму, Тех упрятали в тюрьму. Ну-ка, люди грамотеи. Сократим свои затеи. Что нам город городить, Шутки в сказочке шутить?! Нужно делать дело нам, -- Мчится сказка по волнам, Точно лодка без причала. Так воротимся к началу. Не забыли вы про Гришку, Про веселого мальчишку. Что в далекой во Сибири Волю дал калмыцкой шири И тащил, покуда малый. Все, что плохо ни лежало. Гришка вырос, стал смышлен, Гришку дома гонят вон: "Не сиди у нас на шее". И скажу вам по душе я, Очень всем он надоел По причине разных дел. Май, весна, запели пташки, В Гришке новые замашки -- Возле девок, точно вьюн. Вьется парень свеж и юн. Не пропустит мимо бабы. Те народ, известно, слабый -- С жару даст локтем в висок, А потом придет в лесок... Ну, иная, та со злости Зазывала Гришку в гости И будила мужа сдуру, И спускали Гришке шкуру. Долго думали, гадали, И жену Егору дали. Поженили. С этих пор Присмирел слегка Егор. Стал грешить, но втихомолку. Чтоб никто не видел в шелку, Чтоб не били бы ухватом На потеху разным хватам. Но в один печальный миг Злой удар его постиг. Это было темным делом. То ли случай был с наделом, То ли видел месяц ясный. Кем петух был пущен красный. То ли дело в конокраде -- Знайте сами. Бога ради, Только в ночь, как села мгла. Вышел Гришка из села И пустился по дороге; Как несли беднягу ноги... То в санях, а то за возом. То вдогонку за обозом Потрусил смиренный Гриша. Где в кустах, а где под крышей. Где в деревне под амбаром. Ночевал Григорий даром; Шел в Россию из Сибири Поглядеть, что слышно в мире. Много ль времени, аль мало С той поры уж пробежало, Я про это ничего Не слыхал ни от кого. Только шел Григорий долго. Перешел зимою Волгу; Шел, ругая бездорожье. Поминая имя Божье. И в Москву, во стольный град Прибыл, точно на парад. Ходит Гриша по столице, Видит были, небылицы. Видит храмы и дворцы; Ходят бабы до купцы, Ходят штатские и баре. Весь народ как на пожаре; Над церквами звон гудит; Гришка ходит да глядит, И решил: из всей толпы Лучше всех живут попы. Видел Кремль... таков обычай, Видел дом митрополичий, Ткнулся он было к воротам, А за первым поворотом Часовой... В руках винтовка. "Малый... Здесь ходить не ловко..." Все Егору опостыло, Он ушел, сказав уныло: "Хоть пали, хоть не пали там -- Буду я митрополитом". С детства Гришка думал вволю И хвалит попову долю -- Есть и домик и землишка, Деткам есть на молочишко, Есть и хлеб в годину злую, Знай, тяни нам "аллилую". Тычь перстом почаще в небо И сбирай себе за требы. Был он кой-чему научен И к работе не приучен, Осмотрелся хитрым взором, Пошатался по соборам. Пораздумал, огляделся, Победнее приоделся, И на паперть, в Божий храм, Стал являться по утрам. Так просил он ради Бога; Подавали, но не много -- Нынче в людях веры нет. Изменился Божий свет. Из себя был Гриша видный. Было малому обидно, И решил он: "Как ни глянь, Видно дело будет дрянь; Надо дело подоходней, Впрочем, все в руке Господней, Бабе путь открыт в кликуши, Сопричислят в Божьи души, Попадет к попам в покои, Там винцо и все такое..." Слышал Гриша о блаженных, О покойниках нетленных, Знал их дивные спасенья, Их святые исцеленья; Знал про то, как те вещали Гласом точно из пищали О грядущем зле и бедах, И бывали во беседах, И вели с царями спор, Изрекая им укор. И решил однажды Гриша, Простояв в церковной нише В стужу лютую, в мороз: "Не для этого я рос, Чтоб стоять здесь до заката; Я и сам ума палата И какой во мне порок, Чем я тоже не пророк. Помудрю, да принатужусь И скажу да так, что ужас, Не найдет в дому дверей Самый хитрый иерей". Как сказал он, так и сбылось, И молва волной катилась: У Николы, в краткий срок Объявляется пророк. Из себя еще не старый, Не пугает Божьей карой, А такую речь ведет. Будто ложку меда в рот. И пошли о Грише слухи. Бабы лезут точно мухи, Старец мед и мармелад -- Слову ласковому рад. До того приятен бабе -- К той прижмется на ухабе, С этой молится вдвоем И зальется соловьем.... Как пошла о Грише слава. Поднялась попов орава: "Кто такой... Какое право... Может штунда, или лыст..." И попы дрожат, как лист: Попугали Гришу адом. Дали знать, куда им надо: "Тоже всякий свинопас Отбивает хлеб у нас". Шли часы, и шли недели. Люди жили, ели, ныли. Сказке верили, не были, Ну и время, просто срам. Встать бы разом... Где уж нам... Встанут утром спозаранку. Плюнут -- вспомнят про охранку. Боком взглянут на иконы; Всюду ходят фараоны, Охраняя каждый пост, Заушая в гриву, в хвост... Так приятно жили люди, Помышляючи о чуде, А по мраморным палатам. Позабыв о годе пятом. Ходит Коля-Николай, Разоряя целый край. И почтенная царица. Вдохновляясь точно жрица. Окружив себя попами. Иерархами-столпами, Извиваясь и дрожа, Стала из ханжей ханжа. Ходит в церковь, бьет поклоны. Создает сама каноны -- Не царица, а скорей В юбке старый архирей. Кто же в ней узнает немку И Алису-чужеземку; Только жаль, ее язык К русской речи не привык. На немецком диалекте Рассуждает и о секте, И о том, каков синод, И какой у нас народ. Между тем почтенный Гриша Забирался выше, выше. Был он малый крепких правил. Уважать себя заставил, От девиц не знал отбою И доволен был собою. С Гришкой спорят иерархи, Рассуждают о монархе, И вещает Джиоконда Из столичного бомонда: "Vous savez, простой мужик, А такой приятный лик". Так его открыла Анна, Дама фрейлинского сана, А открыв, к царице скок -- "Объявляется пророк: В нем одном такая сила. Что на многих нас хватила, Эта поступь, этот взгляд, С ним не страшен целый ад". Словом, лезет Гриша выше. Красны дни пришли для Гриши: И в столицу Петроград Прибыл он, как на парад. Едет он в почете, в славе, Приближается к заставе. Бьет поклон, и наконец Попадает во дворец. По палатам Гриша ходит, Всех собой в восторг приводит, Гриша старец хоть куда -- И взошла его звезда. Изрекает он словечки. Дамы ходят как овечки, А потом, наедине, Изнывают, как в огне... Велика у Гриши сила. До того вещает мило. Что кругом бросает в жар: "Вот так старец -- а не стар". А достойная Алиса, Без любого компромисса, С ним сидит и день, и ночь. День да ночь и сутки прочь. Завелась деньга у Гриши, Дом в селе с узорной крышей. Перевез детей и женку, Пьет в салоне ром и жженку; У самой графини И... У него всегда свои. Свет потушит, порадеет, Тихой лаской обогреет, А когда Григорий зол, Изорвет в клочки подол. Гришка едет на село, Гришке очень повезло; Говорят о нем в Сибири -- Нет важнее Гришки в мире, Гришку знают города. Но случилась тут беда: Несмотря на гнев престола, Гришку баба подколола; Боже, что тут был за шум, От забот кружится ум. Повезли его в столицу, Положили, как в теплицу, Лечат, холят, еле дышат И о Грише только слышат, И при нем всегда "сама" От тревоги без ума. Только скоро грянул гром -- Зашатался царский дом; Время дивное приспело И такое вышло дело, Что царек с семьей родной На кузена шел войной. Русь пошла войной на Вилли. Как друзья там не судили, А пришлось держать им речь И поднять на друга меч. В этот день во всей столице Звали всех врачей к царице, А царица рвет и мечет. Напускается, как кречет: "Дайте мне злодеев низких, Что моих задели близких, Что, затронув дядю Вилли, С нашим царством в бой вступили; Где они..." И запускала В Николая чем попало. Словом, так или иначе. Толку нету в этом плаче, Ни к чему ее протест И подписан манифест. На Руси под бабий вой Закипел кровавый бой. Был в ту пору Гришка болен И войною недоволен -- Беспокойства и хлопот У царицы полон рот. Так тянулись эти годы; За войной пришли невзгоды. На глазах у всей Европы Крали царские холопы И в стране гасили пыл, И смущали фронт и тыл; Бились дни и бились годы На два фронта воеводы, Ну а толку нет, как нет, Хоть сражайся десять лет. А пока, почтенный Гришка Порешил: "Помрешь, и крышка; Буду брать, что Бог дает, Что плывет мне прямо в рот". Обнаглел, не зная меры: "Во дворце моей все веры, А царица мил-дружок, Может, я и впрямь пророк". Так он Гришка, сударь мой, Измывался над страной. И предела Гришке нету; Как бы сжить его со свету, Думал в ставке не один И, увы, не без причин. Гришка ходит нараспашку. Носит шелкову рубашку, "Вышивала мне сама. Вхож я в лучшие дома, Захочу -- продам Россию; Не слыхали про Мессию, Так Мессия -- это я И вокруг страна моя..." Всем в зобу дыханье сперло. Сыты Гришкою по горло. Подошел всему предел, Так стране он надоел. Но царя смешат укоры. Коротки о Грише споры: "Этот старец мне родной -- Вместе правим мы страной, Ты святого не порочь. Уезжай отсюда прочь". И тогда собрались трое, В час один, ночной порою: "Что слова? -- конец рассказам. Надо кончить дело разом. Поедом страну он ест, Надо кончить -- делу крест". И случилось это ночью. Все сошлись по полномочью. Все собрались во дворец, Где бывал "святой отец". Гришка пьян уж был немало, Дам хватал за что попало. Лил мадеру на рубашку. Говорил в хмелю про Сашку, Про царя и про дворец, А уж делу был конец. Что там было, как там было. Кто стрелял в лицо и с тыла, Это нам не надо знать. Только Гришке уж не встать. Начал он хитро, не просто. Кончил прорубью у моста. Ястреб в тучах пролетал, И ему конец настал. Как Алиса убивалась. Как на фоб его бросалась. Возле Царского Села Место гробу отвела: "В мире нет ему замены, Вот он мученик нетленный. Без него покоя нет, Опротивел целый свет". Схоронили по закону, Положили в гроб икону: "Спи до радостной весны, Александра и княжны". А спустя немного дней, Русь была полна огней, В каждом сердце -- пыл отваги; Заалели ярко флаги. Змию вбили в спину кол. Рухнул царственный престол. Сгибло Гришкино наследство. Сгибли те, кто впали в детство. Вот и сказочке конец -- Делу славному венец. Григорий Распутин. Житие опытного странника (май, 1907 год) Когда я жил сперва, как говорится, в мире до 28 лет, то был с миром, то есть любил мир и то, что в мире, и был справедлив и искал утешения с мирской точки зре­ния. Много в обозах ходил, много ямщичил и рыбу ло­вил и пашню пахал. Действительно это все хорошо для крестьянина! Много скорбей было мне; где бы какая сделалась ошиб­ка, будто как я, а я вовсе ни при чем. В артелях переносил разные насмешки. Пахал усердно и мало спал, а все же-таки в сердце помышлял как бы чего найти, как люди спасаются. Посмотрю по поводу примеров на священни­ков -- нет, все что-то не то; поет и читает резво, громко, как мужик дрова рубит топором. Вот мне и пришлось подумать много: хоть худой да Батюшка. Вот я и пошел паломничать, а так был быстрый вглядываться в жизнь; все меня интересовало, хорошее и худое, я и вешал, а спросить не у кого было что значит? Много путешество­вал и вешал, то есть проверял все в жизни. В паломниче­стве мне приходилось переносить нередко всякие беды и напасти, так приходилось, что убийцы предпринимали против меня, что разные были погони, но на все ми­лость Божья! То скажут одежда неладна, то в чем-нибудь да забудутся клеветники неправды. С ночлега уходил с полуночи, а враг завистлив всяким добрым делам, по­шлет какого-нибудь смутителя, он познакомится, чего-нибудь у хозяина возьмет, а за мной погоня, и все это пережито мною! А виновник тотчас же находится. Не один раз нападали волки, но они разбегались. Не один раз также нападали хищники, хотели обобрать, я им сказывал: "Это не мое, а все Божье, вы возьмите у меня, я вам помощник, с радостью отдаю", им что-то особенно ска­жет в сердцах их, они подумают и скажут: "Откуда ты и что такое с тобой?" -- "Я человек -- посланный брат вам и преданный Богу". Теперь это сладко писать, а на деле-то пришлось пережить все. Я шел по 40-- 60 верст в день и не спрашивал ни бури, ни ветра, ни дождя. Мне редко приходилось ку­шать, по Тамбовской губернии на одних картошках, не имел с собой капитала и не собирал вовек; придется Бог пошлет, с ночлегом пустят -- тут и покушаю. Так не один раз приходил в Киев из Тобольска, не переменял белья по полугоду и не налагал руки до тела -- это ве­риги тайные, то есть это делал для опыта и испытания. Нередко шел по три дня, вкушал только самую малость. В жаркие дни налагал на себя пост: не пил квасу, а ра­ботал с поденщиками, как и они; работал и убегал на отдохновение на молитву. Когда коней пас -- молился. Это отрада мне послужила за все и про все. Ходил берегами, в природе находил утешение и не­редко помышлял о Самом Спасителе, как Он ходил берегами. Природа научила меня любить Бога и беседо­вать с Ним. Я воображал в очах своих картину Самого Спасителя, ходившего с учениками своими. Приходи­лось нередко думать о Царице Небесной, как Она при­ходила на высокие места и просила Бога -- "Скоро ли я буду готова к Тебе". Много может природа научить по всей премудрости и всякое древо и как по поводу весны. Весна означает великое торжество для духовного чело­века. Как развивается в поле, то есть украшенный свет­лый май, так и кто следящий следит за Господом, то у него зацветает душа подобно маю, у него такое торже­ство, как день Пасхи, то есть напоминает как будто этот день, когда он причащался, и как развивается вся вес­на, так развивается и торжествует кто ищет Господа. Недуховному человеку весна тоже радость, но только как неученому грамота. Еще я нашел одну отраду из отрад всех: читал ежед­невно Евангелие понемногу, читал немного, а думал более. Потом еще учился носить вериги три года, но враг меня смущал -- "Это ты высок, тебе нет сверстни­ков". Я много боролся и пользы они мне не принесли, а нашел вериги любви. Любил без разбора: увижу стран­ников из храма и от любви питаю чем Бог пошлет, у них немножко научился, понял кто идущий за Госпо­дом. Много мне пришлось бороться и пережить. В одно прекрасное время ходил, думал обо всем, вдруг про­никла во мне мысль, долго недоумевал, что вот сам Господь не избрал царские чертоги, а выбрал Себе ясли убогие и тем прославил славу. Мне, недостойному, при­шло в голову достигнуть: взял, выкопал в конюшне вроде могилы пещерку и туда уходил между обеднями и заут­ренями молиться. Когда днем свободное время, то я уда­лялся туда и так мне было вкусно, то есть приятно, что в тесном месте не разбегается мысль, нередко и ночи все там проводил, но враг-злодей всяким страхом меня отту­да выживал -- треском, даже было побоями, но я не переставал. Так продолжалось лет восемь, и вот враг-зло­дей все же-таки навел людей -- будто оказалось место лишнее и мне пришлось переселиться в другое место. Вообще я видениям никаким не верил, так меня Бог хранил от видений. Вот меня искушение поискало одно, что возроптал на общество. Видению не нужно верить, это недоступно нам. Хотя бы оно на самом-то деле было, за это Господь простит, за неверие даже маленьким под­вигом простит, но как от врага в прелесть впадешь, то это спрашивается как все равно, как у какого-нибудь злого помещика потерял какие-нибудь вещи. Очень, очень осторожно нужно с этими видениями, до такой доведут низкоты, то есть до забвения, что не будешь помнить ни дни, ни часы, и в такую впадешь гордость, и будешь настоящий фарисей. Трудно странничкам бороться со врагом. Когда я шел странничать в Киев, то уходил утром без обеда, это был мой устав. Злодей враг завидовал всему моему доброму делу; то он являлся в виде нищего, а все-таки знатно, что не нищий, а враг в тумане. Я успевал в то время крестным знамением себя осенять, и вдруг исчезал как прах. То мне казал, что деревня еще более как 30 верст, смотришь из-за леску и вышел на долинку -- тут и село. Экой сатана! То явля­ются помыслы нечестивые, усталость неописанная, го­лод невысказанный, жажда питья неопределенная, сдо-гадывался, что это опять от врага, нередко падал на дороге как будто по кочкам иногда -- все это искуше­ние! Приблизишься в селу, звон раздается, я своими прыткими ногами и частой походкой -- уже в храм. Вот мне первую мысль враг задает: то стань на паперти, со­бирай жертвы -- дорога далекая, денег много надо, где возьмешь; то помолись, чтобы тебя взяли обедать и на­кормили послаще. Хвать безумной головой, уже херу­вимский стих поют, а я еще не был, не предстоял, не соединялся с Господом! Дай я не буду больше! Так мне пришлось с этими помыслами бороться целые года. Вот я не стал помышлять, а стал приходить в храм стоять с мужиками сельчанами, тогда мне Бог давал: напоят и накормят и всю нужду странствия моего пой­мут. В том у странников благочестие, что не нужно соби­рать и наипаче на погоду роптать, потому что дурная и хорошая погода -- все от Престола Божия. Странничать нужно только по времени -- месяцами, а года чтобы или многие годы, то я много обошел стран-ноприимен -- тут я нашел странников, которые не толь­ко года, а целые века все ходят, ходят и до того они бедняжки доходили, что враг в них посеял ересь -- са­мое главное осуждение, и такие стали ленивые, нера­дивые, из них мало я находил, только из сотни одного, по стопам Самого Христа. Мы -- странники, все плохо можем бороться с врагом. От усталости является зло. Вот по этому поводу и не нужно странничать годами, а если странничать, то нужно иметь крепость и силу на волю и быть глухим, а иногда и немым, то есть смиренным наи­паче простячком. Если все это сохранить, то неисчерпа­емый тебе колодезь -- источник живой воды. А в насто­ящее время сохранить источник этот трудненько. Нужда все же-таки Бог не старее и не моложе, только время другое. Но на это время Он имеет Свою благодать и вре­мя восторжествует. Страннику нужно причащаться тем более во всяком монастыре, потому что у него большие скорби и всякие нужды. Святые тайны обрадуют странни­ка, как май месяц свою землю. Много монастырей обходил я во славу Божию, но не советую вообще духовную жизнь такого рода -- бросить жену и удалиться в монастырь. Много я видел там лю­дей; они не живут как монахи, а живут как хотят и жены их не сохраняют того, что обещали мужу. Вот тут-то и совершился на них ад! Нужно себя более испытывать на своем селе годами, быть испытанным и опытным, по­том и совершать это дело. Чтобы опыт пересиливал бук­ву, чтобы он был в тебе хозяин и чтобы жена была та­кая же опытная, как и сам, чтобы в мире еще потерпела бы все нужды и пережила все скорби. Так много, много чтобы видели оба, вот тогда совершится на них Христос в обители своей. Трудно в миру приобрести спасение, наипаче в настоящее время. Все следят за тем, кто ищет спасения, как за каким-то разбойником, и все стремят­ся его осмеять. Храм есть прибежище и все тут утешение, а тут-то как духовенство вообще в настоящее вре­мя не духовной жизни, наипаче следят, кто ищет бисе­ра и смотрят с каким-то удивлением, как будто пришли сделать святотатство. Но чего нам об этом печалиться? Ведь Сам Спаситель сказал: "возьми крест свой и следуй за Мной". Мы не к духовенству идем, а в храм Божий! Ну, да нужно подумать -- худой, да Батюшка. У нас искушения, а у него и поготову, потому что там у него шурин на балах, а теща-то у него кокетничала, а жена много денег на платья извела, и гостей-то у него пред­стоит много к завтраку. А все же почитать нужно его! Он есть батюшка -- наш молитвенник. Так и в монастыре они поставлены на спасение и пошли спасаться, то есть какой-нибудь помещик послал своего раба за горохом, а он принес ему редьки, чтобы он с ним доспел? Одна­ко наказал бы! Кто в миру неученый, а жизнь толкнула на спасе­ние, тот по всей вероятности больше получит дарова­ния; что ни делает, да успеет! Вот по поводу этому при­мер. Было бы у одного хозяина нанять два работника, а два бы прибежали со стороны и проработали во славу. Хозяин долго помнил бы и давал и спасибо. Те двое-то наняты и позваны были, и эти-то прибежали во славу -- они и получат тем более, что не были к делу приставлены, а совершили более тех, которые были призваны. Не один раз я видел как гонят, где собравшись во имя Гос­пода беседу ведут, то есть живут как по-братски от люб­ви Божией и любят не по одной букве, а по слову Спа­сителя; и не выкапывают в человеке, то есть не находят никаких ошибок, а находят только сами в себе, беседу­ют о любви и как соединиться со Святыми Тайнами и петь разные псалмы и читать по главе из Евангелия, хотя за это будете изгнаны и будут вас подозревать. По­тому что они-то (гонящие) чины заслужили по букве, а от Господа далеко отстоят и духовный орган для них как заграничный язык. Будем стараться и молиться, чтобы Господь нас не рассеял! Они же требуют от нас то, чего сами не поймут. Мы не будем Бога просить, чтобы их Бог наказал. Сам Господь укажет им путь -- истину. Смех их обратится по слову Спасителя в плач. Не будем смотреть на разные их поношения: "слуха зла да не убоимся", "ста­нем продолжать петь псалмы и любить друг друга всем сердцем" -- по слову Апостола: "приветствуйте друг дру­га святым лобзанием". Только не нужно делаться всем большими, нужно слушать и внимать одного, кто нас ведет в путь истинный; а то как бы враг нас не рассеял и не посеял в нас ничтожную ерунду. Вообще бояться станем прелести всяких видений. Не будем верить сновидениям кроме Божией Матери и Креста. Много-много враг представляет всяких кляуз и много показывает за братом недостатков; иногда и ска­жет брату вовсе устами чужими на брата,"будто как на самом деле тот брат говорил, а тот даже и не думал этого. Вот тут-то нужно осторожно в духовной жизни. Враг так наклевещет как есть на самом деле, и что же потом получится -- даже до смерти не хотят друг друга видеть и при кончине простить. Вот тогда и получится великий неурожай в поле -- хозяин не насыплет в жит­ницу, а мы во спасение. Как дыроватый мешок не со­хранит в себе жита, так и мы, ежели не будем друг дру­га прощать, а будем замечать в другом ошибки, сами же находиться к нему во злобе, то есть судить. Нам бы надо со смирением за ним заметить ошибки, да уласкать его, как мать сердитое дитя: она все примеря, приберет и всяким обманом и ласками не даст ему кричать.