Владимир Набоков. Отчаяние Текстъ подготовленъ для некоммерческаго распространенiя Сергeемъ Виницкимъ по репринтному изданiю: Ardis, 1978. Оригинальное изданiе: "Петрополисъ", Берлинъ, 1936. Сохранена орфографiя оригинала (ять Ee, фита Фф, и десятеричное Ii), {номера} страницъ. Исходная кодировка KOI8-C (sawsoft.newmail.ru/Forum/oldrus/). -------- Владимiръ Набоковъ. Отчаянiе. (C) 1936 by Vladimir Nabokov {4} -------- ГЛАВА I. Если бы я не былъ совершенно увeренъ въ своей писательской силe, въ чудной своей способности выражать съ предeльнымъ изяществомъ и живостью -- -- Такъ, примeрно, я полагалъ начать свою повeсть. Далeе я обратилъ бы вниманiе читателя на то, что, не будь во мнe этой силы, способности и прочаго, я бы не только отказался отъ описыванiя недавнихъ событiй, но и вообще нечего было бы описывать, ибо, дорогой читатель, не случилось бы ничего. Это глупо, но зато ясно. Лишь дару проникать въ измышленiя жизни, врожденной склонности къ непрерывному творчеству я обязанъ тeмъ -- -- Тутъ я сравнилъ бы нарушителя того закона, который запрещаетъ проливать красненькое, съ поэтомъ, съ артистомъ... Но, какъ говаривалъ мой бeдный лeвша, философiя выдумка богачей. Долой. Я, кажется, попросту не знаю, съ чего начать. Смeшонъ пожилой человeкъ, который бeгомъ, съ прыгающими щеками, съ рeшительнымъ топотомъ, догналъ {5} послeднiй автобусъ, но боится вскочить на ходу, и виновато улыбаясь, еще труся по инерцiи, отстаетъ. Неужто не смeю вскочить? Онъ воетъ, онъ ускоряетъ ходъ, онъ сейчасъ уйдетъ за уголъ, непоправимо, -- могучiй автобусъ моего разсказа. Образъ довольно громоздкiй. Я все еще бeгу. Покойный отецъ мой былъ ревельскiй нeмецъ, по образованiю агрономъ, покойная мать -- чисто-русская. Стариннаго княжескаго рода. Да, въ жаркiе лeтнiе дни она, бывало, въ сиреневыхъ шелкахъ, томная, съ вeеромъ въ рукe, полулежала въ качалкe обмахиваясь, кушала шоколадъ, и наливались сeнокоснымъ вeтромъ лиловые паруса спущенныхъ шторъ. Во время войны меня, нeмецкаго подданнаго, интернировали, -- я только-что поступилъ въ петербургскiй университетъ, пришлось все бросить. Съ конца четырнадцатаго до середины девятнадцатая года я прочелъ тысяча восемнадцать книгъ, -- велъ счетъ. Проeздомъ въ Германiю я на три мeсяца застрялъ въ Москвe и тамъ женился. Съ двадцатаго года проживалъ въ Берлинe. Девятаго мая тридцатаго года, уже переваливъ лично за тридцать пять -- -- Маленькое отступленiе: насчетъ матери я совралъ. По настоящему она была дочь мелкаго мeщанина, -- простая, грубая женщина въ грязной кацавейкe. Я могъ бы, конечно, похерить выдуманную исторiю съ вeеромъ, но я нарочно оставляю ее, какъ образецъ одной изъ главныхъ моихъ чертъ: легкой, вдохновенной лживости. Итакъ, говорю я, девятаго мая тридцатаго года я былъ по дeлу въ Прагe. Дeло было шоколадное. Шоколадъ -- хорошая вещь. Есть барышни, которыя {6} любятъ только горькiй сортъ, -- надменныя лакомки. Не понимаю, зачeмъ беру такой тонъ. У меня руки дрожатъ, мнe хочется заорать или разбить что-нибудь, грохнуть чeмъ-нибудь объ полъ... Въ такомъ настроенiи невозможно вести плавное повeствованiе. У меня сердце чешется, -- ужасное ощущенiе. Надо успокоиться, надо взять себя въ руки. Такъ нельзя. Спокойствiе. Шоколадъ, какъ извeстно, (представьте себe, что слeдуетъ описанiе его производства). На оберткe нашего товара изображена дама въ лиловомъ, съ вeеромъ. Мы предлагали иностранной фирмe, скатывавшейся въ банкротство, перейти на наше производство для обслуживанiя Чехiи, -- поэтому-то я и оказался въ Прагe. Утромъ девятаго мая я, изъ гостиницы, въ таксомоторe отправился -- -- Все это скучно докладывать, убiйственно скучно, -- мнe хочется поскорeе добраться до главнаго, -- но вeдь полагается же кое-что предварительно объяснить. Словомъ, -- контора фирмы была на окраинe города, и я не засталъ кого хотeлъ, сказали, что онъ будетъ черезъ часъ, навeрное... Нахожу нужнымъ сообщить читателю, что только-что былъ длинный перерывъ, -- успeло зайти солнце, опаляя по пути палевыя облака надъ горой, похожей на Фузiяму, -- я просидeлъ въ какомъ-то тягостномъ изнеможенiи, то прислушиваясь къ шуму и уханiю вeтра, то рисуя носы на поляхъ, то впадая въ полудремоту, -- и вдругъ содрагаясь... и снова росло ощущенiе внутренняго зуда, нестерпимой щекотки, -- и такое безволiе, такая пустота. Мнe стоило большого усилiя зажечь лампу и вставить новое перо, -- старое {7} расщепилось, согнулось и теперь смахивало на клювъ хищной птицы. Нeтъ, это не муки творчества, это -- совсeмъ другое. Значитъ, не засталъ, и сказали, что черезъ часъ. Отъ нечего дeлать я пошелъ погулять. Былъ продувной день, голубой, въ яблокахъ; вeтеръ, дальнiй родственникъ здeшняго, леталъ по узкимъ улицамъ; облака то и дeло сметали солнце, и оно показывалось опять какъ монета фокусника. Въ скверe, гдe катались инвалиды въ колясочкахъ, бушевала сирень. Я глядeлъ на вывeски, находилъ слово, таившее понятный корень, но обросшее непонятнымъ смысломъ. Пошелъ наугадъ, размахивая руками въ новыхъ желтыхъ перчаткахъ, и вдругъ дома кончились, распахнулся просторъ, показавшiйся мнe вольнымъ, деревенскимъ, весьма заманчивымъ. Миновавъ казарму, передъ которой солдатъ вываживалъ бeлую лошадь, я зашагалъ уже по мягкой, липкой землe, дрожали на вeтру одуванчики, млeлъ на солнцепекe у забора дырявый сапожокъ. Впереди великолeпный крутой холмъ поднимался стeной въ небо. Рeшилъ на него взобраться. Великолeпiе его оказалось обманомъ. Среди низкорослыхъ буковъ и бузины вилась вверхъ зигзагами ступенчатая тропинка. Казалось, вотъ-вотъ сейчасъ дойду до какой-то чудной глухой красоты, но ея все не было. Эта растительность, нищая и неказистая, меня не удовлетворяла, кусты росли прямо на голой землe, и все было загажено, бумажонки, тряпки, отбросы. Со ступеней тропинки, проложенной очень глубоко, некуда было свернуть; изъ земляныхъ стeнъ по бокамъ, какъ пружины изъ ветхой мебели, торчали корни и клочья гнилого мха. Когда я наконецъ дошелъ {8} доверху, тамъ оказались кривые домики, да на веревкe надувались мнимой жизнью подштанники. Облокотясь на узловатыя перила, я увидeлъ внизу одернутую легкой поволокой Прагу, мрeющiя крыши, дымящiя трубы, дворъ казармы, крохотную бeлую лошадь. Рeшилъ вернуться другимъ путемъ и сталъ спускаться по шоссейной дорогe, которую нашелъ за домишками. Единственной красотой ландшафта былъ вдали, на пригоркe, окруженный голубизной неба круглый, румяный газоемъ, похожiй на исполинскiй футбольный мячъ. Я покинулъ шоссе и пошелъ опять вверхъ, по рeдкому бобрику травы. Унылыя, безплодныя мeста, грохотъ грузовика на покинутой мною дорогe, навстрeчу грузовику -- телeга, потомъ велосипедистъ, потомъ въ гнусную радугу окрашенный автомобиль фабрики лаковъ. Нeкоторое время я глядeлъ со ската на шоссе; повернулся, пошелъ дальше, нашелъ что-то вродe тропинки между двухъ лысыхъ горбовъ и поискалъ глазами гдe бы присeсть отдохнуть. Поодаль, около терновыхъ кустовъ, лежалъ навзничь, раскинувъ ноги, съ картузомъ на лицe, человeкъ. Я прошелъ было мимо, но что-то въ его позe странно привлекло мое вниманiе, -- эта подчеркнутая неподвижность, мертво раздвинутыя колeни, деревянность полусогнутой руки. Онъ былъ въ обшарканныхъ плисовыхъ штанахъ и темномъ пиджачкe. "Глупости, -- сказалъ я себe, -- онъ спитъ, онъ просто спитъ. Чего буду соваться, разглядывать". И все же я подошелъ и носкомъ моего изящнаго ботинка брезгливо скинулъ съ его лица картузъ. Оркестръ, играй тушъ! Или лучше: дробь барабана, {9} какъ при задыхающемся акробатическомъ трюкe! Невeроятная минута. Я усомнился въ дeйствительности происходящаго, въ здравости моего разсудка, мнe сдeлалось почти дурно -- честное слово, -- я сeлъ рядомъ, -- дрожали ноги. Будь на моемъ мeстe другой, увидь онъ, что увидeлъ я, его бы можетъ быть прежде всего охватилъ гомерическiй смeхъ. Меня же ошеломила таинственность увидeннаго. Я глядeлъ, -- и все во мнe какъ-то срывалось, летало съ какихъ-то десятыхъ этажей. Я смотрeлъ на чудо. Чудо вызывало во мнe нeкiй ужасъ своимъ совершенствомъ, безпричинностью и безцeльностью. Тутъ, разъ я уже добрался до сути и утолилъ зудъ, не лишнее, пожалуй, слогу своему приказать: вольно -- потихоньку повернуть вспять и установить, какое же настроенiе было у меня въ то утро, о чемъ я размышлялъ, когда, не заставь контрагента, пошелъ погулять, ползъ на холмъ, глядeлъ вдаль, на облый румянецъ газоема среди вeтренной синевы майскаго дня. Вернемся, установимъ. Вотъ, безъ цeли еще, я блуждаю, я еще никого не нашелъ. О чемъ я, въ самомъ дeлe, думалъ? То-то и оно, что ни о чемъ. Я былъ совершенно пустъ, какъ прозрачный сосудъ, ожидающiй неизвeстнаго, но неизбeжнаго содержанiя. Дымка какихъ-то мыслей, -- о моемъ дeлe, о недавно прiобрeтенномъ автомобилe, о различныхъ свойствахъ тeхъ мeстъ, которыми я шелъ, -- дымка этихъ мыслей витала внe меня, а если что и звучало въ просторной моей пустотe, то лишь невнятное ощущенiе какой-то силы, влекущей меня. Одинъ умный латышъ, котораго я знавалъ въ девятнадцатомъ году въ Москвe, сказалъ мнe однажды, что безпричинная задумчивость, {10} иногда обволакивающая меня, признакъ того, что я кончу въ сумасшедшемъ домe. Конечно, онъ преувеличивалъ, -- я за этотъ годъ хорошо испыталъ необыкновенную ясность и стройность того логическаго зодчества, которому предавался мой сильно развитый, но вполнe нормальный разумъ. Интуитивныя игры, творчество, вдохновенiе, все то возвышенное, что украшало мою жизнь, можетъ, допустимъ, показаться профану, пускай умному профану, предисловiемъ къ невинному помeшательству. Но успокойтесь, я совершенно здоровъ, тeло мое чисто какъ снаружи, такъ и внутри, поступь легка, я не пью, курю въ мeру, не развратничаю. Здоровый, прекрасно одeтый, очень моложавый, я блуждалъ по только-что описаннымъ мeстамъ, -- и тайное вдохновенiе меня не обмануло, я нашелъ то, чего безсознательно искалъ. Повторяю, невeроятная минута. Я смотрeлъ на чудо, и чудо вызывало во мнe нeкiй ужасъ своимъ совершенствомъ, безпричинностью, безцeльностью, но быть можетъ уже тогда, въ ту минуту, разсудокъ мой началъ пытать совершенство, добиваться причины, разгадывать цeль. Онъ сильно потянулъ носомъ, зыбь жизни побeжала по лицу, чудо слегка замутилось, но не ушло. Затeмъ онъ открылъ глаза, покосился на меня, приподнялся и началъ, зeвая и все недозeвывая, скрести обeими руками въ жирныхъ русыхъ волосахъ. Это былъ человeкъ моего возраста, долговязый, грязный, дня три не брившiйся; между нижнимъ краемъ воротничка (мягкаго, съ двумя петельками спереди для несуществующей булавки) и верхнимъ краемъ рубашки розовeла полоска кожи. Тощiй конецъ вязанаго галстука свeсился на бокъ, и на груди не {11} было ни одной пуговицы. Въ петлицe пиджака увядалъ пучекъ блeдныхъ фiалокъ, одна выбилась и висeла головкой внизъ. Подлe лежалъ грушевидный заплечный мeшокъ съ ремнями, подлеченными веревкой. Я разсматривалъ бродягу съ неизъяснимымъ удивленiемъ, словно это онъ такъ нарядился нарочно, ради простоватаго маскарада. "Папироса найдется?" -- спросилъ онъ по-чешски, неожиданно низкимъ, даже солиднымъ голосомъ и сдeлалъ двумя разставленными пальцами жестъ куренiя. Я протянулъ ему мою большую кожаную папиросницу, ни на мгновенiе не спуская съ него глазъ. Онъ пододвинулся, опершись ладонью оземь. Тeмъ временемъ я осмотрeлъ его ухо и впалый високъ. "Нeмецкiя", -- сказалъ онъ и улыбнулся, -- показавъ десны; это меня разочаровало, но къ счастью улыбка тотчасъ исчезла (мнe теперь не хотeлось разставаться съ чудомъ). "Вы нeмецъ?" -- спросилъ онъ по-нeмецки, вертя, уплотняя папиросу. Я отвeтилъ утвердительно и щелкнулъ передъ его носомъ зажигалкой. Онъ жадно сложилъ ладони куполомъ надъ мятущимся маленькимъ пламенемъ. Ногти -- черно-синiе, квадратные. "Я тоже нeмецъ, -- сказалъ онъ, выпустивъ дымъ, -- то-есть, мой отецъ былъ нeмецъ, а мать изъ Пильзена, чешка". Я все ждалъ отъ него взрыва удивленiя, -- можетъ быть гомерическаго смeха, -- но онъ оставался невозмутимъ. Уже тогда я понялъ, какой это оболтусъ. {12} "Да, я выспался", -- сказалъ онъ самому себe съ тупымъ удовлетворенiемъ и смачно сплюнулъ. Я спросилъ: "Вы что -- безъ работы?" Скорбно закивалъ и опять сплюнулъ. Всегда удивляюсь тому, сколько слюны у простого народа. "Я могу больше пройти, чeмъ мои сапоги", -- сказалъ онъ, глядя на свои ноги. Обувь у него была, дeйствительно, неважная. Медленно перевалившись на животъ и глядя вдаль, на газоемъ, на жаворонка, поднявшагося съ межи, онъ мечтательно проговорилъ: "Въ прошломъ году у меня была хорошая работа въ Саксонiи, неподалеку отъ границы. Садовничалъ -- что можетъ быть лучше? Потомъ работалъ въ кондитерской. Мы каждый день съ товарищемъ послe работы переходили границу, чтобы выпить по кружкe пика. Девять верстъ туда и столько же обратно, оно въ Чехiи дешевле. А одно время я игралъ на скрипкe, и у меня была бeлая мышь". Теперь поглядимъ со стороны, -- но такъ, мимоходомъ, не всматриваясь въ лица, не всматриваясь, господа, -- а то слишкомъ удивитесь. А впрочемъ все равно, -- послe всего случившагося я знаю, увы, какъ плохо и пристрастно людское зрeнiе. Итакъ: двое рядомъ на чахлой травe. Прекрасно одeтый господинъ, хлопающiй себя желтой перчаткой по колeну, и разсeянный бродяга, лежащiй ничкомъ и жалующiйся на жизнь. Жесткiй трепетъ терновыхъ кустовъ, бeгущiя облака, майскiй день, вздрагивающiй отъ вeтра, какъ вздрагиваетъ лошадиная кожа, дальнiй грохотъ грузовика со стороны шоссе, голосокъ жаворонка въ небe. {13} Бродяга говорилъ съ перерывами, изрeдка сплевывая. То да сЈ, то да сЈ... Меланхолично вздыхалъ. Лежа ничкомъ, отгибалъ икры къ заду и опять вытягивалъ ноги. "Послушайте, -- не вытерпeлъ я, -- неужели вы ничего не замeчаете?" Перевернулся, сeлъ. "Въ чемъ дeло?" -- спросилъ онъ, и на его лицe появилось выраженiе хмурой подозрительности. Я сказалъ: "Ты, значитъ, слeпъ". Секундъ десять мы смотрeли другъ другу въ глаза. Я медленно поднялъ правую руку, но его шуйца не поднялась, а я почти ожидалъ этого. Я прищурилъ лeвый глазъ, но оба его глаза остались открытыми. Я показалъ ему языкъ. Онъ пробормоталъ опять: "Въ чемъ дeло, въ чемъ дeло?" Было у меня зеркальце въ карманe. Я его далъ ему. Еще только беря его, онъ всей пятерней мазнулъ себя по лицу, взглянулъ на ладонь, но ни крови, ни грязи не было. Посмотрeлся въ блестящее стекло. Пожалъ плечами и отдалъ. "Мы же съ тобой, болванъ, -- крикнулъ я, -- мы же съ тобой -- ну развe, болванъ, не видишь, ну посмотри на меня хорошенько..." Я привлекъ его голову къ моей, високъ къ виску, въ зеркальцe запрыгали и поплыли наши глаза. Онъ снисходительно сказалъ: "Богатый на бeдняка не похожъ, -- но вамъ виднeе... Вотъ помню на ярмаркe двухъ близнецовъ, это было въ августe двадцать шестого года или въ сентябрe, нeтъ, кажется, въ августe. Такъ тамъ дeйствительно -- ихъ нельзя было {14} отличить другъ отъ друга. Предлагали сто марокъ тому, кто найдетъ примeту. Хорошо, говоритъ рыжiй Фрицъ, и бацъ одному изъ близнецовъ въ ухо. Смотрите, говоритъ, у этого ухо красное, а у того нeтъ, давайте сюда ваши сто марокъ. Какъ мы смeялись!" Его взглядъ скользнулъ по дорогой блeдно-сeрой матерiи моего костюма, побeжалъ по рукаву, споткнулся о золотые часики на кисти. "А работы у васъ для меня не найдется?" -- освeдомился онъ, склонивъ голову на бокъ. Отмeчу, что онъ первый, не я, почуялъ масонскую связь нашего сходства, а такъ какъ установленiе этого сходства шло отъ меня, то я находился, по его безсознательному расчету, въ тонкой отъ него зависимости, точно мимикрирующимъ видомъ былъ я, а онъ -- образцомъ. Всякiй, конечно, предпочитаетъ, чтобы сказали: онъ похожъ на васъ, -- а не наоборотъ: вы на него. Обращаясь ко мнe съ просьбой, этотъ мелкiй мошенникъ испытывалъ почву для будущихъ требованiй. Въ его туманномъ мозгу мелькала, можетъ быть, мысль, что мнe полагается быть ему благодарнымъ за то, что онъ существованiемъ своимъ щедро даетъ мнe возможность походить на него. Наше сходство казалось мнe игрой чудесныхъ силъ. Онъ въ нашемъ сходствe усматривалъ участiе моей воли. Я видeлъ въ немъ своего двойника, то-есть существо, физически равное мнe, -- именно это полное равенство такъ мучительно меня волновало. Онъ же видeлъ во мнe сомнительнаго подражателя. Подчеркиваю однако туманность этихъ его мыслей. По крайней тупости своей онъ, разумeется, не понялъ бы моихъ комментарiевъ къ нимъ. {15} "Въ настоящее время ничeмъ помочь тебe не могу, -- отвeтилъ я холодно, -- но дай мнe свой адресъ". Я вынулъ записную книжку и серебряный карандашъ. Онъ усмeхнулся: "Не могу сказать, чтобы у меня сейчасъ была вилла. Лучше спать на сeновалe, чeмъ въ лeсу, но лучше спать въ лeсу, чeмъ на скамейкe". "А все-таки, -- сказалъ я, -- гдe въ случаe чего можно тебя найти?" Онъ подумалъ и отвeтилъ: "Осенью я навeрное буду въ той деревнe, гдe работалъ прошлой осенью. Вотъ на тамошнiй почтамтъ и адресуйте. Неподалеку отъ Тарница. Дайте, запишу". Его имя оказалось: Феликсъ, что значитъ "счастливый". Фамилiю, читатель, тебe знать незачeмъ. Почеркъ неуклюжiй, скрипящiй на поворотахъ. Писалъ онъ лeвой рукой. Мнe было пора уходить. Я далъ ему десять кронъ. Снисходительно осклабясь, онъ протянулъ мнe руку, оставаясь при этомъ въ полулежачемъ положенiи. Я быстро пошелъ къ шоссе. Обернувшись, я увидeлъ его темную, долговязую фигуру среди кустовъ: онъ лежалъ на спинe, перекинувъ ногу на ногу и подложивъ подъ темя руки. Я почувствовалъ вдругъ, что ослабeлъ, прямо изнемогъ, кружилась голова, какъ послe долгой и мерзкой оргiи. Меня сладко и мутно волновало, что онъ такъ хладнокровно, будто невзначай, въ разсeянiи, прикарманилъ серебряный карандашъ. Шагая по обочинe, я время отъ времени прикрывалъ глаза и едва не попалъ въ канаву. Потомъ, въ конторe, среди дeлового разговора меня такъ и подмывало вдругъ сообщить моему собесeднику: "Со мною случилась невeроятная вещь. Представьте себe..." {16} Но я ничего не сказалъ и этимъ создалъ прецедентъ тайны. Когда я наконецъ вернулся къ себe въ номеръ, то тамъ, въ ртутныхъ тeняхъ, обрамленный курчавой бронзой, ждалъ меня Феликсъ. Съ серьезнымъ и блeднымъ лицомъ онъ подошелъ ко мнe вплотную. Былъ онъ теперь чисто выбритъ, гладко зачесанные назадъ волосы, блeдно сeрый костюмъ, сиреневый галстукъ. Я вынулъ платокъ, онъ вынулъ платокъ тоже. Перемирiе, переговоры... Пыль предмeстья набилась мнe въ ноздри. Сморкаясь, я присeлъ на край постели, продолжая смотрeться въ олакрезъ. Помню, что мелкiе признаки бытiя, -- щекотка въ носу, голодъ, и потомъ рыжiй вкусъ шницеля въ ресторанe, -- странно меня занимали, точно я искалъ и находилъ (и все-таки слегка сомнeвался) доказательства тому, что я -- я, что я (средней руки комерсантъ съ замашками) дeйствительно нахожусь въ гостиницe, обeдаю, думаю о дeлахъ и ничаго не имeю общаго съ бродягой, валяющимся сейчасъ гдe-то за-городомъ, подъ кустомъ. И вдругъ снова у меня сжималось въ груди отъ ощущенiя чуда. Вeдь этотъ человeкъ, особенно когда онъ спалъ, когда черты были неподвижны, являлъ мнe мое лицо, мою маску, безупречную и чистую личину моего трупа, -- я говорю, трупа только для того, чтобы съ предeльной ясностью выразить мою мысль, -- какую мысль? -- а вотъ какую: у насъ были тождественныя черты, и въ совершенномъ покоe тождество это достигало крайней своей очевидности, -- а смерть это покой лица, художественное его совершенство: жизнь только портила мнe двойника: такъ вeтеръ туманитъ счастiе Нарцисса, такъ входитъ ученикъ въ отсутствiе художника и непрошенной {17} игрой лишнихъ красокъ искажаетъ мастеромъ написанный портретъ. И еще я думалъ о томъ, что именно мнe, особенно любившему и знавшему свое лицо, было легче, чeмъ другому, обратить вниманiе на двойника, -- вeдь не всe такъ внимательны, вeдь часто бываетъ, что говоришь "какъ похожи!" о двухъ знакомыхъ между собою людяхъ, которые не подозрeваютъ о подобiи своемъ (и стали бы отрицать его не безъ досады, ежели его имъ открыть). Возможность, однако, такого совершеннаго сходства, какое было между мной и Феликсомъ, никогда прежде мною не предполагалась. Я видалъ схожихъ братьевъ, соутробниковъ, я видалъ въ кинематографe двойниковъ, то-есть актера въ двухъ роляхъ, -- какъ и въ нашемъ случаe, наивно подчеркивалась разница общественнаго положенiя: одинъ непремeнно бeденъ, а другой состоятеленъ, одинъ -- бродяга въ кепкe, съ расхристанной походкой, а другой -- солидный буржуа съ автомобилемъ, -- какъ будто и впрямь чета схожихъ бродягъ или чета схожихъ джентльменовъ менeе поражала бы воображенiе. Да, я все это видалъ, -- но сходство близнецовъ испорчено штампомъ родственности, а фильмовый актеръ въ двухъ роляхъ никого не обманываетъ, ибо если онъ и появляется сразу въ двухъ лицахъ, то чувствуешь поперекъ снимка линiю склейки. Въ данномъ же случаe не было ни анемiи близнячества (кровь пошла на двоихъ), ни трюка иллюзiониста. Я желаю во чтобы то ни стало, и я этого добьюсь, убeдить всeхъ васъ, заставить васъ, негодяевъ, убeдиться, -- но боюсь, что по самой природe своей, слово не можетъ полностью изобразить сходство двухъ {18} человeческихъ лицъ, -- слeдовало бы написать ихъ рядомъ не словами, а красками, и тогда зрителю было бы ясно, о чемъ идетъ рeчь. Высшая мечта автора: превратить читателя въ зрителя, -- достигается ли это когда-нибудь? Блeдные организмы литературныхъ героевъ, питаясь подъ руководствомъ автора, наливаются живой читательской кровью; генiй писателя состоитъ въ томъ, чтобы дать имъ способность ожить благодаря этому питанiю и жить долго. Но сейчасъ мнe нужна не литература, а простая, грубая наглядность живописи. Вотъ мой носъ, -- крупный, сeвернаго образца, съ крeпкой костью и почти прямоугольной мякиной. Вотъ его носъ, -- точь-въ-точь такой же. Вотъ эти двe рeзкiя бороздки по сторонамъ рта и тонкiя, какъ бы слизанныя губы. Вотъ онe и у него. Вотъ скулы... Но это -- паспортный, ничего не говорящiй перечень чертъ, и въ общемъ ерундовая условность. Кто-то когда-то мнe сказалъ, что я похожъ на Амундсена. Вотъ онъ тоже похожъ на Амундсена. Но не всe помнятъ Амундсеново лицо, я самъ сейчасъ плохо помню. Нeтъ, ничего не могу объяснить. Жеманничаю. Знаю, что доказалъ. Все обстоитъ великолeпно. Читатель, ты уже видишь насъ. Одно лицо! Но не думай, я не стeсняюсь возможныхъ недостатковъ, мелкихъ опечатокъ въ книгe природы. Присмотрись: у меня большiе желтоватые зубы, у него они тeснeе, свeтлeе, -- но развe это важно? У меня на лбу надувается жила, какъ недочерченная "мысль", но когда я сплю, у меня лобъ такъ же гладокъ, какъ у моего дупликата. А уши... изгибы его раковинъ очень мало измeнены противъ моихъ: спрессованы тутъ, разглажены тамъ. Разрeзъ глазъ одинаковъ, узкiе глаза, {19} подтянутые, съ рeдкими рeсницами, -- но они у него цвeтомъ блeднeе. Вотъ, кажется, и всe отличительныя примeты, которыя въ ту первую встрeчу я могъ высмотрeть. Въ тотъ вечеръ, въ ту ночь я памятью разсудка перебиралъ эти незначительныя погрeшности, а глазной памятью видeлъ, вопреки всему, себя, себя, въ жалкомъ образe бродяги, съ неподвижнымъ лицомъ, съ колючей тeнью -- какъ за-ночь у покойниковъ -- на подбородкe и щекахъ... Почему я замeшкалъ въ Прагe? Съ дeлами было покончено, я свободенъ былъ вернуться въ Берлинъ. Почему? Почему на другое утро я опять отправился на окраину и пошелъ по знакомому шоссе? Безъ труда я отыскалъ мeсто, гдe онъ вчера валялся. Я тамъ нашелъ золотой окурокъ, кусокъ чешской газеты и еще -- то жалкое, безличное, что незатeйливый пeшеходъ оставляетъ подъ кустомъ. Нeсколько изумрудныхъ мухъ дополняло картину. Куда онъ ушелъ, гдe провелъ ночь? Праздные, неразрeшимые вопросы. Мнe стало нехорошо на душe, смутно, тягостно, словно все, что произошло, было недобрымъ дeломъ. Я вернулся въ гостиницу за чемоданомъ и поспeшилъ на вокзалъ. У выхода на дебаркадеръ стояли въ два ряда низкiя, удобныя, по спинному хребту выгнутыя скамейки, тамъ сидeли люди, кое-кто дремалъ. Мнe подумалось: вотъ сейчасъ увижу его, спящимъ, съ раскрытыми руками, съ послeдней уцeлeвшей фiалкой въ петлицe. Насъ бы замeтили рядомъ, вскочили, окружили, потащили бы въ участокъ. Почему? Зачeмъ я это пишу? Привычный разбeгъ пера? Или въ самомъ дeлe есть уже преступленiе въ томъ, чтобы какъ двe капли крови походить другъ на друга? {20} -------- ГЛАВА II. Я слишкомъ привыкъ смотрeть на себя со стороны, быть собственнымъ натурщикомъ -- вотъ почему мой слогъ лишенъ благодатнаго духа непосредственности. Никакъ не удается мнe вернуться въ свою оболочку и по старому расположиться въ самомъ себe, -- такой тамъ безпорядокъ: мебель переставлена, лампочка перегорeла, прошлое мое разорвано на клочки. А я былъ довольно счастливъ. Въ Берлинe у меня была небольшая, но симпатичная квартира, -- три съ половиной комнаты, солнечный балконъ, горячая вода, центральное отопленiе, жена Лида и горничная Эльза. По сосeдству находился гаражъ, и тамъ стоялъ прiобрeтенный мной на выплату, хорошенькiй, темно-синiй автомобиль, -- двухмeстный. Успeшно, хоть и медлительно, росъ на балконe круглый, натуженный, сeдовласый кактусъ. Папиросы я покупалъ всегда въ одной и той же лавкe, и тамъ встрeчали меня счастливой улыбкой. Такая же улыбка встрeчала жену тамъ, гдe покупались масло и яйца. По субботамъ мы ходили въ кафе или кинематографъ. Мы принадлежали къ сливкамъ мeщанства, -- по крайней мeрe такъ могло казаться. Однако, по возвращенiи домой изъ конторы, я не разувался, не ложился на кушетку съ вечерней газетой. Разговоръ мой съ женой не состоялъ исключительно изъ небольшихъ цифръ. Приключенiя моего шоколада притягивали мысль не всегда. Мнe, признаюсь, была не чужда нeкоторая склонность къ богемe. Что касается моего отношенiя къ новой Россiи, то прямо скажу: мнeнiй моей жены я не раздeлялъ. Понятiе {21} "большевики" принимало въ ея крашеныхъ устахъ оттeнокъ привычной и ходульной ненависти, -- нeтъ, пожалуй "ненависть" слишкомъ страстно сказано, -- это было что-то домашнее, элементарное, бабье, -- большевиковъ она не любила, какъ не любишь дождя (особенно по воскресенiямъ), или клоповъ (особенно въ новой квартирe), -- большевизмъ былъ для нея чeмъ-то природнымъ и непрiятнымъ, какъ простуда. Обоснованiе этихъ взглядовъ подразумeвалось само собой, толковать ихъ было незачeмъ. Большевикъ не вeритъ въ Бога, -- ахъ, какой нехорошiй, -- и вообще -- хулиганъ и садистъ. Когда я бывало говорилъ, что коммунизмъ въ конечномъ счетe -- великая, нужная вещь, что новая, молодая Россiя создаетъ замeчательныя цeнности, пускай непонятныя европейцу, пускай непрiемлемыя для обездоленнаго и обозленнаго эмигранта, что такого энтузiазма, аскетизма, безкорыстiя, вeры въ свое грядущее единообразiе еще никогда не знала исторiя, -- моя жена невозмутимо отвeчала: "Если ты такъ говоришь, чтобы дразнить меня, то это не мило". Но я дeйствительно такъ думаю, т. е. дeйствительно думаю, что надобно что-то такое кореннымъ образомъ измeнить въ нашей пестрой, неуловимой, запутанной жизни, что коммунизмъ дeйствительно создастъ прекрасный квадратный мiръ одинаковыхъ здоровяковъ, широкоплечихъ микроцефаловъ, и что въ непрiязни къ нему есть нeчто дeтское и предвзятое, вродe ужимки, къ которой прибeгаетъ моя жена, напрягаетъ ноздри и поднимаетъ бровь (то-есть даетъ дeтскiй и предвзятый образъ роковой женщины) всякiй разъ, какъ смотрится -- даже мелькомъ -- въ зеркало. {22} Вотъ, не люблю этого слова. Страшная штука. Съ тeхъ поръ, какъ я пересталъ бриться, онаго не употребляю. Между тeмъ упоминанiе о немъ непрiятно взволновало меня, прервало теченiе моего разсказа. (Представьте себe, что слeдуетъ: исторiя зеркалъ.). А есть и кривыя зеркала, зеркала-чудовища; малeйшая обнаженность шеи вдругъ удлиняется, а снизу, навстрeчу ей, вытягивается другая, неизвeстно откуда взявшаяся марципановая нагота, и обe сливаются; кривое зеркало раздeваетъ человeка или начинаетъ уплотнять его, и получается человeкъ-быкъ, человeкъ-жаба, подъ давленiемъ неисчислимыхъ зеркальныхъ атмосферъ, -- а не то тянешься, какъ тeсто, и рвешься пополамъ, -- уйдемъ, уйдемъ, -- я не умeю смeяться гомерическимъ смeхомъ, -- все это не такъ просто, какъ вы, сволочи, думаете. Да, я буду ругаться, никто не можетъ мнe запретить ругаться. И не имeть зеркала въ комнатe -- тоже мое право. А въ крайнемъ случаe (чего я, дeйствительно, боюсь?) отразился бы въ немъ незнакомый бородачъ, -- здорово она у меня выросла, эта самая борода, -- и за такой короткiй срокъ, -- я другой, совсeмъ другой, -- я не вижу себя. Изъ всeхъ поръ претъ волосъ. Повидимому внутри у меня были огромные запасы косматости. Скрываюсь въ естественной чащe, выросшей изъ меня. Мнe нечего бояться. Пустая суевeрность. Вотъ я напишу опять то слово. Олакрезъ. Зеркало. И ничего не случилось. Зеркало, зеркало, зеркало. Сколько угодно, -- не боюсь. Зеркало. Смотрeться въ зеркало. Я это говорилъ о женe. Трудно говорить, если меня все время перебиваютъ. Она между прочимъ тоже была суевeрна. Сухо дерево. {23} Торопливо, съ рeшительнымъ видомъ, плотно сжавъ губы, искала какой-нибудь голой, неполированной деревянности, чтобы легонько тронуть ее своими короткими пальцами, съ подушечками вокругъ землянично-яркихъ, но всегда, какъ у ребенка, не очень чистыхъ ногтей, -- поскорeе тронуть, пока еще не остыло въ воздухe упоминанiе счастья. Она вeрила въ сны, -- выпавшiй зубъ -- смерть знакомаго, зубъ съ кровью -- смерть родственника. Жемчуга это слезы. Очень дурно видeть себя въ бeломъ платьe, сидящей во главe стола. Грязь -- это богатство, кошка -- измeна, море -- душевныя волненiя. Она любила подолгу и обстоятельно разсказывать свои сны. Увы, я пишу о ней въ прошедшемъ времени. Подтянемъ пряжку разсказа на одну дырочку. Она ненавидитъ Ллойдъ-Джорджа, изъ-за него, дескать, погибла Россiя, -- и вообще: "Я бы этихъ англичанъ своими руками передушила". Нeмцамъ попадаетъ за пломбированный поeздъ (большевичный консервъ, импортъ Ленина). Французамъ: "Мнe, знаешь, разсказывалъ Ардалiонъ, что они держались по-хамски во время эвакуацiи". Вмeстe съ тeмъ она находитъ типъ англичанина (послe моего) самимъ красивымъ на свeтe, нeмцевъ уважаетъ за музыкальность и солидность и "обожаетъ Парижъ", гдe какъ то провела со мной нeсколько дней. Эти ея убeжденiя неподвижны, какъ статуи въ нишахъ. Зато ея отношенiе къ русскому народу продeлало все-таки нeкоторую эволюцiю. Въ двадцатомъ году она еще говорила: "Настоящiй русскiй мужикъ -- монархистъ!". Теперь она говоритъ: "Настоящiй русскiй мужикъ вымеръ". Она мало образована и мало наблюдательна. Мы {24} выяснили какъ-то, что слово "мистикъ" она принимала всегда за уменьшительное, допуская такимъ образомъ существованiе какихъ-то настоящихъ, большихъ "мистовъ", въ черныхъ тогахъ, что-ли, со звeздными лицами. Единственное дерево, которое она отличаетъ, это береза: наша, молъ, русская. Она читаетъ запоемъ, и все -- дребедень, ничего не запоминая и выпуская длинныя описанiя. Ходитъ по книги въ русскую библiотеку, сидитъ тамъ у стола и долго выбираетъ, ощупываетъ, перелистываетъ, заглядываетъ въ книгу бокомъ, какъ курица, высматривающая зерно, -- откладываетъ, -- беретъ другую, открываетъ, -- все это дeлается одной рукой, не снимая со стола, -- замeтивъ, что открыла вверхъ ногами, поворачиваетъ на девяносто градусовъ, -- и тутъ же быстро тянется къ той, которую библiотекарь готовится предложить другой дамe, -- все это длится больше часа, а чeмъ опредeляется ея конечный выборъ -- не знаю, быть можетъ заглавiемъ. Однажды я ей привезъ съ вокзала пустяковый криминальный романъ въ обложкe, украшенной краснымъ крестовикомъ на черной паутинe, -- принялась читать, адски интересно, просто нельзя удержаться, чтобы не заглянуть въ конецъ, -- но, такъ какъ это все-бы испортило, она, зажмурясь, разорвала книгу по корешку на двe части и заключительную спрятала, а куда -- забыла, и долго-долго искала по комнатамъ ею же сокрытаго преступника, приговаривая тонкимъ голосомъ: "Это такъ было интересно, такъ интересно, я умру, если не узнаю". Она теперь узнала. Эти все объясняющiя страницы были хорошо запрятаны, но онe нашлись, всe, кромe, быть можетъ, одной. Вообще много чего произошло {25} и теперь объяснилось. Случилось и то, чего она больше всего боялась. Изъ всeхъ примeтъ это была самая жуткая. Разбитое зеркало. Да, такъ оно и случилось, но несовсeмъ обычнымъ образомъ. Бeдная покойница! Ти-ри-бомъ. И еще разъ -- бомъ! Нeтъ, я не сошелъ съ ума, это я просто издаю маленькiе радостные звуки. Такъ радуешься, надувъ кого-нибудь. А я только-что здорово кого-то надулъ. Кого? Посмотрись, читатель, въ зеркало, благо ты зеркала такъ любишь. Но теперь мнe вдругъ стало грустно, -- по-настоящему. Я вспомнилъ вдругъ такъ живо этотъ кактусъ на балконe, эти синiя наши комнаты, эту квартиру въ новомъ домe, выдержанную въ современномъ коробочно - обжулю - пространство - безфинтифлюшечномъ стилe, -- и на фонe моей аккуратности и чистоты ералашъ, который всюду сeяла Лида, сладкiй, вульгарный запахъ ея духовъ. Но ея недостатки, ея святая тупость, институтскiе фурирчики въ подушку, не сердили меня. Мы никогда не ссорились, я никогда не сдeлалъ ей ни одного замeчанiя, -- какую бы глупость она на людяхъ ни сморозила, какъ бы дурно она ни одeлась. Не разбиралась, бeдная, въ оттeнкахъ: ей казалось, что, если все одного цвeта, цeль достигнута, гармонiя полная, и поэтому она могла нацeпить изумрудно-зеленую фетровую шляпу при платьe оливковомъ или нильской воды. Любила, чтобы все "повторялось", -- если кушакъ черный, то уже непремeнно какой-нибудь черный кантикъ или черный бантикъ на шеe. Въ первые годы нашего брака она носила бeлье со швейцарскимъ шитьемъ. Ей ничего не стоило къ воздушному платью надeть плотные осеннiе башмаки, -- нeтъ, тайны гармонiи ей были совершенно недоступны, {26} и съ этимъ связывалась необычайная ея безалаберность, неряшливость. Неряшливость сказывалась въ самой ея походкe: мгновенно стаптывала каблукъ на лeвой ногe. Страшно было заглянуть въ ящикъ комода, -- тамъ кишeли, свившись въ клубокъ, тряпочки, ленточки, куски матерiи, ея паспортъ, обрeзокъ молью подъeденнаго мeха, еще какiе-то анахронизмы, напримeръ, дамскiя гетры -- однимъ словомъ, Богъ знаетъ что. Частенько и въ царство моихъ аккуратно сложенныхъ вещей захаживалъ какой-нибудь грязный кружевной платочекъ или одинокiй рваный чулокъ: чулки у нея рвались немедленно, -- словно сгорали на ея бойкихъ икрахъ. Въ хозяйствe она не понимала ни аза, гостей принимала ужасно, къ чаю почему-то подавалась въ вазочкe наломанная на кусочки п