х, были улики пиратства, подозревали, что пиратствуют российские моряки, Кронштадт, -- и тогда же шептали о восстании корелов против России. -- -- С вышгорода видны были снежные поля. В башне, как женская панталонина, поэты, писатели и художники устраивали свой клуб, с именем древнего клича -- Тарапита. В башне до поэтов жили совы. По стене шли еще башни, две рядом назывались -- Тонкий Фауст и Толстая Маргарита: Толстую Маргариту, где была русская тюрьма, разгромили в 1917 году белою ночью, в мае. -- В старом городе извозцы ездили с бубенцами, ибо переулки были так узки, что два извозчика не раз'ехались бы. Каждый закоулок должно было бы снести в театр, чтоб играть Эрика XIV, и Бокаччио мог бы украшать Декамерон стилями этих переулков. На острокрышых домах под черепицею еще хранились годы их возникновения: 1377, 1401, и двери во всех трех -- кононных этажах открывались прямо на улицу, -- а на доме клуба черноголовых, древней купеческой гильдии, до сих пор из-под-угла крыши торчало бревно с блоком, ибо раньше не было лестниц и во все три этажа поднимались с улицы по блоку на под'емной площадке, площадку на ночь оставляли под крышей и жили так: в нижнем этаже лавка и пивные бочки, в среднем -- спальня и жена с детьми, в верхнем -- склад товаров. -- В полдень на кирках били колокола, из Домберга, из окон было видно, как помутнела Балтика и небо и как идет метель на город. -- Нет, не Россия. -- -- В Толстой Маргарите была русская тюрьма. Россия правила здесь двести лет, -- здесь, в древней русской Колывани. -- Русский октябрь хряпнул по наковальне 917 года: -- Великая Россия Великой Революцией метнула в те годы, теми годами, искрами из-под наковальни, -- Эстией, Латвией, Литвой, -- и Эстии, Латвии, Литве, в снегах, в морозах -- суденышком всеми покинутым, поплыть в историю, партизанствуя, отбиваясь друг от друга, от России, как от немцев, в волчьей мировой драке и русской смуте, возлюбить, как Бельгия, себя, свои болота и леса. -- Россия метнула Эстией, Литвой, Латвией, Монархией, -- императорской культурой, -- русской общественностью, -- оставив себе советы, метели, распопье, сектантство и муть самогонки, -- а здесь в древне-русской Колывани: -- -- тор-го-вали ви-ном, маслом, мясом, сардинками, всем, хе-хе-хе, в национальном государстве, -- совсем как десять лет назад в России. Историк, -- размысли. Поэты кликнули клич -- Тарапита. Культура -- финско-нормандская. Средневековье смешалось с сегодня. Здесь запоют еще Калевичи. Здесь есть рыцари-партизаны, которых чтут, которые своею кровью защищали свое отечество от немцев, от большевиков, от смуты. Здесь в башне Тарапита поэты, писатели и художники, рыцари в рыцарском зале -- бокалом вина, бочкой пива величали на родном своем языке, встречая русского бежавшего от родины, писателя: они на родном своем языке говорили о своей нации, о своей борьбе за свой национальный быт и за демократию, -- переводчик переводил, -- русский писатель ответил по-русски, и его речь перевели, -- тогда пили бокалы и кубки: и все вместе потом стали русские петь студенческую песню о том, как "умрешь, похоронят" -- -- -- здесь женщины, чтобы помолодеть, мажут лицо какою-то змеиною едкою мазью, и с лица сходит кожа, растет новая, молодая, и женщина молодеет. -- -- А где-то в другом месте, за тысячи верст и отсюда и от России, -- от русской земли, -- два человека, русских два писателя, -- в воскресный день, в заполдни, -- рылись в вещах, -- и они нашли коробочку, где была русская земля, -- не аллегория, не символ, -- а просто русская наша земля, -- сероватый наш русский суглинок, увезенный в коробочке за тысячи верст: -- и ах как тоскливо стало обоим, какая тоска по земле. Тогда перезванивали колокола на кирке, и они не слышали их: они были два русских изгоя. Хряпнул октябрь не только октябрьскими слезками Эстии, Литвы и Латвии: если себе Россия оставила только советы и смуту, метель и распопщину, то те, кто не хочет русской мути метели и смуты, кто ушел от России -- тот вне России фактически. Имя им -- изгои. В те годы было много Кобленцев. -- И: просто русский сероватый наш суглинок. а -- -- Ресторан, лакеи, фраки, смокинги, крахмалы, дамы, оркестр румын, -- -- Встаааать. -- -- Смииирнааа. -- "Боже, царяа хрании. -- "Сииилы, державный -- - -- b-c-d-e-f h -- Улица, перекресток, там вдали клуб черноголовых, здесь ратуша и на ней часы показывают одиннадцать дня, морозный день. -- Полковник Саломатин? -- это басом, обветренным многими ветрами. -- Никак нет, изволите ошибаться. -- Оччень жаль, о-чень жаль! -- хотя, впрочем, -- очень приятно... -- Я полковнику Саломатину должен дать в морду, -- в морду с! -- он предатель отечества... С кем имею честь? -- позвольте представиться: ротмистр русской службы Тензигольский. -- Очень похожи на полковника Саломатина, -- он предался большевикам! -- -- Куда изволите итти? -- Ах, пустяки, -- надо зайти на перепутьи выпить рюмку водки. И потом, в ресторане, после многих рюмок: -- Вы, конечно, коллега, заплатите?.. Э-эх, прос... Россию, все, все вместе, сообща. Что говорить. -- И бас, обветренный всяческими ветрами, не умеет быть тихим, -- а глаза, также обветренные, смотрят в стол. -- к-м -- русская же 0, фита, отмененная, неотменимая, новым правописанием в России, -- будет, есть в конце русской абевеги. -- -- 2. Шахматы без короля. В полдни с вышгорода видно, как идет метель. Полдни. У крепостной стены, около шведской церкви из гранита, на половину врытой в землю, -- дом, в котором жили -- когда-то -- шведские гильдейцы. В этом доме гостиница теперь: Черный Ворон. В последнем этаже гостиницы, где раньше гильдейцы шведы хранили свой товар, -- последние -- за тридцать -- номера, вход на чердак, комнаты для оберов и фреккен, потолок почти в уровень с головой и в узких окнах черепицы крыш соседних зданий. С полдня и всю ночь -- из ресторана внизу -- слышна музыка струнного оркестра. Здесь живет богема гольтопа, все комнаты открыты. Здесь проживает русский князь-художник, три русских литератора, два русских офицера, художники из Тарапита, -- здесь бывают студенты-корпоранты, партизаны, офицеры национальной и прежней русской армии, министры, губернаторы, поэты. -- И в тридцать третьем номере, -- в подштанниках с утра играют двое в карты и в шахматы, начатые вчера, -- русский князь-художник и русский офицер. На столе у шахмат ужин на подносе, а на кровати, где свалены пальто, спит третий русский. На столике и под столом бутылки из-под пива, стаканы, рюмки, водка. Князь и офицер сидят склонившись к шахматной доске, они играют с ночи, они долго думают, они долго изучают шахматную доску, их лица строги. На чердаке безмолвие, тепло, за окнами зима. Безмолвно иной раз проходит фреккен с ведерком и щеткой, в крахмальном белом фартучке, -- и навощенный пол и крашеные стены в морозном желтом свете блестят, как оно должны блестеть в горнице у бюргера. Двое за шахматами безмолвны, они изредка -- по глотку -- пьют помесь пива с водкой. Тогда приходит, запушенный снегом, ротмистр Тензигольский. Он долго смотрит в шахматную доску, бекешу сваливает на спящего, садится рядом с игроками и говорит недоуменно князю: -- Да как же ты играешь так? -- А что? -- Да где же твой король? Ищут короля. Короля нет на шахматной доске: король вместо пробки воткнут в пивную бутылку. -- Мешают шахматы, толкают спящего и расходятся по комнатам -- ложиться спать. Фреккен убирает комнату -- моет, чистит, отворяет окна в ветер -- каждый день из стойла превращает фреккен комнату в жилище мирное как бедный бюргер. Ротмистр Тензигольский спускается по каменной лесенке, выбитой в стене, -- вниз; в ресторане уже надрывается оркестр, и скрипки кажутся голыми, обера во фраках, бывшие офицеры русской армии, разносят блюда. Ротмистр Тензигольский у стойки, по привычке, пьет рюмку водки и идет в метель, в кривые тупички улиц, где трое расходятся с трудом. -- Князь Паша Трубецкой, грузясь в мути сна, сквозь сон слышит, как в шведской церкви -- не по-русски -- медленно вызванивает колокол. -- Во французской миссии Тензигольский долго ждет начальника контрразведки, скучает, а когда начальник приходит, рапортует ему о сысковом. Начальник пишет чек. -- -- Есть закон центробежных и центростремительных сил, и другой закон, тот, что родящими, творящими будут лишь те, кто связан с землей, -- с той землей, с суглинком, над которым плакали где-то два писателя. И еще: первейшая связь с землей у людей -- есть дети и женщины, несущие плод. Но по закону центростремительной силы (метель кружит?) -- откинуты те, единицы, которые весят и умеют весить больше других: историки "Истории Великой Русской Революции" в главе "Русская эмиграция" рассказали, что русский народ поистине богоносец и что подвижничество Серафима Саровского -- было, было, пусть это и не главное, -- а главное: -- -- "Очень жаль! о-чень жаль! -- хотя, впрочем, очень приятно. Я полковнику Саломатину должен дать в морду, -- в морду-с -- он предался большевикам!" Во французской контр-разведке тайный агент ротмистр русской службы Тензигольский получил чек. Из французской контр-разведки ротмистр Тензигольский -- трансформировавшись в полковника Саломатина -- без всякой мистической силы из Тензигольского став Саломатиным -- пошел в вышгород, в польскую контр-разведку. Мальчишки на коньках и на шведских санках, на которых надо толкаться одной ногой, обгоняли ротмистра-полковника Тензигольского-Саломатина. У поляков полковнику Саломатину говорят: -- Сюда приезжает из России красноармейский офицер, шпион, -- Николай Расторов. -- Глаза полковника Саломатина, обветренные многими ветрами, лезут из орбит. -- Как?! -- так -- слушаюсь. -- -- 3. Шахматы без короля. Странное бывает совпадение -- иному все совпадения полны мистического смысла. За Домбергом, за станцией в стройных деревцах, в домике шведского стиля, -- в перлюстрационном -- черном -- кабинете работали двое. Письма были обыденны, труд был обыденен, оба трудившихся были русские, русский генерал и российский почтово-телеграфный чиновник. Генерал, Сергей Сергеевич Калитин, наткнулся на посылку, в бандероли была серия порнографических открыток. Генерал прочел имя адресата -- князь Павел Павлович Трубецкой, -- генерал убрал открытки к себе в портфель, изничтожив бандероль. Павлу Павловичу Трубецкому был кроме того денежный пакет. Ротмистру Тензигольскому глухо сообщалось из России, что должен приехать Николай Расторов. Несколько писем было Лоллию Львовичу Кронидову и от Лоллия Львовича: брат писал о том, как восторженно встречали Врангеля в Белграде; Лоллий Львович писал брату, что в России людоедство, большевики деморализованы, власти на местах нет, власть падает, всюду бунты, восстание корелов превращается в национальный крестовый поход за Россию, в Балтийском море пиратствуют советские суда из Кронштадта, Россия же, где людоедство, оказалась неким бесконечным пустым пространством, где на снегу, чуть прикрытые лохмотьями, были люди из каменного века, волосатые, с выросшими челюстями, с пальцами на руках и ногах как прудовые каряги, при чем около одних, сидящих, кроме ржаной каши и конины, лежали -- у каждого по пять ноганов, по пять винтовок, по пять пулеметов и по одной пушке, -- другие же люди, безмерное большинство, лежали или ползали на четвериньках, разучившись ходить, и ели друг друга. И еще Кронидов писал -- в другом уже письме, -- что ему выпало прекрасное счастье -- полюбить, он встретил прекрасную девушку, чистую, целомудренную, милую. -- -- -- ...В России -- в великий пост -- в сумерки, когда перезванивают великопостно колокола и хрустнут после дневной ростепели ручьи под ногами -- как в июне в росные рассветы, в березовой горечи, -- сердце кто-то берет в руки, -- сердце наполнено, -- сердце трепещет, и знаешь, что это мир, что ты связан с миром, с его землей, с его чистотой, так же тесно, как сердце в руке, -- и мир, земля, кровь, целомудрие (целомудрие, как березовая горечь в июне) -- одно: чистота. -- Это -- девушка. Вот отрывки из письма о приезде Врангеля: "Этот день был истинным праздником для Белграда. С утра начались хлопоты об освобождении от занятий в разных учреждениях, и к часу дня к вокзалу тянулись толпы народа. Российский посланник с Чинами Миссии, Члены Русского Совета Национального Центра, Штаб Главнокомандующего в сопровождении многочисленных генералов и офицеров, участников Крымской кампании, представители беженских организаций, русские соколы в качестве почетного караула, множество дам, -- все явились на вокзал, все слились в общем сознании единства, вызываемым чувствами любви и уважения к Вождю Русской Армии П. Н. Врангелю". -- После двух, после службы, генерал Сергей Сергеевич Калитин пошел домой, за город, к взморью, в дачный поселок. Короткий день сваливал уже к закату, мела метель, дорогу, шоссе в липах, заметали сугробы, обгоняли мальчишки на шведских саночках, мчащиеся с ветром, спешили к морю кататься на буйких. Дача стояла в лесу, в соснах, двухэтажная, домовитая. Под обрывом внизу было море, на льду, на буйках мчали мальчишки. У обрыва, у моря встретила дочь, -- завидев побежала навстречу бегом, ветер обдул короткую юбку, из-под вязаной шапочки выбились волосы, рожь в поле на закате щек: вся в снегу, в руках палка от лыж, девушка -- девочка, как березовая горечь в июне рассвету, семнадцатилетняя Лиза. Крикнула отцу: -- Папочка, -- милый, -- а я все утро -- в лесу -- на лыжах. -- -- Море слилось с небом, горбом изо льдов бурел ледокол "Ленин". По берегу, за дачами, вокруг дач, стояли сосны. Старшая дочь, Надежда, в пуховом платке, отперла парадное, запахло теплом, нафталином, шубами, к ногам подошел, ткнулся в ноги сен-бернар. Свет был покоен, неспешен. В доме, в тепле не было никакой метели. Генерал по коврам прошел в кабинет, замкнул портфель в письменный стол. С сен-бернаром убежала Лиза, от резкого движения мелькнули панталоны. -- Папочка, -- милый -- обедать -- мама зовет. Генерал вышел в столовую, к высоким спинкам стульев, глава семьи. 4. Шахматы без короля. -- Слушайте, Лоллий Львович, ведь это чорт знает что. Вчера я был с визитом у министра, -- сегодня об этом трезвон, как об карманном воровстве, -- и мне уже отказано от дома у министра, потому что я был сегодня с визитом у русской миссии. -- Не в русской, а большевистской. -- Ах, чорт. Да нет же никакой другой России, Лоллиой Львович. -- Нет, есть. Я -- гражданин России Великой, Единой, Неделимой. -- Да нет такой России, рассудите, Лоллий Львович -- А третьего дня я был у эс-эров и в русской миссии мне намекали на это, что этого я делать не имею права. А у эс-эров: справлялись: не чекист ли я? Чорт бы всех побрал. Дичайшая какая-то сплошная контр-разведка. И Лоллий Львович загорается как протопоп Аввакум. Он говорит, и слова его как угли. -- Да, гражданин Великой, Единой, Неделимой, -- и пусть все уйдут, один останусь, -- проклинаю. -- Нет, вы не правы. Вы, конечно, и большевик, и чекист, и предатель отечества. Это все одно и то же. Вы приехали с большевистским паспортом. Стало быть, вы признаете большевиков, -- стало быть, вы их сообщник. Или еще хуже: вы отрицаете, что вы коммунист, вы скрываете, стало быть, вы -- их тайный агент! Вы не отказываетесь от большевисского паспорта, а иметь его -- позорно. У Расторова глаза ползут на лоб, таращатся по-тензигольски, он ежится по-лермонтовски кошкой и -- кричит неистово: -- Убью! Молчи! Не смей! -- Пойми! Дурак, -- я голод, разруху, гражданскую войну на своем горбу перенес. Я -- сын русского губернатора. У вас свобода, -- а свободы меньше, чем у большевиков. И Лоллий: -- Вы были в армии Буденного? -- Да, был -- и бил полячишек, и всякую сволочь! К чорту монархистов без царя и без народа. Неспешная, под орех крашеная дверь на чердаке, где раньше был склад шведских гильдейцев, -- умеет громко хлопать. Николай Расторов -- в беличьей куртке и в кепке из беличьего меха, и ноги у него кривые, в галифе и лаковых сапогах, а голова -- тяжелая, большая -- и глаза обветрены не малыми ветрами. -- А Лоллий Львович, в халатике, с лицом, уставшим от халата, с бородкой клинушком, -- человек с девичьими руками, -- на диванчике в углу, один, -- как протопоп Аввакум. -- И вы тоже -- к чорту -- к чорту -- к чорту. -- -- Пять дней назад, в Ямбурге, из России выкинуло человека, счастливейшего, -- Николай Расторова! -- офицера-кавалериста, обалдевшего от восьми лет войны, ибо за эти годы он был и гусаром его величества, и обитателем московского манежа, и командиром сотни корпуса Буденного, и сидельцем Вечека -- кандидатом в Мечека -- чрезвычайную комиссию небесную, -- но в России Лермонтовы -- повторяются ведь и он, романтик, казался хорошим Лермонтовым. В "Черном Вороне" у шведской церкви было тепло, за окнами, за черепитчатой крышей, высилась шведская кирка, и звон колокольный грузился в муть. Лоллий Кронидов, человек с девичьими руками, долго сидел над кипой газет, составляя телеграммый. 5. Пятьсот лет. a. -- За Толстой Маргаритой, -- как женская панталонина зубцами прошивки кверху, -- где склонился к Толстой Маргарите Тонкий Фауст, за серой каменной городской стеной у рва, в проулочке, столь узком, что из окна в окно в третьих этажах -- через улицу -- можно подать руку (там, наверху, за острокрышими черепицами, белое небо), -- в проулочке здесь -- древний дом. Дубовая дверь, кованая железом, открывается прямо в проулок; за дверью, выбитая в стене, идет каменная лестница во все три этажа. Дом и дубовая дверь позеленели от времени. Черепитчатая крыша буреет. Дом сложен из гранита. В этом доме -- в этом самом доме -- пятьсот лет под-ряд ежедневно, еженощно, пятьсот лет день в ночь и ночь в день (об этом написана монография) был и есть публичный дом. Об этом написана целая монография, -- это, конечно, тоже культура. Внизу в доме всего одна комната -- рыцарский зал со сводчатыми потолками; в других двух этажах -- стойльца девушек и по маленькому зальцу. В стрельчатых окнах решетки, и стекла в окнах оранжевые. Этот дом прожил длинную историю, он всегда был аристократическим, и в древности в него пускали только рыцарей и купцов первой гильдии: в нижнем, в рыцарском зале, у голландской печи, добродетельной и широкой, как мать добродетельного голландского семейства, в изразцах, изображающих корабли и море, еще сохранились те медные крюки, на которые вешали рыцари для просушки -- свои ботфорты, коротая здесь длинные ночи -- за костями, за картами, за бочкой пива. У стены, где, должно быть, был прилавок, еще осталась решетка, куда ставили шпаги. Здесь был однажды с вельможею своим Меньшиковым русский император Петр I-ый. Из поколения в поколение, почти мистически, сюда приводились девушки в семнадцать лет, чтоб исчезнуть отсюда в неизвестность к тридцати годам. Этот гранитный дом жил необыденной жизнью. Днем, когда через оранжевые стекла шел желтый свет, он был мирен и тих, как мирный бюргер, почти весь день в нем спали. Иногда здесь задневывали мужчины или заходили днем, чтоб донести долг: тогда они ходили по всем трем этажам, рассматривали памятники старины, толковали товарищески с проститутками, проститутки, как добрые хозяйки, приглашали выпить кофе, уже бесплатно, показывали фотографии своих отцов и матерей и рассказывали историю дома, так же знаемую, и столь же поэтическую, как фотографии отцов и матерей. -- Стародавние времена прошли, публичный дом в пятьсот лет крепким клыком врос в нумизматику столетий, рыцари и гильдейцы исчезли, остались лишь крюки для рыцарских ботфортов, и в этом публичном доме их заменила богема. -- -- Романтикам: романтизировать. Мистикам: мистифицировать. Поэтам: петь. Прозаикам: трезветь над прозой. -- -- Публичный дом в пятьсот лет. Сколько здесь было предков, дедов, отцов, сыновей -- и -- внучат, правнуков? -- Сколько здесь девушек было? -- Пятьсот лет публичного дома -- это, конечно, и культура, и цивилизация, и века. b. -- А над древнею русскою Колыванью, над публичным домом в пятьсот лет, над "Черным Вороном" -- метель. Ветер дует с Балтики, от Финского залива, от Швеции, гудит в закоулках города, который надо, надо бы взять в театр, чтоб играть Эрика XIV и которым мог бы Бокаччио украшать Декамерон. -- Это знают в польской миссии. -- Ветер гудит в соснах у взморья. Город сзади, здесь -- сосны, обрыв и под обрывом мутный, тесный простор Балтики. -- Лиза Калитина -- в доме, в зале (в зале линолеумовый пол, в нем холодком -- отражаются белые окна) -- Лиза Калитина стоит среди комнаты, девушка, как березовая горечь в июне в рассвете, волосы разбились, руки в боки, носки туфлей врозь, -- что же -- молодой зеленый лук? или шахматная королева на шахматной доске квадратов линолеума? -- горький зеленый лук. -- Старшая Надежда, в шали на плечах и с концом шали на полу, с книгой в руке, идет мимо. Лиза говорит: -- Наденька, -- метель. Пойдем к морю. И Лиза Калитина одна, без лыж, пробирается по снегу, за дачи, за сосны. Обрыв гранитными глыбами валится в море. Буроствольные сосны стоят щетиной. Море: -- здесь под обрывом льды -- там далеко свинцы воды, -- и там далеко над морем мутный в метели красный свет уходящей зари. Снежные струи бегут кругом, кружатся около, засыпают. Сосны шумят, шипят в ветре, качаются. По колена в снегу, ног в снегу и под юбкой не видно: чтобы сростись со снегом. -- "Это я, я". -- - Снег не комкается в руках, его нельзя кинуть, он рассыпается серебряной синей пылью. -- Разбежаться: три шага, вот от этой корявой сосны, -- и обрыв, упасть под обрыв, на льды -- -- -- В "Черном Вороне", князь Павел Павлович Трубецкой, проснувшись в 31-ом своем номере, в пижаме, тщательно моется, бреется, душится, разглаживает редеющий свой пробор, чуть-чуть кряхтит, шнуруя ботинки, -- и лицо его сизеет, когда он ловит запонку, чтоб застегнуть воротничок. Князь вспоминает о партии в шахматы без короля. Князь звонит, просит сельтерской: в тридцать девятом номере, напротив, -- громкий спор о России. Сельтерская шипит, охлаждает. -- Какая погода сегодня? -- Метель, ваше сиятельство. -- Ах, метель, хорошо. Ступайте. -- Шведская церковь мутнеет в метели, в сумерках. Лоллий Кронидов проклинает Россию, страну хамов, холуев и предателей, гудят незнакомые басы: клуб и хождение в третьем этаже уже начались. Князь перелистывает Ноа-Ноа Поля Гогена: -- ту работу, которую князь начал пол-года назад, нельзя кончить, потому что не хватает дней. За стеною -- кричат, несколько сразу, злобно, о России. Князь идет вниз, в ресторан, выпить кофе. Оркестр играет аргентинский танец, скрипки кажутся голыми. Уже зажгли электричество. Обер -- русский офицер -- склоняется почтительно. Князь молчалив. -- -- -- Надежда Калитина, старшая, идет по всем комнатам, таща за собой шаль и книгу; в кабинете спит отец, надо будить к чаю; -- из мезонина -- в сумерках -- видно мечущиеся верхушки сосен. -- "Все ерунда, все ерунда". -- -- -- По сугробам, зарываясь в снегу, -- к обрыву, -- к Лизе, -- бежит сен-бернар, Лизин друг. Лиза треплет его уши, он кладет лапы ей на плечи и целит лизнуть в губы. Они идут домой, Лиза стряхивает снег -- с шубки, с платья, с ботинок, с шапочки. -- Дом притих в первой трети вечера. Внизу, в гостиной на диване вдвоем сидят старшая Надежда и князь Павел Павлович Трубецкой. Лиза кричит: -- А-а, князь, князинька! я сейчас, -- и бежит наверх, снять мокрое белье и платье. Надежда знает, что губы князя -- терпкое вино: самое вкусное яблоко это то, которое с пятнышком. Разговор, пока Лиза наверху, короток и вульгарен. Здесь не было камина и помещичьей ночи, хоть и был помещичий вечер, коньяк не жег холодом, от которого ноют зубы и который жжет коньяком, -- здесь не утверждался -- Иннокентием Анненским Лермонтов, но французская пословица -- была та же. -- Ты останешься у нас ночевать? -- Останься. -- Я приду. -- Знаете, Надин, все очень пошло и скучно. Мне все надоело. Я запутался в женщинах. Я очень устал -- -- Лиза сбегает, -- ссыпается -- с лестницы. -- Лиза Калитина, здравствуйте. -- Здравствуйте, князька! -- а я была у обрыва, -- как там гудит ветер! После ужина пойду опять, -- пойдемте все! Так гудит ветер, так метет -- я вспомнила нашу нижегородскую. Надежда сидит на диване с ногами, кутается в шаль. Лиза садится в кресло, откидывается к спинке, -- нет, не шахматная королева, -- зеленая стрела зеленого горького лука. Князь расставил ноги, локти опер о колени, голову положил на ладони. -- Я задумал написать картину, -- говорит князь, -- молодость, девушка в саду, среди цветущих яблонь, -- удивительнейшее, прекрасное -- это когда цветут яблони, -- девушка тянется сорвать яблоновый цвет, и кто-то, негодяй, вожделенно -- смотрит на нее из-за куста: -- пол-года, как задумал, сделал эскиз -- и не хватает времени как-то... Очень все пошло... -- Обязательно пойдем после ужина к обрыву, -- это Лиза. -- Что же, пойдемте, -- это князь. Из кабинета приходит генерал, кряхтит -- добрый хозяин -- здоровается, шутит: -- давно не виделись, надо выпить коньячишка, -- Лизе надо распорядиться, чтобы мама позаботилась об ужине повкуснее. За ужином князь чувствует, как тепло водки разбегается по плечам, по шее, -- привычное, изученное тепло алкоголя, когда все кругом становится хрупким и стеклянным, чтобы потом -- в онемении -- стать замшевым. Генерал шутит, рассказывает, как мужики в России лопатки, те что на спине, называют крыльями: от водки всегда первым делом, тепло между крыльями; Лиза торопит итти к обрыву, -- и князю нельзя не пойти, потому что в метели есть что-то родное яблоновому цвету -- белым снегам цветения яблонь. Генерал недовольно говорит, что ему надо посекретничать с князем. Надежда повторяет: -- "я иду спать, пора спать" -- -- Сосны шипят, шумят, стонут. Ничего не видно, снег поколена. У обрыва ветер, невидимый, бросается, хватает, кружит. С моря слышно -- не то воет сирена, не то сиреною гудит ветер. Князь думает о яблоновом цвете, гуляет тепло алкоголя между обескрыленных крыльев. Там, у обрыва, стоят молча. Слушают шипение сосен. Лиза стоит рядом, плечо в плечо. Лиза стоит рядом, князь берет ее за плечи, поднимает ее голову, заглядывает в глаза, глаза открыты, Лиза шепчет: -- "Как хорошо" -- князь думает минуту -- минута как вечность, князь тоже шепчет: "моя чистота" -- и целует Лизу в губы; губы Лизы теплы, горьковаты, неподвижны. Они стоят молча. Князь хочет прижать к себе Лизу, она неподвижна, -- "моя милая, моя чистота, мое целомудрие" -- -- -- Пойдемте домой, -- говорит Лиза громко, глаза ее широко раскрыты, -- я хочу к маме. Лиза идет впереди, почему-то очень деловито. Из прихожей генерал зовет князя к себе в кабинет. Лиза проходит наверх, Надежда стоит у окна в ночном халатике. -- Князь пошел спать? -- спрашивает Надежда. Генерал закрывает двери кабинета поплотнее, крякает. -- Видите ли, князинька, хочу вам показать -- не купите ли -- -- Генерал показывает князю серию порнографических фотографий, где мужчины и женщины в масках иллюстрировали всяческие человеческие половые извращения, -- и князь краснеет, сизеет мучительно, ибо на этих фотографиях он видит себя, тогда в Париже, после Константинополя и Крыма, спасшего себя этим от голода. -- -- Генерал говорит витиевато: -- Видите ли -- нужда -- жалованья не хватает -- дети, дочери -- вам -- художнику -- -- Лермонтов не подтверждается Анненским этой метельной ночью. На самом ли деле, самое вкусное яблоко -- это то, которое с пятнышком -- -- Лиза -- наверху в мезонине -- говорит Надежде, -- Лизу Калитину впервые поцеловал мужчина, Лиза Калитина, как горечь березовая в июне, -- Лиза говорит Надежде, -- покойно, углубленно, всеми семнадцатью своими годами: -- Надя, сейчас у обрыва меня поцеловал Павел. Я его люблю. У Надежды, -- нет, не ревность, не оскорбленность женщины, -- любовь к сестре, тоска по чистоте, по правде, по целомудрию, по попираемой -- кем-то -- какой-то -- справедливости -- сжали сердце и кинули ее к Лизе -- в об'ятия, в слезы -- a -- b -- -- c -- Нет, не Россия. Конечно культура, страшная, чужая, -- публичный дом в пятьсот лет, за стеной, у Толстой Маргариты и Тонкого Фауста. Внизу у печки, еще хранятся медные крюки для рыцарских сапог. В "Черном Вороне" -- была же, была шведская гильдейская харчевня. -- -- Над городом метель. В публичном доме тепло. Здесь -- богема теперь, вместо прежних рыцарей. Две девушки и два русских офицера разделись донага и танцуют голые ту-стэп: голые женщины всегда кажутся слишком коротконогими, мужчины костлявы. Музыки нет, другие сидят за ликером и пивом, воют мотив ту-стэпа и хлопают в ладоши, -- там, где надо хлопать смычком по пюпитру. Час уже глубок, много за полночь. -- Иногда по каменной лестнице в стене, парами уходят наверх. Поэт на столе читает стихи. И народу, в сущности, немного, -- в сущности, сиротливо, -- и видно, как алкоголь -- старинным рыцарем, в ботфортах -- бродит, спотыкаясь, по сводчатому, несветлому залу. -- Ротмистр Тензигольский сидит у стола молча, пьет упорно, невесело, глаза обветрены -- и только ветрами, и ноги трудились в обветривании. Местный поэт с русским поэтом весело спорят о фреккен из "Черного Ворона", -- русский поэт, на пари заберется сегодня ночью к ней: к сожалению, он не учитывает что в "Черный Ворон", вернется он не ночью, а утром, после кофе у Фрайшнера. -- Николай Расторов, еще с вечера угодил в этот дом, с горя должно быть, -- и как-то случайно уснул возле девушки: в нижней рубашке, в помочах, в галифе и женских туфлях на ногах, он спускается сверху, смотрит угрюмо на голоспинных и голоживотых четверых танцующих, подходит к поэтам и говорит: -- Ну, и чорт. Это тебе не Россия. Заснул у девки, а карманы -- не чистили. Честность. -- Сплошной какой-то пуп-дом. Я успел тут со всеми перепиться -- и на ты, и на мы, и на брудер-матер. Не могу. Собираюсь теперь снова выпить на вы послать всех ко -- е -- вангелейшей матери и вернуться в Москву. Не могу, -- самое главное: контр-разведка. Затравили меня большевиком. Честность... -- Ну, и чорт с тобой, -- брось, выпей вот. На все -- наплевать. -- Даешь водки. Ротмистр Тензигольский встает медленно, -- трезвея, должно быть, -- всползая вверх по изразцам печи, -- ротмистр царапает затылок о крюк для ботфортов, глаза ротмистра -- растеряны, жалки, как головы галчат с разинутыми ртами. -- Сын -- Николай... И у Николая Расторова -- на голове галченка: -- тоже два галченка глаз, удивленных миру и бытию. -- О -- отец?.. Папа. -- -- -- Утром в публичном доме, в третьем этаже, в маленькой каменной комнате, как стойло, -- желтый свет. Здесь за пятьсот лет протомились днями в желтом свете тысячи девушек. В каменной комнате -- нет девушки, здесь утром просыпаются двое, отец и сын. Они шепчутся тихо. -- Когда наступала северо-западная армия я ушел вместе с ней из Пскова. Запомни, -- губернатор Расторов убит, мертв, его нет, а я -- ротмистр Тензигольский, Петр Андреевич. Запомни. -- Что же, мать голодает, все по прежнему на Новинском у Плеваки? -- А ты, ты -- в че-ке работаешь, чекист? -- Тише... Нет, не в чеке, я агент комминтерна, брось об этом. Мать -- ничего, не голодает. О тебе не имели сведений два года. -- Ты что же, -- большевик? -- Брось об этом говорить, папа. Сестра Ольга с мужем ушла через Румынию, -- не слыхал, где она? -- Оля, -- дочка?.. -- о, Господи. Пятьсот лет публичному дому -- конечно, культура, почти мистика. Шопот тих. Свет -- мутен. Два человека лежат на перине, голова к голове. Четыре галченка воспаленных глаз, должно-быть, умерли -- -- Ночь. И в "Черном Вороне", в тридцать девятом номере -- то-же двое: Лоллий Львович Кронидов и князь Павел Павлович Трубецкой. В "Черном Вороне" тихо. Оркестр внизу перестал обнажаться, только воют балтийские ветры, седые, должно-быть. Лоллий -- в сером халатике, и из халата клинышком торчит лицо, с бородою -- тоже клинышком. Князь исповедывается перед протопопом Аввакумом, князь рассказывает о Лизе Калитиной, о парижских фотографиях, о каком-то конном заводе в России. -- -- ... Где-то в России купеческий стоял дом -- домовина -- в замках, в заборах, в строгости, светил ночам -- за плавающих и путешествующих -- лампадами. Этот дом погиб в русскую революцию: сначала из него повезли сундуки с барахлом (и вместе с барахлом ушли купцы в сюртуках до щиколоток), над домом повиснул красный флаг и висли на воротах вывески -- социального обеспечения, социальной культуры, чтоб предпоследним быть женотделу (отделу женщин, то-есть), -- последним -- казармам, -- и чтоб дому остаться, выкинутому в ненадобность, чтоб смолкнуть кладбищенски дому: дом раскорячился, лопнул, обалдел, все деревянное в доме сгорело для утепления, ворота ощерились в сучьи, -- дом таращился, как запаленная лошадь -- -- -- И нет: -- это не дом в русской разрухе, -- это душа Лоллия Львовича -- в "Черном Вороне", ночью. -- Но в запаленном, как лошадь, каменном доме, -- горит лампада: -- В великий пост в России -- в сумерки, когда перезванивают великопостно колокола и хрустнут ручьи под ногами, -- как в июне в росные рассветы в березовой горечи, -- как в белые ночи, -- сердце берет кто-то в руку, сжимает (зеленеет в глазах свет и кажется, что смотришь на солнце через закрытые веки) -- сердце наполнено, сердце трепещет, -- и знаешь, что это мир, что сердце в руки взяла земля, что ты связан с миром, с его землей с его чистотой. -- -- Эта свечка: Лиза Калитина. Ночь. Мрак. "Черный Ворон". -- Ты, понимаешь, Лоллий, она ничего не сказала. Я коснулся ее, как чистоты, как молодости, как целомудрия; целуя ее, я прикасался ко всему прекрасному в мире. -- Отец мне показал фотографии: и меня мучит, как я, нечистый, -- нечистый, -- посмел коснуться чистоты... -- Уйди, Павел. Я хочу побыть один. Я люблю Лизу. Господи, все гибнет... -- Лоллий Львович был горек своей жизнью, он был фантаст, -- он не замечал сотен одеял, воткнутых во все его окна, -- и поднятый воротник -- даже у пальто -- шанс, чтоб не заползла вошь. Но -- он же умел: и книгам подмигивать, сидя над ними ночами, -- книгам, которые хранили иной раз великолепные замшевые запахи барских рук. -- -- Ночь. Мрак. "Черный Ворон". Фита. -- -- В черном зале польской миссии, на Домберге, -- темно. Там, внизу, в городе -- проходит метель. В полях, в лесах над Балтикой, у взморий -- еще воет снег, еще кружит снег, еще стонут сосны, -- не разберешь: сиреналь кричит на маяке или ветер гудит, -- или подлинные сирены встали со дна морского. Муть. Мгла. И из мути так показалось -- над полями, над взморьем, как у Чехова черный монах, -- лицо мистера Роберта Смита, как череп, -- не разберешь: двадцать восемь или пятьдесят, или тысячелетие: на ресницы, на веки, на щеки -- иней садится, как на мертвое: лицу ледянить коньяком -- в морозе черепов, и коньяк -- пить из черепа, как когда-то Олеги. -- -- В черном зале польской миссии темно. Полякам не простить -- Россию: в смутные годы, смутью и мутью, -- сходятся два народа делить неделимое. В Смутное время воевода Шеин бил поляков под Смоленском, и в новую Смуту в Россию приходили поляки к Смоленску. Не поделить неделимое и -- не найти той веревочки, которой связал Россию и Польшу -- в смутах -- чорт. В черной миссии -- в черном зале в вышгороде -- в креслах у камина сидят черные тени. О чем разговор? В публичном доме, которому, как мистика культуры, пятьсот лет -- танцует голая девушка, так же, как -- в нахт-локалах -- в Берлине, Париже, Вене, Лондоне, Риме, -- тоже так же танцовали голые девушки под музыку голых скрипок, в электрических светах, в комфортабельности, в тесном круге крахмалов и сукон мужчин, под мотивы американских дикарей, ту-стэп, уан-стэп, джимми, фокс-троте. Как собирательство марок с конвертов, промозглую дрожь одиночества таили в себе эти танцы, в крахмалах и сукнах мужчин, -- недаром безмолвными танцами на асфальте улиц началась и кончилась германская революция, -- чтоб к пяти часам во всей Европе бухнуть кафэ, где Джимми и где женщины томили, топились в узких рюмках с зеленым ликером, в плоти, в промозглости ощущений, чтоб вновь разбухнуть кафэ и диле к девяти, -- а в час за полночью, в ночных локалах, где женщины совсем обнажены, как Евы, в шампанском и ликерах, -- чтоб мужчинам жечь сердца, как дикари с Кавказа жарят мясо на шашлычных прутьях, пачками, и сердца так же серы, как баранье шашлычное мясо, политое лимонным соком. Ночные диле были убраны под дуб, днем мог бы заседать в них парламент, но по стенам были стойльца и были диваны, как в будуарах, ярко горело электричество, -- были шампанское, ликеры, коньяки, -- в вазах на столах отмирали хризантемы, оркестранты, лакеи и гости-мужчины были во фраках, -- и было так: голая женщина с подкрашенным лицом, с волосами, упавшими из-под диадемы на плечи, -- матовы были соски, черной впадиной -- лобок и чуть розовели колени и щиколотки, -- женщина выходила на середину, кланялась, -- было лицо неподвижно, -- и женщина начинала склоняться в фокс-троте -- голая -- в голом ритме скрипок: голая женщина была, в сущности, в сукнах фраков мужчин. -- -- -- И еще можно видеть голых людей -- так же -- даже -- ночами. В Риме -- Лондоне -- Вене -- Париже -- Берлине -- в полицей-президиумах -- в моргах -- лежали на цинковых столах мертвые голые люди, мужчины и женщины, дети и старики, -- в особых комнатах на стенах были развешаны их фотографии. Все неопознанные, бездомные, нищие, без роду и племени, -- убитые на проселках, за городскими рвами, на перекрестках у ферм, умершие на бульварах, в ночлежках, в развалинах замков, выкинутые морем и реками, -- были здесь. Их было много, еженощно они менялись. -- Это задворки европейской цивилизации и европейских государств, -- задворки в тупик, в смерть, где не шутят, но где последнего даже нет успокоения, где одиноко, промозгло, страшно, -- нехорошо, -- но, быть может, в этом тоже свой фокс-трот и ужимки Джимми? неизвестно. Здесь социальная смерть. В морг итти слишком страшно, там пахнет человеческим трупом, запахом, непереносимым человеком, так же, как собаками -- запах собачьего трупа -- там во мраке бродят отсветы рожков с улиц, -- в моргах рядами стоят столы и мороз, чтобы не тухнуло -- медленно тухнуло -- мясо. -- Вот с фотографии смотрит на тебя человек, фотография выполнена прекрасно, глаза в ужасе вылезли из орбит и он ими смотрит -- в ужасе -- на тебя: -- глаза кажутся белыми с черной дырой зрачка, -- так выполз белок из орбит. Вот -- молодая женщина, у ней отрезана левая грудь, кусок груди -- мяса -- лежит рядом на цинке. Вот лежит юноша, и у юноши нет подбородка: там, где должен быть подбородок, -- каша костей и мяса -- и первого пушка усов и бороды. -- Но фотографии воспроизводят не только морг, фотографии запечатлевают и место, и то, как и где нашли умерших. -- Вот