-- в замочном, кирошном и ратушном городке -- за стеной во рву лежит человек, головою в ров, ногами на шоссе; человек смотрит в небо, и на нем изодранный -- пиджачишка, человек -- vogabon -- бродяга. Почему у убиваемых всегда открыты глаза? -- и не столкнешь уже взора мертвых с той точки, куда он устремлен. -- Здесь социальные задворки государств, они пахнут тухлым мясом. -- Ночь. Мороз. Нету метели. Пахнет запахом человеческого трупа, непереносимым человеком также, как собаками -- собачий трупный запах. Их много, этих голых мертвецов в Европе, их собирают, убирают, меняют ночами. Они тоже пляшут в этой своей череде уборок, про них никто не помнит, их никто не знает. -- Ах, какое промозглое, продроглое одиночество -- человечески-собачье одиночество -- испытывать, когда женщина, девушка, самое святое, самое необыкновенное, что есть в мире, несет бесстыдно напоказ сукнам мужчин с жареным шашлыком сердец, -- когда она, женщина, девушка, должна -- должна была бы притти к одному, избранному, -- не ночью, а днем в голубоватом свете весенних полдней, в лесу, около сосен на траве. -- Помните -- -- - ...В черном зале польской миссии -- бродят тени, мрак. Ночь. Мороз. Нету метели. За окнами -- газовый фонарь, и газовые рожки бросают отсветы на колонны и на лепной потолок. В колонном зале -- ночное совещание -- враги: мистер Смит, министр Сарва, посол российский Старк и -- хозяин -- польский консул Пиотровский. Враги. И разговор их вне политики, -- выше, -- над -- == Иль это только бред? -- Колонный зал безлюден, -- кресла спорят? -- докладчик: Питирим Сорокин. -- Милостивые государи, -- не забудьте, что в Европе восемь лет под-ряд была война. Шар земной велик: не сразу вспомнишь, где Сиам и Перу. В мире, кроме белой, есть желтая и черная человеческие расы. Последние две тысячи лет мир на хребте несла Европа, человеческая белая раса, одноженная мужская культура. Людей белой расы не так уж много. -- Милостивые государи! война унесла тридцать три миллиона людей белой расы, -- желтая и черная расы почти невредимы. Тридцать три миллиона -- это больше, чем половина Франции, это половина Германии, это Сербия, Румыния и Бельгия вместе. Но это не главное: не главное что вся Европа в могилах, что нету семьи, где не было бы крэпа, не главное, что мир пожелтел от войны, как европейцы пожелтели в преждевременной дряхлости, от страданий и недоедания. -- Милостивые государи! -- Равенство полов нарушилось, ибо война мужской аггрегат, и гибли мужчины, носители мужской европейской культуры -- за счет одиночества, онанизма, проституции и иных половых извращений. Но война унесла в смерть самых здоровых, самых работных -- и физически и духовно, -- оставив жить человеческую слякоть, идиотов, преступников и шарлатанов, скрывавшихся от войны. Но война унесла, кроме самых лучших физически и духовно, и мозг народов; -- это касается не только России -- Россия -- страна катастрофическая; -- Англия -- богатая страна, -- на тысячу населения в Англии два университетских человека, -- едва ли после войны осталось на тысячу полчеловека: студенты Кембриджа -- все пошли на войну офицерами -- и к маю 1915 года живыми из них осталось лишь 20%. Европа обескровлена. Мозг ее высушен. Остались жить и плодиться: больные и калеки, старики, преступники, шарлатаны, трусы безвольные. Но это не все. "По векселям войны платят после нее", -- это говорил Франклин, и он был прав. Есть в мире закон, который гласит: каковы семена, таковы и плоды, такова и жатва. Война уничтожает не только лучших, но и их потомство. Война унесла не только лучших, но вообще мужчин. Новые семена будут сеяться в дни развала семьи, половых извращений. Те мужчины, что вернулись с фронтов, навсегда понесут в себе разложение смерти. Где-то Наполеон сказал об убитых в сражении: "Одна ночь Парижа возместит все это". -- Нет Sir был не прав: тысяча ночей Парижа, и Лондона, и Рима не возместят эту гибель лучших производителей, -- количественное возмещение -- это не значит еще качественное, а новый посев будет посевом "слякоти". -- Милостивые государи! Вы все знаете старую истину, -- что совершенство государственной организации, исторические ее судьбы. -- находятся в исключительной, в единственной зависимости от культуры, быта и особенностей народности этого государства: каков поп, таков и приход, -- русский император Николай II в Англии должен был бы быть парламентским королем, а английский Георг VII стал бы в России деспотическим императором, -- -- восстановятся разрушенные фабрики, заводы, села и города, задымят трубы, -- но человеческий состав будет окрашен человеческой слякотностью. -- Милостивые государи! Мало нового под луной. В Европе много могил, если помнить историю Европы, -- под Лондоном, Римом, Парижем гораздо больше человеческих костяков, чем живых людей, -- но за две тысячи лет гегемонии Европы над миром, -- впервые теперь центр мировой культуры ушел из Европы -- в Америку и к желтым японцам. В Европе много кладбищ. В Европе не хватает моргов. Вы знаете об этом жутком помешательстве Европы на танцах дикарей. И еще надо сказать о России. Эстия, Латвия, Литва -- отпали от России. Вместе с Россией они несли все тяготы, но у них нет советов, разрухи и голода, как в России, потому что у них нет русской национальной души, русско-сектантского гипноза. Я констатирую факт. -- В черном зале польской миссии бродят тени, мрак. Ночь. Мороз. Нету метели. -- И вот идет рассвет. Вот по лестнице снизу идет истопник, несет дрова. В белом зале -- серые тени, в белом зале пусто. За истопником идет уборщик. В печи горит огонь. Уборщик курит трубку, закуривая угольком, -- и истопник закуривает сигаретку. Курят. Тихо говорят. -- За окнами, под крепостной стеной внизу -- ганзейский древний город, серый день, синий свет, -- где-то там вдали, с востока, из России мутное восстает, невеселое солнце. -- -- И в этот час, в рассвете, под Домбергом идут (- в те годы было много изгоев, и -- просто, русский наш, сероватый суглинок) офицеры русской армии из бараков, те, что не потеряли чести, -- за город, к взморью, в лес -- пилить дрова, лес валить, чтобы есть впроголодь. Впереди их идет с пилой Лоллий Кронидов, среди них много Серафимов Саровских и протопопов Аввакумов, тех, что не приняли русской мути и смуты. Они не знают, что они лягут костьми, бутом в той бути, которым бутится Россия, -- они живут законом центростремительной силы. Благословенная скорбь. -- -- Но в этот миг в Париже -- еще полтора часа до рассвета, ибо земной шар -- как шар, не всюду сразу освещен, в Париже шла страшная ночь. Нация французов, после наполеоновских войн понизилась в росте на несколько сантиметров, ибо Наполеон был неправ, говоря об "одной ночи Парижа" и -- ибо после Наполеона осталась слякоть человеческая. -- В эту ночь еще с вечера потянулись толпы людей на метрополитенах, на автобусах, на таксомоторах, на трамваях и пешком: на такую-то площадь, у такой-то тюрьмы, у такого-то бульвара. Все кафэ были переполнены и не закрывались всю ночь. В три часа ночи толпа прогудела о том, что приехала гильотина. Гильотину стали безмолвно собирать у ворот тюрьмы, в пятнадцати шагах от ворот, против ворот, на площади, чтобы толпа могла видеть, как будут резать голову. Полиция все время просила толпу быть бесшумной, ибо тот, которому через час отрежут голову, -- спал и должен был ничего не знать о приготовлениях к отрубанию головы. Казнь, по закону, должна была быть до рассвета. В тюрьме -- в такой-то тюрьме, у такого-то начальника тюрьмы -- прокурор, защитник, священник и прочие начальники томились от неурочного бездействия и пили глинтвейн, на минуту заходил палач, в черном сюртуке, в белых перчатках и белом галстуке. Имя палачу -- такое-то. Имя палача -- такое-то -- было во всех газетах, вместе с его портретом. А когда пришли к тому, которому должны были отрубать голову, он на самом деле спал. Прокурор разбудил его, коснувшись плеча. -- Проснитесь, Ландрю, -- сказал прокурор и заговорил о законах Французской Республики. Ландрю попросил уйти всех, пока он вымоется и переоденется. Священнику он сказал, когда тот хотел его исповедывать, -- что ему не надо посредников, тем паче, что он очень скоро будет у Бога. Ландрю тщательно оделся, надел высокий крахмальный воротничек, выпил стакан кофе. Прокурор спросил, и Ландрю ответил, чо он не считает себя виновным. Внизу в парикмахерской палач остриг Ландрю и тщательно обрезал ворот рубашки вместе с крахмальным воротником, обнажив шею: -- концы галстуха упали за жилет. Батюшка вторично приступил к молитвам. Из парикмахерской было слышно, как морским прибоем гудит на площади толпа: в гул человеческих вскриков и слов врезывались бестолково гудки автомобилей. Но когда ворота открылись и вместе с прокурором, защитником, батюшкой и прочими палачами и сволочью Ландрю вышел к гильотине, к палачу, в белом галстухе, -- толпа смолкла. -- Мерзко, знаете ли, братцы! -- Фита. Но эта фита не из русской абевеги. В Лондоне, Ливерпуле, Гавре, Марселе, Триесте, Копенгагене, Гамбурге и прочих портах портились в тот год корабли за бездействием и бестоварьем. В Лондоне, Ливерпуле, Гавре, Марселе, Триесте, Копенгагене, Гамбурге и прочих городах, на складах, в холодильниках, в элеваторах, подвалах -- хранились, лежали, торчали, сырели, сохли -- ящики, бочки, рогожи, брезенты, хлопок, масло, мясо, чугун, сталь, каменный уголь. Сколько квадрильонов штук крыс в Европе?! -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- Обстоятельство первое. "Гринок", судно Эдгара Смита, идет на пол-румба к северу. Судно находится 70°45' северной широты. Льды, которые обязательно должны были бы быть здесь, не видны. Над волнующеюся свинцово-серою поверхностью нет уже никаких живых существ кроме обыкновенных чаек, буревестников да изредка темных чаек -- разбойников, которые бросаются на простых чаек, только-что поймавших в воде рыбу. Морская тишь оглашается тогда жалобным криком обижаемой птицы. Весьма возможно, что, когда судно войдет во льды, лоцману посчастливится высмотреть из обсервационной бочки белого медведя. К одиннадцати часам вечера светлело как днем. Телеграфист шлет радио. Динамо гудит все сильнее и сильнее, жалобные призывы уносятся с антен в небесный простор, упорно повторяясь через ровные промежутки. Динамо останавливается, и телеграфист прислушивается к ответу. Югорский шар ответил, передали письма. К часу по полуночи -- синее небо, открытое море и полный штиль. Солнце начинает золотить небо и скоро появится над горизонтом. Море совсем покойно и кажется таким безбрежным, что в три часа "Гринок" меняет курс, повернув почти на норд-норд-ост, чтобы пройти Белый Остров. Твердо уверенный, что это удастся, капитан мистер Эдгар Смит, начальник экспедиции, пошел спать. Но в шесть часов капитан Смит проснулся от толчка. Стало-быть, опять лед. Оказывается, лед уже давно виднелся с севера, но теперь появился и впереди. Судно наткнулось на небольшую льдину, не повредив даже обшивки. Кругом полосами полз синий, как датский фарфор, туман, его уносил утренний восточный ветер. Все оказалось пустяками, и мистер Смит собирался уже вернуться в рубку. Но тогда прибежал полуодетый телеграфист с лицом, покрасневшим и побледневшим пятнами и с разбитой прической: от толчка провод сильного тока упал на изоляционные катушки, пробил изоляционные обмотки, и радио-аппарат был испорчен непоправимо. "Гринок" оказался отрезанным от мира. Небо на севере сильно бледнело, стало-быть, там был сплошной лед. Солнце блистало так, что надо было одеть предохранительные очки. Телеграфист озабоченно рассматривал погибшие катушки, поправить погибшее возможности не было. Динамо гудит все сильнее и сильнее, антены выкидывают в небесный простор призывы -- и безмолвно: судно и люди на нем отрезаны от мира. Последнее радио было от матери мистер Смита, -- мать, по обыкновению, благословляла сына и писала о том, что даже в канонной Шотландии разрушалась семья и земное счастье. Неконченным, недопринятым было письмо брата, из Москвы. "- Москва -- это азиатский город, и только. Ощущения, которые вызывает она, аналогичны тем, которые остались у меня в памяти от Пекина. Но кроме этого здесь чрезвычайно тщательно сектантское -- - -" -- и на этом оборвалось радио. Капитан Смит, начальник экспедиции, спустился в салон. Стюарт готовил кофе. Пришли врач и лоцман. Телеграфист не явился. Лоцман сумрачно сообщил, что ему совершенно не нравится быть отрезанным от вселенной. Туман окончательно рассеялся. Кругом были ледяные поля. Весь день дул слабый бриз, сначала с северо-запада, потом с запада, затем снова с северо-запада. К вечеру ветер посвежел и небо покрылось тучами. Течение по-прежнему шло заметно к югу, но было слабо. Смит и врач играли в шахматы. Судно стояло. Лоцман занимался фотографией. Вечером Стюарт особенно заботливо накрыл стол, раскупорил несколько бутылок рому. -- К рассвету льды рассеялись. Капитан спал в своей каюте, его разбудили, и судно двинулось. Телеграфисту было поручено вести дневник. Обстоятельство второе. Мистер Роберт Смит -- в России, в Москве, ночью. Мистер Смит с вечера перед сном сделал прогулку по городу, спустился по Тверской ко Кремлю, возвращался улицей Герцена и затем прошел бульварным кольцом. И ночью, должно быть, перед рассветом, в пустынной своей большой комнате -- он проснулся в липкой испарине, в страхе, в нехорошем одиночестве, в нехорошей какой-то промозглости. Это повторялось и раньше, когда, в старости уже, сердечные перебои кидали кровь к вискам, а сердце, руки и ноги немели. Сейчас же, проснувшись, Роберт Смит первой мыслью, первым ощущением осознал совершенно ясно, промозгло-одиноко, что он -- умрет. Все останется, все будет жить, -- а его дела, его страдание, его тело -- исчезнут, сгниют, растворятся в ничто. Это осознание смерти было физически-ощутимым, и пот становился еще липче, ничего нельзя было сделать. Обезьяной вылезла другая мысль -- та, что все же у него осталось еще пятнадцать, двадцать лет, и -- вновь физическое ощущение -- надо -- надо сейчас же: делать, работать, не потерять ни минуты. В окна сквозь гардины шел мутный свет. Роберт Смит вставил ноги в ночные туфли, у ночного столика налил воды в стакан. Заснуть возможности уже не было. В доме было безмолвно. Дверь в кабинет, под портьерой была полуоткрыта, -- из кабинета шла дверь в зимний сад с пальмами и фонтаном. Костлявое тело в пижаме волочилось беспомощно. Мистер Смит сел в кресло у окна, отодвинул гардину. По улице шли нищие оборванцы, граждане Российской республики, женщины -- одетые по-мужски и мужчины в женском тряпье, прошли солдаты в остроконечных шапках, как средневековье. Мистер Смит прошел в зимний сад, фонтан плескался тихо, пальмы в углах сливались со мраком. "Верноподданный, гражданин Соединенного Королевства шотландец Роберт Смит умрет так же просто и обыкновенно, не только как умирали три тысячи лет назад и будут умирать еще через три тысячи, а вот так, как умирают и сейчас, сию минуту -- вот в этой страшной, невероятной стране, где людоедство". Учитель русского языка господин Емельян Емельянович Разин, об'яснил однажды, -- что "с. с." -- два "с" с точками после них обозначают русское ругательство -- сукин сын, сын самки-собаки; мистер Смит тогда разложил в уме свою фамилию, С-мит, -- но мит, по-немецки, тоже с, -- и мистер Смит сказал сейчас вслух: -- Конечно, в смерти мы равны собакам. В кабинете на столе лежал блокнот дневника, -- простыни на кровати остыли. Мистер Смит был в Китае, в Индии, в Сиаме и еще в Англии, перед от'ездом в Россию, он прочел Олеария. И когда он в'ехал в Россию его поразило сходство -- и с теми: описаниями, -- что есть у Олеария, что сделаны триста лет назад, -- и с Азией. На вокзале в Москве ему прочли об'явление: -- "Остерегайтесь воров". Кругом галдела толпа ненормальных людей, никто не шел, но все бежали. У мистера Смита вырезали бумажник (через неделю вор почтительнейше прислал документы). Костюмы мужчин и женщин были почти неотличимы, особенно когда мужчины подпоясывали пальто веревками, а женщины были в картузах, кожаных куртках и сапогах, и в мужских брезентовых пальто; несколько женщин, из внутренней охраны, были с винтовками и в солдатских штанах; все же мужчин в юбках не было. Сейчас же за вокзалом, где толпились и ругались друг с другом кули, извозчики и ломовики, -- был поистине азиатский базар: на столиках, на повозках, в палатках торговали жареной колбасой из конского мяса, кипели самовары и кофейники, жарились блины; тут же продавалась и мука в мешках, и куски ситца, и мыло, и сломанный велосипед; мальчишки сновали с пачками папирос и спичек; за столиками в ряд стояли стулья, на стульях сидели мужчины и цирюльники брили им усы и бороды, -- когда стулья пустели, цирюльники зазывали желающих бриться специальными окриками; и, как во всех азиатских городах, -- стоило одному провопить громче, чем вопила вся толпа, или неподвижно уставиться взором в небо, -- как около него возникала толпа, сначала мальчишек, потом женщин и наконец мужчин: но тогда приходили мужчинообразные женщины или женообразные мужчины и начинался митинг, -- где обсуждался Карл Маркс. -- Мистеру Смиту тогда на вокзале не сразу подали автомобиль, -- мимо него на носилках пронесли несколько десятков мертвецов, умерших от голода, тифов и убитых, снятых с поездов, найденных на складах, в цейхгаузах, в бараках. Потом автомобиль повез мистера Смита по истинно-азиатским улицам Москвы с несуразными палатками на углах и с коврами плакатов на стенах, по кривым переулкам и тупикам, со сбитыми мостовыми и тротуарами, с кривыми подворотнями, с пустырями, заросшими деревьями; со дворов веяло запахом человеческого навоза. Затем -- за пустынными площадями -- стал Кремль, единственный в мире по красоте. -- По площади у театров солдаты вели русских священников, платье русских священников в неприкосновенности сохранилось от древних веков, и цирюльники убирали шевелюры священников так, чтобы они походили на бога-отца, изображаемого на русских иконах, или на Иисуса Христа. У древнейшей русской святыни, у иконы Иверской божьей матери, несмотря на революцию, толпились оборванцы, а напротив, на стене красного здания было намалевано: "Религия -- опиум для народа". Мистер Роберт Смит поселился в России, как англичане поселялись, в Капштадте, Калькутте, Сирии, Дамаске. Россия для него была чужой страной, он был в ней, как в колонии. Мистер Смит поселился в особняке изгнанного из России фабриканта, он никогда раньше не жил так роскошно, как теперь. Это об'яснялось двумя причинами, -- во-первых, курсовой разницей валют, благодаря которой жизнь в России была дешевейшей в Европе, и во-вторых -- исконною особенностью России: Россия всегда была промышленно и политико-экономически дикой страной, неофициальной колонией сначала англо-саксов, затем германского капитала; предприниматели в России могли строить себе особняки, как нигде в Европе -- - -- -- Соплеменники Роберта Смита, жившие с ним вместе, сплошь мужчины, проводили время, как всегда англо-саксы в колониях, -- по строжайшему английскому регламенту плюс все те необыкновенности, что дает колония. Вечерами они были всегда вместе, до сизой красноты накуриваясь сигарами и напиваясь коньяком и ликерами, часто на автомобиле уезжали в злачные места и тогда пропадали целые ночи, -- изредка устраивали у себя вечеринки, с отменными яствами, и на эти вечеринки приглашались только русские женщины, чтобы можно было вспомнить древнюю Элладу, которая часто и осуществлялась. -- Потом Роберт Смит увидел Русский Кремль, русскую революцию. -- -- Ложь? -- Что, -- ложь? -- Во имя спасения? Нет. Во имя чего? -- Во имя веры? -- Да. Нет. Где-то внизу, должно быть, на парадной лестнице, послышались шаги, -- должно быть, лакея. -- "Верноподданный, гражданин Соединенного Королевства шотландец Роберт Смит умрет так же просто и обыкновенно, не только, как умирали три тысячи лет назад и как будут умирать еще через три тысячи, -- а вот так, как умирают сейчас в этой страшной, невероятной стране, где людоедство и где новая религия. Но ведь, если бы у Роберта Смита не было ушей, он не слышал бы ничего и был бы нем, если бы не было глаз -- он ничего не видел бы, -- если бы не было его -- ничего бы не было -- и ничего не будет тогда, когда не будет его. Цирюльники убирают шевелюры русских священников так, чтобы они походили на бога-отца, изображаемого на русских иконах, -- но почему же на них похож и Карл Маркс, цитаты из которого на всех заборах в России -- ?" Лакей прошел в кабинет, бесшумно убирается. -- "История иногда меняет свою колесницу на иные повозки. Сейчас история впряглась в русскую телегу, древнейшую, как каменные бабы из русских -- поокских раскопок. Две тысячи лет назад тринадцать чудаков, при чем один из них был сыном бога-отца, похожие на Карла Маркса, перекроили историю и человеческую культуру -- не потому, конечно, что они несли новую правду, а потому, что их семена упали -- на новую землю и: у них была воля творить, воля видеть -- не видя. В Европе пели песнь о Роланде и песни нибелунгов, по Европе ходили и крестоносцы, и гугеноты, и табориты, -- и шел на костер Ян Гус, -- а теперь кафэ и диле заменяют бани, в танцах дикарей, и ломятся киношки в сериях из жизни негров и американских индейцев, -- не случайно гуситствует Штейнер и лойольствует Шпенглер: телега, дроги истории поползли по корявым колеям и ухабам валютных и биржевых жульничеств, когда выгоднее было продавать и покупать вагоны теплых слов, чем создавать ценности, когда щетинились баррикады границ и виз, когда разваливались государства, религия, семья, труд, пол, -- когда Европа походила на старую-старую суку английской породы, всю в лишаях. -- - Тогда не было уже в Европе Турции и единственная Азия оставалась -- Россия. Пять с половиной веков назад, в Галиполи впервые появились турки, и ислам через Балканы и венгерские равнины дошел до стен Вены, где он был отбит соединенными силами погибшей теперь Габсбургской империи и вновь воскресшей. Турции теперь нет в Европе. Много государств и народов погибло и воскресло вновь за эти пять с половиной веков. В Анатолии, в Галиполи (где впервые появились турки) -- умирали в тот год русские изгои. В тот год по Европе, как некогда в России, было много черт оседлости, -- и русские изгои хорошо узнали, что значит быть евреем, а в Палестине вновь, после тысячелетий, возникло еврейское государство. Глухо зачахли в те годы Армения, Сирия, Палестина, Аравия -- - к чему бы?" -- -- но это говорит не мистер Роберт Смит, это говорю я, Пильняк. Мистер Смит знал иное. -- "Религия, семья, труд, пол" -- Мистер Смит знал, как в тихой Шотландии -- даже в тихой Шотландии в те годы перепряжек истории, когда мужчины шли, шли, шли убивать друг друга, разваливалась семья. Мужчине, европейцу, англичанину -- бог уделил господство над миром, искание и труд -- и каждому мужчине бог уделил еще -- интимное, уютное, властное безвластье у сердца страшного зверя-женщины. -- Уже совсем рассвело: раньше в России Олеги пили брагу из вражьих, человечьих черепов. В полумраке, Роберт Смит взглянул в зеркало, волосы сбились на лоб, лицо показалось лошадиным. Во рту, от недоспанного сна, ощутился привкус свинцовой горечи. -- Смерть. Смерть. -- И все же мистер Смит не поспешая принимал ванну, натягивал на повлажневшие костлявые ноги шелковые тугие кальсоны, тщательно заправлял рубашку с негнущеюся крахмаленой грудью, выбирал в гардеробе костюм, избрал черный и затягивал сзади у брюк хлястик, защелкивал пряжки у ботинок. -- Лакей принес кофе, в необыденный ранний час. -- Смерть. Смерть. -- Телеграммы: -- -- мистрис Смит, Эдинбург: -- Мама, прошу Вас, встретьтесь с Мистрис Елисавет, она не виновна. -- Мистрис Чудлей, Париж: -- мистрис Елисавет, встретьтесь с моей матерью. -- Мистеру Кигстон, Ливерпуль: -- - -- -- Королевский банк, Лондон: -- - -- -- Обстоятельство третье. Мистер Роберт Смит получил воспитание такое же, как все англичане. В детстве -- мать, мисс и церковь. Затем колледж в своем приходе, в Эдинбурге, коньки, тэннис, парусная лодка, кружевной воротничок и штаны до колен. Потом Кембридж, сюртук, бокс, футбол, виски, француженка -- впервые и единственный раз до женитьбы. Затем годы путешествий, в Камеруне, в Австралии, в Сибири, -- банки, онкольные счета и фунты и -- где-то -- никогда не видимые, но прекрасно знаемые и изученные, -- товары. Тогда -- у себя в Эдинбурге, в замке у моря, -- любовь. Она -- Елисавет -- хрупкая девушка в белом платье, с волосами, как закат в тумане, и с глазами, как море в облачный день. В пять часов, когда он делал визиты, она разливала чай, они играли в тэннис. Он пригласил ее однажды поплыть с ним на боте, под парусом, -- она отказалась испуганно, и он плавал в заливе один, всю ночь. Она стала его женой. Венчание было в двенадцать часов дня, в этот же день они уехали в замок, чтобы побыть несколько дней наедине перед поездкой в Италию и Египет, -- и в первую же ночь, в холодной огромной спальне, -- она отдалась ему, сжав губы от боли и наблюдая не за ним, а за собой. Так Роберт Смит прожил год. -- И тогда пришла война. Женщины на улицах одаряли мужчин белыми лентами, значащими, что этот мужчина добровольцем идет на фронт. Футбольными командами мужчины уезжали обучаться военному ремеслу. Мистер Роберт Смит поехал во Францию, рядовым, в одном из первых полков. -- -- В Шампани, после недели пребывания в окопах, их роту отвели в тыл, на отдых. Их взвод расположился в сарае фермы. В те годы все европейцы -- мужчины знали, что такое: окоп, с единственной, промозглой, затаенной мыслью-ощущением: -- "не меня, не меня, не я -- -". И все знали, что такое -- отдых в тылу, когда весь мир -- мой и я -- бесконечно. У германцев всех проституток мобилизовали на фронт, и солдаты на отдыхе получали от врачей ордера к проституткам. -- Тогда был весенний вечер, весь в золотом закате солнца, взвод играл перед сараем в футбол, Роберт Смит писал письма, ему захотелось выпить вина, и он пошел на кухню, около фермерского домика. Ферма жила так, будто никакой войны не было. В кухне мыла посуду молодая девушка, работница, с тупым веснущатым лицом. Она улыбнулась мужчине, не умеющему говорить на родном ее языке, и принесла бутылку красного вина. Роберт Смит, совсем юный в военной форме, жестом предложил ей выпить, -- она заулыбалась и принесла еще стакан. Вечером, когда уже стемнело, она прошла около сарая в виноградник и сейчас же вернулась оттуда. Поднималась луна, Роберт Смит знал, что она прикрыла ставни у кухни и одна ушла туда. Роберт Смит сделал большой круг по винограднику, уйдя из сарая в противоположную сторону от кухни, и он оказался у кухни. Он постучал, Девушка что-то спросила из-за двери. Он постучал еще раз, тогда она отперла; она стояла в ночной рубашке, из грубого полотна, почему-то очень короткой, прикрыв грудь рукою. Он хотел только попросить вина, но на пороге вдруг блеснула под луной железка скребка, -- он сделал большой шаг и вошел в кухню. В кухне пахло свежим хлебом. Она, эта француженка-работница, оказалась девственницей, -- когда Роберт Смит вновь отворил дверь, он заметил, что в тени у кухни жмется солдат-француз, француз сейчас же за Смитом юркнул в дверь бани. Утром девушку нашли в бане мертвой, ночью был дождь, и пол бани был затоптан грязными ногами, точно здесь прошел полк. -- -- Роберт Смит, -- знал ли тогда он, что в мире есть старенький, -- не моральный, а физический, почти механический -- закон: "Мне отмщение, и Аз воздам", -- что человеческий мир складывается -- из человеческих единиц, только, -- что есть вина разных культур, что Европейской культуры, романо-германской, одноженной, -- вино и вино и уксус, -- однолюбность, а одна функция всегда -- не может не влечь за собой другую? -- Но однолюбовность: есть всегда -- созидание, порой горькое очень. -- == Мистер Роберт Смит много женщин познал, многих национальностей, и молодых, и старых, и целомудренных и извращенных, пока не узнал старенькой этой истины, той, что человек самое ценное -- и любовь: единственное -- в этом мире. Другого же мира человеку -- нет. -- -- В Эдинбурге уходили мужчины на фронт. Несколько раз над тихими улочками Эдинбурга, в ночи, во мраке, летали цеппелины, тогда люди прятались по домам, а в небе ножницы прожекторов кроили темноту, и всем было нехорошо, одиноко и сиротливо. Потом открылись лазареты и появились искалеченные на фронтах люди, жаждущие жить, и они были с большими деньгами, которых не жалели. На тихих улочках, вне центра города, где дома все, как один, появились кафэ и кабаре, и кинематографы стали ломиться от посетителей, театры опустели. Появились гигантские, несуразные, беспокоящие плакаты о войне. -- Мистрис Смит -- старуха -- знала, что церкви пустеют, и еще она знала -- старухи в квартале шептались озабоченно и испуганно -- молодые женщины стали сестрами милосердия -- девушки очень охотно уплывали в море на ботах под парусом -- вон в том доме, напротив, N 27, девушка ходила к акушерке на street в другом конце города, -- а в этом доме видели, как на рассвете из окна выпрыгнул офицер, у офицера рука была в белой повязке, кинематографы ломились от пар. -- Мистрис Смит -- жена Роберта стала сестрой милосердия; старуха не знала, что раз, в ночное дежурство, после обхода израненных мужчин, у молодой закружилась, закружилась голова и в этот момент в комнату, в дежурку, где была она одна, вошел рыжий ирландец, замкнул дверь, как раз тот, которому она улыбнулась несколько раз вечером и которого она видела однажды во сне: молодая тогда очнулась, разобралась в ощущениях только утром, она поразилась, как все это просто, и она другими упрощенными, глазами увидела свет, мужчин, своих подруг, матерей. Над Эдинбургом летали -- изредка -- ночами немецкие цеппелины. -- После года отсутствия, после контузии приехал муж, Роберт, -- и в первую же ночь муж испугал жену, тогда еще наивную, тем, что он не мог уже удовлетвориться естественной страстью, и то, что он делал, показалось ей мерзостью; но когда муж уехал снова на фронт и у нее был любовник, на десятом свидании она захотела, чтоб любовник сделал с ней то же, что делал ее муж. -- -- -- Потом было все, что нужно для того, чтоб они разошлись, чтоб жена мистрис Смит вновь стала мистрис Чудлей. Тогда уже взорвала Европу Россия русской революцией, и советская революция умирала в Венгрии. Германию карнали во имя революции и мозгового оскудения Версальского мира, мятежничала вновь и вновь Ирландия, вымирала Франция. -- - Мистер Смит понял тогда, что значит "Мне отмщение, и Аз воздам", -- но случилось так, как должно случиться: мир заслонил любовь, и -- как часто случается: Роберт Смит не мог примириться с любовью к ушедшей жене. Она очень скоро применилась, она уехала в Париж. Роберт Смит знал: -- -- В великий пост в России -- в сумерки, когда перезванивают великопостно колокола и хрустнут ручьи под ногами, -- как в марте днем в суходолах в разбухшем суглинке, -- как в июне в росные рассветы в березовой горечи, -- как в белые ночи, -- сердце берет кто-то в руку, сжимает, зеленеет в глазах свет, и кажется, что смотришь на солнце сквозь закрытые веки, -- сердце наполнено, сердце трепещет, -- и знаешь, что это есть мир, что сердце в руки взяла земля, -- что ты связан с ее чистотой так же тесно, как сердце в руке, -- что мир, земля, человек, кровь, целомудрие (целомудрие, как березовая горечь в июне) -- одно: чистота, девушка, Лиза Калитина. -- -- Мистрис Смит знала: -- -- Самое вкусное яблоко это то, которое с пятнышком, -- и, когда он идет по возже к уздцам рысака, не желающего стоять, -- они стоят на снежной пустынной поляне, -- неверными, холодными руками она наливает коньяк, холодный как лед, от которого ноют зубы, и жгущий, как коньяк, -- а губы холодны, неверны, очерствели в жестокой тишине мороза, и губы горьки, как то яблоко с пятнышком. А дома домовый пес-старик уже раскинул простыни и подлил воды в умывальник. -- -- Роберт Смит никогда не познал, никогда: -- как -- -- Лиза Калитина, одна, без лыж, пробирается по снегу, за дачи, за сосны. Обрыв гранитными глыбами валится в море. Буроствольные сосны стоят щетиной. Море: -- здесь под обрывом льды -- там далеко свинец воды -- и там далеко над мутью в метели красный свет уходящей зари. Снежные струи бегут кругом, кружатся, около, засыпают. Сосны шумят, шипят в ветре, качаются. -- "Это я, я". -- Снег не комкается в руках, его нельзя смять, он рассыпается серебряной синей пылью -- "Надя, сейчас у обрыва меня поцеловал Павел. Я его люблю". -- Телеграф. Телеграф -- это столбы и проволоки, которые сиротливо гудят в полях, гудят и ночью и днем, и веснами, и в осени, -- сиротливо, потому что -- кто знает, что, о чем гудят они? -- в полях, по оврагам, по большакам, по проселкам: -- -- Телеграф выкинул из России в Европу четыре телеграммы -- мистрис Смит, мистрис Чудлей, мистеру Кигстону. -- -- Россия -- Европа: два мира? -- В колонном зале польской миссии -- на Домберге -- парламент миссий. Древнюю Колывань осаждал когда-то Иван Грозный, -- публичному дому тогда было уже полтораста лет. Здесь все, кто вне России, кто глядит в Россию. Свет черен -- не понятно, ночь иль окна в черных шторах. Парламент мнений. Здесь все. Сорокин и Пильняк -- не явились. У секретарского столика Емельян Разин и Лоллий Кронидов. Ротмистр Тензигольско-Саломатино-Расторов сел на окне, без шпаги. Рядом стала серая старушка -- мать -- мистрис Смит. Генерал Калитин не может об'ясниться по-английски с мистером Кигстоно из Ливерпуля. Министр Сарва, посланник Старк сторонятся Ллойд-Джорджа. В зале нет мистрис Чудлей. -- Иль это только бред, иль это только муть, туман, навожденье? -- в зале только истопник, и кресла, и тишина -- над мертвым городом, -- а где-то там, во мгле лежит -- Россия, -- где с полей, суходолов, из лесов и болот -- серое, страшное, непонятное, -- что? -- ..Докладчик, кто докладчик? -- -- В зале нет мистрис Чудлей -- -- И Париж. Автобусы, такси, трамваи, мотоциклы, велосипедисты, цилиндры, котелки, женские шляпки. В Париже нет извозчиков. На углу, где скрещиваются две улицы, люди, как сор в воронку, проваливаются в двери метрополитена. Гудит, блестит, -- мчит город -- в солнце, в лаке, в асфальте. Оказывается, женщин надо, как конфекты, из платья выворачивать. Дом там, против бульвара -- весь в оборках жалюзи, -- и мистрис Чудлей, в прохладной тени, идет из одной комнаты в другую: -- кружево, кружево, шелк, пеньюар -- утро. В умывальнике, в ванной -- горячая и холодная вода. Мистрис Чудлей у зеркала -- мистрис Чудлей в зеркале, -- и губы пунцовеют в кармине, бледнеют щеки и нос, а глаза как море в облачный день, и под глазами синяки, такие наивные, такие печальные. И плечи -- чуть-чуть припудрены. Она знает, что женщину, как конфетку, надо из платья выворачивать. Она идет по комнате, ее мопс бежит за ней. Уже поздний час. Она знает: -- как у нее, так у всех парижанок, у немок, у англичанок, -- у всех или визитная карточка, или блокнот (в черепаховой оправе), -- и так легко добиться этой карточки, чтоб там был указан час, и к этому часу, конечно, пусть это днем или ночью, в ванне -- теплая вода, простыни и полотенца. В комнате за жалюзи -- прохладно, и на улице -- за жалюзи -- котелки, цилиндры, лак ботинок. -- Мистрис Чудлей в белом платье, в белом пальто, с сумкой в руках. Лифт мягок, лифт скидывает вниз. На тротуарах, в жестяных пальмах -- кафэ. За углом, в переулке, где тихо, -- парикмахер. Мистрис Чудлей идет делать прическу, маникюр и педикюр. -- И вот -- -- и вот, когда мистрис Чудлей сидит в кресле, за стеной, где живет джентльмен-парикмахер, -- плачет ребенок, мальчик девяти лет, мальчик плачет неистово. -- В чем дело? -- Мальчик потерял грифель от аспидной доски, и его завтра накажут розгами учитель в школе. -- Потом, когда джентльмен-парикмахер склонялся у ног, мальчик неистово ворвался сюда и завертелся неистово, в счастии, -- потому что он нашел грифель и его не будет бить учитель. Перед этим мальчик неистово плакал, его побили бы. -- -- Мистрис Смит идет по бульвару, в кафэ, -- ее джентльмен, с тростью в руках, уже был утром на бирже, он в курсе, как пляшут доллары, фунты и франки, он уже потрудился. Ах, должно-быть, должно-быть, она даст ему свою визитную карточку. -- Он бодр, он весел, он шутит, -- но он немного устал. Он говорит: -- "Pardon madame", -- и заходит в писсуар, от удовольствия он бьет тросточкой по стене. Она идет медленнее. В кафэ пустынно. День. -- Ну-да, в пять часов разбухнут кафэ от кавалеров и дам, и будут острить, что костюм дам состоит -- из кавалера впереди и из ничего сзади: это совсем не потому, отчего в России и мужчины и женщины ходят кругом голые. И тогда из пригородов, из подворотен казарм, с фабричных дворов -- выйдут -- пойдут -- черные блузники -- и где-то соберутся еретики, фантасты и отступники -- поэты и художники. -- В этот день мистрис Чудлей принесли телеграмму -- -- -- Ну, вот мистрис Чудлей не было в колонном зале польской миссии, -- но неистовый плач того мальчика, ребенка, которого будет драть педагог за утерянный грифель, -- этот плач был в этом зале. Детский неистовый плач стал рядом с Смит, около ротмистра -- губернатора Тензигольского. Поэты, художники, еретики и блузники пришли потом. -- В тот год -- в те годы -- не знали еще в Европе, что это пришло: кризис или крах -- или нарождение нового? -- В Ливерпуле в порту толпились корабли, титаники, дредноуты, над мутной водою, в нефти -- в порту -- с каменных глыб набережных свисали гиганские грузопод'емные краны, горами валялся уголь, лежали бочки, хлопок, под брезентами, высились нефтяные баки, каре кварталов элеваторов, складов и холодильников замыкали порт кругом. Кругом все было в саже, в дыму, в каменноугольной пыли, звенели и дребезжали лебедки, вагонетки, вагончики, вагоны, гудели паровозы и катера, гонимые человеческой волей. -- Там дальше был город контор, банков, фирм, магазинов. Здесь толпилась толпа -- людей всех человеческих национальностей, туда в город контор автомобили, трамваи и автобусы увозили только тех, кто был в цилиндрах, котелках и крахмалах. -- В элеваторах, складах и холодильниках, должно-быть, конечно, было много крыс. -- И в конторе мистера Кигстона, как во многих конторах королевского банка, знали -- вот -- что, не о крысах: -- -- В тот год -- в те годы -- никто не знал, что пришло в Европу: -- гибель, смерть или рождение нового. Но мистер Кигстон, как многие, кто научился читать цифры, знал -- -- Впервые за две тысячи лет гегемония над миром ушла из Европы. Уже прошли годы человеческих бойнь, но народы, как звери, зализывая болячки, жили военными поселениями, глухо готовясь к новым и новым войнам. Вся Европа, и победители, и побежденные, страны, которые грабят, и которых грабят, -- вышли из во