х отношениях. Лгут все, и коммунисты, и буржуа, и рабочий, и даже враги революции, вся нация русская. Что это? -- массовый психоз, болезнь, слепота? Эта ложь кажется мне явлением положительным. Я много думал о воле видеть и ставил ее в порядке воли хотеть: оказывается, есть иная воля -- воля не видеть, когда воля хотеть противоставляется воле видеть. Россия живет волей хотеть и волей не видеть; эту ложь я считаю глубоко-положительным явлением, единственным в мире. Вопреки всему, наперекор всему, в крепостном праве, в людоедстве, в невероятных податях, в труде, который ведет всех к смерти, -- не видя их, сектантская, подвижническая, азиатская Россия, изнывая в голоде, бунтах, людоедстве, смуте, разрухе -- кричит миру, и Кремлем, и всеми своими лесами, степями и реками, областями, губерниями, уездами и волостями -- о чем кричит миру Россия, что хочет Россия? -- Сейчас я проходил мимо Кремля, Кремль всегда молчалив, ночами он утопает во мраке; русский Кремль стоит несколько столетий, сейчас же за Москвой, в десяти верстах от нее, за горами Воробьев и за Рогожской заставой, начинаются леса, полные волков, лосей и медведей: за стеной в Кремле были люди, уверовавшие в Третий Интернационал, а у ворот стояли два сторожевых, в костюмах как древние скифы, -- тот народ, который в большинстве неграмотен. Сегодня в цирке иог показывал, как делаются индийские фокусы, как они: делаются, -- он единственный в России -- не лгал. Это решает все. Кто знает? -- две тысячи лет назад тринадцать чудаков из Иерусалима перекроили мир. Конечно, этому были и этические, и экономические предпосылки -- - Я изучаю русский язык, и я открыл словесный нонсенс, имеющий исторический смысл: власть советов -- власть пожеланий. В новой России женщина идет рядом с мужчиной, во всех делах, женщина... -- В колониях можно было жить, отступая от житейского регламента. Мистер Смит не кончил записей в дневник, ибо у под'езда загудел автомобиль, потом второй. По лестнице к зимнему саду зашумели шаги. В дикой колонии, имя которой Россия, все же были прекрасные женщины, европейски-шикарные и азиатски-необузданные, и особенно очаровательные еще тем, что с ними не надо, нельзя было говорить, из-за разности языков. В кабинет мистера Смита вошли его соотечественник и две русские дамы. -- Мы сегодня веселимся, -- сказал соотечественник, -- мы были в ресторане, там познакомились с компанией очаровательных дам и с новыми нашими спутницами ездили за город, к Владимирской губернии, -- там в лесу водятся волки, мы пили коньяк. Вас не было дома. Сейчас мы будем встречать русский рассвет, -- соотечественник понизил голос, -- одна из этих дам принадлежит вам. В концертном салоне заиграли на пианино. В ночной тишине было слышно, как в маленькой столовой накрывали стол. Англичане провели дам в уборную, пошли переодеваться. Женщин, конечно, как конфекты, можно выворачивать из платья. Старик лакей заботливо занавешивал окна, чтоб никто не видел с улицы, что делают колонизаторы. Было приказано никого не пускать -- -- Мистер Смит заснул уже на рассвете. Снов он не видел. Только перед тем, как проснуться, ему пригрезилась та страшная ночь, -- та, когда он встретился в дверях спальни жены с братом своим Эдгаром. -- -- -- -- -- -- -- -- Емельян Емельянович заходил утром к мистеру Смиту. Его не пустили. Он зашел через час и оставил записку, что заедет перед поездом. Дома эту ночь Емельян Емельянович не ночевал: сейчас же от мистера Смита он пошел на вокзал и ездил на Прозоровскую, рассвет там провел в лесу, -- оттуда вернулся как раз к тому часу когда заходил в первый раз утром. -- Перед поездом мистер Смит распорядился, чтоб подали автомобиль, но Емельян Емельянович настоял, чтоб пошли пешком; потом они наняли извозчика. На Прозоровскую они приехали, когда уже темнело. Дорогой -- несколько раз -- случайно -- Емельян Емельянович спрашивал, захватил ли мистер бумажник. От полустанка они пошли мимо дач, лесной просекой, вышли на пустыри, в поле, за которым был лес. Мистер Смит шел впереди, высокий, в черном пальто, в кэпи. Было немного прохладно, и у обоих были подняты воротники. Уже совсем стемнело. Шли они без дороги, и когда подходили к лесу, Емельян Емельянович выстрелил сзади, из револьвера, в затылок Роберту Смиту. -- Через час после убийства Емельян Емельянович был на квартире мистера Смита, в Москве, где спрашивал, дома ли мистер Смит? -- и оставил ему записку, в которой сожалел о неудавшейся поездке. -- -- -- -- -- -- -- -- Через два дня агенты русского уголовного розыска арестовали гражданина Разина, он был увезен. Через месяц на суде, где судили бандитов, Разин говорил в последнем своем слове: -- Я прошу меня расстрелять. Я все равно мертв. Я убил человека, потому что он был богат, а я не мог -- физически, органически не мог видеть стоптанных ботинок жены. Я, должно быть, болен: вес мир, все, русская революция, отовсюду, от столов, из-под нар, из волчка на меня глядит черный кружок дула ружья, тысячи, миллионы, миллиарды дул -- на меня, отовсюду. Я все равно мертв. -- Гражданин Разин был расстрелян. -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- - Фиты из русской абевеги -- нет, не может быть. Есть абевеги без фиты. Емельян Емельянович Разин -- был и мистером Смитом -- но и ижицы -- нет. Я кончаю повесть. Богомать. Я, Пильняк, помню день, выпавший мне написания этой повести, весной, в России, в Коломне, у Николы на Посадьях, -- и помню мои мысли в тот день. Сейчас я думаю о том, что эти мысли мои не историчны, неверны: это ключ, отпирающий романтику в истории, позволивший мне крикнуть: -- Место -- места действия нет. Россия, Европа, мир, братство. -- -- Герои -- героев нет. Россия, Европа, мир, вера, безверие, культура, метели, грозы, образ Богоматери. -- -- 1) К соседям приехал из голодной стороны, -- год тому назад она называлась хлебородной, -- дворник. На Пасху он ходил в валенках, и ноги у него были, как у опоенной лошади. Дворник был, как дворник: был очень молчалив, сидел как подобает на лавочке около дома и грелся на солнце, вместо того, чтобы подметать улицу. Никто на него, само-собою, не обращал внимания, только сосед раза два жаловался, что он темнеет, когда видит хлеб, мяса не ест совершенно, а картошки с'едает количество невероятное. -- И вот он, дворник, третьего дня -- завыл, и вчера его отвезли в сумасшедший дом: дворник пришел, здесь у нас, в какое-то нормальное, человеческое состояние и вспомнил, рассказал, что он -- с'ел -- там, в хлебородной -- свою жену. Вот и все. Это голод. О голоде говорить нечестно, бесстыдно, нехорошо. Голод -- есть: го-лод, ужас, мерзость. Тот, кто пьет и жрет в свое удовольствие: конечно, участник, собутыльник, состольник того дворника, коий с'ел свою жену. Вся Россия вместе с голодной голодает, вся Россия стянула свои чашники, чтоб не ныло брюхо: недаром в России вместе с людоедством -- эпопея поэм нарождения нового, чертовщин, метелей, гроз, -- в этих амплитудах та свеча Яблочкова, от которой рябит глаза миру. 2) Но в те дни я думал не об этом. -- Вот о чем. -- Двести лет назад император Петр I-ый, в дни, когда запад, северо-запад, Украйна щетинились штыками шведов, на Донщине бунтовали казаки, в Заволжьи -- калмыки, на Поволжьи -- татары, -- когда по России шли голод, смута и смерть, -- когда на-двое кололась Россия, -- когда на русских, мордовских, татарских, калмыцких костях бутился Санкт-Питер-Бурх -- в ободранной нищей, вшивой России (Россия много уже столетий вшива и нища), в Парадизе своем -- дал указ император Петр I-ый, чтоб брали с церквей колокола и лили б из тех колоколов пушки, дабы бить ими -- и шведов, и разруху, и темень Российскую. -- Как ни ужасен был пьяный император Петр, -- дни Петровской эпохи останутся в истории русской поэмой, -- и глава этой поэмы о том, как переливались колокола на пушки (колокола церковные, старых, многовековых, со слюдяными оконцами, с колокольнями, как шатры царей, -- на пушки, чтоб развеивать смуту, муть и голод в России) -- хорошая глава русской истории, как поэма. -- И вот теперь, шестой уже год, вновь колется Россия на-двое. Знаю, Россия уйдет отсюда новой: я ведь вот видел того дворника, который с'ел свою жену, он не мог не сойти с ума, но мне не страшно это, -- я видел иное, я мерил иным масштабом. Новая горит свеча Яблочкова, от которой рябит в глазах, -- шестой уже год. Знаю: все живое, как земля веснами, умирая, обновляется вновь и вновь. 3) Вот, вчера, третьего дня, неделю, месяц назад -- и неделю и месяц вперед -- по России -- по Российской Федеративной Советской Республике -- от Балтики до Тихого Океана, от Белого моря до Черного, до Персии, до Алтая -- творится глава истории, мне -- как петровские колокола. -- Утром ко мне пришел Смоленский и сказал, что в мужском монастыре сегодня собирают серебро, золото, жемчуга и прочие драгоценности, чтоб менять их на хлеб голодным. Мы пошли. -- -- В старенькой церкви, вросшей в землю, с гулкими -- днем -- плитами пола и с ладонным запахом -- строго -- днем в дневном свете и без богослужения, -- за окнами буйствовал весенний день, -- здесь был строгий холодок, оставшийся от ночи. Мне -- живописцу, -- - художнику -- жить от дать до дать, от образа, к образу. -- В иконостасе, у церковных врат, уже века, в потемневших серебряных ризах хранился образ богоматери и видны были лишь лицо и руки и лицо ребенка на коленях. Все остальное было скрыто серебром: к серебру оправы я привык, к тому, и серебро залито воском и на сгибах чуть позеленело. -- -- И это серебро с иконы сняли и этот образ богоматери без риз мне, отринувшемуся от бога, предстал иным, разительным, необычайным, в темных складках платья ожившей матери господней. Матерь божья предстала не в парче серебряной, засаленная воском, а в нищем одеянии. Образ был написан много, сотен лет назад; образ богоматери создала Русь, душа народа, те безымянные иконописцы, которые раскиданы по Суздалям: богомать -- мать и защитница всех рождающих и скорбящих. Мне -- художнику -- богомать, конечно только символ. -- ...А за монастырем, за монастырскими стенами, под кремлевским обрывом текла разлившаяся Москва-река и шли поля с крестами сельских колоколен. И был весенний буйный день, как века, как Русь. Образ богоматери -- в темной церкви -- звено и ключ поэмы. -- В сумерки ко мне пришел сосед, курил, и, между прочих разговоров, он сказал, что дворник в сумасшедшем доме -- повесился. -- - А ночью пришла первая в тот год гроза, гремела, рокотала, полыхала молониями, обдувала ветрами, терпкими запахами первых полевых цветов. Я сидел -- следил за грозой -- на паперти у Николы, -- у Николы -- на-Посадьях, где некогда венчался и молился перед Куликовым полем Дмитрий Донской. -- Была воробьиная ночь. Гроза была благословенна. -- -- А ночью мне приснился сон. Я видел метель, мутный рассвет, Домберг, -- то, как под Домбергом, толпой оборванцев шли наши эмигранты -- за Катринталь, в лес к взморью, -- шли из бараков -- пилить дрова, валить лес, чтобы есть впроголодь своим трудом: эти изгои. И там в лесу трудился, обливаясь потом, Лоллий Кронидов, протопоп Аввакум, Серафим Саровский, -- во имя центростремительных сил. Была страшная метель. Мутное, красное вставало солнце из России. -- -- -- Ну, конечно: -- все это неверно, неисторично, все это только ключ отпирающий романтику в истории. -- - Я, Пильняк, кончаю повесть. -- -- И идут: июль, август, сентябрь -- годы -- -- Конец. ... И где-то, за полярным кругом, в льдах, в ночи на пол-года бодрствует мистер Эдгар Смит. Льды выше мачт. И ночью и днем, ибо нет дней, на небе, над льдами горит северное сияние, вспыхивают, бегут, взрываются синие, зеленоватые, белые столбы беззвучного огня. Льды, как горы, направо, налево, на восток, на запад (и восток, и запад, и север, и юг смешаны здесь) на сотни верст одни льды. Здесь мертво, здесь нет жизни. Здесь северный полюс. -- Уже много месяцев судно не встречало ни одного живого существа, -- последний раз видели самоедов и среди них русского ссыльного, сосланного и закинутого сюда еще императорской властью, -- этот русский ничего не знал о русской революции. Уже много месяцев, как Эдгар Смит ничего не знает о том, что делается в мире, и телеграфист с погибшего радио, ставший журналистом, спит двадцать часов в сутки, в бездельи, ибо вся жизнь стала. -- Но жизнь капитана Эдгара Смита идет по строжайшему английскому регламенту: так же, как в Англии, в семь обед, -- и безразлично, в семь дня или ночи, ибо все время ночи и нельзя спать, как телеграфист. Перед обедом приходит Стюарт, говорит меню и спрашивает о винах. Все судно промерзло, сплошная льдышка. После обеда, после сигары, Эдгар Смит поднимается на палубу, в полярный мороз: над головой безмолвствует, горит северное сияние, выкидываясь с земного шара в межпланетное пространство. Мистер Смит гуляет по палубе. Он бодр. -- До утреннего завтрака в четверть первого, перед сном в постели, мистер Смит думает, вспоминает: все уже прочитано. Капитан Смит редко уже думает о Европе, о революциях и войнах. Он часто вспоминает о детстве и много думает -- о женщине: он знает, что в немногом, что отпущено человеку на тот недлинный его путь, который вечность ограничивает рождением и смертью, -- самое прекрасное, самое необыкновенное, что надо боготворить, -- величайшая тайна -- женщина, любовница, мать: изредка он вспоминает ту страшную, осклизлую ночь, когда его брат Роберт застал его с мистрис Елисавет; -- он знает, что единственное в мире -- чистота. Все же иногда он думает не о человеке, а о человечестве, и ему кажется, что в этой неразрешимой коллизии нельзя жертвовать человеком, и единственные революции истинны, -- это те, где здравствует дух. -- Мир капитана Смита ограничен: вчера на собаках у ехали матросы, взбунтовавшись, в надежде пробраться на юг, на Новую Землю, -- капитан Смит знает, что они погибнут. -- Приходит Стюарт, говорит об обеде. Капитан заказывает коньяку не больше, чем следует. -- Сигара после обеда дымна и медленна. -- И там на палубе безмолвствует мороз, воздух так редок и холоден, что трудно дышать, и горит, горит в абсолютном безмолвии сияние, выкидывая земную энергию в межпланетную пустоту. Коломна, Никола-на-Посадьях. Красная горка -- Петров день 1922 г.