у. -- Святой отец, -- испуганно встрепенулся брат Хэлвин, -- мой грех -- это мой грех, и тайна исповеди священна. Как же я могу отправиться в Гэльс со спутником, у которого волей-неволей возникнут вопросы о цели моего паломничества? Даже одно его затаенное недоумение и то опасно для моей тайны. -- Я дам тебе спутника, у которого не возникнет никаких вопросов, потому что он уже знает ответы на них, -- промолвил Радульфус. -- Я посылаю с тобой брата Кадфаэля. Его общество, равно как и его молитвы, пойдут тебе только на пользу. Доброе имя несчастной девушки не подвергнется никакой опасности, брат Кадфаэль присмотрит за тобой по дороге, а в случае нужды всегда сможет оказать помощь. -- Повернувшись к Кадфаэлю, аббат спросил: -- Согласен ли ты выполнить это поручение? Мне кажется, брату Хэлвину не стоит одному пускаться в дорогу. Он еще слишком слаб. "Словно у меня действительно есть выбор", -- подумал Кадфаэль, хотя нельзя сказать, чтобы просьба аббата показалась ему обременительной. Где-то там, в глубине души старого монаха еще теплился тот бродяжий дух, что заставил его более сорока лет назад покинуть родной Уэльс и отправиться в Иерусалим, а оттуда в Нормандию, прежде чем он наконец обрел тихое пристанище за монастырскими стенами. Но поскольку не он сам все это затеял, а его настоятельно попросили сопровождать увечного собрата, почему бы ему не отнестись к предстоящему путешествию как к нечаянному подарку судьбы, вместо того, чтобы бежать от этой мысли как от опасного соблазна. -- Благословите, отец аббат, -- ответил Кадфаэль, -- я готов. -- Паломничество займет несколько дней. Думаю, пока тебя не будет, брат Винфрид с помощью брата Эдмунда сумеет разобраться с мазями и бальзамами. -- Они отлично управятся без меня, -- согласился Кадфаэль. -- Лишь вчера я пополнил запас лекарств в лазарете, да и в моем сарайчике всегда наготове ходовые снадобья, которые бывают нужны в зимнюю пору. В случае чего, брат Освин из приюта Святого Жиля всегда может на время заменить меня. -- Ну вот и славно! Тогда, брат Хэлвин, можешь не откладывая готовиться к путешествию и хоть завтра утром отправляться в дорогу. Но ты должен дать мне обещание повиноваться во всем брату Кадфаэлю и выполнять его распоряжения так же безропотно, как всегда выполнял мои в этих святых стенах. -- Обещаю, святой отец, -- выдохнул Хэлвин. В тот же день после вечерни брат Хэлвин повторил свою клятву совершить паломничество в Гэльс у алтаря Святой Уинифред, дабы не оставить себе никаких путей к отступлению. Присутствующий при этом по просьбе Хэлвина Кадфаэль, глядя на его неспокойное, сумрачное лицо, понял, что тот не только хорошо осознает, на какие тяжкие мучения себя обрекает, но и страшится их. Разумеется, Кадфаэль предпочел бы видеть всю эту страстную одержимость направленной на какие-нибудь другие, более практические и плодотворные цели, поскольку, даже если путешествие пройдет благополучно, кому от него польза? Одному лишь Хэлвину, которому оно вернет хоть частичку самоуважения. Уж никак не его бедной избраннице, чья единственная вина заключалась в том, что она слишком искренне и страстно предалась любви, и потому давно уже покоится в могиле. И не ее матери, которая почти двадцать лет пыталась забыть случившееся, как дурной сон, а теперь будет вынуждена сызнова все вспомнить. Брат Кадфаэль никогда не понимал людей, которые спасение собственной души ставили выше спокойствия ближнего. Ведь на свете столько несчастных, болящих и душой и телом, разве не о них следует заботиться в первую очередь? И все же от потребности Хэлвина совершить покаяние так просто не отмахнешься. Он заслужил его всеми прошедшими горькими годами безмолвного страдания. -- На этих святых мощах, -- говорил брат Хэлвин, возложив руку на драгоценную ткань, покрывающую ковчег, -- даю обет не знать отдыха и успокоения, пока пешком не дойду до места, где похоронена Бертрада де Клари и не проведу там ночь в молитвах за упокой ее души, а затем пешком вернусь в монастырь, чтобы вновь приступить к своему служению. А если я не исполню, пусть меня назовут клятвопреступником и я умру, не получив отпущения грехов. В путь они тронулись сразу после заутрени на четвертый день месяца марта. Миновали Форгейт, затем часовню и приют Святого Жиля и, двигаясь все время на восток, вышли на дорогу, ведущую в Гэльс. Погода стояла пасмурная и безветренная, воздух был холодный и бодрящий, но не такой студеный, как зимой. Кадфаэль мысленно представил себе путь, который им предстояло пройти, и решил, что он вполне преодолим. Западные холмы остались у них за спиной, а чем дальше к востоку, тем более легкой будет становиться дорога среди благодатных зеленых равнин. Последнее время дождей не было, а потому не было и луж, а белесые облака хоть и затянули все небо, но застыли где-то высоко-высоко; идти по широкой, ровной, поросшей травой обочине было не трудно даже тому, кто передвигался на костылях. Первые мили Хэлвин, видимо, пройдет достаточно легко, а затем усталость начнет накапливаться и тут придется быть начеку и вовремя делать привалы, потому что сам Хэлвин не остановится, а стиснув зубы будет идти вперед, пока не свалится замертво. Где-нибудь вблизи Врекина они подыщут пристанище на ночь, в гостеприимстве местных жителей сомневаться не приходилось, любой из них с радостью предоставит кров и место у огня двум монахам из бенедиктинского аббатства. И пропитание у них с собой имелось: целая сума, набитая всяческой снедью, висела на плече у Кадфаэля. С утра, пока Хэлвин был полон сил и энергии, им удалось пройти немалое расстояние. В полдень они с приятностью отдохнули и пообедали в доме аттингемского приходского священника. Но днем скорость их продвижения замедлилась. Плечи Хэлвина нестерпимо болели от монотонно повторяющихся усилий и столь длительной нагрузки, а его руки, хоть и были обмотаны шерстяными тряпками, мерзли и с трудом удерживали костыли, потому что ближе к вечеру заметно похолодало. Как только сумерки начали сгущаться, Кадфаэль заявил, что на сегодня они прошли уже достаточно, и в поисках ночлега свернул в деревушку Аппингтон. Весь этот день Хэлвин по вполне понятной причине почти не открывал рта, полностью сосредоточившись на ходьбе, но сейчас, когда они отдыхали после ужина у огня, он прервал, наконец, затянувшееся молчание. -- Брат, -- сказал Хэлвин, -- я бесконечно благодарен тебе за то, что ты согласился разделить со мною тяготы пути. Ни с кем другим, лишь с тобой я могу говорить о своем великом горе, а я чувствую, что еще до нашего возвращения в обитель у меня может возникнуть в этом потребность. Самое худшее обо мне ты уже знаешь, я не ищу себе оправданий. Но пойми, впервые за долгие годы я смог произнести ее имя вслух -- словно я восемнадцать лет умирал от жажды, а нынче мне подали напиться. -- Молчи или говори, сколько тебе вздумается, твоя воля, -- успокаивающе произнес Кадфаэль. -- Но сейчас ты должен как следует отдохнуть, ведь за сегодняшний день мы проделали не меньше трети пути. Ты вконец вымотался и завтра тебе придется совсем скверно; к тем болям, что ты уже испытываешь, прибавятся новые. -- Я и правда притомился, -- с мимолетной трогательной улыбкой сознался Хэлвин. -- Как ты полагаешь, мы дойдем завтра до Гэльса? -- И думать забудь! Завтра мы доберемся до обители монахов-августинцев в Уомбридже и переночуем там. Ты показал сегодня себя молодцом и не должен теперь впадать в уныние из-за того, что мы придем в Гэльс на день позже, чем тебе хотелось бы. -- Как скажешь, брат, -- безропотно согласился Хэлвин и улегся спать, уверенный, как невинный младенец, что молитва охранит его ото всех бед. На следующий день погода испортилась. Сеял мелкий дождик, временами переходящий в снег, дул порывистый северо-восточный ветер, от которого зеленые склоны Врекина не давали никакой защиты. Но они добрели до монастыря еще прежде, чем стемнело. Хэлвин и сам не знал как сумел пройти последние мили. Лицо его осунулось и побледнело, кожа обтянула скулы и только провалившиеся глаза горели все тем же лихорадочным блеском. Кадфаэль от души порадовался, когда они наконец очутились в тепле и он смог растереть руки и ноги Хэлвина, которым так досталось за сегодняшний день. А назавтра около полудня они уже подходили к Гэльсу. Манор Гэльс располагался немного в стороне от деревни и приходской церкви. Сам дом был деревянный, а первый полуподвальный этаж со сводчатыми окнами -- каменный. Вокруг расстилались ровные зеленые луга, вдали виднелись поросшие редким лесом пологие холмы. За частоколом выстроились в ряд аккуратные, ухоженные строения: конюшня, амбар, пекарня. Стоя у открытых ворот, брат Хэлвин глазами полными боли молча смотрел на графский дом. -- Четыре года я провел здесь, составляя и переписывая бумаги, -- промолвил Хэлвин. -- Мой отец был вассалом Бертрана де Клари и меня определили к госпоже пажом, когда мне не исполнилось еще и четырнадцати лет. Ты не поверишь, но самого Бертрана я так никогда и не видел: еще до моего появления здесь он успел отправиться в Святую Землю. Манор Гэльс -- только одно из поместий де Клари, все остальные находятся в Стаффордшире, там его сын и заправляет всеми делами. А мать его любит Гэльс и жила всегда только в нем. Потому меня сюда и послали. Для не было бы лучше, если бы я никогда не переступал порога этого дома. А еще лучше это было бы для Бертрады! -- Теперь уже ничего не исправишь, что сделано, то сделано, -- мягко заметил Кадфаэль. -- Сегодня ты можешь исполнить лишь то, ради чего явился сюда. Просить прощения никогда не поздно. Давай, я останусь тут, а ты пойдешь к старой леди один, пожалуй, тебе будет легче объясниться с ней без свидетелей. -- Нет, -- возразил Хэлвин. -- Я хочу, чтобы ты присутствовал при нашем разговоре. Мне необходим честный и беспристрастный свидетель. Едва он договорил, как из конюшни показался светловолосый подросток с вилами в руках. Завидев у ворот двух бенедиктинских монахов в черном облачении, он прислонил вилы к стене и, радушно улыбаясь, подошел к ним. -- Если вы голодны, братья, или нуждаетесь в пристанище на ночь, милости просим. Наш дом всегда открыт для лиц вашего звания. Заходите, на кухне вас досыта накормят, а потом в свое удовольствие отдохнете на сеновале. -- Я помню, -- сказал Хэлвин, мысли которого продолжали витать в прошлом, -- ваша госпожа всегда привечала странников. Но сегодня ночью мне постель не понадобится. Я пришел, чтобы переговорить с леди Аделаис де Клари, если она соблаговолит принять меня. Всего на несколько минут. Паренек пожал плечами, глядя на монахов серыми непроницаемыми саксонскими глазами, и махнул рукой в сторону дома. -- Поднимитесь вон по тем каменным ступеням, зайдите внутрь и спросите Герту, ее служанку, примет ли вас госпожа. Пока монахи шли по двору, он провожал их взглядом, потом повернулся и вошел в конюшню. Не успели они переступить порог дома, как им встретился слуга, только что поднявшийся снизу, из кухни. Вежливо осведомившись, чего им угодно, он кликнул мальчишку-поваренка и велел ему разыскать камеристку госпожи, которая не замедлила появиться, недоумевая, с чем это к ним пожаловали гости из монастыря. На вид ей можно было дать лет сорок, одежда ее сияла чистотой и опрятностью, а вот лицо, увы, испещряли рытвины от перенесенной когда-то оспы. По ее решительным манерам не трудно было догадаться, что она уверена в себе и в своем положении личной служанки хозяйки дома. Она смерила их высокомерным взглядом и хмуро выслушала смиренную просьбу Хэлвина, ясно давая понять, кто здесь главный. -- Полагаю, вы пришли из Шрусбери по поручению милорда аббата? -- Милорд аббат благословил нашу миссию, -- ответил брат Хэлвин, устало навалившись на костыли. -- Это не одно и то же, -- отрезала Герта. -- Какая еще надобность кроме монастырских нужд, могла привести вас сюда? Если же вы явились сами по себе, назовитесь, чтобы моя госпожа знала, кто вы такие. -- Передайте госпоже, -- терпеливо проговорил Хэлвин, избегая глядеть в неприветливое лицо служанки, -- что бенедиктинский монах из Шрусберийского аббатства брат Хэлвин смиренно просит ее милость принять его. Имя Хэлвина не произвело на нее никакого впечатления. Либо она поступила на службу в Гэльс, когда он уже ушел в монастырь, либо восемнадцать лет назад не была достаточно приближена к хозяйке, чтобы догадаться о событиях, происходивших здесь в те времена. Скорее всего, ее место занимала тогда какая-то другая женщина. Нередко слуги, из году в год привыкая блюсти верность своим господам, настолько проникаются заботами семейства, которому служат, что свято берегут доверенные им секреты, зачастую унося их в могилу. "Где-то, вероятно, есть старая служанка, -- подумал Кадфаэль, -- которая, услышав имя Хэлвина, вздрогнула бы, побледнела, впилась в него глазами, пытаясь угадать прежние черты в поблекшем, изможденном лице". -- Пойду узнаю, -- снисходительно уронила камеристка и вышла через дверь в дальнем конце зала, занавешенную тяжелыми портьерами. Спустя несколько минут она появилась в дверях и, не утруждая себя, окликнула их прямо оттуда: -- Госпожа примет вас. Небольшая комната, в которую они вошли, в этот пасмурный день выглядела мрачновато, возможно, из-за старинных гобеленов глубоких темных тонов, драпировавших стены. Камин отсутствовал, комната обогревалась жаровней, стоящей прямо в каменном очаге, в ней ровным огнем горели древесные угли. Между жаровней и окном перед пяльцами с вышиванием сидела хозяйка дома. Свет из окна явственно очерчивал ее стройную прямую фигуру в черном; на лице играли теплые блики огня. Она воткнула иголку в натянутое полотно и оперлась руками о подлокотники кресла, пристально вглядываясь в появившегося на пороге Хэлвина. Почти повисая на костылях и слегка покачиваясь от усталости и волнения, он пересек порог комнаты и замер. Что осталось от того привлекательного живого юноши, которого она выгнала из своего дома много лет назад? Время и страдания оставили на нем несмываемую печать, несчастье обескровило его лицо, согнуло сильные плечи, изуродовало ноги. Могла ли она узнать его в убогом калеке? Леди Аделаис резко встала и выпрямилась во весь рост. Через головы Хэлвина и Кадфаэля она обратилась к служанке, которая собиралась войти следом. -- Оставь нас! -- отрывисто бросила она. Когда дверь за Гертой закрылась, Аделаис посмотрела Хэлвину в глаза. -- Что с тобой сделали? Глава четвертая "Должно быть, она моложе меня всего лет на десять, но как прекрасно выглядит!" -- подумал Кадфаэль. Седина почти не коснулась тяжелых темных волос. Косы, уложенные кольцами в прическу, с двух сторон красиво обрамляли голову. Тонкие черты властного лица сохраняли прежнее благородство, хотя кожа давно потеряла свежесть и несла следы неизбежного увядания, стройность обратилась в сухощавость, а грациозная плавность линий сменилась угловатостью. Ее возраст выдавали набрякшие жилы на маленьких и все еще изящных руках и заметно постаревшая кожа на шее. Но в аристократическом овале ее лица, твердо изогнутых губах и больших выразительных глазах Кадфаэль разглядел признаки былой красоты. Впрочем, нет -- почему былой? -- Аделаис и сейчас поражала своей красотой. -- Подойди ближе! -- приказала она Хэлвину. Когда он остановился перед ней, освещенный холодным тусклым светом ненастного дня, она сказала: -- Это действительно ты. Подумать только! Что с тобой сталось? У нее был глубокий, низкий голос, который звучал сейчас спокойно и властно -- нельзя было заметить и следа первоначальной растерянности и смятения. Смотрела она на него скорее равнодушно, чем неприязненно или сочувственно, да, именно так, с видом полнейшего безразличия, а если и задавала вопросы, то только из вежливости. -- Я упал с крыши. Никто не виноват, лишь я сам. Милосердный Господь даровал мне жизнь, хотя, судя по всему, я должен был умереть. В предсмертной исповеди я покаялся перед Богом в своих грехах и аббат отпустил их, а теперь я пришел к тебе в надежде, что ты тоже простишь меня. -- После всех этих лет -- стоило ли? -- вырвалось у Аделаис. -- Стоило ли идти ради этого так далеко? -- Да, стоило. Я не в силах больше выносить тяжесть моей вины. Только ты можешь снять ее. Мне не знать ни минуты покоя, пока я не услышу из твоих уст, что ты прощаешь мне то великое зло и ту великую печаль, которые я причинил тебе. -- Так значит, ты выдал все наши тайны, выставил нас на показ всем! -- с негодованием и горечью воскликнула леди Аделаис. -- Ты открыл их духовнику! Кому еще ты их открыл? Этому доброму брату, что пришел с тобой? Всему аббатству? Неужели нельзя было молча унести их в могилу, не тревожа памяти моей многострадальной дочери? Да я бы лучше умерла без покаяния! -- И я тоже! -- вскричал несчастный Хэлвин. -- Но я не мог! Не все так просто. Ведь я виноват не только перед тобой, но и перед братом Кадфаэлем, единственным, кроме аббата Радульфуса, кто слышал мою исповедь. Ни один смертный никогда ничего не узнает от нас. А брату Кадфаэлю я обязан был рассказать о своих прегрешениях, потому что именно у него я украл тогда это снадобье, которое передал тебе. И именно он был тогда моим наставником, а я обратил добро, которому он меня учил, во зло. Аделаис вперила в брата Кадфаэля долгий внимательный взор. Она уже овладела собой и на ее лице при всем желании ничего нельзя было прочесть. -- Все это было слишком давно, -- сказала она, вновь поворачиваясь к Хэлвину. -- Зачем ворошить прошлое? Я пока еще умирать не собираюсь. Что же касается тебя... на смертном одре, мне, пожалуй, легче будет понять твои побуждения. Покончим с этим. Ты просишь прощения? Я прощаю тебя. Не хочу усугублять твоих страданий. Иди себе с миром. Прощаю тебя, как, надеюсь, простится и мне. Она произнесла это сдержанно и бесстрастно, словно и не пылала гневом всего несколько минут назад. Казалось, простить Хэлвина не стоило ей никакого труда; с тем же безмятежным равнодушием, она, должно быть, подавала милостыню нищим. Такая благородная дама, как Аделаис, не может не придерживаться определенных правил, налагаемых аристократическим происхождением, а проявление доброты к страждущим -- первое из них. Однако это легко полученное прощение было для Хэлвина бесценным даром. Он словно преобразился, его согбенные плечи распрямились, напряженные мускулы рук расслабились. Смиренно склонив голову, прерывающимся от избытка чувств голосом он поблагодарил ее за оказанную ему милость. -- Да вознаградит тебя Всевышний, госпожа, за твое доброе, великодушное сердце. Теперь я смогу умереть спокойно. -- Возвращайся в монастырь, к той жизни, что ты для себя выбрал, и к тем обязанностям, которые на себя возложил, -- проговорила Аделаис, вновь усаживаясь на свое место. -- Не думай больше о прошлом. Ты сказал, что Господь даровал тебе жизнь, вот и распорядись ею как можно лучше, подобно тому, как это делаю я. Она дала им понять, что визит окончен. Хэлвин так и расценил ее слова -- он склонил голову в знак почтения и повернулся к двери. Кадфаэль протянул руку, помогая ему сохранить равновесие. Аделаис даже не предложила им сесть. Возможно, внезапное потрясение, испытанное ею при виде Хэлвина, заставило ее забыть об учтивости, но теперь, когда они были уже у дверей, она окликнула их. -- Если хотите, можете перекусить и отдохнуть перед дорогой. Мои слуги позаботятся о вас. -- Благодарю тебя, -- ответил Хэлвин, -- но аббат отпустил меня с тем, чтобы я немедленно вернулся в монастырь, как только обет будет исполнен. -- Да не оставит тебя Господь своими милостями и облегчит твой обратный путь, -- сказала Аделаис, вновь берясь за иглу. До церкви, стоявшей у пересечения двух дорог, было рукой подать. Тут же неподалеку теснились деревянные домишки жителей Гэльса. -- Усыпальница в церкви, -- проговорил Хэлвин, когда они вошли в калитку. -- При мне ее не открывали, тут покоится прах деда Бертрады, и уж, конечно, они похоронили Бертраду именно здесь. Ведь она умерла в Гэльсе. Да, брат Кадфаэль, не взыщи, я бездумно отказался от гостеприимства леди Аделаис за нас двоих. В отличие от тебя, ночью мне постель не понадобится. -- Ты ей этого не сказал, -- заметил Кадфаэль. -- Не сказал. Сам не знаю почему. Понимаешь, увидев ее, я понял, что одним своим появлением я уже причинил ей смертельную боль. И все же она простила меня. Мне стало легче, а ей тяжелее, хотя, надеюсь, она вскоре позабудет о сегодняшнем дне. Но ты-то вполне мог провести спокойную ночь под ее кровом. Нет никакой нужды бодрствовать вместе со мной. -- Не отговаривай, -- перебил его Кадфаэль, -- я умею стоять на коленях ничуть не хуже тебя. Мне это даже не в пример легче. К тому же, вряд ли ей доставило бы удовольствие, если бы я остался. Она просто мечтала увидеть наши спины. Наверно, думает, сейчас мы уже на пути к дому и она никогда нас больше не увидит. Хэлвин взялся рукой за тяжелое железное кольцо на церковной двери и, чуть помедлив, потянул его на себя. Дверь со скрипом распахнулась. Он подхватил костыли и вошел, с легкостью преодолев две пологие ступеньки. Внутри было холодно, как в погребе. Кадфаэль задержался на пороге, выжидая, пока глаза привыкнут к полумраку, а Хэлвин, гулко стуча костылями, сразу устремился вперед. За восемнадцать лет в церкви ничего не изменилось, он помнил каждую щербину в каменном полу. Хэлвин свернул направо и остановился между двумя колоннами перед фамильной усыпальницей де Клари. Подошедший к нему Кадфаэль увидел каменную плиту, украшенную рельефным изображением рыцаря в грубой кольчуге, рука которого покоилась на эфесе меча. Значит, как впоследствии и его сын, отец Бертрана де Клари тоже был крестоносец, и, скорее всего, он сражался под предводительством Роберта Нормандского. Кадфаэль прикинул, что по времени он вполне мог встретиться с отцом Бертрана в Святой Земле, например, во время штурма Иерусалима. Судя по всему, де Клари гордились своими воинскими подвигами на Востоке. Из ризницы вышел человек в старой порыжевшей сутане и, заметив двух бенедиктинских монахов, направился к ним с приветливой вопросительной улыбкой. Заслышав его тихие шаги, Хэлвин радостно обернулся, надеясь увидеть знакомое лицо, и тут же поник при виде незнакомца. -- День добрый, братья, -- поздоровался с ними Гэльский священник. -- Двери моего дома, так же как и двери Божьего храма, всегда открыты для странствующих монахов. Издалека ли вы пришли? -- Из Шрусбери, -- ответил преодолевший свое огорчение и недолгое замешательство Хэлвин. -- Прошу извинить меня, святой отец, я почему-то думал, что увижу отца Вулфнота. Глупо с моей стороны, ведь с тех пор как я уехал отсюда, прошли годы, а он и в те времена уже был убелен сединами. По молодости мне тогда казалось, что он будет здесь вечно. Боюсь даже спрашивать о нем. -- Семь лет минуло с тех пор, как отец Вулфнот покинул земную юдоль, -- отозвался священник. -- Я же принял приход десять лет назад, после того как с отцом Вулфнотом сделался удар, приковавший его к постели, и ухаживал за ним три года. Плоть подвела его, но ум до последнего часа оставался острым и ясным. Я многому от него научился. -- После небольшой паузы, сочувственно глядя на Хэлвина, священник поинтересовался: -- Так значит, ты был знаком с отцом Вулфнотом? Уж не из этих ли мест ты родом? -- Нет-нет, просто до того как принять обет в Шрусбери я служил в графском доме. А теперь... -- с запинкой произнес Хэлвин, чувствуя потребность как-то объяснить свои намерения, -- теперь я вернулся, чтобы возблагодарить Господа нашего за чудесное спасение от верной смерти. Несчастье заставило меня задуматься о своих грехах и мне захотелось, раз уж я остался жив, примириться со всеми, кого я когда-то обидел, отдать все свои долги. Один из этих долгов и привел меня сюда. В семействе де Клари была когда-то девушка, перед которой я искренне благоговел. Она умерла совсем юной, и мне хотелось бы провести ночь у ее могилы, молясь о ее душе. Все это было задолго до тебя, восемнадцать лет назад. Ты позволишь мне остаться в церкви на ночь? -- Ну конечно, если ты этого хочешь, -- участливо откликнулся священник. -- Я даже могу зажечь светильники, будет немножко теплее. Однако послушай меня, брат, по-моему, ты что-то путаешь. Меня и впрямь тут тогда не было, но отец Вулфнот много раз подробно рассказывал обо всех обитателях Гэльса, ведь он всю жизнь знал де Клари. Это они помогли ему стать священником и именно в их приходе он служил Богу и людям. Так вот, могу поручиться, что с тех пор как тридцать лет назад в этой усыпальнице был погребен отец лорда Бертрана -- тот самый, что изображен на ней, -- ее ни разу не открывали. Ты уверен, что она была де Клари и умерла здесь? -- Родственница, -- осипшим от волнения голосом едва выговорил Хэлвин. -- Мне сказали, она умерла в Гэльсе. Я и предположить не мог, что она похоронена где-то в другом месте. Даже сейчас, беседуя с этим славным добросердечным священником, Хэлвин не назвал ее имени, не открыл больше, чем мог. Кадфаэль молча стоял поодаль, не вмешиваясь в их разговор. -- Если она действительно умерла восемнадцать лет назад, тогда ее здесь точно нет. Ведь ты знал отца Вулфнота и должен понимать, что на его слова можно положиться. А я уже говорил тебе, брат, что до последней минуты разум его оставался светел. -- Разумеется, он не мог ошибиться, -- сам не свой от горя вынужден был признать Хэлвин. -- Ее здесь нет. -- Но ты, наверное, забыл или не знаешь, -- мягко сказал священник, -- что главный фамильный склеп де Клари находится вовсе не в Гэльсе. Молодой лорд Одемар отвез умершего тут отца в Стаффордшир и похоронил его в семейной усыпальнице, которая находится в Элфорде. Упомянутая тобой девица наверняка тоже покоится там. Хэлвин жадно ухватился за эту мысль. -- Да-да, конечно, так оно и есть. Ты прав. Несомненно, она в Элфорде. Я найду ее. -- Спору нет, обязательно найдешь, вот только дорога туда уж очень далека. -- Священник не мог не почувствовать лихорадочного нетерпения Хэлвина и, хоть и понимал, что это напрасный труд, попытался как мог урезонить его. -- Брат, если ты хочешь отправиться туда немедленно, тогда поезжай верхом, а еще лучше -- куда тебе торопиться? -- подожди погожих денечков. А сейчас пойдемте, я прошу вас обоих разделить со мною вечернюю трапезу и отдохнуть в моем доме до утра. Но брату Кадфаэлю было ясно, что Хэлвина не удержать. Пока у него оставались какие-то силы, и ночь не опустилась на землю, он будет стремиться вперед. С виноватым видом Хэлвин отказался от приглашения и горячо поблагодарил священника за его доброту. Обескураженный, так ничего и не понявший священник проводил их до порога. -- Нет! -- как можно строже заявил Кадфаэль, когда они отошли от церкви подальше. -- Ты туда не пойдешь! -- Я хочу пойти и могу пойти! -- возразил Хэлвин. -- Почему ты не хочешь меня пускать? -- Во-первых, ты даже не представляешь, как далеко находится Элфорд. Надо пройти столько же, сколько мы уже прошли, а после этого еще полстолька. Не мне объяснять, чего стоила тебе дорога до Гэльса, ты и так уже вымотался до предела. А во-вторых, тебе разрешили совершить паломничество только до Гэльса, отсюда мы с тобой должны вернуться в монастырь. И мы вернемся. Нечего мотать головой. Ты и сам прекрасно понимаешь, аббат ни за что не отпустил бы тебя, если бы речь шла об Элфорде. Посему прекрати со мной препираться. -- Но я не могу вернуться. -- Голос Хэлвина звучал на удивление рассудительно и спокойно. Он был абсолютно уверен в своей правоте и ничуть не сомневался в исходе спора. -- Если я сейчас поверну назад, то нарушу данный мною обет. Ведь я пока не исполнил того, в чем клялся у алтаря Святой Уинифред. Ты же не хочешь, чтобы я нарушил клятву? И аббат радульфус наверняка не захотел бы этого. Он отпустил меня не до какого-то определенного места -- будь то Гэльс или Элфорд; он отпустил меня до тех пор, пока я не сумею осуществить задуманное. И если бы аббат был сейчас здесь, он благословил бы меня и дозволил продолжить путь. Ты же помнишь мое обещание дойти пешком до могилы Бертрады и помолиться там о ее душе -- я его не выполнил. -- Не по своей вине, -- пытаясь воззвать к голосу разума Хэлвина, упорствовал Кадфаэль. -- Разве это так важно? И если для того, чтобы исполнить обет, мне предстоит пройти двойное расстояние, значит, на то воля Божья. Я не могу повернуть обратно и превратиться в клятвопреступника. Да я лучше умру по дороге, чем нарушу слово. Кто это говорил -- послушный долгу благочестивый бенедиктинский монах или гордый аристократ, отпрыск одного из лучших родов, не уступающих в древности роду самого Вильгельма Завоевателя, герцога Нормандского? Да, гордыня несомненно большой грех, и никак не пристала скромному члену бенедиктинского ордена. Но что поделаешь, человек слаб и ему трудно отрешиться от тех представлений о чести, которые он впитал с молоком матери. Хэлвин вспыхнул, поняв о чем думает Кадфаэль, но на попятную идти не собирался. Покачнувшись на костылях, он протянул руку и схватил Кадфаэля за рукав. -- Пожалуйста, не брани меня. Я вижу по твоему лицу, что ты сердишься и понимаю, что заслужил это. И я знаю, что ты хочешь мне сказать. Ты прав, а я нет. Но иначе поступить все равно не могу. Даже если аббат обвинит меня в непокорстве и прикажет навеки вычеркнуть мое имя из списков ордена, клятвы своей я не нарушу. Поверь, это выше моих сил. На щеках Хэлвина разыгрался румянец -- ему это очень шло. С трудом сдерживаемое возбуждение стерло с его лица приметы тяжелой болезни, казалось, он даже помолодел на несколько лет. Хэлвин выпрямившись стоял на своих костылях и смотрел Кадфаэлю в глаза прямым твердым взглядом. Уговаривать его было бесполезно и Кадфаэль понял, что придется согласиться. -- Но ты, брат, -- заговорил Хэлвин вновь, продолжая удерживать Кадфаэля за рукав, -- ты не давал никакой клятвы и тебе вовсе не обязательно идти со мной. Ты уже выполнил свой долг, проводив меня до Гэльса. Возвращайся в монастырь и замолви за меня словечко перед аббатом Радульфусом. -- Сын мой, -- возразил Кадфаэль, раздираемый состраданием и досадой, -- я, так же как и ты, связан обязательствами, тебе следовало бы об этом помнить. Идти с тобой мне было предписано затем, чтобы позаботиться о тебе, если ты заболеешь в дороге. Ты в пути по своему собственному делу, а я по поручению аббата. Если я не могу убедить тебя вернуться, значит, я пойду с тобой. -- Но твои травы, твои снадобья, -- напомнил Хэлвин, -- если моя работа терпит, то твоя ждать не может. Как там управятся без тебя? -- Как смогут, так и управятся. На свете нет людей, без которых нельзя было бы обойтись. Иначе человек не был бы смертен. Перестань спорить и хватит разговоров. Ты решил, и я решил. Куда пойдешь ты, туда пойду и я. Светлого времени осталось еще с час и раз уж ты не желаешь задерживаться в Гэльсе, давай-ка двигаться помаленьку. Нам еще надо подыскать пристанище на ночь. На следующее утро Аделаис де Клари, следуя своей неизменной привычке, отправилась к обедне. Она всегда была аккуратна и последовательна не только в отправлении религиозных обрядов, но и в благотворительности, свято соблюдая семейные традиции де Клари. И если милосердию Аделаис порой не хватало теплоты и душевного участия, этот изъян с лихвой возмещался регулярностью пожертвований. В случае же непредвиденных обстоятельств, когда с ее стороны требовалась дополнительная помощь, священник мог быть уверен, что его просьба не останется безответной. Как всякий раз после службы, священник провожал Аделаис де Клари до калитки. Она зябко куталась в плащ, пытаясь защититься от острого пронизывающего ветра. -- Вчера ко мне приходили два бенедиктинских монаха, -- поведал он ей и уточнил: -- Из Шрусбери. -- Вот как, -- равнодушно отозвалась Аделаис. -- И что же они хотели? -- Один из них был калека и передвигался на костылях, он сказал, что когда-то давно, еще до принятия обета, служил в твоем доме. Оказалось, он даже помнит отца Вулфнота. Я подумал, что они обязательно зайдут к тебе засвидетельствовать свое почтение. Я не ошибся? Аделаис не ответила на его вопрос, а задумчиво глядя в пространство, словно мысли ее витали где-то далеко, рассеянно обронила: -- Помнится, у меня действительно работал письмоводителем некий юноша, ставший впоследствии монахом в Шрусбери. Он приходил по церковной надобности? -- В том-то и дело, что нет. Он сказал, что после своего чудесного исцеления, заглянув в глаза смерти, решил подготовиться к последнему часу и отдать все свои долги заранее. Когда мы встретились, они стояли возле усыпальницы отца твоего супруга. Им почему-то показалось, что одна благородная девица из рода де Клари была похоронена здесь восемнадцать лет назад. Тот, что на костылях, хотел провести ночь в молитвах на ее могиле. -- Какое странное заблуждение. Не сомневаюсь, ты его развеял, -- с тем же вежливым безразличием откликнулась Аделаис. -- Да, разумеется, я сказал молодому монаху, что он ошибается. Конечно, меня здесь тогда не было, но со слов отца Вулфнота я знаю, что усыпальница не открывалась десятки лет. Еще я сказал ему, что семейный склеп де Клари находится в Элфорде. -- Для человека на костылях это было бы тяжелое, почти непосильное странствие, -- словно размышляя вслух, промолвила Аделаис. -- От всего сердца надеюсь, он не собирается пускаться в него. -- Увы, госпожа, боюсь, он полон решимости. Братья отказались от моего предложения переночевать у меня и тронулись в путь не медля ни минуты. Я видел, что, дойдя до главной дороги, они повернули на восток. Молодой монах сказал: "Несомненно, она в Элфорде. Я найду ее". Ты права, госпожа, путешествие ему предстоит многотрудное, но верю, он дойдет. Не слабая плоть, а необоримая сила духа поддержит и приведет его туда. -- Пользуясь простотой и непринужденностью своих отношений с Аделаис, священник спросил ее напрямик: -- Он найдет в Элфорде ту, кого ищет? -- Вполне, вполне возможно, -- ответствовала она с полной безмятежностью. -- Восемнадцать лет -- длинный срок, разве я могу знать кого он имеет в виду? Да и семья была тогда намного больше: двоюродная, троюродная родня, некоторые из них по тем или иным причинам оказались лишены наследства. Всех и не упомнишь. Мой покойный супруг, разумеется, точно знал, кто кому кем приходится, ведь он был главой семьи. А в его отсутствие обо всем и обо всех приходилось заботиться мне. Они остановились у церковной ограды. Священник поднял голову. Серые тяжелые облака низко висели над землей. -- Похоже, опять снег пойдет, -- заметил он и вдруг, как нельзя более непоследовательно добавил: -- Это же надо -- восемнадцать лет... Должно статься, в свое время калека-монах питал к одной из этих молоденьких кузин весьма нежные чувства, а ее неожиданная смерть явилась для него гораздо большим ударом, чем он склонен теперь признавать. -- Все может быть, -- сдержанно ответила Аделаис, накинула на голову капюшон, спасаясь от жгучих уколов редких снежинок, и сделала шаг к калитке. -- прощай, святой отец. -- Я помолюсь за него, -- сказал священник. Будем надеяться, паломничество принесет долгожданное облегчение его душе. -- Непременно помолись, -- не оборачиваясь отозвалась Аделаис. -- А еще помолись за меня и за всех женщин из рода де Клари -- да простятся нам в смертный час грехи наши. Лежа на сеновале в сарае королевского лесничего Ченетского леса, Кадфаэль прислушивался к подозрительно ровному и размеренному дыханию Хэлвина. Это была их вторая ночь после Гэльса. Первую они провели в стоящем на отшибе домике батрака, который жил со своей женой невдалеке от деревушки Уэстон. Вчерашний день был длинным и трудным, поэтому монахи обрадовались. завидев на опушке дом лесничего, и рано улеглись спать. По настоянию Хэлвина они шли почти до самой темноты, пока он был еще в состоянии двигаться. Кадфаэль уже заметил, что благодатный животворный сон обычно легко приходит к Хэлвину, принося успокоение его наболевшему сердцу. Наутро он всегда просыпался бодрым и освеженным. Воистину неисповедимы пути Господни в облегчении душевных мук бедных грешников. Было еще совсем темно. Рассвет наступит не раньше чем через час. Из угла, где спал Хэлвин, не доносилось ни шороха, и Кадфаэль был этому рад, хотя и догадывался, что тот проснулся. Хэлвину пойдут на пользу даже несколько лишних минут отдыха. -- Кадфаэль, ты спишь? -- шепотом спросил Хэлвин. -- Нет, -- так же тихо отозвался Кадфаэль. -- Ты никогда ни о чем меня не расспрашивал. Ну, о том, что я сделал. И о ней тоже... -- В этом нет никакой надобности, -- сказал Кадфаэль. -- Захочешь -- сам расскажешь. -- Понимаешь, до сих пор я не мог ни с кем говорить о ней. Да и теперь я могу говорить только с тобой, потому что ты знаешь. -- Хэлвин произносил слова с трудом, запинаясь, как человек, проведший много лет в одиночестве и отвыкший от человеческой речи. После длительного молчания он продолжил: -- Она не была красавицей, как ее мать. В дочери не горел ее неистовый огонь, но зато сколько чарующей мягкости!.. Ничего темного, загадочного -- она была открыта, распахнута навстречу добру и свету, как цветок. И ничего не боялась -- тогда не боялась. Доверяла всем. Ведь ее никто не предавал -- тогда не предавал. Ее предали только раз и от этого она умерла. -- Хэлвин тяжело вздохнул и опять надолго замолчал. Потом спросил робко: -- Кадфаэль, ты долго прожил в миру, любил ли ты когда-нибудь? -- Да, -- ответил Кадфаэль, -- любил. -- Тогда ты должен знать, что мы переживали в ту пору. Ведь мы -- она и я -- любили друг друга. В юности это так мучительно, -- с болью в голосе вымолвил Хэлвин. -- От любви не спрячешься, от нее не прикроешься никаким щитом. Видеть ее каждый день... знать, что она испытывает те же чувства... Если Хэлвин все эти годы и гнал от себя мысли о Бертраде, неутомимо предаваясь трудам на ниве Господней, загружая руки, ум и душу служением делу, которому он себя посвятил, мысли эти всегда таились в глубине его сердца. Как пламя, скрывавшееся под пеплом, они вырвались наружу при первом порыве ветра. Теперь, по крайней мере, он мог поделиться своим горем и облегчить исстрадавшуюся душу. От Кадфаэля он не ждал слов утешения, да и не нуждался в них. Ему достаточно было знать, что его слушают. Хэлвин уснул, последнее слово замерло у него на устах. Кадфаэль не разобрал, то ли это было ее имя -- Бертрада, то ли "отрада". Впрочем, это не имело значения, главное, он уснул и проспит еще какое-то время. Тем лучше, ему так необходим отдых. И если лишний день, проведенный в пути, омрачит состояние духа Хэлвина, его измученное бренное тело будет благодарно за сбереженные силы. Кадфаэль тихонько встал и спустился с сеновала. Хэлвин продолжал спать крепким сном. Без посторонней помощи ему ни за что не спуститься вниз по ненадежной лестнице, но через отверстие в потолке