на нависла над океаном. Робко звякнули склянки на мысе Скрыплева. Маяк открыл свой яркий глаз; луч света пронизал темноту и погас, чтобы через минуту опять бросить свой сигнал в морской простор. И, точно сигналы маяка, в сознании комсомольца вспыхивали отдельные детали плана освобождения Нины и Семена. В общем он представлял себе ясно, в каком направлении можно и нужно действовать. Но в этом деле многое могло зависеть от мелочей: успех или неудача, в конечном счете, решают вопрос о жизни Нины и Семена. Значит, надо было тщательно обдумать все, предусмотреть и взвесить все возможное и... невозможное. Мысли теснились в голове Виталия, понимавшего, какое дело он берет в свои руки. Ему довелось расти в такое время, когда каждый прожитый год стоил нескольких лет. Четыре года прошло с того дня, когда Лида, шагавшая в рядах демонстрации протеста против прихода крейсера "Ивами", против вмешательства иностранцев в дела русского народа, окликнула Виталия и поставила в одну шеренгу с собой. Он шагал тогда между Лидой и незнакомым телеграфистом, который обнял его, как родного. "В ногу, в ногу!" - сказали ему тогда. Слова эти с необычайной силой врезались в память Виталия, приобретя особо глубокое значение от того, что над головой Виталия шумел красный транспарант и тысячи рабочих Владивостока в этот день вышли на улицу и шагали в ногу, как солдаты в строю, и во взглядах их, обращенных к порту, где стоял "Ивами", не было страха... Это были четыре года борьбы русского народа и большевиков за советскую власть, против интервентов всех мастей, годы кровавых контрреволюционных переворотов и народных освободительных восстаний, годы партизанской войны и подпольной работы большевиков. Лида, поставившая Виталия в свою шеренгу на той демонстрации, поставила брата рядом с собой и в жизни. Когда понадобился "смышленый паренек", о Виталии вспомнили... Когда 4-5 апреля 1920 года во Владивостоке раздались выстрелы японских интервентов, вероломно нарушивших перемирие с большевистской Земской управой, Виталий распространял большевистские листовки, призывавшие рабочих к организованному сопротивлению. "Листовки - испытанное оружие большевиков!" - сказали ему тогда в ответ на просьбу дать винтовку... В эти тревожные дни гимназист Бонивур стал комсомольцем. Это было его ответом на японскую провокацию. Так для него настала новая жизнь. Это была нелегкая жизнь. Но эту нелегкую жизнь Виталий Бонивур не променял бы ни на какие блага в мире... 2 Катер мягко ударился о причал. Поспешно поднявшись на Светланскую улицу, Виталий прошел мимо Морского штаба, к домику на улице Петра Великого, неподалеку от сквера, где высился бронзовый памятник адмиралу Завойко*. На каланче Морского штаба пробило одиннадцать, на улицах уже появились патрули. ______________ * Герой защиты Петропавловска-на-Камчатке от англо-французского вторжения в 1854 году. Найдя в темном коридоре дверь, Виталий нажал кнопку звонка. За дверью послышались шаги и женский голос: - Вам кого надо? - Ивана Ивановича, - ответил Виталий. - Я только что с вокзала. Дверь открыла немолодая женщина, "тетя Надя", Перовская. Она улыбнулась, увидев Виталия. - Откуда ты, воевода? - С Русского Острова! - ответил Виталий. Перовская покачала головой и строго сдвинула темные брови. - Башку не жалко? - Надо было, тетя Надя! - Ну, это мы сейчас разберем, надо или нет! - ответила женщина. - Тебя ждем. Товарищ Михайлов тут. Виталий невольно подтянулся: с Михайловым, председателем областного комитета РКП (б), ему еще не приходилось встречаться. Вместе с Перовской он вошел в комнату. Большая лампа, затененная абажуром, едва освещала стол, за которым сидели трое мужчин и женщина. Приход Виталия прервал, очевидно, их беседу. - Явился! - сказала тетя Надя. - Полюбуйтесь на молодца: ездил на Русский остров... - Хорош! Ну, рассказывай. Садись, в ногах правды нет, - произнес хозяин комнаты, слесарь Военного порта Марченко. Виталий всматривался в незнакомых ему людей. Который из двух Михайлов? Он чувствовал себя неловко: как видно, и тетя Надя, и Марченко осуждали поездку на Русский остров. Виталий смущенно оглядывал сидящих. Из-за стола поднялся высокий мужчина в черном костюме, широкоплечий, с открытым лицом и темными коротко остриженными волосами. Он подошел к Виталию, который еще не решался сесть, остановился перед ним, по-морскому расставив ноги, и, глядя на него в упор веселыми глазами, кивнул головой: - Ну, что же ты?.. Выкладывай, видишь, ждут люди! - сказал он по-дружески, и его теплая большая ладонь легла на плечо юноши. В этом человеке, несмотря на то, что одет он был, как и все горожане, чувствовалось что-то такое, что присуще бывалым морякам. "Михайлов!" - подумал Виталий. - Сейчас, товарищ Михайлов, расскажу! - произнес Бонивур, садясь. - Дело, видите ли, вот в чем... Михайлов слушал, склонив голову и внимательно глядя на Бонивура. Карие глаза его иногда вспыхивали, но в глубине их теплилось сочувствие, это ясно видел Виталий. Он вдруг обрел уверенность в себе и в том, что план спасения арестованных удастся. 3 Ему не мешали говорить. Изложив подробно свой план, он вопросительно посмотрел на сидящих за столом. Марченко спросил: - А зачем ты сам-то на Русский Остров поехал? Кто тебе разрешил? Ты поставил нас в известность? Виталий почувствовал, что вся кровь отхлынула от его щек. - Нет, не поставил, товарищ Марченко... - Мы тебе поручили комсомольскую организацию. Есть много ребят, которые охотно выполнят любую работу. Ты мог влипнуть, как кур во щи... Ты знаешь, какое сейчас время? Вот-вот от нас потребуются все силы и работоспособная организация, знающая своих руководителей, верящая им, и руководители, знающие своих бойцов! Работы полон рот! Тут каждый человек на счету, каждый человек дорог! Виталий посмотрел на Марченко. - Дело идет о двух товарищах. Мне за них не жалко жизни. Мы с ними вместе в комсомол вступали. Тетя Надя подняла взор на юношу. - Руководить - это не значит все делать самому. Руководить - это значит направлять людей, учить их, двигать ими. - Дело шло о жизни двух товарищей... - повторил Виталий. - Мне казалось, что... Михайлов дотронулся до плеча юноши. - Когда только кажется, надо с людьми советоваться... А вот когда уверен, тогда можно и действовать. - Я был уверен! - сказал Виталий твердо. - И товарищ Борис, и Козлов, и другие знают теперь, что провалилась только "кофейня", а не организация. - А теперь ты понимаешь, что поступил опрометчиво? Виталий потупился. Когда утром он действовал, узнав об аресте Семена и Нины, все казалось ему простым и ясным: именно он лично должен был оказаться там, чтобы парализовать естественное замешательство и, может быть, страх полного разгрома среди тех, кто не был арестован. А теперь выходило, что он поступил, как мальчишка, необдуманно, поспешно, рискуя многим. И ему было очень тяжело вымолвить слова: - Кажется, понимаю. - Только кажется? - в голосе Михайлова послышались какие-то новые нотки, заставившие Виталия вскинуть взгляд на председателя комитета. Михайлов подошел к Виталию вплотную. Его внимательные глаза уставились на юношу, точно он видел в нем что-то, чего никто не видел. Какие-то искорки промелькнули в сером спокойствии глаз Михайлова, но Виталий не мог определить: усмехается или сердится моряк? - Мы ни отваги твоей отнять не хотим, ни долга твоего перед товарищами убавить, - сказал Михайлов, - а хотим, чтобы ты научился глядеть вперед, предвидеть, когда и что можно делать и когда чего делать нельзя! Наперед запомни, что в нашем деле анархизм - ни к черту не годная штука! - И другим тоном он добавил: - Теперь послушай, что мы хотим предложить для освобождения Семена и Нины; не думай, что они дороги одному тебе!.. А в общем твой план неплох! Очень неплох... Но к нему нужна страховка? Понимаешь?.. 4 В двенадцать часов следующего дня рябой казак Иванцов, вестовой командира сотни особого назначения Караева, осторожно просунул голову в дверь спальни командира. В комнате были опущены шторы. Иванцов сказал вполголоса: - Господин ротмистр! А господин ротмистр! Заскрипела кровать. Ротмистр завозился в постели, подымаясь. - Ну, чего еще? - хрипло спросил он. - Какого черта надо? Рябой опасливо убрал голову. Но через секунду опять открыл дверь. - Господин ротмистр! К вам добиваются. Ротмистр сел, укутав ноги одеялом. - Гони всех к черту! - Говорят, по срочному делу. - С-сукины дети! - проворчал ротмистр. - Умереть не дадут! - Это точно! - сказал Иванцов, поднимая шторы и наскоро оправляя постель. - Кого там дьявол принес? - одеваясь, спросил Караев. - Китаеза, а с ним русский один. Говорят: "Не разбудишь - пожалеешь. Очень важное дело..." - Вот я им сейчас покажу важное дело! Караев решительно вышел из спальни. Тучный китаец в черном шелковом халате и лаковых туфлях сидел в кресле и, положив на расставленные колени твердую соломенную шляпу, обмахивался веером из тонких костяных пластинок, расписанных позолотой. Его полное лицо, острый взгляд густокарих глаз, розовая кожа на щеках, белые зубы, полные руки с длинными прозрачными ногтями говорили о достатке, богатстве. Второй посетитель не заслуживал внимания: обыкновенное лицо, ничем не выдающееся, простая одежда, довольно поношенная, - видимо, счетовод или писарь китайца. Увидев ротмистра, китаец улыбнулся, неторопливо поднялся и сделал легкий полупоклон. Караев ответил кивком головы. - Чем могу служить? Китаец указал ему на стул, сел сам и стал говорить по-русски, чисто, с приятным акцентом: - Думаю, что нам надо познакомиться, так как дело, с которым я к вам пришел... Ли Чжан-сюй... коммерсант. Караев буркнул: - Ротмистр Караев. - Вы начальник части особого назначения? - Да! - насторожившись, ответил офицер. В этот момент рябой казак вышел из спальни. Китаец кивнул на него: - У меня дело к вам, господин ротмистр, которое не терпит свидетелей. Караев выслал казака за дверь и в свою очередь посмотрел на спутника китайца, вопросительно подняв брови. Китаец равнодушно сказал: - Это Ваня. Это со мной. Всем телом он повернулся к ротмистру и спокойно произнес: - Господин ротмистр, я хочу сделать у вас одну покупку. - Не понимаю! - сказал Караев, откинувшись в кресле. - Дело, видите ли, в том, что у вас находятся двое моих людей. Я предложил бы за них крупную сумму - десять тысяч рублей... выкуп. - Я не понимаю! - хриплым голосом произнес ротмистр. - Какие люди? Какой выкуп? Вы меня с кем-то путаете, милостивый государь! Он сделал движение, чтобы подняться, но китаец неожиданно быстро и легко пододвинулся к нему вместе со стулом и остановил его вежливо, но твердо: - Не спешите, господин ротмистр! Сейчас вы поймете. В тридцать шестом полку были арестованы два человека - содержатели кофейни для кадет... - Большевики! - сказал Караев. Китаец коротко хихикнул, потом раскрыл рот, и все тело его затряслось от смеха. Караев с недоумением посмотрел на китайца. Тот неожиданно замолк и, наклонившись к ротмистру, вполголоса сказал: - Наши люди не бывают большевики. Политика - не наше дело. - Какие ваши люди? Кто это вы? - раздраженно спросил Караев. Китаец осклабился, обнажив крупные белые зубы. - Мы коммерсанты фирмы "Три Т". Караев вскочил. - Что за чертовщину вы городите, господин коммерсант?! Что это за торговля? В кофейне найдено оружие! Китаец спокойно смотрел на него. - Каждый коммерсант по-своему. В нашей коммерции оружие необходимо. Я думаю, вы слыхали о такой фирме - "Три туза"? Караев прищурился. "Три туза" - это была бандитская шайка, филиал крупнейшей шанхайской организации преступников, главным источником дохода которой являлось вымогательство. Похищая кого-нибудь из членов состоятельной семьи, бандиты назначали выкупную цену. Если проходил срок и выкуп не поступал, глава семьи получал от бандитов напоминание с приложением отрезанного пальца или уха жертвы. Если пострадавший не хотел платить или родственники его пытались с помощью полиции вернуть пленника, последнего убивали, а если это была женщина - ее продавали в публичный дом в Китай, в Маньчжурию. Шайка действовала дерзко и безнаказанно. Караев возмущенно сказал: - Ком-мерсанты?! Бандиты! Китаец вежливо улыбнулся. - Да, иногда нас называют и так, господин ротмистр. Для нас это такое же дело, как всякое другое! Мы даем товар, нам платят, очень просто... Я предлагаю вам дело. Подумайте: десять тысяч - это много! - Я арестую вас! - сказал Караев. - Отправлю в милицию. - Глупо! - спокойно ответил Ли Чжан-сюй. - Через час я буду на свободе. - В контрразведку! - Мы не занимаемся политикой... Я буду освобожден через два дня... - Вы, однако, хорошо владеете собой! - усмехнулся Караев. Китаец невозмутимо ответил: - В нашей работе волнение излишне. Волнуются только наши клиенты. Наступило молчание. Китаец выжидал. Он раскрыл и с треском закрыл свой веер. Десять раз проделал он это. "Десять тысяч!" - пронеслось у ротмистра в мозгу. Он вздрогнул. Китаец уловил это движение. Он дважды раскрыл и сложил пальцы правой руки. Десять!.. - Я уже отправил арестованных по назначению! - Во-первых, вы еще не отправили их... Во-вторых, это будет стоить нам дороже, но дела не меняет! Я обратился к вам, чтобы несколько сэкономить!.. - Идите вы к черту вместе с вашими деньгами! - вдруг крикнул Караев бешено. Но китаец не изменил ни выражения лица, ни позы. Он вынул из-за пазухи ушные принадлежности и, взяв один инструмент, стал почесывать в ухе. Однако столь наглое поведение не возмутило ротмистра. Он размышлял: "...Аргутинский - сволочь... Получит арестованных и немедленно уступит этому "коммерсанту". Ишь, ковыряется, как дома... Вот выставлю сейчас с треском! Или под замок! Впрочем, у них такая организация... Убьют, мерзавцы, и следов не найдешь. Вот на Миллионке попал в переплет. Кто бил? Чем бил? Попробуй узнай!.. Может статься, что и из этой шайки кто-нибудь... Десять тысяч! А Аргутинский, гад, поди и раздумывать не станет... Десять тысяч... Ишь, расселся! Наперед уверен, прохвост, что я буду согласен. М-морда! Идол китайский!.. Впрочем... Содрать с него?" - Пятнадцать! - сказал ротмистр и закусил губы. Ли Чжан-сюй тотчас же сложил принадлежности и сунул их на место. Вынул из кармана портсигар, сигареты. - Курите? Пятнадцать - это много... Незабинтованное ухо Караева было пунцовым. Китаец покосился на него и решительно сказал: - Десять. Очень хорошо. Мы всех выкупаем за эту цену. Пять тысяч с головы. Очень хорошо. Неуверенным голосом Караев проронил: - Не могу же я освободить их из-под стражи за здорово живешь! Как же быть? Китаец озабоченно посмотрел на своего спутника. Тот спокойно сказал: - Надо отправить их во Владивосток с небольшой охраной. Остальное - мое дело! Караев глубоко затянулся дымом сигареты, потом вынул из кармана брюк плоский флакон с серебряной крышкой и брызнул из него на ладонь несколько капель крепкого одеколона. Ухо его понемногу принимало нормальный цвет. - Деньги с вами? - Как только вы отдадите нужные приказания, деньги будут в ваших руках! Караев нервно хрустнул пальцами. Позвонил в колокольчик, стоявший на столе. В дверях показался рябой. - Писарю скажешь: арестованные этапируются в город, на Полтавскую, три. Сейчас же. Вызовешь двух конвойных. Иванцов вышел. Караев протянул руку. В соседней комнате послышались голоса. Рябой вошел и, нагнувшись к уху ротмистра, сказал: - С Полтавской, господин ротмистр! В ту же секунду в комнату вошел офицер в каппелевской форме. Щеголевато козырнув на французский манер двумя пальцами, он спросил: - Ротмистр Караев? - Точно так! - поднялся с кресла Караев. - Поручик Степанов! - сказал каппелевец. Караев посмотрел на китайца, который перед этим взял из рук помощника пакет, завернутый в плотную бумагу. Быстрым движением ротмистр вскрыл протянутый ему контрразведчиком конверт и, прочтя, вздрогнул. Это было предписание направить арестованных в контрразведку. Он опять взглянул на толстый синий пакет в руках Ли Чжан-сюя, и взгляд его изобразил почти отчаяние. Губы плохо повиновались ему, когда он с деланным оживлением сказал прибывшему: - А я только что собирался отправить их к вам. Заготовлена сопроводительная и конвой. Китаец вопросительно поднял брови, потом подмигнул, как бы говоря: "Это меня устраивает". Караев живо спросил: - С вами, господин поручик, есть люди? - Никак нет. Я полагал... - Да-да, я дам своих двух! Китаец за спиной Степанова отрицательно покачал головой, оттопырил губы и всем видом своим выразил несогласие. Он кивнул на офицера и показал два пальца. Караев принял озабоченное выражение и в раздумье сказал: - Впрочем, двух дать я не могу. Только одного. Вдвоем, я думаю, управитесь? Поручик небрежно сел в кресло, закурил и, пожав плечами, ответил: - Надеюсь! Справлялись до сих пор. Сбросив пепел на пол, он с некоторым недоумением оглядел присутствующих. - Портной, - поспешно сказал ротмистр, кивая на китайца. - Новое? - Нет, перелицовка... Иванцов! - крикнул Караев. Когда казак вошел, Караев распорядился: - Будешь сопровождать арестованных! - Есть сопровождать арестованных! - ответил рябой. Несколько минут прошло в молчании. Его нарушил Караев: - Что нового у вас? - Цыганы сегодня в "Золотом Роге". Готовится что-то сногсшибательное. Поет Ляля Туманная... Не думаете быть? - Куда мне с этой балаболкой? - показал на забинтованную голову ротмистр. - Где это вас угораздило? - Упал с крыльца, - не совсем охотно удовлетворил любопытство собеседника ротмистр. - А впрочем, может быть, в ложу пойти, чтобы не пугать людей?.. Вошел писарь-вольноопределяющийся с документами арестованных. Что-то дрогнуло в его лице, когда он встретился взглядом со спутником Ли. Однако тот был по-прежнему равнодушен ко всему, и Борис Любанский поспешно отвел свой взор. Поручик забрал документы, написал расписку в получении. Иванцов, возвратившись, доложил, что арестованные прибыли. Поручик встал, аккуратно загасил папироску, надел фуражку. - Ну-с, будьте здоровы. Может быть, в "Золотом Роге" все-таки встретимся! На всякий случай закажу ложу "Б"... Не возражаете? Глаза ротмистра заблестели. Он потер руки. - Нет, конечно! Руси веселие есть пити. Откозырнув, поручик Степанов вышел. Караев обернулся к Ли Чжан-сюю: - Ну, мистер, рассчитаемся? Как видите, отправляю. - Пожалуйста! - сказал тот, не ответив на улыбку Караева, и передал ему пачки денег. Ротмистр подозрительно посмотрел на них. Но голубые банковские бандероли успокоили его. - Только я попрошу вас, - тихонько заметил он Ли, - с конвоиром полегче. Не хочется мне грех на душу принимать... А? - За целость упаковки наша фирма не отвечает! - сказал Ли сухо. Попрощался с ротмистром и поспешно вышел. Ротмистр поглядел на аккуратные толстые пачки денег, постучал ими по столу. Прислушался к глухому звуку. - Зазвенят! - сказал он и, глядя в зеркало, стал поспешно развязывать голову. - Может быть, не так уж и страшно? Вагон бинта намотали, черти! Вот столько снять - и фуражка налезет. Караев принялся тщательно одеваться. Возясь с крагами, он вслух сказал: - А ведь пришьют эти бандюги хунхузы моего рябого и этого беднягу поручика! Наверняка. Телефонный звонок оторвал его от одевания. - Я слушаю! Из трубки донеслось: - Господин ротмистр! Тут за арестованными с Полтавской конвой прибыл. - Отправил уже! - сказал Караев. - Никак нет! Они говорят, с Полтавской никого не посылали. Караев медленно опустил трубку на стол. И сам сел в кресло. Взгляд его бессмысленно уставился на папиросу, не докуренную поручиком Степановым... 5 Ли Чжан-сюй торопился. Он потерял всю свою важность, с которой сидел, развалившись в кресле у начальника сотни особого назначения. Он взмок через сотню шагов. Плотная, с твердыми полями соломенная шляпа показалась ему тесной, халат - узким. Точно женщина, придерживая руками халат на бедрах, он шагал, широко расставляя ноги. К отходу катера поспели вовремя. Арестованные и конвоиры поместились в рубке рулевого. Там было тесно. Рулевой недовольно косился, ворчал, бросал сердитые взгляды на офицера. Но Степанов молчал, пренебрегая его недовольством, курил папиросы одну за другой, бросая окурки за борт в открытый иллюминатор. Китаец со своим спутником первыми сошли с катера. Стали в сторону, внимательно наблюдая за немногими пассажирами. Когда пристань опустела, тогда - конвоир впереди, за ним арестованные, потом офицер - оставили катер и направились к выходу из порта. Степанов оглядывался время от времени по сторонам. Лицо рябого приняло свойственное ему выражение тупого безразличия ко всему. Он тяжело ступал по мостовой, держа винтовку наперевес. Вслед за ними отправился и Ли Чжан-сюй со своим спутником. Офицер свернул в тихий переулок. Ли нагнал группу. Степанов замедлил шаг. Спутник Ли, поравнявшись с арестованными, сказал тихо: - Ну, здравствуйте, ребята! Арестованные разом обернулись к нему. Нина не могла сдержать возгласа изумления и радости. Семен остановился и широко раскрыл глаза: - Виталий! Рябой встревоженно перекинул винтовку наперевес и угрожающе крикнул: - Эй, там! С арестованными не разговаривать! В ту же секунду поручик Степанов сильным ударом свалил его с ног. В глазах рябого мелькнуло лицо девушки, изумленно взглянувшей на офицера. Падая, он увидел, как девушка бросилась к чернявому пареньку, что сопровождал китайца. Вслед за тем Ли выхватил у него винтовку, ударил прикладом, и рябой потерял сознание. Степанов прицелился было в упавшего конвоира, но Виталий остановил: - Не надо! И так не скоро очухается. Китаец отстегнул от винтовки ремень, связал им руки и ноги конвоира, вытащил платок, запихнул в рот казаку. Переулок был пустынным в этот час дня. Оглушенного казака втащили в первый попавшийся подъезд. Все произошло так быстро, что Нина не могла прийти в себя. Она нервно сжимала пальцы. Она видела, что и офицер и китаец участвовали в их освобождении, поняла, что это свои, лихорадочно пожала руку Степанову и Ли. - Спасибо, товарищи! Ах, спасибо!.. Мы столько натерпелись... Виталий заметил: - А ты что думала? Так вам и пропадать? - Потом он заторопился. - А теперь - ходу! Ходу, ребята! Бегом они пролетели переулок, свернули в боковую улицу, вышли по ней на Светланскую и тотчас же затерялись в толпе прохожих. Глава третья НАПАЛИ НА СЛЕД 1 Михайлов посмотрел на них: - Неплохо! Неплохо, товарищи! Все, значит, сошло? Ну-ка, дайте я погляжу на вас... Э-э, да чего там глядеть! Он привлек к себе по очереди каждого из молодых людей и крепко поцеловал. - Ну, счастлив ваш бог, что все обошлось... без жертв. Казака я не считаю... - Да он испугом отделался, - сказал Степанов. - Хотел я его... да вот товарищ не дал! - указал он на Виталия. Юноша открыто смотрел на Михайлова. - Лишняя смерть. Дела это не меняло. - Интеллигентские мерехлюндии! - сердито сказал Михайлов. - Ты думаешь, им такое соображение в голову пришло бы? Пристукнули бы за милую душу. - Выстрел мог привлечь внимание! - То-то! Так бы и говорил, а то "лишняя смерть", - усмехнулся Михайлов. Однако улыбка его тотчас же исчезла. - Как бы нам этот казак боком не вышел. Он видел вас у Караева... присмотрелся! Запомнил... если Ли не совсем отшиб ему память. Ли показал на Степанова: - Вот он, наверно, отшиб... Я только мало-мало добавил. Степанов рассмеялся. - Ну, Ли, я думал, ты только на сцене умеешь играть да вышагивать с красной бородой, а ты так ловко управился с винтовкой, что я диву дался. Ли с достоинством ответил: - Каждый китайский артист умеет фехтовать. И потом тебе стыдно не знать, что я играю роли благородных стариков и "вышагиваю" только с белой бородой. Михайлов дружески похлопал Ли по плечу. - На этот раз, Ли, ты сыграл самую благородную роль в своей жизни, хотя и играл роль бандита из "Трех тузов"! Не так ли? Михайлов обратился к Виталию: - Ну, хозяин, куда ты думаешь девать своих крестников? Виталий простодушно сказал: - Да я еще не думал. Надо было их выцарапать. А место найти можно. - А именно? - Пока пусть в мастерских Военного порта побудут, есть там люди, что приютят их. А потом видно будет. - Вот хорошо! - сказала Нина. - Я бывала в Военном порту часто. Там у меня много знакомых - работала, когда готовилось восстание против генерала Розанова. - Плохо! - поморщился Михайлов. - Тебя, значит, в лицо там хорошо знают? - Ну еще бы! - Никуда не годится. Шпики мигом заметят. И не миновать тебе Полтавской... Никуда не годится!.. - Он подумал и, глядя на смущенных Нину и Виталия, сказал: - Надо их на время убрать подальше... Придется в деревню отослать. Семен покачал головой: - Как же это так? Тут дело горит, а нас в деревню? Товарищ Михайлов! Михайлов нахмурился. - А мы вас не на лечение в деревню пошлем, товарищ Семен. Что же ты думаешь, там не горит? Горит везде... Я думаю, уже и Меркулов и генеральские его прихвостни чемоданы пакуют... Не знаю, какой еще фортель они выкинут, а уже деньги и ценности в Японию отправляют. Значит, драпать готовятся. Двадцать шестое мая* им как мертвому припарки! Народно-революционная армия готовится нажать на меркуловских. Надо, значит, тылы у них рвать, партизанить, не давать фуражу, продовольствия, подвод, пути разрушать. ______________ * 26 мая 1921 года образовалось марионеточное Приморское правительство японской ориентации, так называемый "Черный буфер". - Ну, это другое дело! - успокоился Семен. - Тот-то! - Михайлов обратился к Виталию: - Я думаю, неплохо бы отправить ребят в район Раздольного! А? Там сейчас молодежь шевелится. Нужны смелые люди! - Немного подумал. - Топоркову люди нужны. На Сучане тоже. Значит, решено? Семена - на Сучан, Нину - к Топоркову. Бонивур оглядел товарищей. Вот стоят они, только что вырванные из рук смерти. Возбуждение горит на их молодых лицах, глаза блестят от радости встречи со своими, от радости жизни, что вновь дана им. Надолго ли? Высокий, статный Семен, робея в присутствии Михайлова, то и дело приглаживал рукой свои белокурые пышные волосы, которые прядями падали на его широкий, упрямый лоб. Глаза его, голубые глаза спокойного и сильного человека, устремлены на Михайлова. Семен обеспокоен мыслью: так ли, как подобает комсомольцу, держал он себя в подполье и в лапах контрразведки? Он пытается найти ответ на свой вопрос во взгляде Михайлова. Широкая грудь его вздымается от шумного дыхания. Виталий про себя усмехается. "Чудило Семка! - думает он. - Когда надо было - не боялся, а сейчас совсем, кажись, перетрусил!" Он переводит взгляд на Нину. Та спокойна. Она смотрит на Михайлова с нескрываемым любопытством. Она не думает о себе, а по-детски, не сводя глаз, чуть-чуть кося, рассматривает председателя областкома. Она походит на Семена. Родственное сходство между ними велико. Но все черты ее лица мягче, нежнее, чище; тонкая кожа, длинные ресницы, красивый изгиб темных бровей, несколько капризный рисунок рта, облако пепельных волос. "Хороша!" - думает неожиданно Виталий, и вдруг холодок запоздалого страха за Нину ползет по его спине. Он переводит стеснившееся дыхание, а волна радости, оттого, что все прошло удачно, хорошо, что товарищи спасены, бросает его в жар. Михайлов начал расспрашивать Семена. Ли и Степанов тоже вступили в разговор. Нина незаметно кивнула головой Виталию и отошла к окну. - Господи, Виталя, как я рада, что мы опять на свободе! Так рада, так рада, что до сих пор не могу опомниться... - И я рад, Нина! - Правда? - Ну, еще бы! Все боялся, а вдруг переведут на Полтавскую? Тогда очень трудно было бы. Всех спрашиваю, как держались. Козлов говорит - молодцом! В Поспелове - тоже. Нина сжала ладонями лицо, отчего оно вдруг стало детским, таким, каким было когда-то давно, когда Нина считалась отчаянной девчонкой. Пышные ее волосы рассыпались по плечам. Только сейчас заметил Виталий, как осунулась Нина за дни, проведенные под арестом. Он всегда хорошо относился к девушке, чувствуя к ней смутное влечение, а тут, когда увидел следы страдания на лице Нины, всегда веселом и приветливом, сердце его сжалось томительной болью. Он вдруг почувствовал, как она дорога ему. Нина же, виновато глядя на Виталия, тихо сказала: - Мне так хотелось увидеть тебя, Виталя... Думаю: неужели меня убьют, а мы так и не встретимся? - Вот мы и увиделись, - произнес Виталий ненужные слова. Взор его встретился со взглядом Нины, и юноша увидел, что Нина готова заплакать, - столько невысказанного чувства таилось в ней. Она отняла руки от щек, которые залил румянец. - Вот мы и увиделись! - повторила она фразу Виталия. - А мне хотелось бы побродить с тобой по улице, как раньше... - Только не придется, Ниночка... бродить, - ответил он. - Придется прятаться, пока не утихнет все. Нина с горечью повторила: - Да придется прятаться. - И добавила: - А мне не хочется прятаться, Витенька! Я пока сидела в подвале, все думала, что больше уже ничего не сделаю... Юноша коснулся ее руки. - Не надо, Нина, еще сделаешь! Мы еще увидимся, еще поработаем. Семен до боли крепко сжал руку Виталия. Он не сказал ни слова. Но в пожатии этом Виталий почувствовал, что дружба их, скрепленная тем, что произошло, стала еще прочнее и ни расстояние, ни несчастья не охладят ее. С грустью он молвил: - Ну вот и опять расстаемся, Сема. Где приведется увидеться? Нина, точно эхо, повторила: - Вот и опять расстаемся. Они притихли, глядя друг на друга. Кто знает, скоро ли судьба сведет их вновь, подарит встречу? Михайлов, заметив их состояние, сказал: - Эй, эй! Комсомольцы! Чего носы повесили? Он опять обнял обоих Ильченко, расцеловался с ними и напутствовал: - Вот что, друзья! Пишите обо всем, где бы ни были, и о себе не забывайте сообщать. А наипаче не тоскуйте, будьте злее! Тогда и свидимся скорее... Так? Так. 2 Переодевшись, вырванные из рук охранки комсомольцы, а с ними Степанов, который, сняв с себя офицерскую форму, превратился в слесаря завода Воронкова, и Ли Чжан-сюй вышли из квартиры. Ли пошел на Пекинскую улицу, где помещался театр "Ста драконов", Степанов с комсомольцами поехал на Мальцевский базар, где приготовлена была ночевка. Виталию Михайлов сказал: - Ты пока останься, есть дело! ...Темный абажур скрадывал сильный свет электрической лампы, погружая в полумрак углы комнаты. Резкие тени легли на лицо Михайлова, отчего стали яснее видны шишковатый, упрямый лоб и сильно развитые надбровья, широкие скулы и крупный нос, глубокие глаза и плотно сжатый рот. В потоках света, изливавшихся прямо на характерную голову Михайлова, Виталий увидел, что она серебрится от седины, проступившей и на висках. "А ведь ему только тридцать пять!" - подумал Виталий. В свою очередь и Михайлов рассматривал Виталия, словно видел впервые его продолговатое лицо, худые щеки, румянец на смуглых скулах, густые, красивые брови, сросшиеся на переносице и крыльями взлетавшие к вискам, прямой нос, точно вырезанные, полные, не утратившие еще округлости очертаний губы. Какая-то угловатая мягкость, столь свойственная подросткам, еще лежала на нем. Однако крепкий, сомкнутый рот и серьезный немигающий взгляд темных, внимательных глаз придавали всему лицу Бонивура выражение зрелости. - Я ведь тебя только по анкете знаю, - сказал неожиданно Михайлов. - Ты одинокий? - Да. - У тебя сестра и мать были? Я помню, в девятнадцатом на подпольной конференции встречался с твоей сестрой. Она мне говорила о тебе. Потом мне пришлось уехать, и я потерял связь. Где она сейчас? - Убили белые. В двадцатом, когда японцы провокацию устроили, - тихо сказал Виталий. - Тогда, когда и Лазо, и Сибирцев, и Луцкий, и другие погибли. - Знаю... А мама где? Михайлов так мягко сказал слово "мама", что у Виталия защемило сердце, и он живо представил себе мать вот так же она смотрела и на Лиду, и на него, как смотрит сейчас Михайлов. На глаза его навернулись слезы. Еще тише он проронил: - Мы тогда очень плохо жили. Мама простудилась. Долго болела. Гимназию я бросил, поступил на завод Воронкова чернорабочим. Мама горевала долго... Все скучала по Лидочке... Потом... - у юноши перехватило голос, одними губами, беззвучно, он произнес слово, которое не услышал, а угадал Михайлов, - умерла. Михайлов тихонько вздохнул, потом раздумчиво сказал: - Та-ак!.. Ну, а с этими ребятами давно ли знаком? - Вместе вступали в комсомол. Тогда же нам поручение дали: листовки распространять. О зверствах японцев в Мазановском районе, когда они там восстание подавляли. С Ниной мы ровесники. Она - сестренка Анны, которая у Лидочки часто бывала... Анна сейчас в Анучине, в партизанском отряде. - Ты извини меня за расспросы. Не хотел, да больно задел! - после некоторого молчания сказал Михайлов. - Анкета - это полдела... Оттого и расспрашиваю... Ты Первую Речку знаешь? Ладно. Так вот... через нее военные грузы идут, там депо... белые бронепоезда ремонтируют! Надо этим ремонтом заняться. Понял? Дело несложное, но тонкое. Ты слесарем работал, напильник держать сумеешь, ну, а уж что касается ремонта и ребят - тоже надо суметь... Молодежи там много. Сговоришься с ними? - Попробую! - ответил Виталий. 3 Несколько дней Виталий, по совету Михайлова, не выходил из дому. Охранка рыскала по городу. Ли зашел как-то вечером к Виталию и сказал, что Михайлов очень встревожен активностью контрразведки, Семена уже отправили на Сучан, Степанов скрывается, и ему, Ли, тоже пришлось отказаться, по настоянию Михайлова, от выступлений в театре. Виталий поселился у матери Любанского, на Орлиной Горе, откуда весь порт был виден как на ладони. Маленький домик ее был построен чуть ли не в год основания Владивостока, из бревен, каких уже полвека не видели в городе. Он стоял над обрывом. Хлопотливая хозяйка, Устинья Петровна Любанская, умела следить за домом: все внутри блистало чистотой, комнаты были всегда выбелены, стекла протерты до полной прозрачности, полы выкрашены желтой краской, нехитрая мебель - столы, стулья, кровати, комод - все свидетельствовало о хозяйственности Любанской. Комнаты странно напоминали каюты. Муж Любанской был моряком-механиком. На самом видном месте в столовой висела фотография Устиньи Петровны с мужем. Сняты они были после венца. Устинья Петровна, в фате и подвенечном наряде, с букетом цветов, гордо сидела на фигурном станочке, изображавшем скалу. Механик стоял возле нее, положив одну руку на плечо жены, другую выгнув кренделем. Японский веер, китайские болванчики, малайский крис, бамбуковые шкатулки, страусовые перья, морские камешки бог знает с каких побережий, рисунки на полотне, коробочки из ракушек, акулий зуб, ремень из кожи крокодила - сувениры на память о дальних плаваниях механика - виднелись всюду, развешанные по стенам, либо сложенные в определенном, годами не менявшемся порядке. Все напоминало о механике, которому Устинья Петровна хранила неизменную верность и считала его как бы в дальнем (очень дальнем!) плавании. Тикал на стене морской хронометр. Трепетала стрелка "буреметра". Каютный термометр с красной спиртовой палочкой уютно устроился в простенке, благожелательно и услужливо показывая и зимой и летом одну и ту же цифру - 18 Цельсия. Ставни, напоминавшие о тех временах, когда в городе было небезопасно жить, - сейчас уже не встретишь их во всем городе, - были покрашены веселенькой голубой краской; крошечную веранду оплетали вьющиеся растения - горошек, вьюнок, плющ. Цветы были страстью Любанской. Фикусы, рододендроны загромождали комнатки. Виталий то и дело наталкивался на них. Виталий не умел скучать. Невольное заключение свое он использовал для того, чтобы подзаняться. Имущества у него было немного, но большую часть его составляли книги. Целые дни проводил он теперь в маленькой комнатке, которую отвела ему Устинья Петровна. - Что это, батюшка, тебя не видно и не слышно? - спрашивала его Любанская, заглядывая в комнату. - Все читаешь? Смотри-ка зачитаешься... У нас один баталер так - все читал, читал, а потом в воду и кинулся. - Ну я не кинусь! - смеялся Виталий. - То-то, что не кинешься, сама знаю... А все равно - все не перечитаешь. Шел бы со мной, старухой, поговорил, что ли... Зная, как уважает и слушается черноглазого паренька ее сын, старушка благоволила к Виталию. Догадывалась ли она о той роли, какую в жизни ее сына играл Бонивур, последнему было непонятно. Устинья Петровна не задавала ни сыну, ни постояльцу никаких вопросов. Было ли ее поведение простой осторожностью или за этим стояло раз навсегда принятое решение - не вмешиваться в жизнь молодых, никто не знал. Однако часть своей любви к сыну она перенесла и на Виталия. Старалась по-своему развлечь его, если замечала, что у постояльца было дурное настроение. Нелюбопытная, когда дело касалось Бонивура или сына, она, как все старушки, проявляла крайнее любопытство во всем остальном. Обычно приносила с базара ворох новостей, и Виталий подшучивал, что Устинья Петровна на базар ходила не за покупками, а за бесплатными новостями. Старушка степенно оправдывалась: - Ну и что? Ну и послушаю... Уши не завянут. А иной раз так интересно рассказывают, что и не придумаешь. - Так ведь вздор говорят-то. - Ну уж, и вздор! Это как смотреть... А то и не вздор. Виталий смеялся: - Что холера в виде червяка ползает по улицам? - И ползает, батюшка. - Что по городу святая молитва ходит, в пещере найденная? И кто ее получит, должен семь раз переписать да дальше пустить - и тогда война кончится и все хорошо будет? Устинья Петровна обидчиво поджимала губы. - Ну, ты как хочешь, верь или нет! А молитва эта силу имеет. Как перепишешь ее семь раз, так мысли в такой порядок придут, что кажется... Виталий хохотал. - Так вы, Устинья Петровна, переписывали? - Ну и переписывала... А тебе что? - Пришли мысли в порядок? - А то как же? Конечно, пришли! Ты вот смеешься надо мной, старухой, а у самого ума-то не хватает, чтобы меня уважить да помолчать... - Да я молчу уж, мама! - говорил примирительно Виталий. Стоило ему назвать Устинью Петровну мамой, ссора мгновенно утихала. Однажды Устинья Петровна вернулась с базара поздно. С корзинкой в руках, не раздеваясь, она прошла в комнату Виталия. Присела на стул. - Все сидишь? - А что? - Послушай меня, что скажу... Она подсела поближе. Доверительно, вполголоса, сказала: - Витенька! Говорят, на Русском Острове подпольщиков арестовали. А? Ты не слыхал? Виталий встревоженно посмотрел на Устинью Петровну. "Неужели новые аресты?" - пронеслось у него в голове. И тотчас же ему представились Борис Любанский и Козлов, которым опасность угрожала ежечасно... Устинья Петровна, заметив, как изменился в лице ее постоялец, поспешно добавила: - Говорят, отбили этих арестованных в городе... У Виталия отлегло от сердца, он сообразил, что речь идет об Ильченко.