еще день, еще неделя - ну, может быть, еще месяц, - и я нырну под радужные ворота! Конечно, не буквально: на дворе стоит еще только март - какая радуга в марте? Откуда это ощущение близкой радости, почему я вдруг вообразила, будто радугу можно догнать или даже войти под нее, не знаю. Как-то, когда стало известно, что Матвея вместе с остальными 183 киевскими студентами, сданными в солдаты, скоро освободят, и все мы ежедневно ждали его приезда, - мы с Катюшей Кандауровой и Гришей Ярчуком шли вместе по улице. Шли и молчали. Был великий пост, от церквей плыли волны колокольного звона. Издалека, от железной дороги, доносились паровозные гудки. Невозможно было вообразить себе что-нибудь более пленительное, чем чистота этих весенних звуков. Ведь в течение всей зимы они доходили до нас, словно закутанные в вату. А сейчас они звенели гулко, необыкновенно явственно, прозрачно, как незамутненная родниковая вода. Бывают такие минуты, когда в жизни, как в сказке, все кажется возможным, правдоподобным, ни капельки не удивляет. Так было с нами в этот день. Когда из сизоватого, сумеречного тумана вдруг появился высокий человек, протягивавший руки к нам, мы нисколько не удивились. Правильнее было бы, конечно, сказать, что хотя шел-то он навстречу нам троим, но руки протягивал Кате: - Катюша... Курносик! И Катя тоже ничуть не удивилась. Она только выдохнула: - Матвей!.. И полетела к нему, как тополиная пушинка. Не сговариваясь, мы с Гришей взялись за руки и юркнули в переулок. Мы долго бежали, чтобы уйти подальше от Кати и Матвея, чтобы не мешать их встрече, оставить их вдвоем... Мы напрасно так стремительно убегали от них - они и не думали гнаться за нами или хотя бы звать нас. Наверное, они даже не заметили, что нас вдруг не оказалось больше возле них. Мы с Гришей остановились, поглядели друг на друга. - Матвей приехал! - радостно сказал Гриша. - Да... А про себя я подумала: "Теперь Матвей и Катюша войдут в счастье, как в ворота радуги". Минувшим летом, в первый раз за два года, приехала к родителям Лида Карцева. Когда она пришла ко мне, мы так обрадовались друг другу, что сперва долго молчали. Мы только смотрели друг на друга. Смотрели требовательно, придирчиво, словно проверяя по списку памяти - все те же ли у нас лица, глаза, руки... Да, все было то же, и вместе с тем все было чем-то ново! Теперь Аида была выше ростом (как, вероятно, и я), стройнее, чем прежде. Серо-голубые глаза ее смотрели как будто еще умнее, еще глубже. Но это была она, Лида! Я видела это и смеялась от радости. И она радовалась, что я прежняя. Только когда мы заговорили - обе одновременно, - нам показалось, чта изменились наши голоса: стали словно ниже. Но и к этой перемене мы привыкли мгновенно. В ту первую встречу мы говорили с Лидой долго - ведь нам столько надо было рассказать друг другу! "А у нас...", "А у вас...", "А помнишь?..", "А где теперь?..", "А что теперь?.." Говорили и о смешном, и о печальном, о пустяках и о серьезном. За два года Лида прочитала очень много книг, но беспорядочно: все, что попадалось под руку. У тети-поэтессы - декадентскую литературу. У тети-романистки - классиков, новейшие книги и журналы. В общем, оказалось, что хотя и разными тропинками, но шла Лида с нами в ногу. И вот от Лиды я услыхала о тех воротах, в которые она собирается пройти... к счастью! - Он - наш преподаватель! - рассказывала Лида. - Русского языка и словесности... "Преподаватель"? Я даже испугалась. В моем воображении "преподаватель" - это кто-то из нашей кунсткамеры: это Лапша, или бывший директор Тупицын, или Федор Никитич Круглов, похожий лицом на незлую гориллу, или учитель физики с невкусной кличкой "гиена в сиропе"... Неужели Лида полюбила такого? Брр! Словно угадав мою мысль, Лида спешит успокоить меня: - Ему двадцать шесть лет. Всего два года, как он окончил университет. Я дам тебе почитать его книгу о Пушкине... Нет, Шурочка, он тебе понравится - он умный, веселый! Но как же могло случиться, чтобы воспитанница Смольного института и преподаватель... Где они могли встретиться вне Смольного, познакомиться, полюбить друг друга? Все это произошло в доме у тети-романистки. Во время прошлогодних рождественских каникул Лида жила у тети. Алексей Дмитриевич приходил к ним часто, водил и возил Лиду по пушкинским местам Петербурга и Царского Села. Они с Лидой вместе бегали на коньках, ездили в театры, бывали в Эрмитаже и музее Александра III. Каникулы кончились, ученье в Смольном возобновилось - и тут произошел курьез. То есть это как посмотреть: синявки решили, что это не курьез, а страшный скандал. Во время каникул Лида и Алексей Дмитриевич совсем забыли, что они учитель и ученица, а не просто знакомые. Встретившись с ним в Смольном (он подошел к ней во время перемены), Лида забыла, что она должна "макнуть свечкой" - сделать реверанс, - забыла, что она должна держаться с ним "по-чужому". Она привычно поздоровалась с ним за руку (то же и при прощании!), и они проговорили целую маленькую перемену (пять минут). Что тут поднялось! Чего только не наговорили ей классные дамы и начальница Смольного (воспитанницы должны называть ее "маман", то есть "мама")! "Как? Вы здоровались и прощались за руку с преподавателе?,-? С чужим мужчиной? Вы разговаривали с ним "сан фасон" (тс есть запросто), как с добрым знакомым?" - Ох, Шурочка, вышел мне этот разговор с Алексеем Дмитриевичем боком! - вздыхает Лида полушутя, полусерьезно. Не помогли никакие ухищрения синявок. Конечно, Алексей Дмитриевич не стал больше подходить к Лиде на переменах... Но ведь они любили друг друга, а для того чтобы сказать это глазами, достаточно одной секунды. В заговор вступила тетяроманистка: она передавала письма от Денисова - Лиде и от Лиды - ему. Пасхальные каникулы прошлого года Лида снова провела у тети. Опять они с Алексеем Дмитриевичем встречались ежедневно. Теперь они оба видели перед собой ту радугу, под которую войдут, как только Лида окончит Смольный. Пребывание Лиды у родителей во время прошлогодних летних каникул пролетело незаметно. Все мы - старые Лидины друзья: Варя, Маня с Катей, Леня, я, - все мы были рады Лиде, чувствовали себя с ней так, словно бы и не разлучались на целых два года. Накануне своего отъезда в Петербург Лида пришла ко мне в сумерки - посидеть на прощание. Мы сели в моей комнате, как бывало в детстве: вдвоем в одну качалку. Тогда было просторно, теперь стало тесно. Но нас эта теснота не тяготила. Мы сидели, как сестры, так дружно и радостно! Лида снова рассказывала мне об Алексее Дмитриевиче Денисове. Какой он хороший, талантливый. Одна беда: здоровье у него хрупкое. Слабые легкие... На прощание я спросила: - Будешь писать, Лида? - Непременно! Только не волнуйся, если будут провалы в переписке. В Смольном - как в тюрьме... Какая-нибудь мелочь, пустяк - и я уже разобщена с миром. Тетя больна или уехала на время из Петербурга, - и вот уже некому опустить письмо в ящик. В начале августа Лида уехала в Петербург. Она писала довольно часто, но это были пустые, ничего не значащие открытки. "Крепко целую тебя, дорогая Шурочка! Твоя Лида". А по краю открытки мелконькими буковками: "Тетя Маруся все хворает, я ее совсем не вижу". Или: "Тетя все время на даче, на Черной Речке..." Из этого я понимала, что Лиде некому дать письмо для отправки мне. "Значит, и с Алексеем Дмитриевичем Лида не переписывается, бедная!" - думала я. Но мне и в голову не приходило, насколько ей трудно, моей подружке! Узнала я об этом совершенно случайно. Во время недавних рождественских каникул Ивана Константиновича и Леню осчастливила - наконец! наконец! - сама "тучка золотая"! Впервые за целых три года к ним приехала Тамара. Трудно описать, как ее приезд ВЗВОЛНОВАЛ и обрадовал Ивана Константиновича! За эти годы она несколько раз обманывала его и Леню. То обещала "приеду на рождество", то "ждите на пасху". Прошлым летом случилось даже, что Тамара написала: "Мы с тетушкой Евдокией Дионисиевной едем на воды в курорт Карлсбад. Проедем через ваш город в ночь с 15 на 16 июля. Если вам нетрудно, дедушка и Леня, приезжайте повидаться со мной на вокзал. Поезд стоит двадцать минут. Успеем наговориться всласть! Вагон международный 1-го класса". Иван Константинович так расцвел, засуетился с таким добрым, заботливым теплом, что на него просто приятно было смотреть. Леня тоже был веселый - тут уж никаких сомнений быть не могло: на этот раз Тамара приедет, хотя и на двадцать минут всего! Вот и телеграмма, сообщающая номер поезда и номер вагона! Поезд должен был прибыть в пять часов утра. Задолго до прихода поезда Иван Константинович и Леня, принаряженные, накрахмаленные, напомаженные, выутюженные, начищенные до блеска, стояли на платформе. Шарафут держал корзину цветов, самую большую, какую удалось достать в цветочном магазине. Леня ждал Тамару с красивой бонбоньеркой, а Иван Константинович - с корзиной фруктов. Они стояли на платформе, смотрели в ту сторону, откуда должен был прибыть поезд, - и ждали... И не дождались! То есть поезд-то, конечно, пришел. Но из международного вагона никто не выглянул. Ломиться в поезд, будить спящих пассажиров Иван Константинович и Леня, конечно, не стали. Вагонный проводник на их робкий вопрос: "Не знаете ли, в этом вагоне едет графиня Уварова с племянницей?" - пожал плечами и внушительно сказал: - Пассажиры изволят почивать. Будить не положено. Спустя несколько дней от Тамары получили открытку с видом "Шпрудель-Колоннаде" в Карлсбаде. В углу открытки было изображение ласточки, несущей в клюве символ счастья: четырехлистный трилистник. Для письменного сообщения места почти не было. "Дорогие дедушка и Леня! Какая чепуха вышла с поездом! Не сердитесь. Я нечаянно проспала". В углу открытки около ласточки было нацарапано: "Эта ласточка несет вам мои поцелуи!" Иван Константинович пережил этот случай очень тяжело. Такого глубочайшего равнодушия Тамары к нему и Лене он всетаки не ожидал. - Д к кому и к чему она не равнодушна, эта девочка? - сказал папа. - Впрочем, нет, я не прав: есть в мире одно существо, которое этот вундеркинд Тамара даже обожает: самое себя, свою особу! Если бы эта графиня-тетка внезапно обеднела, потеряла состояние, дома, дачи, имение, деньги, Тамара бы в тот же день упорхнула от нее... - "По лазури весело играя..." - произнесла я вспомнившиеся мне слова Катеньки Кандауровой, сказанные несколько лет назад о Тамаре. - Вот именно "по лазури весело играя"! - подхватил папа мрачно. - Она бы и не оглянулась на то место, где осталась ее обедневшая тетушка. Ни одной слезы не пролила бы над ее бедой... Вундеркинд! Но вот после напрасных, не выполненных ни разу обещаний Тамара в самом деле приехала этой зимой - последней нашей институтской зимой! - на рождественские каникулы к Ивану Константиновичу и Лене. Я видела ее только один раз. Мы с мамой взбунтовались и впервые не согласились идти к Ивану Константиновичу для встречи с Тамарой. - К Ивану Константиновичу всегда рада пойти! - сказала мама с неожиданным, необычным для нее упорством. - А к Тамаре идти не хочу. Если она помнит нас, если хочет увидеться с нами, пусть приходит к нам. Тамара в самом деле пришла (вероятно, настояли Иван Константинович и Леня). Они пришли все трое, но говорила одна Тамара. Хорошенькая, прелестно одетая, она трещала обо всем, что угодно, трещала без умолку. Никогда я не слыхала такой неумной, пустой болтовни. - Ты с Аи дои Карцевой в одном классе учишься? - спросила я. - Увы, в одном! - Тамара сделала гримасу. - С ней ведь беда случилась. Вы слышали? - Нет, не слыхали. А что? - Романчик завела. Это Лида-то! Скромница, схимница! И с кем, спросите? С учителем нашим, словесником Денисовым. Правда, он красивый, даже, можно сказать, породистый, но всетаки... И можете себе представить, три месяца назад Денисов заболевает, не ходит на свои уроки, ничего о нем не известно... Ну, Лидочка наша, конечно, в грустях! Днем бледна, ночью плачет... И вдруг случайно она слышит разговор двух наших классных дам между собой, надо ж такое! Одна классная дама говорит: "Почему это Денисов не является на уроки?" - "Денисов? - отвечает другая. - Разве вы не слыхали? У него скоротечная чахотка объявилась, он умирает!" И что бы вы думали? - Тамара обводит нас глазами, словно приберегая к концу самый эффектный номер своего рассказа. - Лида Карцева при всех в рекреационном зале слышит этот разговор о своем драгоценном Денисове и - хлоп в обморок!.. Тамара хохочет. - А дальше что? - спрашиваю я. - Чего же еще "дальше"? Ромео помирает, Джульетта лежит в обмороке! - веселится Тамара. Перевожу глаза на Леню. У него горят уши. Он на меня не смотрит... В тот же вечер мы с Леней бежим к Лидиной маме - Марии Николаевне Карцевой. Она подтверждает рассказ Тамары: Лида в самом деле лишилась чувств, услыхав разговор классных дам. Лида давно не имела никаких известий о Денисове. На уроки он не являлся. Она знала, что он болен, но чем болен, тяжело ли, не знала: тети-романистки не было в Петербурге. Мария Николаевна телеграфировала тете-поэтессе. Та обо всем разузнала и сообщила: Денисов в самом деле был очень сильно болен - у него был тяжелый катар легких. Тетя-поэтесса восстановила нарушенную переписку между Лидой и Денисовым. Весной, когда Лида окончит Смольный институт, она и Денисов обвенчаются и поедут на юг - долечивать легкие Алексея Дмитриевича. - Шельмы-то какие, Лидка и Алексей Дмитриевич! Потихоньку влюбились, обо всем договорились, нам с отцом одно осталось - благословить! Милая Мария Николаевна! Она остается верной себе. Прелестная, красивая, молодая, глаза мечтательные, а рот - по-детски большой рот девочки-лакомки. Значит, Лида и Денисов после выпускных экзаменов подадут друг другу руки и войдут в ворота под радугой... Пусть будут счастливы! Мы идем с Леней домой, Леня очень мрачен. Я не спрашиваю почему... - Тамарка-то, а? - говорит он с гЪречью. - Не понравилась она тебе? Мне очень не хочется отвечать правду. Но ведь иначе - не по правде - мы с Леней друг с другом не говорим. - Нет, - отвечаю я тихо, - не понравилась. - Она ведь тоже замуж собирается! - сообщает Леня с какой-то кривой усмешечкой, на которую неприятно смотреть. - За кого? - За бульдога. За старого бульдога... У-э-э-э! - Леня делает такую гримасу, словно его тошнит. - Перестань, Ленька, противно! - А мне, думаешь, не противно? Она нам с дедушкой фотографическую карточку жениха своего показала. Барон! Такая бульдожина, тьфу! - Так зачем она? - удивляюсь я. Леня подражает восторженной интонации Тамары: - Богач удивительный! Тетушка Евдокия Дионисиевна говорит про него: "Конечно, он не Адонис, но какое богатство!.." Я молчу. - Сказать тебе, о чем ты сейчас думаешь? - спрашивает Леня, но уже своим собственным голосом, добрым, чуть насмешливым. Мы с Леней иногда играем в такую игру: "Хочешь, скажу, о чем ты думаешь?" И ведь очень часто угадываем! - Хочешь, .скажу, о чем ты сейчас думаешь? - настаивает Леня. - Скажи! - поддразниваю я. - Скажи, давно я глупостей не слыхала! - Ты думаешь: "Как же так? Лида и Денисов скоро войдут под "ворота радуги"... И Тамара со своим бульдогом - тоже?" Это ты думаешь? Да ведь, ми-и-илая! - вдруг говорит Леня с расстановкой. - Радуга-то ведь отражается и в луже! И в это ее отражение даже легче войти, только, как говорится, ступи ногой - и вошел! - Нет, Леня, не угадал! Я о другом думала. - О чем? - О том, как тебе повезло, что ты с дедушкой остался. Леня отвечает не сразу. - А конечно, повезло... - говорит он задумчиво. - Был бы и я такая пустая бутылка, бесструнная балалайка, как Тамара. Но только - надо быть справедливым! - тут не в одном дедушке дело: в друзьях, товарищах, в Александре Степановиче. Да мало ли! В вашей семье - вы же мне как родные! Даже, может быть, в тебе, Шашура... Хотя ты, конечно, личность глуповатая... Глава двадцать вторая. СТРАДА Начались экзамены. Письменные. Мы уже сдали письменный русский. Тема: "Характеристика Бориса Годунова по произведению Пушкина "Борис Годунов". Сдали мы уже и письменную арифметику, и письменную геометрию благополучно. Правда, это далось с таким напряжением, что, если рассказать, никто не поверит. Впрочем, рассказывать мы никому не собираемся, все это держится в совершеннейшей тайне, и знают эту тайну всего несколько человек. Для остальных, не посвященных, все должно объясняться тем, что мы очень хорошо проводим помощь отстающим. Всех неуспевающих приходящих учениц мы разбили на группы по десять человек в каждой. С ними еще с начала марта занимаются выпускные гимназисты: решают с ними задачи и примеры. Занятия эти отчасти платные. Ведь нельзя требовать, чтобы, например, Гриша Ярчук, - он живет исключительно на свой заработок от частных уроков - даром отдавал нашим неуспевающим два часа своего времени ежедневно! Да еще в такое время, когда у него самого идут выпускные экзамены в гимназии. Поэтому каждая неуспевающая ученица, с которой занимаются в такой платной группе, уплачивает своему руководителю по десять рублей в месяц. С теми же ученицами, кто не может платить, занимаются Леня Хованский и Стэфа Богушевич, тоже ежедневно, тоже по два часа в день, но бесплатно. Ленина группа приходит заниматься к нему домой. Там же - в другой комнате квартиры Ивана Константиновича - дает свои уроки и Стэфа Богушевич. Группе Гриши Ярчука гостеприимно предоставила свою квартиру Варвара Дмитриевна Забелина, Барина бабушка. Гораздо труднее было наладить все с пансионерками. Пришлось прежде всего просить у Мопси разрешения устраивать ежедневно двухчасовые занятия по математике в самом институте. Подумав, Мопся пошла доложить Колоде и испросить у нее разрешение. Против всех институтских обычаев, преследующих "действия скопом", разрешение было дано. Ведь случай-то исключительный: с математикой катастрофа! Директор занимался с нами кое-как, затем вовсе умер, потом не было никого, а новый преподаватель почти все время хворал. В результате экзамены на носу, а знаний ни бум-бум! Пансионерок мы тоже разбили на две группы. С одной группой занимается Лара Горбикова, с другой - Варя Забелина. По их словам, пансионерки знают еще меньше, чем приходящие. Это и понятно. Во время каникул почти все приходящие хоть немножко да повторяют пройденное. А пансионерки, бедняжки, попадая ненадолго домой, хотят только наслаждаться радостью чувствовать себя дома. Они избегают всего, что могло бы напомнить им об институте, ученье, уроках. От этого ли или от чего другого, но среди пансионерок, рассказывают Варя и Лара, иные не знали, что "а", помноженное на 2, составит 2а. И это за полтора месяца до выпускных экзаменов! - А почему же Маня Фейгель нынче с отстающими не занимается? - удивляется Меля Норейко. - Лара Горбикова у вас профессор, Варя и Стэфка - тоже профессора... А Маню не берете ? - Не берем! - отвечаем мы. - Маня недавно скарлатиной болела, ей нельзя переутомляться: врачи запретили. На самом деле это не так. Маня не занимается с отстающими по другой причине. Но это та "штучка", которую Маня сама же и придумала. Об этом дальше. Мы с Люсей сидим в саду около дома, где она живет с матерью. Сад принадлежит домохозяевам, но жильцы имеют право гулять в нем. Мы с Люсей занимаемся, сидя за круглым столом, врытым в землю. Перед нами разложены тетради и учебники. Через два дня письменная алгебра, но мы не работаем. Нам не до того. Из раскрытого окна доносится тоненький - вот-вот оборвется, как ниточка! - голосок Люсиной мамы, Виктории Ивановны: Он уехал, жених! Он - в чужой стороне. И вернется сюда он не ско-о-оро... - Вернется жених не скоро... Вот шельма жених! - бормочет Люся, думая о чем-то другом. - Арифметику, конечно, сбагрили, геометрию - тоже. А вот как послезавтра с алгеброй будет? - гадаю я. Голос Виктории Ивановны приближается к нам: Он вернется, жених, когда будет весна! С солнцем божьим взойдет солнце радости... - Жених идет! - предостерегает меня Люся. - "Сколько времени понадобится для наполнения бассейна, если одна труба..., а другая..." - говорю я вслух условие задачи. За моей спиной слышу шажки Виктории Ивановны по песку дорожки. - А труженицы мои все пишут, все учатся! - И Виктория Ивановна обнимает в одном охвате обе наши головы. - Скоро угощу вас чудным блюдом, называется "гусарская печень"! Рецепт у меня еще от бабушки. Вот была кулинарка, моя бабушка! Столовники сегодня мне ручки расцелуют! - Фикторий Ифан, - дурачась, пищит Люся с немецким акцентом, - ви мешайт нам работать! Посмеявшись, Виктория Ивановна возвращается в дом, к плите, - стряпать "гусарскую печень". - Несчастье с мамой! - Люся не то шутит, не то грустит. - людей купят печенки, нарежут ломтиками, поджарят с луком, картошкой - дешево и сердито. А главное - все сыты. А нас душат бабушкины рецепты, мы делаем гусарскую печень а ля гоп-гоп-гоп! Продуктов уходит прорва, а есть эту бурду невозможно... - Есть еще одно хорошее блюдо: мексиканское тирли-тирли из протертых пупков птицы киви-киви! - напоминаю я Люсе. По дорожке торопливо идет Стэфа Богушевич. Увидев, что мы с Люсей смеемся, она радуется: - Ну, слава богу! Маня, значит, принесла? Стэфа всегда говорит громко. Это у нее такое правило: "Если не приготовила урока и ничего не знаешь, отвечай учителю что хочешь - хоть чепуху, - но громко и очень уверенно: тройка обеспечена!" Это у нее вошло в привычку. Стэфа и сейчас спросила: "Маня, значит, принесла?" - так громко, что в окне немедленно показывается голова Виктории Ивановны. - Кто пришел?.. Ах, Стэфочка. А где Маня? Что она такое принесла? Посмотрев на нас с отчаянием, Люся успокаивает мать: - Фикторий Ифан, ви мешайт нам работать! - Ну хорошо, не буду, - миролюбиво соглашается Виктория Ивановна, отходя от окна. - Ну чего ты вопишь, Стэфка? - выговаривает ей Люся шепотом. - У моей мамы слух, как у горной козы! Ты еще ничего не сказала, ты только собираешься сказать, а уж мама слышит! - И еще тише Люся добавляет: - А Мани почему-то все нету... Но вот наконец и она, Маня! Мы смотрим на нее - и скисаем, как стоялая простокваша. Маня очень бледная, очень грустная. - Неудача, Маня? - Да. Неудача... - Тихие слова Мани слетают еле слышно с ее губ. - Не дал? - Не дал. - А ты у него просила, Маня? - Нет, не просила. Не такой он человек, чтобы надо было его просить, напоминать ему. Он все сам помнит: и что алгебра через два дня, и что мы ждем... Ничего я ему не сказала, только, прощаясь, посмотрела на него. А он... он отвел глаза. - Значит, не дает! - заключает Стэфа. - Значит, не может дать! - поправляет Маня. - Почему - не может? - Не знаю. Старшая сестра его, Юлия Григорьевна, - замечательная женщина, она и геометрию мне передала! - вышла сегодня в переднюю провожать меня. Я смотрю на нее, ничего ке говорю, она сама все понимает. "Не спрашивайте, говорит, Маня! Ни о чем не спрашивайте!" И ушла в комнаты. - Но ведь геометрию-то он нам дал! И так хорошо получилось: все, как одна, решили! - А может быть, именно поэтому? - гадает Маня. - Может быть, начальство стало догадываться? Надо нам и о самом Горохове подумать: если все откроется, он не просто вылетит, а как пробка из бутылки! Его уже никуда не пустят преподавать, ни в одно учебное заведение... А ведь у него семья! - У кого семья, Манечка? - спрашивает Виктория Ивановна, появляясь в окне. Маня не успевает ответить. Ее перебивает Люся: - У Данетотыча, мама, у швейцара нашего. Громадная семья! Жена и восемь человек детей! Они в деревне живут. - И славные детки? - интересуется Виктория Ивановна. - Прелестные! - с жаром расписывает Люся. - Все блондины с черными глазами! А у самой маленькой девочки на ручке шесть пальчиков! Мы от души веселимся: никаких деток - ни с пальчиками, ни без пальчиков - у Данетотыча нет. - Скажите на милость, шесть пальчиков! - поражается Виктория Ивановна и, спохватившись, спешит к плите, где, может быть, пригорает "гусарская печень"... - Вот что я вам скажу! - И Стэфа отчеканивает раздельно, упираясь пальцами в круглый стол и покачиваясь в такт своим слезам: - Сейчас... Я... Иду... К нему... К Горохову. Вот! - И что ты ему скажешь? - Что я ему скажу? Скажу: "Не-хо-ро-шо!" - Немного! - Могу сказать и больше, - продолжает Стэфа. - По арифметике, скажу, мы вас ни о чем не просили, так? Так. Мы ее еще в младших классах проходили и теперь сами повторили. А по геометрии и алгебре с нами никто не занимался, так? Что же нам - пропадать? Так? Вот что я ему скажу! - Очень грубо! - сердится Маня. - Грубо и неблагодарно. Он нас пожалел - он дал нам задачи по геометрии. Он многим для нас рискнул! А мы... Но Стэфа упрямо перебивает ее: - Нет, я с ним еще о другом поговорю, с Гороховым! Хорошо, скажу, не давайте нам задач по алгебре - ну и что получится? Почти весь класс провалится, так? И тогда, тогда станет ясно, что с геометрией дело было нечисто. Кто-то дал нам задачи - мы и решили. А по алгебре мы задач не получили - ну и утонули, как котята в помойном ведре! Так? Позабыв всякую осторожность, мы все в запальчивости кричим друг на друга не хуже, чем Стэфка. Она продолжает вопить: - Вы как хотите. А я сейчас пойду к Горохову. - Нет! - останавливает ее Маня. - Нельзя тебе одной идти. Если дело раскроется, скажут: "Какие нахалы эти поляки!" - Пусть со мной Саша пойдет, - предлагает Стэфа. - Еще того не легче! - недовольна Маня. - Скажут: "Это все поляки и евреи воду мутят!" Пусть с вами идет кто-нибудь из русских девочек... - Я! - вызывается Люся. Уговариваемся: пойдем в пять часов. До тех пор, говорит Маня, у Горохова побывает врач. Еще условливаемся: к четырем часам я зайду за Стэфкой, потом мы вместе с нею забежим за Люсей. И тогда все втроем на Шопеновскую улицу: к Горохову. В общем, "штучка", придуманная Маней, состояла в том, что Горохов дал ей экзаменационные задачи по геометрии. Она передала их нам, а мы - руководителям всех групп для отстающих. Эти задачи руководители дали своим ученицам в числе многих других задач - не говоря, конечно, что именно эти задачи будут на экзамене!- чтобы они решили их, разобрали по косточкам, объяснили как можно лучше. Вот почему Маня не взяла на себя заниматься ни с одной из групп. Этим она оберегала не себя, а Горохова. Ведь если бы эта затея провалилась, если бы начальство дозналось, что мы от кого-то получили экзаменационные задачи, а с отстающими занималась бы и Маня, - сразу стало бы ясно, от кого мы их получили. Именно оберегая Горохова, Маня осталась по виду далека от придуманной ею "штучки". Дома обедаю, рассказываю маме и папе вкратце, что над нашим классом нависла беда и что мы с Люсей и Стэфкой идем к Горохову выручать класс, добывать задачи. Конечно, мама, по своему обыкновению, делает все возможное для того, чтобы придать мне "приличный вид": пришивает мне беленький воротничок, заставляет меня надеть новые туфли и - господи, за что мне такая мука?! - лайковые перчатки. С ума сойти, честное слово! - Мамочка, - пытаюсь я отвертеться от Перчаток, - времени у меня в обрез, я уж перчатки по дороге надену, на улице. - Обещай мне, что наденешь. Обещай! - Если не надену, пусть шакалы гложут мои кости! Пусть орлы склюнут все пуговицы с моих ботинок! Клянусь... - "Нет, Шуйский, не клянись!" Сделай мне удовольствие, - просит мама ласковым-ласковым голосом, - надень перчатки сейчас, а то забудешь... По крайней мере, я буду знать, что ты пошла на улицу, как приличная девочка, в перчатках. Нечего делать - надеваю... Окаянные перчатки, сколько я еще намучаюсь с ними в этот злосчастный день! Иду сперва за Стэфкой. Вхожу в квартиру с вывеской на дверях: ПОРТНОЙ ВОЕННЫЙ И ШТАТСКИЙ АНТОН БОГУШЕВИЧ В первой комнате сам Богушевич, громадный, громкоголосый, как Стэфка, кроит что-то из разложенной на столе материи. На поклон мой он не отвечает, но молча смотрит на меня выжидающим взглядом. Хочу пройти дальше, в следующую комнату. - Вам, паненка, кого надо? Не узнает он меня, что ли? - Мне - Стэфу... - отвечаю я очень растерянно. - Стэфании нет дома. В ту же минуту кто-то отчаянным, дробным громом стучит изнутри в запертую дверь Стэфкиной комнаты. - Не верь ему, Саша! - кричит голос Стэфки. - Я здесь. Он меня запер! Не велит мне идти с вами... - Запер я ее. Да... - мрачно подтверждает Богушевич, с ожесточением кроя ножницами материю. - Я с себя жилы зачем тягну? Я с себя жилы тягну, чтобы дочка институт скончила, образованная была. А она вот что выдумала!.. И зачем тебе это надо? - кричит он, укоризненно кивая в сторону запертой двери. - Ты же ж сама эту матэматику хорошо знаешь! - Да-а-а! - всхлипывает за дверью Стэфа. - Я выдержу, а подруги мои пусть пропадают, да? - Ну, как себе хочешь... - притворно спокойно говорит Богушевич. - А я пойду к вашему директору, все ему расскажу. - Кого ты накажешь? Себя самого! - кричит Стэфа. - Ну, донесешь ты директору, он меня из института выгонит! И останусь я необразованная! - Все равно пойду! - упрямо повторяет Богушевич, наклоняя голову, как бык, собирающийся бодаться. - Вот сейчас надену пальто и пойду к директору! - Татусь! - Стэфка с силой стучит в дверь. - Если ты донесешь директору, я повешусь! Я к бога кохам, повешусь! Вот здесь, в моей комнате, сниму с крюка лампу и вместо нее повешусь! Богушевич смотрит на меня огорченными глазами. - Она может... - шепчет он мне. - Она всякое галганство (окаянство) может... А ваш папаша, паненка, он знает, куда вы идете? - Конечно, папа знает! - И пускает вас? - А как же не пустить? Минуту-другую Богушевич молчит. Потом вздыхает. Потом поворачивает ключ в замке запертой Стэфкиной двери. Стэфка влетает в комнату такая заплаканная, что у нее не видно глаз. Она бросается на шею отцу - и оба плачут. (Они очень нежные, отец с дочкой, хотя с утра до вечера только и делают, что грызутся и наскакивают друг на друга, как кошка с собакой!) - Но, но... То иди уже себе! - разрешает Богушевич, утирая большим клетчатым платком свои и Стэфкины слезы. - Иди, наказанье мое! - Куда я пойду, татусю, старый ты галган (окаянец, разбойник)? Куда я пойду, ведь я два часа сидела запертая и вся распухла от слез! Видишь, татусю, Саша даже новые перчатки надела, чтоб к Горохову идти! - Надень и ты, пожалуйста! Нет у тебя перчаток, что ли? - Не могу я идти, когда я такое чупирадло (чучело)! Нет уж, иди ты, Саша, иди, с Люсей без меня!.. К Люсе я спешу почти бегом. Столько времени потеряно у Стэфы! В саду, около круглого стола, Люси нет. Вхожу в дом. В углу длинной облезлой кушетки сидит Люся, поджимая под себя ноги в одних чулках. Мрачная - у-у-у! Сентябрь сентябрем! - Люська, - пугаюсь я, - ты что? - Ничего!- отвечает она с таким видом, словно я перед ней ужас как виновата. - Почему ты такая? - Какая еще - такая? Какая есть, такая есть... - Брось глупости, уже без двадцати минут пять! - А вам бы прежде думать. Раскричались, раскудахтались под окном! Думаете, кругом одни глухие? Нет уж, ступайте со Стэфкой без меня. - Стэфка не может идти. - Почему? - По дороге расскажу, сейчас некогда. Идем! - Да не могу я идти! - рыдает Люся. И такое же эхо раздается из соседней комнаты. Голос Виктории Ивановны пытается запеть: "Он уехал, жених..." - и обрывается рыданием. - Ага, теперь она плачет! - шепчет Люся. - Как я с тобой пойду, когда она мои туфли в шкаф заперла! - И заперла! - отзывается из соседней комнаты Виктория Ивановна. - И еще запру, и всегда буду запирать! Ах, ах, "мы к Горохову пойдем! Задачу просить"! А вы своего Горохова знаете? А вдруг он полицию позовет, чтобы вас арестовали? - Нет уж, Саша, - заявляет Люся нарочно громко, явно не для меня, а для Виктории Ивановны, - ступай уж ты одна... - И тут же шепотом: - Я босиком побегу, в одних чулках... Пропадай моя телега, все четыре колеса. Ну, простужусь! Ну, околею! Наплевать! И Люся выпрыгивает в одних чулках через раскрытое окно прямо в сад. Мне остается только последовать за ней - уже без четверти пять. Заворачиваем с Люськой за угол дома. И тут из другого раскрытого окна в нас летят две бомбы. Это Виктория Ивановна выбросила нам вслед Люсины туфли. Одна из них попадает Люсе прямо в голову, другая повисла, зацепившись за ветку, и раскачивается на кусте крыжовника. - Фикторий Ифан! - кричит Люся, обуваясь. - Я фас фею жизнь обожаль и буду обожать! Мы бежим, но Люся вдруг останавливается. - Фу ты, черт! Она мне одну мою туфлю выбросила, другую свою... Бестольковый Фикторий Ифан! - Возвращайся, перемени! - Ох, нет, дураков нет! Она меня уже не выпустит! Нельзя описать, до чего комично выглядит Люся, култыхаясь по улице в чужой туфле! Виктория Ивановна ростом ниже, чем Люся, ноги у нее тоже соответственно меньше, чем Люсины. Материнская туфля то соскальзывает с ноги и отлетает вперед, то Люська возит этой ногой, прижимая подошву к тротуару. Прохожие оглядываются на нас с удивлением: я в идиотски-желтых лайковых перчатках, Люся тащит ногой свою правую туфлю, как козу на веревке. Вероятно, это страшно смешно. Но нам с Люсей не до смеха: мы опаздываем к Горохову. - Ох, чертобесие! Ох, чертобесие! - с отчаянием стонет Люся всякий раз, когда ее туфля отскакивает в сторону, как резвый жеребенок, играющий с матерью. У Горохова мы ведем себя поначалу до невозможности глупо. Люся стоит перед ним на одной ноге. Я, конечно, забыла снять свои ненавистные перчатки и важно подала Горохову лапу в желтой лайке. Потом, спохватившись, стала стаскивать их с рук и положила на стул. Мы стоим перед Гороховым и молчим. Понимаем, что наше поведение просто невежливо, но не можем себя заставить разомкнуть уста. Горохов - милый, добрый человек! - хочет нас подбодрить. Он улыбается, подает нам стулья: - Ну, выкладывайте! Тут Люся вдруг выпаливает: - Мы к вам пришли... Ну вы сами понимаете! Горохов становится серьезным: - Нет, не понимаю. В чем дело? - Нас послали... - Кто послал? - Мы хотим вас просить... - вступаю я в разговор. - Вы уже раз давали нам... - Что я вам давал? - хмурится Горохов. - Когда? Я вас вижу здесь в первый раз. Мы гибнем! Не можем придумать, как, какими словами выразить свою просьбу. В сказках тут полагалось бы случиться чуду. Но мы не в сказке, чудес не бывает. В довершение всех бед Люся вдруг видит в зеркале свое отражение. Пока мы бежали по улице, ей было не до отражения в витринах и зеркалах. Увидев себя, Люся приходит в ужас - она подхватывает в руки мешающую ей туфлю Виктории Ивановны, опрометью бежит к двери и, не простившись, убегает. Здрасте! Я осталась совсем одна. И тут - наконец! - случается чудо! - Симочка... - слышится в дверях ласковый голос. - Ступай, Симочка, ляг. Я тут все скажу без тебя. В комнату входит высокая красивая молодая женщина. Около нее, тесно прижимаясь к ее руке, стоит милая девочка в очках. Серафим Григорьевич радуется их появлению, как утопающий спасательному кругу. - Познакомьтесь: мои сестры. Юлия Григорьевна и младшая наша - Дося... А я, простите, в самом деле пойду лягу. Оставшись с Юлией Григорьевной и Досей наедине, я немного прихожу в себя. Для того чтобы окончательно "разговорить" меня, приободрить, Юлия Григорьевна задает мне несколько вопросов - посторонних, не относящихся к экзамену по алгебре. Я отвечаю. Становится уютно, как дома. Мы смеемся над тем, что смешно. Становится почти весело. - Досенька, детка, уроки у тебя сделаны?.. Так ступай, девочка, ступай заниматься. После ухода Доси Юлия Григорьевна говорит мне негромко: - Вы напрасно заговорили с братом. Он об этом ничего к~ должен знать. И по геометрии задачи давала Мане я... - Она ненадолго замолкает, потом добавляет еще тише: - Сейчас дам вам алгебру. Прижимая к груди драгоценную алгебру, спускаюсь бегом по лестнице. Вдруг за мной дробно-дробно бегут чьи-то шаги. В уме мелькает: "Раздумала! Бежит за мной, чтоб взять обратно!" И хотя эта мысль совершенно нелепая и я отлично сознаю это, но все-таки я припускаю рыси. Преследователь тоже ускоряет бег. Вылетаю из подъезда и мчусь галопом вниз, по Шопеновской улице. К счастью, из-за угла выезжает похоронная колесница, за нею - толпа провожающих ее людей. Это останавливает мой марафонский бег. Меня догоняет раскрасневшаяся, запыхавшаяся младшая сестра Горохова - Дося. - Вы забыли у нас перчатки... И она протягивает мне эти стократ проклятые орудия пытки из желтой лайки. "Никогда! Никогда в жизни! - яростно обещаю я самой себе. - Умирать буду, а перчаток не надену!" Глава двадцать третья. "ЗЕЛЕНАЯ УЛИЦА" Идут экзамены. Волнения, сильнейшее напряжение всех сил, бессонные ночи. Одуряющая, отупляющая зубрежка. Иногда мне кажется, что я набиваю мозги колбасным фаршем из цифр, дат, имен, правил, законов природы! Все это воздвигло какую-то стену между нами, учащимися, и окружающим миром. Что происходит по ту сторону стены, нам неизвестно. Мы не общаемся ни с кем, кроме наших друзей гимназистов, а они живут в такой же оторванности ото всего, в таком же отупении от зубрежки, как и мы. Мои ученики, наборщики Азриэл Шнир и Степа Разин, временно перестали ходить ко мне на уроки: очень, говорят, заняты. Прервал занятия с нашим кружком и Александр Степанович. Как-то, встретив меня и Люсю случайно в Екатерининском сквере, он очень обрадовался нам. А уж как мы-то ему обрадовались! Мы садимся все трое на лавочку, чтобы немножко поговорить. Александр Степанович расспрашивает обо всех участниках кружка, о том, как идут у нас экзамены. - Скоро, - говорит он, прощаясь с нами, - скоро, надеюсь, стану посвободнее. А сейчас - уж не сердитесь! - занят, ну, просто выше головы! Пожав наши руки, он торопливо уходит. Как всегда, очень худой и бледный, он, быстро растаяв, исчезает в сумеречной сизи. Вечерний туман сходит на землю, как "дымный занавес" в театре. От этого все вокруг кажется ненастоящим, как театральные декорации. Люся вдруг говорит: - Мне почему-то сейчас показалось: больше я Александра Степановича не увижу... - Не болтай вздора! - сержусь я. - Предчувствие у меня... - оправдывается Люся. - Предчувствие у нее! С этими экзаменами мы понемногу превращаемся в настоящих психопаток! У меня нет таких мрачных предчувствий, как у Люси, но мне вдруг становится грустно: почему мы с Люсей не сказали Александру Степановичу, что мы его часто вспоминаем, что нам скучно без занятий с ним? Ему это, наверное, было бы приятно. Потом идем к Люсе и всю ночь готовимся к экзамену по истории. Уместились в Люсиной комнате на удивительно неудобной кушетке, облезлой и закругляющейся, как любимый кот Виктории Ивановны, Султан, когда он потягивается, выгибая спину в виде вопросительного знака. Лихорадочно листаем учебники, задаем друг другу вопросы. - Теперь ты, Люся! - предлагаю я сонным голосом. - Кто был римским императором после Нервы? Люся совсем спит. - После императора Нервы... или Минервы? Нет, нет, Нервы... Он, наверное, очень нервный был, как ты думаешь, Ксанурка? - Спроси об этом завтра экзаменаторов. А теперь отвечай на мой вопрос! - После Нервы, - вздыхает Люся, - императором был этот... ну, вот... как его? Ага, Урлапий. - Какой Урлапий? - смеюсь я. - А, вспомнила, вспомнила! Его звали Ульпитрий. - Ульпий Траян, а не Ульпитрий! Люська, не спи. Ведь провалимся! - Так, господи, а я что говорю? Это самое... Вот именно - Пирлитрий! - Ульпий Траян, а не Пирлитрий. - Вот, вот, именно Траян! Откуда ты еще какую-то Ульпу взяла? Траян, просто Траян, и никаких. И он еще воевал с даками. А кто такие были даки? Что-то я запамятовала... А, знаю, они жили в Дакии! В этой тяжелой борьбе со сном мы видим в окно, как небо побелело перед рассветом - "умывается молоком". Мы в полном изнеможении. Так же как Люся называла Ульпия Траяна - Урлапием, так и я вдруг начинаю путать императора Каракаллу с кораблем-каравеллой, на котором Колумб плыл в Америку. Солнца еще не видно, но оно уже близко, оно начинает золотить маленькие розоватые ноздри цветочков смородины. Мы закрываем учебники - можно поспать часа три-четыре. Спим в одежде - жалко тратить хоть минуту на раздевание. Я засыпаю тотчас же. Но - вот несчастье! - на Люсю как раз в это время нападает охота говорить о своих сердечных делах. - Как ты думаешь, Ксанурка? - М-м-м... - Ксанурка, ответь мне только на один вопрос! - На один? Пожалуйста... - Владя Свидерский сделает мне предложение этим летом? Как тебе кажется? Ну что может мне казаться? Я никогда не видала Владика Свидерского. Он живет в другом городе. Порой у меня мелькает подозрение, что Владя Свидерский существует только в Люсином воображении. Ну могу я знать, сделает он Люсе предложение стать его женой? Но я так мучительно хочу спать, так мечт