У Глаза опять не вздулось, а у Антона прибавилось немного. -- Нет,-- сказал Глаз,-- тебя, Антон, с такой опухолью от работы не освободят. Надо на какое-то другое место садить. -- Я придумал! Знаешь куда? Я посажу сразу несколько пчел на яйца. Они-то с ходу опухнут. В санчасти скажу, что меня пнули. Поймали по пчеле. Огляделись, не наблюдает ли кто за ними. Антон сел на траву и расстегнул ширинку. Посадив двух пчел и, не дожидаясь, сильно ли у него опухнет, поймал еще одну. И опять не получилось. -- Все равно, Глаз, я их обману. Мне на этапе один парень интересную мастырку рассказал. Закошу на триппер. -- Да ты давно на свободе не был. Скажут: где ты мог подцепить? -- А я же только с этапа. Скажу: может, в бане. -- Что за мастырка? -- Спичку надо вставить серой в канал. С другого конца поджечь и терпеть, пока будет гореть. Когда догорит до серы, вспыхнет и обожжет. Понял? -- Понял. Но терпеть надо. Вытерпишь? -- Конечно. Когда окурками выжигал, больнее было. А здесь больно будет секунду. Пошли. Антон и Глаз сели на траву. Антон сказал: -- Закрой от ветра. Огонь медленно полз к Антошкиному концу. Стало больно. Антон терпел. Огонь приблизился к каналу, и сера вспыхнула. Но сера была чуть-чуть влажная и вспыхнула вдругорядь. Стиснув зубы, Антон даже не ойкнул. Вытащил сожженную спичку, застегнулся и закурил. -- Когда загноится,-- сказал он,-- пойду в санчасть. Дня через два Антон покатил в санчасть. Загноения, правда, не получилось. "Но ничего,-- думал Антон,-- все равно должны триппер признать". -- Так, что у тебя? -- спросила медсестра. Антон помолчал, глядя на медсестру, женщину средних лет. Неудобно было начинать говорить, но он все же выдавил: -- Член у меня болит. Кроме медсестры, в медкабинете находилась женщина в гражданской одежде. Она сидела в стороне. Антон на нее покосился. -- Ну,-- сказала медсестра,-- показывай. Антон расстегнул брюки. -- Это у тебя от онанизма,-- засмеялась сестра, поглядев на свою подругу,-- посмотреть бы на твое лицо, когда ты кончаешь.-- И засмеялась опять. Она смазала его какой-то мазью. -- Бинтовать не будем. Все равно бинт спадет. Ходи, каждый вечер смазывать будем, и быстро заживет. Антон, вернувшись из санчасти, рассказал Глазу, что триппер у него не признали. Теперь по утрам он с трудом оправлялся. За ночь образовывалась короста и струя с трудом ее прорывала. В санчасть Антон ходил недолго. Стеснялся медсестры. Недели через две все зажило. Приближалась родительская конференция. Ребята писали письма домой, звали родителей приехать. Во время родительской конференции -- она проходила раз в год -- родителям разрешали ходить по зоне. Глаз еще не писал, все откладывал, а писать было пора. Оставался месяц. Глаз сказал Антону, что к нему, наверное, приедет отец. -- А ко мне мать не приедет. В отпуске она была. Да и денег у нее нет. Работает техничкой и брат маленький. С кем его оставить? С мужем мать Антона разошлась. -- Глаз, а я все же думаю из колонии вырваться,-- говорил Антон.-- Я первому секретарю нашего райкома написал несколько писем и отправил через шоферов. Одно письмо -- еще из больнички. Ругаю его матом, стращаю, что как освобожусь -- замочу. Каким матом я его крою, ты почитал бы! -- А зачем? -- Как зачем? Надоест ему письма мои получать -- он отнесет их в милицию. Они меня за хулиганство и угрозы -- к уголовной ответственности. Вызовут. Раскрутят. За мелкое хулиганство добавят год. Зато я из Одляна вырвусь. Прокачусь по этапу. В тюрьме посижу. А там и на взросляк. -- А не боишься, что первый секретарь райкома может письма в колонию переслать, и тогда с тобой здесь будут разбираться? Прикажет хозяин на толчок сводить. И отнимут полжизни. Я тебе не советую такие письма писать. -- Да не пошлет он их сюда. Откуда он знает, что меня за это могут избить? Нет, я рассчитываю -- он письма в милицию отнесет. 10 В седьмом отряде перед родительской конференцией решили разучить новую песню. Воспитатель Карухин предложил марш "Порядок в танковых войсках". Ребята выучили песню за один день. На репетицию их собрали в ленинской комнате. Роги, бугры, шустряки разбежались по зоне. Остальные -- чуть больше пол-отряда -- встали, как в строю, по четыре человека. Разучиванием песни руководили воспитатель Карухин и рог отряда Мехля. -- Ну,-- сказал Мехля,-- приготовились -- запевай! Ребята недружно затянули: Страна доверила солдату Стоять на страже в стальных рядах... -- Отставить! -- приказал Карухин.-- Вы что, строевую разучиваете или покойника отпеваете? Приготовились. Начали! Получилось чуть живее. Спели первый куплет. -- Отставить! -- резанул воздух рукой Карухин.--Вы что, в самом деле на похоронах? Веселее, говорю, а не мычать... Передохнули. Расслабились. Три-четыре! Опять пропели первый куплет. -- Издеваетесь надо мной!--заорал Карухин.--Мы что, спрашиваю, поем панихиду или советскую строевую? Сегодня в цехе обойку дуплили. Кирпичев пожаловался Мехле, что все квелые, работают из рук вон плохо, и Мехля, собрав воспитанников в подсобке, прошелся палкой по богонелькам. С отбитыми руками заработали шустрее. -- Рома,--сказал Карухин, поглядев на Мехлю,--я выйду ненадолго, а ты пока поразучивай с ними один. -- Первая шеренга три шага вперед, марш! Воспитанники шагнули. -- А теперь станьте свободнее. Вот так. И Мехля начал охаживать ребят палкой, не разбирая, куда она попадала. Лишь по голове не бил. Отоварив первую шеренгу, принялся за вторую. Удары приходились по печени или почкам, ребята падали. Он перешагивал и дуплил следующую шеренгу. Глаза он отоварил два раза: один удар пришелся по богонельке, другой по грудянке. Мехля метил ударить его еще раз, но Глаз отскочил, и удар, предназначавшийся ему, пришелся другому пацану. Пацан рухнул на пол. Мехля построил всех опять в четыре шеренги. -- Теперь будете петь.-- И он отправился за воспитателем. Глазу показалось, что ребята затянули не строевую, а "Гимн малолеток": Что творится по тюрьмам советским, Трудно, граждане, вам рассказать, Как приходится нам, малолеткам, Со слезами свой срок отбывать. Но песня только чудилась ему. Глаз стоял в строю обкайфованный. Он поймал неплохой кайф, когда удар березовой палкой пришелся ему по груди. Мехля вернулся с Карухиным. -- Рома сказал, что теперь будете петь,--добродушно сообщил воспитатель,--давайте попробуем. Приготовились -- начали! Отряд громко, быстро запел строевую. Глаз еле шевелил губами. Сознание провалилось. В ушах теперь звучали две песни сразу: одна -- которую пел отряд, вторая -- "Гимн малолеток". Когда строевая была спета, воспитатель похвалил ребят и сказал: -- Давайте еще раз. Только теперь будем маршировать. Отряд затопал на месте и затянул песню. А Глаз не шевельнулся. Сзади его толкнули, он пришел в себя и, сообразив, что надо маршировать, зашагал на месте и подхватил строевую. -- Вот,-- сказал Карухин, когда кончили петь,-- сразу бы так -- давно бы гуляли. -- Он помолчал и громко скомандовал: -- Разойтись! Все повалили на улицу. Кто закурил, кто отправился на толчок, кто лег на траву. Глаз сел на лавочку. Закурил. Мысли путались. Сознание работало нечетко. Ему хотелось одного -- одиночества. Провалиться бы под землю и побыть одному. Но земля не разверзнется и не поглотит его. Куда деться? Где побыть одному? Если бы его толкнули сейчас с лавочки, он свалился б на землю. Сил сопротивляться у Глаза не оставалось. Такое состояние у него стало появляться все чаще и чаще, особенно после избиений. Он начинал думать о Вере, и появлялся ее образ, но вскоре расплывался, и на ее место всплывали отец или мать, но и они пропадали, и появлялись другие близкие лица. Потом появлялся кто-нибудь незнакомый, и Глаз часто моргал, стараясь прогнать его из воображения. Иногда с ним кто-то разговаривал. То утешал его, то ругал, снова успокаивал и говорил: "Терпи, терпи, Глаз, это ничего, это так надо. Ты должен все вынести. Ведь ты выдюжишь. Я тебя знаю, что же ты скис? Подними голову. Одлян долго продолжаться не будет. Ты все равно из него вырвешься". На этот раз Глаз мысленно спросил говорившего: "Как же я вырвусь? Отсюда многие хотят вырваться, но пока я знаю только двоих, тех, что подкололи своего кента, и их, пропустив через толчок, отправили в тюрьму. Но им полжизни отняли. Неужели и мне заработать вначале толчок, а потом раскрутку? Я не могу убить человека, ведь я же никого не убивал. А если бы и убил, все равно -- толчок. Единственное, что я могу сделать, -- убежать. Но как я убегу? И не такие пытались -- их ловили, пропускали через толчок и снова бросали в зону. Ну скажи, ну придумай, как вырваться из Одляна?" Голос ответил Глазу: "Ты должен побыть здесь подольше. Тебе надо пройти Одлян. Но преступлением из зоны не вырваться. Не выйдет у тебя ничего. Да, не убить тебе ни вера, ни рога. Ведь и мужчину того ты не убивал. Из тебя в Одляне хотят зверя сделать. Иначе станешь Амебой. Чтоб постоять за себя -- других надо бить. Рога и воры на свободе такими зверями не были. Зверями их сделала зона. Чтоб не били их, они дуплили других и поднимались все выше и выше. Одни стали рогами, другие ворами. Они тоже ни в чем не виноваты. Тебе до них не подняться. Ты еще не приспособился к зоне. Ты волей еще живешь. Придет время, и будет легче. А сейчас -- крепись. Помочь я тебе не могу. Ты должен пройти через одлянские муки, да твои муки и не самые страшные, есть пострашней, но с тебя и этих достаточно. Ведь многие живут в тыщу раз хуже тебя! Амеба -- твой земляк -- на свободе был неплохим шустряком, а здесь -- сломался. Не опустись до Амебы. Иначе будешь рабом. Из вас здесь изготовляют рабов. Чтобы работали, работали, работали... А воры и роги живут за ваш счет. Начальство их зажать не может. Если их зажать -- в зоне произойдет анархия. Воры поднимут вас, и от актива останутся перья. Воров не так много, но их авторитет выше, чем у рогов. Крепись. Вырваться из Одляна ты должен сам. Сам додумаешься -- как. Всех обманешь. Ты это можешь. Духом, я говорю тебе -- духом не падай. Встань!" Глаз соскочил с лавочки. "Погуляй около отряда. Сходи в толчок. Беретку можешь в карман не прятать. Никто с тебя ее сегодня не сорвет. Понял?" -- Понял,-- сказал Глаз вслух и тут же посмотрел на другую лавочку. На ней сидели ребята. Он подумал, не они ли ему сказали "встань", а потом сказали "понял?". Нет, ребята разговаривали между собой и даже не смотрели в его сторону. "Господи,-- взмолился Глаз,--кто же мне все это говорил? Не рехнулся ли я? Как сегодня день прошел? Днем работали. Мехля еще дуплил. Потом на обед. На второе плов был, то есть рис без масла и мяса. Потом разучивали строевую. Потом Мехля нас опять дуплил. По грудянке он мне сильно врезал. Потом я вышел на улицу и сел на лавочку. А потом? Потом я с кем-то разговаривал. Но лица я не видел. Может, пока я сидел на лавочке, то уснул и мне приснилось? Наверное, так и было. Но почему же я тогда не упал с лавочки, если уснул? Почему же я не упал? А-а-а, в детстве мне говорили, что я лунатик. Сонный в Падуне я несколько раз на улицу выходил. Сам, значит, спал, а ногами ходил, и не падал, и даже по лестнице спускался. Да, еще я помню, как я встал сонный и пил из кадки квас. Мать с сестрой тогда не спали, и, когда я напился, они стали со мной разговаривать. Я отвечал им. А сам в это время спал. Они поняли, что я сплю, и продолжали со мной разговаривать. Когда я проснулся, то никак не мог понять, как же я очутился в кухне. Неужели я опять стал лунатиком? Говорят, лунатики могут пройти по гребню крыши и не упасть. Если бы я, сонный, встал, перелез через запретку и ушел из зоны -- вот было б здорово! Говорят, лунатиков нельзя окликать, а те они могут проснуться и упасть". Глаз пошел в толчок. Оправился. Когда шел назад, вспомнил, что голос ему сказал походить около отряда, а потом сходить в толчок и не прятать в карман беретку. Теперь ведь так и вышло. Он, не думая об этом, погулял возле отряда, потом ноги его сами понесли в толчок, и, главное, он даже не думал, что надо спрятать беретку в карман, чтоб ее с головы не стащили. "Неужели я начал от этого Одляна сходить с ума? Неужели сойду? Нет, с ума сходить нельзя. Ведь если и правда сойду, мне все равно не поверят, скажут, что я кошу. Нет, Господи, нет, с ума нельзя сходить. Что угодно, только остаться в своем уме. Буду считать, что я пока в своем уме. И это мне все приснилось. Интересно, а я узнаю, что я сошел с ума? Если сошел, то я же не пойму, что я дураком стал. Вот у нас в Падуне Петя Багай. То ли он дураком родился, то ли потом стал, а если стал, то он же не понял, что теперь он дурак. Нет, если я так рассуждаю, то я, слава Богу, еще не дурак". 11 Долгожданная родительская конференция настала. Несколько сот родителей вошли в зону. В течение целого дня им можно находиться с сыновьями. Родители собрались на стадионе. С песнями, печатая шаг, отряды прошли вокруг футбольного поля, Когда смотр закончился, родителей пригласили в отряды. Глаз с отцом гуляли по зоне. На этот раз отец не плакал. Смирился ли он с тем, что его сын сидит в зоне, или сдерживал себя? -- А тебе что,-- спросил отец,-- досрочно не освободиться? -- Нет,-- ответил Глаз,-- придется сидеть все три года. Кум так и не вызвал Глаза. Надежда, что из заводоуковской милиции придет ответ и его заберут на этап, рухнула. -- Бородин так и работает начальником уголовного розыска? -- Работает. -- Ты его часто видишь? -- Да нет. -- Если увидишь, скажи, что был у меня на свидании. Дела, мол, идут хорошо. А главное, скажи ему, что я знаю одно нераскрытое преступление -- убийство -- и я бы мог им кое в чем помочь. Скажешь? -- Скажу. -- Скажи обязательно. Родители принесли в зону много еды. Еду разрешали приносить в неограниченном количестве. Воры и актив набили свои тумбочки банками. Завтра они прихватят их на работу и курканут. На черный день. На другой день в толчке все места были заняты. Пацаны месяцами недоедали, а тут нажрались вволю. Мест в Доме колхозника всем родителям не хватало. Алексей Яковлевич снимал угол у работницы производственной зоны. По совету сына он договорился с ней, чтоб она приносила Глазу на работу сгущенного молока. Отец оставил ей пять банок сгущенки и денег, чтоб, когда кончится молоко, она бы еще купила. Воры и актив гужевали целую неделю. У пацанов еда давно кончилась, а у них запасы были неистощимы. Денег они тоже насшибали и теперь выпивали чаще. Водяру в зону протаскивали в основном расконвойники, да и вольнонаемные их не забывали. Когда ворам или рогам к водке хотелось мяска, для них кололи кролика и жарили в кочегарке. В зоне было подсобное хозяйство--разводили кроликов и другую живность, но на стол в столовую не попадало ни крошки: съедали роги и воры. За кроликами ухаживал земляк Глаза. Он держался высокомерно и с земляками не со всякими разговаривал, потому что ему от воров и рогов поддержка была. У какого-то бугра в курке копченая колбаса испортилась, и он выбросил ее в кусты недалеко от отряда. К Глазу подошел Антон, к нему мать так на родительскую и не приехала. -- Глаз, колбасы хочешь? -- Хочу,--ответил Глаз. Антон подвел Глаза к подстриженному кустарнику. -- Вот, бери, ешь. В колбасе шевелились черви. Оценив шутку кента, Глаз рассмеялся. Они сели на лавочку. Но тут Антона позвал Томилец. Глаз закурил и заметил Амебу, который медленно, совсем не глядя в ту сторону, где лежала колбаса, приближался к кустарнику. "Неужели Амеба к ней?" И точно. Подойдя к кустарнику, Амеба сунул колбасу за пазуху и, не оглядываясь, пошел в толчок. На следующий день у Амебы болел живот и он часто бегал в туалет. По зоне прошел слух, что кто-то ковырнул посылочную и забрал часть продуктов. В седьмом отряде многие пацаны стали грешить на Амебу: раз он из толчка не выходит--в посылочную залез он. Его дуплили, а он плакал и говорил: "Не лазил, не лазил я в посылочную". Истинного шушару так и не нашли. Да и не искали особо, так как продуктов мало пропало. После обеда зону построили на плацу, и хозяин в сопровождении офицеров вышел на середину. -- Ребята!--обратился он к воспитанникам.--С первого августа в колониях несовершеннолетних вводятся режимы. Будет два режима: общий и усиленный. Наша колония будет общего режима. Изменений в режиме содержания не будет. Льготами, так как у нас режим общий, будете пользоваться теми же. 12 Дни, нанизанные на кулак, тянулись для Глаза и сотен воспитанников мучительно медленно. Отбой, скорее бы отбой наступал--они ждали этого слова и звука трубы с нетерпением. Расправляя постель, чтобы лечь спать, они знали одно: ночь, целую ночь к ним никто не подойдет, ничего не потребует и целую ночь их пальцем никто не тронет, После отбоя Глаз накрылся с головой одеялом и плакал. В Падун его потянуло. Он представлял, как идет по Революционной, главной улице села, и навстречу ему попадаются знакомые. Он здоровается, но ни с кем не останавливается. Глаз подумал: куда же ему идти дальше? С кем выпить бутылку водки, ведь он только что освободился. Отсидел три года. "А пойду-ка я лучше к Проворову и выпью водку с ним". В Падуне жил старик Проворов, сапожник без одной ноги. У него, кроме сапожного инструмента и кровати, на которой он спал, в доме ничего не было. Курил он махорку и был всегда навеселе. Жизнь свою тяжкую он заливал горькой. И Глазу сейчас, на одлянской кровати, захотелось с этим стариком выпить. Угостить его. Проворов обязательно заплачет, тогда и Глазу можно будет уронить слезу. Старик поймет его. А ночью Глазу снился сон. Будто он в наряде в столовой. И моют они полы. Но там, где он пробежит, прижимая тряпку к полу, остаются грязные следы его ног. У других ребят нет, а у него остаются. Бугор сделал замечание, чтоб он протер подошвы, но и после этого следы оставались. Тогда его стали дуплить. По голове. По грудянке. По почкам. Надеясь этим очистить его подошвы. Но нет, следы оставались. Тогда ему приказали сбросить коцы. И вот он моет босиком. Но теперь вместо грязных следов остаются кровавые. Актив взбесился. Его снова бьют и приказывают слизать кровавые следы. Глаз отказывается. Мелькают палки, и он падает на пол. Встает, и его снова бьют. Вдруг активисты, взглянув на пол, увидели, что и от других пацанов на полу остаются кровавые следы. Тогда они начинают избивать ребят, заставляя их слизывать кровавые следы. Но ребята упорно отказываются. И вот один парень после удара падает на пол и расшибает голову. У него струей бьет из головы кровь, и в одно мгновение пол становится красным. Активисты в ярости выбегают из столовой. Возвращаются с дужками от кроватей и начинают зашибать ребят. Глаз часто просыпался. Но когда засыпал, то снова видел этот кровавый сон. Он снова проснулся, в поту, и подумал -- хорошо, что это не наяву. И ему не захотелось засыпать, чтоб не видеть этот ужасный сон. Он лежал с открытыми глазами и наслаждался ночью, наслаждался блаженной тишиной, когда его не только не бьют, но и не кричат на него даже. Но сон все же его одолел, и он опять попал в столовую под дужки актива. На банке сгущенки, которую оставил отец, было написано, что сгущенное молоко выработано на Ситниковском молочноконсервном комбинате. А Ситниково не так далеко от Падуна. Эта банка так стала для Глаза дорога, будто он встретил земляка. В июне, когда у выпускников шли экзамены, Глаз написал заявление, что учиться он в десятом классе, в который его перевели, не сможет. Что не сможет учиться и в девятом, так как на свободе он школу только посещал, и потому просил перевести его в восьмой класс. В конце августа его перевели в третий отряд, так как в седьмом отряде восьмого класса не было. В третьем отряде он прожил месяц. За это время его никто и пальцем не тронул, но от этого ему было не легче. Все так же дергалась левая бровь, все так же он каждый день ждал ударов. Но странное дело, его не били. Не заставляли шестерить. В третьем отряде порядок был лучше. Массовых избиений не было. Воспитанников дуплили реже. В основном--за нарушения. Начальник отряда Канторович был более требовательный. Воспитательная работа велась только с активистами. И Канторович во всем полагался на актив. Да и не мог он иначе, хотя и стремился. Порядки в зоне были заведены до него, и Канторович кулак отменить не мог. Тем более что начальник колонии только на кулак и надеялся. Но Глаз и в восьмом классе учиться не смог. Другим голова была забита. И ничего в нее не лезло. Самое страшное для него было ждать. Ждать, когда он получит двойку и его отдуплят. А он двойки не получал. Ждать, когда за какое-нибудь нарушение побьют, но он нарушений не приносил. В третьем отряде ему жилось лучше, но тягостнее. Ребята были новые, и он мало с кем разговаривал. Нервы Глаза были на пределе. Он видел, как бьют других, и лучше бы и его отторцевали за компанию, чем так томительно ждать, когда и до тебя дойдет очередь. Бугор их отделения придумал новый способ дупляжа. Парень, который получал двойку, клал себе на голову стопку учебников и приседал с ними. А бугор дужкой от кровати бил по стопке. Получался тупой удар. В голове мутилось, на секунду-другую парень терял сознание. Некоторые после такого удара падали и роняли учебники. Глаз решил перейти в седьмой класс, В зоне, слава богу, ниже классом переводили, если кому учеба тяжело давалась. Он написал заявление, и его снова перевели в седьмой отряд. Теперь он попал в другое отделение. То, в котором он жил раньше, училось в десятом классе. После того как Мехля досрочно освободился, рогом отряда поставили Птицу. Вскоре на взросляк ушел Белый, и вором отряда стал Мах. Глаз теперь жил в одной спальне с ними. Птица и Мах скентовались. Вдвоем им было легче. Одному--досрочно освободиться, другому--ничего не делать и жить как хочу. Мах был авторитетнее Птицы, и Птица во многом на вора полагался. Сегодня опять двоих парней вели на толчок. Месяца не проходило, чтоб кого-нибудь не сводили. Наряд на толчок выписывал начальник отряда. Лишь за преступления начальник колонии давал наряд, и такое избиение смотрела вся зона. На этот раз парней вели за то, что они хотели замочить рога, а потом, чтоб их не повели на толчок, порезать себя. "Бездыханных, истекающих кровью, нас на толчок не поведут,--думали парни.-- Нас отвезут в больничку, в Миасс или в Челябинск, вылечат, а потом будут вести следствие и осудят". Их не страшило, что за убийство рога им дадут по десять лет, они больше боялись толчка: вдруг рога порежут, а себя не успеют. Тогда -- толчок. Одного парня звали Витя, срок у него был три года, второго-- Саша, он был приговорен к двум годам. На толчок их вели три бугра и рог, которого они хотели замочить. Все шестеро зашли в толчок. На улице осталось несколько человек, чтоб никого в толчок не пускать. Березовые палки были приготовлены заранее, и теперь бугры и рог, пройдя к противоположной от дверей стене, остановились. -- Ну,-- сказал рог негромко,--- хотели, значит, замочить.-- Он помолчал, размахнулся и сплеча ударил палкой ближнего, Витю, по богонельке. От адской боли Витя прижался к стене.--А ты,--сказал рог и обрушил второй удар на Сашу.--Кто из вас затеял это? Кто первый предложил меня замочить? Ну? Один из бугров крикнул пацанам: -- Отойти от стены, быстро! Бугор хотел потешиться палкой. -- Подожди,-- сказал рог бугру, и бугор отступил, давая рогу простор для размаха. Рог сделал по нескольку ударов, спрашивая парней, кто из них является организатором. Ребята молчали. Тогда рог, распсиховавшись, начал их бить по туловищу не останавливаясь. Парни оба признались, что являются организаторами. -- Не может быть,--вскричал рог,--чтоб оба задумали враз. Первый, кто первый из вас это предложил? Парни наперебой говорили: "Я",--и рог, ударив несколько раз по богонелькам, отошел в сторону. Он уступал место буграм. -- Не будем, не будем, больше никогда не будем,-- говорили ребята, изворачиваясь от ударов, которые обрушивали на них бугры. -- Стойте,-- сказал рог, покурив,-- хотите, чтоб вас не били? -- Хотим,-- в один голос ответили парни. -- Знаете, сколько в толчке дырок? -- И рог палкой показал на отверстия, в которые оправлялись. -- Нет,-- ответили ребята. -- Быстро залазьте в дыры, пройдите под толчком и сосчитайте, сколько дыр всего. Парни стояли, не решаясь лезть. Рог занес над головой палку. -- Или будем продолжать, -- Нам не залезть в дырку,-- сказал Витя. -- Залезете, и не такие залазили,-- ответил рог. Парни смотрели на отверстия и не двигались с места. -- Считаю до пяти. Раз... два... Пацаны ступили к отверстиям, рог перестал считать. Оба были щуплые и, просунув ноги в отверстия, а руками держась за мочой пропитанные доски, без особого труда проскользнули вниз. Здесь, внизу, по колено было испражнений, и резкий запах человеческих нечистот ударил парням в нос. Но что запах! Избитые, павшие духом, они не обратили на это внимания и, с трудом вытаскивая из нечистот ноги, стали продвигаться по направлению к выходу, считая при этом отверстия. Толчок был глубокий, его чистили несколько раз в год, и парни двигались, чуть согнувшись. Впереди шел Витя. Перед ним была темнота, лишь косые лучи света проникали в отверстия. "...пять, шесть..."--считал он отверстия, очень медленно двигаясь вперед. Яма толчка была вырыта с уклоном в одну сторону, чтоб его легче было чистить, и потому правая нога парней утопала в нечистотах глубже, чем левая. Резкий запах испражнений больше действовал на глаза, чем на обоняние, и потому глаза слезились. Если б сейчас рог спросил их, согласны ли они жить в нечистотах до совершеннолетия -- и вас никто пальцем не тронет, ребята, наверное, согласились бы. Парни понимали, что отверстия они сосчитают, но истязания не прекратятся. Их еще будут бить. А сейчас, ступая по испражнениям, они получили передышку. Как здорово, что их сейчас никто не бьет. После толчка жить им станет еще хуже. Они заминируются, и ребята не будут с ними общаться. Хоть вешайся. Чуть что, любая мареха на них может кышкнуть, а захочет -- ударить. А жить им, жить им в колонии почти что два года. "...семнадцать, восемнадцать,-- считал Витя, стараясь не сбиться со счета.--Уж лучше бы мне вообще отсюда не вылазить, а захлебнуться здесь... Девятнадцать, двадцать, двадцать один". Все, отверстия кончились. Витя и Саша еле вылезли. Бугор и рог стояли у выхода и курили. Толчок был наполнен запахом испражнений. Для парней была принесена их школьная роба. Она висела на раме без стекол, наполовину свешиваясь на улицу. Бугры и рог оглядели ребят. Испражнения с их ног сваливались на пол. Рог, сделав несколько быстрых шагов, остановился возле парней. Ткнув палкой в ногу Вите и испачкав конец в испражнениях, он приблизил ее к Витиному лицу. -- Ешь! -- зло сквозь зубы сказал он. Витя смотрел на конец палки, на нечистоты и молчал. -- Жри, падла,-- повторил рог. Витя опустил глаза. Сейчас ему хотелось умереть. Мир ему опостылел. Лучше бы он захлебнулся в испражнениях. -- Глотай, сука, а не то все начнется по новой. Подошел бугор и размахнулся палкой. -- Жри! -- И палка опустилась на отбитую богонельку. Рог приблизил палку с нечистотами почти к самым губам парня. Витя, давясь, проглотил. -- Мало! -- закричал рог.-- Еще! И Витя проглотил еще. Теперь рог приблизил конец палки к Саше. -- Ну... Саша, чуть поколебавшись, тоже съел испражнения. -- Еще! -- приказал рог. Саша проглотил во второй раз. Рог кинул палку в отверстие, отряхнул руки, будто они были в пыли, и закурил. -- Мойтесь и переодевайтесь.-- И рог вышел. Парни сняли робу, помылись холодной водой, которую для них принесли, и, надев школьную одежду, пошли в отряд. 13 За последнюю неделю в колонии было совершено несколько крупных нарушений. Трое пацанов подготавливали побег, но он у них не удался. Еще двое хотели замочить на работе бугра и ломануться через запретку. Особенно много пацанов стало курковаться в промзоне. Отряды снимаются, а воспитанников не хватает. Ищут спрятавшегося. Начальнику колонии инженер-майору Челидзе это надоело. Распорядок колонии срывается. Надо принимать срочные меры. И он вызвал к себе в кабинет рога зоны Паука. Паук был высокого роста, сухощавый, с угреватым лицом. У него был самый большой срок на зоне -- шесть лет. -- Садись,-- сказал он Пауку. Паук сел. Он всегда садился на этот стул, стоящий наискосок от стола. Хозяин был невысокого роста и толстый. Ноги под столом расставил широко. -- У тебя, Толя, срок шесть лет. Как же мы тебя будем досрочно освобождать, если порядок в колонии за последнее время ухудшился? Ты должен к своему досрочному освобождению навести порядок... Воры, я слышал, наглеют. Когда их прижмешь? Они на голову тебе скоро сядут.-- Челидзе замолчал и затянулся папиросой.-- В общем, так: к Новому году чтоб порядок навел. После Нового года будем тебя досрочно освобождать. И чтоб на работе никто не прятался. Такого быть не должно. Все, иди. Сегодня мне некогда. Через два дня из управления приезжает комиссия. Паук, вернувшись в отряд, послал гонцов за помрогами зоны и за рогами отрядов и комиссий. Первыми пришли помроги. -- Сегодня вся зона будет трупами лежать,-- говорил Паук, шагая по спальне.-- Я сейчас от хозяина. Дал он мне втыку. Еще насчет воров нам надо побазарить. Но это после. А сейчас по моргушке. И Паук по-отечески поставил им по одной. -- Зовите,-- сказал он помрогам. В спальню зашли роги. Коротко рассказав, о чем ему говорил Челидзе, Паук и его помощники поставили им по моргушке. Били они крепко -- Чтоб порядок был! -- кричал на рогов Паук.-- Не дай бог, если кто спрячется в промзоне или в побег соберется,-- вас зашибать буду. Чтоб все сегодня трупами лежали. Разъяренные роги пошли по отрядам. Собрав актив, они отдуплили его и, дав указания, выгнали. Теперь очередь дошла до ребят. Бугры, помогальники и другие активисты, пользующиеся авторитетом, начали дуплить их. Замелькали дужки. "Чтоб не курковались, чтоб мочить не собирались, чтоб в башке мыслей о побеге не было",-- приговаривал актив, обещая отнять полжизни, если будут нарушения. Не прошло и часу как Паук вышел от хозяина -- а вся зона была избита. Воров, конечно, никто не трогал. Да и попробуй их тронь. С ними будет особый разговор. И говорить будет Паук. Но воры на него плевали. На другой день Паук пошел по отрядам. С каждым вором он будет говорить с глазу на глаз. С вором зоны разговора не получилось. Он не стал слушать и вышел из отряда. И другие воры слушать не хотели. "А что тебе, Паук, от нас надо?" -- только и слышал он. -- Ты, в натуре, глушишь водяру не меньше,-- сказал Пауку вор пятого отряда Каманя.-- Досрочно хочешь освободиться -- освобождайся. Мы тебе не мешаем. А что вы прижать нас хотите, так это старая песня. Забудь об этом. -- Смотри, Каманя, не борзей. -- Что ты мне сделаешь? На х.. соли насыплешь? -- Увидишь. Паук ушел. Каманя остался сидеть на кровати. Они никогда не могли добром поговорить. "Ладно,-- думал Каманя,-- в печенки залез мне этот актив. Надо анархию поднимать. В ... их всех". И он пошел к вору зоны. Надо собирать сходку. -- Надо,-- поддержал его вор зоны. Воры собрались в спортзале. Все были недовольны Пауком. Было ясно: хозяин требует их зажать. Вор зоны Факел, высказав недовольство Пауком, лег на маты и закурил. Остальные воры тоже полулежали на матах. Слово взял Каманя: -- Еще летом было ясно, что после родительской Челидзе попытается нас зажать, факела перед родительской даже на десять минут не выпускали за зону. Кто приказал? Челидзе. Он, падла, и только он копает яму под нас. Паука он держит в руках крепко. Срок у него шесть лет, вот он им и играет. Паук из-за досрочки и сраку порвать готов. Не пора ли анархию поднять? Воры молчали. Каманя знал, что многие его не поддержат. И, тоже закурив, развалился на мате. -- Тебе до конца два года, Каманя,-- сказал Мах,-- а мне восемьдесят один день остается. Игорю еще меньше. Как хотите, но я против анархии. И воры в мнениях разделились: одни были за Каманю, другие за Маха. Если поднять анархию--кого-то надо мочить. И мочить не одного. Конечно, сами воры убивать никого не будут, но ведь они организаторы, и многим после дадут на всю катушку. По десять лет. А кому хочется сидеть столько? -- Ладно,--поднялся с мата Факел,--до Нового года никакой анархии не поднимать. А там--посмотрим. И еще насчет фуганков. Каманя, говори. -- В зоне фуганков много развелось. Мне известно, что на Канторовича работает несколько шустряков. Кто -- еще пока неизвестно. Но узнаем. На начальника режима работает еще больше. Наша задача найти несколько фуганков, и пусть они фуговать продолжают. Но они будут наши. Пусть они им лапшу на уши вешают. В каждом отряде надо взять по нескольку человек предполагаемых и попробовать выжать из них признание. Любым путем. Дуплить их надо подольше. Все равно кто-нибудь да сознается. А то и анархию не поднять -- сразу спалимся. После Камани заговорил Кот. Кота летом освободили досрочно, он был рогом отряда. На свободе он и месяца не погулял, как получил пятнадцать суток. В КПЗ, в камере, он раздел пацанов, и пацаны пожаловались на него. Решением суда Кота отправили назад в Одлян досиживать неотбытый срок. Челидзе, когда Кота привезли в колонию, собрал воспитанников на плац и долго читал мораль, что вот, дескать, на него надеялись, досрочно освободили, а он подвел коллектив колонии. Досрочка Коту второй раз не светила, и он стал вором. Осенью его с четвертого отряда за нарушения перевели в седьмой. Просто начальник отряда избавился от него. И вот Кот говорил: -- В нашем отряде есть Глаз. Он приметный. Его все, наверное, знают. Он пришел на зону весной. Учился вначале в девятом классе. Потом перешел в восьмой, и его перевели на третий отряд. Теперь он из восьмого класса перешел в седьмой. И его снова бросили в седьмой отряд. Я лично думаю, что Глаз на Канторовича работает. Никто так из отряда в отряд не бегает. -- Воры,--взял слово Каманя,--я Глаза знаю. Когда я летом играл на гитаре, он часто около нас вертелся. Песни слушал. А может, он не только песни слушал? Хорошо, Кот, не троньте его пока. Завтра я им займусь. После Камани заговорил Игорь, друг Маха, тоже с седьмого отряда: -- Глаз рыба та еще. Поначалу, когда он пришел на зону, ему кличку дали Хитрый Глаз. Но сейчас его здорово заморили. Если его подуплить, я думаю, он колонется. Каманя пришел в обойку и отозвал Глаза в дальний угол. -- Как дела? -- улыбнулся он. -- Нормально,-- ответил Глаз, а сам подумал: "Что это ему надо?" -- Ну а как твои успехи? -- все так же улыбаясь, спросил Каманя. -- Успехи? -- переспросил Глаз.-- Я сказал -- все нормально. -- Я понимаю, что у тебя все нормально, ну а насколько это нормально? Глаз молчал. Он думал. -- Ну-ну, думай, думай, я подожду. -- Каманя, не понимаю я, что ты спрашиваешь. -- Я спрашиваю тебя, а ты не понимаешь. Не может быть такого. Ты, Глаз, хитрый, не так ли? -- Хитрым Глазом звали вначале, а теперь просто -- Глаз. -- Раз тебя хитрым назвали, значит, ты -- хитрый. Каманя перестал улыбаться, окинул взглядом обойку и, убедившись, что в цехе никого лишнего нет, кивнул на тиски. -- Для начала скажи,-- он опять улыбнулся,-- как вот эта штука называется? -- Тиски. -- Тиски. Правильно. А ты знаешь, для чего они нужны? -- Ну, чтоб в них чего-нибудь зажимать. -- Молодец. А знаешь ли ты, что в них и руку можно зажать? Глаз не ответил. -- Погляди на мою.-- И Каманя показал левую кисть. Рука была изуродована. -- Видишь? Я тебе скажу -- чтоб это было между нами -- мне ее в тиски зажимали. И твою руку я сейчас зажму. Не веришь? Глаз смотрел на Каманю. -- Подойди ближе.--Каманя крутнул рычаг, и стальные челюсти тисков раздвинулись.-- Суй руку. Глаз подумал, какую руку сунуть, и сунул левую. Правая-то нужнее. Каманя, продолжая улыбаться, оглядел обойку. Парни работали. Сжимая тиски, он теперь смотрел одновременно на руку Глаза и на выход из обойки: вдруг кто зайдет. Ребята старались в их сторону не глядеть. Раз вор базарит, надо делать вид, что его не замечаешь. За любопытство можно поплатиться. -- Каманя, больно,-- тихо сказал Глаз. -- Я думаю, Хитрый Глаз, ты не дурак. Если я крутну еще немного, то у тебя кости захрустят. Согласен? -- Согласен. Каманя ослабил тиски. -- Вытаскивай руку. Глаз вытащил. -- Вот так, Глаз, если не ответишь мне на один вопрос, то я тогда зажму твою руку по-настоящему. Понял? -- Понял. -- Давно работаешь на Канторовича? -- Ни на кого я не работаю,-- ответил Глаз не раздумывая. -- Я тебя спрашиваю: давно работаешь на Канторовича? -- Каманя, я ни на кого не работаю, и на Канторовича не работаю. -- Ладно, запираться не надо. На Канторовича ты работаешь. Я отопру твой язык, можешь не сомневаться Так, даю две минуты на размышление. Подумай, прежде чем сказать "нет". Каманя весело оглядывал цех, весело смотрел на Глаза, и никто из ребят, кто видел, что Каманя с Глазом разговаривает, не мог подумать, что через две минуты Глаз будет корчиться от боли. -- Глаз, две минуты прошло. Давай руку. Глаз протянул опять левую. -- Почему левую подаешь? Правую бережешь... А я вот нарочно правую зажму. Конечно, тебе жалко правую. Ты ведь на гитаре хочешь научиться. Хочешь? -- Нет. Я пробовал. Не получается, И пальцы короткие. -- Ничего, сейчас будут еще короче. Значит, говоришь, на гитаре учиться не хочешь? -- Не хочу. -- Сожми руку в кулак. Вот так. Каманя раскрутил тиски шире. -- Всовывай. Глаз сунул кулак в тиски, и Каманя стал их медленно закручивать. -- Значит, на гитаре учиться не хочешь. А песни любишь? -- Люблю. -- Много знаешь? -- Много. Сейчас Каманя следил за рукой Глаза. Кулак разжался, и ладонь медленно стала сворачиваться. Больно. Но Глаз молчал. "Нет, надо сказать, хоть и не сильно больно",-- подумал он. -- Каманя, больно. -- Ерунда это. Все впереди. Каманя медленно поворачивал рычаг. -- Значит, ты любишь песни, много их знаешь. Молодец. Поэтому ты часто и слушал их, когда я пел, так? -- Так. -- А кроме песен ты ни к чему не прислушивался? -- Нет. -- Верю. Мы никогда там ничего не базарили. По крайней мере... -- Каманя подумал,-- лишнего. Но все же почему ты вертелся около нас -- Я песни слушал. -- Песни,--протянул Каманя и чуть сильнее придавил рычаг. -- Это хорошо, если песни. Глазу становилось невмоготу. Тиски так сдавили кисть, что он< перегнулась пополам: мизинец касался указательного пальца. Казалось, рука переломится, но гибкие косточки выдерживали. -- Глаз, а ну улыбайся. И знай: медленно буду сжимать, пока кости не хрустнут или пока не сознаешься. "Неужели еще и рука будет изуродована?" -- подумал Глаз -- Нет мочи, Каманя, ни на кого я не работаю. Каманя посмотрел на Глаза. -- Нет мочи, говоришь. Хорошо, я верю. Ты вот любишь песни, так спой сейчас свою любимую. К ребятам, которые работали в цехе, Глаз стоял спиной. Терпеть было невыносимо, и он тихонько запел "Журавлей", а