----------------------------------------------------------------------------
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
Наверху, на Елисейских Полях, где в это зимнее время уже с четырех
часов дня зажигались световые рекламы и освещались витрины огромных кафе,
шли ледяные дожди со снегом, а внизу, в длинных переходах метро, воздух был
теплый и неподвижный. Посередине одного из этих переходов, всегда на том же
самом месте, стоял старый, оборванный человек без шапки, с грязно-розовой
лысиной, вокруг которой, над висками и над затылком, торчали во все стороны
седые волосы. Как большинство парижских нищих, он был одет во что-то
бесформенное. И его пальто и его штаны имели такой вид, точно они никогда не
были другими, как будто их сделали по заказу именно такими, с этими мягкими
складками, с этим отсутствием сколько-нибудь определенных линий и контуров,
как платье или рубище, в которое одевались бы люди, принадлежащие к
какому-то другому миру, а не к тому, который их окружал. Этот человек стоял
недалеко от слепого юноши, игравшего на гармонии целыми часами одну и ту же
мелодию - "Болеро" Равеля, между двумя рекламами: на одной был изображен
ухмыляющийся усатый мужчина, державший в руке чашку кофе, марка и качество
были указаны внизу, в том месте, где тело этого человека было отрублено
прямой линией, под которой было сказано, что лучшего кофе не бывает. На
второй рекламе юная блондинка с блаженно счастливым выражением
фарфорово-розового лица развешивала на веревке простыни мертвенно-белого
цвета, выстиранные в теплой воде, куда был всыпан особенный порошок,
придающий белью невиданную белизну. Огромные бумажные листы с этими
рекламами годами висели на одном и том же месте, так же, как годами там
стоял старый нищий, такой же неподвижный, как усатый мужчина с чашкой кофе и
блондинка с застывшей на бумаге рукой, протянутой к простыне. Но он не видел
этих реклам; вернее, они не вызывали никакого отражения в его глазах, и если
бы его спросили, что было на этих листах бумаги, он не мог бы вспомнить.
Но его никто ни о чем не спрашивал. Уже много лет, с тех пор как он
стал нищим, одной из особенностей его существования было то, что он почти
перестал говорить, не только оттого, что он этого не хотел, а еще и потому,
что в этом не было никакой необходимости. Слова, и их значение, так же давно
потеряли для него свой прежний смысл, как все то, что предшествовало его
теперешней жизни. Однажды он увидел брошенную кем-то газету: она лежала на
сером полу коридора метро, и на первой ее странице огромными буквами были
напечатаны слова: "Война в Корее". Он посмотрел на газету своими тусклыми
глазами и не запомнил ни этого сочетания букв, ни их значения. Этой войны,
за которой следили миллионы людей во всем мире, для него не было, как не
было и ничего другого, кроме его собственного длительного бреда, через
который он медленно и неуклонно приближался к смерти. Иногда, когда он
выходил ночью из метро и шел по безлюдным улицам Парижа, через весь город, к
тому пустырю на окраине, где стоял огромный деревянный ящик, в котором он
ночевал, его останавливали полицейские и спрашивали, как его зовут, где он
живет и есть ли у него деньги. Не глядя на тех, кто задавал ему эти вопросы,
он отвечал, что его зовут Густав Вердье и что он живет возле Porte d'Italie.
Потом он вынимал из кармана и показывал им несколько кредитных билетов,
всегда одних и тех же. Полицейские отпускали его, и он продолжал свой путь.
Поздней ночью он добирался до своего ящика, отворял дощатую дверь,
запиравшуюся на крючок, нагибался, входил и сразу ложился на матрац,
служивший ему постелью. Этот ящик достался ему после того, как старик, такой
же нищий, как и он, который сам себе его построил и откуда-то достал матрац,
умер летней ночью от сердечного припадка и его через несколько дней
обнаружили полицейские, которые узнали о его смерти потому, что было жарко и
труп старика начал разлагаться. И когда ящик освободился, Густав Вердье
вошел туда и с тех пор там оставался. Ящик был пропитан трупным смрадом, к
которому он привык и который потом постепенно менялся, приобретал все новые
и новые оттенки. От вони в ящике сначала захватывало дух; но затем
становилось легче, так, точно в этом отравленном воздухе устанавливалось
какое-то неопределенное равновесие между опасностью задохнуться и
возможностью дышать. В этом ящике, от старика, который в нем умер, осталось
небольшое зеркало из полированной стали - все, что отражалось в нем,
приобретало холодный металлический оттенок; осталась еще свеча, коробка
серных спичек, тазик для воды, маленькое ведро, выщербленная бритва, кусок
мыла и серая тряпка, сквозь которую был виден свет и которая служила ему
полотенцем. Все это, входившее в то последнее представление о мире, которое
старик унес с собой в могилу, было на картонной коробке из-под консервов,
кроме ведра, стоявшего в углу. Больше у старика не было ничего.
Все это - и ящик с матрацем, и долгие часы в переходах метро, и
медленные ночные странствования через заснувший город, и то, что большинство
людей, которых он встречал или которые проходили мимо него, явно его
сторонились и смотрели на него невидящим взглядом, как смотрят на пустое
место, все это представлялось ему в течение последних месяцев и недель в
крайне смутных и неверных очертаниях, точно сквозь пелену тумана. Он давно
уже забыл о том, что можно испытывать желание есть: голодать ему никогда не
приходилось, всегда были деньги на кусок хлеба, сыр и вино; кроме того,
ранним утром в мусорных ящиках, стоявших на улицах, было легко найти остатки
пищи, выброшенной хозяйками; на центральном рынке достаточно было пройти
небольшое пространство, чтобы набить свою сумку овощами, подобранными с
земли. Но теперь ему, чтобы насытиться, нужно было очень мало. Он засыпал и
просыпался с одним и тем же шумом в голове, который начался в последнее
время и сквозь который все другие звуки доходили до него заглушенными и не
ясными. Иногда у него было такое ощущение, что его грудь вдруг охватывалась
точно железным обручем, он начинал задыхаться, и все, что было вокруг него,
сразу тонуло в этом ощущении боли и переставало существовать. Тогда он
закрывал глаза и прислонялся к стене, почти теряя сознание. Но через
несколько минут боль отпускала, он опять открывал глаза и мутно смотрел
перед собой, на серые стены, окружавшие его, на людей, которые проходили
мимо, на рекламы, которых он не видел. Он уже давно перестал не только
обдумывать что бы то ни было, но и думать вообще; это было то же самое, что
исчезнувшая необходимость говорить. И в этой немой и бездумной жизни
оставалась только смена ощущений - шум в голове, боль, сон, зуд кожи от
укусов насекомых, тяжелая вонь ящика, которую он чувствовал, входя туда
после долгого пребывания на воздухе, холод, жара, жажда.
И вот в последнее время к этому прибавилось что-то новое, это тоже было
ощущение, но очень особенное, ледяное и неотступное. И тогда он впервые за
все последние годы сделал над собой усилие, от которого давно отвык, подумал
об этом и сразу понял и значение шума в голове, и ощущение железного обруча
вокруг груди. Он вспомнил свой возраст - ему было семьдесят шесть лет, - и
ему стало ясно, что долгая его жизнь подходит к концу и что этого ничто не
может теперь изменить. С этого дня, стоя в коридоре метро, то закрывая, то
открывая глаза, он вновь начал думать о том, что занимало его мысли много
лет тому назад. Это было бесконечно давно, задолго до того, как он стал
таким, каким он был теперь. Вопрос, который в то время неотступно стоял
перед ним и на который, как он знал это и тогда и теперь, не было и не могло
быть ответа, - это был вопрос о том, какой смысл имела его жизнь, зачем она
была нужна и для какой таинственной цели возникло это долгое движение,
которое теперь привело его сюда, в этот теплый каменный туннель под
Елисейскими Полями. Сквозь шум в голове он опять услышал ту мелодию, которую
играл слепой юноша с гармонью. До сих пор он был настолько далек от
окружающего, что воспринимал эту музыку как механическое раздражение слуха,
не отдавая себе отчета в том, что это такое. Теперь он вдруг узнал эту
мелодию и вспомнил, что это было "Болеро" Равеля, которого еще в прежнее
время он терпеть не мог; ему всегда казалось, что в этом тупом повторении
одних и тех же варварских звуков, в их дикарском и примитивном ритме было
что-то, действующее на нервы. "Болеро" вызывало у него почти физическое
отвращение. Когда он это слышал последний раз? Он сделал усилие и вспомнил,
что это было очень давно, на концерте. Он отчетливо увидел перед собой
концертный зал, фрак дирижера, его лысую голову, ряды кресел, множество
знакомых лиц, мужских и женских, которые возникали перед ним или в
черно-белых рамках смокингов, воротничков и галстуков, или в вялых цветах
напудренной кожи женских шей и плеч, обрывавшихся там, где кончались платья,
над вырезанными линиями которых сверкали разными световыми отливами
ожерелья. Он вспомнил, как судорожно дергался дирижер в ритм музыке и такими
же дергающимися движениями вверх и вниз по струнам скрипок подымались и
опускались смычки. Он сидел тогда во втором ряду, не поворачивая головы в
сторону жены, чтобы не видеть ее лица и холодно-глупого выражения ее глаз.
Был декабрьский вечер с таким же ледяным дождем, как теперь, но в концертном
зале было теплее, чем в переходах метро. После концерта был ночной ресторан,
белое вино и устрицы, и в ресторане ему было так же неприятно, как в
концертном зале, и он с тоской смотрел, как неутомимо действовали толстые
пальцы его жены, которыми она держала раковины, и думал о том, когда он
наконец вернется домой и останется один с ощущением иллюзорной и
кратковременной свободы. И вот это возвращение домой, в тот пригород Парижа,
где находился особняк, в котором он жил, то, что он входил в свою спальню и
затворял за собой дверь, - это, в сущности, было похоже на его возвращение в
тот ящик, где он жил теперь, с той разницей, что теперь он был свободен.
Слепой юноша перестал на некоторое время играть, и "Болеро" умолкло.
Старик продолжал думать, все стараясь понять что-то, как ему казалось,
необыкновенно важное, возможность какого-то объяснения всего, которое от
него ускользало. Он был теперь свободен - потому, что он был никому не
нужен; у него не было ни имущества, ни денег, ни возможности какого бы то ни
было влияния где бы то ни было, ни возможности кому бы то ни было, чем бы то
ни было помочь или повредить, одним словом, ничего, что связывало бы его с
другими людьми и устанавливало какую бы то ни было зависимость между ним и
ими. У него даже не было имени, потому что людей с его фамилией были тысячи
и тысячи, так что она становилась почти анонимной и никому в голову не могла
прийти мысль, что нищий с грязно-розовой лысиной и окружавшим ее бордюром
седых волос, стоявший в коридоре метро под Елисейскими полями, и тот Вердье,
который был на концерте, где исполнялось "Болеро" Равеля, и об исчезновении
которого много лет тому назад писали все газеты, могут иметь между собой
что-то общее. О причинах этого исчезновения никто не догадался, и ни одно из
тех предположений, которые высказывались тогда в газетных статьях, не имело
никакого отношения к действительности - самоубийство, неудержимая страсть к
какой-то неизвестной женщине, двойная жизнь, которая этому предшествовала,
состояние дел. Дела оказались в полном порядке, никакой двойной жизни не
было, как не было ни страсти, ни неизвестной женщины. Люди, которые
принадлежали к той же среде, что и он, не были бы способны понять, как такой
человек, как Вердье, мог отказаться от жизни, которую он вел, и стать
бродягой и нищим - без того, чтобы его вынудили к этому какие-то
повелительные причины, - банкротство, разорение, помешательство, алкоголизм.
Но ничего этого не было - и поэтому, в области тех понятий, которые
определяли все возможности поступков в этой среде, не было и не могло быть
никакого объяснения тому, что произошло. В этой среде были, однако, люди так
называемых передовых взглядов; некоторые из них писали исторические или
социологические исследования о причинах той или иной революции или бунта
обездоленных людей против своей судьбы и тех, кого они считали в ней
виновными, против класса собственников. Но никому из авторов таких
исследований не могла прийти в голову мысль, что возможен добровольный отказ
от того самого благосостояния, во имя проблематического достижения которого
совершались - по их мнению - революции. И настолько естественно было
представить себе бедного, который стремился к благосостоянию или богатству,
настолько неестественно было вообразить обратное движение, т. е. богатого,
который стремился бы стать бедным. Вердье прекрасно понимал это. Из этих
слов - богатство, бедность и бунт - можно было составить разные сочетания;
но главное слово, это все-таки было слово "бунт". У Вердье не было никакой
ненависти к богатству и никакого стремления к бедности или нищете. Но всю
свою жизнь - до тех пор, пока он не добился свободы, отказавшись от того,
что другие считали величайшим благом, - он безмолвно и постоянно бунтовал
против той системы насилия над ним, которая его окружала со всех сторон и
которая заставляла его жить не так, как он хотел, а так, как он должен был
жить. Никто никогда его не спрашивал, хочет он этого или не хочет. Это было
неважно, этого вопроса не существовало. Существовала фирма "Вердье и сын",
которая производила точные измерительные приборы для металлургических
заводов. В этой фирме были служащие и рабочие, начиная от директора и кончая
подметальщиками. И фирма эта принадлежала Вердье, сначала отцу, потом сыну.
У владельца этой фирмы было множество обязательств по отношению к самым
разным людям, так или иначе с ним связанным. Был дом, была жена, были дети,
приелуга, шофер, пожертвования, банковские операции, приемы, театры,
концерты, переговоры с депутатами парламента, знакомства, выслушивание
докладов о положении дел, о реорганизации того или иного отделения,
необходимость быть там-то в таком-то часу, отвечать на такую-то речь,
говорить об экономической эволюции, ехать в поезде, на автомобиле, на
пароходе, лететь на аэроплане туда-то или туда-то, останавливаться в
такой-то гостинице, читать такую-то газету, иметь суждение о таких-то
композиторах или художниках - вот как выглядела та система постоянного
насилия над ним, из которой он долго не видел выхода. Он мог, конечно,
развестись с женой, хотя в его положении и возрасте и по отношению к его
детям - взрослому сыну, молодому инженеру, который уже начинал лысеть, и
дочери, полнощекой девушке с холодными, как у матери, глазами и
пронзительным голосом, - этого не следовало, казалось бы, делать. Он мог
развестись, хотя это вызвало бы целый ряд новых осложнений. Но кроме этого,
развод не избавлял его от других обязательств, которые оставались бы такими
же. До тех пор пока он учился, сначала в лицее, затем в университете, до тех
пор пока он, как выражался его отец, не "вступил по-настоящему в жизнь", он
почти не страдал от той системы насилия, хотя уже тогда он ставил себе тот
вопрос, на который никогда не мог найти ответа и который мучил его всю
жизнь: какое таинственное и непостижимое соединение миллионов и миллионов
разных причин или случайностей определило сперва его появление на свет, а
потом его жизнь, каков был смысл этого и чем он отличался от смысла
существования других людей? И если этого смысла не было - что казалось
наиболее правдоподобным, - то что было вместо этого? Пустота? С другой
стороны, если не существовало понятия смысла, то, значит, не существовало
морали. Но если бы не было морали, то было бы то. о чем кто-то сказал, что
не будь угрозы возмездия, полиции и государственной власти и люди
действовали бы, как это свойственно их природе, то на земном шаре остались
бы только развалины, трупы и беременные женщины. Но тогда выходило, что
мораль - это государство и полиция, то есть воплощение коллективной охраны,
инстинкт самосохранения общества, а так называемая индивидуальная мораль -
это страх, наследственность, брезгливость, но отнюдь не блистательное и
совершенное отражение смысла и назначения человека на земле. В молодости,
когда об этом думал, это была, в сущности, отвлеченная проблема. А когда
произошло "вступление в жизнь", это с самого начала приобрело тот
трагический характер, по сравнению с которым все, что предшествовало этому
периоду, казалось идиллическим и счастливым. Как все это могло случиться?
Вердье вспомнил, как он вернулся из Англии, куда его отправил в свое время
отец, считавший, что он должен кончить университет именно там, в Оксфорде.
Ему было двадцать четыре года, и его интересовало многое - музыка, живопись,
литература, философия. Меньше всего он думал о делах, и в этом не было
необходимости. Он собирался стать писателем, ему казалось, что именно в этом
его призвание, и он все искал сюжета для своего первого романа - и только
потом, значительно позже, понял, что ни при каких обстоятельствах он
писателем не стал бы, - именно потому, что искал сюжета. Не найдя сюжета, он
стал думать о необходимости написать нечто вроде трактата об особенностях
английской прозы, но и в этом дальше нескольких фраз не пошел. В июле
следующего года, через два дня после того как он приехал на юг, где
собирался провести лето, он получил телеграмму, в которой было сказано, что
его отец тяжело заболел. И когда он вернулся домой, он увидел только труп
отца, который умер накануне от апоплексического удара. Потом были похороны,
речи, введение в права наследства, и затем началось то закрепощение, от
которого нельзя было уйти, все эти бесконечные обязательства и все, что было
с ними связано. Через несколько месяцев он понял, что - до тех пор пока это
будет продолжаться, - у него никогда не будет времени на то, что называется
личной жизнью. Его мать, здоровье которой становилось все хуже и хуже,
говорила ему слабым голосом, что семья Вердье должна иметь наследника, надо
подумать о том, что жизнь не ждет, годы идут и так далее, словом, необходимо
жениться. И с такой же неизбежностью, с какой Вердье присутствовал на
похоронах своего отца, которого он, в сущности, мало знал, потому что, когда
был мальчиком, он редко его видел, так как отец был всегда занят, а позже
видел его еще меньше, потому что учился и жил за границей, с такой же
неизбежностью он потом присутствовал на своей собственной свадьбе; со своей
будущей женой он был знаком в общем недолго и потом спрашивал себя, как все
это произошло. Только позже он нашел на это ответ, в одинаковой степени
печальный и нелестный для себя. В ней была тогда, в то время, несмотря на
холодную пустоту ее глаз, - ту самую пустоту, в которой позже он отчетливо
увидел уже нечто другое, что без колебания определил как глупость, - в ней
была, - в ее движениях, в линиях ее тела, - какая-то животная и теплая
привлекательность. Это было одно. Второе это то, что с самого начала их
знакомства она вела себя с непоколебимой уверенностью в том, что все должно
произойти именно так, а не иначе, как будто все было ясно и заранее
определено, и так как это все равно было неизбежно, то Вердье тоже невольно
усвоил этот же тон, и когда он вдруг подумал, что он собирается сделать
нечто важное, чего он совсем не хочет, то было уже слишком поздно. Может
быть, это было не совсем так, но так казалось ему теперь, и он подумал, что
память семидесятишестилетнего старика не может восстановить тех чувств,
которые он испытывал тогда, когда ему было двадцать пять лет и когда он был
другим, в сущности, человеком. Может быть, это было не так, может быть, было
все-таки какое-то чувство, забытое совершенно безвозвратно, и которое было
значительно слабее, чем, например, воспоминание о вкусе устриц после
концерта, на котором исполнялось "Болеро" Равеля. Потом у него были
любовницы, покорно раздевавшиеся, когда он приходил к ним по вечерам. Он и
тогда знал, что ни одна из них его не любила понастоящему, и это было
понятно: у него самого никогда не было ни неудержимого тяготения к женщине,
ни того чувства любви, о котором он столько читал в книгах. Было вместо
этого нечто вроде физической жажды, досадной, утомительной и раздражающей; и
когда жажда была утолена, от всего этого оставался только неприятный осадок,
и больше ничего. Позже он понял, что он был слишком беден душевно, чтобы
испытать настоящее чувство, и в течение некоторого времени эта мысль была
ему очень неприятна. Но потом он перестал об этом думать.
Он вспомнил, что у него была репутация очень доброго и щедрого
человека, который помогал всем, кто обращался к нему за помощью. Но и это
было неверно: он не был, в сущности, ни добр, ни щедр. Он действительно
никому не отказывал, но поступал так потому, что его раздражали люди,
рассказывавшие ему скучными словами о своем бедственном положении, которое
его совершенно не интересовало. Он всегда спешил избавиться от этих
разговоров и охотно давал сумму, о которой его просили. Кроме того, денег
ему действительно не было жаль, но не потому, что он был щедр, а оттого, что
он никогда не понимал, как люди могут придавать им какую-то особенную
ценность, которой они не имеют. Ему деньги были нужны только для других -
жены, детей, служащих его фирмы, еще кого-то, но не для себя.
Вдалеке, за поворотом длинного коридора, прошумел последний поезд
метро. Вердье сдвинулся со своего места, медленно поднялся но лестнице и
вышел на Елисейские Поля. Дождя с жидким снегом больше не было, но дул
ледяной ветер. Волоча ноги по холодным плитам тротуара, он опять начал свое
долгое путешествие через город, туда, где кончались, возле Porte d'Jtalie,
освещенные места и где чернел пустырь, на котором стоял его ящик. Он шел
знакомой дорогой, не глядя по сторонам, и продолжал думать о тех вещах,
которые, казалось, давно и безвозвратно были похоронены и забыты, но которые
теперь опять возникали перед ним. Когда ему было около пятидесяти лет и
когда все, что он вынужден был делать, его утомляло и раздражало, когда не
осталось даже того немногого, в чем он раньше находил некоторое
удовлетворение - особенный оттенок во вкусе вина в ресторане, ощущение
мягкой постели, в которую он ложился поздним вечером, блаженное состояние,
когда он чувствовал, что сейчас заснет, - в этот период времени он опять
начал читать. До этого, в течение многих лет, он читал только газеты. Теперь
он взялся за книги, те самые, которые он читал когда-то в университете и
содержание которых тогда так захватывало его. Теперь это все изменилось до
неузнаваемости. Вернее, изменилось не то, что было в этих книгах. Нет, это
было гораздо трагичнее. По мере того как он читал разных авторов, он
убеждался в том, что он потерял способность понимать те побуждения и
чувства, которые заставляли героев этих произведений совершать те или иные
поступки. Зачем нужно было жертвовать всем в своей жизни, чтобы добиться
богатства или власти? - потому что богатство не имеет ценности, а власть
создает утомительную ответственность. Зачем воевать? - потому что всякая
война бессмысленна. Зачем нужно было Гамлету убивать Полония? Зачем люди шли
на лишения и смерть, особенно на смерть, которая все равно придет, рано или
поздно, и которую незачем торопить?
Зачем проводить бессонные ночи, думая о том, что моя возлюбленная
оставила меня и ушла к другому, и зачем пытаться удерживать ее, потому что
даже если бы это удалось, то ее присутствие не имело бы больше никакой
ценности? Зачем завидовать и, главное, чему можно завидовать? Это был
единственный период его жизни, когда в его существование ворвалось что-то
действительно по-настоящему трагическое, потому что именно тогда он
почувствовал, что все кончено. Он думал об этом - тогда, много лет тому
назад, - весь день с утра и все не мог дождаться той минуты, когда он
останется один, поздно вечером, у себя. И когда эта минута наконец
наступила, он лег в кровать - и вдруг понял, что именно отличает его и от
героев книг, которые он читал, и от тех людей, которые его окружали. Он
невольно сравнил себя с деревом, у которого сохранился ствол, но внутри
ствола все сгнило, осыпалось и умерло. Ему казалось, что в теперешнем его
существовании было что-то, похожее на то, как если бы он нес в нем свою
собственную смерть. Жить - это значит иметь желания, к чему-то стремиться,
что-то защищать. У него ничего этого не было. У него, правда, оставалось
одно желание - свободы. Но и в этом тоже не было никакой ценности. Свобода
была ему нужна не для того, чтобы иметь возможность сделать что-то, чего он
без нее сделать не мог. То, что казалось ему тогда стремлением к свободе, -
было просто отказом от всех многочисленных обязательств, которые лежали на
нем, отказом от того мира, в котором он жил и в котором он не находил
ничего, что оправдывало бы его пребывание в нем или как-то искупало бы это.
Он неоднократно слышал и читал о том, как люди начинали жизнь сначала,
какую-то вторую, новую жизнь. Но у него на это не было сил, да кроме того,
он просто не видел, ради какой цели, ради чего стоило бы начинать нечто
новое, - то есть опять какие-то усилия и другие обязательства. Он перебирал
- в тысячный раз - те факторы, которые побуждают людей к труду или подвигам:
тщеславие, стремление к богатству или власти, любовь к женщине, любовь к
своей стране и желание принести ей пользу, наконец, любовь к ближним и
желание им помочь или облегчить их участь. Из всего этого единственное, что
казалось ему достойным, была любовь к ближним. Но искусственно создать ее
было нельзя. С другой стороны, так же невозможно было продолжать жизнь,
которую он вел, в которой среди множества обязательств самым тягостным было
обязательство лгать всем, кто его окружал, и всем вообще, с кем он
встречался. Лгать - это значило делать вид, что он такой же человек, как
они, и что он готов до конца выполнять свою роль. Ему было нелегко принять
то решение, которого так никогда и не понял никто. Он не знал, как сложится
потом его жизнь. Но он знал, что в том мире, где он жил до того, он больше
оставаться не мог.
И вот теперь, пересекая Париж ночью и направляясь к своему ящику, он
думал обо всем этом. Ему было трудно идти, в ушах звенело, болели ноги. В
ясном, холодном воздухе зимней ночи фонари казались ему мутными световыми
пятнами. Он сел на скамейку и сразу заснул. Ему снилось, что он идет по
снежному полю, сквозь метель, что ему очень холодно и что чей-то насмешливый
голос говорит ему фразу, которую он никак не может понять, но эти звуки и
эти слова все больше и больше приближаются к нему и, в последнюю секунду,
кто-то требует, чтобы он повторил эту фразу. Он сделал усилие над собой и
наконец повторил эти слова, которые он тотчас же забыл опять. Он проснулся и
снова заснул. Потом он проснулся во второй раз, поднялся со скамьи и снова
начал шагать, почти уже вслепую, в том направлении, которое он так хорошо
знал. Он чувствовал, как подгибаются под ним ноги, так, точно их кости стали
мягкими, как уходит из-под них земля, но он все-таки продолжал идти, ценой
необыкновенного и бессознательного усилия воли. Ему казалось, что прошли
целые часы, пока он добрался наконец до своего ящика и свалился на матрац.
Когда он открыл глаза, он увидел, что сквозь щели досок проходил
дневной свет. Он поднялся, с удивлением чувствуя, что его вчерашнее
недомогание прошло. Выпив глоток мутной воды, которая оставалась в ведре, он
вышел наружу. День был серый, было теплее, чем накануне. Все, о чем он
думал, вспомнилось ему с необыкновенной ясностью, и единственное, что
оставалось еще, это сделать какие-то окончательные выводы. Но это было
труднее всего. Вопреки очевидности, вопреки тому огромному расстоянию,
которое отделяло его - такого, каким он был теперь, - от того, каким он был
раньше, было ясно, что вся его жизнь - и тогда и теперь - все-таки, несмотря
ни на что, имела какой-то смысл и отличалась определенной
последовательностью. В том, что он сделал, бросив свой дом и став бродягой,
случайность, о которой он часто думал, не играла никакой роли. "Развалины,
трупы и беременные женщины". Нет, не только они. Кроме них остались бы люди
- такие, как он: те, у кого нет обычных страстей, обычных стремлений,
определяющих человеческую жизнь, те, кто никогда не мечтал стать ни
генералом, ни маршалом, ни епископом, ни депутатом, ни банкиром, ни
бухгалтером, ни донжуаном, ни героем, ни владельцем ненужного состояния, те,
в ком едва мерцает бледный и вялый огонь, который может потухнуть каждую
минуту. Вот, в сущности, то, что следовало сказать о нем и о таких, как он.
Он родился нищим, и никакое состояние - то, которое оставил ему отец, - и
никакие обстоятельства - те, в которых он так долго жил, - не могли этого
изменить. И если что-либо в его жизни было случайным, то это не то, что было
теперь, а то, что было раньше: "Вердье и сын".
Он дошел до входа метро на Елисейских Полях, спустился по лестнице,
стал на свое обычное место и опять услышал "Болеро". Какой смысл имела его
жизнь? Впервые за все время ему было ясно: он выполнил свое назначение на
земле. Чья-то высшая воля, - если допустить, что он существует, что,
конечно, может считаться ничем не доказанной гипотезой, но с другой стороны,
так же невозможно доказать, что ее нет, - чья-то высшая воля определила его
судьбу: избежать соблазнов и страстей и прожить на земле положенный срок,
как животное или растение, до той минуты, когда этой жизни придет конец.
"Блаженны нищие духом..." Он вдруг увидел перед собой картину, которую он
запомнил. Он видел ее в городе Бон. На ней был изображен день Страшного
суда: из растрескавшейся щели подымаются к свету голые тела людей; которые
уже вышли по пояс, у других только видны руки, которыми они раздвигают
землю, засыпавшую их могилы.
Он стоял на своем месте, в коридоре метро, и беззвучно смеялся - первый
раз за много лет. Они хотели сделать из него почтенного гражданина, кавалера
ордена Почетного легиона? владельца предприятия? может быть, депутата? может
быть, министра? И никто из них не мог понять такой простой истины, что он
был бесконечно далек от всего этого, и то, во имя чего люди страдали,
совершали подвиги или преступления или просто подлости, - что для него все
это не существовало. Он принадлежал к другому миру. Он был непохож на тех,
кто его окружал, и в этом был смысл его жизни. Он ни у кого этой жизни не
просил. Он ничего ни от кого не требовал - ни от той высшей воли, о которой
он начал думать в последние дни, ни от людей. Но мир, такой, каким он должен
был его принять и каким принимали его окружающие, находившие в нем какую-то
законченность и справедливость, - этот мир был ему одновременно враждебен и
чужд. Он всегда чувствовал, что там ему не место и что ему нечего делать
среди этих людей. Ему дана была жизнь, и в ней он не находил ничего, за что
стоило бы бороться или что следовало бы удержать, что оправдывало бы
какое-либо усилие. Он был согласен существовать, потому что иначе было
нельзя, и об этом опять-таки никто его не спрашивал. Но втиснуть это
существование в те рамки, в которых оно должно было проходить, - этого он не
мог и не хотел.
Никогда все не казалось ему так ясно, как теперь. И с такой же ясностью
он почувствовал, что жизнь медленно уходит из него. Ему становилось трудно
дышать, очертания предметов теряли свою определенность, свет неоновых трубок
в туннеле метро начал ему казаться серым. Но он не испытывал ни страха, ни
сожаления: нечего было бояться и уж, конечно, не о чем было жалеть. И в этом
медленном возвращении в небытие был даже какой-то соблазн, сладость
неудержимого приближения к вечности - того, о котором он думал, когда был
юношей, но которого он не мог себе тогда представить. Опять настала ночь,
опять он вышел из метро, чтобы вновь начать свое долгое странствие через
Париж, быть может, одно из последних, как он думал. Но сделав несколько
шагов, он снова почувствовал железный обруч, сжимавший ему грудь с такой
беспощадной силой, какой он никогда до тех пор не испытывал. Он хотел
крикнуть и не мог, потом все ухнуло и исчезло. Он не чувствовал, как его
поднимали, как его положили в санитарный автомобиль, как его везли в
больницу.
Несколько дней он был в бреду, так как у него оказалось, помимо всего,
еще воспаление легких, сопровождавшееся высокой температурой. До него смутно
доносились иногда отрывки из "Болеро", сквозь которые вдруг прорывались
могучие трубные звуки, значения которых он не мог понять. Доктор, который на
следующее утро подошел к его кровати, остановился и прислушался с
удивлением: нищий старик, которого вчера подобрали на улице, говорил так,
точно он возражал какому-то воображаемому собеседнику. Но он говорил на
очень чистом и правильном английском языке. Когда он пришел в себя, на
третий день, доктор спросил его:
- Откуда вы знаете английский язык?
Вердье посмотрел на него своими невыразительными, потухшими глазами и
ответил, что кончил университет в Англии.
- В Англии, - сказал доктор, - вот в чем дело.
Глубокой ночью Вердье, числившийся под номером сорок четвертым,
проснулся оттого, что, как ему показалось, его позвал чей-то повелительный
голос. Больной поднялся с кровати, стал босыми ногами на каменный пол,
сделал несколько шагов, упал и умер.
Но в те двадцать четыре часа, которые отделяли утро того дня, когда
доктор спросил больного, откуда он знает английский язык, от утра следующего
дня, огромная административная машина пришла в действие, и то, чего до сих
пор не знал никто, стало известно. И в одной из вечерних газет была
напечатана статья, где все было объяснено: нервное потрясение Вердье,
сопровождавшееся потерей памяти, и его внезапное исчезновение. Высказывалось
предположение, что он провел много лет за границей и вернулся во Францию
только тогда, когда вдруг вспомнил все, что предшествовало его душевной
болезни.
После этого тело Вердье было потребовано его наследниками. Состоялись
торжественные похороны, и Вердье был погребен в фамильном склепе. Его имя
было написано золотыми буквами на тускло сверкавшей плите темно-серого
мрамора. Завершение его жизни было внешне именно таким, каким оно должно
было быть, и это было, в конце концов, победой того мира, из которого он
ушел четверть века тому назад. Это можно было назвать победой этого мира, -
но только в том случае, если допустить, что смысл слова "победа" перерастает
пределы человеческой жизни и проникает туда, где нет ни пределов, ни жизни,
ни смысла, ни слов.
Впервые - Мосты. 1962. Э 9.
Печатается по этой публикации.
В большой рецензии на рассказ Н. Я. Горбов, сопоставляя рассказ с
документальными зарисовками Газданова "Из блокнота", где речь идет главным
образом о русских эмигрантах, скатившихся на дно общества делает вывод о
близости образа француза Вердье и нищенствующие русских. "В "Нищем" он
говорит о французе Густаве Вердье. И ему удается - и как удается! -
нарисовать в высшей степени убедительный образ.
...Густав Вердье покинул богатство не оттого, что у него была ненависть
к богатству, а потому что он не мог найти смысла появления своего на свет и
смысла существования других людей.
Это проклятые русские вопросы, характерные для русской души. Он
добровольно и с душевным отдыхом стал нищим и обрел свободу от всех связей и
обязанностей"
"Не будь Гайто Газданов так одарен, так внимателен и так проницателен,
- его попытка "пересадки" русской души во французское тело могла бы
показаться натяжкой. Простота и художественная правдивость подбора образов,
языка, сочетание и последовательность выбранных точек зрения, придают тексту
большую рельефность. Один остается у читателя вопрос - не было ли у Вердье
русских предков, о которых он ничего не знал? Не даром, ведь, ему приснились
снег и метель" (Возрождение. 1962. Э 129. С. 149-150).
..."Болеро" Равеля... - Равель Морис (1875-1937) французский
композитор. Колористичность, изысканная звукопись сочетаются в его музыке с
ясностью мелодических линий, ритмической определенностью. В ряде
произведений воплотил мелодику и ритмы Испании, в том числе в одном из самых
известных - "Болеро"
"Блаженны нищие духом..." - Слова из Нагорной проповеди Иисуса Христа
(Матфей, гл. 5, ст. 3; Лука, гл. 6, ст. 20).
Last-modified: Tue, 25 Feb 2003 15:39:30 GMT