вания, в то время как мог создать "классический учебник" под названием "Бухгалтерия" - всем!", и что у него даже подготовлены все материалы для этого труда, но что именно Аглаища уговаривала его "не оголять уходом" бухгалтерию, и вот он теперь никто. - Да, я никто! - воскликнул он патетически. - И даже вы, известнейший в мире педагогов сухарь, позволяете себе... Но эту фразу он не договорил, явственно услышав рыдание. Татьяна Ефимовна, держа в одной руке коптилку, другой жалким жестом закрывала лицо и, вся трясясь, плакала громко и горько. - Ну вот, - воскликнул Аверьянов. - Зачем же это? Это вовсе ни к чему! - Нет... это я к тому... - срываясь на некрасивые повизгиванья и отчаянно стараясь говорить тише, сказала Окаемова, - к тому, что только сейчас поняла: до чего же они нас довели, проклятые, что вот вы... ходите... и предупреждаете... дескать... не выдавайте! Это вы! Но только, пожалуйста, не обижайтесь, пожалуйста, Степан Наумович, ради бога... - Это ничего, - неопределенно сказал он, не понимая, что с ней. - Это возможно. Отчего же не предупредить, ведь человек вполне может быть и не в курсе. Так что, значит, Федорова она, ясно? Не Устименко, а Федорова. И все! Надев на нечесаную голову шапку, опять-таки с некоторым ухарством, старый бухгалтер помахал Окаемовой рукою, произнес еще нечто ободряющее, вышел и вдруг вспомнил, что здесь же, неподалеку, в Прорезном переулке, проживает его заместитель, назначенный впоследствии на должность главного бухгалтера, - горбатый Платон Захарович Земсков. К Земскову Аверьянов никакой вражды не испытывал, потому что тот его даже защищал как весьма знающего бухгалтера, хоть с ним лично и ругался из-за вечного аверьяновского пьяного и буйного хамства и однажды посулил его упечь в тюрьму, если он будет "выражаться" при учительницах, на что Аверьянов не обиделся. Эвакуироваться Платоше не удалось - болела сестренка, и как-то, еще в сентябре, Степан Наумович, оглушенный горем войны и своей неприкаянностью, наведался к Земскову. Тот, вместе со своей сестренкой Пашей, с которой они, видимо, жили душа в душу, принял бывшего своего начальника по-человечески, даже поставил на стол кувшин какой-то довольно крепкой браги и блинцов, из которых лезли колючие отруби, но все-таки это была и выпивка, и закуска, и разговор был - задумчивый и неторопливый со стороны Платоши и Паши и обычный самодовольный крик со стороны Аверьянова... Сейчас, вспомнив более брагу, нежели тихих брата и сестру, Аверьянов постучал в знакомую, обитую драным сукном дверь. Паша отворила. Будучи от природы человеком, не умеющим никогда хранить никакие секреты, да к тому же желающим зайти в гости не просто так, а непременно с новостью, Степан Наумович сразу же, почти с порога, рассказал Земсковым, как "таскали" его в гестапо, как там с ним говорили и как она (сама наша начальница бывшая, растак ее в качель, с которой он все равно дойдет до Верховного суда) глазки от гадливости закрыла. - Ишь ты! - с непроницаемым выражением худого и темного лица ответил Земсков. - Даже так! - А как же! - воскликнул Аверьянов, глазами следя за тоненькой и смирненькой Пашей, которая ставила на стол кувшин с бражкой и тарелку с копченой кониной. - А как же! Брезгует Агашка чертова! - Может, не брезгует! Может, совестится! - заметил Земсков. - Тоже бывает. - У них не бывает! - У кого у них? - вдруг спросила Паша и коротко взглянула на старого бухгалтера. - А у таких, как Устименко... Земсков с усмешкой повел бровью, налил своему бывшему начальнику браги и, когда тот выпил, осведомился: - Ну, а если вас, Степан Наумович, пытать бы они стали, тогда как? - Плюнул бы в ихние рожи, - обсасывая конский хрящ, ответил бухгалтер. - Такая наша партизанская присяга. - Партизанская? - с незаметной усмешкой переспросил Земсков. - Вы-то партизан, что ли? - Кто знает! - уже сам наливая себе пахучую бражку, ответил бухгалтер. - Это, друг Платоша, высокая политика. Ты вот варишь бражку, коптишь дохлых коняг, твое дело - войну перетерпеть. А есть другие люди, ясно тебе? Имеются другие! И бензобаки в Ямской перед Новым годом не сами по себе загорелись, ясно? - Вы, что ли, подожгли? - чему-то радуясь и уже открыто улыбаясь, осведомился Земсков, и Степан Наумович вдруг подивился, какое у бывшего его заместителя милое и хорошее лицо. - Ужели вы? - Так я тебе и разболтался за твою паршивую бражку, - ответил бухгалтер. - Нет, брат, погоди... - Степан Наумович знает, но никогда не скажет, - не глядя на Аверьянова, сообщила брату тоненькая Паша и закинула длинную золотистую косицу за плечо. - Он понимает - говорить такие вещи нынче нельзя. Головы полетят... Аверьянов грозно подтвердил: - Еще как! И посоветовал Земскову: - Ты, братик, тоже держи язык за зубами. Видел, как на Базарной вешали? И еще будут. Им не вешать невозможно, я в гестапо нынче наслушался. - Чего же вы наслушались? - Мало ли. - А все-таки? - упираясь худенькими локтями в стол, спросила Паша. - Интересно же! Или вы подписку дали? - В комнате номер девять! - торжественно ответил Аверьянов. - Под страхом смертной казни. Но я им не холуй! - крикнул он. - Вы слышите, какой у меня созрел план. И план этот я привел частично в исполнение. Слушайте внимательно и делайте выводы о человеке, которого вы из... из... - Изгнали, - подсказал Платоша. - Так ведь, действительно, - уж очень вы дебоширили и хулиганили, Степан Наумович, житья не было никому. Ну, да не в этом дело. Вы что-то рассказать хотели? - И расскажу! - крикнул старый бухгалтер. - Расскажу! Давай не сундучь брагу, налей еще, все равно мне за мои дела висеть на Базарной. - Ну уж! - хитренько усмехнулась Паша. - А нет? И, наваливаясь впалой грудью на стол, пугая брата и сестру, как давеча Окаемову, глазами и грозя им пальцем с грязным ногтем, Аверьянов рассказал со всеми подробностями, как только что "имел объяснение с этой старой грымзой Татьяной Ефимовной" и как сейчас направится в самую "пасть льва", потому что там и может находиться "гибель Аглашки" - и гибель страшная. Говорил он долго и витиевато, путаясь и очень хвастаясь своими огромными теперь уже связями с главнокомандованием подрывных групп, но оба Земсковы - и сестра и брат - слушали его внимательно, серьезно и даже с участием, будто веря каждому его слову. - Все это хорошо, - сказал Платон, выслушав своего бывшего шефа до конца, - даже превосходно. Разумеется, Алевтина Андреевна вполне может выдать им Аглаю Петровну, вернее, опознать ее. Ревность, злоба, все оно так, но нынче вам идти невозможно, время вышло давно, и комендантский патруль вас задержит и препроводит. А вам нынче следует потише себя вести... - Я на них плевал, - произнес Аверьянов, вставая. - В нашем деле трусости места быть не может. Наши ребята знаешь кто? - Ну, кто? - со вздохом осведомился Платон Земсков. - Наши ребята в отпуску у смерти! - воскликнул Степан Наумович, заглядывая в кувшин, где еще была бражка. - Слышал? И я, - ударив себя в грудь, заявил он, - и я в отпуску у смерти! Уснул он здесь же, на старой ковровой тахте, а когда проснулся, то долго не мог понять, как он сюда попал. Засветив наконец коптилку, старый бухгалтер узнал комнату Земскова, окликнул его и, не дождавшись ответа, налил себе полный стакан браги. Хмель вновь ударил ему в голову, он почувствовал себя будто крылатым и вновь показался самому себе воином-партизаном, самым главным, отважным и решительным. Он бы, конечно, с удовольствием еще побеседовал, но оба собеседника - и брат и сестра - куда-то подевались и на его зов не отвечали. "На работе уже, - со вздохом подумал Аверьянов, - и моя Маргарита небось опять на разгрузку ушла. Один я вот так мыкаюсь!" Но тотчас же вспомнилось ему все пережитое в гестапо и то, как он "навел порядок с Окаемовой", подумалось, как будет совестно впоследствии Аглае Петровне, когда она узнает, от кого она закрыла глаза, представилось далекое будущее в Верховном суде, когда Аглаища рухнет перед ним на колени, и он заговорил сам с собою. - Дурочка, - с нежностью и пьяными слезами в голосе произнес он, - дурочка какая, не соображает, на кого ей рассчитывать. Пьяница. А того ей не понять: пьян да умен - два угодья в нем. Вот сейчас пойду к твоей этой Алевтине и с ней тоже побеседую. Я ей все скажу. Она узнает, каковы мы люди. И мы, брат, тебя не выдадим, хотя на заседании Верховного суда я расскажу, как вышло с годовым отчетом. Я все расскажу! Сдвинув ладонью каракулевую шапку на затылок, с кряхтением натянув на себя пальто и позабыв шарф, он вышел на мороз и тут совсем расхрабрился. Ему и впрямь сам черт был сейчас не брат. Из Прорезного он выбрался меж разбомбленными, заиндевелыми домами на Гитлерштрассе и, вздрагивая от мороза, запел в ночной тишине оккупированного, молчащего города стариковским голосом песню, которую плохо помнил, но которая очень соответствовала его настроению: Мы красные партизаны, и про нас Былинники речистые ведут рассказ О том, как в дни ненастные... - Хальт! - крикнули ему из морозной мглы. - Сам - хальт! - огрызнулся Аверьянов. - Иди ты знаешь куда? - Хальт! - еще раз, угрожающе и очень громко, предупредил немец. - Пошли вы все! - грозно рявкнул Аверьянов. - Колбасники задрипанные, не боюсь я вас, понятно? Он их не видел, этих немецких солдат с белыми повязками, на которых было напечатано слово "патруль". И выстрелов он не слышал. И боли он не успел испытать никакой. В мгновение своей смерти он не был больше ни пьяницей, выгнанным из облоно, ни вечным ругателем, ни склочником, ни сутягой. Он был героем, немножко, правда, выпившим героем-партизаном, и пел песню О том, как в ночи ясные, О том, как в дни ненастные Мы смело, мы гордо в бой идем! ЕЩЕ ОДИН СПЕКТАКЛЬ ПРОВАЛИЛСЯ Это был первый случай в истории группы "Ц", и жертвой оказался сам Венцлов. Правда, в Берлине он кое-что слышал об этих методах "горячего и холодного", но здесь такие сложности не практиковались. Да и Венцлов никак не мог ожидать, что фон Цанке ни о чем его не предупредит. Впрочем, возможно, именно поэтому первая часть спектакля вполне удалась, но только первая, к вящему удовольствию штурмбанфюрера. Еще на лестнице старик стал орать и браниться самыми последними словами, как истый пруссак, потом носком сапога распахнул дверь с такой силой, что высыпались стекла, и, перейдя на визг, велел немедленно расстегнуть ремни, а так как ключа у Венцлова не оказалось, то шеф от бешенства затопал ногами. Не посвященные в правила игры солдаты с ужасом заметались по всему зданию, дежурный от страху нажал сигнал тревоги, внизу, в казарме, люди стали одеваться, как если бы сюда выбросили воздушный десант противника. А шеф все кричал, и Венцлову даже показалось, что он замахнулся на него рукою в перчатке. Длинный, с тростью, в фуражке с высокой тульей, с выпирающим волевым подбородком, он несомненно производил сильное впечатление всем своим видом, бешеным голосом, топаньем, властностью, изощренной руганью, которой мог бы позавидовать сам зондеркоманденфюрер Диффенбах. Пока искали ключ, растрепанный фельдфебель охраны группы "Ц" перекусил цепочку специальными щипцами, шеф собственноручно сорвал ремни, ножом, эффектно, как в ковбойском фильме, перерезал последний, не расстегивающийся. У Аглаи Петровны подкосились ноги. Она еще слышала, как он сказал ей что-то ласковое, доброе, стариковски участливое, чувствовала, как потом подхватил ее почти на руки, уложил на подоспевшие носилки. Простоволосые, дрожащие на морозе, парализованные страхом солдаты, опрокинутое, бессмысленное лицо Венцлова, мелькающий свет электрических фонарей, доктор Шефер в коротком халате - было последним, что она видела со своих носилок. Потом сознание покинуло ее надолго. - Не сердитесь на меня, мой мальчик, - сказал шеф Венцлову, сбрасывая шинель в своем кабинете. - Вы начали это дело с некоторой вялостью. Мы должны наконец получить ключ к лесу, чего бы это нам ни стоило. Нам нужен ключ для чего? "Чтобы черт тебя подрал!" - злобно подумал Венцлов. - Для чего? - повторил фон Цанке. - Для того чтобы покончить с партизанами. - Но покончить с партизанами мы должны во имя чего? "Вот, пожалуй, самый усовершенствованный способ пытки", - решил Венцлов. Но все-таки ответил более или менее удачно. Разумеется, дело упиралось в безмолвные, навсегда покоренные коммуникации. Что еще нужно этому старому нацистскому ослу? Вот тут-то фон Цанке и прорвало. Он заговорил вне всякой логики, вне связи с предыдущим "для чего" и "во имя чего". Впрочем, кое-какая связь была, но Венцлов уловил ее значительно позже. Дело заключалось в том, что через "лесных людей" - так, по крайней мере, предполагал старый лис - просачивались в область нежелательные сведения о победах советского оружия на немалом пространстве Калинин - Елец. Суть была не в самом факте "нераспорядительности внутри нашей второй армии", как выразился фон Цанке, несчастье заключалось в том, что это _не должно быть известно_! А они тут знают, что смещен Гудериан и Гиппнер, так же как им по радио передано об уходе командующего группой "Центр" фельдмаршала Бека и о снятии Браухича. - У них есть гектограф, они распространяют листовки! - тараща глаза, воскликнул фон Цанке. - Вот вам и безмолвные, навсегда покоренные коммуникации! Первое поражение нашего оружия - понимаете, что это значит? Что это для них? - Вероятно, радость! - пожал плечами Венцлов. - Кислород! - сообщил фон Цанке. - Кислород! И следовательно, какова наша задача? - Лишить их этого кислорода! - Очень хорошо, Венцлов! Но что мы должны для этого сделать? - Покончить с "лесом", я предполагаю, - сухо ответил Венцлов. Он не был расположен к сердечным беседам. - Если это возможно, разумеется... Шеф слушал невнимательно или вовсе не слушал, иначе бы Венцлову досталось за "если это возможно". Разве мыслимо невозможное в группе "Ц" - так бы сказал этот нацистский бонза. Вот сейчас он сам увидит, каковы большевики! Пусть попробует раскусить этот орех своими идеально сделанными челюстями. Ему полезно! - Пойдите передохните, - наконец посоветовал шеф. - Дело нашей дамы я доведу до конца. В свое время мне доводилось приходить к финишу не последним. А вы возьмите себе бухгалтера Земскова из городского управления. Но не торопитесь, будьте крайне осторожны. Я смотрел разработку и думаю, что у Земскова может также храниться ключик к лесному заколдованному царству красных. Венцлов поднялся: - Я могу идти? - О, конечно! - воскликнул фон Цанке. - Пойдите выпейте, у вас усталый вид. Боже мой, какая нелегкая у нас у всех работа, не так ли? Оставшись один, он налил себе рюмку кюрасо, поглядел ее на свет, пригубил и отставил. Со здоровьем не ладилось, болело под ложечкой и мучили изжоги. "Проклятая наперченная испанская жратва" - такими словами фон Цанке всегда поминал свою деятельность у Франко. Не даром досталась ему пенсия, которую и по сей день посол генералиссимуса в Берлине выплачивает штандартенфюреру раз в два месяца... Позевывая, прислушиваясь к тому, что происходило в его кишечнике, фон Цанке сделал моцион по кабинету, велел принести себе почту и грелку, еще раз пригубил ликер и покачал головой. С грелкой на животе он разобрал конверты, вскрыл один, прочитал и позвонил по внутреннему телефону "доброму малышу" Цоллингеру. - Зайдите, мой мальчик! - попросил он утомленным голосом. И когда тот, весело улыбаясь, распахнул дверь, шеф спросил: - Вы помните дело этого изменника доктора Хуммеля? - Дело, честно говоря, я не помню, а... - Да, да, - кивнул шеф, - я понимаю. Но тут есть интересные данные, объясняющие великую мудрость закона от тридцать пятого года. Какого закона? На лице "доброго малыша" проступило тупое выражение. Он не слишком утруждал свою память всякими датами. Но чертов старик опять сел на своего конька. Надо было терпеть, здесь даже не поможет удостоверение "Гестапо внутри гестапо". Недаром фрау Цоллингер и сейчас говорит, что ее мальчику не хватает усидчивости. - Имперский съезд свободы в Нюрнберге принял закон. Какой? - Разумеется, гениальный, - попробовал съехать на мелкую провокацию "добрый малыш". - Ведь у нас все гениально. Даже просчеты и промахи командования. У нас... - Да, у нас все гениально, - железным голосом поставил на место "доброго малыша" шеф. - И не пытайтесь обшучивать _священное_, мальчик, это никому не прощается, а тем более вам... Цоллингер хотел было возразить, но шеф не позволил. - В ваши кошки-мышки вы можете играть с другими, - строго и сухо сказал он. - Но только не с нами - старыми бойцами. Провокация благо, когда ее можно рассматривать в том же аспекте, что формулу о праве. Какую? - Формулу о праве? - И этого вы не знаете: "Право народа есть то, что полезно народу с точки зрения правящих народом". Следовательно - "провокация благо, когда она полезна народу с точки зрения правящих народом". Эти замечательные мысли не раз высказывал - кто? - Фюрер? - Не совсем. Их высказывал рейхсюгендфюрер Бальдур фон Ширах. И вам следует это знать. Вам еще многое следует знать, оберштурмфюрер Цоллингер. - Так точно! - подтвердил "добрый малыш". - Теперь слушайте! - велел шеф. И вслух, ровным, добрым, мягким голосом с нравоучительными интонациями, прочитал "доброму малышу" бумагу с грифом "совершенно секретно - документ государственной важности". Цоллингер слушал, сделав лицо пай-мальчика, поигрывая перламутровым перочинным ножиком, позевывая по возможности незаметно. Бумаги с Принц-Альбрехталлее в Берлине писались обычно длинные, в гестапо был свой стиль - витиеватый, двусмысленный, с полунамеками и подмигиваниями: свои писали своим - это придавало особую значительность любому пустяку. Вкратце содержание бумаги "государственной важности" сводилось к тому, что изменник медицинский советник доктор Хуммель, скрывшийся у красных партизан, еще в 1923 году бракосочетался с еврейкой из Гамбурга Идой Файнштейн, от которой в 24-м году прижил ребенка смешанной крови, названного Отто. Когда же после принятия закона "об охране чистоты немецкой крови и немецкой чести" указанному Хуммелю было предложено расторгнуть брак, он долгое время сопротивлялся, впоследствии же заявил, что Ида Файнштейн скрылась от него в неизвестном направлении вместе с сыном Отто. Однако это его заявление, как показала специальная проверка, оказалось ложным. Указанная Ида Файнштейн, использовав в гнусных и обманных целях свою арийскую внешность, при помощи подложных документов скрылась лишь от органов надзора, продолжая поддерживать нелегальную письменную связь с мужем. В октябре 1939 года еврейка Ида Файнштейн, проживавшая по документам Эрны Лашвиц в детской больнице "Приют Магдалины", где она работала врачом по глазным болезням, была разоблачена тайной политической полицией, арестована и направлена в концентрационный лагерь. Сын государственного изменника, Отто, пытался оказать сопротивление при аресте матери и был застрелен. По получении сообщения о преступлении Хуммеля его жена была в лагере повешена... Обо всем этом Берлин и доводил до сведения группы "Ц". Кроме того, Берлин рекомендовал группе "Ц" и штандартенфюреру фон Цанке принять все меры к розыску Хуммеля с тем, чтобы немедленно препроводить государственного преступника в распоряжение отдела "Б-4" для проведения следствия в особом порядке. Дочитав бумагу, фон Цанке вздохнул: каждая строчка здесь была проникнута упреком. Какие возможности утеряны, какое дело не доделано, какой элегантный процесс упущен! - В хорошенькую историю мы попали, - сказал "добрый малыш". - И зря мы не уведомили Берлин, что не сам Хуммель, а лишь его труп был увезен партизанами. Фельдшер Герц не мог промахнуться, я же сам распутывал этот клубок. Конечно, они уволокли труп, а при этом варианте к нам бы никто не приставал. Фон Цанке встал и принес бутылку кюммеля: может быть, кюммель покажется ему приятнее, чем кюрасо? - Дело не в паршивце изменнике, - сказал он, прижимая к животу грелку. - Дело в том, что всюду надо искать еврейство. А мы к этому относимся поверхностно. Но и кюммель не помог - он оказался таким же безвкусным, как кюрасо. И сигара пахла сеном. - Кстати, когда с этим будет покончено здесь? - брюзгливым голосом спросил он. - Может быть, мы настолько нервные, или настолько переутомленные, или, вообще, просто неполноценные, что нам не справиться, а надо просить, чтобы нам прислали в помощь специальную эйнзатцгруппу? Как вы смотрите на этот вопрос, мальчик? Кому бы поручить эту операцию? - Если мне будет оказана такая честь... - сказал Цоллингер. - Надо все продумать и обеспечить транспортные средства, - не торопясь и потирая грелкой живот, сказал шеф. - Операцию мы назовем так же, как это было названо в свое время в Познани, - "Спокойной ночи". Мне не совсем ясно еще, в чем дело, но имеются сведения, что, например, в онкологической больнице собираются оказать сопротивление. И будто бы некий доктор - имя его не установлено - заявил: "Пусть сунутся!". Я вам дам агентурную разработку... "Добрый малыш" встал. - Мы сунемся! - сказал он, блестя глазами. - И я ручаюсь вам, господин штандартенфюрер, что вы будете довольны операцией "Спокойной ночи". Положитесь на меня. Рейхсфюрер непременно выразит нам благодарность. Что-что, а такую похлебку я умею варить... Фон Цанке поморщился; его всегда коробили эти вульгарные фразочки: "вбить голову в плечи", "сварить похлебку", "вздернуть башкой книзу". Есть специальная, утвержденная, корректная номенклатура, зачем же грубости... - Хорошо, - сказал он холодно. - Попозже мы разработаем весь план в подробностях. Разобравшись в почте и продиктовав ответы Собачьей Смерти, он по телефону осведомился у доктора Шефера, крепко ли спит его "милая пациентка". Шефер ответил, что, несмотря на лошадиные дозы соответствующих препаратов, она никак не может успокоится - даже глаз не сомкнула. - Отлично, я сейчас ее навещу! - сообщил штандартенфюрер. Не торопясь, как всегда, он переоделся в служебной спальне, расположенной за кабинетом: сбросил мундир и в охотничьей мягкой, отороченной шелковым шнуром куртке, в янтарного цвета шароварах, в фесочке, сдвинутой набок, вдруг оказался симпатичнейшим старым бюргером, грубоватым и сердечным с виду, очень в годах, очень повидавшим всякого лиха, себе на уме, из тех стариков, которых никогда не покидает философское добродушие. "Форма номер три" - так называл это свое перевоплощение старый гестаповский лис, экземпляр из тех, на которых даже ко всему привыкший рейхсфюрер Гиммлер не уставал радостно удивляться. Так, покряхтывая, опираясь на палку, прижимая к животу заправленную свежим кипяточком грелку (и грелка подходила к "форме номер три"), симпатичнейший старик вошел в белую комнату, где на высокой, большой, удобной кровати сражалась с наплывающим на нее тяжелым сном Аглая Петровна. Шефер (тоже добрый немецкий доктор) вскочил, вытянул руки по швам, пролаял установленное для "формы номер три" приветствие. Смысл его состоял в том, чтобы "объект" (в данном случае Аглая Петровна) понял, что перед ним _высшее_ начальство, самое высшее - выше которого быть не может. В чудовищных лабораториях СС своевременно и с абсолютной научной достоверностью было установлено, что на идейные и интеллектуально вооруженные "объекты" _категорически_ не действует ни военная форма, ни регалии, ни система парадного появления высших чинов тайной политической полиции - вплоть до Отто Олендорфа, Эйхмана, Гейдриха и самого Гиммлера. Иногда в этих "объектах" регистрировалось лишь любопытство. Но были замечены, правда исключительные, случаи, когда скромное, мягкое и сочувственное поведение высших лиц давало некоторые положительные результаты. Заметив по глазам Аглаи Петровны, что она поняла, кто перед ней, фон Цанке, шлепая комнатными туфлями, подошел к кровати поближе. Он был поражен живой и яркой красотой большевички (ведь ее били, эту женщину), удивился сумеречному свету ее зрачков, недоброму, но спокойному, удивился, заметив маленькое, классической формы ухо, и поморщился, заметив кровоподтек на шее, ниже подбородка... Потом, не торопясь, вызвав на своем морщинистом и брыластом лице улыбку сострадания, фон Цанке сел, еще потер грелкой живот и заговорил доверительно и негромко: - Это - ужасно, это - плохо, это - невозможно! Пусть мадам... не знаю, как говоряйт по-русскому! Мадам надо узнавать: я есть военный человек. Исключительно! Старый, служебный генерал! Приказ! Слушать! Смирно! Солдат! Я! И никто другой! Но эти прокляты сволочи, пардон, мадам, эти грязни гестапо, фашисты делал не так! Наш фюрер не знайт! Наш генералитет не знайт! От имени командования имперских войск генерал-лейтенант фон Цорен (на всякий случай он и фамилию изменил - лис) приносит свои сами... как это говорить?.. ниже... низко... сами снизу извинений! Конечно, несомненно, мы воюем. Но германски войска не унижайт себя эти подлость. Ви будете отдыхать! Ви будете - корошо кушайт, много очень тонки блюд. И ви пойдете нах хауз... как это говорить по-русски?.. домой! На дом! Квартирайн! Чтобы мир и покой и ваши допри... как это говорить?.. мамочка, и папочка, и гроссмамочка. И теперь, сейчас, надо много... корошо... спать, да? Ошень спать, отдых, скорее, сон... И тут штандартенфюрер полковник Ульрих фон Цанке, доверенный человек Гиммлера и близкий друг Олендорфа, учитель Эйхмана и помощник Гейдриха, наперсник старого пройдохи Канариса, один из немногих советчиков самого Адольфа Гитлера по плану создания машины Главного имперского управления безопасности и вдохновитель первых массовых казней, осуществленных головорезами СС, - начальник группы "Ц" - Восток - внезапно понял, что игра с проклятой большевичкой проиграна безнадежно и что отыграться он не сможет. Аглая Петровна ничего решительно не ответила, и не прервала его, и не выразила нетерпения. Она просто угадала, кто он, и не в том смысле, в каком он это себе вообразил, когда доктор Шефер представил его генерал-лейтенантом фон Цорен, а в ином - в подлинном. Это было похоже на старую сказку о Красной шапочке и сером волке, но здесь эта большевистская Красная шапочка угадала волка сразу, что называется, по повадке, а когда лис - он же волк - стал сахарным голосом уговаривать ее уснуть, Аглая Петровна поняла, что ему зачем-то нужно, чтобы она заснула, и сумеречные недобрые ее зрачки блеснули упрямым, режущим коротким светом. Этот-то свет и приметил из-под полуопущенных пухлых, темных век полковник фон Цанке и по этому короткому, тотчас же померкшему свету понял, что проиграл. Не понял он только одного: не понял того, что проиграл он не только в целом, но и в существенной частности - в своем желании, чтобы она уснула. И поэтому, вставая и придерживая рукой на животе грелку, он сказал кротко и добродушно: - Короши, добри, долги сон. Спать! И - здорови - домой, скорее к свой очаг, мадам Федороф! А выходя, слегка прикрыл глаза, давая этим понять прожженной гестаповской медицинской крысе доктору Шеферу, что она _должна_ уснуть. Медицинская крыса потупилась: много лет служа своими знаниями науке уничтожения, он все-таки немножко, самую малость, стеснялся этого, как бы говоря своему командованию - палачам всех рангов и званий, - что он, как это ни трудно, все же немец в большей степени, нежели врач... Фон Цанке ушел. Старая, седая, лысеющая медицинская крыса, задумчиво поджав губы, распахнула дверцу аптечки. "Что бы ей вогнать в вену, чтобы ее сморил сон? - рассуждал доктор Шефер. - Как выполнить это настоятельное требование шефа? И дастся ли она?" Наконец со шприцем в руке - этакая брюхатая "крыса-мама" в халате на задних лапах, - напевая под нос тихую песенку, доктор Шефер пошел к большой кровати. И приостановился, словно крыса, увидевшая много прекрасной еды. Приостановился и даже носом пошевелил, принюхиваясь по-крысиному: большевичка спала. Она спала на боку, подложив руку под щеку, ровно дыша, как и полагается спать здоровому, очень уставшему человеку. Прекрасные препараты, немецкие препараты, запатентованные препараты отечественных фирм, препараты Байера - И.Г.Фарбениндустри, которые он давал ей в питье, когда она была еще в бессознательном состоянии, - сделали свое дело. Все-таки немецкие препараты победили нервную систему этой женщины. Она спит... Великий Байер! "Крыса-мама" Шефер посчитал пульс: отличное наполнение, разве только немного частит? Может быть, все-таки ввести в вену снотворное? Он взял большевичку за локоть, чтобы повернуть руку удобнее, но она рванулась, сердито и сонно что-то проворчала и натянула одеяло до маленького розового уха. "Нет, нет, - подумал Шефер, - это глубокий, хороший сон!" И, вызвав из казармы фельдшера Эриха Герца, того самого, который когда-то из винтовки с оптическим прицелом убил Хуммеля и за свою великолепную преданность великому делу фюрера был переведен в группу "Ц" и награжден крестом "За заслуги", крыса Шефер доложил штандартенфюреру, что "больная" хорошо спит. - Вы уверены? - спросил шеф. Он был очень не в духе. - Абсолютно. - Очень рад, что один человек в нашем паршивом заведении хоть в чем-то уверен, - двусмысленно и зло произнес фон Цанке. - Это огромное достижение. Большевичка мне поверила, и крайне важно не пошатнуть в ней эту веру... Говоря так, он знал, что говорит неправду, но даже перед самим собой ему не хотелось признаться в том, что его нынешний трюк с "формой номер три" провалился. Может быть, она хоть уснет - эта женщина, от которой так много зависит? И, думая так, он постукивал ногтями по рюмке абсента... Но Аглая Петровна понимала, что они зачем-то хотят, чтобы она уснула, понимала, что им это нужно, и теперь ее воля вступила в утомительное и тяжелое единоборство с продукцией великого Байера, с продукцией химиков и фармакологов И.Г.Фарбениндустри; воля вступила в бой с мощнейшими средствами, созданными учеными для порабощения этой воли. Притворяясь, что спит, она не спала. Кровать покачивалась под ней, мягкие волны лениво плескались до самого горизонта, солнце уходило за песчаный морской берег, Володя в пионерском галстуке шел к ней, широко и чуть сконфуженно улыбаясь, покойный брат летчик Афанасий, погибший в бою над Мадридом, упорно и строго смотрел на нее, Родион Мефодиевич вдруг резко повернулся и тогда, поднявшись по трапу на свой корабль, коротко и резко козырнул ей - своей жене. - Да, да, - прошептала она, - я знаю, я же понимаю! Очень больно под одеялом она щипала себя - колени, икры, плечи - изо всех сил ногтями. Потом закусила щеку и так сжала зубы, что почувствовала вкус крови. И другую щеку тоже закусила, только бы не заснуть, только бы победить проклятую фашистскую химию, остробрюхого доктора, укачивающий стук маятника на стене. Но зачем им нужно, чтобы она спала? - Затем, - сказал в это время штандартенфюрер фон Цанке доктору Шеферу, - затем, дорогой господин доктор, чтобы во время тихого сна ее опознали все те, кто был с ней в сложных служебных или личных взаимоотношениях. Точно, а не приблизительно зная, Устименко она или Федорова, мы соответственно будем действовать. Если она - Устименко и мы в этом убедимся, я брошу всю мою агентуру на то, чтобы выследить ее связи, когда она будет отпущена на парфорсе - на моем "строгом ошейнике". Игра будет стоить свеч. Если же она только Федорова, я, конечно, выпущу ее, потому что беспартийная провинциальная учительница Федорова, несомненно, быстро забудет перенесенные ею трудные минуты, зато всем расскажет о "форме номер три", то есть о нашем гуманном к ней отношении в переживаемые нами дни. Впрочем, может быть, именно Федорову, не представляющую для нас никакой цены, на всякий случай нам и ликвидировать. Пусть наш опыт с "формой номер три" умрет вместе с ней... Дверь отворилась без стука, вошел штурмбанфюрер Венцлов. Глаза его злорадно поблескивали. - Слушаю вас, мой мальчик! - сказал ему шеф таким голосом, по которому было ясно, что никого он слушать не собирается. - Час тому назад, - стараясь сдержать победные нотки, произнес штурмбанфюрер Венцлов, - на Гитлерштрассе был убит тот самый бухгалтер Аверьянов, по поводу которого вы высказали мысль, что его не следовало выпускать. Этот прохвост уже успел нализаться как свинья. Я осмотрел труп: он был в хорошем костюме, в новом пальто и вообще, видимо, праздновал свое возвращение из нашего гостеприимного дома. Шеф пригубил абсент. - Очень рад, - безразлично произнес он. - Прекрасно, если только покойник, разумеется еще будучи живым, не напортил нам. Я люблю ошибаться в хорошую сторону. - Но чем же он мог нам напортить? И когда? - Они всегда ухитряются это делать, к сожалению, - печально произнес шеф. - Здесь нам труднее, чем где бы то ни было. Почему? "Паршивый старый дьявол! - с бешенством подумал Венцлов. - Опять это "почему?". Вечно мы должны, словно школьники, сдавать ему экзамен!" Но экзамен на этот раз сдавать не пришлось. Шеф взглянул на часы, дал Венцлову напечатанный на машинке список лиц, которые могли бы опознать Устименко-Федорову, и велел немедленно распорядиться доставить их сюда. Несмотря на то что шел шестой час утра, в группе "Ц" еще работали. - Гоните всех, мой мальчик, - велел шеф. - Оберштурмфюрер Цоллингер назначается ответственным. Ни одного слова между задержанными. Из постелей прямо сюда, никаких разговоров, никаких объяснений. Отдельно - номер один... Он взял у Венцлова список и, дальнозорко отстранив от себя бумагу, прочитал: - Степанова Валентина Андреевна... И кивнул Шеферу: - Следить будете вы! Очень внимательно! Венцлов вышел. К подъезду, скрипя баллонами по мерзлому снегу, один за другим подъезжали гестаповские "оппели". На крыльце в форменной шинели, в мужской фуражке с длинным козырьком и высокой тульей вздрагивала Собачья Смерть. - Наверное, хоть сегодня ее повесят! - сказала фрау Мизель. - Из-за одного человека... - Я ни с кем не обсуждаю приказы командования, - сухо ответил штурмбанфюрер Венцлов. - И вам не советую! Шофер открыл ему дверцу и вытянулся "смирно". - Опять мороз, Карлхен, - сказал Венцлов. - Черт бы побрал этот мороз. Дома с женою, наверное, теплее, а, Карлхен? Иногда с солдатами он шутил. А остропузая "крыса-мама", ученый доктор Шефер в это самое время делал последние приготовления к спектаклю, который несомненно должен был провалиться: фельдшер - нынче рабочий сцены Эрих Герц, - мягко ступая, раскатал ковровую дорожку от двери к кровати. Осветитель - ученый Шефер - искусно направил мягкий свет на лицо Аглаи Петровны, которая про себя поблагодарила его: свет помогал не спать. Потом было доложено главному режиссеру - штандартенфюреру фон Цанке. - Очень хорошо! - похвалил режиссер перед провалом своей так добротно подготовленной премьеры. - Великолепно. Эрих Герц стоял у двери, вытянув руки по швам. Ему хотелось получить еще одну побрякушку на грудь - "За усердие". И эта тревожная ночь вселяла в него надежды. ОПЕРАЦИЯ "МРАК И ТУМАН XXI" Фиалковые, с влажным блеском, глаза майора смотрели на Жовтяка внимательно и пристально. Несмотря на ранний час, барон Бернгард Цу Штакельберг унд Вальдек был уже не то чтобы "навеселе", но немножко "грузен" и, разговаривая с Геннадием Тарасовичем, неторопливо прихлебывал свой французский арманьяк, которым, кстати, больше Жовтяка не угощал. - К сожалению, местные жители не аплодировали, - с усмешкой произнес цу Штакельберг. - Наоборот, наблюдались эксцессы: свистки, ругань... Профессор вздохнул. - Второй сеанс мы показали при включенном свете, - продолжал комендант. - Наши люди сидели перед экраном и смотрели в зал. Все прошло гладко. Вам самому понравилась картина? - Я в высшей степени польщен, - поклонился Геннадий Тарасович. - Мои заслуги перед германским государством еще так незначительны... Они говорили через переводчика. Тот переводил быстро, зыркая глубоко сидящими глазами то на коменданта, то на бургомистра. Отставив большой зад, как бы застыв в поклоне, переводчик интонациями подчеркивал значительность и глубину всего того, что говорил комендант, так же как сокращениями фраз городского головы давал понять огромность расстояния, отделяющего германское командование от плешивого бургомистра... Отхлебнув арманьяка, комендант осведомился: - Какие у вас имеются ко мне просьбы? - Я бы попросил, господин майор... Но переводчик перебил Жовтяка. - У нас принято, - сказал он, - обращаться к высшему командованию во множественном числе третьего лица. Будьте добры в дальнейшем следовать этой инструкции. - Благодарю вас. Я бы попросил господ майоров, - путаясь и потея, начал Жовтяк, - я бы попросил несколько уточнить вопрос со снабжением больниц... И, пытаясь найти более удобные и обтекаемые формулировки, Жовтяк пространно стал рассказывать о "несколько затруднительном" положении с "питанием" в городском онкологическом институте, в детской больнице и в больнице имени профессора Полунина. Но майор цу Штакельберг унд Вальдек не дослушал Геннадия Тарасовича. Слегка вздернув голову и поправив пальцем крахмальный воротничок под воротом тужурки, он осведомился: известно ли профессору что-либо о намеченной на сегодня операции "Спокойной ночи"? Нет, Жовтяк ничего об этом не знает. - Название операции мы изменили, - произнес майор. - В нем есть что-то низкопробное, опереточное. И к чему выдумывать новшества, когда существует близкое сердцу каждого немца наименование - "Мрак и туман"? То, что произойдет сегодня в нашем городе, официально названо "Мрак и туман XXI". Латинские цифры означают порядковый номер свершения... Барон открыл ящик с сигарами, задумчиво выбрал одну, отрезал машинкой кончик и осторожно закурил. В его фиалковых глазах появилось жестокое выражение. - Нахт унд небель эрлас! - твердо произнес он. - Мрак и туман! Зондербандлунг! Вы наш человек и должны ориентироваться в специальной терминологии. Группа "Ц" не слишком вам доверяет, они склонны во всех видеть врагов, но я вас знаю, действительно, с самого дня рождения, и я вам доверяю... - Господин майор высказывают вам свое полное расположение, - чрезвычайно почтительно перевел толстозадый переводчик. - Вы должны знать специальную терминологию... Про группу "Ц" осторожный переводчик ничего не сказал. Да и вообще не слишком ему нравилась откровенность майора с этим плешивым. Конечно - это арманьяк с утра после бессонной ночи... - "Мрак и туман" - это кодированное обозначение уничтожения некоторых слоев гражданского населения, - сказал цу Штакельберг. - Так же как "зондербандлунг" - особое обращение... Впрочем, это вам не нужно! "Мрак и туман" - вот ваше дело... И, выйдя из-за стола, осторожно держа в пальцах сигару, чтобы не уронить пепел, поблескивая голенищами сапог на солнце, на ходу изредка прикладываясь к арманьяку, майор стал рассказывать городскому голове, что произойдет нынче, Поначалу у Жовтяка пересохла глотка, потом он подумал, что майор не в меру расшутился, потом лицо его стало старчески дряблыми, все мускулы ослабели, он не в силах был шевельнуться. Погодя он подумал, что барон, наверное, напился, но и это было неверно, комендант был, что называется, "под мухой", но держался твердо, его не шатало, только фиалковые глаза немножко стекленели да слова он отрывал пожестче и покруче, чем обычно. - Мое великое отечество, - говорил цу Штакельберг, - предусмотрело программу эвтаназии - вам, профессору, вероятно, известно, что "танатос" по-гречески - смерть. Прекрасный гуманизм фюрера проявлен и здесь. Эвтаназия - легкая смерть, смерть без мучений. Углекислый газ являет собою непревзойденный образец средства для организации массовой эвтаназии. Все неполноценное должно быть ликвидировано, это первая и насущная наша задача. Больные из ваших больниц сегодня будут вывезены специальными автофургонами в район... Он подошел к плану города, шевельнув бровью, зажал монокль и постучал пальцем по тому самому месту, где Жовтяк обычно отдыхал на даче. - Займище, вот! - произнес он. - Здесь сейчас копается ров, типа противотанкового, а может быть, будут использованы те рвы, которые вы приготовили для нас. - Комендант усмехнулся. - Забавно, а? По расчету времени автофургон к тому моменту, когда прибудет в Займище, выполнит свою задачу по эвтаназии. Заключенные, находящиеся под соответствующей охраной у рвов, примут трупы, уложат их соответственным порядком, а впоследствии и сами будут уничтожены, но их придется расстрелять, и при этом вы будете присутствовать... - Вам надлежит непременно присутствовать! - прервал толстозадый. - Но я... - слегка приподнялся в кресле Жовтяк. - По расчету времени - это будет утро, - как бы даже не слыша сиплого восклицания Жовтяка, продолжал, опять приложившись к арманьяку, цу Штакельберг. - Мы запечатлеем эту акцию на пленке, разумеется не всю, а заключительный аккорд, коду, если можно так выразиться. _Вы будете командовать расстрелом красных партизан, символизируя своим появлением ненависть русских к лесным бандитам!_ Вы, уже снятый как гуманнейший профессор, как ученый, вы уже показанный на экранах, вы, которого на экране видел рейхслейтер Геринг и который выразил