тка! Судя по твоему снисходительно-ироническому письму, ты меня простила. А тебе ведь еще неизвестно, что когда меня выписали, я заходил к тебе в третий корпус, но у вас там происходил какой-то обход с профессорами, и я не был допущен. Время же поджимало, как выражаются ораторы. Да и боялся я, что меня загребут и засадят обратно, ушел ведь твой племянник из госпиталя, что называется, "оставаясь под подозрением". Только, пожалуйста, не волнуйся - я здоров и чувствую себя превосходно. Рад, если Варварина личная жизнь наладится. Писать же ей по этому поводу не собираюсь. Ну, Козырев так Козырев. Я тут совершенно ни при чем. Что она молодец - я это всегда знал и нисколько в ее человеческих качествах не сомневался, а что судьбы наши разошлись - тут никуда, тетка, не денешься. Конечно, виноват только я, никто больше, но ведь я не собираюсь никого винить. Так что давай поставим на этом вопросе точку. И возвращаться к тому, что решено раз навсегда, не будем. Теперь прочитай, как меня тут встретило мое начальство - майор м.с. Оганян Ашхен Ованесовна. Если хочешь ее себе представить - вспомни обличье нормальной бабы-Яги; она, кстати, сама знает, что похожа на Ягу, и даже посильно этим кокетничает. Являюсь. - Капитан медицинской службы Устименко? - Так точно. - Владимир Афанасьевич? - Совершенно верно. - Повесть Чехова "Ионыч" читали? - Читал. - Такие доктора случаются и в наше время, вы не находите? - Не нахожу. - Конечно, они не столь откровенные стяжатели и свой цинизм держат при себе, но они есть. И тактика у них другая, и стратегия. В войне у них, по-моему, первая и главная цель - выжить. - Не знаю таких, - сказал я. - Они используют протекции... - Для чего? - Чтобы выжить! Такой дурацкий разговор велся довольно долго. Наконец я высказался в том смысле, что Ионыч - исчезнувшая особь, невозможная в нашем обществе. - Невозможная? - осведомилась Ашхен. И нацелила на меня свое пенсне, с которым управляется, как со спаренным пулеметом. - Невозможная? И вы это утверждаете? Вы, из-за которого меня, старую женщину, вызвал к себе начсанупр Мордвинов и дал мне понять, что некие инстанции _заинтересованы_ в том, чтобы вы - Устименко - были бы довольны мною. Вы, который... Представляешь себе, тетечка, что со мной произошло? Наверное, со мной сделалось то самое, что покойный Пров Яковлевич Полунин довольно точно классифицировал как "куриную истерику". Не помню сейчас совершенно, что я орал, одно только помню достоверно, что старуха номер два - Зинаида Михайловна Бакунина, наш терапевт, - проснулась за своей перегородкой и принесла мне ложку брому. Теперь тебе, надеюсь, понятно, что всю эту пакость с протекцией мне и подстроила та самая очень красивая Вера Николаевна Вересова, о которой тебе в свое время написал Родион Мефодиевич. Эту самую Веру я еще не имел чести видеть здесь, она тут на нашем флоте, а уж когда увижу, то поговорю! Побеседую по душам! А пока что (ты не можешь меня не понять, тетка) мне пришлось и приходится каждым своим шагом доказывать старухам, что я не будущий Ионыч, не Остап Бендер и, как любит говорить твой муж, порядочный человек. Это - нелегкая работа. Вообще, доказывать, что ты не ты, всегда мучительно, а тут просто ужасно, еще зная, каковы мои начальницы. Теперь - какие же они? Ашхен - главная начальница - очень суха в обращении, строга, неразговорчива, но за этой официальностью и корректной жесткостью, за пенсне, которое она, придерживая пальцами, нацеливает на собеседника, за отрывистой речью и совершенно мужскими манерами только тупой дурак может ухитриться не разглядеть сердце, исполненное отзывчивости и подлинной доброты, сердце врача, извини, тетка, милостью божьей, такое, как у Н.Е.Богословского или у покойного И.Д.Постникова. Одна как перст во всем мире, волею судьбы старая дева, не имевшая никогда ни мужа, ни ребенка, она никогда не знала, да и сейчас, в старости, не знает, что значит жить для себя, и хоть ни от кого не требует никакой самоотреченности, тем не менее никто не может работать у нее плохо или средне, во всяком случае ниже своих возможностей. С людьми, работающими за страх, а не за совесть, моя старуха номер один абсолютно безжалостна и беспощадна. Тех же, кто работает, не жалея своих сил, Ашхен не замечает, считая, что только такой труд и есть норма, и иногда говорит не без злорадства, что нынче война, и профсоюзный колдоговор о восьмичасовом рабочем дне недействителен. А старуха номер два - кротчайшее и милейшее существо, маленькая, сухонькая, отличный, кстати, терапевт, но совершенно в себе неуверенный, такой, что все диагнозы ставит в форме вопросительной, обожающая Ашхен Ованесовну, с которой ее свела судьба еще в годы гражданской войны на каком-то бронепоезде, где Зинаида отчаянно влюбилась в начальника или командира, о чем Ашхен вспоминает и поныне, говоря загадочно: - Твое известное безрассудство, Зиночка! Тем не менее у Зиночки на пальце обручальное кольцо. И она краснеет, как краснеет, тетечка! Ашхен мне про нее рассказала так: - Зиночка была очень бедной и всегда голодной, всегда! А ее отец - действительный тайный советник - проклял Зиночку, и, когда она привела свою угрозу в исполнение и убежала учиться, этот тайный даже истребовал ее через полицию. Но она убежала во второй раз, и не для того, чтобы стать знаменитостью и прославиться, нет, у нее и данных для этого не было, она только хотела приносить пользу людям. И прямо из Сорбонны приехала в Мордовию - земским врачом. Урядник говорил ей "ты", потому что она была под надзором, мужики лечили люэс у знахаря, и у Зиночки не было дров, чтобы натопить избу. И никакой протекции, как например у вас, Владимир Афанасьевич! Решительно никакой... Понимаешь, тетка, каково мне все это было выслушивать? И снова Ионыч. Например, такая беседа: Ашхен: - И вы продолжаете настаивать на том, что Ионычи у нас не существуют? Я: - Продолжаю. Зинаида: - Вы очень упрямы, Владимир Афанасьевич! Ашхен: - Если желать блага нашему советскому обществу, то не надо делать ему реверансы и льстить. Ионычи существуют. Чехов был на редкость хорошим доктором и умел видеть вперед. Например, вы - молодой Ионыч. Я: - Опять Ионыч? Зинаида: - Посмотрите-ка на этого молодого человека. Он даже удивлен! Ашхен: - Сколько сейчас времени? Я: - Виноват, проспал! Но я... Ашхен: - Как я предполагаю, Зиночка, Ионыч, наверное, тоже начинал свое скатывание по наклонной плоскости с того, что опаздывал к себе в больницу. У него там не было реальных интересов, у него вообще не было никаких интересов, он лишь развлекал себя, подсчитывая ассигнации... Зинаида: - Стриг купоны... Я: - Не понимаю, какая связь между моим опозданием и стрижкой купонов... Ашхен: - И в каком вы виде, капитан Устименко. На вас стыдно смотреть. Вы не удосужились побриться. На вас жеваный китель, жеваный и пережеванный. И неужели вы не можете даже почистить ваши башмаки? Я (в очередной хвастливой, развязной, отвратительной, в общем не свойственной мне, но все-таки в куриной истерике): - Ну хорошо, я всем плох. Я Ионыч, попавший к вам по протекции. Моя главная идея - выжить. Так слушайте теперь, в какую передрягу я попал... Ашхен: - Ты слышишь, Зиночка, он, оказывается, попал в передрягу!.. Зинаида: - Все-таки, может быть, мы выслушаем его, Ашхен. Он очень уж нервничает. И посмотри, какой он бледный. Даже немножко синюшный... Я: - Я не нуждаюсь в вашей жалости. Вы сами отправили меня вечером в полковой пункт, и именно там... Дальше я рассказываю, что было именно там. Это небезынтересная история, тетка. Представляешь - идет группа наших матросов из морской пехоты. Среди них раненый, но бодренький, шагает сам, без всякой помощи, и громко покрикивает: - Разойдись, подорвусь! Расходись, подрываюсь! Не подходи близко - опасно для жизни! Давай собирай медицину с саперами... Подхожу к этому матросу. Удалой парень, видно выпивший изрядную толику для бодрости и храбрости. Как впоследствии выяснилось, он разведчик из прославленного у нас подразделения капитана Леонтьева, зовут его Сашка Дьяконов. Поднесли ему спирту уже после происшествия. А происшествие, как объяснили мне эскортирующие раненого товарищи, заключалось вот в чем: Сашке в плечо попала пятидесятимиллиметровая мина и не разорвалась. Разорваться она может каждую минуту, колпачок у мины из пластмассы, одним словом хитрая штуковина. Мину или взрыватель надобно удалить, но тут одна хирургия бессильна, необходимо привлечь сапера, и такого, чтобы был парень сообразительный. Сашка все это издали подтверждает, стараясь не жестикулировать. Ему подносят закурить - он покуривает, стоя за валуном, чтобы, если мина взорвется, не поранить других. Созываем совет полковых врачей, а за время нашего совещания является сапер, угрюмый дядечка из породы тех наших офицеров, которых никогда и ничем нельзя не только удивить, но даже вывести из состояния обычной флегмы. Подошел к Сашке, сел на корточки, разглядел взрыватель и объявил его тип, словно это могло чему-то помочь. Тут и "дуольве", и "девятка", и несколько "а", и еще всякие фокусы. Я спрашиваю: - Ну и что? Он отвечает: - Мне этот взрыватель сейчас не ухватить. Он едва из кожи проклюнулся. Надо, чтобы вы мясо ему дальше разрезали, этому морскому орлу, тогда мину подпихнем за ее восьмиперый стабилизатор и осуществим обезвреживание. Люди пускай разойдутся, чтобы, если ошибемся и она рванет, никто, кроме нас троих, не пострадал. - А вы, - это Сашка говорит, - постарайтесь не ошибаться. Сапер ошибается раз в жизни, но я в вашей ошибке участвовать не намерен. Вы - поаккуратнее. Пошли мы втроем в палатку. Матросы Сашке издали советуют: - Ты под ноги смотри, не оступись, Сашечка! - Сашечка, твоя жизнь нужна народу! - Саша, друг, сохраняй, неподвижность. Пришли, посадил я его. Он улыбается, но через силу. Белый, пот льется. Ну, а мне не до улыбок. Торчит из плеча у него этот самый восьмиперый стабилизатор, будь он неладен, и я все думаю, как бы мне его не зацепить. И сапер рекомендует: - Вы, доктор, поаккуратнее. У этих самых "полтинников" взрыватели чуткие. В любую секунду может из нас винегрет образовать. Разрезали бритвой мы на нашем Сашечке ватник. Никогда не думал, что это такая мучительная работа - разрезать ватник. Потом тельняшку распороли. Мина вошла под кожу прямо под лопаткой, а взрыватель едва виднелся в подмышечной впадине. Дал я ему порядочно новокаину - Саше - и взял скальпель. Тут и меня самого прошиб пот. А сапер руководит! - Нет, мне еще не ухватить, у меня пальцы массивные, вы, доктор, еще мяска ему подрежьте. Пускай шов у него будет побольше, зато мы трое живые останемся. Тут риск оправданный и целесообразный... Наконец черненький этот пластмассовый взрыватель весь оказался снаружи. И тогда знаешь что мне сапер сказал? - Теперь вы, доктор, уходите: третьему нецелесообразно подрываться, если есть возможность ограничиться двумя. Выгнал, а через минуту позвал обратно: взрыватель уже был вывинчен, и сапер мой, имени которого я не узнал и теперь так, наверное, и не узнаю никогда, вместе с Сашкой, как мальчишки, разглядывали внутренности этого взрывателя и спорили: - Видишь, какая у него папироса? - Так это же втулка! - Сам ты втулка, матрос. Вот гляди, запоминай: инерционный ударник... А обезвреженная мина лежала на табуретке. Я обработал рану, наложил швы и, бог мне судья, дал Сашке грамм сто казенного спирту. - Закусить бы, - попросил мой Сашка. - У меня от этого приключения аппетит теперь прорезался, товарищ доктор... Покуда я укладывал своего Дьяконова, сапер исчез, забрав с собой мину. Друзья Сашки поджидали меня на валунах. У них была водка. И под традиционнейшее "пей до дна, пей до дна, пей до дна" я, тетка, твой любимый племянник, твой хороший пай-мальчик Володечка, упился, как последнее ничтожество. Не помню, что мы там галдели, на валунах, помню только, что я вместе со всеми пел "Раскинулось море широко", целовался с этими усатыми альбатросами, ходил вместе с ними к их командиру, потом их командир повел меня к своему начальству, и там, как мне кажется, я почему-то дал торжественную клятву навечно остаться в кадрах Военно-морского флота. Потом я проспал и, в конце концов, расхвастался старухам, какой я герой. Знаешь, что сказала Ашхен, выслушав историю про мину? Она сказала с улыбкой: - Да, капитан Устименко, тут не позовешь охрану труда! Все это не произвело на них никакого впечатления. Но относиться ко мне они стали чуть-чуть лучше. А может быть, и совсем хорошо, во всяком случае про Ионыча они больше не вспоминают. А в это недоброй памяти утро Ашхен сказала: - Не позавтракать ли нам вместе? Садитесь, Устименко, мы будем пить чай! Палкин, Палкин, где вы, мы хотим пить хороший, крепкий, горячий чай с клюквенным экстрактом! Или со сгущенным молоком. И хлеб, Палкин, Палкин! А Палкин, тетка, это, чтобы ты знала, необыкновенной хитрости мужик с бородой, как у Гришки Распутина, очень сильный, здоровяк, но, видишь ли, толстовец-непротивленец, как он сам изволит рекомендоваться. Он санитар, он боится крови, падает в обморок при виде раны, и мы никак не можем уличить его в симуляции. Мои старухи у него в рабской зависимости, так как не умеют ни печурку растопить, ни воды раздобыть, не умеют делать ничего, кроме своего дела. Он, подлец, что называется, и пользуется. Так вот: - Палкин, Палкин, будем чай пить! Палкин, а где же сахар? Как съели, еще вчера полно сахару было! Как так - было да прошло, не дерзите, Палкин! Да никто вас, Палкин, не подозревает, и ничего мы вам не намекаем, просто очень странно. И сгущенного молока нет? Ах, тетечка, милая тетечка, как я не люблю, когда обижают таких, как мои старухи! Если бы ты знала! Палкиным ведь только волю давать не нужно, и все будет в порядке. Догнав Палкина, я его окликнул: - Палкин, а Палкин! Он остановился. Но не обернулся. Кто я ему? Так - капитанишка! Он и своих майорш не боится. - Палкин, - сказал я, - как вы стоите? - А никак не стою, - ответил Палкин. - Я не строевик. Стоять не обязан перед каждым. - Вот что, Палкин, - сказал я ему. - Вот что, мой дорогой товарищ Палкин. Во-первых, вы у меня сейчас встанете смирно. По всем правилам! Вы это умеете делать, я видел, как вы стояли, когда приезжал начсанупр флота. Смирно, Палкин! Он побелел. Наверное, такой вид был у Распутина, когда на него замахнулся Сумароков-Эльстон или пуришкевич. И все-таки стал смирно. А я сказал так: - Вы, Палкин, нормальный симулянт и негодяй. Я проверил, никакой вы не толстовец. Вы просто - шкура! И вор. Отвратительный вор военного времени. Если вы мне посмеете украсть у моих майорш хоть крошечку сахара, хоть крупиночку, я вас возьму с собой прогуляться на передний край. Вы будете ползти первым, а я за вами. И если вы затормозите - я вас пристрелю. Вам понятно, Палкин? - Понятно, товарищ капитан, - клацая белыми зубами, ответил Палкин. - Разрешите исполнять? Что-то очень много я тебе написал, тетка. А в общем, все идет не так уж плохо, тетка! Старухи, разумеется, продолжают меня мучить своим воспитанием, они считают, что нашему поколению не хватает "нравственных устоев". И, с их точки зрения, врач ничего, но у меня грубые манеры (о господи!), кричу на их бедняжку Палкина, который (зачем только я взялся их опекать?) мухи не обидит, никогда ничего не украдет и без которого им ни минуты не прожить, а кроме того - как они считают, мои начальницы, - очень дурно, что у меня нет невесты. - Вы лишены сдерживающих начал, - заявила мне как-то Ашхен. - Почему? - удивился я. - Вас никто нигде не ждет. А поэт Симонов написал: жди же меня, подожди же! - Не писал этого Симонов! - ответил я. Короче говоря, тетечка, ужинать я теперь должен с ними, они "укрепляют" мои нравственные устои и пихают в меня всякие витамины. Бывает интересно, а бывает скучно. Береги себя. Если бы ты не выскочила замуж за Родиона Мефодиевича, то я, при отсутствии у меня "нравственных устоев", вполне мог бы на тебе жениться. К сожалению, я твой племянник, это как-то нехорошо. С другой стороны, разница в возрасте у нас уж не такая большая. А с прошествием времени я бы женился на других, молоденьких, и мы бы с моими молоденькими женами катали бы тебя, старенькую, в кресле. Пиши мне, тетка! Тетечка ты моя! _Владимир_". В МЕДСАНБАТЕ У СТАРУХ Во время очередного нравоучительного разговора о нравственных началах в медицине Палкин принес флотскую газету "На вахте". Володе было велено читать первую полосу с начала до конца, хоть все, что тут было напечатано, они уже слышали по радио. Сначала Устименко начерно пробежал страницу глазами. Он всегда так поступал, и Ашхен Ованесовна всегда за это сердилась. И нынче она тоже рассердилась. - Ну! - крикнула Яга. - Это же не по-товарищески, Устименко! Мы ждем, а он читает сам для собственного удовольствия. Я всегда знала, что вы эгоист, Владимир Афанасьевич... - Триста тридцать тысяч человек, - прочитал Володя. - Ничего себе! В Германии официально объявлен траур. - Вы мне не пересказывайте, как в красном уголке, вы мне подряд читайте, - велела Ашхен. - Он с нами как с дурочками обращается, правда, Зиночка? Он нас не удостаивает прочтением! Зинаида Михайловна обожглась чаем и согласилась, что не "удостаивает". - Да господи же, пожалуйста! - воскликнул Володя и, придвинувшись ближе к лампочке, стал читать вслух: - "В конечном счете контрнаступление под Сталинградом переросло в общее наступление всей Советской Армии на огромном фронте от Ленинграда до Азовского моря. За четыре месяца и двадцать дней наступления Советская Армия в труднейших условиях зимы продвинулась на Запад на некоторых участках на 600-700 километров, очистив от врага районы страны..." - Вы когда-нибудь слышали, как читает пономарь? - осведомилась баба-Яга. - Или не слышали? - Не слышал! - сказал Володя. - Но больше читать не буду. Вы все время мною недовольны! - У вас, Володечка, нет художественной жилки, - сказала Бакунина. - Даже я лучше вас прочитала бы. И она своим тоненьким голосом стала читать про танки и пушки, про бронетранспортеры и самолеты, про трофейные снаряды и авиационные бомбы. А баба-Яга слушала и кивала носатой головой, и на стене землянки кивала ее тень - еще пострашнее, чем сама Ашхен Ованесовна. - Чем вы там все время скрипите? - спросила она Володю. - Тут пистолет валяется разобранный, я хочу его собрать. Ваш? - Мой, - кивнула Ашхен. - Я его разобрала, а сложить обратно не могу. По-моему, там много лишнего. - Вы думаете? - Уверена. Зинаида Михайловна дрогнувшим голосом прочитала про поворотный пункт в истории войны. И прочитала про то, что в огне Сталинградской битвы человечество увидело зарю победы над фашизмом. И еще про то, что немцы пишут: "Мы потеряли все же Сталинград, а не Бреславль или Кенигсберг". - Дураки! - сказала Ашхен. - Самодовольные идиоты! Правда, Володя, Зиночка хорошо читает? Она раньше декламировала, когда была молоденькой, - "Сумасшедший", кажется Апухтина, и это, знаете, "Сакья-Муни". Не слышали? Когда-нибудь Зиночка вам продекламирует! И она показала, как Бакунина читает стихи. Для этого Ашхен Ованесовна слегка вытаращила свои черные глаза, перекосила рот, попятилась к стене и воскликнула: Поздно, вошли, ворвались, Стали стеной между нами, В голову так и впились, Колют своими листами... - Лепестками! - подсказала Зинаида. - Ха! - угрожающе зарычала Ашхен. - Ха! Рвется вся грудь от тоски, Боже, куда мне деваться? Все васильки, васильки, Как они смеют смеяться! - СильнО? - спросила она у Володи. - Что сильнО, то сильнО, - сказал Устименко. - Я даже напугался немного. - Я бы могла играть Отелло, - патетически произнесла Ашхен, - если бы это, разумеется, была женская роль. И знаете, дорогой Владимир Афанасьевич; я очень люблю старую школу на сцене, когда театр - это настоящий театр, когда шипят, и хрипят, и визжат, и когда страшно и даже немного стыдно в зале. А так, этот там "сверчок на печи"... Она махнула рукой. Зинаида Михайловна не согласилась. - Ну, не скажи, Ашхен, - проговорила она робко, - художники - это незабываемое. Все просто, как сама жизнь, и в то же время... - Скучно, как сама жизнь! - воскликнула Ашхен. - Нет, нет, и не спорь со мной, Зинаида, это для идейных присяжных поверенных и для таких ангельчиков, как ты в юности. Искусство должно быть бурное, вот такое! И, на Володину муку, она опять продекламировала: - Уйди, - на мне лежит проклятия печать... Я сын любви, я весь в мгновенной власти, Мой властелин - порыв минутной страсти. За миг я кровь отдам из трепетной груди... За миг я буду лгать! Уйди! Уйди! - Вот и Палкину нравится! Понравилось, Евграф Романович? - Чего ж тут нравиться, - угрюмо ответил Палкин, ставя подогретый чайник на стол. - Никакого даже смыслу нет, одно похабство... И как это вы, уже немолодые женщины... Он всегда называл своих начальниц во множественном числе. - Палкин хочет нас вовлечь в лоно церкви, - со вздохом сказала Ашхен. - Или в сектанты. Вы, кажется, прыгун, Палкин? А Володе она закричала: - Мажьте масло гуще! Выше! Толще мажьте маслом, вы отвратительно выглядите, Владимир Афанасьевич, я этого не потерплю и даже нажалуюсь вашей тетечке. Вы же знаете, какая я кляузница... Палкин подбросил дров в чугунную печку, багровое пламя на мгновение осветило его распутинскую бороду, кровавые губы, белые зубы, разбойничьи цыганские глаза. В длинной трубе засвистало, Зинаида Михайловна заговорила томно: - Помню, в Ницце я как-то купила три белые розы. Удивительные там розы. И на могиле у Александра Ивановича Герцена... - Вот ваш пистолет, - сказал Володя бабе-Яге. - В нем никаких лишних частей, Ашхен Ованесовна, нет. Только сами не разбирайте. - Вы его зарядили? - Зарядил. - Тогда положите в кобуру, а кобуру на полочку над моим топчаном. Я не люблю трогать эти револьверы. И Зиночкин тоже осмотрите, у нее там, наверное, мыши вывелись, она к нему не прикасалась ни разу... Зиночка, сделай Владимиру Афанасьевичу бутерброд, он не умеет... Напившись чаю с молоком, Ашхен Ованесовна скрутила себе огромную самокрутку, заправила ее в мундштук из плексигласа с резными орнаментами, выполненными военфельдшером Митяшиным на военно-медицинские темы, выпустила к низкому потолку целую тучу знаменитого "филичевского" дыму и вернулась к проблеме, с которой начался сегодняшний разговор, - о поведении врача в разных сложных жизненных передрягах. - Решительность и еще раз решительность! - грозно шевельнув бровями, произнесла Ашхен Ованесовна. - Извольте, Володечка, казуистический случай со знаменитым педиатром Раухфусом: родители категорически воспретили делать трахеотомию ребенку. Раухфус приказал санитарам связать родителей и, конечно, спас ребенка. Идиот юрист, выступивший в петербургском юридическом обществе, квалифицировал поведение профессора Раухфуса как двойное преступление: лишение свободы родителей и нанесение дитяти телесного повреждения. Слышали что-либо подобное? - Идиотов не сеют и не жнут, - сказал Устименко. - Я читал, что в нынешнем веке профессора парижского медицинского факультета возмущались фактами лечения сифилиса. Они утверждали, что "безнравственно давать в руки людям средство погружаться в разврат". Тут я не путаю, у меня память хорошая... Он отвел в сторону ТТ Бакуниной и щелкнул бойком. - Осторожнее! - попросила Ашхен. - Почему все мальчишки так любят играть в солдатиков? - Так ведь сейчас война! - спокойно ответил Володя. - Вы забыли? - А вы нахал! - сказала баба-Яга. И перешла на тему, которая вечно тревожила ее, - это она называла "диагностическим комфортом". Молодое поколение врачей, утверждала Ашхен, не умеет по-настоящему "инспектировать" больного, оно целиком полагается на лабораторные и инструментальные методы исследования, которые изнежили врачей, их органы чувств утратили необходимую остроту, зрение притупилось, обонянием они почти не пользуются... - Да, да, разумеется, - кивнула Бакунина, тасуя карты перед пасьянсом. - Конечно. Профессор Бессер справедливо утверждал, что от больного натуральной оспой пахнет вспотевшим гусем. - А откуда мне знать, как пахнет вспотевший гусь! - изумился Володя. - Нас этому никто сроду не учил. И зачем... Но обе старухи, как всегда, не дали ему сказать ни слова. Они же его воспитывали, они ему советовали, они его пичкали всем тем, о чем думали сами, что испытали и что пережили. Переглядываясь, как им казалось, загадочно, они обращались с ним, как Макаренко со своими правонарушителями, у них была какая-то методология воздействия на него, они считали его упрямцем, очень обидчивым, у них имелись к нему свои "подходы", немножко как к нервнобольному. И внезапно он понял: у них у обеих никогда не было детей - вот что! И тут, в этом Заполярье, они как бы нашли себе сына... - Ешьте витамины! - приказывала одна. - Пейте настой из хвои, - велела другая. - Не портите глаза чтением при плохом свете! - сердилась Ашхен. - Вы - хирург, вам нужно иметь хорошее зрение. - Не сыпьте столько перца в суп, - тоненьким голосом просила Бакунина. - Что вы с собой делаете? - Зачем вам курить? - Вы, кажется, пили водку, капитан Устименко? - Не надо жевать соду, вы выщелачиваете желудок. - Почему у вас серое лицо? - Вы написали письмо вашей тете? - Вы когда-нибудь займетесь вашими почками? Уже, слава богу, миновал период, когда они его хотели женить. Зинаида Михайловна, овдовев совсем девочкой, настаивала на том, что только в "счастливом браке человек полностью раскрывается". Оганян верила подруге на слово. - Вы же понимаете, Володечка, - сказала она как-то Устименке, - с моей внешностью я ни на чье благорасположение не могла рассчитывать. Сейчас я еще как-то облагородилась - в настоящей бабе-Яге есть своеобразная прелесть уродства, - а когда тебе двадцать лет и от тебя шарахаются, то замужество представляется уделом мещанок. Но вы не должны брать с меня пример. Вы должны полюбить самозабвенно, страстно, на всю жизнь. Почему бы вам не полюбить Катюшу? Она серьезная и неглупая девочка, при вашей помощи со временем из нее образуется недурной доктор... Володя испуганно покосился на Оганян: почему вдруг Катюша? Почему не толстая Кондошина? Почему не Нора с ее косами и пристрастием к гитаре? Чего они от него хотят - старухи? - Оставь его, Ашхен, - посоветовала Бакунина. - У него есть чувство, о котором он молчит. - У него нет чувств! - воскликнула Оганян. - Самодовольный мальчишка, вот кто он. Я знаю эту породу, они не умеют любить. Козьи потягушки - вот как это называется... - Да не хочу я жениться, - жалостно сказал Володя. - Какая вы, право, Ашхен Ованесовна, волевая командирша. Решили меня женить, и баста. И что это за козьи потягушки? - Все вы - козлы! - сказала Ашхен. - Козлиные потягушки, вот как! В конце концов с женитьбой они отстали, но тогда им пришло в голову, что он _обязан_ написать диссертацию. Написать, поехать и защитить. К этой идее они возвращались ежедневно. А ему было некогда и не хотелось брать темы, которыми его буквально забрасывала Ашхен, Однажды, рассердившись, он спросил у нее: - По-моему, вы очень любите Чехова? - Ну, люблю, - насторожившись, ответила Оганян. - Вот, послушайте, - велел Володя и прочитал вслух из "Скучной истории" про то, как молодой докторант приходит к профессору за темой. "Очень рад быть полезным, коллега, - читал Володя, - но давайте сначала споемся относительно того, что такое диссертация. Под этим словом принято разуметь сочинение, составляющее продукт самостоятельного творчества. Не так ли? Сочинение же, написанное на чужую тему и под чужим руководством, называется иначе..." Ашхен Ованесовна покраснела и назвала Володю "тяжелым человеком". А Зинаиде Михайловне пожаловалась наедине: - Мы с нашими душеспасительными беседами довели нашего мальчика до нравственного кризиса. Заподозрив его поначалу в элементах карьеризма, мы не заметили в нем сердца князя Мышкина. Теперь все это нам надлежит расхлебывать, потому что он не приспособлен для жизни... От этого можно было сойти с ума. Его обмундированием и то они занимались в четыре руки. Выдумав про Мышкина, докторши с превеликими для себя трудностями обшили и обули Володю во все новое и даже роскошное - старух так везде любили, что им ни в чем никто не отказывал, - и теперь Устименко щеголял в отлично сшитом флотском кителе, у него был особого покроя плащ, была франтоватая шинель, даже фуражку ему привезла Ашхен с базового вещевого склада. Разумеется, он стеснялся этих забот, ему было неловко, когда старухи в день рождения подарили ему портсигар, заранее купленный в Москве и доставленный с оказией на флот, до того неловко, что он даже грубил. Иногда он ненавидел их обеих, причем обе они у него путались: нос Ашхен и тоненький голосок Зинаиды Михайловны, пенсне бабы-Яги и пасьянсы Бакуниной принадлежали одному и тому же человеку. Этого человека, замучившего его чуткостью, он терпеть не мог, но старух любил почтительно, нежно и весело. Любил и нынче, когда слушал то, что было ему отлично известно... - Сергей Петрович Федоров, - со значением в голосе произнесла Ашхен, - вы его, Володечка, не знали, так вот он рекомендовал очень остроумно и тонко: в стремлении своем лучше лечить людей один или два века спустя не зарезывать своих современников... - Может быть, это и остроумно и тонко, - сказал Володя, - но для нас, хирургов, тут есть что-то опасненькое. По существу... - А вы хотите зарезывать? - спросила Ашхен. В это время запищал зуммер полевого телефона. Оганян сняла трубку и мужским голосом сказала: - "Сирень" слушает. Есть, товарищ полковник, будет сделано. Исключительно на нас? Хорошо, будем готовы. Она поднялась, смешала пасьянс Зинаиды Михайловны, дернула Володю за волосы и велела: - Пойдем. Сейчас будут раненые. Много. Пойдем готовиться. И нараспев произнесла свою любимую строчку из "Илиады": - "Многих воителей стоит один врачеватель искусный". Вы искусный врачеватель, Володя? - Нет, - сказал Устименко. - Но я учусь. Всю ночь, и весь день, и вторую бесконечную ночь врачи медсанбата 126 провели на ногах. Много раз за это сумасшедшее время сестра Кондошина делала Ашхен Ованесовне уколы кофеина. Доктора работали на всех столах. Военфельдшер Митяшин на исходе второй ночи потерял сознание, его аккуратно выволокли на мороз. Придя в себя, Митяшин очень сконфузился и, желтый, как стерильная салфетка, вновь вернулся в операционную. В эту самую минуту Устименко и увидел Веру Николаевну Вересову, приехавшую вместе с докторами группы усиления. Она вошла, выставив вперед ладони, розовая от холода, деловито-веселая, возбужденная. - Здравствуйте, Владимир Афанасьевич! - крикнула она ему. Он только зыркнул на нее глазами - измученными и покрасневшими, как у кролика. Ничего, потом он ей все скажет. Но, разумеется, ничего решительно не сказал. Просто-напросто не успел, потому что начала Вера: - Вы так себя ведете, как будто я вас устроила в Алма-Ату, - заговорила она, блестящими, влажными и счастливыми глазами вглядываясь в Володю. - Вы надулись, вы мне не написали, вы ведете себя обиженным. А что я вам сделала дурного? Вы в медсанбате, на горячем участке, у вас отличное начальство, как вы смеете меня не благодарить? - И в самом деле, Володечка, вы должны быть благодарны капитану Вересовой, - сказала начисто все позабывшая Ашхен. - Разве вам здесь плохо? Уставшие доктора из группы усиления, громко переговариваясь, ели винегрет "со свежим луком" и пили чай в низкой землянке-столовой. Палкин, успевший уворовать на Володиных глазах три банки консервированной колбасы и очень боявшийся разоблачения, преувеличенно радушно угощал гостей. Вера Николаевна, потребовав у Норы ее гитару, запела флотскую песню: Я знаю, друзья, что не жить мне без моря, Как море мертво без меня... Пела она хорошо, так хорошо, что Зинаида Михайловна даже воскликнула: - Вам надо учиться, деточка! У вас есть настоящее чувство! - Чувства мало, - засмеялась Вера Николаевна. - Чувство у сотен тысяч, а настоящих певиц - десятки... Прибежала сестра Кондошина, сообщила, что начинается пурга, и от этой пурги там, снаружи, всем стало еще уютнее. Потом принесла пакет, Ашхен его торжественно вскрыла, огласила приказ о присвоении ей и Бакуниной звания подполковника м.с., а Устименке - майора. И всем было видно, как и она, и Зинаида Михайловна рады за Володю. По этому поводу решено было выпить, и Палкина отправили в землянку к Ашхен за бутылкой портвейна. - У меня во фляжке есть спирт, - сказал начальник группы усиления хирург Ступин. - Его бы развести... Стоя выпили за подполковников и майора. И Вера Николаевна в это время не отрываясь смотрела на Устименку. И Ашхен тоже смотрела на него. Очень негромко она сказала Бакуниной: - Я сегодня поглядывала на него иногда в операционной, когда шел поток. И сегодня и вчера. Энергичен, стремителен, осторожен, вдумчив. Какая хватка, Зинуша. Я в его годы была просто мокрой курицей. И знаешь, о чем я подумала? - О чем? - как всегда робко осведомилась Зинаида Михайловна. - В этой хватке есть уже немножко нашего бессмертия. Например, он наклоняется совершенно как я, а я это делаю, как нас учил Спасокукоцкий. Ты улавливаешь мою мысль? - А пальпирует он по-моему, - окончательно оробев, но тем не менее глядя прямо в глаза Ашхен Ованесовне своими маленькими, светленькими, лучистыми глазками, сказала Бакунина. - Я ему дважды говорила, что так удобнее, и он в конце концов согласился... - Упрямый! - любуясь Володей, сказала Ашхен. - Очень, очень упрямый! - подтвердила Зинаида Михайловна. - И видишь, уже занят. Уже спорит со Ступиным. Вежливо, но спорит... И Володя действительно спорил, они его отлично знали. - А что, если я у вас останусь? - спросила Вера Николаевна, подсаживаясь к Ашхен. - Вы не станете возражать? Я ведь разносторонний товарищ, у меня и в хозяйстве будет идеальный порядок. В это время она смотрела на Володю, который черенком вилки выдавливал на клеенке положение инородного тела в плечевой кости прооперированного нынче ночью главстаршины Монасенка. Полковник Ступин хмуро слушал и пытался возразить, но Володя ему не давал. - Вы считаете, что у меня в хозяйстве непорядки? - спросила Ашхен. - Нет, почему же, у вас образцовый медсанбат, но я и в этой области могу вам помогать. Ашхен промолчала. - Можно я буду с вами откровенна, как с родной мамой? - ласково спросила Вера. - Вы позволите, Ашхен Ованесовна? Старуха кивнула большой головой. - Я безумно люблю этого человека, - показав на Володю взглядом, шепотом произнесла Вересова. - Я люблю его больше жизни, больше родителей, больше самой себя. Я готова ради него принять нищету, я готова идти с ним на край света... - Край света не понадобится, - со своим характерным, клекочущим акцентом задумчиво произнесла Ашхен. - И нищета не понадобится. Этому кораблю предстоит большое плаванье, из Устименки будет недюжинный врач. Уже сейчас он представляет собою явление... - Явление? - одними губами повторила Вера, и щеки ее покрылись ярким румянцем. - Явление, да! И не понимать это могут только очень глупые люди. Так что вы, Вера Николаевна, ничем не рискуете, одарив его своим чувством... Она с жестким любопытством нацелила на Веру свое пенсне: - О возможностях товарища Устименки знают в нашем санитарном управлении, его уже не раз приглашали в базовый госпиталь, вам это, по всей вероятности, известно. Генерал Харламов очень заинтересован в его дальнейшей судьбе. И Александр Маркович Левин, который, как вам известно, тяжело болен, говорил мне, что Устименко его совершенно покорил... Вера молчала, потупившись: ей было даже чуть-чуть страшновато. А Ашхен продолжала, словно читая ее мысли: - В этой войне, моя милочка, все не так просто: есть генералы, которые занимают должности капитанов, - может быть, я немножко преувеличиваю... Но есть капитаны, которые войдут в Берлин генералами, а может быть, и маршалами, и тут я нисколько не преувеличиваю. Я верю в эту высшую справедливость, дорогая Вера Николаевна, хоть генералу на капитанской должности кажется, наверное, иначе. Вы согласны со мной? Вересова быстро кивнула головой. Она поняла не все. Ей только было понятно, что Володя войдет в Берлин генералом. И она даже закрыла глаза на мгновение, так за него обрадовалась. - Такому человеку, как Устименко, нужна очень хорошая жена, - услышала она. - Для него все слишком серьезно, понимаете? Он серьезно относится к жизни. - А чем я ему плоха? - медленно улыбнулась Вера Николаевна. - Глупа? Нехороша собой? И специальность, кстати, Ашхен Ованесовна, у нас одна... - Разве? - помолчав, вдруг спросила Ашхен. - Вы тоже доктор? "Что она - с ума сошла? - испуганно и зло подумала Вера. - Ну, погоди, старая ведьма!" В час пополудни, когда пурга приутихла, группа усиления уехала к пирсу, а оттуда на главную базу - катером. Устименко не попрощался с Верой, он в это время работал в перевязочной. Ашхен Ованесовна посмотрела, как он там командует, с удовольствием послушала, как обрушился он вдруг на нерадивую сестру Сонечку Симаковскую, добавила Сонечке и от себя и отправилась вниз по гранитным обледенелым ступенькам - к своей землянке. С трудом открыв тяжелую, обледенелую дверь, она сбросила ватник, закурила папиросу из подаренной нынче Ступиным красивой коробки, вздохнула и сказала Бакуниной: - Быть нашему бычку на веревочке, Зиночка! Уже и она, эта красавица, понимает, во что может со временем оформиться такая личность, как наш Володя. А я, старая глупая старуха, не удержалась и еще подлила масла в огонь. Ты, наверное, не знаешь по своей святости, но есть женщины, которые искренне, со всем пылом страсти, безумно любят успех. Да, да, такие есть! Они любят только успех и могут идти на самопожертвование ради преуспевания... Бакунина смешала карты и воскликнула: - Ты меня просто пугаешь, Ашхен! Глава восьмая О СОЛОМЕ И О "ВЕРЕВОЧКЕ" Конференция открылась в пятницу в зрительном зале Дома офицеров Главной базы флота. Стол президиума, покрытый красной суконной скатертью, стоял в саду испанского гранда - под ярко цветущими, празднично пышными ветвями деревьев, неподалеку от мраморного фонтана: начальник театра заявил, что декорации должны быть поставлены заранее, иначе начало спектакля очень задержится. И ответственный за проведение конференции полковник Мордвинов согласился: приехавшим докторам очень хотелось повидать и спектакль, о котором так много говорили на флоте. Председательствующий генерал-майор Харламов, флагманский хирург флота, коренастый, маленький, с мужицким лицом и строгими стальными глазками, чувствовал себя не слишком уютно в воняющем столярным клеем саду испанского гранда, тем более что по переполненному саду прокатился сдержанный смех, когда Алексей Александрович, направляясь к кафедре, едва не уронил мраморного Аполлона, оказавшегося на поверку фанерным. Тем не менее конференция открылась торжественно, и все присутствующие на ней испытывали ощущение праздничной приподнятости, ощущение того, что они участвуют в настоящем деле и что всех их ожидает много интересного, нового и важного. Открыв конференцию, Харламов сделал короткое сообщение о целях и задачах нынешнего краткосрочного сбора, и, слушая его, Володя вдруг подумал о том, как многим нашим привычным ораторам из породы говорильщиков на общие темы следует поучиться у врачей их скромному лаконизму, простоте и ясности мысли. А ведь Алексей Александрович излагал не вычитанные им чужие мысли, а собственные размышления, родившиеся у него в результате длительных наблюдений и выводов, которые он, в свою очередь, сделал из этих своих собственных наблюдений. За Харламовым слово получил Шапиро. Это был молодой парень, кудлатый и от смущения сердитый. Он полностью уложился в десятиминутный регламент, показал троих раненых и в заключение быстро сбросил китель и на себе самом продемонстрировал отлично зажившую в результате наложения первичного шва рану. В зале засмеялись и зааплодировали, кудлатый капитан, не попадая руками в рукава кителя, оделся и стремительно убежал в дебри цветущего сада испанского гранда. А маленький Харламов, проводив его взглядом своих суровых глазок, произнес значительно: - Считаю нелишним отметить, что доктор Шапиро, едва начав ходить после ранения, пробрался в нашу операционную, где с пользой употребил невольный досуг, помогая нам и учась тому, чему не доучился в мирное время. В зале вновь зааплодировали, а Ашхен сказала Володе: - Славный мальчишка этот Сеня. Из тех, которые и в старости похожи на студентов. Она была в размягченном, немножко даже восторженном состоянии - Ашхен Ованесовна, ей все нынче нравилось, и, оглядывая в свое пенсне докторов, их выутюженные кителя и брюки, их начищенные ботинки, их погоны с чашами и змеями, она говорила Володе в перерыве: - Вы хорошо делаете, что пишете в ваш блокно