Василий Гроссман. Цейлонский графит I - Как работает новый химик? -- спросил главный инженер Патрикеев. -- Я знаю? -- сказал Кругляк и закрыл один глаз. -- Пока знакомится с лабораторией и ходит по производству. -- Да, плохой ли, хороший ли, уволить его нельзя, -- сказал Патрикеев и, усмехаясь, рассказал Кругляку, что новый химик какой-то особенный политэмигрант и что сам секретарь райкома вчера приезжал к директору говорить о нем. -- Это на их языке называется "создать условия", -- сказал он. -- Ну, положим! -- проговорил Кругляк. -- Я у себя в лаборатории не буду создавать условий. Если он не сможет работать, пусть секретарь райкома приезжает еще раз и переведет его в техпроп, к толстой мадамочке, -- там чисто санаторная обстановка. Он вдруг рассердился и замахал руками. - Хорошее дело! Вчера мне посадили индуса, а завтра посадят негра, а послезавтра китайца. А с кем работать? А? За качество парить будут меня или этого марсианина? Потом они заговорили о производстве, и главный инженер, почесывая худую слабую шею, говорил, что нужно закрыть фабрику и что скоро все они получат свои пять лет и отправятся на канал. Он усмехался и пожимал плечами: в конце концов, ему все надоело, он устал от этой работы, у него нет больше ни нервов, ни сил. -- Вы подумайте, -- говорил он, -- управляющий трестом знает только одно: "Мы смогли построить Магнитогорск, а вы не можете наладить выпуск приличного карандаша". Чтобы сделать карандаш, нам нужны японский воск, древесина виргинского можжевельника, германские анилины, метилвиолет. Ведь это импорт! Только законченный идиот не может этого понять. -- Э, - сказал Кругляк, - разве можно закрывать производство? -- И он рассмеялся от этой смешной мысли. -- Виргинский можжевельник мы заменили сибирским кедром. Когда нам сказали, что нет вагонов, чтобы везти кедр, мы заменили кедр липой, а липу ольхой, а ольху сосновыми досками. Сегодня один вайемер (чудак, на идиш) предложил мне вообще заменить древесину прессованным торфом. Заменим торфом, в чем дело? Ну, а насчет того, чтобы посидеть; почему не посидеть в советских условиях? - сказал он. -- А чем вы замените цейлонский графит, который у нас на исходе? Зазвонил телефон. Кругляк взял трубку. -- Да, да, вы угадали. Это я, - сказал он и покосился на главного инженера. -- Почему на улице? -- с ужасом произнес он. -Почему неприлично к холостому? Но это нелогично, Людмила Степановна, вы ведь обещали. Что? Хорошо, приходите с подругой. Тогда я позову приятеля... Он начальник цеха на Шарике. Что? Ну, конечно, не такой, как я, но, в общем, хороший парень. Будет, будет патефон, - грустно сказал он. - Что? Только торгсиновские, польские. Хорошо,хорошо, без водки. Будем пить наливку. Видите: со мной, как с воском, а вы боялись. Значит, в девять? Очень хорошо! Ну, пока! -- и он положил трубку. - Что, будет сегодня дело? - спросил Патрикеев и, уныло погладив лысину, пробормотал. -- Хоть бы в этом году получить отпуск, поехал бы в Сочи. -- Знаете, -- сказал Кругляк, -- меня уже тошнит от холостой любви. Потом, сверкнув карими зрячими глазами и пронзив воздух большим пальцем, он проговорил: -- Цейлонский графит на исходе? Я найду заменитель. Мы заменим его, если понадобится, навозом, а карандаши все-таки будут писать. А, Степан Николаевич? Разве можно остановить производство карандашей в стране, которая начала учиться писать? И они снова заговорили о том, что дощечка сырая, что кудиновская глина никуда не годится, а чясовярская ничуть не хуже германской шипаховской, и что Бутырский завод готовит не краски, а дерьмо, но что глянцлак и грунтлак завода "Победа рабочих" совсем не плохи... Фабер и даже сам Хартмут не отказались бы от них. Потом в комнату ворвался клеевар и крикнул: "Расклейка!" Патрикеев вытер пот, а Кругляк выругался, и все побежали в цех. Никто не знал настоящей фамилии нового химика, но, глядя на его кофейное лицо, синеватые толстые губы, -- такие губы бывают у мальчишек, вылезающих из воды после четырехчасового купания, - на черные глаза, ворочавшиеся за громадными стеклами очков, как существа, живущие своей отдельной и обособленной жизнью, казалось, что имя у него красивое и странное, как плеск воды, "Бэн", "Сайд", "Али". Директор фабрики Квочин, -- человек в сапогах и ситцевой рубахе, красноглазый от недосыпания и желтолицый от евшей его желудок язвы, -- хотел обставить встречу красиво и торжественно. Ему казалось, что сотрудники лаборатории должны произнести речи, по-братски обнять зарубежного товарища, и поэтому нового химика при первом его приходе в лабораторию сопровождали, кроме Квочина, секретарь ячейки и председательница фабкома. Но Кругляк сразу же все испортил. Он похлопал индуса по спине, потом пощупал его брюки, подмигнул лаборанткам и сказал: -- Вот это коверкот, чистой воды инснаб! Вот бы, товарищ Митницкая, вам такой костюм! И все невольно рассмеялись, и новый химик улыбнулся, показав отливающие влажной синевой зубы. Кругляк начал деловито допрашивать, какое у него образование и где он работал. Новый химик, оказывается, окончил в Англии двухгодичные курсы при каком-то колледже. -- Эпес (что-то - на идиш) вроде техникума, - объяснил себе вслух Кругляк. Где он работал как химик? О, немного. В Англии он занимался лаковыми красками, а в Германии работал по гидролизу древесины, недолго, около шести месяцев. И еще у себя на родине он полтора года пробыл на графитовых рудниках. -- По эксплоатации, или как химик по контролю? -- с восторгом спросил Кругляк. Новый химик улыбнулся и замотал головой. -- О нет, совсем другой, -- сказал он. -- Ну, а как вас зовут? -- вдруг спросил Кругляк. И индус, улыбнувшись в третий раз, точно осторожно ступая в темноте, старательно выговорил свое новое имя: -- Николай... Николай... Николаевич. -- Ну вот, Николай Николаевич, -- сказал Кругляк, - будем работать вместе. В чем дело? Я вас напущу на этот самый графит, почему бы вам не поработать на производстве в советских условиях? Он удивился и снова повторил: -- Конечно, мы поработаем в советских условиях. Он повернулся к толстухе Алферовой, председателю фабкома, и сказал: -- Товарищ Алферова, как жизнь? Я что-то не видел у себя в лаборатории этих пресловутых практикантов из графитного цеха. Где же борьба за знаменитый техминимум? После этого он произнес речь. -- Ого, карандаш! -- говорил Кругляк. -- Это вроде метро, экзамен на аттестат зрелости. Карандашных фабрик меньше, чем метрополитенов, если хотите знать. А хорошие карандаши, к которым я не могу придраться, делает только Хартмут в Чехословакии. Вы думаете - Фабер? Ничего подобного! Но такого дерьма, как мы, не делает ни одна страна. Честное слово! Это нечто ужасное. Если б я работал в прокуратуре, поверьте мне, я бы обеспечил на три года всех наших итээров. Но подождите, подождите! Вы еще увидите: мы сдадим на аттестат зрелости, экстерном, за четыре года! А не за сто двадцать, как Германия. В общем, из торжественной встречи ничего не получилось. II Новый химик был высок и худ, и хотя он хорошо одевался и носил разрисованный галстук, при каждом его движении как будто становились видны из-под платья сухие, легкие ноги, вздыбленная ребрами грудь и худые темно-коричневые руки. И ходил он по цехам, точно раздвигая высокую траву, странной походкой, похожей на медленный, полный значения танец. К нему привыкли очень быстро, он вошел в жизнь фабрики так же просто и легко, как и всякий другой человек. Пробер приносил со склада коробочки графита, новый химик брал навески на аналитических весах и сжигал графит в муфельной печи, потом он снова брал белые фарфоровые тигли своими темными пальцами и взвешивал золу. На клочке бумаги он высчитывал процент зольности и вносил цифры в лабораторный журнал. Подбегал Кругляк и, заглядывая через его плечо, говорил: -- Цейлонского графита больше не дадут, скоро кончится счастье. Красивый юноша, мастер графитного цеха, Кореньков, прежде чем загрузить графит в шаровые мельницы, приходил в лабораторию за анализом, и, пока новый химик списывал цифры на бланк, Кореньков смотрел на его темное лицо и руки, казавшиеся совсем черными по сравнению с белой сорочкой. - Как там у вас в Индии, очень жарко? однажды спросил Кореньков. - О нет! Совсем хорошо, - поспешно ответил новый химик. Девушки-лаборантки тихонько обсуждали, краси вый ли он. Худенькая Кратова считала, что он страшный. Оля Колесниченко, первая красавица на фабрике, на которую приходили каждый день молча смотреть молодые инженеры Анохин и Левин, и которой Кругляк ежедневно со вздохом и угрозой говорил. "Ох, товарищ Колесниченко, если б вы только не были лаборанткой в моей лаборатории"... - находила, что нового химика портят синие губы. "Я бы, кажется, умерла", -- говорила она подругам. Кузнецова и Мензина были согласны с ней. И только старшая лаборантка, толстая Митницкая, носившая пенсне, считала, что индус замечательно красивый и интересный. Она даже рассердилась на Колесниченко и назвала ее мещанкой. Лаборанты и рабочие, работавшие на экспериментальной установке, курили толстые папиросы индуса, говорили ему "ты" и сразу решили, что он хороший и совершенно "свой" рабочий парень. Кругляк подбегал к нему, стремительно говорил: -- Ну как? Все хорошо? Вы не думайте, что я вас буду долго держать на контроле. Скоро займемся настоящим делом, -- и снова убегал. Ему хотелось поговорить с индусом, расспросить, есть ли в Индии трамваи, хорошие ли там женщины, много ли там заводов и как они работают, пьют ли там водку, не думают ли англичане построить карандашную фабрику на базе цейлонского графита, можно ли использовать слонов для внутризаводского транспорта. Все эти вопросы мелькали у него, когда он подходил к новому химику, но он не успевал их задать. Голова Кругляка была полна динамита. Он вмешивался в работу всех цехов, занимался переоборудованием станков, хотя это к химии не имело ни малейшего отношения, вел одновременно двенадцать исследовательских работ, с удивительной быстротой находя отечественные заменители для исчезнувших с рынка импортных красителей; единственный человек на всей фабрике, он знал особенности каждого станка и аппарата; он ругался с начальниками цехов, читал лекции, шептался с мастерами, бегал к директору, звонил по телефону в трест и наркомат. На каждом заводе-поставщике у него были свои парни-инженеры, с которыми он вместе кончал институт, вместе выпивал и шатался вечерами по Тверскому бульвару. Все они теперь работали начальниками цехов, заведующими лабораториями, техническими директорами, все веселые, молодые ребята, любившие Кругляка так же, как и он их любил. Поэтому, когда коммерческий отдел не мог чего-нибудь достать, "добывалы" уныло шли в лабораторию и просили Бориса Абрамовича позвонить на проклятый "Клейтук", который не дает желатина, несмотря на письма из треста и наркомата. Да, ничего удивительного не было в том, что Кругляк не успевал поговорить с новым химиком. Один человек в лаборатории относился к новому химику с особенным чувством: уборщица Нюра. Это была маленькая, косоглазая женщина, тихая и измученная. Жена непутевого человека, от которого она родила трех детей, Нюра содержала на свое крошечное калованье не только детей и старуху-мать, но и мужа. Муж Нюры, широкогрудый парень, носивший под пиджаком выцветшую фиолетовую майку, не был пьяницей или хулиганом. Он интересовался в жизни только футболом, два раза он зайцем ездил в Харьков смотреть матчи, и хотя возвращался из этих поездок с видом человека, перенесшего сыпной тиф, снова собирался поехать в Одессу. Он обладал большим добродушием и всегда смеялся, когда старуха-теща по вечерам молилась богу и просила его отправить зятя на Соловки. Кругляк знал семейные обстоятельства Нюры, знал, отчего ей постоянно хочется спать и почему у нее такое желтое лицо. Он ей выхлопотал прибавку, заявив, что Нюра квалифицированная мойщица химической посуды, и когда заведующий ТНБ (тарифно- нормировочное бюро) усомнился в такой квалификации, Кругляк, сделав страшные глаза, сказал: -- Если бы вы нанялись ко мне сегодня мыть тонкую химическую посуду, я бы вас завтра же выгнал. Вы что, шутите со мной? Может быть, по-вашему, инженер-химик это тоже не квалификация? Нюра приходила в лабораторию, подметала пол, вытирала тряпкой столы, зажигала примус под перегонным кубом и садилась на ящике за вешалкой читать книгу; она прочла за год много десятков замечательных книг, сидя на этом ящике и покуривая махорочные папиросы. И Кругляк -- этот маленький, сердитый динамо-мотор, заставляющий четко, быстро и неустанно работать всех, никогда не трогал Нюры. Иногда, пробегая мимо ее ящика, он шепотом говорил ей: -- В палатке, за конторой, привезли картошку, И можете сбегать до гудка, пока очереди нет. Трудно сказать, почему Нюре так нравился новый химик, но девицы-лаборантки, замечавшие решительно все и знавшие, когда Патрикеев ссорился с женой и сколько галстуков у начальника карандашного цеха Тараянца, и определявшие даже, был ли Кругляк на ночной пирушке, по его особой придирчивости и деятельности на следующее утро, сразу же заметили: Нюра вытирала стол нового химика три раза в день, она принесла ему из конторы пепельницу, в то время, как сам Кругляк клал окурки в треснувшую фарфоровую чашку; она постелила ему в ящики стола не газету, как остальным, а голубую толстую бумагу, за которой ходила в упаковочный цех; и, наконец, все видели -- Нюра держала книгу на коленях и не читала, а, полуоткрыв рот, смотрела, как работает индус. Однажды он слышал, как Нюра жаловалась Митницкой, что ей не дали на складе халата, и сердито говорила: -- Что ж я свое последнее платье должна испортить? Через несколько дней новый химик подошел к Нюре и протянул сверток. В свертке был джемпер. -- Возьмите надеть, товарищ, -- сказал он. Нюра сделалась красной ("ну такой красной, такой красной, как децинормальный перманганат", -- говорила Кратова) и, спрятав руки за спину, замотала головой. "Нюра", "товарищ Орлова", "ну вот, какая право!" -- закричали девицы. На шум выбежал из своего кабинета Кругляк, он закричал, чтобы все немедленно брались за работу, потом сразу же предложил заплатить за джемпер, с тем, чтобы Нюра выплачивала долг частями, но Нюра ничего не хотела. Она сказала: -- Ни даром, ни за деньги не возьму, вот убейте меня. Кругляк ушел, так как зазвонил телефон, а новый химик виновато улыбался. Джемпер купила Оля Колесниченко. Это был хороший джемпер, яркий, как тропический цветок: красный, зеленый и голубой. И стоил он всего двадцать рублей в инснабовском распределителе нового химика. Это была совершенно замечательная штука, и, когда после выходного дня Оля Колесниченко явилась на фабрику в новом джемпере, Анохин и Левин, пришедшие в обеденный перерыв смотреть на нее, переглянулись, покачали головами и приходили в лабораторию еще три раза по всяким пустым делам, пока Кругляк не сказал им: -- Ребята! Ни я, ни вы! И лучше уходите, потому что дело кончится стенной газетой, -- и вытолкал их вон. После этой истории Нюра несколько дней не смотрела на нового химика, а сидела в моечной и терла пемзой какие-то безнадежно заржавевшие банки из-под каустика. Среди девиц по этому поводу было много смешных разговоров. III После гудка в лаборатории остались три человека. Остальные стремглав бежали домой. Митницкая спешила к ребенку, Колесниченко должна была пообедать, переодеться и снова поехать в город на вечерние курсы по стенографии, а жила она за Москвой, в Лосиноостровской. Это было нелегко -- четыре раза в день ездить поездом. Хромой Петров и худенькая Кратова учились на курсах иностранных языков. Рабочие с экспериментальной установки -- голубоглазый Рамонов и рябой Гизатулин -- спешили на рабфак, второй Петров (о нем говорили: "тот, который заикается") ездил ежедневно бриться на Серпуховскую площадь. Там в парикмахерской работала мастером девушка, в которую он был влюблен. На бритье уходила почти треть жалованья. Петров вел себя в парикмахерской, как иностранный турист, но зато дела шли хорошо; мастер был уже с ним в кино, и они собирались в выходной день поехать за город, к тетке Петрова. В лаборатории остались три человека: Кругляк, новый химик и Нюра. Кругляк сидел в своем кабинете, заваленный карандашными стержнями, и, выпятив нижнюю губу, испытывал их на излом, цвет черты, на истираемость и раскрашивание. Он составлял таблицы, стараясь вывести закономерность, связывающую рецептуру с качеством стержней. Но стержни ломались при ничтожных нагрузках, цвет черты у них был бледно-серый, и крошились они прямо-таки ужасно. Работницы из упаковки, подняв головы к не доходящей до потолка перегородке, помирали от смеха, слушая, как Кругляк, вслух соображая что-то, жаловался и матерно ругался. Потом, сорвавшись с места, он побежал в цех и, стоя у двери лаборатории, крикнул: -- Когда будете уходить, проверьте хорошенько краны, выключите муфели, а ключ не сдавайте в будку, - я вернусь через пару часов, положите его в краскотерку. Он пошел в графитный цех, где происходил обжиг стержней, и вместе с длинным грязным немцем Шперлингом, мастером обжига, ходил вокруг печи, регулируя подачу нефти в форсунки, скорость движения тиглей, следя за термопарой. -- Ну что, Шперлинг, -- с тревогой говорил Кругляк, -- и после этого обжига опять напьешься? -- Ganz moglich, (вполне возможно - по-немецки)-- отвечал Шперлинг и вытирал пальцами свой всегда мокрый нос. У него был заведен обычай: после каждого неудачного обжига напиваться и пьяным приходить к фабрике. Он сидел на скамеечке перед контрольной будкой и жаловался сторожам на печь, грозил в сторону цеха кулаком, сморкался, вытирал слезящиеся глаза и кричал: -- Не du... -- и добавлял три русских слова. Вот и теперь они хотели получить графит чертежного карандаша. Кругляк сам составлял рецептуру с такой придирчивой точностью, точно расфасовывал лекарства в аптеке, но после обжига уже во второй раз вместо чертежных стержней 2Н и ЗН у них получались стержни, годные только для школьного и конторского карандашей. -- Знаешь, Шперлинг, -- говорил Кругляк, щупая глину, которой были обмазаны тигли, -- если и на этот раз не получится, напьюсь вместе с тобой. -- Ему сделалось смешно, и он рассмеялся: -- Со мной это случается часто и без неудачного обжига, но теперь я напьюсь и приду вместе с тобой плакать в контрольную будку. -- Ganz moglich, -- ответил Шперлинг и высморкался на зеркально-серые от графита плиты пола. А уборщица Нюра в это время сидела на своем ящике и читала. Ей не хотелось идти домой. В лаборатории после гудка было тихо, - через громадные окна входило столько света, что рабочий зал был точно залит какой-то очень светлой и легкой водой, бутыли с цветными растворами светились на рабочих столах и казались приветливо улыбающимися красными, желтыми и оранжевыми лицами. Нюра сидела среди этих веселых, широко глядящих стеклянных рож и читала толстую книгу из фабричной библиотеки, перелистывала замусоленные сотнями молодых и старых рук страницы, пестрые от графита, красок и масла. Как она печалилась, когда умирал красавец Болконский! Бедная девушка Наташа, сколько беды и горя пережила она на этом свете! Ей тоже нелегко жилось, уборщице Орловой, и она горевала и радовалась над книгой правды, лучшей из книг. А потом она поглядела на химика. Нюра видела, как он открывал шкафы, в которых Кругляк собирал коллекцию образцов сырья, вынимал коробки и банки. Ей хотелось подойти к нему и сказать что-нибудь хорошее. Может быть, ему плохо живется, за ним, наверно, никто не смотрит, кто стирает ему, чинят ли ему белье и штопают ли носки? Она со вздохом посмотрела на ходики и начала собираться: выключила муфель, закрыла краны. Потом, уже надев кофту, она потушила примус, гревший перегонный куб, и примус, погасая, хлопал синими крылышками пламени и так жалобно свистел, точно ему не хотелось кончать свою работу. -- Николай Николаевич, ключ на полке, за бутылью, -- сказала Нюра. Тогда индус остался один. Он рассматривал образцы сырья, щупал их, взвешивал на руке, глядел на них, то приближая, то отдаляя глаза от банок, коробок и ящиков. Сколько замечательных, чистых красок! Он читал в английском журнале, что на "Baden, Soda, Anilin Fabric" создали столько тонов и оттенков, что цветовая лавина, катящаяся по земле, не составляла и половины того, что сделали германские химики. В этих нескольких сотнях коробочек, умещавшихся на трех полках, был весь мир красок: восходы и закаты солнца, луна, поднимающаяся из-за темных гор, море, арктические льды, леса жарких стран. Ему нравилось рассматривать все эти анилины и лаки -- черные, фиолетовые, гремяще красные, нежно-лимонные и оранжевые. И названия их нравились ему: бриллиант-грюн, метилвиолет, родамин, фенолфталеин, эозин. Эти сложные названия ему было почему-то легче произносить, чем обычные английские, а особенно французские слова. -- Родамин, родамин... -- несколько раз повторил он. Потом новый химик перешел к другому шкафу. Какое удовольствие смотреть и нюхать, щупать, гладить все это! Вот привезенные из Средней Азии дощечки арчи, темные листочки шеллака, копал, комья демаровой смолы, похожая на жемчуг аравийская камедь, трагант. Ему не хотелось выходить на улицу, где шарканье тысяч обутых ног, противный треск трамваев, кряхтенье грузовиков сливались в густой шум, такой же тяжелый, серый и пыльный, как асфальт мостовой и стены домов. Он посмотрел на часы -- нужно собираться. Он ведь хотел поехать на Кузнецкий мост купить английские и французские газеты, потом надо было пообедать, написать письмо, и затем он решил свои вечера посвящать занятиям по философии, каждый день не менее трех часов. Вот уже неделя, как он составил программу, достал книги и все же ничего не делает, забрел в какой-то сад, два раза был в кинематографе, позавчера ходил в оперный театр на большой площади. Впрочем, в театре он был в субботу. Он уже начал путать дни недели. Да, это было шестого числа. Вот! Сегодня -- десятое. Как раз десятого он начнет. И новый химик закрыл шкаф. Он подошел к своему столу, чтобы сложить бумаги и поставить тигли в эксикатор. Но бумаги на его столе были аккуратно сложены, поверх них лежала тяжелая стеклянная линейка, которой графили лабораторный журнал. И прокаленные тигли стояли в эксикаторе. Новый химик гортанно крикнул, оглянулся, сделал страшную рожу. Потом он высоко подпрыгнул, но опустился на пол совершенно бесшумно, точно прыгал босиком на мягком песке. Он запустил себе палец в нос, оскалился, высунул язык, рассмеялся, погрозил кому-то кулаком и пошел к двери. Лаборатория осталась пустой, было совсем тихо, и только в вытяжном шкафу потрескивал остывающий муфель. Да, в лаборатории стало пусто, и некому было подойти к окну посмотреть, как пришел вечер. Фабричный корпус, точно гудящий корабль, высился над шумными улицами и площадью заставы; белая пыль висела в воздухе, а там, над шоссе, пыль была оранжевой, -- казалось, что это лежит громадный золотой столб, полупрозрачный и легкий, в котором стоят деревья и движутся, как водяные пауки, автомобили. Солнце коснулось края земли, глянуло на город снизу вверх, и вдруг на всех окнах домов заиграли, натянулись фиолетовые и оранжевые пленки мылыйлх пузырей, а по кирпичной стене фабрики потек густой сок раздавленных вишен. А когда над улицами нависли прогибающиеся гирлянды фонарей, в лабораторию вернулся Кругляк. Он был весь мокрый от пота, и лицо его было грязно. Кругляк зевал, чесал голову. Ему очень хотелось спать. Вдруг, спохватившись, он поднял телефонную трубку. -- Это ты, Людмилочка? -- спросил он. -- Да, да, я. На второй мы опоздали, а третий кончается в половине первого. Может быть, ты просто зайдешь ко мне? Совсем не поздно. Только десятый час. Жалко, что хороший вечер? Вот потому, что он хороший, ты приходи. Ну, чтобы не было душно, я открою форточку. Мало ли что, я тебе почитаю вслух Chemiker Kalender. Нет, кроме шуток. Я -- с работы, задержала всякая ерунда. Значит, я тебя жду. Ну, ну, пока! Значит, жду. Он встал, потянулся так, что скрипнул весь, как дверь, и сказал, обращаясь к портрету Менделеева: -- Честное слово, все было бы хорошо, но провожать ее домой в половине третьего ночи, когда нет денег на такси, а утром в восемь часов нужно быть на фабрике, -- это такое удовольствие!... -- и он махнул рукой. Менделеев ему ничего не ответил. IV В четыре часа дня в кабинете директора н техническое совещание. Первым на повестке стоял вопрос "Положение с графитом". Итээры входили в. кабинет и рассаживались на принесенные из канцелярии стулья. Они проходили через бухгалтерию и плановый отдел в своих грязных спецовках и снисходительно поглядывали на франтовски одетых экономистов и плановиков. Анохин и Левин, собиравшиеся ехать на пляж, шепотом уговаривали главного механика и заведующего механической мастерской старика Бобрышева, уступить им стулья возле двери, чтобы можно было незаметно уйти. -- Пересядьте на диван, вам же будет удобно, -- с мольбой говорил Левин. Но упрямый главный механик, которого прозвали Нониус, спокойно отвечал: -- Мне тут хорошо, не беспокойтесь, -- а Бобрышев, делавший всегда только то, что делал главный механик, молча улыбался всем своим ярко-розовым лицом и тряс седой головой. -- Да брось их! -- сердито сказал Анохин. -- Ты не видишь: они думают, что едут в трамвае, -- и, усаживаясь на диван, он пробормотал: -- Дубье, скоты! Недаром у нас каждый день по два станка становятся в ремонт. Пришел Патрикеев. Его окружили, и он начал громко, стреляя во все стороны шрапнельками слюны, рассказывать, что наркомат отказал в лицензии на цейлонский графит и предложил перейти на отечественное сырье. Он хлопал по спине мастеров графитного цеха, наклоняясь то к одному, то к другому, обнимал их за плечи, заглядывал в глаза и спрашивал: -- А, милый, как вы на это смотрите? -- Видеть не могу, как он подлизывается к мастерам! -- сказал Левин. -- Он их боится как огня, -- ответил Анохин. Потом пришли Квочин и секретарь ячейки. Патрикеев подошел к ним. Они втроем сели за стол и начали негромко разговаривать между собой. Все собравшиеся старались расслышать, о чем говорят за столом; может быть, Патрикеев как раз в эту минуту шепчет Квочину: "Невозможно! Сегодня по его вине опять запороли сто гросс "Тип-Топа!" А Квочин зевает, согласно и равнодушно кивает головой: "Конечно, выговор в приказе!" И секретарь добавляет: "Строгий при этом, да еще с предупреждением". Но все расслышали, как секретарь Кожин сказал: -- Хотя бы дождь пошел. -- Что ж, начнем, что ли? -- спросил Квочин и, обведя глазами сидящих, кивнул главному механику и постучал пальцем. -- Кругляка еще нет, -- сказал Кореньков, мастер по размолу графита. -- Тридцать человек не будут ждать одного Кругляка, -- сердито сказал Патрикеев. В это время вошел Кругляк. Стуча ногами, он подошел к стене, взял стул и с грохотом поволок его к директорскому столу. -- Положение с графитом, -- сказал он громко и показал Квочину повестку на техническое совещание, - очень хорошее положение, а вот положение без графита, товарищ Квочин, это похуже, -- и, разведя руками, он усмехнулся, и все рассмеялись. -- Кого в секретари? -- спросил Квочин. -- Левина! -- мрачно крикнул главный механик. -- Левина, Левина! -- поддержал улыбающийся Бобрышев, и все загудели: -- Левина! Левин пошел к столу, с ненавистью и тоской глядя на главного механика. Анохин помахал ему рукой, точно надолго прощался с ним. Заговорил Патрикеев. Он говорил очень много и быстро, но ничего нельзя было понять из его слов. Главное -- не было понятно, чего он хочет. Не то выходило, что через месяц фабрика остановится, не то он приветствовал новое постановление и предлагал завтра же переходить на советский графит, не то получалось, что вопрос должен решить Институт Прикладной Минералогии и что на исследовательскую работу понадобится, по крайней мере, шесть месяцев. -- На языке крупных специалистов это называется "гнать зайца дальше", -- шепнул Левин сидевшему рядом с ним Кругляку. -- Боязнь ответственности, -- точно ставя медицинкий диагноз, ответил Кругляк и шепнул про себя: "Хитрая муха!" Патрикеев вдруг замолчал, и во внезапно наступившей тишине прозвучали слова: -- Отличный хлебный квас, в буфете только и спасаюсь. Это в углу заведующий деревообделочным цехом, толстяк Гусев, беседовал с помощником директора по рабочему снабжению. Все оглянулись на них, Гусев вытянул шею и изобразил на лице такую напряженную внимательность, точно это не он двадцать секунд назад на глазах у всех разговаривал про хлебный квас. Выступил заведующий графитным цехом. -- Нужно пробовать, -- говорил он и, поглядывая на Патрикеева, спрашивал: -- Но вот вопрос: что пробовать и как пробовать? -- Вот это я у тебя и спрашиваю, -- сказал Квочин, -- ты ведь заведуешь цехом, а не я. Потом выступали мастера. -- Мы уже пробовали, -- говорил красноносый, низенький Горяченко. - Пробовали еще при Карнаце, до войны пробовали, вот качество какое от этого будет получаться, -- и, понизив голос, точно беседуя с приятелями в пивной, продолжал: -- Вы ведь знаете, как теперь спрашивают с нас за качество, это ужас прямо! -- Да, надо раньше в институт, -- говорил белолицый Капустинский. Потом говорил директор. -- А нельзя ли через наркома прямо в Совнаркоме РСФСР снова возбудить ходатайство о лицензиях? -- вдруг спросил у директора Патрикеев. -- Это своим порядком, -- ответил Квочин, поглядывая на Кругляка, но тот только зевал и тер глаза. - Ну, товарищ Кругляк, давай, что ли, замены по твоей части, -- сказал Квочин. -- Пожалуйста! -- сказал Кругляк и пожал плечами. -- Послушайте, ребята! - вдруг проговорил он, точно просил всех сознаться в чем-то. -- Ведь вы просто не хотите ответственности. В чем дело? Ботогольский сибирский графит -- кристаллический графит, с доброкачественной золой, чего вы боитесь? Нет, в самом деле, объясните мне, чего вы боитесь? И ты боишься! -- вдруг рассердившись, сказал он Квочину. -- Факт, факт! Ты грустишь, как скрипач на еврейской свадьбе, общее веселье тебя не касается. Директор валит на главинжа, главинж на завцехом, завцехом на мастеров, потом все -- на институт. Причем тут Совнарком? Гоняете зайца, в общем. В чем дело? Пусть он побегает. Он обозвал мастеров "шаманами", ругал директора, трест, главного инженера. Слушая его, Патрикеев всегда удивлялся и недоумевал: почему он, Патрикеев, называет управляющего трестом по имени-отчеству и, говоря с ним, волнуется, почему секретарь ячейки для него, Патрикеева, личность таинственная и даже страшная: говоря с секретарем, Патрикеев почему-то менял против воли голос, говорил каким-то дурацким говорком, вставлял в речь ругательства "для народности" и, кончая разговор, внутренне произносил "уф!" -- а вот Кругляк называл всех, без разбору, по фамилиям, однажды сказал управляющему трестом такое словечко, что Патрикеев обомлел, с директором он ругался с утра до вечера, секретарь ячейки ходил в лабораторию каждый день, и Патрикеев видел, что они разговаривали так, точно Кругляк не был беспартийным инженером, а бог весть сколько времени состоял в партии. Сперва Патрикеев думал, что у Кругляка есть крепкая рука в союзном наркомате, но это не подтвердилось. И он никак не мог понять, отчего Кругляк не ищет подпочвенных связей, которые, по мнению Патрикеева, единственные могли помочь инженеру в работе. "Опереться на своих людей", "симпатия управляющего", "круговая порука", "не ссориться с нужным человеком", "не подводить своих", "не рисковать" -- вот в чем залог успешной работы. А Кругляк со всеми ругался и не искал "подпочвенных" связей. Видно было, что Квочин злился, и мастера сердито переглядывались (Патрикеев знал, что мастера, как никто, могут подложить свинью в работе), а Кругляк, совершенно не учитывая положения и того, что сам управляющий трестом не настаивал на немедленной замене цейлонского графита, говорил: -- Ну, хорошо! Гоните зайца ко мне. Можете записать: внедрение советского графита поручается Кругляку. В чем дело? Вся ответственность лежит на мне. Только пусть коммерческий директор завтра посылает агента на Урал купить не две тонны, как здесь говорили, а сто тонн графита. Вся ответственность на меня, можете записать! -- и он решительно распахнул пиджак. -- А чем вы будете отвечать, своим четырехсотрублевым жалованьем? -- раздраженно спросил Патрикеев. -- Своей честью советского инженера! Это мало, по-вашему, а? -- в ярости заорал Кругляк и вскочил: казалось, вот-вот он полезет драться. Все это было так интересно, что Левин перестал думать о неудавшейся поездке на пляж и оглянулся на Анохина. "Видал, брат, наших молодых!" -- хотел он глазами сказать приятелю. Но Анохина на диване не было. Он ухитрился незаметно улизнуть. Вторым на повестке стоял вопрос о текущем ремонте станков, и Левин сделал такое сообщение, что главный механик начал кашлять, точно у него был коклюш. V В последние дни было так жарко, что незнакомые между собой люди в учреждениях или трамваях переглядывались и говорили друг другу: -- Ну, знаете... -- Нечто совершенно сверхъестественное... Солнце не грело, а прямо давило, мяло людей. Краска на крышах текла, и маляры не могли работать босиком; железные стульчики трамвайных стрелочниц уходили ножками в асфальт, как в глину. Людям было жарко днем и ночью; они обливались потом, когда ели мороженое и пили холодный квас. Все только и говорили про отпуск, море, Клязьму, деревню, реку. Но особенно трудно было работать в душных фабричных цехах: лаки и растворители испарялись, наполняя воздух сладким, противным запахом, мощные вентиляторы, казалось, дышали, как живые существа, не неся прохладу, а обдавая лица работавших сухим, горячим дыханием. В лаборатории эфир и метиловый спирт вскипали, точно их грели газовые горелки, и некоторые органические препараты, обычно твердые и кристаллические, превращались в тесто. Только новый химик совершенно не чувствовал жары. Он ходил в суконном костюме, таком же темном, как его лицо, носил воротничок, галстук, руки его были сухими, как прокаленный песок, он делал свое дело легко и просто, не говорил о Клязьме и поездке на реку. Во время обеденного перерыва к нему подошел Кругляк. -- Николай Николаевич, -- сказал он, -- после работы зайдите ко мне, начнем с вами на пару одно замечательное дело. -- Он осторожно свел пальцем пот со лба, тряхнул рукой и, посмотрев на пол, сказал: -- Если дальше так пойдет, до чего же это дойдет? Он был очень доволен -- только что из цеха приходил Шперлинг и протянул Кругляку несколько десятков пропитанных жиром стержней. Смеясь, мотая головой, издавая носом, горлом и губами десятки звуков, он смотрел, как Кругляк сравнивал стержни с хартмутовскими образцами. -- Вишло, вишло! -- радостно и удивленно говорил Шперлинг. Он наклонился к Кругляку и шепотом, точно предостерегал его, сказал: -- Товарищ Кругляк! Вы один знаете всю подлость нашего производства. И Кругляк, смутившись, спросил: -- Что, жарко, Шперлинг? -- Мне не жарко, -- ответил немец. -- Возле моей печки всегда Zentrahl Africk. И они принялись вновь рассматривать стержни чертежного карандаша, воинственно потрясая ими, точно дротиками. Вскоре Шперлинг ушел в цех, а Кругляк, крепко сжимая стержни, прошелся по лаборатории, говоря лаборантам и рабочим: -- Ну, ребята, чертим! Ставлю в получку два литра! Он прошел мимо Оли Колесниченко: она сидела за аналитическими весами, вся розовая и потная от жары, и была так хороша в своем синем сарафане, что Кругляк даже не произнес своей обычной фразы, а только вытаращил на нее глаза и махнул рукой. Потом он спросил у Нюры: -- Ну, как футболист? -- В Одессу вчера уехал, -- сказала Нюра, и они оба рассмеялись. -- Пойду к главинжу, пусть скушает компот, -- сказал вслух Кругляк. -- Мы не сумеем выпускать чертежный карандаш? Конечно, конечно, разве мы что-нибудь умеем! -- и, потрясая дротиками, он пошел в контору. После работы индус зашел в кабинет Кругляка. -- Слушайте, Николай Николаевич, -- сказал Кругляк, -- вы уже две недели работаете, а я вас еще ни о чем не спросил. Скажите, где вы жили в последнее время? -- Южный Китай, -- ответил новый химик. -- А, интересно! -- крякнул Кругляк. -- Вы здесь очень скучаете, наверно? Новый химик кивнул головой: да, он скучает. И, так как ему нравился этот молодой, веселый инженер, который никого не боялся и не жалел себя в работе, индус, ломая фразы и выворачивая наизнанку слова, начал рассказывать Кругляку разные вещи. Он рассказал ему про свою родину и про страшный остров, куда англичане ссылают революционеров. Это совсем маленький островок: там нет тюрьмы, люди бродят по болоту, отравленному лихорадкой. Раз в год, на рождество, солдаты, живущие в казарме на высоком берегу, сгоняют оставшихся в живых к коменданту, и он им выдает килограмм сахара и пачку чая. Потом их опять гонят в болота до следующего рождества. Это очень трудная жизнь, коменданты сменяются на острове раз в два года, и за каждый год они получают пять лет отпуска в Великобританию на полном колониальном жалованье. На этом острове жили два товарища нового химика, его друзья. Да, он скучает, ему хочется быть с ними. Он говорил громко, гортанным голосом, кривил рот, глаза его стали широкими и совершенно черными. Он вдруг поставил каблуки на сиденье стула и как-то очень ловко и быстро сложил ноги, выставив вперед колени. Казалось, что проповедник, сидя на циновке, обращается к народу, потрясая сухим, деревянным кулачком. Потом они некоторое время молчали. Казалось, что и Кругляк, весь охваченный мыслями о далекой стране, не может прервать молчания. -- Послушайте, -- тихо сказал Кругляк, -- послушайте! Я хочу вам сказать одну вещь. - Индус слушал, вытянув шею. - Теперь, когда обжиг налажен, -- продолжал Кругляк, -- давайте закрутим вместе работу по внедрению сибирского графита. Индус молчал. Кругляк оживился, задвигался на стуле. -- В самом деле, вы только подумайте: это красота! Он залегает в Восточной Сибири. Явно кристаллический. Как вы смотрите на это дело? Мы быстро составим рецептурку, провернем через цех и поднесем нашему оппортунисту на практике гросс карандашей из советского графита. А? Ведь это будет мировой номер! -- Он перегнулся через стол и дернул индуса за рукав. - А? Николай Николаевич! -- весело крикнул он. - Я тут воюю, как Чапаев: с этим старым трусом, с мастерами, с директором, который только и думает про благополучный отчет, с отделом рационализации. Вы знаете, что мы сделали за полтора года? Прошли от Киева до Варшавы, уверяю вас. Когда я пришел на фабрику, -- вы мне, конечно, не поверите, - глину привозили из Германии! Факт! Если чего не хватает, главный инженер пишет директору рапорт: "Через десять дней останавливается производство", и сидит страшно доволен: отогнал от себя зайца! Достали -- хор