вными хозяевами жизни народов Европы. Ужасаться нужно не существам
этим, а государству, вызвавшему их из щелей, из мрака и подполья и сделавших
их нужными, полезными, незаменимыми в Треблинке под Варшавой, на люблинском
Майданеке, в Бельжице, в Сабибуре, в Освенциме, в Бабьем Яру в Доманевке и
Богдановке под Одессой, в Тростянце под Минском, на Понарах в Литве, в
десятках и сотнях тюрем, трудовых, штрафных лагерей, лагерей уничтожения
жизни.
Тот или иной тип государства не сваливается на людей с неба, материальные
и идейные отношения народов рождают государственный строй. И вот тут-то
следует по-настоящему задуматься и по-настоящему ужаснуться...
Путь от "кассы" до места казни занимал несколько минут. Подхлестываемые
ударами, оглушенные криками, люди выходили на третью площадь и на мгновенье,
пораженные, останавливались.
Перед ними стояло красивое каменное здание, отделанное деревом,
построенное, как древний храм. Пять широких бетонированных ступеней вели к
низким, но очень широким, массивным, красиво отделанным дверям. У входа
росли цветы, стояли вазоны. Кругом же царил хаос: всюду видны были горы
свежевскопанной земли, огромный экскаватор, скрежеща, выбрасывал своими
стальными клешнями тонны желтой песчаной почвы, и пыль, поднятая его
работой, стояла между землей и солнцем. Грохот колоссальной машины, рывшей с
утра до ночи огромные рвы-могилы, смешивался с отчаянным лаем десятков
немецких овчарок.
С обеих сторон здания смерти шли узкоколейные линии, по которым люди в
широких комбинезонах подкатывали самоопрокидывающиеся вагонетки.
Широкие двери здания смерти медленно распахивались, и два подручных
Шмидта, шефа комбината, появлялись у входа. Это были садисты и маньяки -
один высокий, лет тридцати, с массивными плечами, со смуглым, смеющимся,
радостно возбужденным лицом и черными волосами; другой, помоложе, небольшого
роста, шатен, с бледно-желтыми щеками, точно после усиленного приема
акрихина. Имена и фамилии этих предателей человечества, родины и присяги
известны.
Высокий держал в руках метровую массивную газовую трубу и нагайку, второй
был вооружен саблей.
В это время эсэсовцы спускали натренированных собак, которые кидались в
толпу и рвали зубами голые тела обреченных. Эсэсовцы с криками били
прикладами, подгоняя замерших, словно в столбняке, женщин.
Внутри самого здания действовали подручные Шмидта; сгоняя людей в
распахнутые двери газовых камер.
К этой минуте у здания появлялся один из комендантов Треблинки, Курт
Франц, ведя на поводу свою собаку Бари. Хозяин специально натренировал ее,
бросаясь на обреченных, вырывать им половые органы. Курт Франц сделал в
лагере хорошую карьеру, начав с младшего унтер офицера войск СС и дойдя до
довольно высокого чина унтер-штурмфюрера. Этот тридцатипятилетний высокий и
худой эсэсовец не только обладал организаторским даром, он не только обожал
свою службу и не мыслил себя вне Треблинки, где все происходило под его
неутомимым наблюдением, - он был до некоторой степени теоретиком и любил
объяснять смысл и значение своей работы. Надо бы, чтобы в эти ужасные минуты
у здания "газовни" появились гуманнейшие заступники гитлеризма, появились
бы, конечно, в качестве зрителей. Они бы смогли обогатить свои
человеколюбивые проповеди, книги и статьи новыми аргументами.
Велика сила человечности! Человечность не умирает, пока не умирает
человек. И когда приходит короткая, но страшная пора истории, пора торжества
скота над человеком, человек, убиваемый скотом, сохраняет до последнего
дыхания и силу души своей, и ясность мысли, и жар любви. И торжествующий
скот, убивший человека, по-прежнему остается скотом. В этой бессмертности
душевной силы людей есть мрачное мученичество, торжество гибнущего человека
над живущим скотом. В этом, в самые тяжелые дни 1942 года, была заря победы
разума над звериным безумием, добра над злом, света над мраком, силы
прогресса над силой реакции. Страшная заря над полем крови и слез, бездной
страданий, заря, всходившая в воплях гибнущих матерей и младенцев, в
предсмертных хрипах стариков.
Скоты и философия скотов предрекали закат миру, Европе, но та красная
кровь не была краской заката, то была кровь гибнущей и побеждающей своей
смертью человечности. Люди остались людьми, они не приняли морали и законов
фашизма, борясь с ними всеми способами, борясь человеческой смертью своей.
Потрясают до глубины души, лишают сна и покоя рассказы о том, как живые
треблинские мертвецы до последней минуты сохраняли не образ и подобие
человека, а душу человеческую! Рассказы о женщинах, пытавшихся спасти своих
сыновей и шедших ради этого на великие безнадежные подвиги, о молодых
матерях, прятавших, закапывавших своих грудных детей в кучи одеял и
прикрывавших их своим телом. Никто не знает и уже никогда не узнает имен
этих матерей. Рассказывали о десятилетних девочках, с божеской мудростью
утешавших своих рыдающих родителей, о мальчике, кричавшем у входа в газовню:
"Русские отомстят, мама, не плачь!" Никто не знает и уж никогда не узнает,
как звали этих детей. Рассказывали нам о десятках обреченных людей,
вступавших в борьбу против огромной своры вооруженных автоматическим оружием
и гранатами эсэсовцев - и гибнувших стоя, с грудью, простреленной десятками
пуль. Рассказывали нам о молодом мужчине, вонзившем нож в эсэсовца-офицера,
о юноше, привезенном из восставшего варшавского гетто, сумевшем чудом скрыть
от немцев гранату, - он ее бросил, уже будучи голым, в толпу палачей.
Рассказывают о сражении, длившемся всю ночь между восставшей партией
обреченных и отрядами вахманов и СС. До утра гремели выстрелы, взрывы
гранат, - и когда взошло солнце, вся площадь была покрыта телами мертвых
бойцов, и возле каждого лежало его оружие - палица, вырванная из ограды,
нож, бритва. Сколько простоит земля, уже никогда никто не узнает имен
погибших. Рассказывают о высокой девушке, на "дороге без возвращения"
вырвавшей карабин из рук вахмана и дравшейся против десятков стрелявших в
нее эсэсовцев. Два скота были убиты в этой борьбе, у третьего раздроблена
рука. Страшны были издевательства и казнь, которым подвергли девушку. Имени
ее не знают, и никто не чтит его.
Но так ли это? Гитлеризм отнял у этих людей дом, жизнь, хотел стереть их
имена в памяти мира. Но все они, и матери, прикрывавшие телом своих детей, и
дети, утиравшие слезы на глазах отцов, и те, кто дрались ножами и бросали
гранаты, и павшие в ночной бойне, и нагая девушка, как богиня из
древнегреческого мифа, сражавшаяся одна против десятков, - все они, эти
ушедшие в небытие, сохранили навечно самое лучшее имя, которого не могла
втоптать в землю свора гитлеров-гиммлеров, - имя человека. В их эпитафиях
история напишет: "Здесь спит человек!"
Жители ближайшей к Треблинке деревни Вулька рассказывают, - что иногда
крик убиваемых женщин был так ужасен, что вся деревня, теряя голову, бежала
в дальний лес, чтобы не слышать этого пронзительного, просверливающего
бревна, небо и землю крика. Потом крик внезапно стихал и вновь столь же
внезапно рождался, такой же ужасный, пронзительный, сверлящий кости, череп,
душу... Так повторялось по три - четыре раза на день.
Я расспрашивал одного из пойманных палачей, Ш., об этих криках. Он
объяснил, что женщины кричали в ту минуту, когда спускали собак и всю партию
обреченных вгоняли в здание смерти. "Они видели смерть. Кроме того, там было
очень тесно, их страшно били вахманы и рвали собаки".
Внезапная тишина наступала, когда закрывались двери камер. Крик женщин
возникал вновь, когда к газовне приводили новую партию. Так повторялось два,
три, четыре, иногда пять раз на день. Ведь треблинская плаха была не простой
плахой. Это была конвейерная плаха, организованная по методу потока,
заимствованному из современного крупнопромышленного производства.
И как подлинный промышленный комбинат, Треблинка не возникла сразу в том
виде, как мы ее описываем. Она росла постепенно, развивалась, строила новые
цеха. Сперва были построены три газовые камеры небольшого размера. В период
строительства этих камер прибыло несколько эшелонов, и так как камеры еще не
были готовы, все прибывшие были убиты холодным оружием - топорами,
молотками, дубинами. Эсэсовцы не хотели стрельбой расшифровывать перед
окрестными жителями работу Треблинки. Первые три бетонированные камеры были
небольшого размера, 5 x 5 метров, то есть площадью в двадцать пять
квадратных метров каждая. Высота камеры сто девяносто сантиметров. В каждой
камере имелось две двери - в одну впускались живые люди, вторая служила для
вытаскивания загазированных трупов. Эта вторая дверь была очень широка,
около двух с половиной метров. Камеры были смонтированы на одном фундаменте.
Эти три камеры не удовлетворяли заданной Берлином мощности конвейерной
плахи.
Тотчас же приступили к строительству описанного выше здания. Руководители
Треблинки гордились тем, что оставляют далеко позади по мощности, пропускной
способности и производственной квадратуре камер многие гестаповские фабрики
смерти: и Майданек, и Сабибур, и Бельжице.
Семьсот заключенных в течение пяти недель работали над зданием нового
комбината смерти. В разгар работы приехал из Германии мастер со своей
бригадой и приступил к монтажу. Новые камеры, общим количеством десять,
располагались симметрично по обе стороны широкого бетонированного коридора.
В каждой камере, как и в трех предыдущих, имелись две двери - первая со
стороны коридора, в нее вводились живые люди; вторая, расположенная
параллельно, проделанная в противоположной стене, служила для вытаскивания
загазированных трупов. Эти двери выходили на специальную платформу, их было
две, симметрично расположенных по обе стороны здания. К платформе подходили
линии узкоколейки. Таким образом, трупы вываливались на платформы и оттуда
сразу же грузились в вагонетки, отвозились к огромным рвам-могилам, их день
и ночь копали колоссы-экскаваторы. Пол в камерах был устроен с большим
наклоном от коридора к платформам, и это значительно убыстряло работу по
разгрузке камер. В старых камерах трупы разгружались кустарно: их носили на
носилках и волокли на ремнях. Площадь каждой камеры была 7 x 8 метров, то
есть пятьдесят шесть квадратных метров. Общая площадь новых десяти камер
составляла пятьсот шестьдесят квадратных метров, а считая и площадь трех
старых камер, которые продолжали работать при поступлении небольших партий,
- всего Треблинка располагала смертной промышленной площадью в шестьсот
тридцать метров. В одну камеру загружалось одновременно четыреста - шестьсот
человек. Таким образом, при полной загрузке десяти камер в один прием
уничтожалось в среднем четыре - шесть тысяч человек. При самой средней
нагрузке камеры треблинского ада загружались по крайней мере два - три раза
в день (были дни, когда они загружались по шесть раз).
Умерщвление длилось в камере от десяти до двадцати пяти минут. В первое
время, когда были пущены новые камеры и палачи не могли сразу наладить
газовый режим и производили опыты по дозировкам различных отравляющих
веществ, жертвы подвергались страшным мучениям, по два-три часа сохраняя
жизнь. В самые первые дни скверно работали нагнетательные и отсасывающие
устройства, и тогда муки несчастных затягивались на восемь и десять часов.
Для умерщвления применялись различные способы: нагнетание отработанных газов
от мотора тяжелого танка, служившего двигателем треблинской станции. Этот
отработанный газ содержит в себе два-три процента окиси углерода, обладающей
свойством связывать гемоглобин крови в стойкое соединение, так называемый
карбоксигемоглобин. Этот карбоксигемоглобин во много раз устойчивей
соединения (оксигемоглобин), образуемого при соприкосновении в альвеолах
легких крови с кислородом воздуха. В течение пятнадцати минут гемоглобин
человеческой крови плотно связывается с окисью углерода, и человек дышит
"впустую" - кислород перестает поступать в его организм, появляются признаки
кислородного голодания: сердце работает с бешеной силой, гонит кровь в
легкие, но отравленная окисью углерода кровь бессильна захватить кислород из
воздуха. Дыхание становится хриплым, появляются явления мучительного удушья,
сознание меркнет, и человек погибает так же, как гибнет удавленный.
Вторым принятым в Треблинке способом, получившим наибольшее
распространение, было откачивание с помощью специальных насосов воздуха из
камер. Смерть при этом наступала примерно от таких же причин, как и при
отравлении окисью углерода: у человека отнимали кислород. И, наконец, третий
способ, менее принятый, но все же применявшийся, убийство паром; и этот
способ основывайся на лишении организма кислорода: пар вытеснял из камер
воздух. Применялись различные отравляющие вещества, но это было
экспериментирование; промышленными способами массового убийства были те два,
о которых сказано выше.
Так весь процесс работы треблинского конвейера сводился к тому, что зверь
отнимал у человека последовательно все, чем пользовался он от века по
святому закону жизни.
Сперва у человека отнимали свободу, дом, родину и везли на безыменный
лесной пустырь. Потом у человека отнимали на вокзальной площади его вещи,
письма, фотографии его близких, затем за лагерной оградой у него отнимали
мать, жену, ребенка. Потом у голого человека забирали документы, бросали их
в костер: у человека отнято имя. Его вгоняли в коридор с низким каменным
потолком - у него отняты небо, звезды, ветер, солнце.
И вот наступает последний акт человеческой трагедии - человек переступил
последний круг треблинского ада.
Захлопнулись двери бетонной камеры. Усовершенствованные комбинированные
затворы, массивная задвижка, зажим и крюки держат эту дверь. Ее не выломать.
Найдем ли мы в себе силу задуматься над тем, что чувствовали, что
испытывали в последние минуты люди, находившиеся в этих камерах? Известно,
что они молчали... В страшной тесноте, от которой ломались кости и
сдавленная грудная клетка не могла дышать, стояли они один к одному, облитые
последним, липким смертельным потом, стояли, как один человек. Кто-то, может
быть мудрый старик, с усилием произносит: "Утешьтесь, это конец". Кто-то
кричит страшное слово проклятия... И неужели не сбудется это святое
проклятие... Мать со сверхчеловеческим усилием пытается расширить место для
своего дитяти - пусть его смертное дыхание будет хоть на одну миллионную
облегчено последней материнской заботой. Девушка костенеющим языком
спрашивает: "Но почему меня душат, почему я не могу любить и иметь детей?" А
голова кружится, удушье сжимает горло. Какие картины мелькают в стеклянных,
умирающих глазах? Детства, счастливых мирных дней, последнего тяжкого
путешествия? Перед кем-то мелькнуло насмешливое лицо эсэсовца на первой
площади перед вокзалом. "Так вот почему он смеялся". Сознание меркнет, и
приходит минута страшной, последней муки... Нет, нельзя представить себе
того, что происходило в камере... Мертвые тела стоят, постепенно холодея.
Дольше всех, показывают свидетели, сохраняли дыхание дети. Через двадцать -
двадцать пять минут подручные Шмидта заглядывали в глазки. Наступала пора
открывать двери камер, ведущие на платформы. Заключенные, в комбинезонах,
под шумное понукание эсэсовцев приступали к разгрузке. Так как пол был
покатым в сторону платформы, многие тела вываливались сами. Люди, работавшие
на разгрузке камер, рассказывали мне, что лица покойников были очень желты и
что примерно у семидесяти процентов убитых из носа и изо рта вытекало
немного крови. Физиологи могут объяснить это. Эсэсовцы, переговариваясь,
осматривали трупы. Если кто-нибудь оказывался жив, стонал или шевелился, его
достреливали из пистолета. Затем команды, вооруженные зубоврачебными
щипцами, вырывали у лежавших в ожидании погрузки убитых платиновые и золотые
зубы. Зубы эти сортировались согласно их ценности, упаковывались в ящики и
отправлялись в Германию. Если бы хоть чем-нибудь для эсэсовцев было выгодно
или удобно вырывать зубы у живых людей, они бы, конечно, не задумываясь,
делали бы это так же, как они снимали волосы с живых женщин. Но,
по-видимому, вырывать зубы у мертвых было удобнее и легче.
Трупы грузились на вагонетки и подвозились к огромным рвам-могилам. Там их
укладывали рядами, плотно, один к одному. Ров оставался незасыпанным, ждал.
А в это время, когда лишь приступали к разгрузке газовни, шарфюрер,
работавший на транспорте, получал по телефону короткий приказ. Шарфюрер
подавал свисток, сигнал машинисту, и новые двадцать вагонов медленно
подкатывали к платформе, на которой стоял макет вокзала станции Обер-Майдан.
Новые три - четыре тысячи человек, неся чемоданы, узлы, пакеты с едой,
выходили на вокзальную площадь.
Матери несли детей на руках, дети постарше жались к родителям, внимательно
оглядывались. Что-то тревожное и страшное было в этой площади, вытоптанной
миллионами ног. И почему сразу же за вокзальной платформой кончается
железнодорожный путь, растет желтая трава, и тянется трехметровая
проволока...
Прием повой партии происходил по строгому расчету, таким образом, чтобы
обреченные вступали на "дорогу без возвращения" как раз в тот момент, когда
последние трупы из газовен вывозились ко рвам. Ров стоял незасыпанным, ждал.
И вот спустя некоторое время снова раздавался свисток шарфюрера, и снова
двадцать вагонов выезжали из леса и медленно подкатывали к платформе. Новые
тысячи людей, неся чемоданы, узлы, пакеты с едой, выходили на площадь,
оглядывались. Что-то тревожное, страшное было в этой площади, вытоптанной
миллионами ног...
А комендант лагеря, сидя в диспетчерской, обложенный бумагами и схемами,
звонил по телефону на станцию Треблинка, и с запасных путей, скрежеща,
громыхая, двигался шестидесятивагонный эшелон, окруженный эсэсовской
охраной, вооруженной ручными пулеметами и автоматами, и уползал по узкой,
меж двумя рядами сосен идущей колее.
Огромные экскаваторы работали, урчали, рыли день и ночь новые, огромные,
на сотни метров длины и темной многометровой глубины, рвы. И рвы стояли
незасыпанные. Ждали. Недолго ждали.
II
В конце зимы 1943 года в Треблинку приехал Гиммлер, сопровождаемый группой
крупных чиновников гестапо. Группа Гиммлера прилетела в район лагеря на
самолете, а затем на двух легковых машинах въехала в главные ворота.
Большинство приехавших носило военную форму, но некоторые, возможно
эксперты, были гражданскими лицами - в шубах и шляпах. Гиммлер лично
осмотрел лагерь, и один из видевших его рассказывал нам, как министр смерти
подошел к огромному рву и долго молча смотрел. Сопровождавшие его лица
стояли в некотором отдалении и ожидали, пока Генрих Гиммлер созерцал
колоссальную могилу, уже наполовину заполненную трупами. Треблинка была
самой крупной фабрикой в концерне Гиммлера. В тот же день самолет
ройхсфюрера СС улетел. Покидая Треблинку, Гиммлер отдал приказ командованию
лагеря, смутивший всех - и гауптштурмфюрера барона фон Пфейна, и заместителя
его Короля, и капитана Франца: немедленно приступить к сожжению захороненных
трупов и сжечь их все до единого, пепел и шлак вывозить из лагеря,
рассеивать по полям и дорогам. В земле находились уже сотни тысяч трупов,
задача эта казалась необычайно сложной и тяжелой. Кроме того, было приказано
вновь загазированных не закапывать, а тут же сжигать. Чем был вызван
инспекторский приезд Гиммлера и личный категорический приказ, которому
придавалось большое значение? Причина была лишь одна - сталинградская победа
Красной Армии. Видно, ужасна была сила русского удара на Волге, если спустя
несколько дней в Берлине впервые задумались об ответственности, о возмездии,
о расплате, если сам Гиммлер прилетел самолетом в Треблинку и приказал
срочно заметать следы преступлений, совершаемых в шестидесяти километрах от
Варшавы. Такое эхо вызвал могучий удар русских, нанесенный немцам на Волге.
Вначале дело с сожжением трупов совершенно не ладилось, - трупы не хотели
гореть: правда, было замечено, что женские тела горят лучше... Тратилось
большое количество бензина и масла для разжигания трупов, но это стоило
дорого, и эффект получался ничтожный. Казалось, дело это находится в тупике.
Но нашелся выход. Из Германии приехал эсэсовец, плотный мужчина под
пятьдесят лет, специалист и мастер. Каких только мастеров не родил
гитлеровский режим - и по убийству малых детей, и по удавливанию, и по
строительству газовых камер, и по научно организованному разрушению в
течение дня больших городов. Нашелся и специалист по откапыванию и сожжению
человеческих трупов.
Под его руководством приступили к постройке печей. Это были особого типа
печи-костры, ибо ни люблинский, ни любой крупнейший крематорий мира не был
бы в состоянии сжечь за короткий срок такое гигантское количество тел.
Экскаватор выкопал ров - котлован длиной в двести пятьдесят - триста метров,
шириной в двадцать - двадцать пять метров, глубиной в шесть метров. На дне
рва по всему его протяжению были установлены в три ряда на равных
расстояниях друг от друга железобетонные столбы, высотой каждый над уровнем
дна в сто - сто двадцать сантиметров. Столбы эти служили основанием для
стальных балок, проложенных вдоль всего рва. На эти балки поперек были
положены рельсы, на расстоянии пяти - семи сантиметров одна от другой. Таким
образом были устроены гигантские колосники циклопической печи. Была
проложена новая узкоколейная дорога, ведущая от рвов-могил ко рву печи.
Вскоре построили еще вторую, а затем и третью печь таких же размеров. На
каждую печь-решетку нагружалось одновременно три тысячи пятьсот - четыре
тысячи трупов.
Был доставлен второй "багер" - колосс-экскаватор, а за ним вскоре и
третий. Работа шла день и ночь. Люди, участвовавшие в работе по сожжению
трупов, рассказывают, что печи эти напоминали гигантские вулканы, страшный
жар жег лица работавших, пламя извергалось на высоту восьми - десяти метров,
столбы черного, густого и жирного дыма достигали неба и тяжелым, неподвижным
покрывалом стояли в воздухе. Жители окрестных деревень видели это пламя по
ночам за тридцать - сорок километров, оно поднималось выше сосновых лесов,
окруживших лагерь. Запах горелого человеческого мяса заполнял всю округу.
Когда ветер дул в сторону польского лагеря, расположенного в трех
километрах, люди задыхались там от страшного зловония. На работе по сожжению
трупов было занято восемьсот заключенных, - численный состав, превышающий
количество рабочих, занятых в доменном или мартеновском цеху любого
металлургического гиганта. Этот чудовищный цех работал день и ночь и течение
восьми месяцев беспрерывно и не мог справиться с сотнями тысяч человеческих
тел. Правда, все время прибывали новые партии для газирования, и это тоже
загружало печи.
Прибывали эшелоны из Болгарии; СС и вахманы радовались их прибытию:
обманутые немцами и тогдашним фашистским болгарским правительством, люди, не
ведавшие своей судьбы, привозили большое количество ценных вещей, много
вкусных продуктов, белый хлеб. Затем стали прибывать эшелоны из Гродно и
Белостока, потом эшелоны из восставшего варшавского гетто, прибыл эшелон
польских повстанцев - крестьян, рабочих, солдат. Прибыла партия цыган из
Бессарабии, человек двести мужчин и восемьсот женщин и детей. Цыгане пришли
пешком, за ними тянулись конные обозы; их также обманули, и пришла эта
тысяча человек под конвоем всего лишь двух стражников, да и сами стражники
не имели понятия, что пригнали людей на смерть. Рассказывают, что цыганки
всплескивали руками от восхищения, увидя красивое здание газовни, до
последней минуты не догадываясь об ожидавшей их судьбе. Это особенно
потешало немцев. Жестоко издевались эсэсовцы над прибывшими из восставшего
варшавского гетто. Из партии выделяли женщин с детьми и вели их не к газовым
камерам, а к местам сожжения трупов. Обезумевших от ужаса матерей заставляли
водить своих детей среди раскаленных колосников, на которых в пламени и дыму
корежились тысячи мертвых тел, где трупы, словно ожив, метались и корчились,
где у беременных покойниц лопались от жара животы, и умерщвленные до
рождения дети горели на раскрытом чреве матери. Зрелище это могло помрачить
рассудок любого, самого закаленного человека, но немцы правильно рассчитали,
что стократ сильней это будет действовать на матерей, пытавшихся закрыть
ладонями глаза своим детям. Дети кидались к матерям с безумными криками:
"Мама, что с нами будет, нас сожгут?" Данте не видел в своем аду таких
картин.
Поразвлекшись этим зрелищем, немцы действительно сжигали детей.
Даже читать об этом бесконечно тяжело. Пусть читатель поверит мне, не
менее тяжело и писать об этом. Может быть, кто-нибудь спросит: "Зачем же
писать, зачем вспоминать все это?"
Долг писателя рассказать страшную правду, гражданский долг читателя узнать
ее. Всякий, кто отвернется, кто закроет глаза и пройдет мимо, оскорбит
память погибших. Всякий, кто не узнает всей правды, так никогда и не поймет,
с каким врагом, с каким чудовищем вступила в смертную борьбу наша великая,
наша святая Красная Армия.
"Лазарет" тоже переоборудовали по-новому. Раньше больных уводили за
огороженное ветвями пространство, где их встречал мнимый "врач", и убивали.
Тела убитых стариков и больных на носилках транспортировали к общим могилам.
Теперь же был вырыт круглый котлован. Вокруг котлована, как вокруг
спортивного стадиона, стояли низенькие скамеечки, так близко к краю, что
садившийся на скамеечку находился над самой ямой. На дне котлована были
устроены колосники, на которых горели трупы. Больных и дряхлых стариков
приносили в "лазарет", и затем "санитары" усаживали их на скамеечку, лицом к
костру из человеческих тел. Потешившись зрелищем, каннибалы стреляли в седые
затылки и в согбенные спины сидевших: убитые и раненые падали в костер.
Мы знали о тяжеловесном немецком юморе и всегда невысоко ценили его. По
мог ли кто-нибудь из живущих на земле людей представить себе, что такое
эсэсовский юмор в Треблинке, эсэсовские развлечения, эсэсовские шутки?
Они устраивали футбольные состязания смертников, заставляли их играть в
"ловитки", организовывали хор обреченных. Вблизи общежития немцев был
устроен зверинец, в клетках сидели лесные безобиднейшие звери - волки, лисы,
а самые страшные свиноподобные хищники, которых носила земля, ходили на
свободе, сидели на березовых скамеечках и слушали музыку. Для обреченных был
даже написан специальный гимн "Треблинка", и там имелись такие слова:
Fur uns giebt heute nur Treblinka,
Das unser Schicksal ist (*)....
(* Для нас осталась только Треблинка, это наша судьба. *)
Окровавленных людей за несколько минут до смерти заставляли хором
разучивать идиотские немецкие сентиментальные песни:
...Ich brach das Blumlein
Und schenkte es dem Schonsten
Geliebten Madlein (*)...
(* Я сорвал цветочек и подарил его любимой красотке... *)
Главный комендант лагеря отобрал в одной партии несколько детей, убил их
родителей, одел детей в лучшее платье, закармливал их сластями, играл с
ними, а затем, спустя несколько дней, когда эта забава надоела ему, приказал
детей убить.
Одним из главных развлечений были насилия и издевательства над молодыми
красивыми женщинами и девушками, которых отбирали из каждой партии
обреченных. Наутро сами насильники отводили их в газовню. Так развлекались в
Треблинке эсэсовцы, оплот гитлеровского режима и гордость фашистской
Германии.
Здесь следует отметить, что существа эти вовсе не были механическими
выполнителями чужой воли. Все свидетели подмечают общие им всем черты:
любовь к теоретическим рассуждениям, философствованию. Все они имели
слабость произносить перед обреченными речи, хвастать перед ними, объяснять
великий смысл и значение для будущего того, что происходит в Треблинке. Все
они были глубоко и искренне убеждены, что делают правильное и нужное дело.
Они подробно объясняли преимущество своей расы над всеми другими, они
произносили тирады о немецкой крови, немецком характере, о миссии немцев. Их
вера была изложена в книгах Гитлера, Розенберга, в брошюрах и статьях
Геббельса.
Поработав и поразвлекшись, как только что описано, они спали сном
праведников, не тревожимые сновидениями и кошмарами. Совесть их никогда не
мучила, хотя бы потому, что никто из них не имел совести. Они занимались
гимнастикой, ревниво следили за своим здоровьем, пили по утрам молоко, очень
заботились о своих бытовых удобствах, устраивали вокруг своих жилищ
палисадники, пышные клумбы, беседки. Они часто, по нескольку раз в год,
ездили в отпуск в Германию, так как начальство считало их "цех" весьма
вредным и заботливо оберегало их здоровье. Дома ходили они с гордо поднятой
головой и помалкивали о своей работе, не потому, что стыдились ее, а просто,
будучи дисциплинированными, не смели нарушить данной подписки и
торжественной клятвы. И когда они под руку с женами ходили по вечерам в кино
и громко хохотали, стучали подкованными сапогами, их трудно было отличить от
самых рядовых обывателей. Но это были скоты в величайшем смысле этого слова,
- эсэсовские скоты.
Лето 1943 года выдалось необычайно жарким в этих местах. Ни дождя, ни
облаков, ни ветра в течение многих недель. Работа по сожжению трупов
находилась в разгаре. Уже около шести месяцев день и ночь пылали печи, а
сожжено было немногим больше половины убитых.
Заключенные, работавшие на сожжении трупов, не выдерживали ужасных
нравственных и телесных мучений, ежедневно кончали самоубийством
пятнадцать-двадцать человек. Многие искали смерти, нарочно нарушая
дисциплинарные правила.
"Получить пулю - это был "люксус" (роскошь), - говорил мне коссувский
пекарь, бежавший из лагеря. Люди говорили, что быть обреченным в Треблинке
на жизнь во много раз страшней, чем быть обреченным на смерть.
Шлак и пепел вывозились за лагерную ограду. Мобилизованные немцами
крестьяне деревни Вулька нагружали пепел и шлак на подводы и высыпали его
вдоль дороги, ведущей мимо лагеря смерти к штрафному польскому лагерю.
Заключенные дети лопатами равномерно разбрасывали этот пепел по дороге.
Иногда они находили в пепле сплавленные золотые монеты, сплавленные золотые
коронки. Детей звали "дети с черной дороги". Дорога эта от пепла стала
черной, как траурная лента. Колеса машин как-то по-особенному шуршали по этой
дороге, и когда я ехал по ней, все время слышался из-под колес печальный
шелест, негромкий, словно робкая жалоба.
Эта черная траурная лента пепла, идущая среди лесов и полей от лагеря
смерти к польскому лагерю, была словно трагический символ страшной судьбы,
объединившей народы, попавшие под топор гитлеровской Германии.
Крестьяне возили пепел и шлак с весны 1943 года до лета 1944 года.
Ежедневно на работу выезжало двадцать подвод, и каждая из них нагружала по
шесть - восемь раз на день семь - восемь пудов пепла.
В песне "Треблинка", которую немцы заставляли петь восемьсот человек,
работавших на сожжении трупов, есть слова, где заключенных призывают к
покорности и послушанию; за это им обещается "маленькое, маленькое счастье),
которое мелькает на одну-одну минутку". И удивительное дело, в жизни
треблинского ада был действительно один счастливый день. Немцы, однако,
ошиблись: не покорность и послушание подарили этот день смертникам
Треблинки. Безумство смелых родило этот день. Терять им было нечего. Все они
были смертниками, каждый день их жизни был днем страданий и мук. Ни одного
из них, свидетелей страшных преступлений, немцы не пощадили бы, - всех их
ждала газовня; да их и отправляли туда после нескольких дней работы, заменяя
новыми из очередных партий. Лишь несколько десятков человек жили не дни и
часы, а недели и месяцы - квалифицированные мастера, плотники, каменщики,
обслуживавшие немцев, пекари, портные, парикмахеры. Они-то и создали комитет
восстания. Конечно, только смертники и только люди, охваченные чувством
лютой мести и всепожирающей ненависти, могли составить такой безумный план
восстания. Они не хотели бежать до того, пока не уничтожат Треблинку. И они
уничтожили ее. В рабочих бараках стало появляться оружие: топоры, ножи,
дубины. Какой ценой, с каким безумным риском было сопряжено добывание
каждого топора и ножа! Сколько изумительного терпения, хитрости и ловкости
понадобилось, чтобы укрыть это все от обыска и спрятать в бараке. Были
созданы запасы бензина, чтобы облить и поджечь лагерные постройки. Как
накапливался этот бензин и как бесследно исчезал он, точно растворялся? Для
этого понадобились сверхчеловеческие усилия, напряжение ума, воли, страшная
дерзость. Наконец был произведен большой подкоп под немецкий барак-арсенал.
И здесь дерзость помогла людям, бог смелости стоял за них. Из арсенала были
вынесены двадцать ручных гранат, пулемет, карабины, пистолеты. Все это
исчезло в тайниках, вырытых заговорщиками. Участники заговора разбились на
пятерки. Огромный сложный план восстания был разработан до последних
мелочей. Каждая пятерка имела точное задание. И каждое математически точное
задание было безумством. Одним поручался штурм башен, на которых сидели
вахманы с пулеметами. Вторые должны были внезапно атаковать часовых,
ходивших у проходов между лагерными площадками. Третьи должны были атаковать
бронемашины. Четвертые резали телефонную связь. Пятые нападали на здание
казармы. Шестые делали проходы в колючей проволоке. Седьмые устраивали мосты
через противотанковые рвы. Восьмые обливали бензином лагерные постройки и
жгли. Девятые разрушали все, что легко поддавалось разрушению.
Было предусмотрено даже снабжение деньгами бежавших. Варшавский врач,
который собирал деньги, едва не погубил всего дела. Однажды шарфюрер
заменил, что из кармана его брюк видна толстая пачка кредиток, - это была
очередная порция денег, похищенных из "кассы", которые доктор собирался
укрыть в тайнике. Шарфюрер сделал вид, что ничего не заметил и тотчас
доложил об этом самому Курту Францу. Это было, конечно, событием
чрезвычайным. Франц лично отправился допрашивать врача. Он сразу заподозрил
что-то недоброе, - в самом деле, для чего смертнику деньги? Франц приступил
к допросу уверенно и не спеша, вряд ли на земле был человек, умевший так
пытать, как он. И он был уверен, что нет на земле человека, который мог бы
устоять против пыток, известных гауптману Курту Францу. Но варшавский врач
перехитрил эсэсовского гауптмана. Он принял яд. Один из участников восстания
рассказывал мне, что никогда в Треблинке не старались с таким рвением спасти
человеку жизнь. Видно, Франц чутьем понимал, что умирающий врач уносит
важную тайну. Но немецкий яд действует верно, и тайна осталась тайной.
В конце июля наступила удушающая жара. Когда вскрывали могилы, из них, как
из гигантских котлов, валил пар. Чудовищное зловоние и жар печей убивали
людей. Изнуренный люди, тащившие мертвецов, сами мертвыми падали на
колосники печей. Миллиарды тяжелых, обожравшихся мух ползали по земле,
гудели в воздухе. Дожигалась последняя сотня тысяч трупов.
Восстание было назначено на 2 августа. Сигналом ему послужил револьверный
выстрел. Знамя успеха осенило святое дело. В небо поднялось новое пламя, не
тяжелое, полное жирного дыма, пламя горящих трупов, а яркий, знойный и
буйный огонь пожара. Запылали лагерные постройки, и восставшим казалось, что
само солнце, разорвав свое тело, горит над Треблинкой, правит праздник
свободы и чести.
Прогремели выстрелы, захлебываясь, затараторили пулеметы на захваченных
восставшими башнях. Торжественно, как колокола правды, загудели взрывы
ручных гранат. Воздух всколыхнулся от грохота и треска, рушились постройки,
свист пуль заглушил гудение трупных мух. В ясном и чистом воздухе мелькали
красные от крови топоры. В день 2 августа на землю треблинского ада полилась
злая кровь эсэсовцев, и пышущее светом голубое небо торжествовало и
праздновало миг возмездия. И здесь повторилась древняя, как мир, история:
существа, ведущие себя, как представители высшей расы, существа громоподобно
возглашавшие: "Achtung! Mutzen ab!" (*), существа, вызывавшие варшавян из их
домов на казнь потрясающими рокочущими голосами властелинов: "Alle
r-r-r-raus! unter-r-r-r" (**) - эти существа, столь уверенные в своем
могуществе, когда речь шла о казни миллионов женщин и детей, оказались
презренными трусами, жалкими, молящими пощады пресмыкающимися, чуть дело
дошло до настоящей смертной драки. Они растерялись, они метались, как крысы,
они забыли о дьявольски продуманной системе обороны Треблинки, о заранее
организованном всеубивающем огне, забыли о своем оружии. Но стоит ли
говорить об этом, и нужно ли хоть кому-нибудь дивиться этому?
(* Внимание! Шапки снять! *)
(** Выходите все! **)
Спустя два с половиной месяца, 14 октября 1943 года произошло восстание на
сабибурской фабрике смерти, организованное советским военнопленным,
политруком ростовчанином Александром Печерским. И там повторилось то же, что
в Треблинке, - полумертвые от голода люди сумели справиться с сотнями
отяжелевших от невинной крови мерзавцев эсэсовцев. Восставшие справились с
палачами с помощью самодельных топоров, откованных в лагерных кузнях,
оружием многих был мелкий песок, которым Печерский велел заранее наполнить
карманы и ослеплять глаза караульных... Но нужно ли дивиться этому?..
Когда запылала Треблинка и восставшие, молчаливо прощаясь с пеплом народа,
уходили за проволоку, по их следу со всех концов ринулись эсэсовские и
полицейские части. Сотни полицейских собак были пущены по следам. Немцы
мобилизовали авиацию. Бои шли в лесах, на болотах - и мало кто, считанные
люди из восставших, дожил до наших дней.
После дня 2 августа Треблинка перестала существовать. Немцы дожигали
оставшиеся трупы, разбирали каменные постройки, снимали проволоку, сжигали
недожженные восставшими деревянные бараки. Было взорвано, погружено и
увезено оборудование здания смерти, уничтожены печи, вывезены экскаваторы,
огромные, бесчисленные рвы засыпаны землей, снесено до последнего камня
здание вокзала, наконец, разобраны рельсовые пути, увезены шпалы. На
территории лагеря был посеян люпин, построил свой домик колонист Стребень.
Сейчас и этого домика нет, он сожжен. Чего хотели достичь всем этим немцы?
Скрыть следы треблинского убийства? Но разве это мыслимо сделать? Разве
мыслимо заставить замолчать тысячи людей, свидетельствующих о том, как
эшелоны смертников шли со всей Европы к месту конвейерной казни? Разве
мыслимо скрыть то мертвое, тяжелое пламя и тот дым, которые восемь месяцев
стояли в небе, видимые днем и ночью жителями десятков деревень и местечек?
Разно мыслимо вырвать из сердца, заставить забыть длившийся тринадцать
месяцев ужасный вопль женщин и детей, который по сей день стоит в ушах
крестьян деревни Вулька? Разве мыслимо заставить замолчать крестьян, год
возивших человеческий пепел из лагеря на окрестные дороги?
Разве мыслимо заставить замолчать оставшихся в живых свидетелей работы
треблинской плахи, от первых дней ее возникновения до дня 2 августа 1943
года - последнего дня ее существования, свидетелей, согласно и точно
рассказывающих о каждом эсэсовце и вахмане, свидетелей, шаг за шагом, час за
часом восстанавливающих треблинский дневник? Им уже не крикнешь: "Mutzen
ab", их уже не сведешь в газовню. И уж не властен Гиммлер над своими
подручными, которые, низко опустив головы, теребя дрожащими пальцами края
пиджаков, глухим, мерным голосом рассказывают кажущуюся безумием и бредом
историю своих преступлений. Советский офицер, с зеленой ленточкой
сталинградской медали, записывает лист за листом показан