шой пучок при небольшом количестве волос. Свободное время она проводила перед зеркалом, пытаясь завернуть внутрь са тряпочку, даже сделала из картона легкий валик поддержания волос на нужной высоте. Однако все ее были тщетны и лишь вызывали слезы. Отчаявшись создать прическу, как у киноактрис, чьих фотографий у нее была целая колода, Таня проколола в платной поликлинике уши для сережек, что было кате­горически запрещено школьными правилами, и Люся не­много отвлеклась от мрачных мыслей, воюя с директри­сой школы. Директриса настаивала на том, чтобы Таня не только не носила сережек, но и чтобы у нее не было дырок в ушах. Ромка ходил в первый класс, и Липа, в связи с тяже­лым семейным положением дочери, ушла с работы. Она была верна себе и, выйдя на пенсию, решила, как в преж­ние времена, посвятить свободное время - его стало мно­го- здоровью внука. Ромка слег. В течение короткого времени он научился есть таблетки, которых теперь ста­ло вдоволь, чего нельзя было сказать про послевоенные времена, когда Липа "лечила" Таню. - Уберите Олимпиаду Михайловну,- молила участ­ковый врач-педиатр,- она погубит мальчика. Или отдай­те ребенка в детский дом. - Врачи ничего не понимают,- парировала Липа.- А ты, Люся, в медицинском отношении совершенно неве­жественна. Убрать Липу было некуда, и Ромка лежал в постели с потухшими глазами, вялый, а Липа сидела рядом и чи­тала ему для развития книжки, перемежая чтение пись­мом и арифметикой, чтобы не отстать от школы. Иногда Ромка робко спрашивал бабушку, стесняясь, как будто речь шла о покойнике: - А где папа? На что Липа неизменно отвечала: "Спи, Ромочка", если дело было к вечеру, или уходила покурить в перед­нюю- если днем. Из Монголии возвратилась Левина сестра Оля с му­жем. Места в Уланском опять стало мало, и Леве приш­лось перебираться в Басманный. Люся встретила мужа кротко, с чувством вины, готовая понести запоздалое на­казание. И она его понесла. Поскольку Оля в Монголии немного разбогатела, Ле­ва попросил у сестры три тысячи полу - в долг, полу - в подарок. И приобрел автомобиль. Рассыпающуюся от тяжелой прежней довоенной, военной и послевоенной жизни машину немецкой марки "БМВ". О чем небрежно сообщил непрощенной жене за ужином на Басманном. Люся, к удивлению мужа, хай не подняла, а просто за­смеялась: - Дурак ты все-таки, Левка! Теперь Лева лежал под автомобилем все вечера, а также выходные и праздничные дни. И куда только де­валась усталость! Денег он в дом не носил, все уходило на бездонную приземистую "БМВ", которая все чини­лась, чинилась и не трогалась с места. Люся не только не роптала на безденежье, но и, ис­пользуя свое служебное положение, посылала рабочих помогать мужу. Лева от помощи жены гордо отказывал­ся, выражая дома ей свое презрение, но рабочих, зале­зающих к нему под машину, тем не менее не гнал. Маши­на не заводилась. Люся вела себя очень хорошо, и они незаметно помирились. И как только согласие восстано­вилось, про "БМВ" Лева забыл. Но дворник Улялям про мешающую уборке двора машину не забыл и принудил Леву перегнать этот хлам. Лева отбуксировал машину на Сретенский бульвар, покрыл брезентом и, облегченно вздохнув, убыл. Однако через месяц в Басманный позво­нили из милиции (хозяина узнали по номеру машины) и предложили забрать машину с бульвара, так как она там используется не по назначению: в машине ночевали по­дозрительные личности, где оставляли продукты, пустые бутылки и стаканы. Лева снова зацепил машину буксиром и потащил в Басманный. По дороге машина два раза обрывалась на Самотеке и у Красных ворот, парализуя движение. Наконец Лева поставил машину в Басманном под ок­на квартиры. Улялям пришел раз - безрезультатно. Пришел два. И больше приходить не стал. Однажды многочисленные татарчата из подвалов до­ма, родственники Уляляма, постоянно интересовавшиеся у Левы "на этой ли машине ездил Гитлер", из озорства и, наверное, по просьбе Уляляма разбили в машине окно и сунули внутрь горящую рвань, запалив ей нутро. В кон­це пожара машина легонько взорвалась, на шум взрыва Липа высунулась в окно, увидела пожарище и позвонила Леве на работу. Так рассказывала потом Липа. На самом же деле было иначе. Липа, по-матерински страдая от затянувшегося в свя­зи с машиной безденежья дочери, услышав взрыв, обна­ружила, что машина горит. Она не только тут же не по­звонила зятю, но, более того, старалась максимально за­городить собой окно, чтобы Ромка, еще не ушедший в Школу, не смог увидеть горящую машину. Она дождалась, пока внук уйдет, посмотрела, как татарчата, блудливо озираясь, копаются в дымящихся останках "БМВ", и, еще подождав для верности, позвонила Леве, выполняя родственный долг по наблюдению за автомобилем. ...Радио доиграло гимн. Липа зашевелилась. Абрек заскулил аккуратно - диктор объявил шесть часов утра. Липа встала, почесала спину и сказала в сторону перед­ней тихим баском: - Сейчас, милый, сейчас. Пес услышал и затих. Она вышла из квартиры и спустила Абрека с повод­ка. Пес понесся с четвертого этажа; через несколько се­кунд громко хлопнула входная дверь. Липа, не торопясь, спустилась следом. Она вышла из дома, поплотнее за­пахнулась в шубу и пошла двором в сторону Ново-Рязан­ской. За Абреком она не смотрела, зная, что пес ее видит и в темноте далеко не убежит. Она шла выверенным маршрутом: до Ново-Рязанской, там в троллейбусе выкурит папироску, затем назад мимо гаражей, к помойке - и конец прогулки. Как раз на двадцать минут. Она вышла со двора на улицу. В ворота молокомбината заехала машина, судя по металлическо­му стуку, груженная пустыми молочными флягами. Липа вспомнила, как в сентябре сорок первого дурная бомба попала в молокомбинат. И смех и грех... Ночью объяви­ли по радио воздушную тревогу, они все побежали в под­вал, а с Георгием никак не могла справиться. Не пойду, говорит, и все. Они убежали, а он остался. Тут она и вле­тела, бомба, прямо в склад. В молочные фляги! Фляги взлетели в воздух и стали по очереди сыпаться с неба с жутким грохотом. Даже в подвале было слышно, как они рушились на крышу их дома. Кончилось тем, что Ге­оргий в одних подштанниках, босой примчался в бомбо­убежище. ...Липа умиленно наблюдала, как пес, урча, барахта­ется в грязном сугробе под фонарем. Стоять было холод­но, кроме того, пора было покурить. Вот как раз и трол­лейбус. Просто на улице Липа никогда не курила - вуль­гарно. Лучше где-нибудь на лавочке незаметной или вот в пустом еще ночном троллейбусе с открытыми дверями. Липа вышла из подворотни. Вдоль Ново-Рязанской от вокзалов и вниз до Бауманской стояли троллейбусы с за­чаленными дугами. Липа наступила одной ногой на подножку, обернулась к собаке: - Абрек, я здесь,- чтобы пес не волновался. Села на заднее сиденье, достала папиросы. Однако в троллейбусе она оказалась не одна. На звук чиркнув­шей спички за спиной переднего сиденья выросла голова в шляпе. Липа дернулась было, чтобы встать, потом вспом­нила, что не одна: Абрек рядом, двери открыты. Из вежливости Липа предложила: - Не желаете папиросочку? Человек вздрогнул, видимо, проснулся. Обернувшись, он попал под свет фонаря с улицы, Липа, приглядевшись, вскрикнула: - Господи! Александр Григорьевич?! Не вы ли? - Здравствуйте, Олимпиада Михайловна,- припод­нимаясь не до конца, сказал Александр Григорьевич и дотронулся до шляпы. Липа пересела к нему. Протянула "Беломор-канал". - Да что же я, дура, ведь вы не курите. Конечно - таберкулез... Вернулись?.. А что ж вы так? Мы бы вас встретили... Александра Иннокентьевна знает?.. - Она знает, но... - Не принимает?! - воскликнула Липа. Александр Григорьевич молча развел руками. - Сниму жилплощадь... пока документы. А там, я ду­маю, Шура изменит свое отношение. Вы понимаете?.. Липа послушно кивнула, хотя никак не могла понять, почему Александр Григорьевич не идет к себе домой, а мерзнет в троллейбусе возле ее дома. В шляпе. - Почему вы в шляпе? Вы простудитесь. - Это не самое страшное. Как Лева, Люся... девочки? - Младший - мальчик,- поправила его Липа.- Ромочка. Семь лет. В первый класс ходит. А чего же мы сидим-то? Ну-ка давайте поднимайтесь! - Рановато, Олимпиада Михайловна... - Поднимайтесь, поднимайтесь без разговоров. Пошли чай пить. Липа вышла из троллейбуса и подала Александру Григорьевичу руку, как ребенку. - Осторожнее. Из подворотни молча через сугроб бросился Абрек. Нельзя! - заорала Липа.- Фу! , не успев сбросить скорость, забуксовал, ударил ра Григорьевича задом по ноге и, виновато под-хвост, убежал в подворотню. - Это наш,- сказала Липа.- Левочка с торфораз­работок привез. Абрек. - Да я их и всегда-то...- срывающимся голосом про­бормотал Александр Григорьевич. - Да что вы! Он только на вид такой страшный. Он добрый пес. Лифт только с восьми, не тяжело вам на чет-вертый? Преодолевая последний лестничный марш, Липа бес­покоилась об одном-только бы Люся не орала с утра. И она совсем не была уверена, что Люся проявит по от­ношению к Александру Григорьевичу должное гостепри­имство. Она обернулась к ползущему за ней в одышке Алек­сандру Григорьевичу и на всякий случай напомнила: - У Люси с нервами плохо... - Да-да,- послушно кивнул Александр Григорьевич. - Сиди и учи, раз вчера не успела!..- донесся из квартиры Люсин голос на фоне Танькиного плача.- И по-ори мне еще!.. Абрек тявкнул под дверью. Он всегда взлаивал, когда Люся заходилась, не выдерживал ее тембра. - Нервы...- вздохнула Липа и нажала звонок.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  7. САША И ШУРА Алик Ожогин тронулся давно, но окончательно сошел с ума недавно. Он собрался, как обычно, в институт, а перед самым уходом решил побриться. Из ванной Алик вышел странный: полголовы было в ежике, другая половина - голая, обритая. С тем и при­шел на кухню. И, не моргая, глядя в упор на Кирилла, попросил у соседа закурить. Кирилл Афанасьевич сегод­ня был во вторую смену, сейчас он хозяйствовал. Он от­ложил недоошкуренную картофелину, вытер руки о же­нин фартук, которым был подвязан, и, не выказывая удив­ления, похлопал себя по карманам: - В комнате, сейчас принесу. Пока Кирилл ходил за куревом, на кухню вошла Александра Иннокентьевна с кофейником в руках. - Закурить есть? - не моргая, тихо спросил ее Алик. - Я не курю,- спокойно ответила Александра Инно­кентьевна. Она знала, что иногда Алик бывает не в себе, а на голову не обратила внимания. Ни на кого и ни на что не обращать внимания - было одно из проявлений ее деликатности, а может быть, самоуглубленности.- Алик, будьте добры, постучите мне, когда вода закипит. Доброе утро, Кирилл Афанасьевич. Кирилл кивнул и подался в сторону, пропуская Алек­сандру Иннокентьевну. Он протянул Алику сигареты. - Ты тоже "Ароматные" куришь? - печально спро­сил Алик. - Забористые, я не обижаюсь,- как ни в чем не бы­вало ответил Кирилл, а про себя решил, что дело совсем плохо: вежливый Алик назвал его на "ты", чего никогда не было, и удивлен маркой сигарет, хотя прекрасно знал, что Кирилл курит именно "Ароматные". Алик подошел к плите, прикурил от конфорки и сел на Дорину скамейку, единственное сидячее место на кух­не. Выбритая, не заветрившаяся еще голова его - вернее, полголовы - была в кровавых порезах. Кирилл напря­женно думал, что предпринять, но на всякий случай от­влекал уже сумасшедшего, как он понял, Алика от даль­нейших необдуманных действий разговорами. ---На фронте тоже у нас... Обовшивеешь иной раз - ороешься наголо. Товарища еще попросишь. Можно и в одиночку, только без спешки, а то пообдерешься весь напрочь... Из прикухонной каморки, где раньше жила прислуга, выползла Дора Филимоновна Кожух. Дора несла ночной горшок, прикрытый круглой фанеркой, с ручкой. Горшок она несла, прижав к животу, и чуть не ткнулась им в спи­ну Алика. Открыла уже было рот, чтобы поругать его за курение на кухне, за то, что без спроса занял скамейку, но осеклась и дрогнула, чуть не выронив свою ношу. - Тсс,- сказал Кирилл, показывая ей, чтобы ис­чезла. Дора, пятясь, вползла задом в свою клетушку, тихо щелкнул замок. - Ты покури еще чуток,- ласково предложил Кирилл Алику,- посиди, покури, куда торопиться, мало ли... А я на уголок сбегаю, еще курева подкуплю. Кирилл скоренько накинул пиджак и постучал в ком­нату Александры Иннокентьевны. - Да-да, спасибо, Алик! - отозвалась Александра Иннокентьевна, загороженная спинкой кресла. - Это я,- всунувшись в комнату, негромко сказал Кирилл.- Я говорю, чтобы на кухню пока не вылазили, мало ли... Вроде Алик-то, я говорю, совсем сошел... - Да-да,- не отрываясь от стола, кивнула Алексан­дра Иннокентьевна. Александр Григорьевич в наушниках, полузакрыв гла­за, сидел на своем диване, в углу. Кирилл махнул рукой и, чтобы не тратить попусту время, побежал искать мать Алика Глафиру Николаев­ну, работавшую уборщицей в соседнем доме. Александр Григорьевич сидел на диване в белой ниж­ней рубашке, тихо дирижируя одной рукой и лишь иногда тихо подпевая неизвестной, льющейся ему прямо в уши музыке. - Мешаешь,- не отрываясь от писания, строго ска­зала Александра Иннокентьевна, но Александр Григо­рьевич, оглушенный наушниками, повел руку вверх и громко дотягивал срывающимся голосом окончание арии. - Ты мне мешаешь! Александр Григорьевич указательным пальцем поста­вил в воздухе точку и, весь встрепенувшись, открыл гла­за, все еще находясь под музыкальными чарами. - Прекра-а-асно... Собинов. Ариозо Ленско...- он растерянным движением сковырнул наушники.- Что, Шурочка? - Ты мне мешаешь,- в третий раз произнесла Алек­сандра Иннокентьевна.- Почему ты до сих пор в нижнем белье? - Да-да,- закивал суетливо Александр Григорье­вич.- Обязательно. Сорочка, я полагаю, уже высохла. - Не знаю,- строго сказала Александра Иннокен­тьевна, склоняясь к столу. На кухне Александр Григорьевич палкой стащил с ве­ревок выстиранную вчера Маней рубашку. - Вполне, вполне...- бормотал он, щупая, досохла Ли.- Приветствую вас,- кивнул он Алику, незаметно по­явившемуся на кухне.- Погода нас сегодня изволит ра­довать, ха-ха-ха... - На,-сказал хмуро Алик, протягивая ему клочок бумаги. - За газ, за электроэнергию? - Александр Григорье­вич взял бумажку и близко поднес к правому глазу, по­тому что левым из-за катаракты видел слабо. Действиям Алика он пока еще не удивился, так как расход газа и электроэнергии всегда списывал со счетчиков Алик.- Так-так,- бормотал он, поднося бумажку поближе к ок­ну.- Сколько, интересно, в этом месяце? "Уважаемый сосед, Александр Григорьевич. Дайте мне, пожалуйста, десять рублей, до среды. Сосед Алик". - Что, что?.. Не понял! То есть... Вам десять рублей требуется?..- Александр Григорьевич пожал неопреде­ленно плечами.- Нужно обратиться к... за... к Алексан­дре Иннокентьевне. Она, безусловно... Одну минуту, разу­меется...- Александр Григорьевич, зажав просьбу в руке, медленно пошел к жене.- Шурочка. Извини, я тебя от­влекаю, Алик просит денег взаимообразно. Немного. Де­сять рублей. Я полагаю, надо... - У тебя свой бюджет,- сказала Александра Инно­кентьевна.- Свои соображения. - До среды, если я не ошибаюсь? - уточнил Алек­сандр Григорьевич, вернувшись на кухню. Алик уточнять не стал, вытянул деньги у него из пальцев и убрел к себе в комнату. ---Несколько неопределенно...- задумчиво побарабал naльцами по кухонному столу Александр Григорьевич Сорочка суха, несколько неглажена... Прекрасно, теперь - найти соответствующий воротничок... Сорок лет тому назад Феня Цыпина отдыхала со своей подругой по университету Шанявского Шурочкой Щед­риной в воскресенье на пруду под стенами Новодевичьего монастыря. Шурочка поделилась с подругой семейными неприят­ностями: брат Пантелеймон совсем отбился от рук и не желает учиться. А бить его отец не решается - боится убить, основания для этого у отца были. В юности, когда Иннокентий Сергеевич начинал коммивояжерскую карье­ру под Тамбовом, к нему в пролетку сунулись ночью два шаромыжника. Отец сшиб оборванцев лбами и выкинул их из пролетки. Один умер, другой - живой, но искале­ченный- показал на молодого купца; Иннокентий Сер­геевич еле отсудился. Фепя сочувственно кивала, слушая подругу, и посо­ветовала нанять репетитора, а именно: своего младшего брата Сашу, "очень способного и очень любящего детей". Саша Цыпин действительно был способный, иначе бы он не вошел в процентную норму реального училища. Но детей он не любил. Однако быстро выудил Пантелеймо­на из неминуемого позора, и семья Щедриных с радостью приняла его в свой домашний обиход; из репетиторов он незаметно вырос в члена семьи купца второй гильдии Щедрина. Он успешно дрессировал Пантелеймона по всем предметам, вплоть до закона божьего, от которого сам в реальном училище был освобожден. В свободное время Саша Цыпин и Шурочка Щедрина посещали балет и оперу - оба любили музыку. Шуроч­ка, выросшая в довольстве, была очень деликатна и пото­му на галерку лазила без особой печали. Тем более что крупный, похожий на армянина Саша с каждым днем все больше и больше ей нравился, особенно его горящие чер­ные глаза. Шурочка с первых же дней супружества поставила ус­ловие: гражданская жизнь каждого из супругов должна быть независима. И даже их брачные отношения с Са­шей, следуя передовой моде тех времен, в порядке проте­ста и вызова ханжеской буржуазной морали, не были уза­конены- в метрике их дочери Ольги значилось: "Рож­дена от девицы Щедриной", без всякого упоминания об отце. Чтобы муж раз и навсегда понял, что она не шутит в своих свободолюбивых претензиях, Шурочка, оставив по­лугодовалую дочь, ушла на германскую войну в летучий отряд сестрой милосердия, откуда вернулась с немецкой пулей "в верхней трети бедра". В мирное время Александра Иннокентьевна жила в семье изолированно. Никогда никого не просила ни о каких услугах и сама никогда ничего не делала для дру­гих. "Ты же знаешь, Саша, что для этого есть различные мастерские, наконец, ателье",- удивлялась она, пожимая плечами, когда Александр Григорьевич робко давал ей понять, что не может длительное время ходить с оторван­ной пуговицей или в порванном носке. Нельзя, однако, сказать, что она была безумно заня­та. Нет, она посещала все вернисажи, концерты, регуляр­но навещала многочисленных своих родственников, рас­киданных по всей Москве, а также и родственницу му­жа - свою университетскую подругу - Фаину Григорьев­ну Цыпину. Она старалась никого никогда не обижать специально, а если уж все-таки в результате каких-нибудь ее дейст­вий рождалась обида, виноватой никогда себя не счита­ла. Единственными своими недостатками Александра Ин­нокентьевна считала неумение рисовать и чрезмерную снисходительность к окружающим. Невестку свою она умудрилась обидеть в первые же дни, и Люся всю жизнь помнила эту обиду. Лева нашел на антресолях в Уланском поломанную резную рамочку красного дерева с овальным отверстием для фотографии. Он подклеил рамочку и вставил туда Люсину фотогра­фию. Александра Иннокентьевна, обычно не снисходившая к мелочам жизни, увидела невестку в рамочке, сняла ра­мочку со стены, выдрала оттуда Люсю и сделала сыну строгое замечание: "Как ты посмел взять чужую вещь без разрешения?" В ажурную рамочку она вставила умер­шего от водянки брата Пантелеймона, о котором, спра­ведливости ради, отзывалась как о человеке "не очень умном". ...Глафиру Кирилл нашел в соседнем доме, Глафира заканчивала подъезд. Она устало разогнулась с тряпкой - Чего там? - Алик, я говорю, того... Вроде как постригся... Сходи посмотри. - Глафира в ужасе растопыренной ладонью закрыла потное от долгого нагиба лицо, чтоб не пугаться вслух. - Да ничего такого,- засуетился Кирилл.- Башку малость так обрил до половины. Курит сейчас. Глафира уронила тряпку. ...Алик заперся в комнате и молчал, не открывая на просьбы матери, Кирилла и Доры. Глафира сидела на по­лу у двери и плакала. Кирилл уговаривал Алика: - Ты дверку-то чуток приоткрой, и все. И посиди там. Мы-то к тебе и не пойдем: ты, главное дело, дверку-то приоткрой... - Он, может, уж и повешался давным-давно,- пред­положила Дора. - Откуда слово-то такое вычерпала? - застонала с пола Глафира.- Бога-то хоть побойся... - А у них, Николавна,- нагнулась над соседкой До­ра,- у них как зайдет, так он уж раз - и повешался. У психических как не по их -так все... Кирюш, ты в ли­чину-то глянь, чего он там делает? - Глянь-то глянь, а он шилом пырнет,- засомневал­ся Кирилл, но все-таки припал глазом к замочной сква­жине.- На ключ взял, не видать... - Тогда в психическую надо звонить. Или милицей­ских звать,- уверенно сказала Дора. Пока Кирилл по телефону вызывал помощь, Дора вскипятила чайник, подняла с пола зареванную притих­шую Глафиру. - Чего реветь-то впустую, Николавна. Не повешал­ся - так спит. Приедут - разбудят. Чем выть, пойдем чайку свеженького. Скоро раздался длинный звонок в дверь. - Забира-а-ть приехали,- радостно сообщила До­ра, но под взглядом Глафиры, поперхнувшись чаем, испра­вилась: - Нет, ты гляди, как быстро-то помощь ездиет. Раз - и приехали... Кирилл подвел к двери трех одинаково крупных мужчин, разница была только в халатах: у двоих запах на спине тесемками, у третьего - спереди на пугови­цах. - Этот врач, а те санитары,- объяснила Дора. - ...Обрил полголовы и заперся вместо института,- объяснял врачу Кирилл. Рядом без слов стояла Глафира, по-старушечьи ком­кая концы платка. - Топорик дайте,- попросил врач.- Или ломик. Алик шел по коридору, ласково придерживаемый с двух сторон санитарами. Смирительная рубашка не понадобилась, она так и висела на плече у одного из сани­таров. - Повели-и...- довольно просипела Дора, благо Гла­фиры рядом не было.- А не закрывайся, мать не морочь. А то ишь, запирается! Сегодня полбашки обрил, а зав­тра, глядишь, и самую голову снесет. Не-ет. Оттеда те­перь уж только на Ваганьково... На шумные события в коридоре вышел Александр Григорьевич. - Приветствую вас, приветствую...- пробормотал он, увидев незнакомых людей в белых халатах.- Что такое, что случилось?.. - Алька рехнулся совсем,- пояснила Дора.- В су­масшедший дом переправляют. - То есть? - развел руками Александр Григорье­вич.- А-а?.. Надолго ли? - Безвылазно, раз спятил вконец. - Позвольте, позвольте...-Александр Григорьевич протянул руки к удаляющемуся Алику.- А десять руб­лей?.. Взаимообразно... Да, хм. Тем не менее, однако... Бронзовые часы на пианино пробили двенадцать раз. Александр Григорьевич подождал, пока Алика, по его расчетам, спустят вниз, посадят в машину, но, чтобы не тратить время без толку, решил пока надеть галоши и почистить шляпу; но вот, по его предположению, Алика увезли, и он, предварительно покашляв, чтобы хоть под­готовить бывшую жену к сообщению, сказал неуверен­ным голосом: - Шурочка, ну, я намерен в столовую, в сапожную мастерскую и прочее. Полагаю, если время останется, по­сетить баню... Таким вот образом... А вообще-то сегодня... - Да-да,- кивнула головой, не отрываясь от бумаг, Александра Иннокентьевна. Ее закрывала высокая спин­ка английского кресла, но и не видя ее, Александр Гри­горьевич знал, что Александра Иннокентьевна в этот мо­мент кивает.- Закрой дверь, дует. Александр Григорьевич похлопал себя по карману ПИджака: нет, не забыл - книжка была на месте. Уже на лестничной клетке четвертого этажа Алек­сандр Григорьевич учуял, что Олимпиада Михайловна верна своему слову: действительно, как было вчера обе-Щано, фасолевый суп и, по всей видимости, с грудинкой. Вторым запахом, которым обдало Александра Григорье­вича, был запах тушеной капусты со свининой, тоже гарантированной на сегодня Олимпиадой Михайловной по случаю его дня рождения. Оля утром поздравила отца с семидесятилетием, сде­лала губы бантиком и сказала, что справлять пока не на­до: "Вот кончится твоя эпопея, заодно все и отпразднуем. Ты же знаешь, какая мама... ортодоксальная..." После возвращения с Севера Александр Григорьевич узнал, что из Уланского Александра Иннокентьевна его выписала сразу после развода. Про развод ему сообщили еще там, но он надеялся, что прописка сохранилась. Прописался он в Басманном, благо в Басманном был прописан Лева. Прописавшись, Александр Григорьевич предполагал снимать комнату. Люся поддержала это его намерение - теснота же. Лева отмолчался, Георгия ни­кто не спрашивал; но что касается Липы, та категориче­ски запретила Александру Григорьевичу даже заикаться об этом "сумасбродном" варианте: Александр Григорье­вич будет жить в Басманном, до тех пор пока... До каких пор в Басманном будет жить Александр Григорьевич, Липа не знала, но подозревала про себя, что жить со сватом ей придется, по всей видимости, до самой смерти. Ну что ж, в тесноте - не в обиде, так - так так. Алек­сандру Григорьевичу было предложено вносить в бюджет семьи малую сумму на пропитание. Конечно, Липа кор­мила бы его и просто так, но опасалась, как бы старик не стал чувствовать себя неловко в нахлебниках. Неожиданно Александр Григорьевич прижился. И да­же приобрел особое, очень важное положение: он снова, как много лет назад, стал репетитором, на этот раз внука-первоклассника. Теперь Александр Григорьевич чувство­вал себя на своем месте. И невестка стала благоволить к нему и не заикалась о переезде. Однажды Александра Иннокентьевна позвонила в Басманный, что делала крайне редко, и наткнулась на голос бывшего мужа. Говорить с ним она не стала, но подробно выяснила у Олимпиады Михайловны все об­стоятельства, касающиеся Александра Григорьевича. И, убедившись, что Александр Григорьевич вернулся по закону и со дня на день дожидается оформления соответ­ствующих документов, через сына предложила бывшему мужу не злоупотреблять гостеприимством Бадрецовых и вернуться на свою жилплощадь. Александр Григорьевич послушно собрал чемодан и отбыл в Уланский. Но в Басманный продолжал ходить через день - за­ниматься с Ромкой и вообще... Александре Иннокентьевне он на всякий случай об этом не говорил, да она и не интересовалась, загружен­ная общественной работой. - ...Господи! - всплеснула Липа руками.- Я ведь вам подарок приготовила... . Александр Григорьевич изобразил смущение, помы­чал и, пока Липа металась по квартире в поисках подар­ка, продолжил обед. - Нашла, слава богу! - С этими словами Липа по­дошла сзади к жующему свату и обеими руками напяли­ла ему на голову шляпу.- К зеркалу, к зеркалу... . - Позвольте...- забормотал Александр Григорьевич, подойдя к шкафу.- Какая роскошь! Благодарю вас, Олимпиада Михайловна, ей-богу, даже неловко...- Алек­сандр Григорьевич поправил шляпу.- Великолепный ве­люр... - Бабуль, а мы с дедушкой Сашей сейчас пойдем Мясницкую смотреть, да, дедуль? - сказал Ромка, дое­дая суп.- Где дедушка работал у капиталистов. Александр Григорьевич поморщился от нелюбимого слова "дедуль", но кивнул. - Чрезвычайно все было вкусно. Засим разрешите откланяться. Я думаю, часика через два Рома освобо­дится. - Всего вам доброго,- закивала Липа.- Приходите к нам, ради бога, без всяких стеснений. - Да-да,- пробурчал тот, снимая по привычке с ве­шалки старую шляпу. - Оставьте шляпу в покое. Я ее выкину. У вас теперь новая есть. Калоши не забудьте,- напомнил Ромка. Александр Григорьевич послушно вбил ноги в кало­ши, Ромка, сев на корточки, поправил ему завернувший­ся задник. На троллейбусе они доехали до Красных ворот. Че­рез илощадь Александр Григорьевич перевел внука за На чем мы с тобой остановились в прошлый раз? --- Вы по своей воле пошел в солдаты.- Ромка все еще звал деда на "вы", как малознакомого, но в глаголах всегда употреблял единственное число, потому что множественное резало ему ухо своей глупостью. - Опять "вы"! Ну, ладно... Так, вольноопределяю­щимся... А в подтверждение своих слов я сегодня принес тебе для более детального ознакомления свою солдат­скую книжку. Вот, пожалуйста, только аккуратней. - "Первого Лейб-Гренадерского Екатеринославско-го Императора Александра Второго полка,- бойко про­чел Ромка, порадовав Александра Григорьевича бегло­стью чтения, потому что достался внук ему в плачевном состоянии.- Личный номер сорок семь". А вы за царя был или за Ленина? - Хм. Сложный вопрос ты задал.- Александр Гри­горьевич заложил руки за спину и неспешно ступил на Кировскую, тяжело ставя ноги в калошах носками врозь, так что Ромка время от времени, забывшись, наступал ему на ноги.- Как тебе ответить... Ну-с, скажем так: в это время я еще был недостаточно умен по молодости лет - и поскольку я жил в России, а Россией в то время, к сожалению, правил царь, следовательно, значит, и я был... Да, сложный вопрос. Давай, Рома, вернемся к не­му через несколько лет. Договорились? - А через несколько лет вы уже можешь умереть. Вы уже старенький... - Какая чепуха! Не говори глупостей. Ромка заглянул в книжку: - А 1911 год - это до революции или после? - До. - А вы с Лениным служил в армии? - Нет, Владимир Ильич в это время находился в эмиграции. Он вернулся в Россию в 1917 году. Ромка задавал вопросы, но не успевал дослушивать ответы дедушки, потому что в красной книжке было еще очень много интересного. - Вы иудейский мещанин был, да, дедуль, дедушка? - Дай сюда! - Александр Григорьевич раздражен­но выхватил у Ромки книжку.- С чего ты взял? - Он ос­тановился, поднес книжку к глазам.- Сословие: меща­нин. Хм. Вероисповедание: иудейское... Ну, это я бы не сказал, не совсем верно, потому что я был неверующий. Я был человек просвещенный. Я работал, ездил по стра* не как заготовитель. Посещал концерты, оперу... - А если война будет, мы всех победим! - не слушая его, заявил Ромка.- Потому что все рабочие за нас. Монгольцы за нас, индейцы за нас. - Это верно,- пробормотал Александр Григорьевич, так зачитавшийся своей книжкой, что чуть не врезался в столб.- Ты смотри, Рома, как интересно: оказывается, нам выдавали приварочные, хлебное довольствие, мыль­ное... - А вы пистолет из армии принес? - Оружие при демобилизации сдается. - Жалко,- вздохнул Ромка.- А я бы не отдал. Я в солдаты не пойду. - То есть? - Я хочу на машине работать, которая снег сгребает, а сзади у нее в грузовик сыплется. - Да, конечно...- не зная, как нужно реагировать на слова внука, согласился Александр Григорьевич.- Одна­ко служить в армии необходимо. Вот, мы пришли! Чай Высоцкого, кофе Бродского. Вот этот китайский дом шо­коладного цвета и есть место моей службы. Понял? - Ага! - совершенно не увлеченный последним сооб­щением деда, Ромка вертелся по сторонам.- Ух ты! Смотрите, какой подшипник здоровенный! На той сторо­не. Посмотрим, а? Ну, пожалуйста! - Ты меня совершенно не слушаешь, Рома,- строго сказал Александр Григорьевич.- Итак, до революции я работал у фабриканта Высоцкого... Слово "фабрикант" произвело на внука наконец неко­торое впечатление, и Ромка отлепил взгляд от огромного, в полметра, подшипника в витрине напротив. - Вы у него как крепостной был? - Ну-у... Я работал у него. Очень много работал. С утра до вечера. Потому что отец мой умер, а у матери нас было четверо. Я - старший. Я должен был заботить­ся обо всех. - А вы какой институт кончил? - К сожалению, я института не кончал. Мне при­шлось уйти из последнего класса реального училища, чтобы работать и, как я уже сообщил тебе, содержать всю семью. - А после революции Высоцкого в тюрьму посадили? - - Одних посадили, других прогнали. А все их состояние, капиталы стало достоянием народа... -- А после революции вы что стал делать? Стал на­чальником? Александр Григорьевич посмотрел на часы. ---Та-а-ак, ну, тебе, по-моему, уже пора. Сейчас я те­бя провожу до остановки... На конку есть? -Ага-- засмеялся Ромка, он всегда смеялся, когда упоминал про неведомую конку, которую по Москве таскали по рельсам лошади.- Я уже есть хочу. Александр Григорьевич тщательно скрывал свое пос­лереволюционное прошлое. Работал он в кооперации "на­чальником", как говорил Ромка. От этого времени оста­лась пожелтевшая фотография: вилла на море, Алек­сандр Григорьевич, Александра Иннокентьевна, Оля и крохотный Лева - все в белом, прислуга... Потом в его жизни произошел неожиданный поворот: товаровед в "Галантерее", маленький оклад и всеобъемлющий страх... На вопросы детей, тревожащих его по необходимости при заполнении анкет: "Папа, какого ты сословия?" - он на­чинал неистово топать ногами: "Какое, к черту, сосло­вие!.. Ваш папа умер!.." О буржуазной юности Александры Иннокентьевны тоже старались не упоминать. Иногда возникали курьезы. Александра Иннокентьевна с воспитательной целью рассказывала Оле, что в детстве она сама мыла пол в доме. Александр же Григорьевич без злого умысла спро­сил невзначай: "Это в каком же доме, Шурочка? Где у вас белый рояль в вестибюле стоял?" Александр Григорьевич вернулся домой, когда брон­зовые часы пробили шестой раз. Шесть часов вечера. Александра Иннокентьевна по-прежнему сидела в крес­ле, казалось, она так ни разу и не отрывалась от стола. Александр Григорьевич разделся, потер руки, как буд­то собирался приняться за какое-то нужное дело, которо­му подоспел наконец черед, или по крайней мере поде­литься событиями дня, рассказать о любознательности внука, но в комнате было тихо, только скрипело перо в неутомимой руке Александры Иннокентьевны. Александр Григорьевич уселся в угол дивана, подо­двинул телефон. Подумал - куда бы позвонить. Набрав номер, он прокашлялся и уже через несколько секунд мирно вещал в трубку, прикрыв глаза: - ...Зять профессор, известный микробиолог,- мер­но выговаривал он.- Дочь историк, редактор в крупней­шем издательстве... Александр Григорьевич говорил как бы в полусне. Говорил он по телефону часами, а его семидесятилетний организм, сегодня вдобавок усугубленный долгой прогул­кой по Москве и нелегким общением с внуком, требовал отдыха, и потому, не прерывая разговора, он заснул, по­сапывая собеседнику в ухо. Тот в это время, по всей ви­димости, говорил сам и на сонное посапывание не реагировал. Но вот собеседник кончил говорить, и пришел че­ред включиться Александру Григорьевичу. Он вздрогнул, наполовину вышел из сна и, не открывая глаз, для раз­гона начал с повторения: - Зять профессор, известный микробиолог... Речь действительно шла о зяте, муже Ольги Алексан­дровны. Геннадий Анатольевич вошел в семью уже не­сколько лет назад, но для отсутствовавшего Александра Григорьевича замужество дочери было еще свежей но­востью, о чем он подолгу и охотно рассказывал по теле­фону. . Ольга Александровна вышла замуж в возрасте трид­цати восьми лет и, в отличие от своих сверстниц, которых война обделила мужьями, отнюдь не считала свой запоз­далый брак с умным, нестарым и довольно красивым мужчиной выигрышем "ста тысяч по лотерейному биле­ту", как выражался Александр Григорьевич. - Так-так,- довольно пробурчал Александр Григо­рьевич, положив трубку.- Прекрасно. - Прошу потише,- ровным голосом напомнила Александра Иннокентьевна. К телефонным разговорам она относилась снисходительно, но всему есть предел. - Извини, Шурочка.- Александр Григорьевич пони­мал причину столь сдержанного отношения к себе Алек­сандры Иннокентьевны и даже в какой-то степени ей сочувствовал. Пока он все еще виноват: оформление до­кументов задерживается. Он послушно положил труб­ку.- Чайку, что ли, попить? - маскируя просительную интонацию, сказал он, потирая озябшие руки. Александра Иннокентьевна промолчала. Она пишет. Пишет она всегда только за обеденным столом в центре комнаты, несмотря на письменный - у окна. Может быть, пиши она за письменным столом, комната не была бы так безнадежно до краев заполнена ее писаниной. - Холодновато у нас все-таки, ты не находишь, Шу­рочка?- Александр Григорьевич не теряет надежду за­вести разговор. "•••Надо теплее одеваться,- не отрываясь от бумаг, замечает Александра Иннокентьевна.- Видишь, я в пледе. Накинь пальто. Но Александр Григорьевич не хотел накидывать пальто. Он хочет чаю. Ему сегодня исполнилось семьдесят лет, чем Александра Иннокентьевна напрочь забыла, а напомнить он ей не решается; он плохо видит, позади все невзгоды; ему не нужны роскошь и комфорт - он хочет чаю и чтобы было тепло. - Доклад, Шурочка? - Не мешай мне,- рассеянно отвечает Александра Иннокентьевна.- Займись чем-нибудь полезным. - Пойду чаек поставлю,- вздыхает Александр Гри­горьевич. Идти на кухню ему не хочется: на кухне может ока­заться Глафира Николаевна. Глафира Николаевна в свя­зи с многолетней болезнью сына всегда настороженно относилась к Александру Григорьевичу, а тем более се-годня, после того как Алик окончательно, по всей види­мости, сошел с ума. Наверняка Глафира Николаевна и этот прискорбный факт увяжет с проживанием в квар­тире Александра Григорьевича. Но может быть, даст бог, Глафира еще на работе. Александр Григорьевич взял чайник и осторожно, щупая свободной рукой стену, по­брел по полутемному коридору. На кухне Кирилл Афанасьевич в сотый раз рассказы­вал Доре и жене Тоне, как Алик начинал сходить с ума и как сегодня - сошел. Значит, Глафиры нет, решил Александр Григорьевич. Он поставил чайник на огонь, решил подождать, пока он закипит. - Глафира Николаевна на работе? - на всякий слу­чай поинтересовался он. - В больнице она,- успокоила его Дора. - ...Я шкафик выпиливаю, ага,- вспомнил Кирилл,- смена у меня в ночь, петушка на дверке кончаю... - Какой еще петушок? - мрачно, как всегда, спро­сил старичок Михаил Данилович, зашедший на кухню ополоснуть заварочный чайник. - Вы в раковину-то напрасно, Михал Данилович, опивки-то. В унитаз надо,-одернул а соседа Тоня.- И кстати сказать, там опять после вас мокро было. Ак­куратней надо. Вон после Александра Григорьевича всегда сухо, ничего не скажешь, а ведь он и возрастом старше вас, и глазами. - Мордой об мостовую!..- пробурчал Михаил Да­нилович привычную, не обидную для соседей свою при­сказку, но чай из раковины выскреб и понес в туалет. - Вспоминай, Кирюша,- ласково сказала Тоня му­жу и напомнила: - Шкафик выпиливаешь... - Ага, шкафик выпиливаю, петушка на дверке кон­чаю. Вдруг говорят... Думаю, может, Коська пришел де­нег у Глафиры просить на похмелку. Лобзик отложил, слушаю: не похоже. Я в комнату к Ожогиным стучусь, заглянул. Алик. Один сидит. Сам с собой разговаривает и руками вот так делает. - Чего говорил-то хоть? - поинтересовалась Дора. Кирилл напрягся, но не вспомнил. На кухню, опустив глаза, вошла Глафира. Она кив­нула, стараясь, чтобы в поле действия кивка не попал Александр Григорьевич. Александр Григорьевич засуе­тился, не зная, как поступить: с Глафириных глаз бы до­лой, да чайник вот-вот закипит... - Чего вы чухаетесь, Александр Григорьевич? - пришла на помощь старику Дора.- Как вскипит, Маня принесет. - Вот-вот,- забормотал Александр Григорьевич, бо­ком выбираясь в коридор. - Как сынок-то, Николавна? - спросила Дора. - Как-как. Сядь да покак. Тут любой тронется,- она обернулась в сторону удаляющегося Александра Гри­горьевича.- Узбеком задразнили... Насчет "узбека" Александр Григорьевич ни при чем. Это уже относится к Ольге Алексан