Оцените этот текст:


----------------------------------------------------------------------------
     Юрий  Поляков  --  автор  широко  известных  произведений  "Сто дней до
приказа", "ЧП районного масштаба", "Апофегей", "Козленок в молоке".
     "Небо падших" -- новая повесть писателя.  Она  недавно  закончена,  еще
нигде  не  публиковалась,  но  о  ней  уже  заговорили.  На  вопросы  нашего
корреспондента отвечает автор.
     -- Юрий Михайлович, а почему вдруг о  "новых  русских"?  Вроде  не  ваш
материал...
     --  Все,  что  происходит  сегодня  в  России, -- мой материал. О новом
классе, возникшем за последние годы,  написано  много.  Но  это  в  основном
крутые  детективы,  где есть энергичные персонажи, но почти нет живых людей.
Мне же интересна прежде всего  не  внешняя  атрибутика  --  дорогой  костюм,
длинноногая  секретарша,  роскошный джип, -- а то, что внутри, в душе у тех,
кого принято называть "новыми русскими". Что внутри у человека,  который  за
несколько   лет   из  нищего  младшего  научного  сотрудника  превратился  в
миллиардера? Что внутри у неглупого человека,  ведущего  свой  бизнес  между
Сциллой  недоношенного  постсоветского  закона и Харибдой крутой уголовщины?
Что внутри у человека, который на свои деньги может купить гарем, но  любви,
как  это  ни  банально,  купить  все равно не может? Я считаю, хватит "новым
русским" быть героями  развлекательного  чтива.  Они  достаточно  интересное
явление для серьезной литературы.
     -- А как определить жанр вашей новой повести?
     -- Сложно. Скорее всего это история любви с элементами детектива и поли
тической  сатиры.  Вещь  во многом документальная, и кое-кто из сильных мира
сего себя в ней узнает...
     -- Не боитесь?
     -- Властей бояться -- в литературу не ходить. А тем, кого  заинтересует
фраг  мент,  эксклюзивно  публикуемый "Собеседникам", сообщаю, что полностью
повесть выйдет в свет в  издательстве  "ОЛМАПРЕСС",  недавно  выпустившем  и
собрание моих сочинений в трех томах.
----------------------------------------------------------------------------



     Должен  предупредить,  что  я  записал  его  историю  почти  тотчас  по
прослушании ее, и, следовательно, не должно быть места сомнениям в  точности
и  верности  моего  рассказа.  Заявляю,  что верность простирается вплоть до
передачи размышлений и чувств,  которые  юный  авантюрист  выражал  с  самым
отменным изяществом...

     Аббат Прево. "История кавалера деГрие и МанонЛеско"





     1. МОСКОВСКИЙ BОKЗAЛ

     Боязнь  опоздать на поезд -- верный признак того, что молодость позади.
Было время и я, вскинув на плечо здоровенный чемодан, в  спринтерском  рывке
мчался,  догоняя  габаритные огни последнего вагона. И догонял, оуквально за
миг до того, как обрывапась платформа, а лоснящиеся сталь ные рельсы,  точно
змеи, расползались в разные стороны. Я всегда опаздывал и ни разу не опоздал
по-настоящему. Мне даже нравилось, пришпоривая беспечальную застойную жизнь,
создавать  себе  трудности  и  успешно  их преодолевать. И вдруг однажды мне
разонравипось опаздывать, опостылело с замиранием сердца следить за  дробным
бегом  секундной  стрелки  и  скрежетать  зубами, когда флегматичный таксист
законопослушно тормозит на красный сает. Я стал приезжать на вокзал  заранее
и  к  моменту  отхода  поезда  уже  сидел  в теплых тапочках на своем месте,
терпеливо дожидаясь отправления.
     В тот вечер я уезжал из Питера на "Красной стреле"  после  унизительных
переговоров  с  "СПБ-фильмом".  Мой  сценарий  о матери-одиночке, которая --
чтобы прокормить детей -- стала  киплершей,  был  отвергнут  окончательно  и
бесповоротно.  Мне  объявили,  что  в сценарии соплей гораздо больше, нежели
крови, а следовательно, фильм не будет иметь  кассового  успеха.  Я  спорил,
доказывал, что именно обилие соплей, а не крови обеспечивает полные сборы. Я
просил   особенное   внимание   обратить   на   центральный   эпизод,  когда
мать-одиночка между двумя заказными убийствами  забегает  домой  --  кормить
грудью  младенца. Я счи тал этот эпизод шедевром, достойным Люка Бессона. Но
продюсер, молодой, ко ротко остриженный балбес, так  не  считал.  Он  совсем
недавно  пришел  в  кино из водочного бизнеса, был неумолим и даже собирался
взыскать с меня давно проеденный аванс, если я в  течение  двух  месяцев  не
сочиню  для  студии  сценарий  забойной  эротической  комедии.  Продюсер, по
слухам, сожительствовал с известной  питерской  стриптизершей,  воображающей
себя  еще  и актрисой. Мне не оставалось ничего другого, как согласиться. Он
обрадовался так, словно я только  что  продал  ему  свою  бессмертную  душу,
простил  проеденный аванс и распорядился за счет студии отправить меня домой
в спальном вагоне.
     На Московский вокзал я приехал за полчаса до отправления  и  бродил  по
ппатформе  в  ожидании, пока подадут состав. Я думал о том, где взять деньги
на ремонт старенькой "шестерки", которую разбила моя жена,  отправившись  за
покупками  на оптовый рынок. Надо было также платить за дочь, поступившую на
курсы визажистов. Холодный мартовский ветер продувал  насквозь  мой  финский
плащ,  купленный  десять  лет  назад  на закрытой распродаже, устроенной спе
циально для  делегатов  съезда  советских  писателей.  А  ведь  я,  мысленно
распределяя  деньги  за  сценарий о кормящей киплерше, собирался купить себе
длинное кожаное пальто с меховой подстежкой. Купил.
     Подали состав. Проводница глянула в мой билет и, буркнув: "Первое купе,
второе место... ", спрятала его в  специальный  раскладывающийся  планшет  с
карманчиками. В теплый вагон я вошел первым., Узкий проход устилала ковровая
дорожка, " а со стены свисали вечнозеленые пластмягговые растения. Диванчики
в   двухместном   купе  были  аккуратно  заправлены  накрахмаленным  бельем,
испускавшим  едкий  запах  искусственной  свежести.  В   изголовьях,   точно
наполеоновские  треуголки, стояли подушки. Я переоделся в спортивный костюм,
меховые  тапочки,  а  стоптанные  башмаки  вместе  с  дорожной   сумкой   из
потрескавшегося  дерматина затолкал подальше под сиденье, И стал смот реть в
окно, для развлечения пытаясь угадать своего будущего соседа по купе.
     Был даже момент, когда я вознадеялся провести эту дорожную ночь с  юиой
длинноногой особой. Пьяно покачиваясь, она долго рылась в сумочке. Я подумал
о  том,  что эротическую комедию можно начать с того, как в купе к скромному
отцу  семейства  входит  рыжеволосая  красотка.  Наконец  она  нашла  билет,
недоуменно помотала головой и повлеклась дальше вдоль состава.
     Без одной минуты двенадцать грянул гимн- поезд дернулся и пополз. Когда
я уже решил, что остался в одиночестве, дверь купе резко отъехала в сторону:
на пороге стоял лысоватый мужчина боксерской на ружности. Несмотря на зрелый
возраст,  одет  он  был  вполне по-молодежному: синие джинсы, черная кожаная
куртка и спортивные туфли. Боксер внимательно осмотрел купе, ощупал взглядом
меня и спросил:
     -- Это ваше место?
     -- Исключительно! -- ответил я с достоинством.
     Он легко  закинул  в  багажную  нишу  огромный  чемодан  на  колесиках,
поставил  на  свободный  диванчик  саквояж  из натуральной рыжей кожи, потом
отступил в коридор и позвал:
     -- Пап Николаевич! Здесь...
     В проеме  появился  невысокий  молодой  человек  в  распахнутом  черном
кашемировом  пальто.  "Павел Николаевич! -- сердито подумал я. -- Меня в его
возрасте никому и в голову не приходило величать по имениотчеству... "
     -- Здравствуйте, -- сказал он весело и звонко, -- вам придется  перейти
в другое купе!
     Скажу  честно,  я человек совершенно неконфликтный, даже уступчивый, но
одного просто не переношу -- когда мне приказывают. Жена моя, кстати,  давно
уже  это  усвоила  и  никогда не говорит: "Сходи в магазин! " Нет, она, даже
если я просто лежу  на  диване,  говорит:  "Милый,  хочу  тебя  попросить...
Конечно,  если у тебя нет других дел! " В следующий миг, отложив все дела, я
уже мчусь в булочную с сумкой в руке.
     -- Толик, помоги, пожалуйста, господину перенести вещи! -- не дожидаясь
моего ответа, приказал Павел Николаевич боксеру. И только тут до меня дошло,
что Топик -- телохранитель. Мне стало не по себе. Ко нечно, умом я  понимал,
что  нужно  обратить  все  в  шутку и перейти в другое купе -- ведь подобные
обмены местами дело в поезде обычное.  Но  в  душе  уже  набухало  злое,  не
подчиняющееся   разуму  упрямство.  Если  бы  он  не  произнес  это  мерзкое
словосочетание "вам придется", мне, разумеется, пришлось бы согласиться -- и
в таком случае повесть, которую  вы  сейчас  читаете,  никогда  не  была  бы
написана.
     -- Товарищ, кажется, не слышит! -- выска зался Толик.
     Я   молчал,  упершись  взглядом  в  пол.  Узкие  черные  ботинки  моего
внезапного утеснителя были такими чистыми, точно носил их ангел, никогда  не
ступавший  на  грешную землю. (Кстати, у мальчишки-продюсера, отвергшего мой
сценарий, были такие же доро гие, узкие, без единого пятнышка ботинки. )
     -- Где ваши вещи? Давайте пособлю! -- предложил телохранитель.
     -- Я на  своем  месте  и  никуда  не  пойду!  --  ответил  я  несколько
истерично, но доста точно твердо.
     -- Не понял? -- удивился Павел Николаевич.
     -- А что тут непонятного? -- крикнул я и посмотрел на обидчика в упор.
     Лицом  он  походил  на  студента-отличника из фильма семидесятых годов:
румяное круглое лицо, вздернутый нос и большие очки. Но в  зачесанных  назад
волнистых   темных  волосах  отчетливо  проглядывалась  проседь,  совершенно
неуместная в его  розовощеком  возрасте.  Повторяю  еще  раз:  вам  придется
перейтив  другое  купе!  Толик,  помоги  господину! Я обратил внимание, что,
сердясь, Павел Николаевич сжимает свои  и  без  того  тонкиегубы  в  строгую
бескровную ниточку.
     -- Почему? Вы не желаете со мной ехать! Вы меня ооитесь? -- спросил я с
иронией и пожалел об этом.
     Глаза   у   студента-отличника   оказались   совершенно   свинцовые,  а
взглядравнодушно-безжалостный.
     -- Я никого не боюсь. Топик, не сочти затруд -- сходи за проводницей!
     Телохранитель ушел, а  Павел  Николаевич  снял  и  бросил  на  диванчик
пальто,  потом  дорогой  пиджак  с  таллическими  пуговицами, затем развязал
галстук и остался в тонких черных брюках и белоснежной сорочке, обтягивающей
наметившийся животик. "Он и рубашки-то, наверное, в стирку не отдает, просто
вечером  выбрасывает  старую,  а  утром  надевает  новую,  как  женщина   --
одноразовые трусики! " -- с обидой подумал я.
     --  Вы напрасно уперлись, -- с укором проговорил Павел Николаевич, снял
очки и -- лицо его стало совершенно детским.
     -- Вам все равно придется перейти в  другое  купе...  Я  с  незнакомыми
людьми не езжу.
     -- Тогда купите себе самолет и летайте сознакомыми!
     --  Самолет  у  меня  есть.  Но  сегодня  я  вынужден ехать поездом, --
совершенно серьезно объяснил он.
     Явилась проводница. Было видно, что за вмешательство ей  уже  заплачено
или, во всяком случае, обещано -- и немало.
     -- Гражданин, перейдите, пожалуйста, в другое купе! -- потребовала она.
     -- Почему?
     -- Потому что молодой человек хочет ехать со своим другом!
     -- Не перейду!
     -- Хотите, чтобы вас перенесли? -- вяло удивился Павел Николаевич.
     --  Если вы до меня дотронетесь -- у вас будут большие неприятности! --
предупредил я.
     -- Да он пьяный! -- показывая на меня пальцем, крикнула проводница.  --
Предъявите документ! Я сейчас наряд вызову!
     --  Наряд?  Очень  хорошо!  --  Я достал из кармана и помахал в воздухе
корочками с надписью "Пресса". Это было  удостоверение  одной  популярной  и
очень  скандальной  молодежной  газеты,  где  я вел рубрику "Архивная мышь".
Вообще-то  удостоверение   мне,   как   договорнику,   не   полагалось,   но
ответственный  секретарь,  мой давний приятель, выписал корочки, чтобы я мог
посещать их очень дешевую редакционную стоповую.
     Проводница растерялась: деньги деньгами, а с прессой лучше все-таки  не
связываться.  Она  пообещала  договориться  с  пассажирами из другого купе и
ушла.
     -- Не люблю журналюг! -- весело сообщил Павел Николаевич. --  Продажные
вы все людишки!
     -- А вы покупали?
     -- Неоднократно.
     -- Ну, меня вы пока еще не купили! И потом, я не журналист, а писатель.
     -- Писатель? Ну, это еще дешевле. Как ваша фамилия?
     -- Скабичевский...
     -- Странно. Мне показалось, что вы -- Панаев...
     Некоторое  время  мы  молча сидели друг против друга. Телохранитель тем
временем аккуратно повесил на плечики одежду своего шефа и стоял в дверях  с
каменным лицом, ожидая дальнейших указаний.
     --  Хорошо,  --  вдруг  прервал молчание Павел Николаевич. -- Я даю вам
пятьсот баксов -- и вы переходите в другое купе. Договорились?
     Он махнул рукой -- Топик раскрыл доро жныи саквояж, вынул оттуда черную
визитку и протянул хозяину. Тот достал толстую, перетянутую резинкой зеленую
пачку и от считал пять стодолларовых бумажек.
     -- Нет, -- ответил я, отводя глаза от  денег.  Павел  Николаевич  молча
добавил еще столько же:
     -- Возьмите, вам же хочется. Смелее! В первый раз всегда страшно. -- Он
улыбнул ся, и на его круглых щеках обозначились трогательные ямочки.
     Мне  и  в  самом  деле очень хотелось. Это была как раз та сумма, какую
запросили с меня на автосервисе за полное восстановление "шестерки".
     -- Уберите деньги! -- потребовал я.
     -- Ладно, отдаю все! -- Он бросил на столик пачку и ребячливо подмигнул
телохранителю.
     -- Зачем вы валяете дурака? Вы же все равно  мне  всех  этих  денег  не
отдадите!
     -- Отдам!
     -- Не отдадите!
     --  Конечно,  не  отдам. Он надел очки и снова стал взрослым. Ямочки на
щеках исчезли, как и не было.
     -- Зачем же вы тогда издеваетесь?
     -- Я вас искушал. И вы мне понравились. Давайте  лучше  выпьем!  Толик,
будь   другом,  накрой  поляну.  Мы  тут  с  господином  писателем  о  жизни
побеседуем. Телохранитель вынул из саквояжа две бутылки красного вина.
     -- Бургундское. "Кортон гран крю фэвле"88-го  года!  --  сообщил  Павел
Николаевич.
     --  Очень  милое  вино.  Вообще-то я больше люблю бордо, например "Шато
Тальбо" 89- го... Но оно капризное: откроешь, и нужно почти час ждать,  пока
резкость  уйдет.  Бургундское  в  дороге  предпочтительнее. Или у вас другое
мнение?
     -- А сколько оно стоит? -- осторожно спросил я.
     -- Эх, вы! Это про женщину сначала спрашивают:  "Сколько  стоит?  ",  а
потом  пробуют.  С  вином  же  все  наоборот,  сначала  пробуют, а потом уже
спрашивают: "Сколько стоит? " Толик между тем вынул закуску: бутербро  ды  с
икрой  и  рыбой,  уложенные  в  пластмассовую  корооочку. В другой коробочке
оказалась клубника. Потом он взял со столика и посмотрел  на  свет  стаканы,
поморщился и унес их.
     --   К  сожалению,  бургундских  рюмок  здесь  нет.  Придется  пить  из
общепитовских. Уж извините! -- с издевательской грустью молвил мой попутчик.
     -- Переживу как-нибудь, -- ответил я.  Топик  воротился  с  другими  --
чистыми -- стаканами. Сопровождала его радостная проводница:
     -- Я договорилась в третьем купе!
     -- Спасибо, голубушка, за хлопоты, -- кивнул Павел Николаевич, -- но мы
уже подружились...
     Телохранитель  тем временем достал из кармана складной нож со штопором,
откупорил бутылку и уверенным официантским жестом, несмотря  на  покачивание
вагона, разлил рубиновое вино по стаканам.
     --  Спасибо,  иди  спать!  --  сказал  Павел  Николаевич и, глядя вслед
уходящему, доба вил: -- Отличный мужик. Горбачева  охранял.  Теперь  вот  со
мной.  Уже  пять пет. Стреляет как бог! А удар!.. И вообще он человек, можно
сказать, исторический...
     -- А вы не боитесь, что он когда-нибудь  в  вас  выстрелит?  --  ехидно
спросил я.
     --  Нет,  не  боюсь.  Если  он даже Горби не пристрелил, то мне бояться
нечего. Эти люди стреляют или во врага, или в себя. Странный народ.  Кстати,
давайте  выпьем  за русский народ! Знаете, когда все это нача лось, я думал,
через год, максимум через два нас всех на вилы поднимут.  Ничего  подобного.
Наоборот, сын трудового народа Топик меня и охраняет. За народ!
     -- Нет, за это я пить не буду.
     -- Вы со всеми такой вредный или только со мной?
     -- Нет, не со всеми. Но если бы народом был я...
     --  Я  бы  давно  уже  был на вилах! -- засмеял ся Павел Николаевич. --
Какой вы злой! Вы, наверное, просто бедный?  Но  за  ненависть  мы  пить  не
будем.  Выпьем за любовь! Вы допускаете, что такой мерзавец и мироед, как я,
способен испытывать это чувство?
     -- Отчего ж не допустить! Самых трогательных романтиков  я  встречал  в
зоне, когда писал очерк к двухсотлетию Владимирского централа.
     --  Романтика?  При  чем  тут романтика? Любовь добывается из такого же
дерьма и гря зи, что и деньги. Ее так же, как деньги, легко потерять. Может,
когда-нибудь люди будут на кредитных карточках копить не баксы, а любовь,
     -- Ого! Вы не пробовали сочинять? -- довольно ядовито спросил я.
     -- Пробовал. Даже литературную студию при МАТИ посещал. Стихи  писал...
концептуальные. Прочитать?
     -- Потом. А сейчас больше не сочиняете?
     --  Нет. Знаете, бизнесом, творчеством и любовью у человека ведает одна
и та же часть мозга,  поэтому  среди  хороших  поэтов  не  бы  вает  хороших
бизнесменов. И наоборот. Кстати, влюбленный бизнесмен тоже не жилец... Вы-то
бизнесом пробовали заниматься?
     -- Никогда.
     --  И  не  пытайтесь! Я знал одного сценариста. Он с нефтью связался да
еще влопался в кинозвезду... Страшная история -- нашли с чеченским  кинжалом
в сердце.
     -- Я, кажется, читал об этом в газетах...
     --  В  газетах?  --  Он  посмотрел на меня с упреком. -- Вы читали, а я
хоронил... Давайте все-таки выпьем! Вино, как и следовало ожидать, оказалось
замечательным.  Некоторое  время  мы  сидели  молча.   Я   отогнул   краешек
накрахмаленной  занавески:  мелькающие  столбы  отмеривали  проносящуюся  за
окнами ночь.
     -- Знаете, иногда хочется  все  бросить,  спрятаться  в  деревне  и  по
вечерам, слушая сверчка, написать книгу...
     -- мечтательно произнес Павел Николаевич.
     -- О чем?
     -- О дерьме.
     -- Из которого все добывается?
     -- Да. У меня очень много сюжетов. Хотите я подарю вам один? Настоящий!
Не из газет.
     -- Спасибо, но у меня своих сюжетов достаточно.
     -- Ленивы и нелюбопытны... А потом еще на читателя жалуетесь.
     --  Я  не  жалуюсь...  Читатель  всегда  прав.  Критики -- другое дело.
Учитывая тематику вашей будущей  книги,  я  тоже  могу  вам  дать  несколько
сюжетов о критиках...
     --  Да  ладно  уж, ничего я никогда не напишу. Мне бумагу марать так же
опасно, как сценаристу торговать нефтью... Слушайте, а  вы  когда-нибудь  на
заказ писали?
     --  Конечно. Двум маршалам мемуары сочинил. При советской власти за это
неплохо платили. Не то что сейчас...
     -- Отлично. -- Павел Николаевич от возбуждения взъерошил рукой  волосы,
и  сединок  у  него  оказалось даже больше, чем показалось мне вначале. -- Я
заказываю!
     -- Что вы заказываете? Меня?
     -- Не надо так шутить. Это не смешно. Вы  прекрасно  понимаете,  что  я
хочу  заказать.  Но  я  не знаю, что может выйти из моего сюжета -- рассказ,
повесть, роман... О гонораре не беспокойтесь. Я не жадный.
     -- Погодите, может быть, мне ваш сюжет еще и не понравится...
     -- Опять привередничаете!
     -- Но ведь и вы заключаете не каждую сделку из тех, что вам предлагают,
-- возразил я.
     -- Ленивы, но изворотливы. Давайте лучше выпьем!
     -- За что?
     -- Теперь ваш тост.
     -- Тогда -- за ту часть мозга, которая не может одновременно заниматься
бизнесом и творчеством!
     -- И любовью! -- добавил Павел Николаевич.
     -- А ваш сюжет про любовь?
     -- Конечно! А про что же еще?! -- Он засмеялся, и на  его  щеках  снова
возникли ямочки.
     --  Ну,  не  знаю.  --  Я  невольно  улыбнулся  в  ответ. -- Может, про
первичное накопление!

     2. ГАВРОШ КАПИТАЛИЗМА

     -- Об этом тоже можно целую книгу написать! Эпопею о гаврошах  русского
капитализма...  О  тех,  кто  был  ничем,  а  стал всем! -- Павел Николаевич
полуприлег на диван, явно приготавливаясь к обстоятельному рассказу.
     -- Вы знаете, мне долгое время казалось, что  я  просто  играю  главную
роль в мыльной опере про богатых, которые плачут, смеются, жрут, трахаются и
занимаются   прочей  жизненно  важной  чепухой.  Мне  казалось,  вот  сейчас
закончится очередная сцена, вырубятся юпитеры -- и костюмер заберет  у  меня
тыся  чедолларовый  смокинг, а бутафор отгонит в студийный гараж мой джип. Я
переоденусь в потертые джинсы, свитерок и курточку из  дубеющего  на  морозе
кожзаменителя,   сяду  в  синий  троллейбус,  подберу  с  затоптанного  пола
более-менее свежий билетик (чтобы в случае чего отовраться от контролера)  и
поеду  в  институтскую общагу. Там какая-нибудь старшекурсница, уже успевшая
сходить замуж, родить, развестись  и  отправить  ребенка  к  маме  в  родной
Гадюкинск,  нальет  мне  водчонки,  накормит  яичницей  с  крупно порезанной
колбасой, а затем, если соседки ушли, мы поскрипим немного на узкой казенной
кровати. И она, пока я терпеливо гоняюсь за  оргазмом  по  закоулкам  своего
тела, будет страстно шептать мне в ухо:
     -- Только не в меня! Только не в меня!!
     Женщины моей юности делились на вменяемых и невменяемых.
     А  вечером,  натолкав в сумку учебники и конспекты, я побегу на Ходынку
-- сторожить авиационный музей под открытым небом.
     "А  что  там  сторожить?  "  --  спросите  вы.  Понятное  дело,  первый
сверхзвуковой  истребитель  на  себе не утащишь и даже отвинчивать нечего --
все, что можно, уже открутили. Главная задача --  не  допустить  превращения
вертолетных  кабин в сортиры, по- тому что стремление нагадить в любом плохо
освещенном замкнутом пространстве -- видовая особенность человека разумного.
     За это мне полагалось сорок рублей в месяц. А еще  в  нехолодное  время
года  за  пятерку  можно  было в большой грузовой вертолет пустить бездомную
парочку -- покувыркаться на  брезенте,  постеленном  поверхвороха  пахнущего
бензином  московскогосена. Плюс повышенная стипендия. Я былотличником. Почти
отличником. Если сложить все вместе, то выходило  совсем  неплохо.  А  иначе
иногороднему студенту вМоскве не прожить.
     Собственно,  с  этого  большого  грузовоговертолета, оборудованного под
шалаш любви, и начался мой бизнес.  А  поскольку  большинство  отечественных
самцов,  как  и  первые  лимузины,  могут  работать  только  наспирте,  мы с
напарником стали  запасатьсяводкой  и  продавать  ее  посетителям  с  ночной
надбавкой.  Депо  процветало:  мы благоустроили еще пару вертолетов и ИЛ-14,
аводку на поддельные талоны закупали ящиками. Охраняли нас от  неприятностей
-- разумеется,  не бесплатно -- милиционеры изсоседнего отделения. Начальник
музея,  отставной  авиационный  генерал,  брал  с  нас  на  туральный  налог
девочками и помалкивал...
     Замечательное, романтическое время, когда разбогатеть можно было так же
неожиданно и легко, как подцепить триппер...
     Не  улыбайтесь!  Я  знал  людей,  которые  становились  миллионерами за
несколько месяцев, а в конце года уже беседовали  о  вечности  с  могильными
червями.  Главное  -- уметь урвать свою сосиску у рассеянного ивечно пьяного
Дяди Вани... Если Америка -- это Дядюшка Сэм, то Россия -- Дядя Ваня...
     Но украсть -- только начало, надо еще уметь поделиться.  Так  делиться,
чтобы  самый  большой  кусок  сосиски доставался все-таки тебе! Мой напарник
делиться не умел-- и его давно уже нет в живых.
     -- Заказали?
     -- Нет, я тут ни при  чем...  Я  вообще  противнасилия!  Не  верите?  В
общем-то  правильноделаете...  Бизнес -производство грязное и вредное. Но не
все так просто. Когда этоначалось, урвали прежде всего крутые и матерые... И
мы. совсем еще  зеленые...  Люди  вроде  вас,  господин  писатель,  привыкли
просчитывать  каждый  свой  шаг  и чих поэтомуони опоздали. Представьте себе
большойсклад, набитый  добром,  --  в  него  заложенабомба.  Первыми,  ещедо
взрыва,  приезжают  на  склад  и  хапают  те,  кто  эту бомбу заложил. Потом
хре-е-хре-енак -- и добро валяется  под  ногами.  Вы  будете  ходить  вокруг
даоколо,  будете  бояться милиции, КГБ, общественного мнения, суда истории и
так далее. А пацаны примчатся на скейтбордах и всерасхватают...  Ну  что  вы
так  смотрите  на  меня? Вам ведь не социализма жалко, вы простозлитесь, что
именно вам  ничего  не  досталось.  Но  это  История  так  распорядилась,  а
злитьсяна Историю лучше всего в психушке под наблюдением врачей.
     -- Это,  значит,  История вынудила вас устроить в вертолете бордель? --
полюбопытствовал я, глядя в глаза Павлу Николаевичу.
     -- Она, она,  собака...  При  социализме  наобщегосударственном  уровне
ставился  эксперимент по одомашниванию секса, а онвсе равно в пес глядел. На
этом я и срубилсвои первые  деньги.  Но  бордельный  бизнесменя  никогда  не
привлекал.
     Я  начал  с того, что за сравнительно небольшие взятки ина сравнительно
законных основаниях арендовал вышку для прыжков с  парашютом  пососедству  с
авиамузеем.  Онатогда  никому  не была нужна. Ошалевший народ, вдруг потеряв
все, что  нажито  непосильным  трудом,  прыгал  сбалконов  вниз  головой.  А
тутвышка!  Просто  никому  в голову не приходило, что в Москве найдется куча
людей сденьгами, которые, обожравшись  в  кабаке,  натрахавшись  в  сауне  и
заскучав,  захотят  прыгнуть  или  хотя бы поблевать с этой самой вышки. Мне
этопришло в голову, и я организовал кооператив "Земля и небо". Не  догадайся
я  --  догадался  бы кто-нибудь другой. Не подбери я -подобрал бы кто-нибудь
другой. Бизнес, как и настоящая  любовь,  захватывает  целиком.  Я  ушел  из
авиационно-технологического института с четвертого курса. Особенно радовался
этому преподаватель кафедры научного коммунизма Плешанов, с которым я всегда
спорил  на  лекциях,  а  однажды  даже  сказал,  что  марксизм -- этопопытка
осмыслить жизнь не с помощью мозговых извилин, а с помощью прямойкишки! Меня
чуть не исключили из комсомола. Великая была организация!  Поскребинынешнего
российского  миллиардера  --  на  йдешь  или комсомольского функционера, или
активиста.  Моя  парашютная  вышка  былафилиалом  спортивномассового  отдела
райкома  комсомола,  а  первым  чиновником,  получившим  от  меня  взятку  в
конвертике, был секретарь райкома Серега Таратута. Вторую взятку, но уже  не
в  конверте, а в пейсе, я дал его тестю -- начальнику управления гражданской
авиации. Так появился "Аэрофонд".
     Я, кстати, потом решил  все-таки  закончить  институт.  Знаете,  здакий
рудимент  советскоговоспитания:  без  диплома чувствуешь себя, какпорядочная
женщина, отправившаяся в театрбез трусиков  под  юбкой.  Сначала  я  пытался
учиться  честно:  каждому  экзаменатору  вручал конверт с баксами, а они мне
зачетку с"пятеркой". Потом мы под ручку выходилииз  институтской  проходной.
Любимый  профессор  шел  на  автобус,  а  передо мной шофер предупредительно
распахивал дверцу джипа. Жаль, что Плешанова я в институте уже незастал.  Он
к  тому  времени опубликовал нашумевшую статью "Крылья ГУЛАГа" и сталбольшим
человеком у демократов. Но игра в образцового экстерна мне, впрочем,  быстро
надоела, да и времени не хватало. Кончилось тем, что я проппатил
     о   ооборудование   новой   институтской   лаборатории,   выдал   всему
профессорско-преподавательскому составу премии к  Новому  году,  спонсировал
ремонт личной дачи проректора понауке -- и получил диплом. Дешевле,
     к кконечно, купить подделку, но я еще в ту поруверил, что однажды стану
президентом  этойстраны.  Мы  все  в это верили... Нам тогдасказали: "Парни,
можно все1" Обманули, как всегда. Казалось, главное в жизни -- это больше  и
выше!  Оказалось,  главное  --  это  просто  в  очередной  раз  отбиться  от
прокуратуры и бандюков. Отбиться и уцелеть. Странное время! Вы знаете, зачем
я ездил вПитер? Давал показания. Как свидетель.  Покакак  свидетель.  Это  с
одной  стороны.  А сдругой -- я член-корреспондент Международной авиационной
академии. Что вы улыбаетесь?  Мой  "Аэрофонд"  --  одна  из  самых  заметных
времянок на руинах советской авиации. У меня деловые отношения с пятнадцатью
странами.  Возьмите  справочник  "Кто  есть кто в мировой авиации". Откройте
букву "Ш" и найдите фамилию"Шарманов" -- тогда вам станет все ясно...
     -- Вы, кажется, говорили, что ваш сюжетпро любовь, -- упрекнул я.
     -- А я вам о чем рассказываю! -- ПавелНиколаевич от обиды даже  вскочил
с  дивана.  --  Просто  иначе  вы  не  поймете,  откудавзялась на мою голову
Катерина...

     3. СМОТРИНЫ

... Мне постоянно приходилось мотаться заграницу -- переговоры, соглашения о намерениях, подписание контрактов.
Некотороевремя я всюду таскал с собой бывшего военного переводчика, преподававшего в моем
институте сразу три языка. Полиглот и горький пьяница, он надирался уже в полете. Обычно стюардесса, совершив к
нему попдюжины ходок с бутылкой виски, в конце концов не выдерживала и, махнув рукой, оставляла бутылку в его
полное распоряжение. Когда я орал на него, он оправдывался тем, что на трезвую голову с трудом понимаетдаже по-
русски, не говоря уже о прочих языках. Но не это было главной неприятностью -- взяв своюдозу, переводил он
великолепно. Дело в другом: бизнесмен на переговорах без эффектной помощницы всегда вызывает сочувствие,
переходящее в недоумение. Серьезныйконтракт без красивой секретарши подписатьпросто невозможно, как нельзя
его подписывать шариковой ручкой за десять центов.
     Поначалу  мои  партнеры  снисходительно   относились   к   переводчику,
вообразив,   будто   яголубой,  которому  вдобавок  еще  нравятсяпропитые  и
прокуренные отставные военные.
     Однажды один добродушный женственныйармянин, переехавший  из  России  в
Штаты  петпятнадцать назад еще мальчиком, долго наблюдал, как мой переводчик
закидывает всебя бокалы с вином, а потом вздохнул изаметил:
     -- Знаете, Павел, когда личная жизнь начинает плохо влиять  на  бизнес,
это очень худо!
     -- Что?
     -- У  меня  тоже есть друг. Он таксист. Я егоочень люблю, но никогда не
сделаю своимличным шофером!
     Вернувшись в Россию, я выгнал переводчика(он  теперь  политобозреватепь
на  телевидении)и,  посоветовавшись  со своим заместителемСерегой Таратутой,
дал объявление в газете:
     "Владельцу авиационной фирмы требуетсяпривлекательная помощница (до  30
лет),  умеющая  работать  на компьютере, безкомплексов, со знанием этикета и
двух  иностранных  языков  (английский  обязательно).  Высокая  зарплата   и
постоянные выезды зарубеж гарантируются".
     Боже  ты  мой, что тут началось! Больше сотни дам и девиц жаждали стать
моими помощницами. Откровенно говоря, я обалделот такой массовки, и пришлось
даже снятьна несколько дней для смотрин польскийкультурный центр. В  Варшаве
тогда  вообразили,  что на культурные связи с оккупантами тратиться не стоит
-- и сотрудники центра крутились как могли.
     Разочарования начались сразу же.  Из  явившихся  на  конкурс  мало  кто
владел  компьютером, разбирался в этикете и знал два языка, но зато все -- и
соплюшки, и вполне зрелые тети -- явились  одетыми  по  форме:  миниюбка  по
самые "не балуй", блузка, подчеркивающая наличие требуемого для такой работы
бюста,   и   ажурные   чулочки-завлекапочки.   Кто  только  не  приперся:  и
прожженныепутаны,   и   замученные   нищенской    зарплатойпреподавательницы
английского,  и  потрепанные гидши развалившегося "Интуриста". Быладаже одна
восьмиклассница, уверявшая, что подучить язык
     -- ей раз плюнуть, а все остальное она уже умеет на "пятерку". Но  ячту
Уголовный кодекс!
     Серега  Таратута,  насобачившийся еще вкомсомольские времена, организуя
конкурсы  красоты,  устроил  все  очень   грамотно.   Группа   соискательниц
поднималась  на  освещенную  сцену,  а  мы  с  ним, как жюри в КВН, сидели в
глубине зала за специальным стопиком с микрофоном.
     -- Вы знаете, как отбирают стюардесс в  бразильских  авиакомпаниях?  --
спрашивал Серега в микрофон.
     -- Как?
     -- А  вот  так.  Нужно положить руки на затылок, а локти свести вместе.
После этого нужно медленно подойти к стене.
     -- Зачем?
     -- Затем...  Если  ваши  локти  коснутся  стеныраньше,  чем  ваш  бюст,
стюардессой в Бразилии вам не быть!
     -- Но мы же не в Бразилии'
     -- Вот  именно!  Что такое Бразилия? Страна"третьего мира". А Россия --
великая  держава.  К  тому  же  "Аэрофонд"  предполагает  открыть  филиал  в
Буэнос-Айресе!   --   вдохновенно  врал  Таратута.  После  такого  заявления
несколько недостаточно бюстастых  соискательниц,  понурясь,  сами  сошли  со
сцены    и    удалились.    Оставшиеся    заполняли    специальные   анкеты.
Самыхстрашненьких мы отправляли домой, объясняя,  что  не  удовлетворены  их
анкетнымиданными.  Нельзя же девушке прямо сказать, что с такими, к примеру,
зубами и прыщми надо бежать к протезисту и  дерматологу,  а  не  на  конкурс
секретарш.
     Потом  Серега,  окончивший  в  свое  время  спецшколу,  а  также  иняз,
разговаривал с девушками по-английски.  Двухтрех  вопросов  и  ответов  было
достаточно,  чтобы  убедиться:  выучить  язык за месяц даже при помощи Ипоны
Давыдовой невозможно. Потом соискательницы набирали  текст  делового  письма
накомпьютере.  Делавшие  ошибку  в  слове  "презентация" тут же отправлялись
домой, хотядля некоторых, подходящих под стандартыбразильских  авиакомпаний,
мы делали временное исключение. Наконец оставшиеся девушки варили и подавали
нам кофе.
     К концу дня определялись финапистки. Им-тои предлагалось проследовать в
сауну  для  демонстрации  того,  как они умеют организовывать мужской досуг.
Иные, бледнея от возмущения, отказывались сразу же. Что ж, я уважаю  женщин,
полагающих, что путь к сердцу шефа лежит исключительно через мозг, но в моем
офисе  таким особам делать нечего. Большинство заранее знало, что их ждет, и
соглашалось. Секретарша не только интимный соратник шефа,  она  должна  быть
готовав  любую  минуту превратиться в сексуальныйподарок нужному человеку. А
среди нужныхлюдей встречаются такие ублюдки.  Для  проверки  всеотзывчивости
девушек я пригласил кое-кого из своих друзей и партнеров.
     Первым,   разумеется,   примчался   Гена   Аристов   --  Герой  России,
летчик-космонавт, же-лезный и  бесстрашный  мужик,  боящийся  вжизни  только
одного  --  своей  жены Галины Дорофеевны. Появившись, он сразу же поп росил
Топика проверить, нетпи за ним хвоста.
     -- ... и рогов, -- остроумно добавил я.
     -- Смешно сказал, -- грустно кивнул Гена ипосмотрел на часы. -- В  семь
я должен бытьдома. Ну давай, показывай, где тут твой траходром?
     В   результате   многократного   тестирования   ипоследующего   бурного
обсуждения за четыре дня удалось отобрать шестерых девушек.  Кто-то  из  них
прилично  владел  английским, ноне более, кто-то знал основы этикета, кто-то
окончил компьютерные курсы, но все шестеро хорошо заваривали кофе,  касались
стеныгрудью раньше, чем локтями, а главное -- относились к своему телу как к
общественному   достоянию,   проявляя   при   этом   сноровку,   выдумку   и
дисциплинированность. Двух я  самвзял  секретаршами  на  телефон,  остальных
разобрали  друзья  и  деловые  партнеры.  Генатоже  сначала хотел взять себе
референтомодну маленькую черненькую девчушку с Украины,  но  потом  все-таки
решил  не  искушатьГалину  Дорофеевну.  Кто  же  знал,  что черезтри года он
втрескается до полной потери бдительности в длинноногую Оленьку -- студентку
Академии современного искусства имени Казимира Малевича.
     Но та, ради которой все и было затеяно, не появилась.
     -- Нет женщин в русских селеньях!  --  горько  вздохнул,  уже  чувствуя
наступление бес-силия, Серега.
     Дело  в  том,  что  на  второй  день, утомясь, яназначил его старшим по
сауне.  Он  не  рассчитал  сил   и   надломился.   Не   случайно   труженики
ликеро-водочных   комоинатов  илиспиваются,  или  становятся  трезвенниками.
Таратутина жена до сих пор таскает Серегу на разные платные консультации,  и
психотерапевты  в  поисках  причин  внезапного  бессилия  уже  добрались  до
внутриутробного периода его жизни, потому что о вечерах, проведенных в сауне
польского культурного центра, он молчит, как партизан.  Врачи  рекомендовали
Сереге  перемену  обстановки  -и я отправил его представителем "Аэрофонда" в
Америку. Негритянки и не таких вылечивали.
     Катерина появилась  на  пятый  день.  К  тому  времени  меня  буквально
развезло   от   обилия   красивых  и  покладистых  женщин.  Что  там  жалкие
режиссеришки эротических клипов и порнушек!  Но  переесть  можно  не  только
икры,  но  и  женских  прелестей.  Наступил  момент,  когда  на  возможность
проникнуть  в  очередную  услужливо  разверстую  дамс  кую  тайну   хотелось
отреагировать  бессмертными  словами  Верещагина:  "Опять  икра!  "  На фоне
закинутых одна на  другую  ажурных  конечностей  и  случайно  выпадающих  из
низкого  декольте  грудей  Катерина  потрясланас.  На  ней был строгий белый
костюм с глухим воротником  и  удлиненной  юбкой.  Гладко  зачесанные  назад
золотые   волосы   она   собрала  на  затылке  в  маленький  строгий  пучок,
удерживаемый изящной заколкой. Почти незаметная косметика делала ее идеально
овальное лицо еще свежее, губы еще чувственнее,  а  светло-карие  глаза  еще
ярче.
     -- Знаете,  как  подбирают  стюардесс  в Бразилии... -- начал оживающий
прямо на глазах Серега.
     -- Знаю, -- холодно ответила она. -- В Турции  отбирают  так  же.  Меня
приглашали, но у них слишком маленькое жалованье...
     -- Ого. Тогда вот анкета.
     Анкета,  которую  она заполнила каллиграфическим почерком, поразила нас
еще больше. Диплом МГИМО. Лицензия Высшей парижской компьютерной школы.  Два
языка-- английский и французский. Куча выездов за рубеж. Она даже родилась в
Венеции.
     -- Родители  поехали  туда на Рождество. Папа в то время работал атташе
по науке вПариже.
     -- Скажите  что-нибудь  по-английски!   --   потребовал   Серега.   Она
улыбнулась и мягким голосом прочитала какое-то стихотворение.
     -- Не понял! -- опешил Таратута.
     -- Это   на   староанглийском   времен   Чосера.   На  старофранцузском
чего-нибудь не желаете? -- предложила Катерина, насмешливо глядя мне прямо в
глаза.
     Она сразу почувствовала во мне главного. Это ее умение в огромной толпе
мужиков мгновенно  определять  самого  сильного  и  главного  потом  не  раз
поражало меня.
     -- Спасибо,  не  надо!  --  спешно  поблагода  рил Серега. -- Теперь --
этикет...
     -- Этикет? -- переспросила  она  у  меня,  не  обращая  на  суетящегося
Таратуту никакого внимания. -- Кто вам завязывает галстук? Жена?
     -- Толик, -- сознался я.
     -- Такие  узлы  давно не в моде... Серьезные люди могут вас неправильно
понять.
     Она легко встала из кресла, медленно, чуть покачивая  бедрами,  подошла
-- и  оказалась выше меня на полголовы. "Это -- каблуки! " -- успокоил я сам
себя. Касаясь прохладными пальцами моей шеи, Катерина распустила галстук,  а
потом быстрым и умелым движением завязала снова.
     -- Теперь  с  вами  можно  иметь дело! -- полюбовавшись на свою работу,
сказала она и вернулась к креслу, сев в него, как садятся на трон.
     Она была холодна и недоступна.
     -- Это то, что нужно, -- зашептал мне на ухо Таратута. -- Я пошел с ней
в сауну!
     -- Угоришь! -- ответил я и повернулсяк  Катерине.  --Вы  хотите  у  нас
работать?
     -- Все зависит от того, сколько вы будете мне платить.
     -- А сколько вы хотите? Она написала что-то на листке бумаги, сложила и
помахала   им  в  воздухе.  Сереге  ничего  не  оставалось,  как  поработать
почтальоном.
     Сумма, увиденная мной, была огромной! За такие деньги  тогда,  в  93-м,
полагаю,  можно  было  купить  ядерный  чемоданчик  президента или полдюжины
агентов влияния. Но в ту пору дела "Аэрофонда" шли прекрасно.
     -- Хорошо, подходит.
     -- Как, без сауны? -- зашептал мне на ухо Серега.
     -- Я вас беру!
     -- Без сауны? -- вдруг спросила Катерина, покачивая туфелькой.
     -- Я вас беру! -- твердо повторил я.
     -- Кто знает, может быть, это я вас беру! -- улыбнулась она.

     4. СЕМЕЙНАЯ ИСТОРИЯ

     Хорошая секретарша -- это посерьезнее, чем еще  одна  жена.  Во  всяком
случае, времени с ней проводишь гораздо больше, чем с законной супругой. А с
Катериной  я проводил все время, потому что моя благоверная вместе с дочерью
проживала на Майорке.
     Женился я, кстати, еще в институте. Была у нас на курсе милая, но очень
уж худенькая девушка по имени Таня, которая громче всех  хохотала,  когда  я
глумился   над   доцентом   Плешановым,  а  во  время  институтских  вечеров
обязательно приглашала меня на белый танец. Робко положив руку на мое плечо,
она каждый раз настырно вызывалась  проведать  меня  в  ходынской  сторожке,
отлично  зная,  что  там  уже перебывали многие студентки, аспирантки и даже
одна хорошо сохранившаяся докторантка.
     Напросилась...
     Через месяц уже весь  институт  знал,  что  Танька  ждет  от  Шарманова
ребенка.  Отпираться и валить на кого-то другого не хотелось: в сторожку она
и в самом деле явилась невинной, как засургученный пакет, дошедший наконецто
до своего адресата. В общем, минимум удовольствия и максимум  неприятностей!
Нет,  она  не устраивала мне сцены, не жаловалась в деканат, не натравливала
на меня своего отца, скромного  инженера-станкостроителя,  или,  того  хуже,
мать,  врача-анестезиолога,  не  приглашала меня на объяснительный обед в их
малогабаритную трехкомнатную квартиру в Печатниках. Она просто позеленела от
интоксикации, как кузнечик, и прямо с занятий была увезена в лечебницу,  где
с  небольшими  перерывами  и пролежала на сохранении до самых родов. Навещая
ее, я иногда сталкивался то с отцом-станкостроителем, отводившим при встрече
взгляд, то с матерью-анестезиологом, пытливо смотревшей мне прямо в глаза. В
любой ситуации главное -- рассуждатьздраво и логично.  Вопрос  о  московской
прописке,  рассуждал  я,  все равно рано или поздно придется решать. А зачем
вляпываться  в  разные  там  фиктивные  непотребства,   когда   девушка   из
интеллигентной  столичной  семьи  вот  уже  третий  месяц  слабым больничным
голосом уверяет, что любит меня больше всего на свете? К тому же  заведшийся
в  ее  чреве  крошечный  эмбриончик  абсолютно  не  виноват в том, что дядя,
который так неосмотрительно распорядился своей спермой, еще никогда до этого
не задумывался о законном браке. Мои родители разошлись, когда мне было  два
года, и я знаю: нет ничего обиднее, чем приходящий папа и захаживающие дяди.
     Я  поколебался и принял решение. Свадьба была тихой, семейной, даже без
криков"горько", так как невесту тошнило от всего, а меня -- от  поцелуев.  Я
даже  не  стал вызывать на свадьбу своих давно уже разведен ных родителей, а
просто известил их телеграммой.  Они,  очевидно,  сочли,  что  речь  идет  о
временном браке ради прописки, и не обиделись. Когда же я проинформировал их
о  рождении  Ксюхи,  мама  все-таки прилетела, подержала внучку на руках и с
чувством вы полненного долга воротилась  к  своим  испытательным  стендам  в
Арзамас-
16. Татьяна оказалась идеальной женой: детский диатез или понос волновал ее гораздо больше, чем то, где и с кем
шляется ее муж. Я как раз раскручивал кооператив "Земля и небо", домой приходил поздно, а то и вообще на
несколько дней пропадал в местных командировках. Когда же я появлялся, больше всего она, кажется, боялась, что
перед тем, как захрапеть, я вспомню о своих супружеских обязанностях. Звукопроницаемость в трехкомнатной
квартире оказалась потрясающей -- было отчетливо слышно, как подтекает бачок в туалете, а в соседней комнате
тесть переворачивает страницы романа Пикуля. Кто хоть раз занимался любовью в таких условиях, может
совершенно бесшумно проползти на строго охраняемую военную базу и вернуться с парой атомных боеголовок на
продажу. Кроме того, Татьяна панически боялась новой беременности, все время что-то высчитывала по
специальному календарику и постоянно старалась изолировать меня с помощью ненадежных советских
     п  ппрезервативов. Несмотря на все эти предосторожности, допустив меня,
она все равно чувствовала себя самоубийцей, играющей в русскую рулетку.
     Дела в кооперативе шли все лучше. У меня появилась первая секретарша  и
большой  кожаный диван в рабочем кабинете. Затем я завел любовницу, девчонку
из модельного агентства, пенял холостяцкую квартирку  поблизости  от  офиса.
Татьянины  родители,  конечно,  все  видели,  понимали  и даже интеллигентно
намекали на то, что я испортип жизнь их дочери. Нетрудно осуждать  зятя,  по
крайней  мере  вспух, если он зарабатывает за неделю столько, сколько вы оба
за год. Сейчас они живут в моем загородном  доме  на  Успенке,  и,  когда  я
изредка  туда наезжаю, тесть, которого я устроил в поселке сторожем, все так
же молча отводит взгляд, а теща все так же пытливо смотрит мне в глаза. Зато
Татьяна довольно скоро освоилась в новой богатой жизни. У  нее  была  теперь
своя машина с шоферомтелохранителем, работавшим прежде каскадером. Казалось,
она  никогда  раньше не ходила пешком в магазин или парикмахерскую. День она
начинала с массажистки, а заканчивала тем, что  строго  отчитывала  Ксюшкину
бонну   за   разные   мелочи.  Но  часом  ее  торжества  стал  евроремонт  в
пятикомнатной квартире, которую я купил у вдовы маршала Говоркяна. Подрядчик
прямо-таки серел от страха, сдавая моей супруге очередную  отремонтированную
комнату.  Татьяна  оыпа  неумолима:  когда  ей  показалось, что поп в ванной
нагревается не равномерно, она заставила строителей все  переделать.  Стоило
огромных  трудов  убедить  ее  в том, что вода в джакуэи бурлит равномерно и
пускает пузыри именно тек размеров, какие указаны в проспекте.
     Потом у жены возникла идея, довольно странная для девушки,  выросшей  в
квартире  е  типовой  длебепью  из  ДСП:  она решила все комнаты обставить в
разных стипих. Модерн, барокко и так далее. Татьяна моталась по мебельным  и
антикварным  магазинам, рылась в каталогах -- и ей было не до меня. Когда же
все закончилось и мы устроили дома первый прием, то лучшей наградой для  нее
были  вытянувшиеся лица и вымученные похвалы жен моих приятелей и партнеров.
Надька Таратута, между прочим, дочь бывшего руководителя "Роскожгалантереи",
вообще не выдержала и, не дойдядаже до нашей розовой спальной  с  зеркальным
потолком, уехала домой, буркнув, что у нее аллергия на свежую краску.
     Но  пожить в новой квартире Татьяне не довелось. Из-за Большого Наезда.
И слава Богу! Гостиная в стиле Людовика XIV ей быстро  надоела,  кухня  а-ля
рюс  выводила  ее  из  себя,  адвухместное  джакузи  оказалось  тесновато...
Намечался новый ремонт. Я срочно под  ох-раной  бывшего  каскадера  отправил
жену  с  дочерью  на  Майорку,  где  традиционно  отсиживается  немало семей
рисковых бизнесменов. Уютный островок: за год всего одно деловое убийство  и
то,  кажется,  по  ошибке.  Когда  же  все  успокоилось,  настаивать  на  их
возвращении я не стал, да и Татьяна особенно домой не рвалась. По праздникам
я летал к ним в гости, и как-то раз Ксюха под страшным  секретом  рассказала
мне,  что  однажды ночью она проснулась, пошла искать маму и обнаружила ее в
бассейне целующейся с охранником. Я посоветовал жене не забывать, что она --
мать, и почаще пользоваться конспиративными  навыками  времен  проживания  в
звукопроницаемой    малогабаритке,    а    также    надежными   европейскими
презервативами. С каскадером же я поговорил как мужчина с мужчиной и накинул
ему зарплату.

     5. ДЕВУШКА МОЕЙ МЕЧТЫ

     Но пора вернуться к Катерине, с которой я проводил дни и ночи. Если  бы
за мастерство в сексе давали, как в искусстве, звания и премии, то моя новая
секретарша  была  бы  народной артисткой, лауреатом государственных премий и
героем труда. С ней за одну ночь  можно  было  ощутить  себя  коллекционером
девственниц,  султаном  Брунея,  обнимающим одну за другой своих лучших жен,
или мальчуганом, попавшим в лапы матерой нимфоманки, пропустившей через себя
мужское  население  средней  европейской  столицы.   Она   была   гениальным
режиссером  постельных  фантасмагорий -- и в отличие от Захарова или Виктюка
никогда не повторялась! В конце каждого акта мое ружье стреляло, как  орудие
главного  калибра!  "Зайчуганом"  Катерина  назвала  меня в первый же вечер,
когда я прямо со смотрин повез ее к себе домой, чтобы,  как  говаривал  один
политик времен перестройки, без промедления "углубить" наши отношения.
     -- По-моему, ты торопишься... Не хочешь за мной немного поухаживать? --
спросила она в лифте, останавливая мои руки.
     -- Тебе это надо?
     -- Мне? Это нужно тебе...
     Трясясь  от  нетерпения, я начал раздевать ее прямо в прихожей. В ответ
она  посмотрела  на  меня  с  недоуменной  улыбкой  --  точно  на  человека,
использующего  "Пентиум"  для  игры  в  крестики-нолики,  и сказала с мягким
укором:
     -- А ты еще совсем Зайчуган.
     Как и следовало ожидать, я оказался постыдно краток и неубедителен.
     -- Я же говорила, не надо спешить! -- вздохнула  Катерина,  материнским
движением вытирая мне пот со пба. -- А у тебя, когда тыулыбаешься, ямочки...
Ты знаешь об этом?
     -- Знаю.  Я  не  спешил...  Нет,  я как раз спешил... Понимаешь, у меня
сегодня деловой ужин с одним американцем. Ты будешь переводить!
     Мы встали с постели -- даже без каблуков она была  чуть  выше  меня.  Я
положил  ладони  на  ее  тонкую талию, и руки сами заскользили по гладчайшей
коже, словно по теплому льду.
     -- Знаешь, как называли женские бедра в старину? -- прошептала она.  --
Лядвии...
     -- Правда? Здорово!
     -- Дай мне свой носовой платок!
     -- Зачем? -- спросил я, протягивая.
     -- Глупый,  чтооы  ты  во  мне  подольше оста-вался! -- ответила она и,
бережно зажавплаток меж лядвии, натянула трусики.
     Весь ужин Катерина  сидела  со  строгим  лицом,  переводила  и  холодно
выслушивала  восторги  заокеанца по поводу ее безукоризненного произношения.
Беседа была  абсолютно  бессмысленной  --  настоящие  переговоры  состоялись
накануне,   и   я,   чтобы   оправдаться   перед  своей  новой  секретаршей,
просто-напросто вытащил фирмача из гостиничной койки на внезапный ужин, -- а
пожрать на халяву дети статуи Свободы любят похлеще нашего!
     Заокеанец  скалил  свои  пластмассовые  зубы  и  рассуждал  о   будущем
вхождении  дикой России в семью цивилизованных народов с таким простодушием,
точно Достоевский-- вождь племени команчей, а Гагарин -звезда черного джаза.
Катерина переводила с еле уловимой гримаской презрения. Изредка, поймав  мой
взгляд,  она опускала лукавые глаза к лону, напоминая о носовом платке и той
части меня, которая в этот самый миг хранится в ее нежных недрах.
     Когда мы вернулись домой, я набросился на нее с такой  убедительностью,
что у кровати чуть не отвалились гнутые ножки.
     Утром  я  проснулся один. Сначала мне показалось, будто все случившееся
просто сон. Но рядом, на подушке, лежал смятый носовой платок, Я уткнулся  в
него лицом, и мне почудилось, что в этом скомканном кусочке хлопка с помощью
еле  уловимых  запахов  запечатлена  вся  наша  неутолимая  ночь!  Мне  даже
подумалось: если бы у меня был какой-нибудь особый проигрыватель,  то  можно
было  бы  вложить  в него этот платок и воспроизвести, восстановить, вернуть
все, что  мы  испытали,  --  прикосновение  за  прикосновением,  поцелуй  за
поцелуем,   объятие   за   объятием,   стон   за   стоном,   изнеможение  за
изнеможением...
     Я вскочил и помчался в офис. Катерина скромно сидела в приемной. На ней
был темно-серый твидовый костюм и белая блузка с  отложным  воротничком.  На
плотно сомкнутых коленях лежал изящный дамский портфельчик.
     -- Я могу приступить к работе? -- спросила она, вставая.
     -- Ты уже приступила...
     Я  где-то  читал,  что  у  кочевников-скотоводов  не  пропадает ни один
кусочек, ни одна косточка, ни одна капля крови зарезанного животного --  все
идет  в  дело.  Катерина так же относилась к своему телу -- в нем не было ни
сантиметра, ни миллиметра, не отданного мне в услужение. Впрочем, нет, не  в
услужение  --  в  чуткое, трепетное, отзывчивое рабство! Всегда. В любой миг
дня и ночи!
     Иногда, обалдев от работы, я нажимал кнопку селектора и говорил:
     -- Екатерина Валерьевна, зайдите ко мне  --  нужно  сделать  перевод  с
французского!
     -- Устный или письменный? -- невозмутимо спрашивала она.
     -- Устный!  --  сделав  паузу,  говорил  я.  И уже представлял, как она
встает из-за своего стола и  под  ревнивыми  взглядами  сотрудников  строгой
походкой весталки направляется в мой кабинет.
     -- Не  беспокоить!  -- по селектору приказывал я секретарше в приемной,
когда Катерина появлялась на пороге и закрывала дверь на защелку.
     -- Устал, Зайчуган? -- спрашивала она, опускаясь передо мной на колени.
... Потом она возвращалась на свое рабочее место.
     -- Ну как шеф? -- обязательно спрашивал кто-нибудь поехиднее.
     -- Ему гораздо лучше, -- невозмутимо отвечала она.
     А вечером мы ехали куда-нибудь в  ресторан  и  потом  ко  мне.  Иногда,
засидевшись  с  бумагами допоздна, мы любили друг друга в опустевшем, гулком
офисе прямо на длинном столе заседаний -- и это называлось у нас "гореть  на
работе". Абсолютно лишенная комплексов, Катерина обладала при этом особенным
чувством  собственного  достоинства. А рабство, по сути, заканчивалось в тот
момент, когда, оставив  меня  в  постели  бездыханным  после  завершающегося
безумия,  похожего  на  схватку  носорога  и  пантеры, она легко вскакивала,
накидывала халатик на ослепительно загорелое тело и шла в ванную.
     -- А платок? -- еле спрашивал я.
     (Эти носовые платки я никогда  не  отдавал  в  стирку,  а  складывал  в
большой выдвижной ящик, который назывался у нас "гербарием". )
     -- Нет,  сладенький,  сегодня  я  хочу  побыть  одна! -- могла ответить
Катерина  и  улыбнуться  так,  что  становилось  до  отчаяния  понятно:  она
принадлежит мне не более, чем весенний сквозняк в комнате. Зная все Катькино
тело на ощупь, на запах, на вкус, я мог только догадываться о том, что же на
самом  деле  происходит в ее душе, и поэтому особенно дотошно расспрашивал р
том, как она жила до меня, какие у нее были мужики и что она  чувствовала  с
ними,
     -- Зачем тебе это?
     -- Я хочу знать о тебе все!
     -- Все?  Ну  и  забавный  же  ты,  Зайчуган! Когда я читаю Библию, меня
всегда смешит слово "познал". "И вошел он к ней, и познал онее...  "  Ничего
нельзя познать, познавая женщину. Запомни: ничего!
     Поначалу  мне  удалось выведать у нее совсем немного. Отец Катерины был
карьерным дипломатом, так изастрявшим в советниках. Во время  событий  91-го
посольство  имело  глупость поддержать ГКЧП -- и все полпредство разогнали к
чертовой матери-- так во время войны  расформировывают  опозорившийся  полк.
Отец стал консультантом в российско-турецком совместном предприятии. Помните
рекламные  клипы  про  турецкий  чаи, который ни хрена не заваривается? "Чай
готов! " -- хлопает в  ладоши  черноглазая  девочка.  "Не  спеши!  --  мягко
осаживает ее мать. -- Пусть настоится... " Вот этим мелко нарезанным дерьмом
ее  папаша  и  занимался.  Он-то  и  пристроил Катерину на работу в турецкое
посольство. С отцом у нее были сложные отношения. Тот в свое время  настоял,
чтобы  дочь  в  девятнадцать  лет  вышла  замуж за сыночка одного мидовского
крупняка. Парня ждала  блестящая  карьера  полудипломата-полушпиона.  Вместо
этого  он  стал конченым наркоманом -- таскает на тол кучку остатки барахла,
накопленного родителями, покупает дозу и улетает...
     -- Он тебя любил? -- спросил я как-то.
     -- Считал своей вещью. А я не могу  принадлежать  одному  мужчине.  Мне
скучно...
     -- Это  как  раз  нормально. Я тоже не могу принадлежать одной женщине.
Семья -- это всего лишь боевая единица для успешной борьбы  с  жизнью.  Люди
вообще  не  могут  принадлежать друг другу. Моя жена спит с охранником. Ну и
что? Это же не повод, что бывсе сломать. Все-таки дети...
     -- Детей у нас не было. Я не хотела.
     -- Почему?
     -- Ребенок делает женщину беззащитной... Послушай, а если я изменю тебе
с Толиком, ты меня выгонишь?
     -- Выгоню.
     -- Вот и муж меня выгнал.  Понимаешь,  мне,  как  назло,  нравились  не
вообще другие мужики, а конкретно его друзья.
     -- А вот это свинство! -- возмутился я.
     -- Интересно!  Переспать  с  полузнакомым  членовредителем  можно,  а с
другом дома, родным почти человеком,  нельзя.  Я  не  понимаю.  Но  если  ты
против, Зайчуган, я буду изменять тебе только с незнакомыми мужчинами!
     -- А вообще не изменять ты не можешь?
     -- Не пробовала...
     -- Ну ты и стерва!
     -- Да, я стерва. И со мной надо быть поосторожнее! -- предупредила она.
-- Я оченьопасна.
     -- Чем же?
     -- Например, тем, что ты однажды захочешь на мне жениться...
     -- А ты этого хочешь?
     -- Нет,  конечно,  ведь  жена  получает  от тебя гораздо меньше, чем я.
Правда, Зайчуган?
     И она с  каким-то  естественно-научным  любопытством  заглянула  мне  в
глаза.
     Иногда  я сам себе казался жуком, которого Катерина нанизала на булавку
и рассматривает  с  сочувственным  интересом.  Я  мстил,  как  умел.  Я  мог
где-нибудь в Рио или Копенгагене, подвыпив в ночном клубе, шептать ей:
     -- Катюша,  влюблен  в тебя по уши! Ни с кем и никогда мне не было и не
будет так хорошо! Знаешь, я разведусь и мы поженимся...
     -- Зайчуган, ты совсем пьяный!
     -- Да! И ты родишь  мне  ребенка.  Сегодня  мы  будем  делать  с  тобой
ребенка!
     -- Если это произойдет сегодня, то я рожу от тебя бутылку бренди...
     -- Бутылку бренди! -- орал я бармену.
     А потом, выныривая из алкогольных сумерек в реальный мир, я обнаруживал
Катерину  мурлыкающей  у стойки бара с каким-нибудь незнакомым мужиком. Чаще
всего ей нравились прилизанные высокие брюнеты с квадратными челюстями.
     -- Чего он хочет? -- спрашивал я,
     -- Им с женой скучно -- они приглашают меня к себе в номер! Я схожу, а?
     -- Сиди, стерва! СПИД хочешь подхватить?!
     -- СПИД -- это всего лишь одно из имен Бога.  А  тебе,  Зайчуган,  пора
бай-бай...  Я  иду  с  тобой. Он мне совсем не нравится. А у жены, наверное,
волосатые ноги...
     Утром, придя в себя, я по какой-то неуловимой томности в  ее  движениях
догадывался, что она все-таки воспользовалась моей непробудностью и сползала
в номер к этим скотам. А может, она просто притворялась, чтобы позлить меня?
В  отместку  я требовал заказать мне по телефону проститутку, самую дорогую!
Катерина четким  секретарским  движением  вынимала  блокнотик,  карандаш  и,
готовая записать подробности, спрашивала:
     -- Какую предпочитаете, Павел Николаевич? А может быть, тайский массаж?
     Она знала, за что ей платят деньги. И я знал, за что плачу ей деньги.
     Со  временем  удалось узнать о ней еще коечто. Меня и Катерину довольно
грубо  не  допустили  на  международную  конференцию   по   малой   авиации,
проходившую  в  Стамбуле.  Я,  конечно,  первым  делом  заорал, что, если бы
раздолбай Романовы взяли Царьград в 1916 году,  вообще  никаких  проблем  не
было!  Но  успокоившись,  я  решил  выяснить  причины такого пренебрежения к
моему"Аэрофонду".  Дураку  ясно,  что  Турция  --   всего   лишь   одно   из
многочисленных  ранчо  Дядюшки  Сэма,  а  с  заокеанцами  у  меня  затевался
серьезный бизнес. Мой приятель, работавший в  МИДе,  обещал  разобраться.  И
разобрался. "Аэрофонд" был тут ни причем. Виноватой оказалась Катька.
     -- Гони  эту  стерву  от  себя  к  чертовой  матери! -- посоветовал мой
осведомленный приятель.
     А случилось  вот  что.  Оказывается,  в  турецком  посольстве  Катерина
получила  не  только хорошую языковую практику. На нее сразу же положил глаз
посол: турки вообще просто чумеют от  натуральных  блондинок  с  х-ххорошими
бюстами.  Ломаться  не приходилось: с работы в случае чего могла вылететь не
только она, но и папаша, тем более что дела у него шли  неважно.  Народ  уже
разныкал  и  был  готов  пить  даже грузинский чай -- лишь бы не турецкий. В
конце концов, оказаться любовницей посла -- дело неплохое,  а  тот  поначалу
делал подарки и обещал в два раза повысить и без того неплохое жалованье. Но
время  шло, подарки становились все дешевле, пока не превратились в грошовые
сувениры, а о повышении жалованья уже и речи не шло. И это притом что  посол
стал  предоставлять  безотказную  секретаршу  для  секс-разминок чиновникам,
приезжающим с проверками и делегациями из Анкары. Те считали это само  собой
разумеющимся,  как  ежедневный  пакетик  с шампунем в гости ничном номере, и
платить за услуги тоже не собирались. Катерина справедливо  решила,  что  за
такие деньги быть сексуальной отдушиной для всего турецкого МИДа не стоит, и
начала,  как  говорится,  искать  варианты  -- тут-то ей и подвернулось наше
объявление в газете. Посол  очень  огорчился,  заслышав  о  ее  уходе,  стал
уговаривать  остаться,  снова  обещал  повысить  жалованье, но Катерина была
неумолима. На прощание он,  сквалыжник  басурманский,  подарил  ей  расшитую
феску  с  кисточкой  из  сувенирных  запасов возглавляемого им учреждения, а
также свою фотографию с осторожной надписью: "На память  о  сотрудничестве",
Катерина  преподнесла ему заварной чайник, сработанный гжельскими умельцами.
На том и расстались.
     Тут  надо  отметить,  что  посол  любил  фотографироваться  с  высокими
гостями,  наезжавшими  к  нему  в  Москву.  А будучи европейски образованным
человеком, часто делал это в духе  известной  картины  "Завтрак  на  траве".
Проще говоря, Катька голышом снималась в обществе одетых мужчин. Кроме того,
человек  опытный  и дальновидный, посол с помощью специального оборудо вания
фотографировал своих гостей и тогда, когда они без одежды оказывались с  ней
в постели. Не знаю, как ей удалось заполучить эти фотографии, но через месяц
после  того,  как  она  перешла  ко мне, супруги всех этих чиновников (в том
числе и послиха) получили по почте письма  на  безукоризненном  протокольном
английском:

     "Уважаемая  госпожа  имярек!  Имея  высокую  честь  весьма близко знать
Вашего супруга, прошу Вас обратить в-ввнимание на тот факт, что  сексуальная
неудовлетворенность мужчины в семье ведет к не разборчивым половым контактам
на  стороне  и  может  явиться причиной преждевременного старения организма.
Рекомендую  активнее  использовать  сексуальный  потенциал  Вашего  мужа   в
супружеской спальной. Если же по каким-либо причинам это невозможно, готова,
исключительно из женской солидарности, как и прежде, оказывать Вам посильную
помощь.
     Всегда к Вашим услугам Екатерина".

     К  каждому  письму прилагалась фотография, демонстрировавшая, как именн
Катькаиспользоваланевостребованный  потенциал  того  или  иного   чиновника.
Полный  комплект  фотографий получил и министр иностранных дел Турции. Вышел
громкий скандал -- посла тут же отозвали и выгнали на пенсию.
     Вскоре почтальон принес ему  конверт,  в  котором  помещалась  карточка
Катерины  с  надписью:  "На вечную память о сотрудничестве! " Врачи, спасшие
жизнь бывшему послу, так и не поняли, почему снимок мило улыбающейся молодой
женщины стал причиной обширного инфаркта...
     -- Зачем ты это сделала? -- возмущался я. -- Ты же их уничтожила!
     -- Ну и что? Когда мужчина  писает  у  незнакомого  забора,  он  боится
иозирается.  А  они  в  первый  же  вечер  ложились со мной в постель, как с
посольским инвентарем, Смелые и спокойные. Это меня обижало. И потом с  ними
было так скучно! Имею я право получитьхоть немного удовольствия?
     -- Может, тебе и со мной...
     --  Ну  что  ты,  Зайчуган!  Ты  единственный,  с кем мне по-настоящему
хорошо! Единственный...
     На мужчину слово "единственный" производит такое же воздействие, как на
братцаИванушку вода, испитая из копытечка,
     -- Честно?
     -- Зачем мне тебе врать?
     -- Из-за денег.
     -- Из-за денег я бы тебе  не  стала  врать  --  просто  не  сказала  бы
правду... А знаешь, что мне больше всего в тебе нравится?
     -- Естественно.
     -- Дурак ты! Мне нравятся твои ямочки. Улыбнись!
     В  сущности,  то,  что происходило между мной и Катериной, вполне можно
назвать совместной жизнью. Мы не расставались ни на день, а  наш  "гербарий"
уже  с  трудом  помещался  в выдвижном ящике. Конечно, я понимал, что судьба
свела меня со смертельно опасной женщиной. Но, видит Бог, я  был  влюблен  в
нее  насмерть. Помните, смерть Кощея таилась в игле? И у каждого из нас есть
такая игла, но только мы не знаем, где она спрятана. А любовь
     -- это, когда ты вдруг понимаешь: твоя игла зажата в кулачке вот у этой
женщины. И от нее теперь зависит твоя жизнь!
     Кстати, и помощницей Катерина оказалась незаменимой. Стоило однажды  ей
слечь  с гриппом -- и все пошло кувырком: графики встреч сбились, зарубежная
почта  лежала  неразобранной,  я  даже  был  вынужден   отменить   серьезные
переговоры  в  Швейцарии,  потому  что  присутствие  на  них  случайного, не
посвященного в  мои  секреты  переводчика  было  исключено.  И  она  отлично
понимала свою незаменимость:
     -- А если мне захочется от тебя уйти?
     -- Я посажу тебя на цепь!
     -- Золотую? -- Она засмеялась.
     Когда Катерина смеялась, кожа на переносице у нее собиралась крошечными
милыми морщинками, а глаза повосточному сужались.
     -- Бедный Зайчуган, ты же сам однаждыменя прогонишь!
     -- Нет, я без тебя не смогу...
     -- Человек  не  может  только  без себя... Иэто отвратительно! Она была
подчеркнуто верным соратникоми вызывающе  неверной  любовницей.  Но,  честно
говоря, поначалу я наивно думал, что такое поведение -- всего лишь не совсем
обычный  способ  заполучить  меня в качестве богатого и перспективного мужа.
История бизнеса, словно поле боя костями, усеяна историями о том, как  боссы
женились  на  своих  незаменимых  секретаршах,  прощая  им  бурное добрачное
распутство. А те, получив звание официальной жены, добро  порядочнели  прямо
на  глазах.  Я  сам  был свидетелем нескольких подобных историй. А почему бы
нет? Татьяна явилась ко мне в сторожку девственной, как заполярный снег.  Ну
и что в результате получилось?
     -- А  почему  ты  никогда не говоришь, что любишь меня? -- спросил я ее
однажды.
     -- Тебе этого хочется?
     -- Конечно.
     -- Хорошо, буду теперь говорить. Кто платит, тот заказывает слова...  Я
тебя люблю!
     -- Значит, за деньги можно купить любовь?
     -- Нет, только слова и любострастие...
     -- "Любострастие"?  Странное  слово.  Не  слышал раньше. А за что тогда
можно купитьлюбовь?
     -- За любовь, если очень повезет... Или засмерть, если не повезет...

     5. СТОЛКНОВЕНИЕ

     Что нужно для того, чтобы в воздухе  столкнулись  два  аса-пипотажника,
два  закадычных  друга? Совсем немного. Нужно, чтобы красивая баба пообещала
обоим и не дала в итоге  никому.  Продинамила.  Но  так  продинамипа,  чтобы
каждый  был твердо уверен в том, что сладкого он лишился исключительно из-за
подлого вероломства и вызывающе нетоварищеского поведения  своего  недавнего
друга.
     Еще многие помнят потрясшее весь мир столкновение двух реактивных МИГов
под Лондоном.   Тогда   все   ломали  голову,  как  такое  могло  учудиться?
Специальная международная комиссия проблеяла что-то  о  нештатной  ситуации,
словно самолеты -- это лимузины, хряснувшиеся на нерегулируемом перекрестке.
Никому   даже   в   голову  не  пришло,  что  все  случилось  из-за  бабской
стервозности.  Ни  один  журналюга  своим  остреньким   крысиным   носом   и
загребущими  лапками  так  и  не  докопался тогда до того, что все это вышло
из-за Катерины. Но виноват прежде всего я сам. Ни в коем случае нельзя  было
отправлять  ее  на  репетиции  нашей  пилотажной группы одну. Но я был занят
пробиванием бюджетных денег в Минфине, а Катерина до того  злополучного  дня
просто  гениально  справлялась  со  всем,  что ей поручалось. И я дрогнул. В
Лондон  она  полетела   моим   полномочным   представителем   с   точнейшими
инструкциями, которые я нашептывал ей ночью перед отпетом. Потом я звонил ей
каждый день и получал победные реляции:
     -- Сделано. Готово. Заканчиваем.
     И  вот  я прилетел. В аэропорту Хитроу Катерина встречала меня вместе с
наряженным  в  белую  парадную  форму  подполковником.  Военный  атташе   --
генерал-лейтенант, ветеран главного разведывательного управления
     -- поднимался  из  своего  кресла, только чтобы встречать больших людей
вроде вице-премьера или Второго Любимого Помощника Президента, о котором  вы
еще услышите.
     Для  народца  попроще,  вроде  меня,  предна  значался его заместитель,
маршальский сынок, ласково именуемый "атташонком".  Устраивая  эту  встречу,
Катерина  преследовала.  как  я  понимаю,  сразу  две цели. Прежде всего она
знала, что такой почетный караул мне понравится.  Когда  человек  занимается
тем,  что  потихоньку  обворовывает  собственное  отечество, любые дружеские
жесты состороны власти ему приятны. Во-вторых, грех было не  воспользоваться
случаем  и  не царап-нуть наманикюренным коготком мое мужское самолюбие. Она
стояла рядом с атташонком, чуть  касаясь  его  бедром.  А  когда  я  был  на
середине  трапа,  Катерина, привстав на цыпочки, чтото шепнула ему в ухо, от
чего подполковник запунцовеп и потупился. Вполне  допускаю,  именно  в  этот
момент  она  сообщила  ему  мои  физиологические  параметры и прочие мужские
характеристики. Я  давно  заметил,  что  фирменное  блюдо  моей  незаменимой
секретарши -- слоеный пирожок: один слои меда, второй хрена...
     В момент рукопожатия атташонок отвел глаза, а Катерина бросилась мне на
шею, словно  я  вернулся  с фронта после четырехлетнего отсутствия. Нет, я к
тому времени уже не сердился, а ее измены воспринимал как месть за  то,  что
со мной она должна быть лучше и дольше, чем со всеми остальными.
     Женщина  --  это  в  сущности  ручная  хищная птица. Сколько зайцев она
передавит, пока отпущена на волю, ее проблема, но по первому  же  хозяйскому
свисту  она  должна усесться на господскую руку, на всякий случай защищенную
перчаткой из толстой кожи. Усесться и ждать приказа.
     Поцеловав ее, я  решил,  что  сегодня  она  будет  у  меня  молоденькой
крестьянкой,  собирающей  ягоды в барском лесу и застигнутой на месте. Барин
только что из Парижа и в наказание будет обучать  невинную  пейзанку  разным
там  французским  чудесам.  Нет, сразу же передумал я, пусть лучше она будет
первокурсницей, пришедшей на экзамен к профессору-извращенцу!
     Да, так лучше...
     -- Ребята  заканчивают   последнюю   тренировку,   --   после   обычных
приветствий  и церемонных представлений сообщил атташонок. Завтра начинается
показуха.
     -- Не последнюю, а заключительную! -- жестко поправил я.
     -- Простите?
     -- В авиации случайных слов нет. Слишком близко к Богу.
     -- Ах, да, конечно, заключительная, Простите!
     -- А знаете, у меня есть идея! -- чтобы замять  неловкость,  предложила
Катерина.
     -- Пойдемте  куда-нибудь  в  паб! Только в настоящий, старый... И чтобы
бармен был с диккенсовскими бакенбардами! Я знаю один такой...
     -- Принимается! -- согласился я, хотя с большим удовольствием утащил бы
ее в отель-- первый экзаменационный билет был у меня наготове.
     Должен признаться, я всегда с нетерпением ждал того момента, когда  она
из  гордой,  насмешливой,  знающей  себе цену женщины превращалась в рабыню,
заглядывающую в глаза своему повелителю. Иной раз  превращение  давалось  ей
непросто,  а мне как раз это и доставляло особое удовольствие. Странно, но у
меня в кабинете или в совершенно внезапном месте это превращение происходило
достаточно быстро,  даже  мгновенно,  но  в  спальне,  в  почти  супружеских
обстоятельствах...  Я  внимательно  следил  за  тем,  как  медленно,  словно
оттягивая  время  и  приговаривая  себя  к  неизбежному,  она   раздевается,
старательно  раскладывает на креслах одежду. Мне даже иногда казалось, будто
Катерина шепчет какие-то заклинания и мучительно ждет превращения, а оно все
не наступает. "Отвернись! -- иногда, очень редко  просила  она.  --  Ты  мне
мешаешь... " Я, превозмогая любопытство, отворачивался. Но зато потом...
     -- А  ты знаешь, какой у нас номер? -- шепнула Катерина, когда мы ехали
в машине.
     -- Какой?
     -- Для молодоженов!
     "Интересно, -- подумал я, разглядывая широкую спину расположившегося на
переднем сиденье атташонка, -успел он уже побыть  молодоженом  или  все-таки
нет? "
... Мы сидели в пабе "У трех львов" на высоких стульях и тянули холодный черный, как кофе, "Гиннес". Атташонок
рассказывал о лондонской скучище, а я незаметно поглаживал Катькино колено. Иногда мы встречались с ней
взглядами. "Эх, ты, -- не могла потерпеть неделю! " -- молчаливо укорял я.
     "Боже  мой,  Зайчуган, ну какое это имеет значение! " -- также без слов
отвечала она.
     У нас за спиной работал телевизор, и моего английского хватало лишь  на
то, чтобы по интонации и особой информационной скороговорке понять, что идут
последние новости. Неожиданно Катька и атташонок как по команде обернулись и
уставились  в  телевизор. Я последовал их примеру. На экране чуть подрагивал
стол-кадр -огненный шар взрыва. Из слов диктора я уловил только то,  что  во
время  тренировочного  полета  на авиабазе в Фарнборо столкнулись два МИГа и
оба летчика погибли. В сердце образовалась бездонная  оторопь.  Так  бывает,
если  звонишь кому-нибудь, чтобы поздравить с днем рождения, а тебе говорят,
что человек полгода, как умер.
     -- Когда? -- спросил я.
     -- Два часа назад, -- ответил кто-то из них.
     -- Может, чехи? У них тоже МИГи, -- с надеждой предположил побледневший
атташонок,
     -- Нет, не чехи!
     Я-то сразу все понял.  Это  могли  быть  только  наши.  Чехи  выступали
большой группой, делая обычный проход плотным строем над аэродромом. И двумя
тут дело не обошлось оы.
     -- Их больше нет, -- прошептала Катерина, по-детски закрыла лицо руками
и заплакала.
     Этот плач мне сразу не понравился.
     -- Подождите,  сейчас  будут подробности! -- заволновался атташонок. --
Они обещали новые подробности через минуту.
     -- Боже, какая я дура!  --  сквозь  рыдания  шептала  моя  возлюбленная
секретарша.
     -- Вот! -- Подполковник показал на экран телевизора.
     Там  появилась  новая  картинка.  Медленными  рывками один МИГ догоняет
другой и... таранит его. Такого еще не было! Талапихин  хренов!  Неторопливо
разрастается взрыв -- и горящие обломки расползаются по всему экрану.
     -- Jesus Crist! -- вскрикнул бармен, схватившись за бакенбарды.
     И  вдруг  посреди  этого  замедпенного кошмара неторопливо расцвели два
спасительных парашютных купола. Невероятно! Но  диктор  с  восторгом,  каким
обычно  сопровождается внезапно забитый гол, уже сообщал, что, по уточненным
данным, оба летчика катапультировались  и  живы.  Им  даже  не  понадобилась
госпитализация. Крепкие русские парни!
     Тут  я  заметил,  что  Катерина  больше не плачет, а смотрит на экран с
каким-то непонятным стервозным восторгом. Мне стало окончательно  ясно:  без
нее дело не обошлось.
     Атташонок, наскоро попрощавшись, ринул ся к шефу за инструкциями. Как я
понял,  главным  для  него  в  эту  минуту было добиться, чтобы из Москвы не
присыпали комиссию, а все разбирательство  доверили  ему.  Иначе  --  прощай
скучный Лондон и белый китель! Катерину я на всякий случай отправил вместе с
ним, а сам помчался в отель, где разместилась наша делегация.
     Когда  я  вошел  в  штабной  номер  люкс,  все участники событий, кроме
руководителя полетов, были в сборе и уже прилично хватанули казенного спирта
-- медицинская помощь им  все-таки  понадобилась.  Один  из  катапультантов,
Федор   Иванович   Базлаков,   миниатюрный   мужичок   с   седеющим  ежиком,
аккомпанировал на гитаре. Второй, Витя Випьегорский, молодой  еще  парень  с
румяным  лицом  отличника  боевой  и  политической  подготовки, полулежал на
диване. Рядом устроились несколько хмурых меха ников. Вся компания грустно и
нестройно пела под гитару:

     Не скоро поля-я-я-ны
     Травой зарасту-у-у-т...
     А город подумал,
     А город подумал,
     А город подумал --
     Ученья иду-у-у-т!

     Меня они встретили мутными, нехорошими взглядами.
     -- Ну, ребята, -- выдохнул я, не зная, с чего начать.
     -- Что "ребята"? Это, Шарманов, все твоя сучка-секретарша!  --  рявкнул
Базлаков. -- Таких к авиации близко подпускать нельзя!
     Как  впоследствии выяснилось, он и был главным виновником столкновения:
передал ведомому, что газует, а сам вдруг сбросилобороты.
     -- Ладно тебе -- все бывает, -- рассудительно  отозвался  Вильегорский.
-- Живы -- и слава Богу!
     -- Что  значит  "все бывает"? Говорю тебе -- ведьма! Если б она меня не
сглазила, разве ж я подставил задницу? Скажи, Семеныч!
     -- А то... -- предусмотрительно  уклонился  от  участия  в  споре  асов
пожилой "механ".
     Базлаков,   набычившись,  разлил  спирт  по  стаканам  из  двухлитровой
казенной емкости. Они с Витьком чокнулись и, переглянувшись,  как  племенные
кобели-медаписты,  подравшиеся  из-за  случайной  болонки прямо на смотровой
площадке, -- молча выпили. А я вдруг подумал о том, что, если бы в аэропорту
не поправил атташонка, это был бы действительно их последний попет. Но вспух
об этом говорить не стал: психика у людейпосле аварийного  катапультирования
обычно  налаживается только через несколько дней, и любое неосторожное слово
могло привести к самым неожиданным  последствиям.  Очистительному  мордобою,
например.  Я  просто  предложил выпить за главного конструктора катапупьтных
кресел. Тост вызвал буйный восторг.
     -- А где Перов? -- спросил я.
     -- Стреляться пошел, -- сообщил Базпаков.
     -- Куда?
     -- В салон...
     -- Зачем же вы его отпустили?
     -- А у него все равно пистолета нет, -- успокоил Випьегорский.
     Потом оказалось, что руководитель полетов  Перов  тоже  был  виноват  в
случившемся.  Вместо  того  чтобы  неусыпно  наблюдать  за  пипотажниками  и
руководить ими по рации, он уединился  в  спальне  комфортабельного  ТУ-134,
некогда  носиашего  по  свету  министра гражданской авиации, и пил коньячок,
который ему подавала смазливая стюардесса. Так и профукал ЧП...
     -- За судьбу! -- предложил Базлаков, снова разлив по стаканам спирт.
     -- Из Москвы еще не звонили? -- спросил я, еле отдышавшись.
     -- Ну, конечно, -- ответил Семеныч. -- Они  пока  там  не  договорятся,
кого подставить, не позвонят...
     -- Я  предлагаю  тост!  --  провозгласил  Вильегорский, не поднимаясь с
дивана.
     -- Какой?
     -- Против стерв!
     -- Это как?
     -- А вот так! Обычно пьют за дам. И стоя. А пьют сидя или лежа...
     Выпили.
     -- А вот ты мне лучше скажи, Витька, --  ехидно  спросил  Базпаков,  --
продашься ты или нет?
     -- Нет!
     -- Врешь!
     -- Честное партийное.
     -- А где твой партбилет?
     -- Дома, в тумбочке...
     -- На груди надо носить, нехристь!
     -- А я и носил, пока партия была...
     Покуда  они  пререкались,  "механы"  рассказали мне, что, выбравшись из
катапультного кресла и еще ничего не  соображая  после  удара,  Випьегорский
достал из кармана летного комбинезона пачку "Винстона", зажигалку и закурил.
А  рядом,  как  специально,  оказался  какой-то расторопный телеопера тор из
СМ1Ч. В общем,  готовый,  непридуманный  рекламный  ролик  получился.  Около
Витька  еще врачи суетились, а ему уже принесли факс с предложением от фирмы
"ринстон". И он ооещал подумать.
     -- Продашься!
     -- Никогда!
     -- За непр-р...  непр-родажность!  --  выговорив  это  слово  только  с
третьей попытки, провозгласил Базлаков.
     В  свой  номер  я  добирался,  держась  за  стены.  И  еще минут десять
простоял, упершись лбом в дверь  и  пытаясь  проникнуть  ключом  в  замочную
скважину.  После  того  как  я с размаху плюхнулся на кровать, мне еще долго
казалось, оудто я падаю и падаю куда-  то  вниз.  Но  мозг,  что  интересно,
работал при этом совершенно ясно и четко.
     С  самого начала моего бизнеса у меня не было, если не считать Большого
Наезда, о котором я вам еще расскажу, такой  крупной  неприятности.  Аварии,
конечно,  случались,  но  чтобы  потерять в один день две боевые машины, два
МИГа... Они хоть и были на балансе  ВВС,  но  выделили  мне  их  для  парада
благодаря моим личным отношениям с главкомом.
     -- Смотри,  Павлик, -- предупредил он, подписывая разрешение. -- Боевую
технику тебе доверяю!
     Еще бы не доверять, если за мой  счет  он  уже  объехал  самые  дорогие
мировые курорты, да еще я заплатил за обучение его племянника в Сорбонне. Но
теперь  главком  вряд  ли  сможет  меня  отмазать. Вся надежда на атташонка,
которому по целому ряду причин комиссия из Москвы тут, в Лондоне, совершенно
не нужна. Я даже представил себе, как этот породистый щенок  уже  поднял  на
ноги  всю московскую родню, обширную и всепроникающую, точно раковая опухоль
в четвертой стадии. Я отчетливо представил себе, как  папа-маршал  трезвонит
по  телефону  правительственной связи и, шутливо матерясь, просит за большие
заслуги перед демократией. В 91-м, когда он бып еще генерал-полковником, его
почти уже  отправили  в  отставку:  дочь  --  сестра  атташонка,  будучи  на
стажировке  в  Штатах, выскочила замуж за профессора, работавшего, как и все
тамошние профессора, на ЦРУ.  Победа  Ельцина  была  для  генерал-полковника
единственным   спасением   --   и   он  старался  так,  что  лампасы  жгутом
заворачивались. Наверное, атташонок уже и свояку пожалипся  в  Вашингтон,  а
если  оттуда  в Москву звякнут и попросят -- комиссию уж точно не пришлют! И
больших разборок не будет. Но это только полдела.  Теперь  нужно  прикинуть,
сколько придется отвалить тому же доверчивому главкому и другим недоверчивым
дядькам, чтобы это столкновение не отразилось на участии"Аэрофонда" в салоне
Ле-Бурже через три месяца...
     Прикидывая в уме сумму, я уснул...

     7. СТРАШНАЯ МЕСТЬ

     Проснулся  я  от  наждачной  сухости во рту и разрывной боли в затылке.
Разлепил веки -- и в темноте уловил звуки  нежной  борьбы  и  тихие  голоса,
доносившиеся из прихожей.
     На  мгновение  мне  показалось,  что в результате неумеренного пьянства
слуховые функции организма перешли теперь  от  ушей  к  глазам.  Я  в  ужасе
зажмурился, но звуки не исчезли.
     -- Подожди! -- умолял мужской голос.
     И я узнал Вильегорского, еще недавно предлагавшего тост против стерв.
     -- Тебе после катапультирования много нельзя! -- отвечала Катька. -- Ты
должен себя беречь!
     -- Я абсолютно здоров!
     -- Ты уверен?
     -- А почему ты спрашиваешь?
     -- Ну  все-таки...  С  такой  высоты!  Я  думала,  ты  разбился -- даже
заплакала...
     -- Из-за меня?
     -- Из-за кого же еще?
     -- А мне показалось, что тебе Базлаков нравится...
     -- Глупенький.
     -- Пойдем ко мне!
     -- Нет, сладенький,  хорошенького  понемножку.  Он  проснется  и  будет
сердиться.
     -- Не проснется -- он у тебя пить не умеет!
     -- Не оудем рисковать. Ты же не хочешь, чтобы я осталась без работы?
     -- А завтра?
     -- До завтра дожить надо. Иди баиньки!
     Во  тьме  проскворчал долгий прощальный поцелуй и щелкнула дверь. Потом
из  ванной  донесся  шелест  душа.  Я  сжал  кулаки  и  затаился  в  широкой
молодоженской  кровати,  как в засаде. Но, выключив воду и пошуршав одеждой,
Катька тихонько вышла из номера.
     Вот шалава!
     Спать уже не хотелось, а хотелось расправы, но унизиться до того, чтобы
бегать искать ее по чужим койкам, а потом пинками гнать неверную  секретаршу
на глазах у всех в номер для молодоженов, я не мог. Гордость не позволяла...
Чтобы как-то отвлечься, я включил ночник, сжевал таблетку аспирина, запив ее
четырьмя  стаканами  воды,  и,  дожидаясь  Катькиного  возвращения,  стал на
бумажке прикидывать, кому и  сколько  придется  заплатить,  чтобы  уж  точно
попасть  в Ле-Бурже. Список был составлен, а Катька все не возвращалась. И я
предался невеселым воспоминаниям.
     В первый раз моя всеотзывчивая секретарша  попалась  с  Толиком.  Через
полгода  после  того,  как  она  разгромила  кадры турецкого МИДа и пришла в
"Аэрофонд", ко мне  на  прием  по  какой-то  укоренившейся,  видимо,  еще  с
парткомовских  времен  привычке  заявилась  жена  моего  телохранителя.  Она
жаловалась, что Толик, отец  троих  детей,  совсем  отбился  от  семьи.  При
выяснении  подробностей  обнаружилось,  что отбился мои телохранитель скорее
все-таки не от семьи (зарплату  он  продолжал  отдавать  и.  уроки  у  детей
проверял), а -- от брачного ложа.
     -- У него другая женщина! -- плача, доложила несчастная супруга.
     -- Откуда  вы  знаете?  --  спросил  я,  подумав, что, если бы у Топика
появился муж чина, было бы гораздо хуже.
     -- Я подслушала их разговор по телефону. По параллельной трубке.
     -- Здорово!   --   Я   был   искренне   удивлен   тем,    что    бывшие
сотрудники"девятки"  попадаются  так же банально, как и обыкновенные мужики.
--Он ее как-нибудь называл? По имени или еще как-нибудь?
     - Нет.
     - А она его?
     - Сла-а-денький, -- зарыдала женщина.
     -- Ясно. Идите домой.  Растите  детей.  Больше  это  не  повторится.  И
рекомендую   вам   прочитать   книжку  "Постельные  принадлежности.  Брак  и
гармония". Она сейчас везде продается..,
     Мне надо было сообразить еще тогда, после пикника в лесу. Я сам, идиот,
попросил телохранителя показать свое мастерство -- и он всадил из  пистолета
в  дерево  четыре пули -- одна в одну. Катька хлопала в ладоши, и на ее лице
появилось  выражение  хищного  восторга.  У  нее  всегда  появлялось   такое
выражение,  если  ей  кто-нибудь  нравился.  А  как  у  них потом сладилось,
догадаться несложно: машина всегда заезжала  сначала  за  телохранителем,  а
потом  за Катькой, если она ночевала дома, а не у меня... Толик поднимался к
ней, а шофер ждал и потом говорил мне, что попал в пробку. Шофера я  уволил.
А  Толику ничего специально говорить не стал -- просто через несколько дней,
когда он делал мне в сауне массаж, я пошутил в том смысле, что  нанимал  его
телохранителем, а не телорасхитителем.
     -- Я уволен? -- хмуро спросил он.
     -- Ну  почему же? Наоборот, считай, что мы теперь с тобой родственники.
Но больше этого делать не надо. Никогда.
     -- Понял.
     -- А теперь еще раз правую лопаточку! Что-то ломит...
     Катерину же я вызвал в кабинет якобы для устного перевода и, когда  она
опустилась на колени, впервые дал ей пощечину. С оттяжкой!
     -- Это что-то новенькое? -- удивилась она и побледнела.
     -- Догадалась, за что?
     -- За что?
     -- Если не отстанешь от охранника...
     -- Выгонишь?
     -- Убью.
     -- А-а... Прости, Зайчуган, я больше так не буду!
     Я  простил.  Если  бы  мне  хоть  стало известно, что она и Толика тоже
называет Зайчуганом, я выгнал бы ее уже тогда
     -- и не было бы ни взорвавшихся МИГов, ни  всего  остального.  Впрочем,
женщину, в кулаке у которой зажата твоя игла, выгнать не так- то просто!
... Услышав, как снова открывается дверь номера, я еле успел выключить свет и зата иться в своей двуспальной
арабской засаде.
     В прихожей блудливо завозились.
     -- Ты мне делаешь больно!
     -- А ты не уходи! -- Я узнал голос Базлакова. -- Мне понравилось.
     -- Неужели?
     -- А я тебе понравился?
     -- Безумно! А правда, что ты называл меня ведьмой?
     -- А ты и есть ведьма. Давай вернемся!
     -- Нет, скажи, вы в самом деле из-за меня столкнулись?
     -- А  из-за  кого же? Если бы ты на меня так перед вылетом не смотрела,
неужели я бы на вводе в петлю стал обороты сбрасывать?! Я  же  думал,  ты  с
Витькой...
     -- Бедненький...
     -- Пошли!
     -- А вот этого не надо! Не надо, говорю! Отпусти... Он проснется...
     -- Ну и хрен с ним! Я ему по рогам настучу!
     -- Ага, а зарплату потом ты мне будешь платить?
     -- А сколько он тебе платит?
     - Сладенький, если я скажу, ты не переживешь...
     -- Ну хорошо... А завтра?
     -- До завтра дожить нужно. Иди баиньки! Утро вечера мудренее.
     Послышался  шум  борьбы  и щелчок дверного замка. Затем снова -- шелест
душа и тихие влажные шаги по ковру.
     -- Зайчуган, ты спишь? Зайчуг-а-ан!
     Я повернулся и показательно продрал  глаза.  Обнаженная  Катька  стояла
надо  мной,  как  мраморная  богиня в ночном зале музея. И лишь темные пятна
сосков да черный, идеально равнобедренный треугольничек нарушали эту  ночную
мраморность.  Правда, я читал, что дотошные греки раскрашивали своих афродит
самым достоверным образом там, где положено.
     -- Я-то сплю, а вот ты где шляешься?
     -- Я ребят успокаивала, -- чистосердечно  призналась  она.  --  Им  так
сейчас тяжело!
     -- Успокоила?
     -- Кажется, да...
     -- А Перов не застрелился, пока я спал?
     -- Нет, просто очень сильно напился...
     -- Вот  и  хорошо!  --  Я  повернулся  к  стене  и  сделал  вид,  будто
возвращаюсь к прерванному сну.
     Катерина легла и прижалась ко мне своим еще влажным после душа телом.
     -- Ты и меня хочешь успокоить?
     -- Прости, Зайчуган, я очень устала. Такой трудный день...
     -- Еще бы!
     -- Спокойной ночи!
     Я долго не мог заснуть, обдумывая подробности завтрашней развязки. Нет,
надавать ей по щекам и заставить спать на прикроватном  коврике  --  это  не
месть!   Пилотажники   и   так   смотрят  на  меня  будто  на  спекулянтика,
примазывающегося  к  их  героическому  ремеслу.  А  теперь  еще  будут  всем
рассказывать,  как  по-гусарски  оттоптали личную секретаршу Шарманова. Нет,
такое не прощается!
     Все оодумав и воодушевившись, я повернулся к Катерине -- она уже отпала
от меня и мирно спала, свернувшись калачиком и чуть похрапывая от усталости.
Я пошарил по ее нежному  теплому  тельцу  и  наткнулся  на  мягкую  щетинку.
Катька,  не  просыпаясь, поощрительно шевельнула бедрами. В голове почему-то
крутился сакральный пароль пьяниц времен застоя: "Третьим будешь? "
     -- Буду! -- вздохнул я. -- Буду!!
... Утром мы завтракали в уютном ресторанном зальчике, специально выделенном для руководства летной группы.
Стены были украшены фотографиями знаменитостей, останавливавшихся в отеле. Я узнал длинноносую Маргарет
Тэтчер и жизнерадостного губошлепа Бельмондо. Ели вяло. Меня еще поташнивало от вчерашних излишеств. Но шеф
полетов Перов, тот просто страдал нечеловеческой мукой и настолько опух с похмелья, что даже внешность его
описывать бессмысленно. Лучше бы он и в самом деле вчера застрелился. Базлаков и Вильегорский тоже выглядели
дохловато, но, несмотря на это, периодически посматривали победно друг на друга, а изредка, исподтишка, бросали
на меня взоры, в которых странным образом сочетались кобелиное торжество и мужское
сочувствие к моей рогоносной участи, И лишь Катерина была, как всегда, свежа и целомудренно невозмутима, словно
вообще прибыла сюда, на грешную землю, с далекой планеты, где половая жизнь сводится исключительно к игре на
фортепьяно в четыре руки, а в бутылках из-под водки продают только родниковую воду.
     Обслуживал нас официант с выправкой оперного певца. Я  подозвал  его  и
приказал  принести  шампанского. Он, обалдев, переспросил несколько раз, ибо
для англичанина выпить за завтраком шампанское, а не апельсиновый  сок  -это
что-то  совершенно  противоестественное. Разъяснив ему, что я совсем даже не
шучу, и отправив выполнять заказ, Катерина удивленно спросила:
     -- А разве у нас праздник?
     -- Да, проводы.
     Когда перед  каждым  стоял  наполненный  бокал,  я  постучал  ножом  по
графину, призывая к вниманию, и встал.
     -- Дорогие  коллеги!  Господа!  --  сказал  я. -- Товарищи! Прискорбное
событие, случившееся вчера, потрясло всех нас до глубины души.  Вся  Россия,
без преувеличения, содрогнулась от Камчатки до Карпат...
     -- Карпаты теперь не наши! -- подсказал Базлаков.
     -- Оставим  мелочи  геополитики,  когда  речь идет о жизни и смерти! --
возразил я. -- Но  особенно  тяжким  это  испытание  было  для  наших  чудом
спасшихся  героев.  Смерть  держала  их в своих цепких лапах и дышала в лицо
мраком вечности...
     Перов громко всхлипнул.
     -- Но с вами была удача. Небо не отдало вас земле! Я долго  думал,  чем
можно  отблагодарить  вас за мужество, ибо отечество вряд ли вас наградит за
это. Я не мог уснуть и долго думал, как доказать вам, что жизнь, несмотря на
все превратности, прекрасна...
     Катерина, Базлаков  и  Вильегорский  посмотрели  на  меня  с  опасливым
недоумением и уткнулись в тарелки. Перов, ничего не понимая, мучительно ждал
окончания  тоста,  с  тоской наблюдая глумливую суету шампанских пузырьков в
бокале.
     -- ... Я долго  думал,  не  спал  и  пришел  к  выводу:  ничто  так  не
взбадривает   настоящего  мужчину,  как  хорошая  женщина.  И  я  решил  вас
наградить!  Я  поручил  это  непростое  дело  моей  личной   секретарше   --
очаровательной  Екатерине  Валерьевне!  И  если  кто-то  из вас, сладеньких,
неудовлетворен, жаждет продолжения, прошу подавать заявки! Катя  --  девушка
очень  исполнительная  и все быстренько исправит... Хорошенького должно быть
помногу! Но спешите, потому что завтра она возвращается в Москву...
     Оба катапультанта застыли  с  раскрытыми  ртами.  И  только  Перов,  по
причине  похмельного тупоумия не уловивший ничего из сказанного, обрадовался
паузе и осторожно повел ко рту спасительное шампанское. Но не  тут-то  было!
Катерина,  вскочив как ужаленная, выхватила у него из трясущихся рук бокал и
злобно швырнула в меня. Увидев, однако, что хрусталь  прошел  мимо  цели  и,
даже  не  задев  опешившего  официанта,  разлетелся о стенку, она зарыдала с
досады и опрометью выбежала из зала.
     Еще несколько минут все сидели молча.
     -- Ну, Павлик, -- захохотал вдруг Базлаков.  --  Ну,  ты  даешь!  Есть,
конечно,  крутые  мужики, но ты... За Шарманова! Ты, Пашка, настоящий мужик!
Ура!
     Официант подал помертвевшему от горя Перову новый наполненный бокал  --
и все дружно выпили, кроме Вильегорского.
     -- Ты чего? -- удивился Базлаков.
     -- Мне пить нельзя. Я лечусь...
     -- От чего?
     -- От хламидиоза.
     -- Какой  еще  такой хламидиоз? -- нахмурился Базлаков. -- Триппер, что
ли?
     -- Наподобие, -- объяснил я, -- но гораздо благороднее!
     -- А что ж ты вчера спирт стаканами трескал?
     -- Я забыл. После катапультирования все как  отшибло.  А  сейчас  вдруг
вспомнил...
     -- Блин. Как я теперь к жене сунусь! -- рассердился Базлаков. -- Как он
хоть лечится, хламидиоз этот?
     -- Таблетками  разными...  Зелененькими, красненькими... У меня с собой
даже рецепт есть, -- виновато сообщил Вильегорский.
     -- Ладно, мужики, не расстраивайтесь... -- примирительно сказал  я.  --
Сквитались.  Ты  ему  хвост  подставил,  а он с тобой хламидиозом поделился.
Дуйте в аптеку -- и на мою долю купите!
     -- И ты тоже? -- изумились они.
     -- Ну вы и эгоисты! -- рассмеялся я.
     С хламидиозом меня уже как-то знакомила одна журналисточка -- и  он  не
произвел  на  меня очень уж неприятного впечатления. Надо признаться, ко мне
вообще легко пристает разная мелкая  постельная  зараза  --  и  мой  уролог,
работавший раньше в 4-м управлении, в шутку называет меня "коллекционером".
     Примчавшийся  в  гостиницу  радостный  атташонок обнаружил меня в баре,
куда я спустился, оттащив в номер тело Перова, наопохмелявшегося  шампанским
до состояния, близкого к параличу.
     -- А где мужики? -- спросил подполковник, одетый на сей раз в штатское.
     -- Маленький гигиенический шоппинг.
     -- Вот неугомонные!
     Атташонок весело сообщил, что никакой специальной комиссии из Москвы не
будет: разобраться во всем на месте поручено ему.
     И  вообще,  происшествие  воспринято со скорбным спокойствием. В стране
каждый  день  что-то  падало,  сталкивалось,  обрушивалось  или  взрывалось.
Пообвыклись.   Зато  столичное  начальство  просто  взбесилось,  узнав,  что
Вильегорского собираются показывать по мировой телевизионной сети  с  пачкой
"Винстона".  Не  ровен  час  мерзавчатый пресс-секретарь подсунет информацию
президенту, да еще под плохое настроение-- и тогда начнется!
     -- Сказали: головы оторвут и ему,  и  мне,  и  вам,  если  такой  позор
допустим! Приказали-- отговорить.
     -- Может и не послушаться... Большие деньги все-таки, -- усомнился я.
     -- Для настоящего летчика небо дороже денег -- не мне вам объяснять! --
твердо сказал атташонок. -- Будем работать с кадрами... А где Катерина?..
     -- Сейчас  позову.  Она  как  раз  о вас все утро спрашивала. -- У меня
мелькнула похмельная мыслишка и его втянуть в наше хламидийное братство.
     -- Нет-нет, мне надо бежать, -- сразу заторопился посольский  крысенок.
-- Англичане  уже  свою  комиссию организовали. В два часа первое заседание.
Вас, между прочим, тоже приглашают.
     -- Обязательно приду, если не напьюсь...
     В номере я застал Катерину, уже собранную в дорогу:  она  укладывала  в
чемодан последние вещи.
     -- Таблеточки  не  забудь  купить.  А  то  некрасиво  получится с новым
шефом-то!
     -- Какие таблеточки?
     -- От хламидиоза.
     -- Ну вот... Одна от вас, мужиков, грязь! -- Она даже села от огорчения
на постель.
     -- Ко мне претензии есть?
     -- К тебе -- нет.
     -- Тогда давай прощаться!
     -- Прощай...
     -- Место у тебя есть на примете или помочь? -- великодушно предложил я.
     -- Спасибо. Я думаю, меня возьмут в "Лосьбанк".
     Это напоминало правду: вице-президентом  банка  "Лосиноостровский"  был
Костя  Летуев  -- сын крупного гэбешника, специализировавшегося в свое время
на борьбе с диссидентами: академика Сахарова как раз он сажал. Когда контора
кукарекнулась, папаша, пользуясь своими связями, организовал молодому  банку
мощную службу безопасности, а в качестве гонорара попросил хорошее место для
своего  тридцатилетнего  сопленыша.  Тот  быстро вошел во вкус и за три года
расколотил  четыре  банковских  лимузина,  но  ему  все  сходило  с  рук.  В
"Лосьбанке"  у  меня  был  счет и еще кое-какие полузаконные делишки. Всякий
раз, когда  я  появлялся  там,  сопровождаемый  Катериной,  сопленыш  Летуев
смотрел  на  нее,  как  пионер,  которому  в почтовый ящик вместо "Мурзилки"
засунули "Плейбой". Все сходилось. Что ж, пусть теперь он позайчуганит!
     -- Надеюсь, после твоего прихода "Лось" простоит еще хотя бы месячишко!
-- улыбнулся я.
     -- Об этом я не волнуюсь. Я волнуюсь, как ты без меня будешь...
     -- Да  уж  как-нибудь...  Найду  себе  другую   помощницу,   не   такую
общедоступную.
     -- В  этом  я  не сомневаюсь... Только вот переживаю, как ты без меня в
Ле-Бурже будешь!
     -- А что такое? -- насторожился я.
     -- Понимаешь, я тебе все забывала сказать: когда папа работал в Париже,
я училась в одном классе с сыном нынешнего министра  авиации.  Замечательный
мальчик...  Антуан.  Скромный -- папа у него тогда еще в оппозиции был. Мы с
ним целовались. Один раз.
     -- С папой?
     -- Нет, с сыном. Но дома я у них бывала. Папа, кстати, страшный бабник.
А мать -- алкоголичка. Типичные аристократы. Я Антуану недавно позвонила, он
очень обрадовался и обещал во время салона притащитьпапашу к твоему  стенду.
А  папаша  --  личный  друг  президента.  Но,  вероятно,  все  это  тебе уже
неинтересно...
     -- Катька, ну почему ты такая стерва? -- с восхищением проговорил я.
     -- Когда-нибудь расскажу.
     -- Сам не понимаю, почему не могу на тебя долго злиться?
     -- Наверное, потому что у нас много общего.
     -- Много -- не много, а одно общее у нас действительно есть.
     -- И что же? -- поинтересовалась она.
     -- Хламидии.
... Когда по возвращении в Москву я привел Катьку к своему урологу, он с таким непрофессиональным интересом ее
осматривал, что я понял: никакая многолетняя генитальная рутина не может притупить во враче чувство восхищение
красивой пациенткой.
     -- К  сожалению,  на  период   печения   вынужден   рекомендовать   вам
воздержание,   --   вздохнул   доктор.   --  Если  что,  приходите  еще!  Не
стесняйтесь...
     -- А я и не стесняюсь, -- ответила Катерина. -- Постельные  болезни  --
это  всего лишь разновидность отрицательной информации, которой обмениваются
люди во время общения. Вас обругали -- и вы пьете валерьянку.  Вас  заразили
-- и вы пьете антибиотики... Вам никогда это не приходило в голову?
     -- Никогда, -- опешил уролог.
     -- Жаль!  --  Она  встала  и  протянула  ему  для  поцелуя руку с таким
величественным видом, словно осматривалась  только  что  в  гинекологическом
кресле  не  на предмет мочеполовой инфекции, а в связи с зачатием наследника
престола.
     Так закончилась эта история с МИГами для  нас.  Атташонка,  по  слухам,
вскоре  перевели  с  повышением  в  аппарат  ООН.  Базлаков  перешел в отряд
космонавтов. Вильегорского долго уговаривали, грозили лишить  разрешения  на
полеты  --  и  он отказался от всех предложений фирмы "Винстон", хотя на эти
деньги мог, забросив авиацию, жить безбедно лет десять.  Он  разбился  через
год, катая на истребителе какого-то любителя острых ощущений...

     8. ЛЕ-БУРЖЕ

     Парижский  авиасалон стал триумфом"Аэрофонда". Мои маленькие спортивные
самолетики произвели в небе ЛеБурже фурор -- мы даже  "сочинили"  две  новые
фигуры  высшего пилотажа. Известное дело, если хочешь, чтобы тебя заметили в
России, добейся сначала признания в  европах.  Даже  старый  мерин  Братеев,
председатель  Национального  авиационного  комитета,  прислал  ко мне в шале
своего помощника с поздравлениями и приглашением познакомиться лично.
     Познакомиться лично!
     Вот тварь застойная! Сколько времени я бездарно просидел в  приемной  у
этого  окаменевшего  номенклатурного  говна!  На всех совещаниях, куда меня,
естественно, не допускали, он визжал, что в российской  авиации  никогда  не
будет частных собственников!
     Познакомиться лично?
     Да  он знает меня как облупленного! Досье, которое этот собачий оглодок
собрал на меня, весило раза в четыре больше, чем его высохшая в  руководящих
креслах  задница!  Я  четыре  года  отбивался  и  откупался от насылаемых им
технических комиссий, от подсылаемых им ментов и фээсбешников!
     Познакомиться! А кто еще накануне, за два дня, на совещании орал:
     -- Почему Шарманов со своими летающими  мандавошками  попал  на  салон?
Мало вам лондонских обломков?! Разобраться сейчас же!
     А  чего  тут  разбираться? Потому и попал, что все чиновники делятся на
две неравные  категории:  берущие  гниды  и  неберущие  гниды.  Так  вот,  у
неберущей гниды Братеева все заместители были гнидами берущими.
     Так я и пробился в Ле-Бурже.
     -- Сергей  Феоктистович  ждет  вас  на  ужин,  --  повторил приглашение
помощник.
     -- У меня нет никакого желания ужинать с  вашим  шефом!  --  ответил  я
холодно.
     -- Т-так и п-передать? -- Парень от изумления начал заикаться.
     -- Так и передайте!
     Да,  это  был  вызов!  Очень рискованный ход. Но я рассчитал все верно:
через  два  дня  Братеев  уже  сам  плясал  вокруг  моих"авиэток",   взахлеб
рассказывая   французскому   министру  о  том,  ядрена  Матрена,  что  может
собственных невтонов рожать и  Россия-матушка.  Глава  французской  авиации,
неторопливый,  ухоженный  господин,  тратящий на обстоятельные обеды времени
раза в три больше, чем на государственные дела, слушал его с  тонкой  мудрой
улыбкой,  которая  бывает  только  у  людей,  регулярно  читающих  донесения
спецслужб. Рядом скучал министерский  сынок  Антуан  --  тощий  красавчик  с
влажными  черными  кудряшками  и  легкой  паскудинкой в личике. Обычно такие
гаденыши и устраивают своим блестящим папашам  общенациональные  скандалы  с
наркотой  или  какой-нибудь  выбросившейся  из окна малолетней проституткой.
Впрочем, и папаша периодически становился героем  разнообразных  сексуальных
скандальчиков,  на  что,  впрочем,  президент,  сам известный ходок, смотрел
сквозь пальцы.
     Братеевские  рулады  сначала  переводила   француженка,   изъяснявшаяся
по-русски  с  акцентом  говорящей вороны. Катерина, скромно стоявшая за моей
спиной, подсказывала ей недостающие слова и исправляла совсем уж  чудовищные
ошибки.  Наконец  ворона  каркнула  и  безнадежно  запуталась  в авиационной
терминологии.  Она  растерянно  улыбнулась,  надула  щеки  и  издала   звук,
означающий  у французов полное бессилие перед коварством судьбы. Мы обычно в
подобных случаях чешем затылок или задницу. Катерина вышла из-за моей  спины
и решительно взяла дело в свои руки.
     -- Это  правда,  что  у  вас  не  поощряется  частный капитал в области
высоких технологий? -- спросил  министр,  кивая  на  роскошный  стенд  новых
разработок "Аэрофонда", стоивший мне страшенных денег.
     -- Ну  что  вы,  господин министр! -- улыбчиво возразил Братеев. -- Вот
перед вами владелец абсолютно частной авиационной фирмы. Господину Шарманову
нет и тридцати... Прямо, можно сказать, со студенческой скамьи -- в  большой
авиационный бизнес. И мы, конечно, помогаем ему чем можем!
     Два  года  назад,  когда  мой первый самолетик поставил мировой рекорд,
этот невыкорчеванный пень застоя орал про меня на  всероссийском  совещании:
"Шарманов  ничего  не  понимает  в  авиации! Недоучка! " Он и теперь, хорек,
намекнул министру на мое незаконченное высшее, которое все равно  лучше  его
партшколы, как живой член лучше резинового!
     -- Господин министр, -- вмешался я, особым выражением глаз давая Катьке
понять, что, если хоть одно слово из моего выступпения пропадет, я проеду по
ней асфальто  вым катком, а потом запечатаю в пластик... Министр и вся свита
уставились на меня с интересом, и,  как  по  команде,  полдюжины  операторов
развернули  в мою сторону свои камеры, одетые в специальные чехлы, как таксы
на прогулке.
     Лицо Братеева застыло в ненавидящей улыбке.
     -- Господин министр, --  продолжал  я.  --  Наши  российские  чиновники
изобрели  уникальный  способ помощи частному капиталу. Я называю это методом
протянутой руки.
     Катерина переводила. Министр благосклонно кивал, а следом за ним кивала
и вся свита. Братеев от неожиданности засветился гордостью строгого отца  за
своего смышленого сына.
     -- Эта  рука, -- объяснил я, -- протягивается конечно же не для помощи,
а за взяткой. И если предприниматель тут же не вкладывает в эту  руку  пачку
долларов, то его бизнес обречен.
     Братеев   предынсультно   покоричневел.  Министр,  выслушав  виртуозный
Катькин  перевод,  тепло  засмеялся,  убедившись  в   том,   что   источники
благосостояния  французских  и  российских  чиновников  в  принципе ничем не
отличаются. И вся свита покатилась со смеха. Журналисты взвыли от восторга и
тут  же  начали  бормотать  в  диктофоны  собственные  комментарии  к  моему
скандальному заявлению.
     Тем временем министр вдруг погосударственел и произнес коротенькую речь
о том,  что  Россия  только выиграет, если во всех сферах ее экономики будет
присутствовать частный капитал, а представители нового  поколения,  лишенные
предрассудков и предубеждений коммунистической эпохи, энергично возьмутся за
депо.
     Катерина,    переводя,   успевала   строить   глазки   своему   бывшему
однокласснику, не забывая проверять мою реакцию на это. А я вдруг подумал  о
том,  что,  возможно,  министр  со  своим сынком происходят от какого-нибудь
донского казака, завалившего в1813  году  молоденькую  вольтерьянку.  Ничего
удивительного.   По   семейным   преданиям,  я  сам  происхожу  от  пленного
французского  улана,  который,  узнав  поближе  русских  женщин,  воскликнул
"шарман!  "  --  и  навсегда  остался в России. Кстати, почти все журналисты
обыграли потом в своих репортажах французский смысл моей фамилии.
     Я ликовал. Мой дерзкий  ответ  обошел  все  телевизионные  программы  и
газеты.  Попутно комментаторам пришлось объяснять, что такое "Аэрофонд", кто
такой Шарманов и почему министр, личный  друг  президента,  оказался  у  его
выставочного  стенда. Видела бы меня моя мама, всю жизнь просидевшая в своем
Арзамасе-16, засекреченном  до  неузнаваемости.  Слышал  бы  это  мой  папа,
талантливый   конструктор  крылатых  ракет,  который  мог  бы  стать  вторым
Королевым,  но  всю   свою   творческую   энергию   потратил   на   семейное
строительство.  Теперь он в четвертый раз воздвиг очередные брачные чертоги,
а его сын моложе  моей  дочери.  Возможно,  и  Татьяна,  лежа  в  постели  с
каскадером, имела возможность на Майорке порадоваться за своего супруга.
     В  каминном  зале  арендованного  шале  я  с  упоением по десятому разу
просматривал записанный на видеопленку триумф знаменитого русского  авиатора
Шарманова,  а  Катерина  оесилась. Еще бы. Как она все тонко рассчитала! Так
изящно свалить от меня: министерский сынок, когда-то сидевший с ней за одной
партой, ложится с ней в одну постель. А уж как она умеет привязывать к  себе
мужиков  двойным  морским узлом, мне известно. Потом я бы, как сявка, умолял
ее поспособствовать развитию совместного франко-российского  авиабизнеса,  а
она бы наслаждалась моим унижением!
     Не  вышло.  Антуан  помахал  Кате  ручкой и удалился вслед за папашей в
неведомый  мир  галльского  разврата,  утонченно-отвратительного,  как   сыр
рокфор.  В  утешение я купил Катерине невдолбенно дорогое колье. Но она была
безутешна, хныкала и даже, ссылаясь на приближающиеся  женские  недомогания,
предложила заказать мне девушку по телефону.
     -- Ну не-ет! -- засмеялся я. -- Наш триумф мы отметим вместе! И знаешь,
кем ты будешь сегодня?
     -- Кем? -- спросила она упавшим голосом.
     -- Жанной д'Арк!
     -- А ты ослом! -- заорала Катька и отшвырнула ювелирную коробочку.
     -- Что-о?! -- нахмурился я.
     Так  с  моими  подарками  могла  позволить  себе обращаться только одна
женщина -- Татьяна, но именно поэтому она и сидела на Майорке.
     -- Извини, Зайчуган, -- одумалась Катерина и покорно подняла подарок  с
пола.


     9. ЛЮБИМЫЙ ПОМОЩНИК ПРЕЗИДЕНТА

     Лет  десять  назад  наше  участие  в любом ави ационном салоне вызывало
фурор, так как СССР  обычно  выкатывал  два-три  абсолютно  новых  самолета,
каждый  из  которых  тянул  на мировую сенсацию. По количеству экспонатов мы
забивали любую страну, а то и всех участников, вместе взятых. Давая интервью
западным журналистам, наши авианачальники вроде Братеева  без  всякго  блефа
объясняли, что смогли привезти и показать только то, что уже рассекречено. А
настоящие новинки можно пока увидеть только на полигонах.
     Наши   делегации   были   самыми   многочислен   ными,   но   и  самыми
дисциплинированными: пили только по вечерам и только со своими, закрывшись в
номерах. Каждый специалист имел строжайшее, утвержденное где надо задание по
изучению иностранной техники. А половина  делегации  и  вообще  состояла  из
сотрудников  спецслужб,  но  выделялись  они  лишь  тем, что легче остальных
переносили похмелье. Кстати, противопохмельные  таблетки  --  это,  пожалуй,
единственный еще не разболтанный секрет КГБ. А ведь озолотиться можно!
     Теперь  же  от  былых  имперских  времен  осталась  только одна стадная
многочисленность  делегаций,  но   пьют   уже   где   попало,   а   депутаты
демократической ориентации еще и норовят наблевать в нагрудный карман своему
зарубежному  коллеге. Привозят же с собой эти шумные официальные оравы всего
лишь деревянные макеты гениальных задумок прошлого,  забракованные  когда-то
разными  высокими  и тупыми комиссиями. Привозят и безбожно врут об успешных
испытательных полетах, выпрашивая, как  цыгане,  инвестиции  и  подачки  под
обещания  продать  все  секреты.  Я даже иногда думаю, что же у нас в России
закончится раньше -- полезные ископаемые или бесполезные секреты?
     Но  в  последние  годы  появилась  одна  прежде   неведомая   традиция.
Официальную  делегацию  возглавляет  обычно  замухрышка  вроде Братеева, а в
самый разгар выставки появляется какая-нибудь  настоящая  шишка  со  свитой,
напоминающей   по   количеству  дармоедов  похоронную  процессию  за  гробом
рок-звезды. Организаторы авиасалонов  теряются  в  догадках,  как  принимать
неофициально  свалившихся  им  на голову заоблачных российских чиновников. А
русские конструкторы,  покорные  от  многодневного  пьянства,  выстраиваются
вдоль своих достижений и с холопскими ужимками жалуются залетному начальству
на нехватку денег и тихое умирание отечественной авиации.
     -- Уж  прямо  и умирает? -- качает обычно головой высокий гость. -- Вон
сколько добра наволокли!
     Людям с хорошим пищеварением любая  смерть,  в  том  числе  и  авиации,
кажется  надуманной  проблемой.  Они в Кремле вообще, наверное, спохватятся,
когда   в   Замоскворечье   заколосится   сельхозкооператив   имени    10-го
всекитайского  партсъезда.  Но  нет  худа  без добра: в России-то им недосуг
заняться проблемами авиации, а в Лондоне или Париже из них, позирующих перед
телекамерами, иной раз и удается выудить какое-нибудь обещание вроде:
     -- Ладно, разберемся!
     На сей раз в Ле-Бурже прибыл Второй Любимый Помощник Президента  России
-- высокий, по-теннисному подтянутый, твердолицый человек лет пятидесяти. Он
давно  уже  ездил  за  границу  без  жены,  которая безвылазно сидела дома и
стерегла, как он любил выразиться, на всякий случай домашний очаг,  чтобы  в
старости было на чем щи подогреть.
     Вообще-то   Помощника   звали  Владимиром  Георгиевичем,  но  за  глаза
именовали попросту -- Оргиевичем. И совсем даже  не  случайно.  В  какую  бы
часть  света  ни  отправлялся  Второй  Любимый  Помощник,  опережая  его, по
спецсвязи летело закодированное по всем шифровальным правилам  и  обладающее
семнадцатью  степенями защиты указание организовать к приезду высокого гостя
"хорошенькую бордельеру". Оргиевич в свои пятьдесят лет был полон мужских  и
государственных  сил,  а  полноценную  ночную  оргию  переносил  с легкостью
студента, до утра зубрившего сопромат.
     Понятное  депо,  заботы  по  организации  сексуального  досуга  Второго
Любимого   Помощника   поручались   российским  послам.  Поначалу,  конечно,
находились и такие, что пытались возражать, даже возмущаться. Но им  резонно
отвечали:
     -- В   ЦК   КПСС  пожалуйтесь!  --  И  добавляли:  --  Если  не  можете
организовать такую малость, то на хрен вы вообще нужны здесь державе!
     И тогда  седовласые  дипмужи,  возросшие  еще  под  сенью  легендарного
мистера "НЕТ" со странной фамилией Громыко, вызывали сотрудников помоложе и,
отводя глаза в сторону, давали задание по организации "бордельеры".
     -- Так нужно для России! -- объясняли они.
     Юные  дипломаты,  особенно  карьерные, не прошедшие комсомольскую школу
времен позднего застоя, частенько проваливали такие мероприятия -- и это уже
стоило  места  двум  послам,  отправленным  на   преподавательскую   работу,
вероятно,  с  тайным  расчетом,  что,  обжегшись,  они  введут-таки  в МГИМО
спецкурс по организации и проведению  "хорошеньких  бордельер"  для  высоких
московских гостей.
     Наш  посол  во  Франции  как  раз, к счастью для себя, накануне уехал в
отпуск. На дипломатическом хозяйстве остался  временный  поверенный,  бывший
полковник  внешней разведки -- юркий седовласый губастик в огромных очках, с
трудом удерживающихся  на  красной  лоснящейся  носопырке.  Боясь  как  огня
преподавательской  работы,  за день до прибытия высокого гостя он специально
приехал на выставку, подошел к стенду "Аэрофонда" и отозвал меня в сторону:
     -- Павлик, вся надежда на тебя! Найди девочек...
     -- А мальчиков не надо?
     -- Таких указаний не было, -- растерялся он. -- А что, есть информация?
     -- Шучу. Это Третий  Любимый  Помощник  голубой,  как  яйца  дрозда,  а
Оргиевич -- нормальный мужик!
     -- Ну и шутки у тебя! Значит, девочек. И лучше русских, их тут много по
ночным клубам пляшет. Местных не надо
     -- они нас тут же прессе сдадут. Еще и сами опишут, жоржеандки хреновы!
Да, вот  --  чуть  не забыл -- ужин тоже тебе придется оплатить. Сам знаешь,
как посольства теперь финансируются -- скрепки купить не на что!
     -- А что я с этого буду иметь?
     -- Лично представлю тебя Оргиевичу!
     -- Мало. Знаете, во сколько мне влетит эта"бордельера"?
     -- Что еще? Братеева там быть не должно!
     -- Ну ты и мстительный.
     -- Козлов надо наказывать.
     -- Согласен.
     Познакомиться  в  непринужденной  обстановке  с  самим  Вторым  Любимым
Помощником,  о  чем  еще  можно  мечтать!  Человек, удачно выпивший вместе с
десятым  клерком,  который  в  администрации  Президента  промокашки  носит,
получает  иной  раз возможность заработать столько, что и отдаленные потомки
не будут знать, куда еще засунуть наследственную зелень. А тут сам Оргиевич!
     Но, пораскинув  мозгами,  на  организации"бордельеры"  я  еще  решил  и
заработать.  К  стенду  "Аэрофонда"  уже  несколько раз подходил французский
хмырь, обсыпанный  перхотью,  как  конфетти.  Он  имел  в  России  серьезные
интересы, разнюхал о предстоящем визите Оргиевича и все выпытывал, когда тот
должен  посетить авиасалон. Я навел справки и выяснил, что хмырь был чуть ли
не  последним  Бурбоном,  наследником  французского  престола,  и   славился
деловыми связями, а также грандиозными пьянками, которые регулярно устраивал
в  своей  огромной  квартире  на Елисейских полях. Я заспал к нему Катерину.
Бурбон не только согласился полностью профинансировать"бордельеру" у себя  в
квартире,   но   и  предложил  мне  сто  тысяч  франков  за  посредничество.
Возможность нажраться и покуролесить в обществе Второго Любимого  Помощника,
попутно решив деловые вопросы, стоит дорого!
     С  прикомандированным ко мне советником по культуре, чья жена отбыла на
похороны любимой бабушки и  не  могла  помешать  выполнению  задания  особой
важности,  мы  объехали  лучшие  ночные клубы и отобрали дюжину танцовщиц --
милых, изящных дев, с крупами нежными, как шелк, и  твердыми,  как  курс  на
рыночную  экономику.  Мы  брали  только  "экстра-класс"  и  никого из серии:
"Мужчина, не хотите ли познакомиться с моей киской? " Эх,  вот  почему,  как
верно  заметил  Серега  Таратута,  нет  женщин в русских селеньях -- они все
давно в парижских и гамбургских борделях.
     Проинспектировать девушек я поручил Катерине, еще  злой  после  подлого
поведения  Антуана  и  ночного  исполнения  роли  Жанны  д'Арк.  Получив  от
временного  поверенного  общее  представление  о  сексуальных   пристрастиях
Помощника,  она  осмотрела  девиц с дотошной ненавистью эсэсовки, отбирающей
славянок  для  господ  офицеров.  Советник  по  культуре,  в  прежние   годы
курировавший  по  линии  КГБ  проституток,  кормившихся  вокруг "Интуриста",
провел суровый инструктаж:
     -- Шаг влево, шаг вправо -- и поедете на родину. И ни одна сука  никуда
дальше Смоленска сиську не протащит! Вам ясно?
     -- Ясно!
     -- Человек  с  вами  будет  большой, очень большой! Забудете о нем, как
только все закончится. Ясно?
     -- Ясно!
     -- Никаких презервативов. Не любит. И полная стерильность. Если у  него
хоть  кольнет  потом  или капнет, я вам ваши кормилицы навсегда запломбирую!
Ясно?
     -- Я-я-ясно-о... -- блеял "экстра-класс", испуганно переглядываясь.
     Мне их стало немного жаль, и я приободрил:
     -- Гонорар тройной, как на Северном полюсе. Не бойтесь,  девушки,  кому
не достанется Большой Дядя -- я всегда к вашим услугам!
     Катерина усмехнулась.
     -- А ты, милая, будешь сидеть в шале и греть мне постельку! -- поставил
я на место свою любимую секретаршу.
     -- Как скажешь, Зайчуган! -- покорно шепнула она.
     Ведь  знал же, что ее покорность заканчивается обычно большой пакостью,
но прошляпил и на этот раз!
     Временный поверенный был в восторге от того, как выполнено  задание.  А
Второй   Любимый   Помощник   удовлетворенно   улыбнулся,  оглядев  стол,  в
гастрономическом отношении представлявший собой совершенно бессмысленное, но
эффектное смешение французской и русской кухни: седло ягненка под соусом  из
трюфелей  соседствовало  со  стопкой  блинов  и ведром красной икры. Посреди
стола на огромном серебряном блюде в позе  андерсеновской  Русалочки  сидела
одна  из  девушек,  обложенная  по окружности королевскими креветками. Вдоль
одной стены выстроились одетые во фраки официанты, напоминавшие  стрижей  на
телеграфном  проводе,  а  вдоль  другой  --  голые  девочки,  прикрытые  для
пикантности листиками кудрявого салата.
     -- Да, временный, быть  тебе  послом.  Угодил!  --  повторял  Оргиевич,
потирая руки.
     -- А  бабы-то,  бабы!  Знатная  "бордельера"  сегодня  будет!  Налетай,
мужики! -- махнул он рукой свите, расположившейся у него за спиной.
     А в свите Второго Любимого  Помощника,  кроме  референтов,  охранников,
прикормленных  журналистов  и  раскормленных  шутов,  именующихся  почему-то
ведущими  деятелями  российской  культуры,  наблюдались   еще   две   весьма
колоритные личности -- Гоша и Тенгизик. Это были знаменитые воры в законе, о
которых  с  восторженным  испугом  писала вся отечественная пресса. Западная
печать тоже не молчала. "Фигаро",  возмущаясь,  уверяла,  что,  если  бы  не
дипломатические  паспорта, французские власти ни за что не допустили бы их в
страну. Американская "Форбс" прозрачно намекала на то, что с помощью Гоши  и
Тенгизика  Кремль  обделывает  свои  самые пакостные делишки, такие, которые
нельзя поручить даже костоломам из бывшего КГБ.
     Кстати, в Кремле  у  них  действительно  был  офис  на  одном  этаже  с
кабинетом  Оргиевича.  И  как-то  раз один свежеизбранный губернатор приехал
жаловаться в Москву на полную отморозку  бандюков  у  себя  в  области.  Ему
порекомендовали  обратиться  к  Гоше и Тенгизику. Поговорив с ними несколько
минут,  губернатор  заплакал  и  поехал  восвояси  --  мириться  со   своими
областными мордоворотами.
     Гоша  и  Тенгизик  имели  обыкновение  своим  несговорчивым конкурентам
забивать стрелку в Кремле. И те, после того как супостатам, оставившим  свою
охрану   возле   Спасских   ворот,  били  морду  в  кабинете,  расположенном
непосредственно  в  сердце  государства  Российского,  тут  же   становились
уступчивыми  до  неузнаваемости. Странно, почему наш Президент до сих пор не
применит тот же метод устрашения к лидерам оппозиции! Дешево и сердито.
     "Бордельера" началась. Бурбон произнес пространный тост в духе Генона о
глубинных евразийских связях между Россией и Францией и  выразил  восторг  в
связи  с  тем,  что имеет счастье принимать под своим кровом такого высокого
гостя. В ответ он был крепко поцелован Оргиевичем в губы.
     Далее последовало алпаверды. Второй Любимый Помощник  долго  говорил  о
многовековой  любви России к Франции и даже умудрился представить войну 1812
года чем-то наподобие совместных натовских учений.
     Вечер удался! Девчонки отбросили салатные  листочки  и  отплясывали  на
столе "ка-линку-малинку", призывно потряхивая раскатистыми грудями -- меньше
четвертого  размера  мы  не  брали.  Сам  я  дважды  выпил  с  Оргиевичем на
брудершафт. Бурбон, получив от  высокого  гостя  самые  радужные  заверения,
вплоть  до  обещания  вернуть  ему  французский трон, в доказательство своей
беззаветной  преданности  России  лакал  водку  прямо  из  горла.  Временный
поверенный  с  лакейской угодливостью подливал Гоше и Тенгизику "Столичную",
еще с доперестроечных времен хранившуюся в посольских подвалах. Свита  жрала
и  пила  так, словно ее только что по "дороге жизни" доставили из блокадного
Ленинграда. Известный сатирик, лауреат Бейкеровской премии, которого  Второй
Любимый  Помощник  всюду  возил  с собой в качестве дорожного тамады, каждый
тост говорил стихами:  Поднимаю  свой  бокал,  Чтобы  завсегда  стоял!  Или:
Заявляю вкратце я: "Будь здорова, Франция! "
     После   легкой  кулинарной  подготовки  и  основательного  алкогольного
разогрева настал черед разврату. Надо сказать, квартира Бурбона  никогда  не
служила  излюбленным местом сбора "Общества борьбы замоногамию и моноложства
имени св. Инессы". Официанты и те здесь  были  особенные  --  наблюдательные
извращенцы.  Вся  радость  их жизни состояла в обслуживании таких вот оргий,
поэтому секреты чужих удовольствий они хранили,  как  свои  собственные.  Но
даже  ко  многому привыкшие официанты были взволнованы, когда Второй Любимый
Помощник, лицо которого не сходило  со  страниц  газет  всего  мира,  мощным
бурлацким  движением  придвинул к себе русалочку вместе с блюдом, расстегнул
брюки  и,  окунув  орудие  в  сметану,  рыча,  завладел  девицей  не  совсем
естественным  способом  да  еще  с  таким  азартом, что королевские креветки
брызнули в разные стороны, как живые.
     -- А ну давай, орлы! Гоша! Тенгизка! Эй, временный, не сачкуй, а то  на
пенсию отправлю! -- крикнул Оргиевич.
     -- Бурбон, мать твою за ногу, у тебя что -- отсох?
     Знаменитые  бандюки  оказались,  как  и следовало ожидать, садистами не
только по профессии, но и по сексуальной ориентации. То, что они вытворяли с
истошно оравшей от боли крашеной блондинкой, на суде обычно  квалифицируется
как   "групповые  развратные  действия,  совершенные  с  особым  цинизмом  и
повлекшие за собой тяжкие телесные повреждения". Временный поверенный то  ли
хотел  в  самом  деле  по  осторожной  гэбешной  привычке  на  всякий случай
сачкануть, то ли он переволновался, готовя "бордепьеру", и ему  было  не  до
сексу.  Но  после окрика начальства он торопливо выбрал девушку поскромнее и
увлек ее за кадку с искусственной пальмой. Остальные члены  свиты  разобрали
девушек,  и  начался  русский свальный грех, бессмысленный и беспощадный. Я,
как и обещал, принялся утешать тех, кому не достался Большой Дядя.
     То и  дело  раздавались  подхалимские  возгласы  изумления  в  связи  с
возвратно-поступательной неиссякаемостью Второго Любимого Помощника:
     -- Ах, Владимир Георгиевич, уже третья! Крепка же демократия в России!
     Бурбон,  вероятно,  давно  уже  отказавшийся  от женщин в пользу водки,
старательно колотил по подносу, как по тамтаму, помогая высокому московскому
гостю держать  ритм.  Скромная  девица  напилась  и  оказалась  буйной.  Она
отобрала  у временного поверенного его огромные очки и нацепила их для смеха
на правую ягодицу.
... Катерина появилась в самый разгар "бордельеры". Длинное черное бархатное платье плавно и целомудренно
облегало ее стройную фигуру. На высокой загорелой шее сияло подаренное мной колье. Строгая викторианская
прическа делала мою гулену изысканно-беззащитной. Войдя, она застыла в оцепенении, точно юная виконтесса,
зашедшая пожелать маменьке спокойной ночи и обнаружившая ее в объятиях горбуна-конюха.
     -- Добрый вечер! -- робко произнесла Катерина и попятилась.
     -- Добрый вечер, -- механически отозвался Любимый Помощник,  остужавший
в этот момент свою державную мощь в бокале"Вдовы Клико".
     Разглядев  вошедшую,  он  смутился и, опрокинув бокал, стал застегивать
брюки, второпях довольно болезненно прихватив себя молнией. Да и вообще  все
развратствующие  застыли  в каком-то неловком испуге. Даже Гоша с Тенгизиком
засмущались и отпустили свою жертву со словами:
     -- Ладно, телка, попасись пока...
     А я, предчувствуя, что это появление может вызвать ярость у Оргиевича и
безвозвратно погубить все мои заманчивые планы, постарался сделать вид,  что
не  имею  к  вошедшей никакого отношения. Второй Любимый Помощник, освободив
наконец  крайнюю  плоть  из  зубьев  "зиппера",   преисполнился   подобающей
значительности, оглядел залу и молвил:
     -- Что-то у нас тут непорядок в смысле питания...
     Бурбон,  ударив  кулаком  по  подносу,  закричал  на  официантов, и они
бросились приводить в порядок сервировку, основательно нарушенную охотниками
до настольной любви. А Катерина тем временем  подошла  ко  мне,  материнским
движением  заправила в брюки рубашку и платочком стерла с моего лба испарину
сладострастия.
     -- Тебя же просили, -- зашипел я. -- Уходи немедленно!
     -- Зайчуган, в номере так скучно...
     Тем временем ко мне, натыкаясь на стулья,  подскочил  лишившийся  своих
очков временный поверенный и потащил к Оргиевичу.
     -- Твоя?  --  грозно спросил тот, кивая на Катерину, задумчиво нюхавшую
веточку сельдерея.
     -- Моя, -- чувствуя, как холодеют уши, ответил я.
     -- Жена?
     -- В каком-то смысле. Знаете, такая ревнивая!
     -- Знаю. Уступи!
     -- Не  связывайтесь,  Владимир  Георгиевич!   --   на   всякий   случай
предупредил я.
     -- Уступи -- не пожалеешь!
     -- О  чем  речь,  Владимир  Георгиевич!  --  радостно крикнул временный
поверенный, словно речь шла о его секретарше. -- Берите!
     -- За Прекрасную Даму, навестившую наш скромный уголок! -- провозгласил
Второй Любимый Помощник, поднимая бокал.
     Катерина потупила глаза и покраснела от удовольствия.
     Официанты под руководством суетящегося Бурбона тем временем на  длинном
подносе внесли огромного угря. Под горячее Оргиевич, уже обнимая Катерину за
талию, провозгласил:
     -- За Президента! Дай Бог ему здоровья!
     -- За Президента! -- гаркнула свита.
     Зазвенели  ножи  и  вилки.  А через четверть часа Катерина, смерив меня
победно-насмешливым  взглядом,  уже  уводила  из   зала   Второго   Любимого
Помощника. Оргиевич на пороге оглянулся и наставительно сказал:
     -- Вы  тут не балуйтесь без меня! Нам с Катей поговорить надо. Мы скоро
вернемся...
     -- М-да-а, -- молвил временный поверенный, подслеповато глядя им вслед,
-- здорово ты это, Павлик, подстроил.
     -- Ничего я не подстраивал!
     -- Ну не надо! Своим-то не надо...
     Разврат продолжился. Гоша и Тенгизик, проявляя непонятное  постоянство,
отыскали   под   столом   свою   тихо   плачущую   блондинку  и  возобновили
надругательство. Один из официантов от всего виденного и пережитого свалился
в обморок. Его унесли. Бурбон припал на залитую  вином  скатерть  и  душевно
беседовал  по-французски с головой съеденного угря. Я, выхлебав фужер водки,
пошел обессиленно мстить Катьке с пьяными танцовщицами.
     Оргиевич и Катерина в ту ночь так и не вернулись...
     -- Ну  и  стерва  она  у  тебя,  --   заметил   временный   поверенный,
подозрительно вытирая вернувшиеся к нему очки.
     Мы  ехали  домой  по  пустынным  парижским  улицам. Было утро, и листва
каштанов выглядела серой, как на чернобелой фотографии. Да и вообще весь мир
был послеразвратно сер и тошнотворно пресен.
     -- Стерва, -- согласился я. -- Но ты думаешь, ей сейчас с  ним  хорошо?
Нет. Она не от этого тащится...
     -- А от чего?
     -- Не дай Бог тебе узнать!
     Именно  в  то  утро  я начал смутно понимать, что истинное удовольствие
Катька получала лишь в одном случае -когда видела разъяренное  лицо  мужика,
орущего в бессильной злобе:
     -- Стерва! Я ненавижу тебя! Ненавижу!!
     В этом был ее настоящий оргазм, ради которого она могла подолгу таить в
своей  умной  головке  самые  изощренные  многоходовки,  могла идти, ползти,
красться к своей счастливой женской судороге  месяцами  и  однажды  добиться
своего:
     -- Стерва-а-а!

     10. ГОСУДАРСТВЕННАЯ ИЗМЕНА

     На  следующий  день  Второй  Любимый  Помощник,  свежий  и бодрый после
утренней  сауны  с  массажем,  начал  деловитый   обход   российской   части
авиационной  выставки.  В  этом государственном муже, сосредоточенном. резко
отдающем команды референтам,  трудно  было  признать  вчерашнего  Оргиевича,
начавшего со сметаны, а завершившего "бордельеру" в постели моей секретарши.
Екатерина  была при нем, и по взглядам, которыми они обменивались, мне стало
ясно: мерзавка выступила с показательной программой и по всем видам получила
высшие баллы.
     Я шел следом за ними, стараясь удерживать  на  лице  счастливую  улыбку
кормилицы,  выдающей  свое  дитятко замуж за хорошего человека. Но в душе, в
душе была тоска, был ноющий нарыв, вдруг дергавший так, что в глазах темнело
от  отчаяния:  "Как  же  я  теперь  буду  без  этой  стервы,  суки,  гадины,
предательницы, без этой трахательной куклы! Как я буду без нее? " У нее же в
кулаке  моя  игла!  Я  и  представить  себе не мог, что мне будет так тяжело
терять Катьку.
     -- Не переживай ты так, Павлик, --  успокоил,  заметив  мое  состояние,
временный поверенный. -- Вернется. У Оргиевича никто долго не держится.
     Свита  медленно двигалась вдоль стендов, пялясь непроспавшимися глазами
на чудеса загибающейся российской авиации.
     -- А это еще что за прокладка с крылышками? -- спросил  Второй  Любимый
Помощник Президента.
     -- А   это,   Владимир  Георгиевич,  --  гнусно  воспользовавшись  моим
состоянием,  попытался  влезть  в  разговор  Братеев,  --  последнее   слово
отечественной...
     -- Что  значит  "последнее"?  Что  вы тут все ноете! И вообще я не тебя
спрашиваю, а Павлика!
     Я превозмог обиду, собрался с мыслями и стал обстоятельно  рассказывать
о  наполовину  придуманных  успехах  "Аэрофонда"  в деле строительства малой
российской авиации. Он благосклонно слушал мои разъяснения,  изредка  бросая
уничтожающие  взгляды  на  Братеева,  который,  не  получив  приглашения  на
"бордельеру", за одну ночь похудел от расстройства килограммов на десять.  А
теперь,  после  такой публичной оплеухи, седел прямо-таки на глазах. Я решил
окончательно добить старого врага и скорбно поведал Оргиевичу о моем проекте
городского аэротакси,  забракованном  братеевским  комитетом  еще  два  года
назад. Тут Второй Любимый Помощник окончательно возмутился и рявкнул:
     -- Павел  мой  друг.  --  Он  для наглядности даже положил мне на плечо
руку. -- У нас с Президентом на него большие виды. Будешь мешать -- удавлю!
     Гоша и Тенгизик инстинктивно подались в сторону Братеева, на  миг  даже
выпустив  из  рук все ту же несчастную блондинку, которую они с удивительным
постоянством таскали с собой. Посмотрев на эту несчастную, которой уже  были
не  нужны  никакие  тройные гонорары (разве что на лечение), полагаю, многие
русские девушки, мечтающие в своих блочных  халупках  о  выгодах  древнейшей
профессии,   навсегда   отказались   бы  от  этой  мысли  и  пошли  работать
шпалоукладчицами.
     -- Смотрите, -- продолжал Второй Любимый Помощник, похлопывая  меня  по
плечу, -- вот у кого надо учиться
     -- парень  в авиации четыре года, а о нем уже весь мир говорит! А вы...
Куда вы годитесь? И не надо жаловаться на реформы. Да, стране трудно, но  мы
фашистов  победили!  Магнитку  построили!  Нам  мужики  нужны,  пахари! А не
временные импотенты и слюнтяи с "вертушками"!
     Братеев  стал  цвета  хорошего  вызревшего   баклажана,   а   временный
поверенный  потупился.  Ко  мне  же  весело  подвалили  Гоша с Тенгизиком и,
похлопав по плечу, еще хранящему тепло могучей ладони, сказали хором:
     -- Здорово, братан! Как оно, ничего? А то, Павлентий, давай к нам! -- И
они кивнули на мелко трясущуюся блондинку.
     Это простецкое предложение имело огромный смысл: по  их  понятиям,  они
как бы приглашали меня под свою гостеприимную и надежную крышу.
     -- Спасибо,  мужики!  --  с  максимальной  искренностью  ответил я и на
всякий случай прослезился от благодарности.
     Питекантропы удивительно чутки ко всякой фальши -- и с ними  надо  быть
предельно натуральным. А Катерина под ревнивыми взорами Оргиевича подошла ко
мне и погладила по голове.
     -- Иди к нему! -- зашептал я.
     -- Ты же вчера мне запрещал!
     -- Иди к нему! -- зашипел я. -- Сука! Ненавижу тебя!
     -- Ну  если ты настаиваешь, дорогой... Кстати, он почему-то уверен, что
я твоя жена.
     -- Все правильно.
     -- Но ведь мы не женаты!
     -- Если надо будет, поженимся. Иди к нему!
     Второй Любимый Помощник в сопровождении Катерины,  свиты  и  нескольких
еще более-менее сохранившихся после бурной ночи девиц отправился осматривать
достопримечательности  Парижа.  А  вечером ко мне в шале ворвался взбешенный
временный поверенный.  Он  был  так  разъярен,  что  красненький  носик  его
побелел,   точно   отмороженный.  Я  лежал  на  расстеленной  перед  камином
искусственной тигровой шкуре. Полчаса назад от меня ушли две  косоглазенькие
специалистки  по  тайскому  массажу.  Вокруг  на  полу, словно шкурки убитых
оргазмов, валялись использованные презервативы.
     -- Где ты взял эту стерву? -- прямо с порога  заорал  бывший  полковник
так, что огромные очки его подскочили ко лбу.
     -- А что случилось-то?
     -- Что случилось?! Да я теперь... Да она у меня...
     А  случилось  вот  что.  Катерина, пощебетав с девчонками, принимавшими
участие в "бордельере", особенно со скромной, оказавшейся буйной,  выяснила,
что  временный поверенный так за всю ночь ни разу и не сумел поднять в атаку
своего пластуна. Интриганка  преподнесла  эту  информацию  Оргиевичу  в  том
смысле,  что  теперь,  мол,  понятно,  почему  российская  внешняя  политика
проявляет на международной  арене  полную  беспомощность.  В  связи  с  этим
утреннее  высказывание  Помощника  о  "временных  импотентах" обретало новый
смысл, имевший непосредственное отношение к кадровой  политике  МИДа.  Более
того,  Оргиевич  похлопал  поверенного  по  пояснице и посоветовал ему раз в
месяц садиться голой задницей на муравейник, что  чрезвычайно  способствует,
особливо   если  мураши  -алтайские.  А  Алтай,  как  известно  из  школьной
географии, находится в России, а не в Нормандии.  Кроме  того,  советник  по
культуре  подслушал,  как  Катерина  рассказывала  Оргиевичу о своем папаше,
который ужасно соскучился по дипломатической службе и  мечтает  вернуться  в
Париж,  где  некогда  работал...  Выводы  ветеран  внешней  разведки  сделал
правильные:
     -- Ну нет, -- с работы меня твоя сучка не снимет! Она меня плохо знает.
     -- Будем надеяться, --  вздохнул  я  и  поведал  ему  грустную  историю
турецкого посла.
     -- Дурак  ты,  Паша,  а  не восходящая звезда российской авиации. Разве
можно таких баб рядом с собой держать!
     -- Нельзя, -- согласился я, -- а хочется.... На следующий день в  Лувре
был прием в честь авиационного Салона в Ле-Бурже. Оргиевич появился под руку
с  сияющей  Катериной.  Она даже переводила его беседу с мэром Парижа, а это
уже являлось настоящим преступлением перед протоколом. Министр  авиации  был
рассеян  и  грустно  улыбчив. К успешному окончанию Салона в Ле-Бурже газеты
преподнесли ему подарок -- раззвонили о том, что юная топмодель, которую  он
спонсировал,  сбежала  от него к кинорежиссеру, прославившемуся на последнем
Каннском фестивале фильмом о транссексуалах. Сюжет в двух словах такой:  муж
и жена живут безрадостной супружеской жизнью, скандалят, изменяют друг другу
и  в  конце концов разводятся. В поисках гармонии с враждебным миром оба они
меняют с помощью сложнейшей операции свой пол. Муж  становится  женщиной,  а
жена,  наоборот, мужчиной. Потом они снова встречаются, влюбляются, женятся.
И  счастливы!  Фильм  произвел  такое  впечатление,  что  количество  людей,
жаждущих поменять пол, увеличилось в три раза! Режиссер получил все мыслимые
и  немыслимые  премии.  К этому триумфатору и ушла юная топ-модель от своего
скучного министра.  Поговаривали,  что  даже  президент  высказал  ему  свои
соболезнования.  Антуан,  как  верный  сын, был в эту трудную минуту рядом с
отцом и, судя по выражению лица, развлекал родителя, отпуская  разнообразные
гадости по поводу присутствующих.
     И  тут случилось непредвиденное. Оргиевич увлекся беседой со знаменитым
актером Робером Оссеином, прекрасно
     -- благодаря своим одесским корням -- говорившим по-русски. Сознавшись,
что фильм "Анжелика" он любит почти так же, как "Чапаева", Любимый Помощник,
размахивая руками, принялся изображать знаменитый поединок графа де  Пейрака
с  посланником  короля Людовика... Этим воспользовался Антуан, еще позавчера
проявлявший  к   Катьке   оскорбительное   равнодушие.   Но   обстоятельства
изменились:  теперь  она  была  уже  не  просто  навязчивой  одноклассницей,
работающей  на  какого-то  неведомого  русского  бизнесмена,  но  любовницей
Второго  Помощника! Наглый министереныш увел Катьку в уголок -- и они весело
болтали, очевидно, вспоминая школьные шалости.  Я  внимательно  наблюдал  за
ними,  еще  ничего  не  понимая.  На какое-то время меня отвлек опоздавший к
началу   приема   Бурбон.   Он   жаловался   на    недомогание    с    такой
непосредственностью,  точно  вчера промочил ноги, а не нажрался до того, что
пытался обольстить копченого угря.  Потом  к  нам  присоединились  несколько
деловых   французов,  прискакала  ворона-переводчица  --  и  речь  пошла  об
инвестициях в российскую экономику. Я, разумеется, уговаривал этих простаков
вкладывать не задумываясь -- и обещал чудовищную прибыль. Самое смешное, что
они верили! Когда я снова нашел Катьку и Антуана  в  толпе,  хватило  одного
взгляда, чтобы понять -- моя секретарша готовит международную пакость. На ее
лице   было  знакомое  мне  выражение  хищного  восторга,  а  тело,  искусно
обнаженное дорогим вечерним платьем (Оргиевич,  балда,  успел  подарить!  ),
трепетало, готовясь к прицельному прыжку в новую постель!
     Зачем?   Но  тут-то  как  раз  мне  все  было  понятно.  Я  --  вариант
отработанный.  Оргиевич?  Его  непостоянство  общеизвестно.   Зато   побывав
последовательно  любовницей  перспективного  российского авиатора Шарманова,
Второго  Любимого  Помощника  и  сына  министра  Франции,  Катька   обретала
постельную  родословную,  позволявшую  ей  в  дальнейшем,  бросив  кудрявого
Антуашу, вполне прилично устроиться в Париже.  Богатые  кобели  тщеславны  и
своими предшественниками гордятся, как знатными предками. Хотя не исключено,
что  все  это  она  устраивала  просто  ради  того,  чтобы  увидеть  на лице
всемогущего Помощника  гримасу  бессильного  бешенства.  Мои  гримасы,  надо
полагать,  в  тот  момент  ее  уже не вдохновляли и не удовлетворяли. А зря!
Оргиевич закончил дуэль с королевским посланником  и  теперь  сдавливал  что
есть  силы  ладонь  скривившегося  от боли Оссеина, объясняя, какое мощное у
русского Президента рукопожатие.
     -- Говорят,  он  хворает?  --  спросил  знаменитый  актер,   расправляя
слипшиеся пальцы.
     -- Враки... Он здоров, как...
     В  этот  миг  Оргиевич  увидел  Катерину, уплывающую из зала под руку с
Антуаном. Сынок  на  ходу  демонстративно  помахал  ручкой  папаше.  Министр
профессионально оценил извилистую Катькину походку и посветлел, почувствовав
себя,  очевидно, частично отомщенным. У самой двери Катерина полуобернулась,
отыскала налитые кровью кабаньи глаза Любимого Помощника и оставила  ему  на
память ласковую улыбку Юдифи, прощающейся с головой Олоферна.
     -- Сука!
     -- Простите, недостаточно понял? -- оторопел Робер Оссеин.
     -- Это я не вам.
     На  следующий  день  вся  бульварная  парижская пресса была переполнена
издевками над Любимым Помощником. И  даже  в  одной  респектабельной  газете
появилась  вроде  бы  невзначай  карикатурка, изображающая лихого галльского
петушка, который гвоздями  прибивает  раскидистые  оленьи  рога  к  мохнатой
голове незадачливого русского медведя.
     Прощальный вечер не в пример "бордельере" проходил в трауре.
     -- Сука!  --  страдал  от  бессильной  ярости Оргиевич. -- Какая же она
сука!
     -- Мы вас предупреждали, -- от своего и моего имени  вздыхал  временный
поверенный,  нацепивший  затемненные очки специально, наверное, чтобы скрыть
радость в глазах.
     Я же  молчал,  как  человек,  потерявший  под  ударами  судьбы  веру  в
справедливость,  и  пил  фужер  за фужером. Я, кстати, почти не притворялся,
понимая: теперь уж точно судьба развела меня с Катькой навсегда.
     -- Ну что ты, Павлик, убиваешься! -- утешал меня временный  поверенный.
-- Радоваться надо, что от такой заразы избавился!
     -- Она сломала... -- ответил я.
     -- Что сломала?
     -- Иглу...
     -- Какую еще иглу?
     -- Ты не поймешь...
     -- Не  хнычь,  Павло.  --  Хмельной  Оргиевич  взял  меня  за  волосы и
несколько раз, утешая, стукнул лбом о край стола.  --  Это  мы  ее  сломаем.
Накаажем!
     -- Накажем! -- мстительно кивнул временный поверенный.
     -- Накажем! -- подтвердили радостно Гоша и Тенгизик.

     11. НАКАЗАНИЕ

     Из  Парижа  я  полетел  на  Майорку.  Во-первых, надо было развеяться и
отвлечься. Во-вторых, я соскучился по дочери. В-третьих, жена жаловалась  по
телефону, что каскадер совсем оборзел и ходит налево. Надо было привести его
в  чувство.  Время  я  провел  неплохо, даже в охоточку наведался в законные
Татьянины объятия и лишний раз  убедился  в  том,  что  Катерина  --  потеря
невосполнимая.   Говорят,   мы  пользуемся  всего  пятью  процентами  мозга.
Большинство женщин примерно на столько же используют и свое тело. Я даже  не
стал   бранить  каскадера  за  левизну  в  сексе,  посоветовал  ему  блудить
поаккуратнее -- и мы отлично  постучали  в  теннис,  причем  он  уважительно
проиграл  мне  почти  все геймы. Огорчило меня только то, что Ксюха говорила
по-русски уже с акцентом...
     Москва встретила меня как победителя. Все уже знали о  моем  триумфе  в
Ле-Бурже  и  особенно  про то, как я закорешил с Любимым Помощником. Телефон
звонил непрерывно, и совершенно не доступные  прежде  банки  предлагали  мне
кредиты  на  фантастически  льготных  условиях,  а крутые воротилы назойливо
зазывали в свои команды. Знаменитый телекомментатор Компотов вдруг пригласил
меня в свою передачу "Бой быков" и, почесывая неопрятную бороду, уверял, что
если бы в России вместо  ста  пятидесяти  миллионов  дармоедов  было  десять
миллионов  таких  парней, как я, то отечество процветало. НТВ сняло про меня
телеочерк под названием "Взлетающий". О  статьях  и  интервью  в  газетах  и
журналах  я  просто  не  говорю...  А  мне  было тошно, хотя сразу несколько
смазливых моих сотрудниц выразили настойчивое намерение  заменить  на  посту
сбежавшую  Катьку.  Преснятина.  Я  хотел  отвлечься  -- завел роман с одной
певицей. Известной. Ну очень известной. Неделю было приятно  сознавать,  что
эта  знаменитая  дура и микрофон держит в кулачке совершенно так же... Потом
стало скучно. После работы я сидел дома  один-одинешенек,  пил  и,  выдвинув
ящики с "гербарием", перебирал разноцветные скомканные платки, действительно
чем-то  напоминавшие ворох прошлогодних листьев. Они даже пахли не сочащейся
женской плотью, а горьким лиственным тленом. Каждый вечер я давал себе слово
отдать эти платки в стирку, но  каждое  утро  почему-то  не  отдавал...  Так
продолжалось  до  тех  пор,  пока  мой человек в МИДе не сообщил потрясающую
информацию. Оказалась, после моего отъезда из Парижа события разворачивались
совсем не так, как я предполагал. Министр авиации, еще  не  оправившийся  от
измены  своей  тощей  топ-модели,  получил от французских спецслужб еще один
удар  --  достоверные  сведения  о  том,  что  новая  подружка  его  сыночка
инфицирована  СПИДом.  Откуда  они  это  узнали,  вычислить  было  несложно:
все-таки временный поверенный, старый лисяра, не зря столько лет  жрал  свой
чекистский  хлеб!  Несколько  дней, пока проводились тестирования и анализы,
Антуанелло трясся, как мартышка, очутившаяся на Северном полюсе. Папаша тоже
пострадал: коллеги из правительства, очевидно, по гигиеническим соображениям
перестали подавать ему при встрече руку. Газеты закричали о его политической
изоляции и скорой отставке. Один коммунистический журнальчик изобразил,  как
министр  одевается,  чтобы  идти  на  заседание кабинета, а лакей вносит ему
вместо костюма огромный гондон.  Впрочем,  медики  информацию  спецслужб  не
подтвердили  --  и все обошлось, если не считать, что Антуаша от переживаний
угодил в нервную клинику. Катерину же, сильно  избитую,  в  двадцать  четыре
часа  выслали в Россию. Как донес из Шереметьева другой мой человек, у трапа
ее встречали Гоша и Тенгизик. Хоть я и любил эту стерву, но  спасать  ее  от
гнева  Любимого Помощника -- то же самое, что останавливать собственной шеей
падающий нож гильотины. И все-таки я решил прорваться на прием к Оргиевичу и
выпросить у него Катькину жизнь. Но тот, как назло, улетел  в  Австралию  по
личному  указанию Президента -- изучать тамошнюю организацию малого бизнеса.
Оставалось ждать и надеяться, что до его возвращения Гоша и Тенгизик  ничего
ей  не  сделают.  Надеяться... "Эх, Катька! Ты все-таки доигралась". И вдруг
через несколько дней у меня в  офисе  раздался  звонок  особого,  аварийного
телефона, номер которого был известен очень немногим.
     -- Привет, Зайчуган! Как поживаешь?
     -- Привет!  --  Сердце  радостно  курлыкну-ло,  но  я  сдержался. -- Ты
откуда?
     -- Из дома. Ты рад меня слышать? -- Конечно, -- ответил я  и,  чувствуя
какой-то подвох, решил сработать под наивного.
     -- Ты же вроде в Париже решила остаться?
     -- Я передумала, -- ответила она, не сумев скрыть досаду.
     -- И давно ты в Москве?
     -- Недавно, но у меня уже новые друзья!
     -- И кто же?
     -- А ты помнишь Гошу и Тенгизика?
     -- Ты,  видимо,  что-то путаешь: инсульт у Братеева, а у меня с головой
все в порядке. Конечно, помню.
     -- Ну, если у тебя с головой все в порядке, ты,  наверное,  уже  понял,
зачем я звоню!
     -- Ты хочешь попросить прощения и вернуться на работу? Я тебя прощаю.
     -- Нет, я хочу попросить денег.
     -- Много?
     -- Много.
     -- А если я не дам?
     -- Дашь.
     -- Это почему?
     -- А  потому,  что  я  рассказала  моим  новым друзьям о твоих счетах в
Швейцарии. Гоша и Тенгизик  были  просто  поражены,  что  на  авиации  можно
столько заработать!
     -- Стерва-а-а!
     -- Спасибо  за  комплимент!  Когда придешь в себя -- перезвони. Я дома.
Только что из ванны. А как там наш "гербарий", ты его не выбросил  еще?  Мой
телефон, как и отношение к тебе, Зайчуган, не изменился.
     Минут  десять  я  сидел,  уставившись на попискивающую трубку телефона.
Приехали! Конечно, женщины для того и существуют, чтобы обирать мужиков.  Но
есть же цивилизованные способы -- дорогие подарки, рестораны, путешествия. А
вот  так,  за горло, да еще после всего, что она натворила в Париже! Это уже
какой-то запредельный сволочизм! И что за  манера  делать  из  моей  половой
жизни  проходной двор! Теперь вот эти два дуболома -- Гоша и Тенгизик! Да за
такие вещи надо... Но нет, сейчас главное -- успокоиться. Успокоиться  и  во
всем  разобраться.  По  порядку... Вполне возможно, она просто блефует. Нет,
серьезно, надо все по пооядку. Финансовые  документы  Катька  видеть  могла?
Могла.  В  переговорах со швейцарскими банкирами участвовала? Участвовала...
Значит, не блефует. Говорила мне мама: "Учи, сынок, английский!  "Дура-а-ак!
Если  эти  Гоша и Тенгизик захотят меня схавать -- никто не поможет, никакие
Любимые Помощники. Хорошо -- прорвусь я к Оргиевичу.  И  что  я  ему  скажу?
"Гоша  и Тенгизик отбирают у меня денежку из швейцарского банка! " "А откуда
у тебя, простого российского бизнесмена,  деньги  в  швейцарском  банке?  --
удивится  Владимир  Георгиевич.  -- Что ж ты, поганец, возрождающуюся Россию
обжуливаешь?! " Это у них игра такая -- в честность. Не дай Бог в этой  игре
крайним  оказаться!  У  него в той же Швейцарии раз в десять больше, а как в
кресло сядет, сразу на лице такое выражение, будто на сто долларов  в  месяц
живет.  И  потом  они  там,  под рубиновыми звездами, очень обижаются, когда
выясняют, что кто-нибудь не хуже них Дядю  Ваню  объегоривать  намастачился!
Нет, к Оргиевичу нельзя.
     А  все  остальные для Гоши и Тенгизика -- тьфу. Останется только купить
связку свечек и  --  в  храм:  мол,  спаси,  Всевидящий  и  Правосудный,  --
наезжают!  А  кто я, собственно, такой, если вынуть меня из "Мерса", снять с
меня "роллекс" и перекупить Толика?  Никто...  Деньги?  В  наше  время,  да,
наверное,  и  всегда  они  зарабатываются  такими  способами, что их в любой
момент можно объявить ворованными. Какая, в сущности, разница -- грохнул  ты
банк  или  не  вернул  Дяде  Ване  кредит?  Просто условились первых считать
преступниками, а вторых бизнесменами. Можно и переусловиться! Ну и кто  я  в
таком  случае, если переусловиться? Никто. Испуганный мальчик с наметившимся
брюшком и с натруженной пиписькой, которая уйдет на пенсию лет в сорок,  как
балерина. Я -- жалкий огрызок яблока в огромной помойке по имени "российские
радикальные  экономические  реформы".  Я  исчезну  -- никто даже не заметит.
Сколько их уже было, схвативших Бога прямо за творческий потенциал! Интервью
по ящику, портреты в газетах, вилла в Испании, пьянки с  актеришками...  Где
теперь  их  портреты?  На  кладбищенских  плитах.  Идешь по аллейке -- и они
смотрят  на  тебя  грустными  мраморными  глазками  --  советские  инженеры,
парторги,  бухгалтеры, боксеры, ставшие буржуинами и просто охре-невавшие от
своего величия. А все закончилось короткой заметкой в  "МК"  и  полированным
ящиком с ручками. Все они, да и я тоже, жалкие ополченцы, которых пустили по
минному  полю,  чтобы у идущих следом на белых смокингах не было ни капельки
крови, ни одной марашки... Если Гоша  и  Тенгизик  возьмутся  за  меня,  все
кончится  в  лучшем  случае  информацией  в криминальной хронике: "Обнаружен
труп... Занимался авиационным бизнесом. Имел связи в криминальной среде... "
Как будто  что-нибудь  можно  без  этих  связей!  Как  будто  без  связей  в
криминальной  среде  тебе чью-нибудь машину разрешат вымыть! Но ведь об этом
ни хрена не скажут. А просто продемонстрируют в "Дорожном  патруле"  крупным
планом  мою  простреленную  башку, стеклянные полуоткрытые глаза и разинутый
рот, словно кричащий: "Люди, я любил вас! Ну их на хрен, эти деньги! " Стоп.
Если есть связи -- их надо использовать. Попробовать договориться. С кем  --
с  Гошей и Тенгизиком? С этими пещерными гориллами не договоришься. Что я им
могу  пообещать?  Проценты  с  прибыли?  Но  они  же  не  садоводы,   годами
окучивающие  и  лелеющие свое деревце по фамилии Шарманов и обирающие с него
каждый год яблочки.  Деревце  выше  --  и  яблочек  больше.  Не-ет,  они  же
обыкновенные  бомбилы!  Жизнь  у  этих скотов короткая: сегодня в "Мерсе" --
завтра в морге. Зачем им деньги в  авиации  держать  --  они  их  в  наркоту
вложат.  Вон  скоро  пол-Москвы  "под герой" ходить будет. Только вкладывай,
такое деревце вымахает -- никакому  Буратине  ни  на  каком  Поле  Чудес  не
снилось!  В общем, выпотрошат они сначала мои счета, а потом уже и мне брюхо
выпотрошат!
     А что им от  меня  надо  получить?  Всего-то  подписи  под  двумя-тремя
бумажками  да  еще звоночек банкиру. Мол, и не сомневайтесь! Когда к затылку
приставлен "Макаров", скажешь все... Можно,  конечно,  поиграть  в  большого
дядю -пригрозить связями с "си-ловиками". Где-то у меня валялась фотография:
там  я  и  один  замминистра  дружим  в  бане с девушкой, "Встреча на Эльбе"
называется. Замминистра уже давно сняли, фот-ка так и не пригодилась, но там
задницей к зрителю стоит еще один мужик. Скажу,  что  министр!  Его  еще  не
сняли.  Пока  будут  проверять...  А  если  они ничего не будут проверять, а
просто с самого начала покажут мне бумажку с адресом: "Остров Майорка. Город
Муда-кос. Улица Двадцати шести  майоркских  комиссаров.  Вилла  имени  Жертв
Первичного  Накопления". Что тогда? Каскадер, козел, не успеет даже за пушку
схватиться. А дочь! Главное -- дочь. Шесть лет, а уже на двух языках читает.
И похожа на меня как две капли воды. Ну почему мы так глупо устроены? Почему
нам так хочется оставить на этом несущемся сквозь космос куске  дерьма  свое
подобие.  Оставить  для  того  лишь, чтобы оно лет через двадцать вот так же
дрожало над своим ребенком и так же делало ради него  подлости  и  глупости?
Таньку  тоже  жалко.  Отфашистят,  как  ту  блондинку! Танька-то ни в чем не
виновата. Она выходила замуж за студента авиационного  института,  а  не  за
клоуна,  бегающего  по  канату со вставленной в задницу толовой шашкой. Нет.
Виновата! Если бы ей не было на  меня  наплевать,  разве  бы  я  связался  с
Катькой?!
     Стоп! А почему, собственно, я решил, что Катька все уже рассказала этим
мордоворотам?  Если  бы  она  пискнула  хоть  слово,  я бы уже давно сидел в
подвале какой-нибудь подмосковной дачи на куче  гниющей  картошки,  имея  на
спине  пару  остроносых  пометин  от  утюга  --  в качестве предварительного
собеседования. Что же тогда получается: Гоша с Тенгизиком  упустили  Катьку?
Нет,  они  ее  взяли -- мне же докладывали. А если взяли, значит, отпустили!
Почему? У них приказ -- наказать. Хорошо, они ждут возвращения Ор-гиевича из
Австралии для подробных инструкций. Но почему отпустили? Если бы она сказала
им хоть слово про мои деньги, тем более не отпустили  бы.  Зачем  им  лишний
свидетель?  Катька  должна  была  это понять, она сообразительная. Но почему
все-таки отпустили? Конечно, она -гений охмуряжа и  может  замурлыкать  кого
угодно.  Но  только  не Гошу и Тенгизика! Но то, что бандюки не сделают ради
бабы, они сделают ради  бабок!  Скорее  всего  братки  готовят  ее  на  роль
приманки   для   какого-нибудь   простодушного   инвестора   вроде  Бурбона,
приехавшего зарыть свои денежки в полях обновленной России. В  таком  случае
им   нужна  Катька,  пришедшая  в  себя,  зализавшая  раны  и  давшая  отдых
сфинктерам. Значит, сами отпустили -попастись.  Катька,  конечно,  пообещала
этим  скотам  верную  службу и радостно побежала домой, не подозревая, что в
случае чего переживет наивного инвестора на день  или  два.  Таким  образом,
пацаны хорошо заработают и приказ Оргиевича, хоть и с опозданием, выполнят.
     Э-э, нет... Как раз это умненькая Катька подозревает, потому-то внаглую
и наехала на меня. С моими деньгами можно спрятаться по-настоящему, забиться
в пятизвездочную  нору  на  берегу  теплого океана и присмотреть себе нового
зайчугана, желательно с хорошим счетом в банке! Ну что ж,  теперь  вроде  бы
все встало на свои места. И выход один
-- отсечь ее от бандю-ков. Нет никакой уверенности в том, что она, выигрывая время, в последний момент не сдаст
меня. Один тут недавно, чтобы выкрутиться, родного брата с племянниками под нож подставил. А я для нее всего
лишь списанный Зайчуган. Главное теперь, чтобы Гоша и Тенгизик согласились. То, что бандюки отложили
выполнение приказа, может означать две вещи. Первое -- Оргиевич зашатался на кремлевских кручах, и они
оборзели. Второе -- они просто оборзели без всякой причины. Второе вероятнее. Эти таежные папуасы за большие
деньги самого Любимого Помощника электропилой разрежут и в целлофан расфасуют. Надо рискнуть! Не знаю, что
уж там делает народный актер, чтобы после очередного семейного скандала с киданием кипящих чайников выйти на
сцену и сыграть Ромео. Я просто лег на диван и представил себя на летнем лугу -- лежу и вижу, как шмель, пригибая
василек к земле, занимается своим медовым бизнесом. Как мимо пролетают в брачной сцепке две бабочки-
капустницы. Ага, есть контакт!
     -- Гош, привет, это я -- Павел!
     -- Какой еще Павел Час Убавил? (Отлично, звонка не ждали! )
     -- Ну, ты, брат, даешь! Париж, авиасалон, "бордельера"...
     -- А-а,  Павлентий,  привет!  Чего  надо?  Я  набрал  в легкие воздух и
заскулил:
     -- Гош... Мне звонила Катька -- она плачет!
     -- Еще бы! За такие фокусы! Жить-то хочется!
     -- Гош, она же по глупости!
     -- Она и нам то же самое лепила! Ласковая, сучка! Но  я  бы  все  равно
пришил.  Приказ есть приказ. Это Тенгизка, горный человек, рас-сопливился --
давай отпустим попастись... На недельку.
     -- Гош! Я люблю эту сучку! -- сказал я с какой-то натуральной судорогой
в горле.
     -- Ну и дурак!
     -- Знаю. Но ничего не могу поделать! Люблю! У меня вдруг навернулись на
глаза слезы, а ведь для телефонных переговоров никакой необходимости  в  них
не  было.  На  том  конце  провода воцарилось молчание. Вообще, человечество
столько столетий пело, плясало, водило хороводы вокруг слова  "любовь",  что
даже  в  самых бараньих бандюковских мозгах есть завиток, в котором застряло
уважение к этому отвлеченному существительному.
     -- Не могу. Приказ есть приказ.
     -- Понял.  Приказ  дело  святое.  Меня  тут,  кстати,  Оргиевич   после
возвращения  видеть  хочет, -- леденея от собственной смелости, соврал я. --
Если будет  про  Катьку  спрашивать,  что  ему  сказать?  Ну,  чтоб  тебя  с
Тенгизиком  не  подставить?  На  другом  конце  провода  снова  образовалось
молчание. Ничего, пусть немного мозгами поработает, не  все  же  кулаками  и
хреном размахивать!
     -- Чего  хочешь?  --  вдруг  спросил Тенгизик, очевидно, слушавший весь
разговор по параллельной трубке.
     -- Отдайте ее мне!
     -- Э-э, а говорил: любишь!
     -- Тогда продайте!
     -- Деньги есть?
     -- Мне долг вернули. Хотел дачу купить.
     -- Зачем тебе дача? У тебя самолет есть. Ладно, приезжай! С бабками!  И
три месяца чтобы она из квартиры вообще не выходила. Понял?
     -- Понял.   ...   Гоша   и   Тенгизик,  пересчитывая  "зелень",  ехидно
поглядывали на меня так, словно я  покупаю  разъезженную  колымагу  за  цену
новенького  "БМВ".  А  в  том,  что они Катьку разъездили основательно, я не
сомневался.  Потом,  когда  она  отсиживалась  дома,  я  таскал  ей  сумками
видеокассеты   и   однажды   для  смеха  притащил  мульт  про  любвеобильную
Белоснежку, развлекающуюся с семью гномами. С Катькой была истерика... О  яд
воспоминаний! Но не будем о грустном.

     12. О ВЕСЕЛОМ

     Итак,  от  бандюков удалось отвязаться и даже легче, чем я предполагал.
Теперь надо было  разобраться  с  Катькой.  Человек,  покушающийся  на  твой
банковский  счет,  даже  если  это  красивая  и небезразличная тебе женщина,
должен быть  строго  наказан!  Вариантов  вырисовывалось  несколько,  но  я,
поколебавшись,   выбрал   самый,   так   сказать,  законный.  Некоторые  мои
однокурсники после института  пошли  работать  в  Комитет.  Тогда  частенько
выпускников  незадолго до госэкзаменов вызывали в партком -- и там серьезные
дяди делали им заманчивые предложения: зарплата вдвое больше, чем  у  любого
молодого специалиста, скорейшее решение жилищного вопроса, быстрый служебный
рост.  Но  главное -- романтика! Бреешься ты, скажем, утром, а из зеркала на
тебя глядит не  обычная  похмельная  рожа,  а  лицо  секретного  сотрудника,
допущенного  к  страшенным государственным секретам, лицо советского Джеймса
Бонда, своевременно  уплачивающего  партвзносы.  Кое-кто  клюнул.  Меня  Бог
миловал:  я  со  своим  незаконченным  высшим  в  то  время  уже  возглавлял
молодежный кооператив "Земля и небо" и был в таком порядке,  что  в  августе
91-го  прислал  защитникам  Белого  дома грузовик с водкой и бутербродами. С
водкой, наверное, погорячился. Может быть, пришли я им тогда "Пепси-колу" --
и путч обошелся бы без жертв!
     Как раз в конце 91-го мой однокурсник Ваня Кирпиченко, боец  невидимого
фронта,  всего  полгода  назад  променявший  физику  крыла на лирику плаща и
кинжала, пришел ко мне в первый раз за деньгами. У его  жены,  кстати,  тоже
нашей  однокурсницы, послеродовое осложнение, а КГБ как раз разгонять начали
-- и никакой зарплаты. Это называется -достал по блату билет  на  "Титаник".
Мы   выпили,   повспоминали   злых   и   добрых  преподавателей,  подивились
оборотистости Плешанова, выпустившего  уже  к  тому  времени  книгу  "Крылья
ГУЛАГа",  перебрали  в  памяти  попробованных и непопробованных однокурсниц.
Денег я, конечно, дал. Во второй раз Ваня пришел ко мне, когда его Контору в
очередной раз переформировали и переназывали, что  стоило  немалых  средств,
поэтому на зарплату сотрудникам денег снова не оказалось. А у Кирпиченко как
раз помер дед-фронтовик -- и хоть в целлофане, как цыпленка, хорони! Выпили,
повспоминали добрых и злых преподавателей, особенно Плешанова, возглавившего
к  тому  времени  Всероссийский  научно-исследовательский  институт  зверств
коммунистического режима имени Бухарина. Перебрали в памяти попробованных  и
непопробованных   однокурсниц   --  за  прошедшее  время  количество  первых
почему-то увеличилось, а вторых, напротив, уменьшилось. Денег я снова дал...
А когда благодарный Ваня ушел, строго-настрого предупредил секретаршу: будет
звонить -- не соединять ни под каким видом! Нет, я не жадный. Я  даже  нищим
всегда  подавал  --  до  одного удивительного случая. Тормозим мы однажды на
красный  свет  возле  Пушкинской   площади,   и   к   машине   на   костылях
подволакивается слепой в лохмотьях:
     -- Помоги, брат!
     А  мы с Катькой как раз из постели в ночной клуб следуем, и она мне все
время глазами про новый платок для "гербария" напоминает. И  так  мне  вдруг
стыдно   стало.   Вот   я,   сытый,  богатый,  в  "Мерсе",  с  любовницей  и
телохранителем, а вот он -- голодный, грязный, оборванный, на костылях  и  в
синих  очках.  В  общем,  достал  я  сто  долларов,  при-опустил стекло -- и
протягиваю. Он берет, приглядывается, даже очки снимает,  потом  отшвыривает
костыли,  прыгает  через  чугунную  решетку  и,  как  братья  Знаменские, --
стометровку со свистом! Он, наверное, решил, что я ему по ошибке, не  глядя,
вместо доллара сотню вынул... С тех пор не подаю.
     А  просят.  Все  время  просят!  Знаете,  мы  с  детского сада по жизни
общаемся  с  огромным   количеством   людей   -одноклассники,   однополчане,
однокурсники, сослуживцы, подруги, приятели, знакомые, дальние родственники,
случайные собутыльники, попутчики... Так -- массовка жизни. Но по мере того,
как  ты  богатеешь  или поднимаешься вверх по служебной лестнице, все больше
участников этой массовки начинают считать себя главными действующими  лицами
твоей  жизни.  Друзьями,  одним  словом.  А  к кому еще обратиться в трудную
минуту, как не к другу? Так вот, весть о  том,  что  Шарманов  гребет  бабки
совковой  лопатой,  овладела  массовкой.  И  вся  эта  очередь верных друзей
выстроилась ко мне. Я человек не жадный, но  деньги  зарабатываются  не  для
того, чтобы потом раздавать их, как приглашения на распродажу, около входа в
метро.  Одного  друга  детства в течение месяца я пять раз случайно встречал
возле дверей моего офиса, и каждый раз он бросался мне на шею с таким видом,
словно мы не виделись с ним лет двадцать. Пришла одноклассница,  оказавшаяся
в  Москве проездом, и напомнила, как на школьной дискотеке я залез к ней под
кофточку, а она обозвала меня дураком. Само собой подразумевалось, что такое
теплое воспоминание требует немедленной отстежки. Из Кузбасса приперся  даже
однополчанин,  который, будучи "стариком", заставлял меня, "салагу", чистить
ему сапоги, а если голенища не блестели, бил меня фильтром  от  противогаза.
Дал.  За  науку  выживать... Шарманов -- фамилия редкая, но все равно добрый
десяток однофамильцев энергично навязывался  мне  в  родственники.  Войдя  в
кабинет,  "родственничек" обычно впивался нежно-пытливым взглядом в мое лицо
и объявлял, что я  как  две  капли  похож  на  Кольку.  Сходство  с  матерью
улавливалось  гораздо  реже,  очевидно,  из-за  незнания  ее имени. Пришлось
составить  подробное  генеалогическое  древо.  Теперь   каждому   пришедшему
проведать  родную кровь секретарша в приемной выдает анкету, а потом сверяет
ее с древом. С тех пор еще ни один  "родственничек"  до  моего  кабинета  не
дошел.   Да   и   вообще,   если   бы   я   не  пресек  эту  ностальгическую
благотворительность -- давно бы разорился.
     Но у Кирпиченко дела как раз вдруг поправились.  То  ли  там,  наверху,
поняли,  что  голодные  спецслужбы  --  штука  опасная,  то  ли  сами внучки
Железного Феликса приспособились к джунглям новой  жизни...  В  общем,  Ваня
больше  ко  мне  не  приходил.  Я,  конечно,  на всякий случай следил за его
карьерой и знал, что теперь он начальник целого  отдела  московской  ФСБ,  и
даже  как-то  видел  по  ящику  его  путаное  интервью  в  связи с убийством
популярного шоу мена. Одет он был вполне прилично, а  лицо  выражало  скорее
моральные, чем материальные претензии к террариумным нравам новой жизни.
     Ему-то  я  и  позвонил. И он, бывают же благодарные люди, в тот же день
приехал ко мне.  Мы  выпили,  повспоминали  добрых  и  злых  преподавателей,
позлословили  о Пле-шанове, которого за трусость, проявленную в 93м, сослали
на  каторжные  работы  в  ЮНЕСКО,  перебрали  попробованных  однокурсниц   и
непопробованных  --  к  числу  последних относились теперь только наши жены.
Наконец, я рассказал о случившемся.
     -- Шантаж, -- после длительного раздумья определил Ваня.
     -- Ну это я и сам понял.
     -- Надо писать разговоры с ней на пленку. Через  час  срочно  вызванные
очкарики  быстро  присоединили  к  моему телефону какую-то штуковину, и Ваня
кивнул:
     -- Звони ей! Катерина конечно же сидела дома и ждала моего звонка, даже
трубку подняла после первого же  гудка.  Я  представил  себе,  как  все  это
происходит: она любила болтать по телефону, лежа на тахте и поставив аппарат
себе на живот.
     -- Это я.
     -- Привет, Зайчуган! Ты подумал?
     -- Да. Твои условия?
     -- Я  ничего  не  скажу  мальчикам  о  твоих денежках. Но ты переведешь
полтора миллиона долларов на мой счет. Запиши номер -- 16148.  Лось-банк.  С
кем  там  поговорить, ты знаешь... Когда все сделаешь -- перезвони! В трубке
раздались короткие гудки. Я даже представил себе, как она, скинув  с  живота
телефон,  кувыркается на тахте, повизгивая от радости и торжества. Ей сейчас
хорошо! Ей по-настоящему, до воплей, до скрежета зубовного,  хорошо!  Не  то
что со мной...
     -- Вот  стерва!  -- только и вымолвил Кирпи-ченко. Шантаж был налицо, и
Ваня мог действовать без санкции прокурора.
     -- Что будем делать? -- спросил он. -- Сажать?
     -- Правильнее было бы грохнуть!
     -- Ну, этого я не слышал, хотя тебе, конечно, виднее.
     -- Я не могу без нее... Я ее люблю.
     -- Что? После всего...
     -- После  всего!  Конечно,  вызволяя  Катьку,  я  по-слюнтяйски   часто
использовал  разные  производные  от  слова "любовь". Я делал это нарочно...
Тактика.  Но  тайная  правда  заключалась  в  том,  что  даже  после   всего
случившегося  я  не  хотел  терять  Катьку. Я хотел, чтобы она была рядом --
раздавленная, униженная, беспомощная -- и оттого особенно нежная. Может, это
и есть любовь? В  конце  концов,  раньше  словом  "чахотка"  называли  любую
болезнь,  если  человек чах. А я -- чах, потому что в хрупком кулачке у этой
стервы была зажата моя кощеева игла, моя жизнь.
     -- Что ты предлагаешь? -- пожал плечами Кирпиченко.
     -- Ее надо напугать. Так напугать, чтобы она на всю жизнь запомнила: от
меня ей никуда не деться. Никуда!
     -- Ну-у нет! Вы будете друг друга пугать  для  полноты  чувств,  а  мои
ребята подставляться! Эх, Шарманов, всегда тебе какие-то стервы нравились.
     -- Ваня, помоги! -- попросил я. -- Ради нашей дружбы! Я же тебе никогда
не отказывал...
     -- Хорошо.  Мы  ее  напугаем,  но ты с ней расстанешься. Навсегда. Я не
хочу, чтобы однажды мне пришлось считать количество дырок в твоей башке!
     -- Не могу без нее! -- повторил я, повесив буйну голову.
     -- Я тебя предупредил, -- ответил  Ваня  голосом  джинна,  выполняющего
последнюю просьбу зануды Аладдина.
     Штурм   Катькиной   квартиры   громилами   спец-наза,   прикрывающимися
металлическими  щитами  (для  достоверности  их  предупредили,  что   внутри
вооруженная  банда),  навсегда  запомнился  соседям  и  случайным очевидцам.
Представляю, что пережила сама Катька, когда дверь ее квартиры обрушилась на
пол под мощными ударами и мужики в камуфляже и черных  масках  с  матерщиной
вместо  "ура"  ввалились  в  ее  уютную  квартирку,  любовно  обставленную и
украшенную  настоящим  Зверевым  и  митьками.  Мой   психоаналитик,   доктор
педагогических   наук   и  лауреат  премии  имени  Ушинского,  уверяет,  что
воспитание -- это процесс нанесения зарубок на психику. Без  соответствующей
зарубки  изменить поведение невозможно. Чем сильнее недостаток -- тем глубже
должна быть зарубка. Если это действительно так, то моя  зарубка  получилась
что надо -- до кости, до самого мозга стервозной Катькиной кости!
     Я забрал ее через день из Лефортово, тихую, жалкую, растерянную.
     -- Зачем ты это сделала? -- спросил я, усадив ее в машину.
     -- Это не я...
     -- А кто?
     -- Когда-нибудь расскажу. Когда? Когда пойму, что ты меня действительно
любишь...  Я  сделал  вид,  будто  поверил. В конце концов, и она тоже имела
право поиграть этим безразмерным словом "любовь". Главное, что Катька  стала
ручной голубицей. Как и требовали

     Катерина угощала меня ужином, всякий раз изобретая с помощью поваренной
книги  что-нибудь  необыкновенно вкусненькое. Я ел, а она смотрела на меня с
такой  нежностью,  с  какой  обычно  кормящие  матери  смотрят  на  сосущего
младенца.
     -- Десерт будешь? -- спрашивала она.
     -- Конечно,  --  отвечал  я.  И мы падали в постель, как в небо. Иногда
среди ночи я вдруг открывал глаза, вглядывался в ее спящее  лицо  и  скрипел
зубами  от  нестерпимых  приступов  нежности.  "Прав,  прав старый бисексуал
Шекспир: самые лучшие жены выходят из укрощенных стерв! "

     13. БОЛОГОЕ

     -- Это что за остановка? -- спросил Павел Николаевич,  отогнув  краешек
занавески   с   синей   надписью   "Красная   стрела".   За  окном  началась
пристанционная суета огней.
     -- Остановка может быть только одна -- Бологое. Других нет, --  ответил
я.
     -- Отлично! Жизнь кидается в нас розами.
     -- Почему?
     -- А  потому  что  винцо-то  у  нас  как раз кончилось! -- Он кивнул на
пустые стаканы с бордовыми ободками на донышках. -- У вас ничего нет?
     -- Вообще-то я не пью.
     -- Я заметил. А вам интересно то, что я рассказываю?
     -- Любопытно.
     -- Ох, уж эти мне писатели -- "любопытно". Берете сюжет?
     -- Я еще не знаю, чем все закончится...
     -- Узнаете. Берете?
     -- Беру. Думаю, может получиться неплохая  повесть.  А  что  вы  с  ней
будете делать потом, с рукописью?
     -- Сначала прочитаю.
     -- И?
     -- Сожгу.
     -- Тогда я не буду писать.
     -- Почему? Какая вам-то разница? Вы же получите свои деньги.
     -- Может  быть,  вам все равно, как зарабатывать, а мне не все равно...
Поезд, полязгивая, начал тормозить.  Теперь  уже  я  отогнул  занавеску:  на
освещенной  платформе  стояли два милиционера и женщина с огромным баулом, к
которому был привязан большой плюшевый медведь.
     -- Толик! -- негромко позвал Павел Николаевич.
     -- Спит, -- предположил я.
     -- Исключено.  И  действительно,  через  мгновение  дверь  отъехала   в
сторону, и появился сосредоточенно-бодрый телохранитель.
     -- Давай-ка  организуй,  пожалуйста,  нам чего-нибудь легонького! Чтобы
без эклектики... Сколько стоим?
     -- Двенадцать минут.
     -- Успеешь. Давай! Толик ушел выполнять задание. Поезд  остановился,  а
потом чуть подался назад.
     -- Я  пошутил.  Я  спрячу  вашу  рукопись,  --  после  долгого молчания
произнес Павел Николаевич.
     -- Куда? В ящик с "гербарием"...
     -- Может быть. А ведь я знаю, о чем  вы  еще  хотите  спросить.  --  Он
посмотрел на меня значительно.
     -- О чем?
     -- О том, как можно было после такого оставлять ее у себя, да?
     -- Нет,   как  раз  это  мне  понятно...  Наверное,  очень  приятно  --
чувствовать себя укротителем!
     -- Да, это упоительно! По той же причине  люди  держат  в  своих  домах
хищных зверей. Представляете, вы входите в квартиру, и о ваши ноги трется не
какая-нибудь киска, которая купила бы "Вискас", а самая натуральная рысь или
даже пантера... Здорово, правда же?
     -- А если в горло вцепится?
     -- Во-от!  Но  ни один укротитель не верит в то, что его сожрут. Других
жрут, а он не верит. И в бизнесе то же самое -- у меня  уж  скольких  друзей
грохнули. А меня не грохнут. Только так. Иначе нельзя... Поэтому я и взял ее
с  собой  в  Майами.  А ведь сначала не хотел. Как чувствовал... Но ведь она
совсем ручной была. С парашютом  ради  меня  прыгнула.  Представляете  --  с
парашютом! Вы когда-нибудь прыгали с парашютом?
     -- Нет.
     -- Вы несчастный человек. Хотите попробовать?
     -- Нет.
     -- Боитесь?
     -- Ленюсь.
     -- Вы  инвалид  лени!  А  вы  знаете,  куда  лучше всего приземляться с
парашютом?
     -- Куда?
     -- В постель к любимой женщине. А еще лучше, если и ты и  она  прыгаете
одновременно и приземляетесь в одну постель!
     -- Метафора?
     -- Хренафора...  Это -- фантастика! Иначе я бы никогда не взял Катьку в
Майами... Дверь купе снова отодвинулась, и телохранитель  поставил  на  стол
две бутылки "Донского игристого":
     -- Вот.  Другого  красного  нет. Про французское и не слышали. Сказали:
это вам не Москва зажравшаяся, здесь только водку пьют...
     -- Ну что ж, -- философски заметил Павел  Николаевич.  --  Такова  наша
жизнь  -- смесь "Бургундского" с "Донским игристым"! Спасибо, отдыхай! Толик
вышел.
     -- Замечательный мужик! Знаете, за что его из "девятки" поперли?
     -- За что?
     -- За то, что он Советский Союз развалил!
     -- Не понял?
     -- Объясняю. Когда Горбачев  собрал  всех  президентов  в  Ново-Огарево
подписывать  союзный договор, Толик во время торжественного обеда торчал как
раз в группе охраны. Выпил, понятно, малость, чтобы не очень  противно  было
на  всю  эту  свору  глядеть. Они там, в "девятке", умеют так выпить, что со
стороны ни за что не догадаешься. Профессионалы! И вдруг к Толику  во  время
аперитива  президент,  кажется, Молдавии, если мне память не изменяет. Миоча
Снегуо поивязался. Что-то ему не понравился. Мол, не так  смотришь,  не  так
стоишь.  Снегура  тоже  понять  можно:  был  он  какой-то  там драный первый
секретарь занюхан-ного ЦК Молдавии -- и вдруг сделался аж президентом! Крыша
у него и поехала. А Толик вместо того, чтобы прогнуться  и  повиноватить-ся,
как это обычно делается, взял да изобразил лицом: "Иди ты лесом, Мирча! "
     -- Что  вы  себе  позволяете!  --  закричал  Снегур.  -- Я -- президент
Молдовы!
     -- А я капитан 9-го управления КГБ! -- вдруг  брякнул  Толик.  --  Вас,
президентов,  как  собак нерезаных теперь на просторах страны разбегалось, а
капитанов "девятки" раз, два и обчелся!
     Что тут началось! Все просто обалдели. Это ведь как если  бы  бронзовый
матрос  с  маузером  на станции метро "Площадь Революции" вдруг заматерился!
Это как если бы на валтасаровом пиру  на  стене  вдруг  три  страшных  слова
проявились:  "Идите  вы лесом! " Не было никогда такого раньше! У Снегура от
возмущения сердечный приступ случился. Горбачев, чтобы его успокоить, тут же
на банкете, кудахча, стал исключать  Толика  из  партии.  Три  прибалтийских
президента  под  шумок  радостно чокнулись рюмочками, справедливо усмотрев в
этом  происшествии  знак  скорого  распада  проклятой  империи.  Кравчук  от
волнения забыл, как по-украински будет слово "независимость". А Шеварднадзе,
отпросившись    якобы    по    малой    нужде,    побежал    Гельмуту   Колю
звонить-докладывать. В результате  взволнованные  президенты  порешили,  что
проект  нового  договора  еще сыроват, и постановили его доработать. Подпиши
они тогда союзный договор -- и история пошла бы совсем  другим  путем!  А  о
том,  что  дальше  случилось,  во  всех  учебниках  теперь написано. Снегур,
вернувшись в Кишинев, ударился в крутейший прорумынский сепаратизм. Прибалты
завыделывались.  Хохлы  захорохорились.  Грузины  завыстебывались.  Белорусы
забульбашили.   Армяне   закарабашили.  Азиатское  подбрюшье  так  и  вообще
охренело. А Горбачев в сердцах после того случая разогнал "девятку",  набрал
новых  людей  --  они-то  его  и  сдали  потом  в Форосе. И распался великий
Советский Союз. А Толика -- этого в учебниках, разумеется, нет --  исключили
из  партии  и  выперли с работы. Но об этом он не жалеет. Ему Советский Союз
жалко. Пьет он редко, но как следует. И  когда  наберется,  плачет.  Честное
слово,  плачет  и  приговаривает:  "Что я наделал! Что я наделал! " Вот ведь
как!.. Раскатистый вокзальный голос невнятно предупредил об отправлении.
     -- Прямо сейчас придумали? -- спросил я.
     -- Кто знает, кто знает! -- заулыбался Павел Николаевич, и на его щеках
появились ямочки. Он облупил с бутылки фольгу, открутил и  снял  с  горлышка
проволочный  намордничек -- пробка хлопнула и как бешеная запрыгала по купе,
отстукивая от стен. В этот миг поезд дернулся
     -- и пенная розовая струя лишь со второй попытки и то  не  очень  точно
накрыла стаканы.
     -- За что? -- спросил Павел Николаевич.
     -- Каждый за свое. Впотай... -- предложил я.
     -- "Впотай"? Никогда не слышал, -- восхитился он. -- Отличное слово! Ты
молодец!  Хочешь,  я  возьму тебя к себе на хорошие деньги? Делать ничего не
надо. Просто будешь раз в неделю заходить в  мой  кабинет  и  говорить  одно
какоенибудь странное слово... Впотай! И все
     -- больше  ничего мне от тебя не надо. Ты понимаешь, люди, с которыми я
каждый день общаюсь, говорят совсем на другом  языке.  В  этом  языке  всего
несколько  слов, как у судьи на ринге. И все слова такие грубые и подлые! От
них я никогда не слышал "впотай! ". А мне это  теперь  очень  нужно.  Катька
тоже говорила иногда странные слова... Ну что ты молчишь?
     -- А мы разве перешли на ты?
     -- О гордый и неприступный повелитель слов! Писателишка хренов! Пьем на
брудершафт.  Но  --  впотай!  Мы  переплелись  руками  и, обливаясь "Донским
игристым", выпили -- вино было сладкое с чуть затхлым  привкусом.  Потом  мы
поцеловались -- от моего попутчика повеяло дорогими запахами. Он взмолился:
     -- Слушай, давай я тебе все-таки свои стихи прочту -- концептуальные!
     -- Одно стихотворение! -- твердо предупредил я.
     -- Заметано. Один концепт. Слушай:

     То березка, то рябина,
     То ольха, то бересклет,
     То бывалая вагина,
     То девический минет...

     Ну как? Не хуже, чем у Егора Запоева?
     -- Лучше. Гораздо лучше. Отечественная поэзия понесла тяжелую утрату!
     -- Серьезно?
     -- А то!
     -- Знаешь,  если  бы я был голубым, я бы тебе сейчас отдался. Впотай...
Может, мне вообще к черту сменить ориентацию? Да, мне  нравилась  девушка  в
белом, но теперь я люблю голубых...
     -- Попробуй.
     -- А чего пробовать! И так с утра до вечера употребляют во все емкости.
Ты думаешь, деньги иначе зарабатывают? Как в Белый дом приедешь -- так сразу
и начинается...
     -- Впотай?
     -- Какой  там впотай -- внаглую! Скольким я мужикам дал. Они уже знают:
раз Шарман пришел -- значит, сейчас давать будет... Если они взяточники,  то
кто  тогда  я? Давало?! Катька по сравнению со мной -- целка... А о чем я до
этого говорил?
     -- О голубых.
     -- Нет, до этого.
     -- Кажется, о Майами.


     14. В МАЙАМИ! В МАЙАМИ!

     В Майами я  полетел  из-за  Генки  Аристова.  Не  слышал?  Ну,  привет!
Знаменитый  летчик-космонавт,  Герой  России.  Помнишь,  когда Президент ему
звезду вручал -- он хлопнул Генку по плечу. И Генка тоже хлопнул.  Так,  что
всенародно  избранный  чуть  не  свалился.  Тогда об этом все газеты писали.
Генка по жизни ничего не боится, кроме Галины Дорофеевны. А женился он,  как
только  буковку  "к"  на  две  лейтенантские  звездочки  сменил. Сразу после
училища. И ведь не  на  ком-нибудь  женился,  а  на  библиотекарше.  Рослая,
ядреная,  круглолицая, глаза, как у следователя, и коса толщиной с анаконду.
В нее были  влюблены  поголовно  все  курсанты  и  даже  значительная  часть
преподавателей.  Но  Галя  была  девушкой  строгой  и  недоступной.  На  все
подрули-вания у нее был один ответ:
     -- Товарищ курсант, не загибайте у книги страницы!  И  вообще,  сходите
вымойте  руки!  А  если  ты думаешь, что к офицерам она относилась лучше, то
глубоко ошибаешься. С ними Галя вообще была сурова до деловитости:
     -- Товарищ  майор,   руки   уберите!   И   вообще,   приберегите   ваши
приставучести  для жены. Отличник боевой и политической подготовки, гордость
и надежда училища  Геннадий  Аристов  всегда  приходил  в  читальный  зал  с
вымытыми  руками,  страниц  не  загибал  и  не жрал глазами проступавшие под
трикотажным обтягивающим платьем  трапециевидные  девичьи  трусики.  Он  был
невозмутим  и  сдержан,  ибо давно уже, лежа на узкой курсантской койке "под
вытершимся суконным одеялом, поклялся добиться двух вещей. Во-первых,  стать
космонавтом.  Во-вторых,  однажды намотать-таки на руку эту косу-анаконду, и
чтобы потом измученная королевна  книжной  пыли  уснула  в  его  мускулистых
объятиях.  И  добился.  Через  загс, разумеется. С тех пор Галина Дорофеевна
больше  не  работала  в  библиотеке,  да  и  вообще  нигде  не  работала  --
летчикам-испытателям,  а  тем  более  космонавтам  при  проклятых коммуняках
платили дай Бог каждому. Но тем не менее эта суровая библиотекарская складка
меж густыми бровями и строгий голос остались навсегда. Не знаю, кто уж там у
них  по  ночам  что  на  руку  наматывал,  но  бесстрашный   испытатель,   а
впоследствии  космонавт  Геннадий  Аристов  покрывался липким потом от одной
мысли, что сведения или даже намеки на его небезупречное поведение досквозят
до Галины Дорофеевны. Причем этот страх перед женой уживался в нем  с  чисто
физической  неспособностью  пропустить  мимо  хотя бы одну смазливую девицу.
Совершенно спокойно и безмятежно он чувствовал себя в жизни только один  раз
-- во  время  стодвадцатидвухднев-ной  космической  вахты  на  борту станции
"Союз". По возвращении он долго  лечился  в  санатории,  ему  был  предписан
постельный  режим,  который  отважному покорителю космоса помогали соблюдать
две хорошенькие медсестрички... Обычно Гена совершал супружескую  измену  со
скоростью  спецназовца,  заваливающего террориста, и в семь часов вечера уже
чинно ужинал в семейном кругу,  опасливо  ловя  подозревающие  взоры  Галины
Дорофеевны.  А  чтобы  отвести  от себя наветы, он скупо жаловался на боли в
спине, покалеченной во время катапультирования, и говорил, что  на  очеред-1
ной  диспансеризации врачи запретили ему любые нагрузки на поясницу и резкие
движения. Так бы оно и  продолжалось,  но  на  пятом  десятке  мужчинам  уже
хочется   большего.   Им   мало   торопливого   бомбометания  с  последующим
возвращением на базу. Им, предпен-сионным безумцам, хочется медового  месяца
в  обществе  беззаботной,  веселой, пахнущей юностью и морем девушки. И лежа
вечером  в  семейной  кровати  рядом  с  верным  телом  Галины   Дорофеевны,
поглаживая  ее  привычные рельефы, Геннадий Сергеевич Аристов мечтал об иной
доле. Долю звали Оленькой. Причем так она сама себя называла: не Ольгой,  не
Олей,  а  Оленькой.  И  была  она  ни  много  ни  мало  студенткой  Академии
современного искусства имени Казимира Малевича,  в  чем,  конечно,  учитывая
профессию    Галины    Дорофеевны,   можно   было   усмотреть   определенную
преемственность. Оленька обладала такими длинными ногами, произраставшими из
такой восхитительной попки, что мужики на улице сворачивали  шеи  и  сшибали
фонарные столбы. Умна она не была, что, впрочем, для женщин и искусствоведов
совсем    не    обязательно.    Зато    Оленька    отличалась    необычайной
жизнерадостностью, какой только и может  отличаться  юная  девушка,  еще  не
сделавшая  ни одного аборта и еще ни разу не оттасканная за роскошные черные
кудри ни одной ревнивой женой. Глядя на нее, было трудно поверить в то,  что
ее  курсовая  работа  именовалась  "Миф  в свете родовой травмы". Нет ничего
удивительного, что Гена потерял из-за.  нее  всякое  ощущение  реальности  и
впервые  за  двадцать  шесть  лет дисциплинированного брака начал утрачивать
элементарные навыки самосохранения. Нет, он все еще, настыковавшись  в  моей
квартире  до  звона  в ушах, возвращался домой к семи часам и, жадно ужиная,
скупо жаловался жене на боли в спине. Но перед сном, запершись  в  ванной  и
громко  пустив  воду,  герой-космонавт  шептался  с  Оленькой  по мобильному
телефону. Все шло к катастрофе.
     -- Павлик! -- взмолился он в один прекрасный день.
     И Павлик сделал для друга невозможное. Во-первых, я искренне восхищался
Геной и хотел ему помочь. Аристов -настоящий герой. Мужик с  Большой  Буквы.
Именно  такие  всегда и выволакивали Россию из того дерьма, куда затаскивали
наше женственное отечество разные додоны, которым История по  ошибке  вместо
дурацкого  колпака  нахлобучивала  на голову шапку Мономаха. Во-вторых, Гена
дружил с президентом "АЛКО-Банка" и активно хлопотал о большом  кредите  для
меня.  После скандала со столкнувшимися МИГами я попал в глубокую финансовую
прямую кишку. Триумф в Ле-Бурже моих  надежд  не  оправдал.  Многочисленными
заманчивыми предложениями я попросту не успел воспользоваться: они исчезли в
тот самый момент, когда стало известно о внезапной отставке Второго Любимого
Помощника.  Владимира  Георгиевича  погнали со всех постов после того, как в
популярной  австралийской  газете,  не  знаю  уж,  по  чьей  наводке   (хотя
догадываюсь),  появилась статья... Думаете, об очередной "бордельере"? А вот
и хрен! В статье просто-напросто говорилось о том,  будто  Орги-евич  вполне
может со временем стать президентом России. А такое в Кремле не прощают...
     В  результате  я  остался  без  кредитов и государственной поддержки. А
любые приличные состояния  в  России  --  это  всего-навсего  невозвращенные
кредиты,  ибо  любой  возвращенный  кредит -- это всего лишь вовремя добытый
новый кредит. Вот в  общем-то  и  вся  алгебра  бизнеса,  она  же  и  высшая
математика.  Тот,  кто вовремя не успевает продлить эту цепочку, оказывается
лишним на празднике жизни. Его просто выбрасывают за борт акулам, потому что
на нашем пьяном заблудившемся корабле осталась всего  одна  бочка  солонины.
Когда  покажется  земля,  неизвестно,  а  жрать  хотят  все.  Короче,  чтобы
порадовать Гену и выцыганить новый кредит,  мне  надо  было  потратиться.  Я
договорился  с  Серегой  Таратутой,  представлявшим  интересы  "Аэрофонда" в
Америке,  а  тот  в  свою  очередь  напоил  до  бесчувствия  вице-президента
Национального  общества  ветеранов  авиации  Икарус  мистера  Джоуля,  и тот
прислал Генке на официальном бланке письмо,  которое  в  переводе  выглядело
примерно так:

     "Уважаемый мистер Аристофф! Имею честь пригласить Вас принять участие в
международной   научной  конференции  "Авиация  и  космонавтика  --  путь  к
согласию", которая состоится в г. Майами (штат Флорида) с 15 по  25  августа
с.  г.  Были  бы  рады  услышать  от вас доклад на тему "Русско-американские
авиационные связи в период  первой  мировой  войны  (1914--1918)".  Перелет,
проживание  в  гостинице  и  гонорар за счет Общества. С уважением бригадный
генерал Френсис С. Джоуль".

     Всю  почту  в  семье  Аристовых  вскрывала  Галина  Дорофеевна,  и  это
приглашение, как и задумывалось, попало прямо ей в руки. Она без промедления
на  всякий случай отдала на экспертизу письмо своей приятельнице, работавшей
в российско-американской фирме. Та тщательно исследовала бумагу, подтвердила
ее подлинность и даже успокоила  встревоженную  подругу,  объяснив,  что  на
подобные конференции с женами почти никогда не приглашают, так как заокеанцы
-патологические  жмоты,  в  чем  она  сама  уже не раз убеждалась, работая в
совместной фирме. Выяснив все эти обстоятельства, Галина Дорофеевна дала  на
командировку  добро,  а  в  качестве  отступного  приказала привезти себе из
Штатов  кожаный  брючный  костюм,  как  у   подруги.   Но   Гена,   согласно
разработанному мной плану, начал отказываться:
     -- А  хрен  ее знает, эту первую мировую войну... Я и доклады-то делать
не умею. Не-е, не полечу!
     -- Лети! А доклад пусть тебе Шарманов пишет, раз уж ты  с  ним  столько
возишься...
     -- Неудобно как-то... -- возразил Гена, уже несколько переигрывая.
     -- Неудобно! Знаешь, что неудобно?
     -- Знаю,  --  тут  же  согласился он, не дожидаясь конкретики. Из своей
родной курской деревни Галина Дорофеевна привезла в Москву глыбистые россыпи
народной мудрости, в печати,  к  счастью,  не  употребляющиеся,  но  активно
используемые  в  семейном  обиходе.  Мой план удался гениально -- и мы могли
лететь в Майами, где в это время года  никаких  конференций  не  проводилось
сроду,   разве   только  конкурсы  на  самую  сексуальную  стрижку  лобковой
растительности или самую большую грудь. Майами, честно говоря, выбрал я сам.
Океан! Пальмы! Но главное, там имелась  маленькая  частная  школа  воздушной
акробатики,  а  воздушная  стихия  тянула  меня  в ту пору куда сильнее, чем
водная. К тому же в Майами любят проводить каникулы американские  студентки,
которые,  перед  тем  как стать образцовыми женами и матерями, жадно познают
мир с помощью безопасного  секса.  В  общем,  океан  и  море  гигиенического
американского  разврата.  Понятное  дело,  лететь  туда  я  собирался  один.
Во-первых, никогда не мешает лишний раз убедиться в  том,  что  лучше  твоей
любимой  нет  никого,  даже в Америке. Во-вторых, я не хотел, чтобы Катерина
почувствовала себя прощенной окончательно и бесповоротно. Женщина,  помнящая
свою  вину,  нежна,  как  телячья  отбивная...  Катерина  наблюдала за моими
сборами с покорностью давно забытой  султаном  гаремной  горемыки  и  только
однажды молвила, смахнув слезу и дрогнув подбородком:
     -- Ты будешь прыгать?
     -- А как же!
     -- Без меня?
     -- Без тебя.
     -- Неужели  ты думаешь, что с кем-нибудь тебе будет лучше, чем со мной?
Она, мерзавка, знала, что говорила. Полгода спустя после истории с  Гошей  и
Тен-гизиком Катька без вызова вошла в мой кабинет и тихо сказала:
     -- Сегодня я прыгнула с парашютом.
     -- Что-о?  Я перевидал многих парашютисток. Королевы аэроклубов имеют в
душе какую-то железяку, как и спортсменки. Такие женщины прыгают с парашютом
примерно затем же, зачем другие накачивают себе бицепсы с голову  годовалого
ребенка  и, натертые маслом, демонстрируют их ревущим от восторга мужикам. А
вот зачем понадобилось это Катерине,  нежной,  как  тюльпан,  выращенный  из
луковицы  в  городской  квартире?  "  --  Я же люблю тебя, глупый. Я просто,
хотела тебя лучше понять!
     -- Поняла?
     - Ода!
     Потом мы не раз прыгали с ней вместе на  Тушинском  аэродроме  --  и  я
понял,  что  такое  настоящее  упоение.  Какой  там  наркотик! Ужас, который
переживает человек, покидая самолет, откуда город кажется  грудой  спичечных
коробков,  невозможно  передать. Не надо никаких искусственных галлюцинаций.
Ты паришь в полуневесомости над землей, управляя своим телом, как птица,  но
в  конце полета наступает миг смертельной опасности. Ты дергаешь на заданной
высоте кольцо своего парашюта -- и... Человек гораздо тяжелее  воздуха.  Бац
-- и  нету! Но зато после нескольких мгновений, наполненных ужасом ожидания,
ты испытываешь восторг, когда наконец надежно повисаешь  на  туго  натянутых
стропах спасительно распахнувшегося над тобой парашюта.
     Раньше  я  прыгал  два  раза в год, чтобы подтвердить свою квалификацию
летчика. Но с тех пор... Не знаю, что происходит в  организме  человека  под
влиянием  страха смерти. Когда опасность позади, на тебя нападает страшенное
вожделение, настоящее остервенение! Меня и  раньше  после  прыжка  буквально
распирало  --  и женская часть моей фирмы, зная, что я вернулся с аэродрома,
затаивалась, понимая: кому-нибудь придется отдуваться. Но одно дело  -скорая
сексуальная  помощь,  оказанная  тебе  твоей же сотрудницей, которая отлично
понимает,  что  если  в  "Аэрофонде"  платят  раз  в  пять  больше,  чем   в
госучреждении,   то  иной  раз  надо  потерпеть,  даже  сделать  вид,  будто
нравится...  И  совсем  другое  дело,  если  ты  оказываешься  с   женщиной,
пережившей только что такое же падение в смерть и воскрешение. Если Катерина
не  врала,  с  ней происходило то же самое! Она обезумевала. Мы ели успевали
добраться до моей квартиры и набрасывались друг на друга.
     -- Ты просто звереешь! -- шептала она. -- Такого со мной еще никогда не
было! Сделай мне больно! Еще больнее! А-а-а... Со мной тоже  такого  еще  не
было!  Потом  Катерина  из  последних сил протягивала руку, и я, превозмогая
сладостный паралич, вкладывал в эту руку  очередной  носовой  платок.  И  мы
лежали  обездвиженные -- и тело казалось чистым теплым ручьем, струящимся из
вечности в вечность...
     -- Хорошо! -- согласился я, заглянув  в  покорные  Катькины  глаза.  --
Летишь со мной. Но учти: Гена мне очень нужен, и если...
     -- Ну что ты, Зайчуган, я же теперь стала совсем другой! -- сказала она
и расплакалась от счастья. -- Разве ты не видишь?



----------------------------------------------------------------------------
     -- Юрий    Михайлович,    а    что    же   дальше!   Неужели   Катерина
"перевоспиталась"! Может быть, и главный герой "перековался",  возьмет  свои
миллионы и отдаст на погашение задолженности по зарплате учителям!!
     -- Увы,   так  бывает  в  мексиканских  "мыльницах".  В  литературе,  в
серьезной литературе так не  бывает.  Читателей  ждет  еще  несколько  новых
витков  в  сложных  отношениях  моих  героев,  а  потом развязка. В небе над
Америкой...
     -- Некоторых наших читателей шокировали достаточно откровенные описания
сексуальной жизни героев. "Где целомудренный Поляков "Апофегея" и "Парижской
любви Кости Гуманкова"! " - спрашивают они.
     -- Времена меняются,  и  мы  меняемся  вместе  с  ними.  В  свое  время
"Апофегей"  был  назван  одной  из  первых "советских эротических повестей".
Теперь его в школе изучают. А насыщенные сексом страницы "Неба падших" всего
лишь отражают бурную, часто  изломанную  половую  жизнь  "новых  русских"  и
"новых  кремлевских".  Это  естественно.  Помните  у  Ильфа  и Петрова: люди
сначала воровали, потом брали такси "Эх, прокачу! " (невиданная роскошь  для
уездного  городка),  а  потом,  как  итог, пили водку и танцевали голыми при
луне. Я просто реалист и изображаю  окружающую  жизнь.  Не  я  же,  в  конце
концов, оргии в Париже для начальства устраиваю!
     -- А    это    реальный   эпизод   бурного   массового   разврата   под
предводительством Второго Любимого Помощника!
     -- Вполне.
     -- И вы там были!
     -- Без комментариев...
     -- Юрий Михайлович, когда же выйдет книга "Небо падших"!
     -- В августе в издательстве "ОЛМА-ПРЕСС". Скажу  еще,  что  все  время,
пока  шли  публикации,  я  продолжал работать над текстом. И книжный вариант
значительно отличается от публикаций в "Собеседнике"... Моей главной задачей
было понять этих новых "героев нашего  времени".  Это  трагические  и  очень
тревожные   фигуры,   ведь  разрушение  нации  начинается  с  саморазрушения
личности. Что же касается моего отношения к нынешним властям  предержащим  и
их изображения в повести, то я всегда считал: рыба гниет с головы, Россия --
с Кремля...
     -- И  последний  вопрос. А вы сами хотели бы встретить и полюбить такую
женщину, как Катерина!
     -- Что вы! Я человек тихий, семейный... Смерчи  и  тайфуны  предпочитаю
наблюдать со стороны. Хотя, впрочем...

Last-modified: Wed, 16 Sep 1998 10:38:24 GMT

Оцените этот текст: