о пенсне
Агнессы Ивановны.
-- Катя, -- вкрадчиво позвала она, -- мне кажется, тебе пора немного
позаниматься.
Катя покраснела. -- Ой, ну ладно, ба!
Я понял, что пожелание Агнессы Ивановны более всего обращено ко мне.
-- Ладно, Катерина, я потопал. -- Я встал с дивана и пошел в прихожую
одеваться, но в коридоре меня остановил властный голос Семена Петровича.
-- Молодой человек! -- сказал он, появившись из своего кабинета так
быстро, что могло показаться, будто он специально поджидал меня. -- Не
уделите ли вы мне несколько минут вашего драгоценного времени?
Я беспокойно взглянул на Катю, потом на Агнессу Ивановну, которая с
высокомерным видом прошла мимо меня на кухню, и направился в кабинет.
Семен Петрович расположился в удобном кресле около письменного стола; я
остался стоять посреди комнаты. Сесть он мне не предложил, а сам я, оробев
под его пристальным взглядом, не решился на подобную дерзость. Со стороны, я
думаю, мы очень напоминали известную картину Ге "Петр I допрашивает царевича
Алексея". Мысленно я пририсовал к физиономии Семена Петровича густые
торчащие усики, и вот уже сам грозный царь Петр сидел передо мною. Сейчас он
сделает легкий жест, и верный царский пес князь-кесарь Федор Ромодановский
потащит меня в сумрак пыточного каземата. А там -- дыба, жаровня, батоги и
прочие хитроумные приспособления, которыми так успешно пользовались наши
предки. От этой картины по спине пробежал холодок, а дальше я уже
представлял свою забубенную голову на плахе, окруженной толпой задавленного
абсолютизмом народа в костюмах, наподобие тех, какие я видел на концерте
ансамбля Игоря Моисеева.
-- Нуте-с, -- произнес Семен Петрович, не дав мне насладиться зрелищем
собственной казни. -- Итак, молодой человек, должен вам признаться, у меня
сложилось мнение... Нет, глубокое убеждение в том, что ваше общество
категорически противопоказано моей дочери. Я позволю себе не излагать все те
многочисленные факты... э-э... примеры вашего поведения, из которых
складывалось подобное мнение... м-м... убеждение. Однако, как мужчина
мужчину, я настоятельно прошу вас прекратить всякие отношения с Катей. Я
прошу вас обещать мне это, и даже если Катя сама позвонит вам, дать ей
понять недвусмысленно, не ссылаясь, разумеется, на меня, невозможность ваших
встреч.
Закончив эту тираду, Семен Петрович откинулся в кресле и склонил
голову, как бы приглашая меня ответить ему.
-- Это невозможно, сударь, -- брякнул я.
Честно говоря, я вовсе не хотел обидеть или шокировать его. Это
дурацкое "сударь" вырвалось у меня само собой, нечаянно. Семен Петрович
остолбенел. Он даже не рассердился, а просто не находил что сказать.
Слово-то действительно вроде бы самое необидное, но какое-то неуместное и
никчемное.
Воцарилась длительная пауза, в продолжение которой я смотрел в потолок,
и поэтому не знаю, чем занимался Семен Петрович.
-- Почему же вам это невозможно?.. -- наконец сказал он и добавил: --
Сударь.
Здесь у меня случилось какое-то замыкание. Меня понесло. Я и сам
понимал, что несу околесицу, но остановиться не мог, и события стали
разворачиваться стремительно.
-- Видите ли, -- начал я с пафосом, -- мы, я и ваша дочь Катя, любим
друг друга! Признаюсь, что с моей стороны было непорядочно столь долгое
время скрывать от вас истину, но, поверьте, это получилось ненарочно. И вот
теперь, когда все так счастливо открылось, я вручаю вам в руки нашу судьбу и
прошу благословения!
И я чуть было взаправду не грохнулся перед ним на колени. Семен
Петрович смотрел на меня с изумлением.
-- Подожди, подожди, -- пробормотал он. -- Как ты сказал? Вы что же,
решили пожениться?!
Но я прервал его:
-- Наши отношения зашли слишком далеко. Я как человек благородный не
могу поступить иначе и прошу руки вашей дочери!
-- Что?! Что?! -- промычал Семен Петрович.
-- Екатерина Семеновна в положении! -- воскликнул я и почувствовал, что
сейчас упаду в обморок.
-- Как?! Семен Петрович вскочил из кресла и смотрел на меня, выпучив
глаза. Я развел руками. Тут Семен Петрович неожиданно резко бросился ко мне
и, усадив на кушетку, присел рядом. Я молчал, тяжело дыша. Семен Петрович
тоже, не находя, что сказать, вытирал платком лоб.
-- Так, -- наконец проговорил он.
-- Да-с! -- повторил я запальчиво.
-- Ну, ничего, ничего, -- похлопал меня Семен Петрович по спине и,
заметив пятно на моем плече, аккуратно отряхнул его рукой. -- Это дело
такое... -- сказал он. -- Когда же вы успели?
Я махнул рукой.
-- Ладно, ладно. -- Семен Петрович вздохнул. -- Как же вы жить
собираетесь?
-- Трудности нас не пугают, -- сказал я.
-- Это правильно, но все же вы еще так молоды. Катя на первом курсе, и
ты вот... -- Он запнулся и потом осторожно спросил: -- Ты поступать-то в
институт думаешь?
-- Высшее образование для меня не самоцель.
-- Конечно, конечно... Ты, пожалуйста, не думай, я не такой уж
ретроград. Высшее образование не самое важное в жизни... -- поспешно заверил
он меня. -- Но, надеюсь, ты не собираешься всю жизнь работать курьером?
-- Я сочиняю стихи, Семен Петрович, -- серьезно сказал я.
-- А-а... -- озадаченно протянул Семен Петрович. -- Это хорошо. И что
же, печатаешься?
-- Пока нет, -- с достоинством ответил я.
-- Понятно. Ну, а стихи-то получаются?
-- Могу прочитать... Вот, к примеру, из последних. -- Я встал и, приняв
подобающую позу, с чувством продекламировал из Пушкина:
Цветок засохший, безуханный,
Забытый в книге вижу я;
И вот уже мечтою странной
Душа наполнилась моя...
Семен Петрович слушал, рассеянно кивая головой. Когда я закончил, он
сказал:
-- Что ж, по-моему, недурно. Что-то напоминает, правда... Или стиль
такой старомодный. А в общем, очень недурно.
Я скромно потупил голову и хотел еще что-нибудь прочитать, но вовремя
опомнился и промолчал. Семен Петрович выглядел вполне удовлетворенным.
-- Я, пожалуй, пойду, -- сказал я. -- А то поздно... Семен Петрович
улыбнулся.
-- Конечно. -- Он проводил меня до дверей кабинета. -- Заходи. Может
быть, и родителей как-нибудь пригласишь к нам...
-- Непременно, -- ответил я.
Мы пожали друг другу руки, и я вышел в коридор, где меня поджидала
Катя. Когда я увидел ее, мне стало стыдно. Я понял, что совершил чудовищное
предательство, и хотел было рассказать ей все, но у меня язык не повернулся.
Чувствуя, как лицо скривила нелепая, придуманная усмешка, я пробормотал:
-- Все нормально... Поговорили... о том, о сем... Катя истолковала мою
интонацию по-своему, и ее взгляд сделался озабоченным и твердым.
-- Ты не расстраивайся, -- сказала она. -- Я тебе позвоню вечером.
Она мне действительно позвонила. Вечером, очень поздно. Я в это время
сидел перед телевизором, тупо уставившись в голубой экран.
Катя говорила негромко, но очень отчетливо.
-- Как же ты мог, Иван? -- спросила она. -- Зачем?.. И положила трубку.
Если бы она сказала еще хоть одно слово, мне, наверное, было бы легче. Может
быть, это только так казалось...
-- Кто это? -- спросила мама.
-- Так... номером ошиблись.
На следующий день, отпросившись с работы, я с утра отправился к МГУ. Я
поехал в надежде увидеть Катю, хотя понятия не имел, что скажу ей при
встрече.
Погода в тот день переменилась к лучшему. Так бывает, когда осень в
самый разгар ненастья вдруг подарит несколько солнечных и теплых дней. В
университетском парке по этому поводу было многолюдно. Шурша опавшими
листьями, студенты и студентки прогуливались по аллеям; вытянув ноги, сидели
на облупленных лавочках, млея под солнцем, глазели по сторонам. Их
безмятежное настроение быстро передалось и мне. Я уверовал, что непременно
встречу здесь Катю, и это уже нисколько не пугало меня. Однако, когда в
третьем часу дня я действительно увидел ее, моя самоуверенность улетучилась
в мгновение ока.
Катя шла по центральной аллее в компании двух молодых людей. Я обогнал
их по параллельной дорожке и потом с беспечным видом, сунув руки в карманы,
направился навстречу. Но за оживленной беседой Катя не обратила на меня ни
малейшего внимания. Мне пришлось повторить трюк, но на сей раз, переменив
тактику, я изображал человека, погруженного в глубокое раздумье, и, устремив
взгляд под ноги, как бы не видя ничего вокруг, ринулся прямо на них,
рассчитывая столкнуться с Катей нос к носу. Пройдя таким образом метров сто
и ни с кем не столкнувшись, я украдкой осмотрелся и не обнаружил перед собой
ни Кати, ни ее кавалеров. Обернувшись, я увидел их уже сидящими на лавочке.
Я пошел обратно и, минуя лавочку, где они расположились, громко запел:
"Чита-грита, чита-маргарита, а-а..." На этот раз на меня обратили внимание.
Один из парней сказал:
-- Где-то я уже видел эту рожу... А, Валера?
-- Он уже третий раз мимо нас шныряет, -- сказал Валера.
Я, словно нехотя, взглянул в их сторону и встретился глазами с Катей.
-- О Катя! -- воскликнул я с радостным изумлением. -- Привет.
-- Привет, -- холодно ответила Катя.
-- А я вот решил прогуляться немного, -- сказал я, доброжелательно
улыбнувшись. -- Погода хорошая.
Катя молчала. Молодые люди, никак не прояснив своего отношения к
погоде, молчали также. Их угрюмые лица не предвещали ничего хорошего.
-- Солнце жарит, прямо как летом, -- продолжил я свою мысль.
Катя презрительно хмыкнула и, обратившись к парню, который обозвал меня
"рожей", спросила:
-- Что же было дальше, Илья?
-- Что?
-- Ну, ты рассказывал что-то интересное...
-- А-а... Дальше... Мы с Митькой, значит, приходим, а они там все
пьяные, валяются, кто где... -- начал было Илья и тут же замолк. -- Нет, --
сказал он, -- не понимаю, чего этот тип стоит над душой?!
-- Может быть, дать ему по рогам? -- предложил Валера.
-- Не надо, -- сказала Катя. -- Это мой двоюродный брат. Он только
вчера из Витебска приехал. Я ему университет обещала показать.
-- Брат? -- Валера был озадачен. -- Какой-то он у тебя странный.
-- Да, -- сказала Катя, -- он тронутый немного. Его в детстве с
третьего этажа уронили.
Илья и Валера с любопытством посмотрели на меня, а я, изображая нервное
расстройство, задрыгал правой ногой. Катя поспешно подошла ко мне.
-- Ладно, мальчики. Вы идите, а я покажу ему МГУ. -- И Катя потащила
меня по аллее. -- Хватит тебе дергаться, -- тихо проговорила она. -- Просто
шут гороховый. Вечно меня позоришь.
-- Так они же смотрят, -- сказал я.
Мы свернули в боковую аллею и здесь остановились.
-- Зачем ты пришел? -- спросила Катя.
Ее вопрос застал меня врасплох. Хотя я ожидал его с самого утра, но в
какой-то момент мне показалось, будто все уладилось само собой, и теперь
растерялся, не зная, что ответить. Катя смотрела на меня серьезным,
внимательным взглядом.
-- Я хочу извиниться перед тобой за вчерашнее, -- пробормотал я.
-- Хорошо, -- сказала Катя. -- Считай, что я простила тебя. Это все?
Я понял, что она сейчас уйдет, и торопливо сказал:
-- Нет, не все. Мне надо поговорить с тобой. Катя пожала плечами.
-- Давай присядем, -- предложил я.
Мы сели на лавочку. Я был весь в напряжении и, пытаясь расслабиться,
закурил. Катя, словно не испытывая ни малейшего неудобства, положила ногу на
ногу, скрестила руки на груди и со скукой на лице смотрела куда-то вдаль.
-- О чем ты хотел поговорить? -- спросила она с иронией.
-- Я тебя прошу извинить меня, -- тупо повторил я. -- Я больше не буду.
-- Фу ты, прямо детский сад какой-то, -- неприятно засмеялась Катя. Она
отвернулась, потом сказала: -- Ты сделал мне очень плохо, Иван. Ты не
представляешь, какой разговор у меня был с родителями. Это просто ужасно. Я
не понимаю, зачем ты сделал это? Вообще я не понимаю, чего ты добиваешься?
Почему ты так себя ведешь? Все время врешь, представляешься кем-то,
придумываешь какие-то идиотские затеи... Зачем?
Я молчал.
-- Что ты молчишь? -- сказала Катя.
-- Я представляю себя эстрадным певцом, -- ответил я.
-- Это очень похоже на тебя, -- вздохнула Катя. Она помолчала и затем
продолжала: -- Мне кажется, Иван, что тебе пора повзрослеть. Что бы мы там
ни говорили, но родители в результате правы. Пора устраивать свою жизнь.
Надо действительно учиться, много работать, а не витать где-то в облаках.
Она говорила спокойно, не спеша, с убежденностью человека, абсолютно
уверенного в своей правоте. Даже тембр голоса ее незаметно переменился, И я
с удивлением взглянул на нее, желая убедиться, что со мной говорит
семнадцатилетняя девушка, а не обремененная житейским опытом взрослая
женщина.
-- Мужчина должен работать, делать карьеру. И для этого надо быть
сильным и целеустремленным. А ты какой-то... -- Она прервалась. -- С тобой
иногда бывает интересно, но со временем, я думаю, это пройдет....
Ее самоуверенный тон и поучающая интонация разозлили меня. Едва
сдерживаясь, чтобы не вспылить, я проговорил:
-- С какой стати, интересно, ты мне нотации читаешь? Преподносишь мне
свои дурацкие прописные истины, да еще с таким видом, будто сама додумалась
до этого? Я что, против работы, что ли? Или против карьеры? Да я такую
карьеру могу сделать! С моими-то данными!..
-- Ну, сделай, -- ядовито предложила Катя.
-- Ну и сделаю!.. Если захочу. А может, я не хочу...
-- Врешь, -- сказала она. -- Хочешь. Только это не так просто.
-- Да ты сама-то о чем думаешь, интересно?
-- Я?.. -- Катя помолчала. -- Ну, знаешь, женщина -- это совсем другое,
чем мужчина. Хотя, конечно, и она должна учиться, работать и быть
самостоятельной. Но все же для женщины главное -- семья. Чтоб был хороший,
положительный муж, дети и вообще...
-- Чего вообще?
-- Ну, какой ты! Ну вообще чтобы все было нормально.
-- Вот ты сама и врешь, -- сказал я. -- Совсем не об этом ты думаешь.
-- Об этом, -- упорствовала Катя.
-- Нет, не об этом! -- Я схватил ее за плечи и крепко встряхнул. -- Ну,
скажи честно, ведь не об этом же, -- проговорил я.
-- Пусти! -- Катя вывернулась из моих рук и с оскорбленным видом
отодвинулась на лавочке.
-- Катя, -- позвал я. Она бросила на меня негодующий взгляд, но глаза
ее уже стали теплыми и веселыми. Губы дрогнули и улыбнулись.
-- Я о таком думаю, -- сказала Катя, -- что если мой папа узнает, он
просто в обморок упадет. -- Она огляделась по сторонам, как будто нас могли
подслушивать, и заговорила, понизив голос: -- Я представляю, как еду в
машине. Знаешь, такая красивая спортивная машина... На мне очки от солнца и
длинный шарф алого цвета... или голубого... -- Катя на минуту задумалась,
как бы прикидывая, какой цвет ей выбрать, и продолжала: -- В машине играет
магнитофон, а на сиденье рядом собачка -- маленькая, беленькая, пушистая. И
все молодые люди так заискивающе заглядываются на меня, а я еду и в ус себе
не дую. И обязательно солнечная погода. И еще... У меня такие здоровые,
ослепительные зубы, как на коробках от зубной пасты. Вот...
Катя со смущением посмотрела на меня и, отвернувшись, рассмеялась.
-- Здорово, -- сказал я.
-- Глупо ужасно. Я понимаю. Какая-то пошлость... Но иногда так
хочется!.. А ты, -- спросила Катя, -- ты действительно хотел бы быть
эстрадным певцом?
-- Да нет, это я так... Иногда я, правда, представляю себя кем-нибудь
очень популярным -- эстрадным или даже оперным певцом, киноартистом или
спортсменом, но чаще всего придумываю какое-нибудь приключение, в котором
мог бы участвовать сам, таким, какой есть. К примеру, поздно вечером я
возвращаюсь домой. Троллейбусы и автобусы уже не ходят, и я спокойно иду
посередине проезжей части. Вдруг сзади слышу: "Вз-з-з!" Визг тормозов...
Оборачиваюсь и вижу шикарнейшую спортивную машину и в ней -- такую женщину!
Супер! На ней длиннющий шарф не то алого, не то голубого цвета, и на сиденье
рядом магнитофон, и тут же собачка -- такая беленькая, пушистенькая. И это
такая роскошная картина, что со всеми мужиками, которые идут мимо, просто
катастрофа. Они штабелями ложатся под колеса и заискивающе ждут, пока их
переедут. Но я так небрежно спрашиваю: "В чем дело, мадам? Что вы гоняете по
ночам, как сумасшедшая?" А она в ответ: "Не хотите ли, чтобы я вас
подбросила до дома?" А я: "Да нет, увольте. В это время суток я предпочитаю
пешую прогулку. Так что, извините и адье!" Спокойно поворачиваюсь к ней
спиной и не спеша ухожу прочь...
-- Неужели не сел бы? -- смеясь, прервала меня Катя.
-- Ни за что! -- с важностью ответил я.
-- Врешь! -- не верила Катя.
-- Не врешь!
-- Ладно, -- сказала она. -- Тогда я не остановлю свою машину, если
встречу тебя поздно вечером.
-- Да, если бы нас сейчас слышали родители, они наверняка бы решили,
что мы конченые люди, -- проговорил я.
Катя нахмурилась.
-- Все же ты по-свински поступил, -- сказала она.
-- Я же не отрицаю...
-- Мне от этого не легче...
-- Ну хочешь, я поеду к твоим родителям и извинюсь перед ними? --
предложил я, -- В эту же субботу поеду... -- Я вопросительно взглянул на
нее: Катя молчала, задумавшись.
Солнце уже спустилось за горизонт, оставив воспоминаньем о себе розовые
пятна на пенной груде облаков. Воздух стал свежим и прохладным. Вечер,
крадучись, шел по земле.
Мама вышла из кухни и, опершись плечом о стену, смотрела, как я
переодеваюсь в прихожей. Руки у нее были по локоть в муке, и она держала их
на весу, пальцами вверх, как хирург перед операционным столом.
-- Там тебе отец письмо прислал и подарок какой-то, -- сказала она.
Я вошел в комнату и увидел на столе длинный, аккуратно упакованный в
бумагу предмет и конверт рядом с ним. Мама, последовав за мной, остановилась
в дверях и наблюдала, как я распечатываю конверт. Она никогда не читала
писем, которые присылал мне отец, демонстрируя таким образом свое полнейшее
равнодушие к его судьбе. С тех пор, как они развелись, мама постоянно
подчеркивала мое право иметь с отцом собственные отношения и просила уволить
ее от участия в них. Поэтому, когда я начинал вслух читать его письма, ее
лицо приобретало выражение скуки и безразличия. Меня это раздражало и даже
злило, потому что я чувствовал неестественность в ее поведении и про себя
был уверен, что она ужасно хочет слышать эти письма.
Я обнаружил в конверте не письмо, а открытку. На ней был изображен
покрытый причудливыми татуировками негр. В победно поднятой руке он держал
копье, а ногой наступал на тушу огромного буйвола, распростертую на земле.
На обратной стороне открытки я прочел: "Здравствуй, старина! У нас здесь
жара адская. Недавно побывал в саванне и видел, как охотятся настоящие
масаи. Жутко интересно. Их вождь подарил мне свое копье. Замечательный
мужик. Настоящий Геркулес и к тому же умница. На открытке, конечно, не он --
это реклама, -- но все же что-то похожее есть. Как дела? Успехи? Скоро
приеду в отпуск -- обязательно повидаемся. Привет маме. Пиши. Папа".
-- А это, надо полагать, и есть то самое копье, которое подарил вождь?
-- с сарказмом произнесла мама, выслушав меня.
Это было действительно копье. Длинное, с толстым тяжелым древком,
покрытым узорчатой резьбой, и узким железным наконечником. Я взял его в
правую руку и поднял над головой.
Я едва расслышал ее слова. Тяжесть копья сладкой усталостью застыла в
плече, острый, гладко отполированный наконечник покачивался в воздухе, тая
мощь смертоносного удара. Сжимая пальцами шершавое древко, я увидел
выгоревшую саванну под расплывшимся шаром солнца. Черные узкобедрые фигуры
воинов утопали по пояс в желтой траве, в густом кустарнике над высохшим
руслом реки притаился леопард, высоко в небе, раскинув крестом крылья, повис
гриф. Все замерло. Ни малейшее движение, ни единый звук не нарушали гармонию
этого видения. И только вздох, вдруг вырвавшийся из глубины трав, мелькнул
тихим шелестом в раскаленном воздухе и угас.
-- Да, он всегда любил такие игрушки, -- донесся до меня голос мамы. --
Они будили его воображение...
Гриф дрогнул и скользнул вниз. Блеснули наконечники копий в руках
воинов, и яростный рык разбил утомленную тишину. Пятнистое тело вознеслось
над саванной, коснувшись лапами расплавленного обода солнца, и... И в
следующее мгновение я с силой метнул копье.
Узкое лезвие наполовину вошло в полированную дверцу шкафа, и копье
протяжно заныло, покачивая древком в воздухе.
-- Ты что? -- крикнула мама, бросившись ко мне. -- Ты что делаешь?
И осеклась. Я закрыл лицо руками и сел на стул. Меня била дрожь. Мама
обняла меня за плечи и прижала к себе.
-- Ну что ты, Ванечка? -- заговорила она. -- Успокойся, милый мой. Ну,
что с тобой? Это я во всем виновата... Я... Прости меня...
-- Нет, нет, -- бормотал я в ответ. -- Это я сам... Сам... Прости меня,
мама...
До конца недели я не виделся с Катей. Несколько раз мы с ней
разговаривали по телефону, но в беседах этих, носивших самый будничный
характер, ни я, ни она ни словом не обмолвились о моем обещании объясниться
с ее родителями. Между тем я помнил и постоянно думал о нем.
В субботу после обеда я, тщательно одетый, вышел из дома. По дороге я
заехал в цветочный магазин и, завладев большим букетом алых гвоздик,
отправился к профессору Кузнецову.
Дверь мне открыла Катя. Но за ее спиной я увидел всю семью Кузнецовых
во главе с Семеном Петровичем. Одеты они были по-праздничному, на лицах
сияли улыбки. Казалось, будто они только и делали весь день, что ждали меня.
Я, совсем не готовый к такому торжественному приему, стушевался.
-- Ну, наконец-то... -- двинулся ко мне, раскрыв объятия, профессор и
внезапно остановился. Лицо его вытянулось, улыбка сбежала прочь.
-- Что за черт! -- воскликнул он, всматриваясь в меня. -- Иван?! Его
супруга и мать переглянулись. Катя, словно судья на ринге, поспешно
отступила в сторону. Собравшись с духом, я выбросил вперед правую руку, в
которой держал букет цветов, и выпалил:
-- Уважаемые Семен Петрович, Мария Викторовна, Агнесса Ивановна и ты,
Катя, я прошу вас извинить меня за тот случай, когда... когда... -- Я
запнулся, не находя нужных слов, и вместо продолжения энергично встряхнул
цветами под носом профессора.
Семен Петрович, часто заморгав, перевел взгляд на букет, потом
посмотрел на своих домочадцев, не менее его озадаченных моим появлением, и
вдруг громко расхохотался. Он взял цветы, передал их супруге, затем схватил
меня под локоть и буквально втащил в прихожую.
-- Ну, здравствуй, герой! -- сказал он. -- Вот уж не ждали!.. Что ж,
раз пришел, раздевайся, проходи, гостем будешь. -- Он опять засмеялся и
добавил: -- Кто старое помянет, тому глаз вон. Катя, -- обратился он к
дочери, -- вот и для тебя кавалер нашелся.
Мария Викторовна с улыбкой протянула мне руку.
-- Проходите, Ваня, -- сказала она с симпатией. -- У нас сегодня
гости...
-- Вы, как всегда, вовремя, -- прервала ее Агнесса Ивановна, но,
несмотря на некоторую язвительность своего приветствия, тоже подала мне
узкую сухую ладошку.
Я, окончательно потерявшись, пытался возражать, ссылаясь на отсутствие
времени, но профессор был неумолим и не желал слушать никаких возражений.
Катя провела меня в гостиную. Там, вдоль одной из стен, стоял накрытый
белой кружевной скатертью стол с закусками и напитками.
-- У нас а ля фуршет, -- сказала Катя, когда мы присели на диван. --
Хочешь чего-нибудь?
-- Спасибо, я обедал недавно.
-- А яблоко?
-- Яблоко давай...
Катя подошла к столу, выбрала в хрустальной вазе с фруктами большое
красное яблоко и принесла его мне.
-- Я не ожидала, что ты придешь, -- сказала она. -- Ты бы мог
позвонить...
-- Я хотел, но потом решил, что лучше так... Сразу покончить с этим
делом, и точка.
-- В общем, правильно, -- согласилась Катя. -- Очень удачно все
получилось.
В дверь позвонили. Из прихожей донеслись оживленные голоса и смех.
Появились гости. Солидные, хорошо одетые люди с улыбками здоровались с
хозяевами, подходили к столу, накладывали в тарелки закуску. Дамы
располагались в удобных мягких креслах; мужчины, образовав группки,
беседовали друг с другом. Семен Петрович суетился меж них, разливая напитки.
Мария Викторовна занималась с женской частью общества. Агнесса Ивановна
восседала в гордом одиночестве, время от времени величественно кивая
головой, как бы одобряя и подбадривая гостей. Прозвучали тосты. Сперва
общие: "За встречу" и "За дам". Потом частные: "За оплот науки -- Семена
Петровича!", "За создательницу этого прекрасного стола -- Марию Викторовну!"
и так далее. Мы с Катей сидели тихо, как мышки. К нам иногда обращались с
вопросами. Мы отвечали на них. Как мы учимся? Хорошо. Сложная в МГУ
программа? Сложная. Почему мы не кушаем? Мы кушаем.
Все шло своим чередом и не предвещало никаких осложнений. Кто-то
предложил тост: "За Катю!" Гости с готовностью сдвинули бокалы, но Семен
Петрович остановил их.
-- Минуточку, -- сказал он, подойдя к нам. -- Мне хотелось бы, чтоб
этот тост прозвучал так: "За Катю... и за Ивана!" -- Движением руки он
поднял меня с места и представил гостям: -- Вот Иван, самый большой оригинал
из всех друзей моей дочери, с кем мне доводилось общаться...
Неожиданно попав в центр внимания, я был сильно смущен и, кажется,
покраснел. Гости заулыбались, с любопытством оглядывая меня, словно ожидая,
что я немедленно докажу справедливость слов профессора, а одна интересная
дама спросила:
-- Что же, это тот самый молодой человек, о котором вы недавно так
смешно рассказывали?
-- Он, он самый, -- весело ответил Семен Петрович и продолжал,
обращаясь уже ко всему обществу: -- Недавно, например, он объявил мне, что
сочиняет стихи, и в качестве доказательства преподнес несколько строк из
Пушкина. А я, представьте, купился на этот фокус, как первоклассник.
Он хлопнул меня по плечу и захохотал. Гости тоже засмеялись, а
интересная дама сказала:
-- Да, молодежь нынче любопытная.
-- Вот именно, именно, -- подхватил Семен Петрович. -- Любопытнейшая у
нас молодежь. С ней надо говорить, надо общаться!
-- Да уж, ты много общаешься! -- засмеялась Мария Викторовна. -- Только
и знаешь, что работа, работа, работа.
-- Каюсь, каюсь! -- Семен Петрович поднял руки вверх, как будто
собирался сдаваться в плен, и, озорно подмигнув мне, добавил: -- Поэтому и
попал впросак!
-- Это действительно так, -- вздохнула интересная дама. -- Наступает
день, когда нам становится трудно понимать своих детей. Вот скажите мне,
Ваня, -- повернулась она ко мне. -- У меня дочь целыми днями слушает этого
певца греческого... Как его? Денис Рус, что ли?..
-- Демис Руссос, -- поправил ее коренастый мужчине со сладким, как
сироп, выражением лица.
-- Да, да, Демис Руссос, -- сказала интересная дама. -- Так вот, я
спрашиваю ее: "Настя, ну что ты одно и то же слушаешь? У тебя так много
других пластинок". А она говорит: "Демис Руссос положительно влияет на
женские гормоны". Представляете?
-- Ха-ха-ха! -- захохотал коренастый мужчина. -- Сколько же лет вашей
дочери?
-- Пятнадцать.
-- Ха-ха! Пятнадцать! Молодец! -- веселился коренастый.
-- Вам смешно, -- обиженно продолжала дама. -- Но что же это такое?!
Ведь у нас роскошная библиотека, много редких и ценных книг. Читай на
здоровье! Но она ничегошеньки не хочет.. Придет из школы, кое-как уроки
сделает, включит своего Руссоса и слушает до вечера.
-- Это у них называется "балдеет", -- радостно объяснил коренастый.
-- А я так думаю, -- заявил подтянутый, худощавый мужчина. -- И вы,
Семен Петрович, и вы, Анна Васильевна, -- он кивнул интересной даме, -- все
усложняете. По-моему, все дело в избалованности. Нынешние молодые люди живут
слишком легко, без трудностей. Это банально, но факт. Меня, к примеру, отец
порол до семнадцати лет. Крепко порол, и что же? Я его только уважал за это.
Жили мы в маленьком провинциальном городе, семья была большая, и сюсюкать с
нами родителям было некогда. И ничего, выросли, все в люди вышли и к отцу с
матерью, теперь покойным, всегда относились с любовью и почтением.
И он залпом выпил рюмку коньяку, которую в продолжение всей тирады
держал в руке.
-- Ну, с этим можно поспорить, -- вмешалась пожилая дама. -- Молодежь
разная бывает...
-- А-а, все одно, -- махнул рукой подтянутый, который успел уже
хлопнуть вторую рюмку. -- Конечно, есть разные группы и категории молодых
людей. Но я вот наблюдаю своего сына. Он у меня спортсмен и вообще хороший
парень. Сын есть сын, и плохого о нем я никогда не скажу. Но любит,
понимаете, пить молоко из банки. Знаете, такие желтые банки с
концентрированным молоком. У них на этикетке еще корова изображена... Я ему,
значит, говорю: "Зачем ты пьешь молоко неразбавленным? Оно ведь жирное. Его
разбавлять надо". А он в ответ: "Люблю такое, неразбавленное". Любит,
понимаете, он...
-- О-о, это старая песня, -- засмеялась Мария Викторовна. --
Получается, если нам было тяжело, то пусть и им будет так же? Глупо!
-- Наверное, глупо, -- согласился подтянутый, наливая себе третью
рюмку. Он хотел еще что-то сказать, но замешкался, выбирая на столе закупку,
а в это время в беседу вступила Агнесса Ивановна, до того молча сидевшая в
кресле и глазевшая по сторонам, как в зоопарке.
-- У нас прекрасная молодежь! -- объявила она, -- Да, прекрасная! Есть,
конечно, некоторые типы... -- добавила она, презрительно взглянув в мою
сторону. -- Стиляги! Но это -- исключение, подтверждающее правило. А
основная масса молодежи у нас превосходная и, можно сказать, героическая. Я
каждый день смотрю телевизор и, поверьте, очень хорошо знаю нашу молодежь.
Агнесса Ивановна гордо вскинула голову и обвела всех грозным взглядом,
как бы предлагая с ней поспорить. Но спорить с ней никто не стал, а Семен
Петрович согласно закивал и бодро сказал.
-- Все верно. Это безусловно. Но проблемы, конечно же, есть. Бояться их
не надо, а надо о них говорить и решать.
Гости единодушно выразили согласие с выводами Семена Петровича, и,
таким образом, казалось, что тема разговора вполне исчерпана, однако
подтянутый мужчина, сливая в рюмку остатки коньяка, проговорил словно сам
себе, но достаточно громко:
-- А молоко-то он все равно пьет из банки. Хоть кол на голове теши!
Все с беспокойством переглянулись, чувствуя, что правила игры нарушены
и вечер готов выйти из-под контроля. Анна Васильевна неестественно
рассмеялась и, стараясь разрядить обстановку, спросила в шутливом тоне:
-- Ну что вы, Олег Николаевич, так расстраиваетесь? Далось вам это
молоко!
-- Да, далось, далось! -- уже не сдерживаюсь, воскликнул Олег
Николаевич. -- Здоровый, как бык! Кулаки -- по пуду каждый, бицепсы -- с
полметра. Дзюдо занимается... Сделает дырку в банке и сосет, сосет себе
молоко. А кругом хоть потоп! Когда говоришь с ним, молчит. Ни да, ни нет --
ничего! Выслушает, промолчит и новую банку протыкает!.. -- Олег Николаевич
открыл другую бутылку коньяка. -- Учится -- абы как! Работать не желает!
Может быть, чемпионом по этому своему дзюдо хочет стать?! Тоже не хочет! Я
спрашиваю: "Зачем же тебе эти твои бицепсы, трицепсы, двуглавые мышцы?
Зачем? Что ты хочешь сделать ими?" И знаете, что он сделал? Взял в руку
банку и раздавил ее. В лепешку! И говорит: "Ты так не можешь". И все. Я вас
спрашиваю теперь: что это такое?
Олег Николаевич обвел общество вопросительным взглядом. Семен Петрович
подошел к нему и дружески взял под локоть.
-- Успокойся, Олег, -- проговорил он. -- Я думаю, ты преувеличиваешь. Я
же знаю твоего сына, отличный парень. Ты слишком строг к нему.
-- Брось ты, Семен! -- махнул рукой Олег Николаевич. -- Я хочу одного
-- мне надо знать, что он хочет. Я хочу знать, кого я вырастил. Я на это
имею право. Пусть он скажет мне: "Ты старый выживший из ума осел. Ты прожил
неправильную жизнь. Я буду жить по-другому". Пусть так скажет -- я пойму.
Пусть совсем уходит из дома. Но он молчит! Пользуется всем и молчит!..
Это возрастное, -- сказала пожилая дама. -- Мы с мужем тоже пережили
нечто подобное. Знаете, этот момент возмужания у мальчиков, я даже не имею в
виду физиологические аспекты, протекает очень болезненно. Наш сын тоже был
замкнутым и нелюдимым. А теперь окончил институт, поступил в аспирантуру.
Стал активен, деловит, и сейчас его направили на шестимесячную стажировку в
Италию, откуда он пишет нам трогательные и нежные письма.
В тоне пожилой дамы прозвучало нескрываемое чувство гордости и
превосходства. Олег Николаевич даже как-то сник после ее слов, а Семен
Петрович, почуяв возможность переменить тему вечера, провозгласил тост: "За
молодежь". Все с удовольствием выпили по этому поводу, и Олег Николаевич
тоже выпил и слегка пошатнулся. Мария Викторовна пригласила его присесть, но
он отказался. А Семен Петрович между тем объявил:
-- Товарищи, я надеюсь, вы простите мой отцовский эгоизм, если я сейчас
попрошу свою дочь что-нибудь спеть для нас?
-- Прекрасно, -- томно проговорила Анна Васильевна.
-- Па-апросим, -- вкрадчиво захлопал в ладоши коренастый.
-- Отлично, -- решил Семен Петрович и повернулся к Кате. -- Катюша,
давай-ка "Соловья" алябьевского... Она, знаете ли, прекрасно поет "Соловья"!
-- пояснил он, не замечая угрюмого взгляда, которым наградила его Катя.
В этот момент Олег Николаевич оттолкнулся плечами от стены,
прислонившись к которой он стоял, нетвердой походкой пересек комнату и
остановился передо мной.
-- Вот вы, молодой человек, можете мне сказать, что вы хотите? О чем
вы, так сказать, мечтаете? -- громко спросил он.
Я, не ожидавший такого поворота, растерялся.
-- Что такое? Что такое? -- мигом подскочил к нам Семен Петрович. Он
был явно раздосадован. -- Перестань, Олег.
-- Но почему, Семен? -- удивился Олег Николаевич. -- Я просто хотел
узнать, о чем мечтает этот молодой человек. В конце концов, если он не
захочет ответить, это его право.
-- Это уже становится забавным, -- проговорила пожилая дама. -- У нас
сегодня просто какой-то социологический вечер получается.
-- Ты задал безусловно важный и интересный вопрос, Олег, -- сказал
Семен Петрович. -- Однако он требует гораздо более серьезной обстановки.
Поэтому я предлагаю отложить его сейчас...
-- Действительно не стоит, Олег, -- пробормотал коренастый мужчина. --
Пусть лучше Катя споет "Соловья".
-- Я хочу сказать, -- вдруг громко произнесла Катя. Все замолчали и
взглянули на нее. Катя поднялась с дивана, нервно теребя пальцами пояс
своего платья. -- Я хочу сказать, о чем я мечтаю, -- твердо повторила она.
-- Не надо, Катюша, -- попыталась остановить дочь Мария Викторовна. Но
Катя не обратила никакого внимания на ее слова.
-- Я мечтаю быть очень красивой, чтобы нравиться всем мужчинам и чтобы
самой всех презирать!.. -- сказала она,
Наступила тишина. Все опустили лица, на которых застыли натянутые
улыбки.
-- И еще я хочу, -- продолжала Катя, -- ехать, в красивой спортивной
машине, и чтобы на мне был длинный алый шарф, а на сиденье рядом --
магнитофон и маленькая белая собачка... -- Она запнулась и добавила: -- Это
честно...
Все молчали, и Катя опять села на диван. На щеках у нее выступили
красные пятна, но глаза были спокойные. Тишина в комнате становилась
угнетающей. Об этом поведали звуки, которые обычно никто не замечает:
тиканье часов, скрип паркета.
-- Ну что ты, Катенька? -- промямлил Семен Петрович.
-- Я предполагаю, что моя дочь мечтает примерно о том же, -- с
состраданием в голосе проговорила Анна Васильевна.
-- Все это ерунда! -- убежденно сказал коренастый. -- Дух противоречия.
Не более. Я ничего другого не ждал.
Олег Николаевич налил себе очередного коньяку и разумеется, выпил его.
Остальные гости впали в состояние меланхолической грусти. Лица их сделались
скорбными, будто Они сидели у постели тяжело больного человека.
Тогда Катя вдруг встала и решительно направилась к роялю.
-- Я, пожалуй, действительно сыграю, -- объявила она, усаживаясь перед
ним. -- А то сидим, как на похоронах.
-- Ты хочешь сыграть? -- вяло сказал Семен. Петрович и обвел взглядом
всю компанию.
-- Разумеется. Ты же говорил... Значит, "Соловья"? -- спросила Катя и
сама же ответила: -- Ну, конечно, "Соловья"!
Она мягко коснулась пальцами клавишей и заиграла вступление. Я взглянул
по сторонам и с изумлением обнаружил, что все слушают ее с каким-то, я бы
сказал, нервическим, остервенением. Тревога, ожидание чего-то, что
непременно должно грянуть, взорваться, перевернуть все разом вверх дном,
застыли на лицах. Наверное, в былые времена у солдат перед атакой были такие
же напряженные и азартные лица.
Катя закончила вступление и запела тоненьким голосом:
-- Соловей мой, соловей, Ты мой чертов Бармалей!..
Никто ничего сперва не понял, но Катя повторила:
-- Соловей мой, соловей! Чтоб ты сдохнул, Бармалей!
-- Что? -- растерянно пробормотала Мария Викторовна.
Катя перестала играть и повернулась к нам лицом. Она оглядела всех
спокойно, деловито, будто ученый, проверяющий результат эксперимента, и
сказала:
-- Я этого "Соловья" с пяти лет играю и пою. Как к нам гости -- так тут
и я со своим "Соловьем"! Меня уже тошнит от него, ей-богу... Я, если бы он
мне попался, этот "Соловей", его на медленном огне изжарила бы!.. Как вы
считаете, ребята?
Она опять обвела взглядом гостей. Но оторопевшие "ребята" были как
после апоплексического удара. Никто из них не смог вымолвить ни слова.
-- Ну, ладно, -- покровительственно улыбнулась Катя. -- Сейчас я вас
немножко развеселю. Сейчас я вам мою любимую сбацаю... -- Она лихо
крутанулась на своем стульчике и заиграла мотив, который я тут же узнал.
Слова были тоже знакомые.
-- Жил на свете козел. Не удав, не осел, Настоящий козел, С седой
бородой... Ме-ме-е!.. -- спела Катя и еще даже присвистнула.
Я не выдержал и прыснул. На меня посмотрели, как на идиота. А Катя
продолжала:
-- Старый кретин
Любил свэ-э-эжайшую морковку!
Ра-ра-ра!..
-- Да ты что делаешь, Екатерина?! -- вдруг рявкнул Семен Петрович. --
Прекрати немедленно!
Тут все общество разом вышло из оцепенения. Олег Николаевич громко
расхохотался, в результате чего опрокинул себе на брюки тарелку с салатом.
"Черт!" -- выругался он. Глаза Марии Викторовны наполнились слезами, и она
закрыла лицо ладонями. Агнесса Ивановна выставила тощую руку и закричала,
указывая пальцем на меня:
-- Это все он виноват! Его влияние! Я предупреждала!.. Предупреждала!..
Катя же в ответ что было сил ударила по клавишам и затянула не своим
голосом:
-- Бе-е! Хряп-хряп! Бе-е!
Семен Петрович с прытью, неожиданной для его внушительной фигуры,
подскочил к роялю, сбросил Катины руки с клавиатуры и с шумом захлопнул
крышку. Катя уронила голову на грудь, тихо всхлипнула и вдруг стремительно
выбежала из комнаты. Секунду я сомневался, а потом кинулся следом.
Я догнал Катю только на улице. Она вбежала на бульвар, села на скамейку
и заплакала. Я набросил на ее плечи свою куртку и присел рядом. Катя никак
не ответила на мой жест и продолжала всхлипывать. Так мы просидели долго.
Я слушал бормотание ветра в голых кронах деревьев, шум автомобилей,
мелькавших за низкой чугунной оградой, невнятные голоса редких прохожих.
Вечер выдался сырой и холодный. Он забрался мне под свитер, потом под
рубашку, коснулся кожи и отпрянул, словно не верил своей удаче, потом
коснулся смелей, крепко обхватил тело длинными мокрыми пальцами и дерзко
полез внутрь, к самому сердцу, которое качало и качало кровь, гнало ее по
артериям и венам. Я прислушался к его равномерным ударам и, положив палец на
запястье, подсчитал пульс. Получилось -- семьдесят