который, что бы ни случилось - будь-то землетрясение, война или конец света - ровно в 5 часов пьет свой чай. "Файв о'клок". Не снимая цилиндра с головы. Святое дело! В половине седьмого Георг, гладко выбритый, ладно причесанный, благоухающий одеколоном, вышел из дома. "Куда ты, скоро ужин!", - сказала тетя ему перед его уходом. "Ужин - не нужен, - ответил он. - У меня сегодня пост". - "Не говори глупостей, какой пост, у тебя желудок..." - "Ладно, у себя что-нибудь перекушу и, возможно, там заночую". - "Поздно не ходи". - "О' кей!" Когда он в прихожей надевал обувь, к нему вышла тетя Эмма. Горько глянула на его старенькие кроссовки: она уже отчаялась заставить племянника купить новые. Но зато в другом она решила быть твердой. Голосом, не принимающим возражений, она сказала: - В понедельник... - Во вторник, - звякая обувной ложкой, поправил ее племянник, с ходу догадавшись, о чем она будет говорить. - Во вторник, - приняла коррекцию тетя, - возьмешь у меня кроны, сколько надо - скажи, поедешь в Старый город и купи себе черные и синие джинсы. Это, - она указала на георговы тертые и штопанные черные джинсы, - уже нельзя носить. До того они у тебя позорные, мне от Марии будет стыдно. Скажет, что я за тобой плохо смотрела... - Хорошо, согласился племянник, - съезжу в Старый город, а потом - на наш рынок, выберу и куплю одни черные джинсы, синие у меня висят уже сто лет, я их почти не носил. - Они тоже скоро протрутся, купи в запас. - Уж если брать синие, то лучше я возьму в "секонд хэнде" настоящие, фирменные... и раза в два дешевле. - Зачем тебе это?! Ничего не надо брать ни в каком... "хенде хохе"... Кто-то носил, а ты будешь после него одевать... - Тетя Эмма изобразила брезгливую гримасу. - "Хенде хохе"? - рассмеялся Георг и рассмешил тетю. Малообразованная, она часто, не будучи в состоянии повторить за племянником какие-то его слова и выражения, коверкала их. Но иногда, вот как сейчас, у нее получалась забавная игра слов. Горькая и точная. Сардонически веселые, в хорошем настроении они расстались. ИСКАНИЯ ...возраст, когда распутство выдохшись, начинает искать себе бога. Джеймс Джойс. 1 Мастерская у него была на параллельной улице. Надо только перейти соседний двор довоенного дома, а там уж рукой подать. Ему здорово повезло, что он имеет мастерскую в пяти минутах ходьбы от теткиной квартиры. Он прошел через старый двор, густо усеянный пролетариями, всегда находящимися в той или иной степени опьянения. Их многочисленные дети, по большей части чумазые и горластые, как дети пролетариев, всех стран, играли тут же. Перейдя тихую улицу, он оказался уже в другом микрорайоне, впрочем, оставаясь во все том же русском гетто. Гигантское полотнище с поясным портретом генерал-президента Адама Голощекова, висевшее на растяжках на торце новой высотки, трепеща под ветром, издавало звук, похожий на шумные аплодисменты ликующей толпы. Плакат был оформлен просто и доходчиво. Широкая мозолистая ладонь профессионального военного приложена к седеющему виску в приветственном жесте. Лаковый козырек форменной фуражки забралом прикрывает узкий медный лоб. Металлическая добротность лица, строгий взгляд, который так обожает плебс. И лаконичный лозунг, брошенный новым вождем на партийном съезде славянских арийцев, ставший девизом страны: "Эллинизируем Леберли!" В киоске, который расположился в бывшей трансформаторной будке, он купил демократический батон с тмином. Ну вот и знакомая, желтого кирпича пятиэтажка, здесь и находилась его мастерская. Собственно, это была комната 18-ти кв. метров, входившая в состав трехкомнатной квартиры, купленная Георгом еще в доперестроичные времена по счастливому стечению обстоятельств. Времена менялись, иногда менялись и жильцы в квартире, а Георг оставался ответственным квартиросъемщиком. Другую комнату таких же размеров занимала женщина средних лет с девочкой-школьницей и папой No 2. Несмотря на то, что частенько оба ходили под градусом, в отношении Георга вели себя вполне корректно. В третьей комнате - самой крошечной, метров девяти - ютилась молодая семья, с малолетним ребенком. Они вселились недавно, из каких-то общежитий. В надежде получить более приличное место под солнцем, они усиленно плодились и размножались. Второй ребенок у них появится, судя по всему, месяца через два. И Георгу, постоянно проживавшему с теткой в двухкомнатной квартире, было почему-то ужасно неловко оттого, что он один занимает такую громадную площадь, да и то не для жилья, а для весьма сомнительного, с точки зрения соседей, ремесла. Сосед из мини-комнаты - молодой парень, работавший на неработающем заводе - как-то предлагал ему обменяться комнатами и обещал доплату, но Георг, испытывая неловкость за свою жестокость, вежливо отказался. На девяти метрах с мольбертами не развернуться - это ясно, а доплата будет смехотворна. Этот малый даже не представляет, сколько стоит сейчас один метр жилой площади. Господи, да откуда у этого незадачливого работяги могут быть деньги! И вообще, почему он, художник, должен испытывать стыд, разве он, черт побери, ответственен за всю эту бардачную систему? Однако стыдно все же было. И через два месяца, когда укоряющий взор соседа станет еще более откровенным и в нем засветится ясный огонь пролетарского гнева, придется отсюда съезжать на другую квартиру. "Все одно к одному, - подумал Георг, - продам мастерскую и на эти деньги уеду домой. Боже, как мне все здесь опротивело..." Георг поднялся по грязной лестнице на свой четвертый этаж, проходя сквозь незримый слоеный пирог запахов: кошаче-собачий внизу и далее - чесночно-клеевой. Во всяком случае, вверху отвратительно пахло столярным клеем. "Суп они из него варят, что ли?" - проворчал Георг, доставая ключи. Он открыл входную дверь и бочком протиснулся в коридор. Пошире распахнуть дверь мешала стоящая поперек дороги детская коляска. В воздухе витал стойкий запах пеленок, кои густой гирляндой висели тут же. Судя по разгоряченным возгласам, доносившимся из мини-комнаты, соседи принимали гостей, по всей видимости, родственников. В комнате Георга было жарко. Желтые горячие лучи солнца насквозь простреливали комнату через большое окно с пыльными стеклами. "Ох, ты йог твою мать!" - придушенно вскрикнули за стенкой, где располагалась мини-комната, и на пол обрушилось некое тяжелое тело, возможно даже человекообразное. "Борьбу они что ли затеяли? - подумал Георг. - Как они только там умещаются?" Он сел в большое кожаное кресло, которое только одно занимало целый квадратный метр полезной площади. Кресло было старинным, начала века, некогда купленное Георгом в комиссионке совсем задешево. Георг оглядел комнату теплым взором. Стены, увешанные его картинами, полки с любимыми книгами, с красками, кистями, карандашами и еще Бог весть с чем, составляли тот дорогой, милый сердцу фон, который вдохновлял, умиротворял, нашептывал слова утешения. Это был его, Георга, отдельный мир, особая реальность. Он любил эту хрупкую скорлупу, начиненную странными, по мнению некоторых, фантазиями. Может быть, им руководит неосознанное желание спрятаться в этом мире иллюзий от холодной, жестокой реальности мира внешнего. Что ж, законное, естественное, изначальное стремление человека иметь свое убежище, свою личную территорию, свое личное жизненное пространство, куда допускаются лишь самые близкие по духу люди. Сможет ли Инга войти в этот мир, не внеся дисгармонии, не разрушив его? Очень важный вопрос для него. От этого зависит его будущее... "Боже! - недовольно поморщился Георг. - Какая патетическая херня!.. Будущность! Важный вопрос! А подоплекой-то всего лежит мелкое эгоистическое желание жить спокойно, без проблем, без треволнений, которые, собственно, и составляют смысл жизни большинства людей, каковые заботы, если быть до конца честным, и есть жизнь. Конечно, можно с лицом мученика выдавать свои картины за живых детей. Но они никогда не засмеются, не описаются, не отчебучат чего-нибудь этакого, не принесут двойку из школы, они будут безмолвно висеть в твоей мастерской или у кого-нибудь в доме, теша твое самолюбие, они, быть может, даже надолго переживут тебя. А потом вдруг исчезнут, словно ничего и не было. А дети, из плоти и крови, пойдут в века и поколения. Так что решай. Гены у тебя, вроде бы, здоровые, пора размножаться". Но ведь и это тоже херня, продолжал думать Георг. Такой вариант уже реализован. Его брат Андрей женился сразу после армии, все как положено. И вот, ступив на топкое место семейного быта, где все зыбко и неопределенно, он восемь лет погружался в шипящее, чмокающее болото все глубже, перестал писать стихи, запил, наконец, весь без возврата ушел в это дерьмо, погрузившись в него по маковку, пока собственноручно не прервал свои страдания. Отпрыск, ради которого все это затевалось, дочь, к 14-ти годам прошла в русском гетто огонь, воду, медные трубы и коллективные одноразовые шприцы. Так стоило ли огород городить? Вот и выходит, что картины хоть и не живые дети, зато не предадут, не обманут надежд, за них не будет стыдно. "Тут одно хорошо, - утешал себя художник, - поскольку у меня нет детей, меня ни в чем упрекнуть нельзя, кроме разве того, что у меня нет детей". Он, конечно, не был сознательным сторонником св. Августина, проповедовавшего безбрачие, но соглашался с мнением князя Болконского-младшего, который говорил Пьеру Безухову, что жениться надо как можно позже, ни на что не способным стариком, чтоб не пропало в тебе все значительное, великое... Но, сказать по чести, такая жизненная позиция Георгу казалась довольно подленькой. И одновременно - такой соблазнительной... А все потому, что требования, предъявляемые друг к другу, у мужчин и женщин сильно отличаются. Женщины от мужчин требуют всего, а мужчины от женщин требуют только одного. Оттого так трудна для мужчин проблема выбора. Вечный деятельный покой, вот что тебе нужно, сделал вывод Георг. За стеной заиграла пластинка и запела голосом великой певицы: "Знаю, милый, знаю, что с тобой. Потерял, себя ты потерял. Ты покинул берег свой родной, А к другому так и не пристал..." Удивительно, какой емкий, точный смысл заключен в этих простых словах песни. Это же про нас. Стоящих на расшарагу... Он встал с мягкого кресла. Проходя мимо каскада полок и лаская взглядом корешки книг, он встретился с глазами прапрадеда. Старинная фотография конца девятнадцатого века, выцветшая желтовато-коричневая сепия, хранилась в семейном архиве отца как величайшая редкость. Георг привез ее сюда, возвратясь из очередной побывки на родине. Прапрадед Макар на ней был отображен столетним седобородым старцем с георгиевскими крестами на груди. Георг сел в свое рабочее вращающееся кресло, облокотился о стол, невольно принимая позу человека, изображенного на фото, и стал смотреть в далекое прошлое. Его охватило странное чувство, будто он смотрит на свое отражение, и видит, каким он будет через пятьдесят лет. Если, конечно, доживет. Впрочем, Георг с самого детства верил в свой долгий полет. И все же, в облике далекого предка было что-то чужое, непонятное, необъяснимое словами. Станичный атаман Макар Колосов с покойным достоинством восседает на крепком, красивом стуле, левая рука опирается на край стола. На столе громоздятся книги, стоит горшок с высоким комнатным растением с длинными узкими листьями. За спиной прапрадеда - большое окно. Оттуда бьет яркий свет потустороннего мира, так что детали заднего плана утопали, растворяясь в некой солнечно-мистической белизне. Этот, гарсиамаркесский мистический свет, подобный тому, что освещал бессмертного старца Мелькиадиса, особенно интриговал Георга. Что там, за окном? Предок в упор смотрел на своего далекого потомка, словно бы вопрошая, в ладу ли с совестью живешь? все ли ты сделал для своего государства? Макар - истинный воин, честно воевавший за Веру, Царя и Отечество, имел права спрашивать. Вот что было главным в этом образе - уверенность! Уверенность в правоте своей жизни. Уверенность, что не напрасно ее прожил. Он твердо, без колебаний, был уверен, что Бог есть, что Россия - самая могущественная страна в мире... Георгу особо похвастаться было нечем: ни твердой верой в Бога, ни определенностью жизненной позиции, ни ратными подвигами, ни даже потомками; и он стыдливо отвернулся, подошел к мольберту, на котором стояла его последняя картина, почти законченная. Почти, потому что над картиной, в принципе, можно работать до бесконечности. Пока не испортишь ее. Если в скульптуре надо отсечь все лишнее, то в живописи, где идет не отсекание, а прибавление, наслоение мазков, главное - вовремя остановиться. 2 В последние годы уходящего века в творческой вселенной Георга шла борьба двух, а может быть, и нескольких направлений. В графике он воплощал образы если не абстрактные, то очень близкие сюрреализму. В работах же маслом он отдавал предпочтение старой школе реалистической живописи. Однако Георг не любил дежурных бездушных пейзажей или другой крайности - грязных выплесков подсознания. В картине, считал он, обязательно должна биться мысль, озаряемая высокими идеями. Идеями добра, красоты, гармонии, образами невысказанных желаний, не воплотившейся мечты. Очень желательно, чтобы картины твои излучали добрую энергию. В своих работах он, скорее, был склонен к символизму. Ибо вся наша жизнь - символ. Впрочем, он старался не обзывать свою творческую манеру каким-нибудь "измом". Георгу хотелось через реализм, имея его в основе, как фундамент, выйти на какие-то новые рубежи. Но вот на какие именно рубежи, он не представлял. Однако трудно добиться впечатляющих результатов, когда не знаешь, чего ты собственно хочешь... Не то чтобы он разуверился в реализме, но все чаще накатывало на него черная полоса творческой неудовлетворенности. Он чувствовал себя лошадью, скованной упряжью, ведомой педантичным возницей, требовавшего неукоснительного соблюдения правил уличного движения. Но как хотелось, Боже! как хотелось сбросить с себя эту надоевшую упряжь и вольным скакуном мчаться по бескрайней степи, презрев все правила движения. - Зря я приехал сюда, в Прибалтику, со своим реализмом, - жаловался Георг. - Они не воспринимают серьезно мои работы. - В чем же дело, - говорил его знакомый, художник С***. - Перейди на авангард. Многие художники прошли путь от строго реализма до абстракционизма: Пикассо, Сальвадор Дали... ну и многие другие, из современных - Шерстюк... да несть им числа. Я понимаю тебя. Само время требует новых форм. Я прошел через это еще десять лет назад и теперь прекрасно себя чувствую. А ведь был близок к самоубийству... Сказанное было правдой. Георг помнил старые работы С*** - серию портретов в стиле соцреализма: мрачные краски, тяжелые, грубые мазки. Во всем этом чувствовалась какая-то кондовость беспросветная. И вдруг С*** выставил полотна, поразившие всех, в том числе и Георга, наполненностью светом, смелыми цветовыми решениями, нестандартностью образов. Новую манеру С*** нельзя было с определенностью зачислить в какой-то ряд известных уже течений. Абстракт не абстракт, от реализма остались лишь основы, но добротные. Нечто, созвучное узорам камня. А нужно ли вообще определять полочку для таланта. А С*** был, несомненно, талантлив. Он сумел вырваться на тот самый простор, о котором грезил Георг. - Попробуй себя в авангарде, - посоветовал С***. - Не знаю... - удрученно ответил Георг. - Ты понимаешь, я не могу заставить себя рисовать НЕПРАВИЛЬНО. А точнее сказать, не умею. Боже! если бы ты знал, как я иногда завидую примитивистам. - Еще бы, наивным многие завидуют. Чистый талант, не скованный никакими канонами... А вообще-то, то, что ты называешь неправильностью, вовсе таковой не является. И вообще, что есть правильность? Тебе нравится автопортрет Ван Гога? - "Им восхищаюсь, не доходя до идолопоклонства", - щегольнул Георг цитаткой из "Улисса". - Прелестно! Но разве он сделан по классическим законам Леонардо? И, тем не менее, это настоящее искусство. Вспомни, что говорил Гете: если художник нарисует, например, мопса в точности, каков он есть, то будут два мопса, а искусства не будет. Ты слишком прямолинеен, тебе не хватает поэтичности. Учись у тех же примитивистов. И не отчаивайся. Больше работай, меньше кисни, возьми и мажь... - Легко сказать - мажь. Смеешься, да? Это ведь только обыватель думает - мажет, мол. А на самом деле - ни хрена подобного! Я пробовал "мазать", так, эксперимента ради, ведь делают же люди, почему я не могу? И ты знаешь, мне стыдно стало, у меня НИЧЕГО НЕ ПОЛУЧИЛОСЬ! В картине абсолютно не было души... По-видимому, я не умею абстрактно мыслить. Очевидно, я могу мыслить только конкретно. Реалистическими образами. Даже моя графика в стиле "сюрр", по сути, не что иное, как калейдоскоп реалистических образов, механически связанных. А вот переплавить их, синтезировать в нечто надреалистическое, я не могу, хоть убейся! А может быть, я бездарен? Скажи мне, С***, я бездарен? Только честно, по гамбургскому счету. - Может, и бездарен, - безжалостно сказал С***, - а может, и нет... Между прочим, великий Бунин в конце жизни пережил нечто подобное. Ругал молодых, неопытных литераторов-модернистов, в тайне им завидуя. Представляешь? Живой классик, гений, нобелевский лауреат! - а соплякам позавидовал, грозился написать что-нибудь этакое, модернистское, заведомую бессмыслицу, чтобы потом посмеяться над критиками, которые его творение примут всерьез. Но не смог. Честно признался - не могу. - Бунин, однако, был слишком стар, чтобы переделать себя, - продолжил С***, глядя на Георга умными глазами, - а у тебя еще не все потеряно. Я видел твои работы и некоторые мне понравились. Например, твоя "Речная нимфа" и "Вечный покой". Так вот, в "Нимфе" ты уже ступил на порог того мира, о котором ты так мечтаешь. Еще шаг в этом направлении и ты достигнешь цели. Вернее, выйдешь на нужную тебе дорогу. Поднимешься на новый уровень восприятия реальности... Я тебе посоветую сходить в церковь и помолиться. Помогает. Во всяком случае, мне здорово помогло. Я словно заново родился. - Ты веришь в Бога? - Верю, - сказал С***, поглаживая свою густую черную бороду с первыми проблесками седины. "А ведь он действительно верит, - подумал Георг. - Вот и объяснение его чудесной метаморфозы. Он нашел своего Бога, а я нет. Он, безусловно, конформист, но есть в его конформизме, что-то хорошее, доброе". - Ты знаешь, - сказал Георг, - здесь я попадаю в аналогичную ситуацию, что и в творчестве. Не могу себя заставить... в данном случае - заставить себя перекрестить лоб. Бываю иногда в церкви из любопытства... или возле нее... но вот чтобы стать лицом к храму и на глазах у всех перекреститься - не могу. Раз позавидовал одному парню. Не калека, не убогий - молодой, здоровый парень, и даже не из тех, что приезжает в церковь на "мерседесах" - эти везде впереди - в КПСС, в капитализм, к Богу... Нет, это был простой рабочий парень. Он как-то ПРИВЫЧНО подошел к воротам храма, сдернул кепку, быстро и уверенно осенил себя крестом, поклонился и направился к ступеням церкви с видом человека, который не чувствует себя здесь лишним... И вот тогда я ему позавидовал. Но последовать его примеру я не сумел. Даже дома, когда один... у меня ведь иконы есть, я их сам писал... тоже не могу перекреститься... Почему-то мне неловко. Будто я делаю что-то постыдное, изменяю каким-то принципам. Ведь нас учили: не будь конформистом. - Это не конформизм. Просто до сих пор мы блуждали в потемках, выдавая их за яркий свет. Ходили не теми дорогами. Но когда мы, наконец, находим настоящую дорогу... - помнишь?.. дорогу, ведущую к Храму, - тогда тебе уже никогда не придется изменять самому себе. Через год после этого разговора Георг узнал, что С*** умер. Как же так, недоумевал Георг, ведь ему было всего немногим за тридцать пять лет... Наверное, никакая метаморфоза сознания даром не дается. За все надо платить, да еще по самой дорогой цене. Как Грибоедов, про которого рассказывали, что он будто бы продал душу дьяволу или каким-то восточным мудрецам, обещавшим даровать ему талант, в обмен на жизнь. После сделки Грибоедов написал свою бессмертную комедию, счастливо женился на молоденькой красавице, но вскоре был разорван на куски толпой невежественных фанатиков. С*** душу не продавал, просто поверил в Бога. Оказывается, любая вера требует жертв. А старый художник Гурий (на самом деле он Юрий) Никандров, расчесывая пятерней густую, совершенно белую бороду, сказал: - Русский народ, если ты пишешь для русского народа, в большинстве своем, исключая педерастов с косичками, никогда не признавал и не признает никакого авангардизма. Русскому духу приятен и понятен только прямой как палка реализм. И непонятно было - иронизирует старый художник или говорит серьезно. Сам Никандров писал исключительно лики святых в стиле старой Строгановской школы, называя себя не художником, а изографом, как звались на Руси иконописцы. Гурий не ел мяса, не курил; но в каждое полнолуние напивался до поросячьего визга и шел, как он говорил, "фестивалить", то есть изгонять из себя беса, ночь он проводил в вытрезвителе, спеленатый мокрыми простынями, или в "обезьяннике" полицейского участка, если куролесил в Литавии. - А вообще-то нынешнюю твою духовную антиномию, период колебаний и сомнений, через которые обязательно должны пройти все художники, можно еще назвать кризисом провинциального сознания, - сказал Гурий, хлебая горячий, крепкий, почти чифирный чай. - Ты сейчас проходишь этап, который здесь давно прошли, а Запад прошел его еще раньше. Но вот парадокс! Идущий сзади может оказаться впереди! Потому что все повторяется. Люди вновь придут к старому доброму реализму, потому что красота в конечном счете все равно победит. И, как говорил Мамин-Сибиряк, спасет мир. - Достоевский, - вежливо поправил Георг. - Ну да, Достоевский, - засмеялся Гурий. - Это я твою эрудицию проверял. А ежели тебя интересует мое мнение, тода скажу так: сиди и не рыпайся туда-сюда напрасно. Больше работай в своем русле. А когда сзади накатит волна неонеоклассицизма, ты будешь на ее гребне. - На каком гребне, Гурий! Выходит, мы тупо ходим по кругу. Выходит, прав Шпенглер, говоря о закате Западной цивилизации и полном упадке искусства к 2000 - 2050 годам. Неужели и вправду ничего нового уже создать невозможно, и мы обречены снова и снова повторяться, пока окончательно не деградируем?! - Меня не колышет твоя Западная ублюдочная культура бутербродов, конвейерного искусства и космополитического сознания. Пусть они провалятся хоть в тартарары. Да здравствует Вечная Россия, храни ее Господь! - Какая Россия? Ты забыл, где мы живем? - Россия - понятие не географическое и не политическое, а мистическое, запомни это раз и навсегда. В трансцендентальных пространствах она едина и неделима. Всегда была и будет, и исчезнуть не может. Длинные сальные его волосы разметались по шишковатому лбу, в глазах заплясали фанатические отблески, и этим Гурий напомнил Георгу одиозного петербургского старца. - Уж не хочешь ли ты прошибить дырку в потолке? открыть новое направление в искусстве? - ехидно улыбаясь, говорил близкий приятель-художник, ушедший в рекламу. - А почему бы и нет? - отвечал Георг дерзко. - Зря стараешься, старик, мы искалечены соцреализмом, мы - люди конченые, слишком стары, чтобы внести новую струю в этот вонючий свинарник. Вот я - бросил к чертовой матери все эти детские забавы "подземного" искусства и работаю теперь исключительно ради денег. Страховая фирма "Альгер" гарантирует вам процветание и успех! Я за процветание. Понимаешь, старик, мне до зарезу нужно процветание... - До зарезу кого? - спросил Георг. - Не понял?.. - ответил приятель, глядя тускло блестевшими глазами. - Да ладно тебе, праведник нашелся... Тебе, холостому, бездетному, с теткиной поддержкой, хорошо иронизировать. А у меня жена и двое детей. И вообще, скучно все... Это верно. Сидя в его мастерской, Георга охватывала смертельная скука, дремотная лень, нападала тягучая зевота. И тогда Георг уходил от этого мертвого для творчества человека и, выйдя на улицу из прокуренного помещения, чувствовал, как свежий воздух вливает в него новые силы, прогоняет дремоту сознания, будоражит воображение и появляется острое желание работать, работать, работать! 3 Георг оглядел критическим взглядом установленный на мольберте подрамник с холстом, и теплая волна удовлетворения от хорошо сделанной работы прокатилась по телу, согрела сердце, словно некий ангел взял гармоничный аккорд на струнах его души. Это ни в коем случае не самовлюбленность. Восторженность быстро пройдет, Георг это знал, и часто бывал к себе безжалостным, но он так же знал, что уж если удача пришла, то незримая связь картины с его сердцем, ощущение тепла, исходящее от нее, останется надолго. - Неужели мне удалось?.. - глядя на изображение, робко подумал художник, словно боялся своей едва ли не крамольной мыслью, как сломанной веткой всполошить пугливую птицу. После долгого и придирчивого разглядывания картины Георг пришел к заключению, что один участок ее все-таки требует небольшой доработки, немного он диссонирует с остальной частью полотна. Надо сделать последнее усилие, последний рывок перед финишем. "Попробуем методом лессировки пригасить эту прямолинейность..." Георг отвинтил тюбик с цинковыми белилами, выдавил белую змейку краски на палитру, добавил "пинена". Затем тонкими полупрозрачными мазками кисти нанес слой на исправляемую часть изображения. Вот так будет лучше. Прищурившись, оглядел результат. "Ну все, хватит. Финал. Больше я тебе трогать картину не дам". Он взял тонкую колонковую кисть с обрезанным кончиком, вывел краской в самом темном углу полотна свою подпись и дату. Когда по окончании работы Георг промывал кисточки в керосине, в коридоре зазвонил телефон. Резко, требовательно. Это могла быть Инга, но могли звонить и соседям. Телефон-то общий. Георг подавил в себе инстинктивное желание все бросить и бежать к трубке. Он спокойно довел процедуру до конца - обтер тряпкой кисти, убедился, что волос сухой и поставил колонок в маленькую вазу, а щетинную сунул в вазу с большими кистями. Затем так же тщательно вытер руки чистой тряпкой. И лишь после того, когда стало ясно, что пьянствующие соседи к телефону не подойдут, он вышел в коридор и снял с рычага трубку. Что-то подсказало ему, что звонок, к сожалению, все-таки не от Инги, и потому он отозвался холодным официальным тоном: - Георгий Колосов слушает. - Привет художнику! - голос в трубке был веселый, с очень знакомой хрипотцой. - Это я, Анатолий. - А, здорово! - неподдельно оживился Георг, он был рад слышать старого товарища по бывшей работе. - Сто лет тебя не видел... Ну, как жизнь? - Да потихоньку... Я же теперь пенсионер. А какая жизнь у пенсионера: дом - дача, дача - дом. - Ты как узнал этот телефон? - Тетка твоя сказала... Я, собственно, почему звоню... Ты уже собираешься? - Куда? Анатолий хмыкнул и сказал: - Ты разве не получил повестку от военкомата? - Нет, - ответил Георг, предчувствуя приближение очередного погонщика с уздой. - Ну, вообще-то я не заглядывал в почтовый ящик. А что такое? - Тут такое дело... - голос товарища приобрел озабоченный тон, всегда у него возникающий, когда предстояла очередная обязаловка. Георг мысленно "увидел" Анатолия, скребущего затылок. - В связи с частичной мобилизацией, всех художников-оформителей, даже бывших, направляют в штаб ГО. Каждый день берут по несколько человек, собственно, на одну ночь. Карты рисовать... - Ладно хоть не на рытье окопов. А что за мобилизация такая, в связи с чем? - А ты что, не слыхал? - удивился Анатолий. - Так включи радио. Приказ Генерал-Президента: в связи с выборами в Совет Старейшин, а так же провокационными вылазками НЛО и вероятностью всемирного потопа от глобального потепления в республике вводится полувоенное положение. Войска получили приказ о боевой готовности No 2. - Слушай, им что, мало девочек-художниц, что они нас, стариков, трогают? У меня вообще, например, уже давно белый билет. - У девочек нет допуска. Работать-то будем с секретными картами. А мы с тобой давали соответствующую подписку... Давай, поехали вместе, а то потом все равно придется идти, но только уже одному. Поедем? Как говорится: раньше сядем - раньше выйдем. - Ладно, уговорил, - сказал Георг, явственно ощущая на теле, как еще одна узда наложена и ремни затянуты. - Тогда возьми свои фломастеры, там вообще-то дают, но хреновые. Возьми перья, что еще? Короче, все необходимое... Обязательно - паспорт и военный билет. Минут через пятнадцать я за тобой заеду. - Твоя старушка еще на ходу? - Скрипит помаленьку. Даже заставили пройти мобилизационную регистрацию... Ну давай, будь готов! - Усегда готов, шеф! - сказал Георг голосом незабвенного Лелика. - Жду в двадцать нуль-нуль. И повесил трубку. После чего собрал все документы и орудия труда художника-оформителя. Давненько он не вкалывал на этой стезе. Ничего, вспомнит. СТАРЫЙ ДРУГ 1 - Ну, здорово, здорово, - оживленно сказал Георг, с удовольствием пожимая сухую и шершавую, как неструганая доска, ладонь приятеля. - Давненько мы не виделись. - Привет! - радостно отозвался Анатолий. Он всегда был жизнерадостным и словоохотливым. Но уже через пару секунд, когда они прошли в комнату Георга, при ярком свете стало заметно, что прошедшие годы сильно подорвали его жизнерадостность. Он постарел. Его морщинистую шею тщетно пытался скрыть воротничок рубашки, застегнутый на верхнюю пуговицу. Привычка старика! Лицо поблекло, пожелтело и несколько вытянулось за счет того, что убавились щеки. А раньше оно было круглым, румяным. Часто улыбающийся рот с полноватыми губами открывал взгляду собеседника большие крепкие зубы, прокопченные никотином. - Молока будешь пить? - обратился Георг к товарищу, который первым делом стал разглядывать картины, развешанные по стенам. - Я знаю, ты любишь его. - Не откажусь, - отозвался Анатолий, придирчивым взглядом сканируя полотно картины "Корабль "Мария" во время шторма". - Это копия Айвазовского, - сказал Георг, расставляя на столе фарфоровые кружки и хлеб в плетеной вазе. - Это я учился писать волны... А вот те марины, что внизу, - мои: "Неизвестные берега", "Закат в океане", "Лунная ночь 2" и другие. - Вижу... - промычал Анатолий. - Да... хорошо... - А вот там - обрати внимание - акварель и графика. Потом Георг показал несколько полотен с изображениями живой натуры, каковые портреты стояли в углу, повернутые лицевой стороной к стене. "Э, да ты - многостаночник", - выдавил из себя Анатолий удивленно. - А ты подрос, подрос... в смысле творчества, даже очень. Я и не ожидал такого... - Ну так... - развел руками Георг, - у меня - ни жены, ни детей. Никто не мешает работать, расти над собой. Хозяин мастерской слегка волновался, ожидая товарищеского вердикта о своем творчестве, и когда получил лестные отзывы, откупоренное тщеславие так и поперло из него, как пена из только что открытой бутылки с пивом. - Тут у меня далеко не все, - сказал он ликующим голосом, - лучшие работы сейчас выставлены в ЦВЗ. На выставку-то ходил? - Пойти-то я пошел, да меня туда не пустили. - Анаталий хохотнул. - Можно сказать, влип в историю. Все вдруг оцепили, всех разогнали. Машин понаехало, все иномарки и среди них броневик Голощекова. Вышел Он из броневичка, поприветствовал собравшуюся охрану, думая, что это народ, и - на крыльцо, и - в зал. Между прочим, Адам-то, оказывается, совсем небольшого роста. На вид такой обыкновенный... Но чувствуется в нем какая-то первобытная мощь... Друг замолчал, стоя над последней картиной Георга. На лице гостя появилось то знакомое выражение грусти и досады, которое характерно только для художников, вообще для человека искусства. Это было лицо Сальери. Новая теплая волна блаженства разлилась по жилам хозяина мастерской. - Да-а-а, - протянул товарищ. - Впечатляет. Монументально... Слушай, это уже тянет на новое направление в живописи... Что-то вроде архетипического реализма. - Ты думаешь?.. Георг, с пылающим лицом, достал из холодильника банку с молоком, принялся разливать его по кружкам. Плотная жирная пленка нехотя разорвалась и плюхнулась на дно кружки, потом хлынула белая ледяная струя. - Молочко холо-о-о-дненькое! - чуть ли не пропел Георг. - Самый раз - в жару... Иди садись. Гостеприимный хозяин нарезал ломтями свежайший батон, намазал их клубничным вареньем - густым, ароматным. Солнечная ягода была не крупной, но сладкой. Он сам ее собирал на знойном склоне мыса Пенядле, возле заброшенного хутора. "Ну вот, значит... - с трудом продолжил Анатолий, принимаясь за угощение. - Меня не пустили, а кто был там из художников потом рассказывал... Никола Шабалин рассказывал, знаешь его?" - "Шабалина? Нет". - "Он все в технике пастели работает". - "А-а, ну-ну, - вспомнил Георг. - Да, пейзажики у него просто замечательные... только он, по-моему, сильно поддает, жаль будет, если сопьется... Ну и что, Голощекову понравились его работы?" - "Кажется, не очень, Адам оказался приверженцем классического реализма. Никола сказал, что он похвалил ТЕБЯ. Вот, говорит, с кого надо брать пример". - Киздешь! - Георг от удивления даже отодвинулся вместе со стулом. - Точно, точно. Хвалил. Особенно ему твои обнаженные натуры понравились. Тонко, говорит, сделано, как живые! Там еще хохма вышла. Голощеков стоит возле секции, где твои картины, и спрашивает: "Кто автор этих работ?" Вперед кидается какой-то малый... - Карелин, наверное, - догадался Георг. - Не знаю, может быть, короче, он показывает свои картины. Адам на них покосился и ждет, пока тебя найдут, а тебя нет, тогда Адам говорит этому: "Скромней надо быть, молодой человек, хорошо, что я либерал, а то бы ты нарвался..." Охрана оттеснила этого Карелина, кулаком под ребра сунули... Анатолий опять захохотал в своей привычной манере - по-детски задорно. Отсмеявшись, сказал: - Теперь ты пойдешь в гору. Тебя заметили. Теперь государственную мастерскую дадут, учеников, заказы посыплются... и вообще - известным станешь. - На хер мне госмастерская. У меня своя есть. И ученики есть... - Ну и дурень. Видал мастерские напротив драмтеатра? Хоромы! Окна в три сажени... Станешь придворным художником, как Надбалдян, будешь портреты Голощекова писать, его супруги, ее любимой овчарки... - "Ужо тебе!" - зарычал Георг. - Не желаю жить под пятой Медного всадника! - Но он же и сказал: "без денег нет свободы". - Весьма пакостный, двусмысленный тезис, эти великие - всегда себе противоречили. В том их величие. Нет, не стану я ломать себя ради заработка и весьма сомнительной славы. Я дал себе зарок: никакого ремесленничества. Рисовать только то, о чем просит душа. Денег, конечно, от этого не прибавится... Но я беру пример с Рембрандта, который говорил: "Моя кисть не виляет подобно собачьему хвосту". Были, были заманчивые предложения - мастачить копии, сулили хорошие "мани". Но ведь ты знаешь: для художника это равносильно смерти. - Да, вольному-то хорошо... - не вполне уверенно согласился Анатолий. - Еще бы, - подхватил Георг, - я когда ушел с завода - в самом начале перестройки, - только тогда начал жить по-настоящему. Ни тебе парторга, ни тебе Денисова с его идиотскими сводками и соцобязательствами... - Да! - воскликнул Анатолий и весело хохотнул. - Денисов-то помер! Одного дня не дотянул до 85-ти лет. - Вот как... - Георг тоже почему-то улыбнулся, правда, с некоторой грустью, вспоминая инженера по соцсоревнованию, с которым частенько ругался. - Успокоился-таки мужик... - Уж он попил нашей с тобой кровушки! - Ну что ж, о мертвых - только хорошее. Он честно выполнял свой долг, царство ему небесное. Они пили холодное молоко, исподволь разглядывая друг друга, делились последними новостями из своей жизни и вспоминали кое-что из былого. Анатолий осторожно откусывал плотную подрумяненную корочку батона, словно боясь сломать зубы. Заметив удивленный взгляд товарища, он засмеялся и с заметной шепелявостью пояснил: - Представляешь, год не курил, бросал, так зубы стали шататься. Вот ерунда какая... Ну я плюнул и опять начал. - Да, иногда так бывает... - ответил Георг и подумал, что его старинный товарищ по работе, несомненно, страдавший авитаминозом, держится молодцом. Потеряв жену, не ударился в пессимизм, не запил, а вот даже курить пытался бросить. Это с его-то привычкой - не выпускать "беломорину" изо рта. Он добрый, хороший человек. Звезд с неба никогда не хватал, а теперь уж и подавно. Он заземленный человек. Он честно трудился на благо родины. Растил детей. И неплохих детей вырастил, надо сказать. Сын окончил институт, организовал какую-то фирму, звал отца подработать немного, но Анатолий отказался, здоровье не позволяет. Дочь теперь готовится к поступлению в институт. Тяжело ему было. Но Бог смилостивился над ним. - Я слышал, ты женился вторично? - сказал Георг. - Да... - ответил Анатолий, и глаза его потеплели, - мне очень повезло... И детей у нее нет. Я ведь, ты знаешь, совершенно не могу быть один... Когда Руфа погибла, я чуть с ума не сошел... Я точно осиротел. Георг вспомнил бойкую жену товарища, работавшую главным бухгалтером на том же заводе. По большому счету, она была главой семьи. Привычка руководить дает себя знать во всем. Даже Георг ее побаивался, неловко себя чувствовал в ее присутствии, как чувствует себя простой человек в присутствии большого начальника. Анатолий долго не открывал рта для разговора, словно почтил память погибшей жены минутой молчания, потом встал. Так же молча, они вышли из комнаты Георга. 2 Старый-престарый "запорожец" верно поджидал их во дворе. Как оказалось, - под охраной бойца домового комитета обороны. Сегодня дежурил сосед с третьего этажа. Как обычно, наряженный в зловещего вида полувоенный костюм, с красной повязкой на рукаве, вкупе вызывавших слишком очевидные ассоциации, он ходил вокруг неизвестной, подозрительной машины, осматривал ее со всех сторон. Георг так и не смог запомнить имя этого низкорослого типа с усиками а-ля Гитлер. Однажды сей инфернальный воин предложил Георгу вступить в РОС (Русский Освободительный Союз) и сразу потребовал сделать вступительный взнос в размере 20 крон. Георг спросил, почему именно в кронах, разве имярек не патриот? Вербовщик вполне здраво ответил, что патриотизм здесь ни причем, надо считаться с экономическими реалиями. Как истинный художник, Георг был одиночка, не любил всяческие сборища, которые так обожают болваны, взыскующие вождей. Когда Георг отказал ему, он обиделся и, кажется, занес его в свой черный список. На приветствие Георга сосед процедил сквозь зубы что-то нечленораздельное и, может, даже нецензурное, направился по обычному маршруту вокруг дома. Они сели на низкие продавленные сидения. Железный ветеран завелся сразу и довольно резво помчался