Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     OCR В. Кузьмин Nov. 2001
     Проект "Старая фантастика"
---------------------------------------------------------------


     Я люблю дерево, отполированное прикосновеньем рук,
     ступеньки лестниц, истертые шагами людей...
     Фредерик Жолио-Кюри "Размышления
     о человеческой ценности науки", 1957 г.



     В  эту  ночь доктор Бер засиделся  в  своей лаборатории  гораздо дольше
обычного.  Его мучила проблема,  над  которой  раз в год  приходилось ломать
голову  каждому женатому  жителю Марса. Завтра день  рождения его жены, а он
еще так и не решил, какой преподнести ей  подарок. В прошлом году он подарил
ей  готовальню. И  жена  осталась  очень довольна. Разумеется,  это была  не
обыкновенная  готовальня. Каждый инструмент в ней доктор сам покрыл никелем,
полученным  буквально  из  всех  уголков  галактики.  Задумав  сделать  этот
подарок,  доктор  долгое  время, исследуя  метеориты,  тщательно  собирал  и
сортировал никель. Он завел целую коллекцию банок, на каждой из которых была
соответствующая этикетка:  "Никель  из метеорита No 67,  район планеты Оро",
"Никель из созвездия  Диф", "Никель из туманности Асиниды".  Всего у доктора
накопилось  двадцать  два  различных  никеля.  Конечно,  все  они  ничем  не
отличались друг от друга, никаким физическим или  химическим анализом нельзя
было  бы  отличить  их  от  обыкновенного  марсианского никеля, но,  что  ни
говорите,  приятнее  держать   рейсфедер  или   циркуль,  если  знаешь,  что
покрывающий его металл проделал  изрядный путь в космосе, прежде чем попал к
тебе  в  руки.  Можно  было   бы  на  этот  раз  подарить  жене  алюминиевый
транспортир, сделав его из металла, добытого из огромного метеорита, который
чуть было не позволил доктору побить рекорд академика Ара. Такого алюминия у
доктора оказалось 80  килограммов, а потребовалось всего лишь три грамма для
того, чтобы установить его абсолютное сходство с марсианским. Но доктор  так
часто  говорил  жене о  том,  что не  знает, куда  девать  этот  алюминиевый
порошок...  Нет,  лучше   пустить  его   для  каких-нибудь  других  целей...
Решительно  ничего  не  приходит  в  голову.  Может, быть,  сделать все-таки
транспортир, выгравировав на нем дату поимки метеорита.

     Во  всех  своих делах и расчетах доктор  неизменно обращался  к  помощи
электронной вычислительной машины.  Но  здесь-то  она не сможет  ему помочь.
Однако   почему  бы   не  посоветоваться   с   ней?   Доктор  взял   обрывок
перфорированной  ленты и решил,  что  если счетчик  покажет в ответе  число,
последняя цифра  которого будет четная, то можно будет  сделать транспортир,
если  же  нечетная,  то он просто  подарит пойманный  им  недавно  крошечный
метеорит,  на  котором,  если  положить  его  под микроскоп,  можно  увидеть
причудливый  узор,  чем-то напоминающий инициалы его жены.  Кстати, он давно
уже собирался показать ей этот камешек.
     Счетная машина сработала мгновенно, но,  увы, число оканчивалось нулем.
Доктор с досадой  посмотрел  на  своего  электронного советчика, который так
решительно предоставлял ему полагаться на самого себя.
     Впрочем,  доктор хорошо знал, что он все  равно не послушался бы совета
машины.  Подарок,  сделанный  по  чьему-либо совету,  уже  не  подарок.  Это
известно   каждому   школьнику,   выучившему  первую  страничку  нормативной
грамматики:  "Все  окружающее  нас  можно  подразделить  на  одушевленное  и
неодушевленное, к одушевленному относимся мы  и подарки. Подарком называется
вещь,  задуманная вами  и сделанная  вами для другого".  Учение  о  подарках
преподается с первого по восьмой класс и  по количеству  отведенных для него
часов  занимает третье место после  математики и  физики. Это очень  трудный
предмет, и доктору  никогда не удавалось  иметь по нему хорошей отметки. Ему
приходилось даже  посещать  дополнительные  занятия с отстающими  учениками,
многие   из  которых,  впрочем,  стали  впоследствии  крупными  физиками   и
математиками, весьма уважаемыми учеными.
     Доктор  снял очки,  провел  рукой по лбу,  облокотился о стол и  твердо
приказал  себе  не менее чем через пять минут принять  какое-нибудь решение,
так как дальше медлить было уже невозможно. Но  решение пришло даже  раньше.
Очки?.. Ну конечно же, можно сделать прекрасные очки, взяв для этого стекло,
которое  он получил из  метеорита М  223. Разве  не приятно  смотреть сквозь
стекла,  которые сами столько повидали на  своем веку? Отличная мысль, а вот
оправу действительно стоит изготовить из алюминия. Это будет вполне уместно.
Все-таки не у каждого на счету имеется метеорит в четырнадцать тонн весом.
     Завтра  с утра он примется за стекла, а сейчас надо отправляться домой,
уже совсем  поздно. Доктор был  у двери, когда из радиоприемника послышались
резкие позывные, означавшие,  что  кто-то  собирается  передать  не терпящее
отлагательства  сообщение.  Только  в  таких  чрезвычайных   случаях  ученые
прибегали  к мета-волнам,  автоматически  включающим  все  радиоприемники на
Марсе.  Что  могло  произойти   в  такой  поздний   час?  Доктор  напряженно
вслушивался.
     "Внимание, внимание,  -- оглушающе громко донеслось из репродуктора, --
говорит  лаборатория  602,  говорит лаборатория 602.  Говорит  академик  Ар.
Приступаю  к вскрытию  искусственного  небесного  тела,  пойманного  мной  в
квадрате  7764.  Включены  все  микрофоны   лаборатории,  следите  за  моими
передачами. Следите за моими передачами. Говорю из лаборатории 602.  Говорит
академик Ар".
     Доктор Бер бросился к радиопередаточной  установке.  Он пытался понять,
что могло произойти. Искусственное  небесное тело? Почему академик не  подал
сигнала сразу  же, как он убедился в искусственном  происхождении метеорита?
Почему  он решил доставить это тело именно в лабораторию 602? В лабораторию,
расположенную на Фобосе? Почему  он считает  необходимым  немедленно вскрыть
искусственный метеорит? Почему он решил это сделать один, не призвав  никого
на помощь? И, главное, почему он молчит?
     Этот  поток  мыслей  и  неразрешимых  вопросов,  наконец,  был  прерван
раздавшимся в приемнике голосом академика Ара. Академик говорил взволнованно
и торжественно, но слова  его были обращены не к  тем, кто, затаив  дыхание,
слушал его на Марсе.
     --  Дорогой и  глубокоуважаемый  коллега,  --  говорил  академик,  -- я
счастлив  от своего имени  и  от имени всех  ученых и  жителей  планеты Марс
сердечно приветствовать вас, первого  гостя, прибывшего к нам из космоса.  Я
отдаю  себе отчет в том, что посещение нашей планеты, быть может, не входило
в ваши научные планы, которые оказались  нарушенными по моей вине. Я приношу
вам по этому поводу свои глубочайшие извинения. Я вижу, судя по той тревоге,
с  которой  вы  осматриваете  своды  этой мрачной  лаборатории,  что  прием,
оказываемый вам  на Марсе, не кажется вам  радушным. Я позволю  себе быть  с
вами совершенно откровенным, и тогда, может быть, ваши недоумения и опасения
рассеются. Мы, марсиане,  --  единственные  живые существа,  населяющие нашу
планету.  Однако  древнейшие  периоды  нашей истории, полные жестоких  войн,
когда  достижения  науки  нередко  использовались  для  уничтожения   жизни,
заставили нас придти к прискорбному выводу, что даже живые существа, во всем
подобные друг другу, не сразу могут обрести язык мира  и согласия. Удивит ли
вас  после этого, что  я не  мог не питать  величайшей тревоги, когда у меня
возникла  мысль,   что  в  вашем  космическом  корабле,   перед  техническим
совершенством  которого я преклоняюсь,  возможно,  есть  живые существа? Вот
почему мы с вами оказались здесь. Я еще  не знаю, что вы скажете мне в ответ
и  смогу  ли я  также  понять  вашу речь, как вы понимаете мою,  в  чем меня
убеждает внимание, с которым  вы  меня выслушали,  но  я прошу  вас, дорогой
коллега, верить, что  я и  все  жители  Марса,  которые сейчас слушают  нас,
бесконечно рады вашему прибытию. Мы с волнением ждем вашего слова...
     Но никакого слова не  последовало. Вместо него вновь воцарилась тишина,
повергнувшая доктора  Бера в новый водоворот тревожнейших мыслей и сомнений,
приобретавших самые кошмарные формы.

ПРЕДСТАВИТЕЛЬ МЕРКУРИЯ НЕ ПОЛУЧАЕТ СЛОВА
     Меркурий...  Венера...  Земля... Марс...  Юпитер...  Сатурн...  Уран...
Нептун...  Плутон...  Кто  же  выступит первый?  Впрочем, порядок  не  имеет
особенного значения. Пускай начинает Юпитер: он самый большой и толстый.
     Старший  научный  сотрудник Музея необыкновенных метеоритов Кин еще раз
лукаво посмотрел  на нарисованные  им забавные  фигурки,  каждая  из которых
изображала какую-нибудь планету, а все  вместе они должны  были представлять
первое  межпланетное  совещание  по  упорядочению  названий.  Вопрос   очень
серьезный.  Когда  представители  всех  планет  собрались  для  того,  чтобы
обсудить насущные задачи солнечной  системы, оказалось, что им  очень трудно
разговаривать между собой, так как все их имена перепутались.
     Но тут  вдруг выяснилось, что планета Венера во всех  уголках солнечной
системы, хотя и на разных языках, но всегда называлась всеми планетой Любви.
Это  очень  заинтересовало участников  совещания.  Они  обрадовались  такому
замечательному совпадению, позволявшему  предполагать, что  произошло это не
случайно, а потому, что у жителей всех планет общее представление о любви, а
значит, в конце концов они смогут обо всем договориться.  Решено было, чтобы
каждый представитель объяснил, почему на его родине Венеру называют планетой
Любви.
     На этом месте написанной им истории Кин остановился, задумавшись,  кому
же первому предоставить слово. Сочинение таких историй  очень увлекало Кина,
хотя   многие   другие  ученые   считали,   что   такое  времяпрепровождение
несовместимо с научной работой... Итак, что же скажет представитель Юпитера?
     --  Мы,  --  начал  забавный  толстячок,  --  долго  мучились,  пытаясь
разгадать, почему Венера светится  ярче, чем  все другие  планеты,  и даже в
тринадцать раз  ярче  Сириуса.  Мы  определили,  что  она  отражает половину
падающего на нее солнечного света. Но почему? Вот  загадка. Наконец, удалось
установить, что этот свет отражают белые  облака, густой пеленой окутывающие
планету. И тогда мы назвали Венеру планетой Любви, ибо любовь тоже тем ярче,
чем непроницаемее пелена тайны, которая ее покрывает.
     -- Прежде чем объяснить причины, по которым мы назвали  Венеру планетой
Любви,  -- сказал  застенчивый плутонец, -- я должен принести свои извинения
представителю Меркурия. К сожалению, так как мы  очень  удалены  от центра и
находимся  в глухой периферии, мы вообще не знали о существовании Меркурия и
считали Венеру самой близкой спутницей Солнца. Как вы знаете, у нас довольно
холодный климат,  даже  летом  температура  не поднимается выше  абсолютного
нуля.  Наблюдая  в сверхмощные телескопы Венеру, мы радовались тому, что она
так  близко расположена к центральному светилу, что  ей так  хорошо, тепло и
светло. Не такое ли  же чувство радости  за любимое существо охватывает нас,
когда мы  видим,  что оно  счастливо и наслаждается жизнью?  Может быть, это
наше плутоническое представление  о любви  покажется  кое-кому устаревшим  и
отсталым,  но  таковы  уж мы, плутоники,  живущие в  суровых  условиях и  не
избалованные  окружающей  средой.  Поэтому  мы  и назвали  далекую  планету,
внушающую нам такие чувства, планетой Любви.
     Кин  перечитал все написанное, поправил несколько неудачных слов, хитро
улыбнулся  и  стал  придумывать,  что же  должны сказать  о  любви  и другие
представители и  сама обворожительная обитательница  Венеры.  "Представитель
Меркурия..." -- начал писать он. Но в этот момент  раздались резкие позывные
сигналы по радио.
     Первое сообщение академика Ара вывело Кина из себя. В гневе он  стукнул
кулаком по столу, так что  содрогнулась вся солнечная система; удар пришелся
по  листку, на  котором  был изображен представитель Меркурия.  Стукни Кин с
такой же силой по самому Меркурию, одной  планетой в солнечной системе стало
бы  меньше. Безобразие! До каких же пор это будет продолжаться, до каких пор
будут  попираться права, предоставленные Музею метеоритов необычайных форм?!
Ни  к  каким  физическим  и  химическим  исследованиям нового  метеорита  не
разрешается приступать,  пока  работники музея  не снимут с  него  слепок, в
точности воспроизводящий все  особенности  его поверхности, вплоть до  самых
мельчайших деталей! Что из того, что некоторым ученым  снятие слепка кажется
никому не нужной формальностью. Это -- невежды, не понимающие, какие великие
тайны  хранит поверхность  материи... "Приступаю  к  вскрытию искусственного
небесного  тела..."  Академику  Ару,  разумеется,  не терпится  изувечить  и
искалечить  драгоценную  находку,  попавшую к  нему  в руки.  Он наконец-то,
уверовал  в  то,  что  могут быть метеориты  искусственного происхождения. А
разве Кин не  говорил этого тысячи раз, разве не доказывал он,  что обширная
коллекция музея  располагает по крайней мере десятком метеоритов, на которых
можно   явственно   различить   отпечатки   неведомых   цивилизаций.   "Игра
воображения, фантазии,  досужие  домыслы",  -- вот  что  приходилось слышать
всякий раз тем, кто посвятил свою жизнь  кропотливому  изучению  поверхности
камней. Посмотрим, что теперь скажет сам академик Ар. Какая игра воображения
заставила его поднять на ноги всю планету?
     Кин  был в таком разгоряченном  состоянии, что  даже не сразу задумался
над  тем, к  кому  обращается академик Ар  с  приветственной речью. Но когда
наконец до  его сознания дошло, что искусственное  небесное  тело  оказалось
обитаемым, что на Марс прибыл представитель жизни с какой-то другой планеты,
сотрудника  Музея  необыкновенных метеоритов охватило  буйное ликование.  Он
ощутил такую необходимость поделиться с кем-нибудь своим восторгом, что стал
говорить, тыча  пальцем прямо в живот представителю Юпитера. "Вы  понимаете,
что теперь будет?! Теперь многое станет ясным. Мы узнаем, нет ли на планете,
откуда прибыл наш уважаемый коллега, мощных действующих вулканов. Мы узнаем,
не бывало ли случаев неожиданных грандиозных извержений, когда целые острова
с находившимися на  них каменными  строениями  уносило в космос? Мы попросим
нашего почтеннейшего коллегу осмотреть коллекцию  музея, и,  быть  может, он
опознает  некоторые из причудливых обломков,  и тогда те, кто позволял  себе
потешаться  над нами,  будут посрамлены,  а  истина восторжествует!" Кин уже
видел, как он вместе с обитателем другого мира идет по галереям музея,  как,
охваченный   любопытством,   гость  склоняется   над  стендами,  внимательно
рассматривая каждый камень, и наконец...
     -- Я вижу,  -- донесся вновь из приемника голос  академика  Ара, -- что
наш  уважаемый гость очень утомлен  после своего необычайного путешествия. Я
был  бы  счастлив,  если  бы вы  приняли  мое приглашение и  согласились  бы
провести  первые  дни  на Марсе в  нашем  академическом павильоне на Большом
Сырте. Там,  в обстановке  полного  покоя,  вы  сможете  хорошо отдохнуть  и
собраться с  силами.  Нас встретят  мои друзья -- доктор Бер и  маэстро Кин,
общество которых, я надеюсь, будет вам приятно. Если вы не возражаете против
моего  приглашения, то  мы можем сейчас же  покинуть эту лабораторию.  Прошу
вас, мой вертолет к вашим услугам.
     После  короткой  паузы, когда все  слушавшие  академика Ара  напряженно
ждали,  не последует ли  от  него  еще  каких-нибудь  сообщений,  слово взял
президент Академии.
     --  Уважаемые коллеги, -- сказал он, --  произошло событие чрезвычайной
важности,   все   последствия  которого   нам   трудно  сейчас  представить.
Обстоятельства вынуждают меня  быть  кратким.  Я  считаю,  что  доктор Бер и
маэстро Кин, если  они не имеют  обоснованных возражений, должны  немедленно
вылететь  на Большой  Сырт. Мне неизвестны  причины, по  которым академик Ар
призвал на  помощь именно их, но,  очевидно,  у него были на то свои  веские
соображения.
     Скудость   фактической   информации,  полученной  во  время   сообщений
академика  Ара,  не  дает  мне   возможности   реально  оценить  создавшуюся
обстановку.  Я  могу  лишь  призвать  участников  экспедиции   к  величайшей
бдительности. Прошу высказываться.
     Радиоперекличка ученых Марса еще продолжалась, когда Бер и Кин были уже
на Большом Сырте.

МАГНИТОФОННАЯ  ЗАПИСЬ  ПЕРВОЙ  БЕСЕДЫ, СОСТОЯВШЕЙСЯ МЕЖДУ  АКАДЕМИКОМ  АРОМ,
ДОКТОРОМ БЕРОМ И КИНОМ
     А  к а  д  е  м  и  к  А  р.  Мои  дорогие  коллеги,  я предложил  вам,
воспользовавшись  тем,  что  наш  гость  крепко  уснул,  подняться наверх  и
произвести первый обмен мнениями. Я еще не имел возможности проинформировать
вас  и  весь научный мир Марса обо всех событиях  этой  необычайной ночи.  Я
должен  это сделать, так  как для  успеха нашей дальнейшей совместной работы
вам необходимо знать все, а  мои  сообщения из лаборатории  602, в силу ряда
обстоятельств, которые я и собираюсь изложить, не могли полностью ввести вас
в курс происходившего.
     Начну   с   фактической  стороны.  В  3  часа  15   минут  22   секунды
радиомагнитный луч моего прожектора  вошел  в соприкосновение с метеоритом в
квадрате   7764,  пространственные  координаты  29  и  648.   По  показаниям
массметра, вес  заабордажированного небесного  тела равнялся  3,5 тонны. При
включении контрлуча  массметр  отметил  неожиданное резкое  уменьшение  веса
метеорита  до 120  килограммов. Вошедший в поле  видимости метеорит  поразил
меня  своим  блеском  и  необычайностью  форм.  Осмотр  его  на фиксационной
площадке убедил  меня, что это небесное тело искусственного происхождения, и
зародил во мне мысль о том, что внутри него могут находиться живые существа,
создатели   межпланетного  снаряда.   Я   решил  немедленно   проверить  это
предположение, учитывая, что пилоты могли нуждаться в экстренной помощи, так
как программа их полета была резко нарушена моим невольным вмешательством. С
другой  стороны,  по  вполне  понятным вам  причинам  я опасался  произвести
демонтаж снаряда на  Марсе. Вот почему я отправился в лабораторию 602. После
того как  я разобрался в  системе  креплений наружного  люка, я  сделал свою
первую передачу. Открыв люк, я увидел в кабине снаряда пилота-исследователя,
который добровольно покинул  свое  летное  помещение,  не захватив  с  собой
ничего, что могло бы напоминать средство обороны или нападения. Тем не менее
в  момент  встречи с  межпланетным  пилотом  я испытывал  чувство величайшей
тревоги  и,  лишь  преодолев  ее,  смог  обратиться  к  водителю  снаряда  с
приветственной речью, которую вы все слышали.
     С волнением  я ожидал ответа, но  пилот,  не  спускавший с  меня  глаз,
оставался  совершенно  безмолвным.  О  возможных причинах этого  молчания  я
позволю себе  высказаться  ниже. Сейчас  же  скажу,  что  хотя внешний облик
таинственного  пришельца  из  космоса  внушал  мне  опасения,  в  самом  его
поведении не было ничего, позволявшего предполагать дурные намерения.
     Дальнейшее проявление какого-либо недоверия к нему могло бы иметь самые
нежелательные последствия, и тогда я произнес свое заключительное обращение,
которое  вам  известно.  Свои  слова:  "Мой  вертолет   находится   в  вашем
распоряжении",  я  сопроводил  пригласительным   жестом,  и  наш  гость  без
какого-либо  понуждения  с  моей стороны  сам поднялся по откидной  лесенке,
ведущей в кабину. Во время перелета Фобос -- Большой  Сырт он вел себя очень
спокойно, хотя по-прежнему не отвечал ни  на какие мои вопросы. В 6 часов 30
минут, за 20 минут до посадки вертолета, пилот уснул. Я вынужден был вынести
его из кабины на руках. Он, как вы знаете, не проснулся и после того, как мы
перенесли  его  в  отведенную  для  него  часть  павильона.  Таковы  вкратце
произошедшие события.
     Д  о к т о  р  Б  е  р.  Чем вы  можете объяснить  внезапное  изменение
показаний массметра при включении контрлуча?
     А к а  д  е  м  и к Ар.  Это  остается  для  меня  загадкой.  Однако  я
предполагаю, что контрлуч, возможно, благодаря  радиотехническим совпадениям
привел в действие разъединительные механизмы крупного  космического корабля,
распавшегося на части, одной из которых  и является пойманный нами снаряд. В
случае  правильности этой гипотезы, согласно закону Леза, мы могли сохранить
в сфере притяжения лишь частицу с наименьшей массой.
     К и н. В чем вы видите основную цель работы нашей группы?
     А к а д е м и к А р. Мы должны  попытаться установить контакт  с  нашим
инопланетным коллегой, найти способы общения  с  ним, выяснить, чем мы можем
быть ему полезны в создавшейся обстановке.
     К  и  н. Вы говорили,  что у  вас есть  особое соображения, позволяющие
понять  причины  молчания пилота.  Я  думаю,  что мне,  доктору Беру и  всем
слушающим нас было бы очень полезно познакомиться с этими соображениями.
     А к а д е м  и к А р. Сейчас я их изложу. Но я должен предупредить вас,
что это пока не более чем рабочая гипотеза.
     За те двадцать минут, которые я провел в кабине своего вертолета, глядя
на моего уснувшего спутника, я продумал очень многое. Вот существо, думал я,
которое преодолело  миллионы  километров в  безднах космоса.  Оно победило и
подчинило себе стихийные  силы природы, но потерпело неожиданную катастрофу,
столкнувшись  с силами разума,  которые  оказались более  слепыми,  чем сама
стихия.  Вас может удивить,  что  я говорю о  катастрофе. Но она  несомненно
произошла, и я -- невольная ее причина.
     До того мгновения, когда вступил в действие луч, корабль шел по  строго
намеченному курсу.  Его  водитель  был свободен, он наслаждался свободой, он
был  властелином  космоса,  и вот что-то неведомое, непостижимое, непокорное
отнимает эту свободу и превращает укротителя стихий в игрушку обстоятельств.
Для  того  чтобы  ощутить  это, не  требовалось ни  взрыва,  ни  грохота, ни
стремительного падения --  достаточно  было загадочных  перемен в показаниях
приборов.
     Межпланетный  снаряд,  покорный нашему  разуму, покорный созданным нами
силам,  спокойно опустился на Марс. Но разум водителя корабля пережил в  эти
минуты катастрофическое падение с космических  высот свободы,  с космических
высот познания. Мог ли он остаться невредимым?
     Но  во  всяком  случае  мы не  должны  терять надежды на  то,  что  наш
инопланетный  коллега  может  оправиться от  шока. Мне  кажется, что  он  не
утратил способности воспринимать обращенную к нему речь. При звуках голоса в
его  глазах всегда вспыхивает свет мысли и чувства. Мы  окружим нашего гостя
условиями, ни в  чем не  напоминающими  ту обстановку,  в  которой произошла
катастрофа. Мы  изолируем его  от всего,  что  хоть в  какой-либо мере может
напоминать  научную лабораторию, подобную той кабине,  в  которой  находился
пилот во время полета. Никаких приборов.
     Время и естественная среда  -- вот  наши  единственные союзники  в  той
нелегкой борьбе, которую  нам предстоит  вести  за возвращение нашему  гостю
дара речи.

ПАЛКА О ДВУХ КОНЦАХ
     Доктор  Бер рассматривал фотографии. Их  нужно было выслать в  редакцию
академического  бюллетеня.  На столе лежало  несколько снимков. Живой -- так
предложил академик Ар назвать космонавта -- был сфотографирован во весь рост
в профиль, анфас. Доктор внимательно изучал снимки. Это было нечто привычное
--   чертеж,   схема,  на  которую  можно   смотреть   часами,  проникая  во
взаимоотношения  частей и деталей. В обществе Живого  доктор чувствовал себя
связанным.  Всякий  раз,  когда  Живой  неожиданно поворачивал  голову в его
сторону, как бы  уловив пытливый взгляд ученого,  доктору становилось не  по
себе.   Ему  казалось,  что  Живой  упрекает  его  в  бестактности.  Что  вы
рассматриваете  меня,  как какую-нибудь колбу? Будьте любезны спросить, хочу
ли  я,  чтобы   вы  на  меня  смотрели...  А  спрашивать  Живого   и  вообще
разговаривать  с ним с  такой непринужденностью, как  это  делал Кин, доктор
никак  не  мог  научиться.   Он  даже  сказал   как-то  академику  Ару,  что
сомневается,  сможет ли  принести какую-нибудь пользу в  работе  их  научной
группы. И не  напрасно  ли  академик пригласил именно его. Какая связь между
специальностью доктора, молекулярным строением метеоритных кристаллов и теми
задачами, которые стоят перед их экспедицией?
     --  В  ваших  работах,  --  ответил  ему  академик  Ар, -- меня  всегда
привлекала справедливость и точность выводов, которые вы делали, сопоставляя
факты,  на  первый взгляд  казавшиеся  несопоставимыми, не имеющими никакого
отношения к сфере проводимого вами  исследования. Это как раз то, что сейчас
нам очень нужно. Наблюдайте и сопоставляйте.
     Но  как сопоставлять  наблюдения, которые нельзя  фиксировать? Даже для
того, чтобы сделать эти снимки, абсолютно  необходимые для информации других
ученых,  пришлось  выдержать  борьбу   с  Кином,  утверждавшим,  что  нельзя
фотографировать  Живого, поскольку фотоаппарат  -- это сложный  механический
прибор и вид его может усилить  душевную травму космонавта. Академик Ар тоже
склонялся на сторону Кина,  и  доктору  Беру пришлось прибегнуть  к сильному
телеобъективу и снимать Живого с большого расстояния. Но  так ли уж правы Ар
и Кин, считая, что нужно оградить Живого от всего, даже отдаленно связанного
с наукой, с приборами, с обстановкой,  окружавшей его в момент катастрофы? И
какие  же  наблюдения  без   приборов?  И  где  взять  тогда  материал   для
сопоставлений?
     На  вечернем совещании, когда все трое ученых собрались в библиотеке, у
Кина был радостный и взволнованный вид.
     --  Дорогие  друзья!  -- начал  академик  Ар. --  Приступим  к  работе.
Закончился пятый день  нашего пребывания  на Большом  Сырте.  Он был отмечен
весьма важным событием. Вы  оба понимаете, что я говорю о палке. Необходимо,
чтобы  маэстро Кин  во всех подробностях изложил  нам  ее  историю,  историю
первого  тесного  и  добровольного контакта  Живого  с окружающим его  миром
марсианской природы.
     Кин  откашлялся,  быстро проглотил  вечно  торчавшую  у  него за  щекой
глюкозную  таблетку  -- привычка Кина постоянно засовывать  себе  в  рот эти
таблетки  ужасно   раздражала  доктора  Бера,  --   провел  рукой  по  своим
всклокоченным волосам и, взглянув на часы, начал сообщение.
     --  Осуществляя программу послеобеденных наблюдений,  я  прогуливался с
Живым  в  лощине,  прилегающей к парку нашего  павильона. Как  всегда, Живой
совершал массу движений, и  мне никак не удавалось проследить, что побуждает
его к такому постоянному и хаотическому  перемещению. Поскольку вчера доктор
Бер  очень  подробно охарактеризовал,  сколь  различно  поведение  Живого  в
закрытых   помещениях  и  на  природном  ландшафте,  я  не   буду  на   этом
останавливаться. Скажу  только, что  кривая  наблюдавшихся мной  перемещений
Живого ничем существенно  не  отличалась от той, которую начертил перед нами
наш уважаемый коллега. Но внезапно Живой, за мгновение до этого скрывшийся в
кустарнике, появился передо мной, держа вот эту палку.
     Кин  торжественно показал  рукой на лежащий на  столе  обломок засохшей
ветки.

     -- Это было столь неожиданно, что  я  оторопел. Но  затем, заметив, что
Живой очень пристально и как-то вопрошающе смотрит на меня, я подошел к нему
и сказал: "Уважаемый коллега, разрешите мне посмотреть  вашу находку". Живой
очень любезно  положил палку передо мной. Я взял ее в руки, отлично сознавая
ее огромную научную ценность и не решаясь вернуть Живому, так как он  мог бы
унести палку назад  в кусты, оставить ее там,  и я ни за что бы  не нашел ее
среди хвороста,  которого  так много в  лощине.  Я понимал,  что нам  дорога
именно эта  палка, первая среди тысячи  других, привлекшая внимание  Живого.
Вместе с  тем я не решался оставить ее в своих  руках, так как Живой смотрел
на меня с выражением недоумения и даже сделал слабую попытку вновь завладеть
своей находкой. Тогда, положив палку перед Живым, я постарался объяснить ему
вкратце ее значение. "Отличная палка, -- сказал я, --  очень  хорошая палка.
Поздравляю вас, коллега, я очень рад, что, наконец, что-то понравилось вам у
нас на Марсе. Это очень, очень хорошо.  А теперь пойдемте домой, наши друзья
уже  ждут нас,  они  тоже будут рады познакомиться с вашей находкой, с вашей
прекрасной, великолепной, отличной палкой". При этом я погладил палку рукой,
желая этим жестом еще раз подчеркнуть ее значение.
     Всю обратную дорогу Живой, держа палку, шел впереди меня. Его поведение
резко изменилось. Хаотические метания из стороны в сторону  прекратились, он
никуда не  сворачивал, и  лишь время от времени  опускал свою находку, чтобы
взять ее потом поудобнее. Когда мы вошли в павильон,  Живой не отнес палку в
свою комнату,  а положил ее перед моей дверью, выражая всем своим видом, что
он хочет мне ее подарить. Я сердечно поблагодарил его за такой подарок.
     Кин умолчал о том, что, растроганный, он, со  своей стороны,  преподнес
ответный подарок Живому: три глюкозные таблетки. Конечно, это нарушало режим
питания.  Но Кин  не  мог иначе  выразить своих чувств. К  тому же  он сразу
убедился в том, что Живой умеет хранить такие секреты в глубокой тайне.
     После  короткой паузы, во время которой все трое  ученых сосредоточенно
рассматривали  палку,  доктор  Бер  взял ее в  руки, подержал  на  ладони  и
произнес несколько смущенный, но уверенным голосом:
     -- Я  вижу в этом факте пока  что  только одно: Живой  способен поднять
кусок дерева  весом  около  трехсот граммов  и  перенести  его на расстояние
приблизительно в восемьсот метров,  иными словами,  совершить работу, равную
примерно двумстам пятидесяти килограммометрам.
     -- И это все,  что  вы  можете сказать по  поводу палки? --  запальчиво
воскликнул Кин.
     -- Все,  -- хладнокровно ответил  доктор.  -- Факты  не  позволяют  мне
сказать большего.
     --  Ну,  тогда я  вам скажу,  что думаю  об этом я. Я  очевидец и, если
хотите, соучастник всего происшедшего. Мы вступаем в область психологии. Так
забудьте  же  ваши  граммы,  килограммы, метры,  большие  и  малые  калории.
Забудьте  о них,  наблюдайте, наблюдайте  глазами сердца! Когда я увидел эту
принесенную Живым палку, я очень хорошо понял, что он  мне хотел сказать. Он
говорил: я нашел и принес вам в подарок то, что напомнило мне  о моей родной
планете; у нас  тоже растут деревья,  мы строим из них жилища,  мы делаем из
них столы, чертежные доски,  книжные  полки. Вот что  он хотел сказать  этим
маленьким кусочком дерева.

     Я вижу, вы улыбаетесь, но знайте, ваша скептическая  улыбка не убьет во
мне  уверенности в том,  что я с  помощью этой палочки сумею узнать о  Живом
больше, чем вы  со всеми вашими приборами и аппаратами. Эта  палочка -- знак
доверия,  может быть единственный  знак, который способен сейчас подать  наш
несчастный коллега, это отчетливый проблеск сознания и поиски  общения, а вы
собираетесь измерять его в граммах и сантиметрах. Стыдитесь, доктор,  нельзя
быть таким педантом!

БУДЬ ЧТО БУДЕТ
     После бурного вечернего совещания академик Ар долго  не  мог  уснуть. В
конце  концов  ему удалось утихомирить своих разбушевавшихся коллег, но  они
так и не  пришли к  согласию.  Вопрос о палке решено было обсудить  еще раз.
Сейчас, беспокойно ворочаясь с боку на бок, академик раздумывал над тем, как
лучше провести это  новое совещание, на  котором  с первым  докладом  должен
выступить он сам.
     Академик пытался  привести свои идеи  в  строгий порядок. Но  внезапно,
когда  ему  уже казалось, что он достиг какой-то системы,  блеснувшая  в его
голове мысль опрокинула все предыдущие построения. Он встал с постели, зажег
свет,  накинул  халат,  прошел   в  ванную  комнату  и  там,   взяв  в  зубы
пластмассовый чехол от  зубной щетки, стал внимательно рассматривать  себя в
зеркало.  Зажатый  в  зубах   чехол  придавал  безобидному  лицу   академика
непривычно злодейское выражение,  глаза его лихорадочно блестели.  Но в этом
блеске было  одновременно и  что-то  умиротворенное.  "Дорогие  коллеги", --
попытался проговорить  академик,  не вынимая  чехла изо рта.  Говорить  было
очень трудно, почти невозможно, членораздельность явно утрачивалась. Изо рта
академика  вырывался  лишь поток  гортанных звуков, в котором сам  ученый не
узнавал произносимых слов. От напряжения на  лбу выступили капельки пота. Ар
вытер их полотенцем, вынул изо рта  чехол и торжественно произнес, обращаясь
к самому  себе в зеркале: "Если это так, то тяжкий груз  скоро спадет с моих
плеч!"
     Вернувшись  в свою комнату,  академик  сел за  письменный стол, положил
перед  собой лист  бумаги и взял карандаш.  Крепко зажав  неоточенный  конец
карандаша в зубах, он склонился над  бумагой. Сначала буквы получались очень
нечеткими и  расплывчатыми, но  постепенно они  стали  приобретать все более
определенные очертания.
     Свет  еще  долго  горел  в кабинете академика Ара.  А когда  он  решил,
наконец, снова лечь в постель, то  от волнения опять не мог заснуть,  но это
было  радостное  волнение.  Академику  хотелось немедленно поделиться своими
мыслями  с Бером и Кином. Но он не решался будить их среди  ночи.  Напрасные
опасения!
     Доктор Бер, вернувшись с совещания, просидел за своим письменным столом
еще дольше  академика. Доктор был в  очень дурном расположении духа. Все эти
психологические  способы  изучения  Живого  казались  ему  по  меньшей  мере
преждевременными. Нет,  он  будет придерживаться своей  программы. Он  хочет
располагать хотя бы минимумом точных математических данных, и он их получит.
     Доктор достал пачку фотографий и отобрал те, где Живой был снят во весь
рост в анфас и в профиль.
     Ну что же, раз ему не  дали взвесить Живого, то он по крайней мере хотя
бы приблизительно узнает, в каких отношениях находится вес отдельных  частей
его  тела.  Доктор  взял  фотографию  и  аккуратно  вырезал  Живого  по всей
извилистой линии профильного контура. Затем  он положил вырезанную фигуру на
лабораторные  весы.  Четыре  грамма  сорок шесть  миллиграммов.  Отлично.  А
теперь...  Крепко  сжав  Живого  большим  и указательным пальцем левой руки,
доктор Бер осторожно  ввел его шею в раздвинутые лезвия ножниц. С секунду он
поколебался, не следует  ли взять немного правей, а потом решительно сдвинул
ножничные кольца.  Отделившаяся  от туловища голова Живого  упала  на  стол.
Доктор Бер взял ее пинцетом и положил на чашу весов. Один грамм двадцать два
миллиграмма.  Таким  образом,  можно  предположить,  что вес  головы  Живого
относится к весу  туловища примерно, как один к четырем. Обычное соотношение
веса  головы  жителя  Марса к весу  туловища один к семи.  Сравнение явно  в
пользу инопланетного коллеги.
     Доктор  Бер  положил  в  конверт  части  принесенной  в   жертву  науке
фотографии  и  задумался.  "Наблюдайте и сопоставляйте", -- вспомнились  ему
слова академика Ара.
     Доктор   достал  новые  снимки   и  принялся  их  внимательно  изучать,
вооружившись циркулем, линейкой и транспортиром.
     Вид спереди. И вид сбоку. Рассматривая  их поочередно, Бер прежде всего
обратил внимание  на  то,  что  голова  Живого не  только представляет собой
высшую часть его  тела, но и наиболее  выдвинутую  вперед. Этот  факт как-то
особенно  подчеркивает подчиненность всех других органов  голове. Вид  сбоку
убедительно  свидетельствует  о  том,  что  все  служебное  и второстепенное
решительно отодвинуто назад и имеет чисто подсобное значение.  Вместе с тем,
будучи отличным знатоком механики,  Бер без труда  определил,  что при такой
конструкции на передние  конечности Живого должно приходиться  не менее двух
третей нагрузки  от его общего веса. Примат  переднего над задним совершенно
очевиден.
     Еще  более  поразительную  картину представляет собой вид  спереди. Бер
порылся в своей записной книжке и достал свою собственную фотографию, где он
был запечатлен рядом  со своим четырнадцатитонным метеоритом. Голова  Живого
составляет одну треть от общей высоты его тела. Голова Бера  всего лишь одну
восьмую.  Это,  конечно, не очень приятно,  но нужно уметь смотреть  в  лицо
фактам.
     Таким образом, следует обратить  особенное внимание на изучение головы.
Первое,  что  бросается  в глаза,  -- это  расположение ушей.  Они находятся
непосредственно  над  предфронтальной   частью  мозга  и  обращены  прямо  к
собеседнику.  Если провести прямую от ноздри Живого через  зрачок его глаза,
то она будет  одновременно и биссектрисой угла, в вершине которого находится
кончик уха.  Такое расположение всех  важнейших центров  восприятия на одной
оси может и должно способствовать  чрезвычайной  концентрации внимания.  Бер
соединил  соответствующие точки  на своей фотографии и получил тупой  угол в
105°, с  вершиной,  приходящейся на  зрачок. Не вытекает  ли из  этого,  что
марсианскому ученому требуется дополнительное умственное  усилие, когда  ему
необходимо направить и  зрение, и обоняние,  и  слух  на  один  определенный
предмет?
     Но  при всем своем своеобразии, оригинальности формы и расположения уши
Живого все-таки  не  так примечательны,  как его нос.  Он  -- центральная  и
абсолютно доминирующая часть его лица; в сущности, все лицо Живого, исключая
лобовой и глазной участок, это  один разросшийся нос. Не следует ли в  таком
случае  предположить?..  Доктор  не  знал,  как  точнее  сформулировать свое
предположение,  но  он  чувствовал,  что  его  выводы  имеют  далеко  идущие
последствия.  Обоняние... Мир  запахов... Вот  где,  судя  по  всему,  может
таиться разгадка Живого.
     Бер вышел на балкон, чтобы немного подышать перед сном свежим воздухом.
Дурное расположение духа сняло с него как  рукой. Ощутив у  себя  под ногами
твердую почву фактов, доктор уже с улыбкой вспомнил свою недавнюю полемику с
Кином. Он снисходительно посмотрел  на  темное  окно соседа. Горячая голова,
что-то ему сейчас снится?
     Но Кин не спал. Всю ночь он не  смыкал глаз, терзаемый самыми жестокими
сомнениями, которые когда-либо выпадали на долю  ученого. То, что он задумал
сделать, было близко к попытке проверить закон  всемирного тяготения прыжком
из окна  десятиэтажного здания. Но если  бы  у великого древнего  мыслителя,
открывшего  этот  закон, не  было  никакой  другой  возможности  убедиться в
истине, разве не прибегнул бы он к этому крайнему способу?

ЧЕТЫРЕ УРАВНЕНИЯ С ПЯТЬЮ НЕИЗВЕСТНЫМИ
     Профессор  Ир, сидя  за  своим письменным  столом,  просматривал свежие
академические  бюллетени.  Он никак не  мог привыкнуть,  что  именно с этого
начинается  теперь  его рабочий день. И  хотя  на дверях кабинета профессора
висела  табличка  "Директор  универсального  академического  издательства  и
универсальной  единой  библиотеки",  это  громкое звание  не  доставляло ему
никакого  удовольствия. Он продолжал считать,  что после  всей этой раздутой
истории с метеоритами  с ним поступили  несправедливо, отстранив его  на три
года  от  научных  лабораторных изысканий  и  переведя  на  административную
работу.  Сколько было шума, когда  выяснилось,  что камни, которые профессор
выдавал за метеориты, были просто собраны им в заброшенной каменоломне около
Асидолийского моря. Но  как бы там  ни было, с профессором поступили слишком
жестоко. Никакой  профанацией науки он не занимался, а если и нарушил второй
пункт  нового академического  устава, так сделал это  потому, что бедняге уж
очень не  везло на метеоритной ловле. Но  устав есть устав, и в нем написано
ясно  и  четко:  "В  связи с  завершением  работ  по  изучению  материальной
структуры Марса  и во  избежание топтания науки на месте Академия предлагает
заниматься исследованием только тех видов материй, которые не встречаются на
поверхности и в недрах нашей планеты".
     В эти дни, когда внимание всех ученых Марса было приковано к экспедиции
на  Большом Сырте,  профессор  Ир  особенно  остро  переживал свое  опальное
положение. Он не сомневался в том, что  при других  обстоятельствах академик
Ар, несомненно, пригласил бы его  в свою исследовательскую группу. Они много
лет работали  вместе, и академик весьма ценил неутомимую энергию профессора,
сочетавшуюся с выдающимся талантом экспериментатора.
     На новом месте профессору не  к чему было  по-настоящему приложить свои
силы. Издательство и библиотека работали как хорошо налаженный механизм, без
особенного вмешательства профессора.
     Единственное,  что  он мог бы назвать собственно  своим детищем, -- это
задуманное им юбилейное издание трудов Рига, выдающегося ученого, основателя
Академии.  В этом году исполняется стотысячелетие со дня  выхода в  свет его
фундаментальной работы "Кризисы и взлеты  познания". К этой дате решено было
издать новое академическое собрание  сочинений  Рига,  снабдив их подробными
комментариями,  позволяющими,  с  одной  стороны,  оценить  все  своеобразие
научной мысли Рига, с другой стороны, продемонстрировать, как далеко шагнула
наука за минувшее стотысячелетие.
     Сначала это представлялось  профессору Иру  делом не очень сложным,  но
неожиданно  в  работе  над  комментариями  возникли  серьезные  затруднения,
связанные с  тем, что  Риг жил и творил за два  века до  печально знаменитой
четырехсотлетней войны,  вошедшей  в  историю под  названием  "Физики против
лириков". Поводом к этой войне послужило изобретение синтетических продуктов
питания. Представитель лирических наук маэстро Тик выступил на торжественном
заседании  Академии  и   поздравил   физиков  с   их  выдающимся  открытием,
освобождавшим жителей Марса от тиранической власти природы. Но в  своей речи
несчастный маэстро позволил себе сказать несколько добрых  слов  и по поводу
старинной  марсианской  окрошки и  древнего  марсианского  винегрета.  Этого
оказалось   достаточно,   чтобы   физики   обвинили   лириков  в  чудовищной
неблагодарности.  "Лирические  науки   развращают  разум!   Долой  лириков!"
Сопровождаемый такими выкриками, маэстро Тик покинул трибуну.  Торжественное
заседание неожиданно превратилось в ожесточенное перечисление взаимных обид.
Прорвались наружу  страсти, сдерживавшиеся в  течение тысячелетий, вспыхнула
война, в которой лирики потерпели полнейшее поражение.
     Торжествовавшие   победу  физики,   математики   и   химики   подвергли
физическому  и  химическому  уничтожению все, что не имело непосредственного
касательства  к  их  наукам.  От  "лирической  скверны"  были  очищены   все
библиотеки,  музеи и  прочие культурно-просветительные  учреждения. Напрасно
покоренные  лирики  пытались  доказать,  что  среди  гибнущих  книг  имеются
ценнейшие исследования по  истории  материальной и  духовной культуры Марса.
Физики были  неумолимы. Даже из оставшейся собственной физической литературы
они повычеркивали все сравнения, эпитеты и  метафоры, встречавшиеся, правда,
там довольно редко. Картинные галереи, консерватории, даже цирки -- все было
превращено  в  просторные физические лаборатории, где  представители  других
наук и профессий первоначально использовались на подсобных работах.
     Безраздельное  владычество физиков  продолжалось несколько тысячелетий.
Потом,   в   период   застоя   физико-химической  мысли,   предшествовавшего
метеоритной эпохе, вновь пробудился некоторый интерес к нефизическим наукам.
Возникло  и  пышно расцвело  подарковедение. Стали по крупицам разыскивать и
собирать оставшееся от древности. Но практически ничего не осталось. Правда,
среди 56 миллиардов  книг, хранившихся  в академической библиотеке, случайно
удалось  обнаружить с десяток гуманитарных произведений. Какие-то хитроумные
лирики, чтобы обмануть бдительность физиков, вклеили эти книжки  в корешки и
обложки от физических  трудов.  Но даже и эти  книги не удавалось прочитать,
так как редко встречалась фраза, где бы  не было  трех, четырех, а иногда  и
больше  непонятных слов  и  идиом,  установить  значение  которых, пользуясь
словарями  физического периода, было  совершенно  невозможно.  В  библиотеке
Академии был создан  специальный  отдел  по  расшифровке  древней лирической
литературы, но дело  продвигалось крайне медленно, натыкаясь на бесчисленные
непреодолимые препятствия.
     Труды  Рига были  написаны отличным физическим языком. Очевидно, именно
это обстоятельство ослабило в свое  время внимание проверочной комиссии,  не
вычеркнувшей из них ни одной фразы.  При тщательной же подготовке  текста  к
переизданию  обнаружилось,  что  в  одной  из  своих  работ  по  определению
коэффициента диффузии  оптическим  методом  почтенный  ученый  позволил себе
весьма странное выражение. "Я,  --  писал он,  --  проделал сотни  опытов  с
коллиматором, и  теперь, подобно древним тидам,  могу сказать, что  съел  на
этом деле  бусуку". Профессор Ир знал, что  "Тид" -- это древнейшее название
жителей  Марса,  вытесненное  впоследствии словом  "ученый",  но  что  такое
"бусука",  на  этот  вопрос  не  мог  дать  ответа  ни один  из  имевшихся в
библиотеке словарей.
     Оставить  без комментариев  это  место  в  статье  было  невозможно,  а
объяснить его никак не удавалось. Можно  было, разумеется, написать: "Бусука
-- вид пищи, распространенный во времена древнейших тидов". Но профессор Ир,
типичный  физик  по  своему   характеру,  не  терпел  никакой  неточности  и
неопределенности.  Он решил  во что  бы  то  ни стало разгадать тайну  этого
странного выражения.  С  этой целью  он  распорядился  произвести  осмотр  и
перепись  всех  56 миллиардов книг  в  библиотеке,  надеясь,  что среди  них
обнаружатся новые, не открытые до сих пор издания, которые помогут разрешить
загадку.  Проверка  25  миллиардов  книг не  привела  пока  к  положительным
результатам.
     Собственно говоря, в  глубине души профессор сознавал, что, может быть,
не стоило проделывать такую огромную работу  из-за какой-то одной несчастной
строчки. Но вместе с тем  эти поиски бусуки принесли  ему огромное моральное
удовлетворение. Он  снова  чувствовал  себя исследователем,  готовым вот-вот
прикоснуться рукой к чему-то неизведанному. Исследовательская страсть была в
его сердце  неистребима.  Именно  она  заставила  профессора,  когда  в  его
лаборатории  истощились запасы  метеоритов,  притащить туда  эти злополучные
камни.  Он не  мог жить,  не  исследуя,  сам  процесс  поисков доставлял ему
безграничное наслаждение.
     Разумеется,  профессор  не просто отдал  распоряжение  пересмотреть все
книги, он сам принимал  в этом живейшее участие. Просмотрев утреннюю прессу,
подписав  два-три   приказа,   профессор  надевал  черный  рабочий  халат  и
отправлялся в помещение, где хранились наиболее древние  книги.  Здесь  он и
проводил целые дни.
     "Дипольная    молекула...",    "Микрофарада...",     "Зонная     теория
проводимости...", "Азимутальное  квантовое  число...". Профессор  не  просто
берет с полки очередную книгу и открывает на первой попавшейся странице. Так
можно  и  пропустить  что-нибудь   важное.  Ведь  в  "Наблюдении  аномальной
дисперсии"  Сида  среди  подлинных страниц  этого  классического  труда были
обнаружены  сходные  по  формату вклеенные  листы. Их не  удалось  до  конца
расшифровать,  но  речь там идет  о  какой-то жестокой катастрофе, постигшей
древних тидов  в пятидесятом тысячелетии  до  основания  Академии. Очевидно,
какого-то  лирика  почему-то  заинтересовала эта  катастрофа,  он постарался
уберечь несколько страничек  из подлежавшей уничтожению книги. Такие находки
могут  быть всюду. И поэтому профессор,  держа книгу  в  правой  руке, левой
осторожно  отгибает все ее  листы, а потом постепенно, отводя большой палец,
заставляет  страницы  быстро  промелькнуть перед  глазами.  Книга объемом  в
шестьсот страниц просматривается таким образом примерно за 45 секунд. За час
не удается  проверить больше ста.  Дневная  выработка  профессора  равняется
тысяче.
     "Эффективное   сечение    молекул...",    "Флуктации   силы   тока...",
"Универсальные физические константы. Выпуск 7". Профессор давно заметил, что
на просмотр маленькой брошюры  уходит иногда больше времени, чем на солидный
том. Страницы  толстого тома при отводе  пальца быстрее  принимают  исходное
горизонтальное   положение,   подвергаясь   большему  пружинящему   действию
остальных отогнутых листов.  Эти  "Физические константы" -- совсем маленькая
книжечка, она перелистывается очень медленно... Наметанный взгляд профессора
сразу  обнаружил,  что  на  средних  листах  отсутствуют  числа  и  формулы.
Константы  без  формул  и  чисел?  Здесь   что-то  неладно.  Профессор  стал
рассматривать  брошюру  внимательнее.  Так  и  есть!  Нумерация  страниц  не
совпадает. После восьмой идет сразу сорок вторая.
     Профессору свойственна была исследовательская страсть, но он никогда не
горячился, он не терпел  торопливости. Когда нужно  было  изучить привлекший
его внимание  предмет,  профессор действовал методично,  он даже  становился
пунктуален.
     Поднявшись в свой кабинет  с "Универсальными физическими константами" в
руках, профессор положил брошюру на  стол,  достал стопку бумаги и, усевшись
поудобнее, принялся за исследование своей находки. Прежде всего он посмотрел
на  выходные данные книжки. Брошюра  была довольно древняя, она вышла в свет
за  153 года до  рождения  Рига и  представляла  собой учебное  пособие  для
студентов физико-математических высших учебных заведений. Вставленные  в нее
32  страницы  в  точности  соответствовали формату. Сорт бумаги казался тоже
одинаковым.
     Но уже при чтении первых строк профессор встретился с массой незнакомых
слов.  Физические  константы на вставленных листах  были  напечатаны в  виде
отдельных  предложений.  На  первых трех страницах  профессор смог до  конца
понять только две  константы.  Одна  из  них гласила  "Капля камень  точит".
Вторая "Под лежачий камень вода не течет".
     Профессор  выписал  эти слова  на  отдельный лист  бумаги  и  продолжал
чтение. На  четвертой  странице  ему  удалось  прочитать  "Куй  железо, пока
горячо",  "Палка  о  двух  концах"  и  "Не все то  золото, что  блестит". На
следующих  пяти  страницах он не смог разобрать ни одной константы. Наконец,
на  двадцатой  ему  снова  повезло,  и  он  пополнил  свой список еще  тремя
константами  "Нет  дыму без огня", "Близок локоть, да не укусишь", "Никто не
обнимет необъятного".
     Профессор  отложил  в  сторону  брошюру  и   задумался.  "Универсальные
физические  константы. Выпуск 7"? То, что ему удалось разобрать, несомненно,
имело прямое отношение к физике, но находилось в каком-то явном противоречии
с содержанием страниц,  предшествующих вставленным. Профессор раскрыл книжку
на восьмой  странице:  "Гравитационная постоянная..."  "Объем грамм-молекулы
идеального газа  при 15°",  "Скорость света (в пустоте)". И каждая константа
сопровождается неопровержимой формулой  и  числовым значением. Выписанные же
профессором константы лишь  регистрируют  то  или иное,  но тоже  несомненно
постоянное физическое явление: "Палка о двух концах", "Не все то золото, что
блестит". Профессор еще раз посмотрел на обложку книжки: выпуск 7. Возможно,
эти  странные константы не  вставлены  умышленно, а  попали  сюда  благодаря
небрежности при верстке книги  в типографии...  Возможно, они  относились  к
выпуску первому, где были собраны древнейшие выводы из первичных  физических
наблюдений. "Не  все то золото,  что  блестит" --  это  безусловная истина и
зачаток  спектрального  анализа  металлов; "Никто не обнимет необъятного" --
сжатая формулировка  теории относительности;  "Куй  железо, пока горячо"  --
итог наблюдений над изменением агрегатного  состояния железа  при увеличении
температуры.
     Все это очень интересно и ведет нас  к истокам физики. Профессор  снова
углубился в чтение брошюры, но десять просмотренных им страниц не привели ни
к каким  результатам.  Он  понимал  значение  некоторых отдельных  слов,  но
связать их  вместе  не удавалось.  Как все-таки  изменился  наш язык и каким
безумием было уничтожить все словари! Этого никак нельзя было делать.
     Наконец, на последней из вставленных  страниц  профессор  Ир  сразу  же
разобрал еще одну константу: "Бусука  -- лучший друг тида". Несколько секунд
он  сидел совершенно  неподвижно. Потом,  преодолев  оцепенение, снова  весь
погрузился в лежавшую перед ним страницу. Одна за другой он выписал  еще три
константы, подчеркивая незнакомые слова.
     БУСУКА ВОЕТ, ВЕТЕР НОСИТ.
     ЛЮБИТЬ, КАК БУСУКА ПАЛКУ.
     ЧЕТЫРЕ ЧЕТЫРКИ, ДВЕ РАСТОПЫРКИ, СЕДЬМОЙ ВЕРТУН - БУСУКА.
     На  этом вставные константы  заканчивались. Профессор Ир с раздражением
посмотрел  на  следующую  страницу.  Увы!  Здесь  уже   снова  шли  знакомые
физические постоянные. Удельный заряд электрона!.. Все, что он смог узнать о
таинственной бусуке,  свелось  пока  к  этим  выписанным  строчкам,  четырем
уравнениям с пятью неизвестными.

ИЗ ДНЕВНИКА АКАДЕМИКА АРА
     Есть простейшие  истины, которые никогда не  следует  забывать,  но они
почему-то забываются чаще всего. Сегодня утром, вспоминая все, что произошло
со  мной  вчера  ночью, я  вдруг  почувствовал  себя смущенным и озадаченным
школьником. Мне вспомнился наш первый урок физики.
     Учитель, поставив  на  стол  сосуд с водой и держа  в руках  термометр,
обратился к нам с вопросом:  "Кто  из вас может измерить температуру воды  в
этом сосуде?"  Мы все подняли руки. Только один мой сосед по парте не поднял
руки. Ну и тупица, подумал я. Не может сделать самой  простой  вещи. Учитель
спросил,  почему он не вызвался отвечать.  И  мой сосед сказал:  "Я не  могу
измерить  температуру  воды,  я могу  узнать лишь, какова будет  температура
термометра, если опустить  его в воду?" "Разве  это  не  одно и  то  же?" --
спросил  учитель.  "Конечно,  нет,  --  ответил  ученик,  --  когда  я опущу
термометр  в воду, она станет или немного холоднее, или  немного теплее, чем
была раньше.  Термометр или  чуть-чуть охладит ее,  или  чуть-чуть  согреет,
разница  будет мало заметной, но  все-таки температура  воды изменится,  она
будет не такой, какой была до того, как я опустил в воду термометр". Учитель
очень  похвалил  ученика за его  ответ и весь наш первый урок рассказывал  о
том, с  какими  трудностями  сталкивается  физик,  когда  он  хочет  достичь
точности в  своих измерениях. "Никогда  не забывайте, -- говорил он, --  что
всякий  прибор  вмешивается  в  производимый  вами опыт,  умейте находить  и
вносить  соответствующую  поправку  в  ваши  выводы  и  расчеты". Простейшая
истина, но  как  часто  она  забывается. Вероятно,  и  сейчас я бы не  сразу
вспомнил  о ней, если  бы  мои  вчерашние опыты с  футляром и  карандашом не
показались мне вдруг  страшно нелепыми.  Я представился  себе  чем-то  вроде
термометра,  нагретого на спиртовке воображения. Таким термометром, пожалуй,
еще можно  измерить  температуру воды в море, ошибка будет невелика, но ведь
Живой  --  это  капля.  Живой  -- это  точка,  и  через нее  можно  провести
бесчисленное количество линий, бесчисленное количество  гипотез, и каждая из
них будет утверждать, что Живой принадлежит только ей. Если бы в космическом
снаряде оказался не один Живой, а несколько, если  бы у нас были хотя бы две
точки,  наши построения, наши выводы  носили бы более определенный характер.
Мы могли бы установить линию, связывающую двух Живых.
     В чем  мне хотелось убедиться, когда  я пробовал говорить с футляром  в
зубах? Еще  и  раньше мне и моим коллегам  стало  ясно, что основным органом
труда,  в отличие  от наших  рук, у  Живого  должны  служить его  рот,  шея,
челюсти,  зубы. Зажав в  зубах  палку или камень.  Живой и  его сопланетники
могли  переносить  их  с  места  на  место,  могли  складывать  в  различных
комбинациях --  это  начало трудового процесса, который в конечном счете мог
приобрести самые  сложные формы, породив  все то, что мы  называем наукой  и
техникой.  Мои опыты с  карандашом убедили меня в том, что, держа карандаш в
зубах, можно  писать,  можно чертить: шея способна осуществить  массу  самых
точных движений,  почти не  уступая  в  этом отношении руке. Разумеется, для
этого нужно выработать навык. Вспоминая рассказ Кина о том, как Живой принес
палку,  я  отчетливо,  зрительно представил себе Живого в процессе труда.  И
тогда  мне  показалось, что  при таком  специфическом характере труда, когда
зубы, рот несут рабочую функцию, должны были развиться какие-то другие формы
речи,  позволяющие Живому и его собратьям координировать  их усилия во время
трудовой  деятельности.  Эта  мысль  показалась  мне  очень  плодотворной  и
вытекающей из конкретных наблюдений. Но  так  ли это? Не возникла ли она  по
совсем иным причинам?
     До сих пор  я  не могу  освободиться  от сознания своей  невольной вины
перед Живым.  В первые  мгновения нашей встречи это  сознание было  наиболее
остро, сейчас  я думаю,  что  именно  оно и продиктовало  мне  мою  гипотезу
катастрофы.  Ощущал  ли  Живой  что-нибудь  катастрофическое  в   результате
столкновения с магнитным лучом, это еще требуется доказать. Но то, что я был
потрясен  всем  происшедшим,  это не требует никаких доказательств.  Когда я
вскрывал космический снаряд, мое  воображение  было накалено  до предела.  И
таким накаленным термометром я продолжаю оперировать во всех  своих выводах.
Моя  новая гипотеза о  том,  что Живой  не говорит  потому, что  он обладает
другими,  неведомыми  нам способами речи, не диктуется ли прежде всего  моим
желанием  опровергнуть  мою   же  собственную  гипотезу  катастрофы?  Первая
возникла  из ощущения вины, вторая порождена стремлением убедить себя в том,
что я не причинил Живому вреда.
     Как отречься  от  самого себя  в  наблюдениях и  выводах?  Как измерить
подлинную температуру Живого?  Ведь, если прямо взглянуть в лицо фактам,  мы
знаем  о  нем  пока  только  то,  что  он  -- живой.  Мы  затратили  десятки
тысячелетий на изучение своей планеты. Тысячи  поколений ученых  проникали в
ее  тайны.  Мы не сможем  так  долго изучать Живого.  Наш опыт  ограничен во
времени. Тем яснее и отчетливее должны мы представлять себе цели, которые мы
преследуем. Слепое  вмешательство магнитного  луча  роковым образом нарушило
опыт, который производил Живой.
     Какими глазами мы должны  смотреть на Живого, чтобы не повторить ошибки
наших приборов?

ПИСЬМО ДОКТОРА БЕРА СВОЕЙ ЖЕНЕ
     Дорогая  Риб! Сегодня на вечернем  совещании  я  собираюсь выступить  с
весьма   ответственным  заявлением.   Мне  не  хочется  этого   делать,   не
посоветовавшись с  тобой,  поэтому я решил  написать  тебе  это радиописьмо.
Приняв  его,  передай  мне,  пожалуйста,  все,  что  ты  думаешь  по  поводу
изложенных  в нем мыслей. Мы  привыкли понимать друг  друга с  полуслова,  и
поэтому  я буду  конспективно  краток,  особенно  в тех  местах,  которые не
затрагивают сущности моей гипотезы.
     Зрение. Слух. Обоняние. Если бы какие-либо обстоятельства поставили нас
перед  необходимостью  отказаться  от  одного  из этих трех  чувств, каждый,
несомненно, пожертвовал  бы обонянием. Потеряв зрение, мы стали бы  слепыми,
потеряв  слух -- глухими, потеряв обоняние... Как видишь, в нашем языке даже
нет  слова,  обозначающего  этот   физический  недостаток,  настолько  малое
значение мы придаем обонянию вообще. У нас есть врачи, специальность которых
--  "ухо,  горло, нос".  И здесь  нос  оказывается  на последнем  месте.  Мы
говорим, "беречь  как зеницу  ока", но  никому  не придет  в  голову сказать
"беречь как  свою правую  или левую ноздрю". Мы относимся к своему носу  без
всякого уважения. Многие из нас, вероятно, считают, что нос это вообще всего
лишь естественное  приспособление для  ношения очков.  Пренебрежение к  носу
проявляется уже  в детском возрасте. Ребенок  никогда не ковыряет  у  себя в
глазу,  но вспомни,  сколько трудов нам стоило отучить нашего Биба от дурной
привычки  запускать  палец то в одну, то в другую ноздрю. "Подумаешь,  что с
ними сделается",--  отвечал  он  нам уже в  довольно  зрелом  возрасте. Сама
возможность столь грубого вмешательства  в деятельность нашего обонятельного
органа могла бы навести на мысль о том, что этот орган сконструирован весьма
примитивно и далеко не совершенен.
     Между тем обоняние, несомненно, оказывает нам некоторые  услуги в нашей
жизненной и  научной практике.  Они, однако, не  идут ни в какое сравнение с
тем, чем мы обязаны зрению и слуху. И если  бы потребовалось определить  всю
нашу цивилизацию,  исходя из какого-либо одного органа чувств, мы назвали бы
ее  зрительной   цивилизацией,  а   определение  "зрительно-звуковая"  почти
исчерпало бы  ее характеристику. Менее  всего подходило  бы к  ней  название
"парфюмерическая".
     Чем  все это объяснить? Прежде всего тем, что мы обладаем  весьма слабо
развитым  обонянием.  До последнего времени я,  как и все мы,  был уверен  в
противоположном.  Наш  нос обнаруживает присутствие миллиардных долей грамма
пахучих веществ  в одном кубическом метре воздуха. Великолепный прибор, есть
чем гордиться! Но вот появляется Живой, и оказывается, что наше обоняние это
не лабораторные  весы,  а не  более чем прикидывание  веса на ладони.  Дело,
разумеется,  не  в  ущемленном самолюбии,  а  в  том,  что  размеры  носа  и
обусловленная  этим  необычайная острота  обоняния,  которую мы  наблюдаем у
Живого, обязывает  нас выработать к  нему совершенно особенный подход. Живой
--  это нос!  Живой  --  это  обоняние!  Я  несколько  упрощаю,  но  истина,
несомненно, такова. В сознании Живого, по моим предположениям, главную  роль
играет не зрительный, не звуковой, а парфюмерический образ предмета.
     Я позволю себе  отвергнуть  или  во всяком  случае  временно  отклонить
теорию катастрофы,  предложенную академиком Аром.  Я считаю Живого абсолютно
нормальным представителем парфюмерической цивилизации. Мы должны отдать себе
отчет в том,  каков внутренний мир существа, для которого главным и решающим
признаком  предмета служит запах.  Мы  должны стать на  ту точку зрения, что
Живой видит и слышит носом.  Ноздри --  это замочные  скважины Живого, мы не
проникнем в его тайну,  пока не подберем к ним ключа. Я не хочу, разумеется,
сказать, что  зрение  и  слух  не имеют для  Живого  никакого  значения. Но,
возможно,  они  играют  в  его жизни  такую  роль, какая  в  нашей  отведена
обонянию, то есть весьма второстепенную, почти не участвующую в формировании
нашей психики и научных воззрений.
     Вот, дорогая моя Риб, примерные наметки того, что я  собираюсь сказать,
но,  разумеется,  развив  и  уточнив  отдельные  положения. Я  посылаю  тебе
несколько фотографий Живого, часть из них опубликована  в сегодняшнем номере
"Академического  вестника",  другие,  видимо, будут напечатаны  позднее. Жду
твоего ответа. Твой Бер.



     Дорогой  Бер! Я  внимательно  проштудировала  твое письмо.  Ты  отлично
исследовал  нос  Живого. Все  твои  построения  весьма  логичны.  Но  помни,
пожалуйста,  что  гипотеза,  когда она  забывает о  том,  что она  гипотеза,
начинает  водить своего создателя за нос. Спасибо  за  фотографии Живого. Он
очень симпатичный,  только не донимайте его опытами  и исследованиями.  Всем
привет. Крепко целую, твоя Риб.

ФОРМУЛА БУСУКИ
     1. РИГ СЪЕЛ БУСУКУ.
     2. БУСУКА ЛУЧШИЙ ДРУГ ТИДА.
     3. БУСУКА ВОЕТ, ВЕТЕР НОСИТ.
     4. ЛЮБИТЬ, КАК БУСУКА ПАЛКУ.
     5. ЧЕТЫРЕ ЧЕТЫРКИ, ДВЕ РАСТОПЫРКИ, СЕДЬМОЙ ВЕРТУН -- БУСУКА
     Первые  попытки   анализа   способны  были  обескуражить  кого  угодно.
Профессор Ир заменил во  второй константе непривычное слово "тид" на  равное
по  значению  слово "ученый". Затем,  действуя по принципу  подстановки,  он
совершил  замену в первой константе. В итоге  получился еще более запутанный
ряд переходных значений: "Бусука-- лучший  друг ученого", "Риг съел бусуку",
"Риг съел лучшего  друга  ученого". Все замены произведены правильно, но что
же все-таки  съел  Риг,  оставалось совершенно непонятным.  Тогда  профессор
сосредоточился  на  анализе   третьей  константы.  Прежде  всего   следовало
попытаться установить значение слова "воет". Профессор выписал всю константу
на  отдельную  карточку и направил запрос ученому секретарю отдела  остатков
древнелирической литературы. Через два дня от секретаря пришел ответ: "Выть,
очевидно, означает -- сливать свою грусть и печаль в единое слово".
     Профессор  попросил  прислать ему источники,  на основании которых  был
сделан такой вывод.  Он получил  бланк  с отпечатанными на машинке  четырьмя
строчками.
     ХОТЕЛ БЫ В ЕДИНОЕ СЛОВО
     Я СЛИТЬ СВОЮ ГРУСТЬ И ПЕЧАЛЬ,
     И БРОСИТЬ ТО СЛОВО НА ВЕТЕР,
     ЧТОБ ВЕТЕР УНЕС ЕГО ВДАЛЬ
     Далее следовала сноска: "Надпись, сделанная от руки на обратной стороне
экзаменационного   билета   по   древнейшему   курсу   дифференциального   и
интегрального исчисления. Значение  слова  "выть" устанавливаем  из  анализа
контекста, базируясь  на  симметричном  построении  константы "бусука  воет,
ветер носит".
     Профессор  решил  проверить  справедливость  вывода, сделанного  ученым
секретарем,  и  углубился  в  сопоставления.  "Бусука  воет,  ветер  носит".
Следовательно,  можно предположить,  что ветер  носит то, что воет бусука. С
другой стороны, в  присланном  фрагменте ветер уносит вдаль,  то есть несет,
носит слитые  в единое  слово  грусть и  печаль. Вывод  секретаря  показался
профессору   справедливым.   Но   древнелирический   текст   требовал    еще
дополнительного анализа.  Это был  первый образец древней лирики, попавший в
руки профессора, и он решил досконально проштудировать эти строки, так  как,
на его взгляд, кое-что в них ускользнуло от внимания ученого секретаря.
     ХОТЕЛ БЫ В ЕДИНОЕ СЛОВО
     Я СЛИТЬ СВОЮ ГРУСТЬ И ПЕЧАЛЬ.
     Древний лирик, отметил профессор, не слил свою грусть и печаль в единое
слово,  а только  хотел это  сделать.  Практически почему-то  такое  слияние
казалось лирику трудно достижимым. Между тем из текста явствовало, что ветер
мог унести грусть  и печаль только в таком слитном состоянии;  если бы лирик
бросал  их на ветер порознь, сепаратно, то ни грусть, ни печаль сами по себе
не могли подвергнуться уносящему действию ветра.  Очевидно, в  результате их
слияния в единое  слово между ними  должна была произойти  какая-то реакция,
порождающая нечто новое, качественно отличающееся от составляющих частей. Не
физическая смесь, а химическое соединение.  В таком случае лирику необходимо
было  знать, какое  именно  количество  грусти, соединяясь  с  каким  именно
количеством   печали,  способно  образовать  новое,   легко  улетучивающееся
соединение. Очевидно, древние лирики и занимались тем, что искали пропорции,
в  которых  следовало сливать различные слова, для  того,  чтобы  полученное
целое  оказывалось  качественно  новым.  Сделать  это  удавалось  не всегда.
Вероятно, тут были свои трудности и секреты.
     Между тем третья  константа утверждает со всей категоричностью: "бусука
воет, ветер  носит". Значит, бусука хорошо владела  секретами  мастерства, и
если она  сливала свою грусть и печаль в единое слово, то ветер всегда носил
образовавшееся соединение.  Бусука добивалась  успешного результата не время
от времени, а  постоянно, так как  в противном  случае эта ее способность не
была бы  занесена  в число  таких  же бесспорных констант, как  "под лежачий
камень вода не течет" или "не  все  то золото, что  блестит".  Умение хорошо
"выть", точнее,  сливать  свою грусть и  печаль в единое летучее слово, было
постоянной  отличительной  чертой  бусуки; следовательно,  она  должна  была
считаться выдающимся лириком.
     Вывод этот представлялся  профессору Иру столь бесспорным, что он решил
составить новую таблицу  констант; заменив везде "бусуку" на "лирика". Может
быть, это несколько упростит проблему других свойств бусуки.
     1. РИГ СЪЕЛ ЛИРИКА
     2. ЛИРИК ЛУЧШИЙ ДРУГ УЧЕНОГО.
     3. ЛИРИК ВОЕТ, ВЕТЕР НОСИТ.
     4. ЛЮБИТЬ, КАК ЛИРИК ПАЛКУ.
     5. ЧЕТЫРЕ ЧЕТЫРКИ. ДВЕ РАСТОПЫРКИ, СЕДЬМОЙ ВЕРТУН -- ЛИРИК.
     Профессора нисколько  не  смущала некоторая парадоксальность полученных
формулировок. Он  хорошо  знал,  что  истину следует искать  в  переплетении
противоречий.  Во всяком случае, самая сложная  и запутанная пятая константа
при  такой  подстановке стала сразу  легче поддаваться исследованию.  Четыре
четырки + две растопырки + вертун = лирик.
     Отсюда можно  заключить, что вертун  = лирику  - четыре  четырки -  две
растопырки.
     Хотя  значение  слов  "вертун", "четырки"  и  "растопырки"  по-прежнему
оставалось неизвестным,  профессор смело  выделил  "вертуна". Он исходил  из
того  соображения,  что главный отличительный признак  предмета или  явления
чаще  всего   бывает   единичным,  а  второстепенные   выступают  в  большом
количестве. Наличие одного вертуна при  четырех  четырках и двух растопырках
убедительно говорило, что именно вертун воплощает в себе сущность бусуки как
лирика.
     Однако,  что  такое "вертун",  оставалось  непонятно. Профессор  хорошо
знал, что представляет собой "шатун".  Это -- часть кривошипного  механизма,
преобразующего поступательное движение поршня во вращательное движение вала.
При конструировании приборов профессору приходилось  иметь дело  с вертлюгом
--  соединительным  звеном двух частей механизма, позволяющим одному из  них
вращаться  вокруг своей оси. Вертун,  шатун, вертлюг. Весьма  возможно,  что
вертун  --  это  важная  деталь лирика, преобразующая  внутренние  порывы  в
определенный вид эмоционального движения.
     Конечно,  это не более чем рабочая гипотеза, но она не лишена некоторых
фактических  оснований.  В  сложном процессе  слияния  грусти  и печали  или
радости и веселья в одно слово  бусуке, возможно,  необходим был специальный
орган, вращательное движение которого, подобно  стрелке  весов, отмечало  бы
точность  взятых  пропорций.   При  отсутствии  лирической  нагрузки  вертун
находился в некотором определенном исходном положении.
     Вертун  позволял  бусуке   действовать  безошибочно,  в  то  время  как
обыкновенные  лирики   испытывали   неуверенность  в  своих  расчетах,   что
доставляло им, вероятно, массу огорчений. Профессор Ир чувствовал, что он на
верном пути. И  хотя ему по-прежнему  оставалось непонятно, почему  Риг съел
бусуку,  почему  бусука  лучший  друг  ученого  и  почему  она любит  палку,
профессор, окрыленный  уже достигнутыми успехами, не сомневался  в том,  что
упорный анализ приведет его в конце концов к раскрытию истины.
     Зараженный  примером   древних   лириков,  он  даже  выразил  эту  свою
уверенность в двух коротких строчках:
     Будет формула бусуки,
     Не уйти ей от науки. КТО ПОДАРИЛ ГЛАЗА ЖИВОМУ?
     -- Мне  остается  добавить  очень  немногое, --  сказал  профессор Бер,
закрывая объемистую  папку  с  чертежами, таблицами и  расчетами, --  я хочу
закончить тем, с  чего  начал. Возможно,  моя  парфюмерическая  гипотеза  не
охватывает  всей сложности стоящей перед нами проблемы, возможно, мои выводы
покоятся на недостаточно проверенных фактах и потому ошибочны. Но я хотел бы
напомнить  вам, что произошло в свое время с профессором Гелом. Это забытый,
но очень поучительный пример.
     Профессор Гел задался целью  всесторонне исследовать  влияние солнечной
энергии на жизненные процессы. Он  располагал огромным количеством фактов. В
том числе он  запросил у Центрального статистического бюро точную информацию
о количестве  рождений,  приходившихся  на  каждый  день первого тысячелетия
академической эры.  Сопоставив полученные цифры  с соответствующими  данными
метеорологического архива, профессор  Гел  пришел  к выводу, что рождаемость
резко повышается в  светлую,  солнечную погоду  и  катастрофически  падает в
пасмурную,  дождливую.  Когда он  опубликовал результаты  своих  вычислений,
мнения  ученых по этому поводу разошлись. Одни утверждали, что профессор Гел
не совершил  никакого открытия, что  это явление было отмечено уже давно. Не
случайно, говорили они, на  нашем языке  "родиться"  и  "появиться  на свет"
означает одно и  то же.  Профессор всего  лишь статистически подтвердил  эту
истину.  Задача  состоит  в том, чтобы  найти  естественное объяснение такой
закономерности. В своей многотомной работе "Мы -- дети солнца" профессор Гел
изложил  ряд  гипотез,  объединенных  единой  мыслью:  солнечная энергия  --
источник   жизни.  Противники  взглядов   профессора  утверждали,   что  его
наблюдения о  рождаемости  носят  случайный характер и  необходимо  обобщить
данные не одного, а нескольких  тысячелетий.  Приступив к  этой работе,  они
обнаружили, что в результате ошибки  электронной  счетной  машины профессору
были  в  свое  время  направлены  сведения  не  о количестве  рождений, а  о
регистрации  новорожденных  родителями.  Выводы  профессора,  таким образом,
убедительно  свидетельствовали  лишь  о   том,  что   марсиане  и  в  первом
тысячелетии  предпочитали  выходить  из дома не в дождливую, а  в  солнечную
погоду.
     Итак, профессор Гел ошибался? Несомненно! Но именно в "Детях солнца" он
высказал  те  мысли,  которые легли  позднее  в основу  гелеологии -- науки,
неопровержимо доказавшей  связь деятельности  нашего организма  с различными
моментами  солнечного цикла. Я не  претендую на  то, что моя парфюмерическая
гипотеза   дает   исчерпывающие   ответы.  Но  она   заслуживает  серьезного
рассмотрения.
     Академик Ар задал профессору Беру несколько вопросов, а затем спросил у
Кина,  каково его мнение о парфюмерической гипотезе. Кин сказал, что все это
следует тщательно обдумать. Он был чем-то  явно расстроен. Вначале он слушал
сообщение  Бера очень внимательно, делал в своем  блокноте какие-то заметки,
казалось, что он готовится к полемическому  выступлению,  а затем он отложил
свой  карандаш,  и  лицо  его  приняло   какое-то  отсутствующее  выражение.
Профессор Бер предполагал, что Кин отнесется к его сообщению со свойственной
ему горячностью  и запальчивостью. Но Кин хранил  молчание  до  самого конца
вечера. Лишь  незадолго  до  того,  когда Ар предложил закончить беседу, Кин
спросил у профессора: "Уверены ли вы  в том, что ваша  гипотеза открывает, а
не  закрывает  перед нами  пути к  Живому?" Бер  ответил, что  он не  совсем
понимает этот вопрос. Кин покачал головой и ничего не сказал.
     Сейчас, лежа  на койке дежурного в комнате Живого, Кин пытался ответить
самому себе на мучительные вопросы,  которые вызывало у него сообщение Бера.
Он  размышлял  над  тем,  что  практически  должна означать  парфюмерическая
гипотеза, если она справедлива. Отдает ли себе в этом Бер достаточный отчет?
     В комнате было темно. Кин знал, что  там, у противоположной стены, спит
Живой. Кин  знал  это,  но  сейчас он  не видел  его  и не  слышал. Ничто не
выдавало присутствия Живого. Между ним  и Кином -- пелена мрака. Если зажечь
свет,  Кин увидит Живого, но увидит ли его  Живой,  даже если проснется? Что
такое для него  Кин,  если,  как предполагает Бер,  главным  и  определяющим
признаком  предмета  в  сознании Живого  служит парфюмерический  образ?  Кин
понюхал  свою ладонь. Ему показалось, что она  ничем  не пахнет,  во  всяком
случае он не смог уловить никакого запаха. И вот это  неуловимое, совершенно
неизвестное самому Кину и  есть  Кин, такой, каким он представляется Живому?
Если это так, то они никогда не смогут понять друг друга.
     Когда Кин шел на вечернее совещание, ему не терпелось рассказать  своим
коллегам, к каким  потрясающим результатам привели новые опыты с палкой. Кин
установил  совершенно точно, что Живой принес ему палку не случайно. Это был
рискованнейший опыт. Кину пришлось собрать все  свои душевные силы, чтобы на
него  решиться. Когда он, наконец, в первый раз бросил палку, он от волнения
закрыл глаза и боялся их  открыть. И когда он все же увидел  стоявшего перед
ним Живого с  палкой в  зубах, он пришел в буйное  ликование. Живой приносил
палку двадцать раз. Значит, между  ним и палкой была определенная  связь. До
совещания Кин  был уверен в  этом.  А  сейчас?..  Живой  мог приносить палку
потому,  что на ней оставался запах ладоней Кина, связь  была между палкой и
Кином,  а не между палкой и Живым. Парфюмерический  образ -- в сущности  это
значит,  что Живой навсегда останется на таком же расстоянии от Кина, как та
неизвестная  планета, с  которой он  прибыл:  ведь расстояние  между  живыми
существами  следует измерять тем, как они  способны понимать  друг друга.  И
все-таки Кин  чувствовал, что  Живой ему близок. Но это всего  лишь чувство,
оно может быть обманчиво.
     Кин  беспокойно ворочался,  он не мог уснуть. Его  продолжали одолевать
самые  грустные мысли. Неужели Живой останется всего лишь  живым метеоритом?
Таким  же загадочным  и чужим, как  те  камни, которые собраны в  коллекциях
музея?  По  своей форме и  своему химическому  составу они --  родные братья
гранитам  и базальтам в марсианской  коре. Кин даже писал когда-то, что если
бы  у метеоритов был язык, он немногим  отличался бы  от  языка  марсианских
камней,  они легко могли бы договориться друг с другом. Как видно, он сильно
преувеличивал значение химического состава. Но то, что камни не могут понять
друг  друга, так  на то  они  и камни.  Впрочем,  Кин  без всякого стеснения
заставлял их  разговаривать  в  своих фантастических историях.  Теперь он не
сможет этого делать с такой легкостью. Где уж камням говорить друг с другом,
если даже живое не имеет общего языка.
     Нет, лучше бы профессор Бер не развивал своей парфюмерической гипотезы,
лучше  бы  она  не  казалась  такой  убедительной.  Гипотеза  академика  Ара
позволяла надеяться, что со временем Живой оправится  от шока, но от  самого
себя,  от своей парфюмерической природы он  не освободится никогда. И как бы
Кин ни любил Живого, а он  очень привязался к нему за эти дни, все равно при
всем  желании  Кин  не  сможет  стать парфюмерическим существом,  не  сможет
ощущать мир  так, как Живой, и они никогда не поймут друг друга.  И все-таки
странно, почему  даже сейчас, в темноте, в  тишине, когда  ничего не видно и
ничего не слышно, Кин чувствует,  что он здесь не один. А ведь ему случалось
иногда  ощущать одиночество  даже  в  стенах  музея, хотя  он так любил свои
камни, мог разглядывать их часами и думать о них.
     Прикасалась ли хоть к одному из этих крохотных осколков далеких  планет
рука разумного  существа? Об этом можно было спорить. И сам Кин  был уверен,
что среди его  камней  есть и такие, которые несут на себе отпечатки пальцев
неведомых  цивилизаций. Но он  был также  уверен и в том, что  все эти камни
попали  на  Марс  случайно.   Это  --  результаты  вулканических  катастроф,
потрясших  затерянные в космосе острова жизни.  Это не письма, не вести,  не
подарки, посланные разумом с одной планеты  на другую. Кин часто задумывался
над этим. Глядя на собранные им метеориты, он размышлял, а  что бы он,  Кин,
изобразил  на  камне, который можно было  бы  направить во вселенную,  точно
зная, что это каменное письмо попадет на  какую-нибудь  обитаемую планету. И
он  не мог  найти такого изображения, такой формы, которые могли бы раскрыть
мир  его чувств  перед  никогда  не  видевшими  его  существами.  Он  боялся
столкнуться с их непониманием. Нет, он не считал других обитателей вселенной
невежественными. Наоборот,  он исходил из того, что они могут  быть наделены
весьма богатыми познаниями. Но именно это не позволяло  ему  остановить свой
выбор ни на одной из форм, которые подсказывались воображением. Кина  пугала
возможность  бесчисленных  истолкований.  И он полагал, что эти  же опасения
должны были останавливать и  жителей других планет. Письмо разумно посылать,
только надеясь быть правильно понятым. А что может подкрепить такую надежду?
     Вот если бы он мог создать такую вещь, которая была бы способна  просто
впитать  его чувства и  потом  передать их другим,  совершенно независимо от
своей  формы.  Какой бы это был  замечательный  подарок! Его  нельзя было бы
истолковать по-разному. Он исключал бы само толкование.  Но такой "метеорит"
мог  быть  сотворен  лишь  из  какого-то  особенного  вещества,  наделенного
способностью вбирать в себя  чувства, хранить их  и излучать.  Однако такого
вещества нет. Во всяком случае его  нет  на  Марсе, и не из такого  вещества
созданы  все  собранные   Кином  камни.  Это  должно  быть  живое  вещество,
подвластное рукам и сердцу художника. Есть ли оно на  какой-нибудь из планет
во  вселенной?  Живое  вещество,  из  которого можно  было  бы изъять  живую
радость,  грусть? Живое вещество, способное на такую  степень самоотречения,
чтобы  стать  живым  произведением  искусства,  не  только  впитавшим в себя
чувства, которые вложил в  него художник, но и любящим его, художника, этими
созданными сотворенными чувствами?
     А может быть. Живой создан из такого вещества? Не весь,  конечно, а его
глаза...  Может  быть, когда на него, Кина, смотрят  такие добрые, такие все
понимающие глаза  Живого, то  этот взгляд принадлежит  не только Живому,  но
кому-то еще? Парфюмерический образ?.. Уважаемый  профессор Бер, теперь вы не
хотите  ничего  видеть дальше кончика носа Живого, этот нос заслонил  от вас
его глаза. Вы боитесь, вы не  умеете  в них глядеть, они для  вас всего лишь
сочетание окружностей.
     А Кин  смотрел в эти глаза  часами, он пытался увидеть в них  отражение
того,  что видели эти глаза там,  на той планете, откуда прилетел Живой. Кин
много фантазировал, его воображение рисовало самые невероятные картины, но в
одном он  уверен  совершенно твердо: глаза Живого привыкли смотреть в  глаза
друга, где-то в их глубине запечатлен его образ и он воскресает, когда Живой
видит перед собой Кина. И никакой шок не замутил этого взгляда.
     Конечно,  профессор Бер в чем-то, несомненно, прав. Да, обоняние играет
очень важную  роль  в жизни  Живого.  Чтобы  убедиться  в  этом,  достаточно
внимательно наблюдать за ним на прогулках. Кажется, что каждый  предмет, как
магнит, притягивает его своим запахом. В эти минуты Живой  действительно как
бы  весь подчиняется  своему носу, идет у него на  поводу.  Но стоит  только
подойти  к  Живому,  обратиться  к  нему  с каким-нибудь словом, и  он  весь
превращается  в глаза. Может быть,  если  бы Марс  был необитаемой планетой,
если  бы он весь был  таким,  как этот заповедник  на Большом  Сырте, то для
знакомства с  ним Живому  хватило  бы одного  носа. Но к одушевленному Живой
обращает свой взгляд. И не потому ли так бесконечно выразительны  его глаза,
что  в них нет застывшего  отражения мертвых  вещей, а есть лишь теплый свет
других  глаз,  которые смотрели на  Живого, делясь с  ним радостью, печалью,
надеждами, сомненьями, ища у него участия и поддержки?
     Нос  Живого -- это его естественное  достояние, но глаза  --  разве они
принадлежат  только их владельцу? Если  они внимательные, умные, добрые,  то
это потому, что к ним было обращено  чье-то  внимание, ум, доброта. Глаза --
это драгоценные камни,  они принадлежат нам, но их искренность и  чистота --
подарок наших друзей. Кто подарил глаза Живому? И как упростилась бы вся эта
загадка,  над которой Кин, Бер и Ар ломают себе сейчас голову, если бы можно
было с уверенностью сказать,  что и  сам Живой  -- это подарок,  посланный с
какой-то неведомой планеты на другую и случайно попавший на Марс.
     Как существо Живой загадочен, он таит в себе много непонятного для нас.
Но как подарок --  он  воплощенная откровенность, именно таким могло бы быть
живое произведение искусства, если бы оно вообще было осуществимо.
     Разве мы изучаем подарки? Разве нас интересует, из чего они сделаны? Мы
ищем,  нет, не ищем, а  находим в них  и ценим  особые, не уловимые никакими
приборами  признаки,  которые  говорят  нам  о  тех,  кто хотел подарить нам
частицу самого себя. И как трудно вложить эту частичку в камень, в металл, в
дерево. Они покорно принимают ту форму, которую мы желаем им придать, но как
ожесточенно сопротивляются, когда мы  хотим заставить их перешагнуть  грань,
отделяющую мертвое от живого, форму от выражения. Кажется, что в одном камне
собирается тогда упорство всех камней вселенной, и он, принимая новую форму,
отступая под  натиском резца и молота, упрямо хранит свое каменное молчание,
свое каменное равнодушие ко всему живому.
     Но жизнь, комочек жизни  в руках художника, уже наделенный способностью
чувствовать  и выражать свои  чувства, разве  он  не оказывал бы  такого  же
сопротивления,  разве  он  не  вступил  бы  в ожесточенную  борьбу за  право
оставаться  самим  собой, за  право  чувствовать  и  выражать  свои  чувства
по-своему? Сколько времени должна была бы  длиться такая борьба? И что  надо
было сделать, чтобы победить в ней? Каким оружием сражаться? Но как счастлив
был бы тот, кто,  глядя в глаза Живому, мог бы  сказать себе: "Вот  капельки
жизни, которые  не знали,  что такое радость и тоска,  дружба и одиночество,
это я  зажег в них  мир  своих чувств  и они способны  перенести  их в любой
уголок вселенной и  рассказать  обо мне  каждому, кто  заглянет в них с  той
ласковой тревогой, с какой все живое должно смотреть в глаза друг другу".
     Кто создал  твои глаза, Живой? Кто  был твоим  другом, кого  ты видишь,
когда  с таким доверием смотришь на меня? Ведь не здесь же за несколько дней
я завоевал твою любовь? Я еще не успел ничего для тебя сделать такого, чтобы
заслужить твою признательность.  Но я  постараюсь, я  не  дам  тебя в  обиду
никаким   гипотезам,  посягающим   на   нашу   дружбу.  Я   докажу   всем...
Доказательство  -- сухое, колючее, недружелюбное слово. Кин тяжело вздохнул.
В комнате послышался легкий  шорох, и влажный холодный нос Живого уткнулся в
свесившуюся с постели руку ученого.

ДЕЛИКАТНОЕ ВЫСТУПЛЕНИЕ ПРОФЕССОРА ИРА НА ДИСПУТЕ О "ЖИВЖИВКАХ"
     -- Профессор, пожалуйста, не забудьте, что вы обещали выступить сегодня
на диспуте о живживках,  -- сказала профессору  Иру  молоденькая  сотрудница
отдела  звукозаписи,  специально  в ожидании его прихода караулившая у двери
кабинета.
     --  Я  обещал  выступить... Но  позвольте,  я  не  имею  о живживках ни
малейшего понятия.
     -- Это еще раз доказывает, профессор,  что  вы совершенно оторвались от
жизни. Вы, наверное, даже газет не читаете?
     Газет  профессор Ир действительно ни разу не брал в руки с тех пор, как
началась его  лихорадочная погоня  за бусукой. Он не  умел заниматься  двумя
делами сразу, а ко всякому чтению он привык относиться очень серьезно.
     -- Но вы же знаете, что я ужасно занят. Через несколько  дней мы должны
сдать в печать девятый том Рига, а комментарии еще не готовы.
     -- Но, профессор, вы же обещали выступить...
     -- Да, я, кажется,  что-то  действительно обещал, но я думал тогда, что
моя  работа  будет к  этому  времени уже закончена, а сейчас я решительно не
могу.
     --  Но ваше  имя стоит  на  пригласительных  билетах.  Получится  очень
неудобно: библиотека  устраивает диспут,  все  в нем  горячо заинтересованы,
будет масса студентов, будут живживки, а директора библиотеки  не будет. Это
нехорошо. Придите и произнесите хотя бы несколько слов!
     --  Я  охотно бы  это  сделал, но, повторяю, я ничего  не знаю  об этих
живживках.
     -- Я могу включить ваш радиоприемник, вы прослушаете доклад, вам станет
все ясно, а потом вы придете,  посмотрите сами на живживок и скажете, что вы
о них думаете. Профессор, это совершенно необходимо и займет у вас не больше
двадцати минут.
     --  Ну,  раз  вы так настаиваете,  хорошо,  я постараюсь. --  Профессор
улыбнулся  обрадованной  сотруднице,  вошел  в  свой  кабинет   и  сразу  же
погрузился в разложенные на столе бумаги.
     За последние дни его  изыскания продвинулись довольно далеко. Профессор
пришел  к  выводу,  что  древние лирики  были вынуждены иногда  прибегать  к
иррациональным выражениям: ведь есть  же в математике иррациональные  числа.
Лирики  неизбежно должны  были  иногда за  отсутствием необходимого им слова
прибегать  к  комбинациям  слов, где нарушались  их  обычные,  рациональные,
осмысленные  связи. Так, скажем, описывая сложности, с  которыми сталкивался
древний тид, пытаясь вычислить длину  диагонали  квадрата,  сторона которого
равна одному метру и соответственно

     лирик мог бы написать:
     Диагональ, диагональ,
     Тебя мне жаль, тебя мне жаль,
     Из двух квадрат нельзя извлечь,
     Бессильны здесь число и речь,
     Не все имеет свой предел --
     На этом тид бусуку съел.
     Здесь выражение "тид съел бусуку"  передает иррациональный, практически
недостижимый  характер  извлечения  квадратного  корня  из  двух.  Профессор
посмотрел  на  толстую  папку,  где  лежала  рукопись его работы "Введение к
бусуке". По своему объему рукопись во много раз превышала статью Рига. Ясно,
что  включать  всю  работу  в комментарий  не  следует.  Очевидно,  придется
выпустить  ее отдельным изданием, а в комментарии  к  сочинению Рига сделать
соответствующую сноску: см. "Введение к бусуке" профессора Ира. Это позволит
своевременно выпустить в свет сочинение  Рига  и даст возможность профессору
еще  некоторое  время  поработать  над  своей рукописью, уточнить  некоторые
формулировки в главе о растопырках.
     В правильности своих выводов о  четырках  и вертуне профессор почти  не
сомневался,  они  естественно  вытекали  из лирической  природы  бусуки.  Но
растопырки продолжали его беспокоить. Что такое растопырки и зачем они нужны
лирику,  профессор  не  мог еще сформулировать  достаточно точно. Между  тем
медлить с этим было нельзя,  так как "Введение к бусуке" станет настоятельно
необходимо сразу  же  после  выхода в свет  сочинений  Рига.  Профессор стал
перечитывать  раздел о растопырках, но громкий голос докладчика оторвал  его
от  работы.  Профессор  досадливо  поморщился  и хотел  выключить радио, но,
вспомнив свое обещание, вздохнул и стал слушать.
     --  ...Живживки, --  говорил  оратор,  -- болезненное  явление в  среде
нашего  студенчества.  Мы должны  решительно  осудить  живживок.  Что  такое
живживчество?  Это слепое поверхностное подражание  жителям неизвестной  нам
планеты.  Оно  размагничивает  нашу  научную  молодежь.  (Голос   из   зала:
"Неправда!  Это еще требуется доказать!") Я  как раз и  собираюсь  перейти к
доказательствам и прошу не перебивать  меня выкриками с места. Представители
живживок  получат  слово  и   смогут   высказаться.  Некоторые  думают,  что
живживчество --  это  всего  лишь  мохнатый  беретик  с торчащими  ушками  и
пришитая сзади  к  брюкам или юбке длинная живживка  из  ворсистой  материи.
Некоторые утверждают,  что это лишь невинные знаки межпланетной солидарности
живых  существ. Так  ли  это?  Имеем  ли мы дело  с  признаками межпланетной
солидарности или, наоборот, с желанием противопоставить себя  другим жителям
своей собственной планеты?! Я думаю, что последнее гораздо вернее. (Голос из
зала:  "Неправда!  Живживки  хорошие  товарищи!")  Я не  отрицаю, что  среди
живживок есть много хороших  студентов, есть даже отлично успевающие по всем
предметам и помогающие другим.
     И все же я хочу остановиться на поведении живживок. Они  дошли до того,
что все свое свободное время отдают  сочинению песен.  Работники  библиотеки
могут  подтвердить,  что  некоторые  живживки  часами просиживают  в  отделе
древнелирической литературы. Не странно  ли, что появление на  нашей планете
представителя другого научного мира,  воплощающего в  себе высшие достижения
физики и математики, вызывает почему-то у живживок интерес к древней лирике.
Казалось бы, следовало  ожидать  совершенно  противоположного.  Поймите меня
правильно. Я не  против  лирики  как таковой.  Я  не  пытаюсь  воскресить те
времена, когда все лирическое подвергалось незаслуженному  гонению. Я сам  в
детстве сочинял считалки и физматки.  Чтобы не быть голословным, я даже могу
прочесть вам одну из своих физматок. (Голоса из зала: "Не надо! Не надо!").
     Но  посмотрите, посмотрите,  какую  песню  сочинили живживки, ее  текст
очень показателен:
     Мы веселые живживки,
     живки,
     Мы на всех планетах есть,
     На лице у нас улыбки,
     лыбки,
     В них космическая весть.
     Живживки в своей песне утверждают, что космическая весть -- это улыбка,
но  на  улыбке  в  космос  не  полетишь!  Я  уверен,  что  полет  в  космос,
осуществленный  жителями  неизвестной  нам  планеты,  это  результат упорной
научной  работы, а  не  легковесных  песенок  и улыбочек. Готовясь  к своему
сегодняшнему докладу, я специально вновь прочитал все  сводки, поступающие в
академический вестник с Большого Сырта. В них ничего не говорится об улыбках
уважаемого коллеги Живого.  Тем  более нечего  улыбаться  нам.  Я вижу,  что
некоторые улыбаются, слыша эти мои слова, но это не мешает мне их повторить,
да, нам нечего улыбаться.
     Наукой доказано, что нельзя  одновременно улыбаться и серьезно мыслить,
а мы должны мыслить очень серьезно, наша серьезность  должна соответствовать
серьезности  стоящих  перед нами  серьезных задач  по ликвидации  серьезного
отставания в области освоения космоса. Пусть представители живживок объяснят
нам, чему они улыбаются и долго ли они собираются улыбаться!

     -- ...Предыдущий оратор закончил свое выступление  вопросом, почему мы,
живживки,  улыбаемся.  Я  отвечу ему, мы улыбаемся потому, что  у  нас очень
хорошее настроение. Мы очень рады тому, что на нашей планете появилось новое
живое существо. Я думаю, что когда наш уважаемый докладчик появился на свет,
это  тоже доставило всем окружающим  радость, а не огорчение.  Он  говорил о
том,  что  в сводках ничего  не упоминается  об улыбках  почтенного  коллеги
Живого.  Я  позволю себе предположить, что когда родился докладчик, он  тоже
первое время не улыбался, никто не родится с  улыбкой на губах,  но рождение
нового существа вызывает радостную улыбку  на лицах  других! Мы считаем, что
мы  должны приветствовать  коллегу  Живого улыбкой  и  мы  верим в  то,  что
когда-нибудь он улыбнется нам в ответ. (Возглас из зала: "Правильно!").
     Докладчик  говорил,  что   нельзя  одновременно  улыбаться  и  серьезно
мыслить. Это неверно.  Рождение новой мысли  ученый приветствует улыбкой! И,
может  быть, самая счастливая  улыбка во  вселенной была на лицах создателей
космического корабля, когда они увидели торжество своих научных идей.
     Докладчику  не  нравятся  наши ушастые береты  и живживки.  Но пусть он
ответит мне прямо: если бы уважаемый коллега Живой подарил ему такой берет и
живживку, отказался  бы он  их носить или нет?  Я  думаю, что он счел бы для
себя  высокой  честью  принять   такой   подарок.   Возможно,  в  той  части
космического корабля,  которая  не  попала  на  Марс,  и  были  какие-нибудь
подобные подарки,  которые  вез  с собой  Живой на другую  планету.  Что  же
дурного в том,  что мы сами  решили  изготовить  себе  что-нибудь, постоянно
напоминающее  нам  о Живом,  и  воспользовались для  этого его  характерными
отличительными  признаками?  Напомню  докладчику  то, что  известно  каждому
школьнику: "Подарок есть вещь, изготовленная для другого и несущая  на  себе
отпечаток создавшей его личности". Коллега Живой не мог нам ничего подарить,
мы  сделали  эти  подарки сами.  Сейчас мы думаем  о том,  какой приготовить
подарок  Живому от имени  марсианского студенчества. Мы объявили конкурс  на
лучший подарок и предлагаем всем принять в нем участие.
     -- ...На нашем диспуте, -- профессор Ир узнал  голос молодой сотрудницы
отдела звукозаписи, -- обещал выступить директор библиотеки и  издательства.
Мы должны  прислушаться к мнению старших товарищей... Я думаю, что профессор
Ир...

     Но сам профессор Ир решительно не знал, что и  думать об этой  странной
дискуссии.  Ему ясно  было  только  то,  что какие-то молодые люди  в чем-то
подражают в своей одежде космонавту, над изучением которого  работает группа
академика Ара. Но профессор был так увлечен все это  время проблемой бусуки,
что  совсем  перестал интересоваться  сообщениями с Большого  Сырта.  "Пусть
каждый занимается своим делом", -- такого правила профессор Ир придерживался
с  юношеских  лет  и никогда в  этом  не раскаивался.  Однако  надо все-таки
спуститься  в  зал.  Надо  посмотреть на  этих живживок.  Во всяком  случае,
выступление  их  представителя  пришлось  профессору  по душе.  Конечно,  он
воздержится от того, чтобы навязывать кому бы то ни было свое мнение. Ну что
может  он, профессор Ир, сказать  им полезного об  этих  самых живживках?  В
разгоревшемся в  зале споре  чувствуется,  что обе стороны вкладывают  в эту
полемику весь  жар  своей души.  И профессор, наверное, также бы  горячился,
если бы и  перед ним стоял вопрос, носить ему эту живживку или  нет. Но увы,
он уже вышел  из того возраста, когда фасон и покрой его брюк могли вызывать
в  нем  какое  бы  то  ни  было  волнение.  А  вот  насчет улыбки  живживки,
несомненно,  правы.  Тут  он  хотел  бы их  поддержать. Но надо это  сделать
как-нибудь потоньше, поделикатнее, чтобы никого не обидеть.
     Выйдя из лифта, профессор направился  по коридору к актовому  залу, где
происходила дискуссия.  Но, не доходя нескольких  шагов  до двери,  он вдруг
остановился  как  вкопанный  перед большим объявлением:  "Все на дискуссию о
живживках!" С листа бумаги прямо на него в упор смотрела... бусука! Четырки,
вертун  и  злополучные загадочные растопырки -- все мгновенно встало на свои
места. Профессор  распахнул  двери, как вихрь,  ворвался  в зал, метнулся  к
представителям  живживок,  сорвал  с  первого же попавшегося  ему  под  руку
ушастый беретик и с торжествующим криком бросил его в воздух!

ЭПИЛОГ РАЗГОВОР НА ПЛОЩАДИ ИМЕНИ ЖИВОГО
     -- Значит, он все-таки участвовал в создании межпланетного корабля?
     -- Да, несомненно, я мог бы назвать его нашим главным советчиком.
     -- Маэстро  Кин тоже был в этом уверен. Они были неразлучными друзьями.
После шести месяцев наблюдений академик Ар сказал: "Кин, вы  -- та  среда, в
которой Живой чувствует себя лучше всего,  и он должен  всегда  оставаться с
вами".  Но в городе Живой очень грустил, и тогда было решено перенести Музей
необычайных метеоритов сюда, на Большой Сырт. Живой прожил  здесь двенадцать
лет. Его все очень любили, он  был веселый и добрый. Но иногда  он тосковал,
особенно в  звездные  ночи, он садился, прижимал к себе задние четырки и выл
тихо  и  протяжно.  Один маэстро Кин  мог  его тогда успокоить.  Когда Живой
заболел, его лечили  наши лучшие доктора, они лечили его долго, но не смогли
вылечить.  Маэстро Кин  очень боялся, что он не  сумел окружить Живого  всем
необходимым и Живой умер от тоски.
     -- Нет, он умер от старости.
     -- Сначала мы хотели поставить ему очень большой памятник, чтобы он был
виден  издалека. Но ведь вы знаете,  Живой был  невысокого роста, и  поэтому
маэстро  Кин сказал, что статуя должна быть такой, каким  был Живой, чтобы и
через тысячи лет те, кто будет на него смотреть, видели  его таким, каким мы
его знали.
     Маэстро Кин  отобрал  для статуи самый  лучший  метеоритный  камень  из
сокровищницы своего  музея. Он говорил, что статую надо  обязательно изваять
из метеорита, в память о том, что Живой пришел к нам  из космоса. Было очень
много проектов и памятника и  постамента. Но  в конце концов остановились на
этом. На больших постаментах  Живой смотрел на нас свысока,  а это было не в
его характере.
     Вы хотели знать, что здесь написано? Эти  несколько строк сочинила одна
школьница:
     ОН БЫЛ ВЕСЕЛЫЙ, ГРУСТНЫЙ И ЛОХМАТЫЙ,
     ГОНЕЦ ВЕНЕРЫ ИЛИ СЫН ЗЕМЛИ,
     ОН БЫЛ ВО МНОГО РАЗ СЛОЖНЕЙ, ЧЕМ ATOM,
     ВСЕХ ТАЙН ЕГО ПОСТИЧЬ МЫ НЕ СМОГЛИ.
     ОН БЫЛ СЛОЖНЕЕ И ГОРАЗДО ПРОЩЕ,
     ДОВЕРЧИВЫЙ, ЖИВОЙ МЕТЕОРИТ.
     МЫ В ЧЕСТЬ НЕГО НАЗВАЛИ ЭТУ ПЛОЩАДЬ.
     ОН БЫЛ ЖИВОЙ. ЗДЕСЬ ПРАХ ЕГО ЗАРЫТ.
     Высокий  космонавт  подошел к гранитному  постаменту, ласково  потрепал
каменную голову собаки, потом вынул из петлицы  комбинезона красный цветок и
бережно положил его к ногам Живого.





     Есть ли  жизнь на Марсе? Возможна ли "война между физиками и лириками"?
Существует  ли  на  какой-либо  из  планет   "парфюмерическая  цивилизация?"
Прочитав маленькую юмористическую повесть "Четыре четырки", где, как принято
говорить, "затрагиваются все эти вопросы",  я не задумывался ни над одним из
них.  Очевидно,  менее  всего  беспокоили  они  и  самого  автора,  и   Марс
понадобился ему всего лишь как традиционная сценическая площадка, на которой
испокон веков происходят разные фантастические события.
     Марсиане,  с которыми я  познакомился, не похожи на тех с головы до ног
механизированных  завоевателей, которые  смотрели на  меня  со страниц давно
прочитанных книг. И я был признателен и академику Ару,  и профессору Беру, и
маэстро Кину  за  то,  что  они окружили таким вниманием и заботой  случайно
попавшую  к ним  в  гости  нашу земную собаку. Временами  мне даже  хотелось
помочь им вывести их из тех заблуждений, в  которые каждый  из них  попадал,
"абсолютизируя" свою  гипотезу и  считая, что  именно  он нашел  единственно
правильный путь к решению загадки Живою. Но Живой в повести -- это не только
живой организм, но  и подарок  от земной  человеческой жизни, причем  именно
такой, которая руководствуется высокими  принципами.  Кстати, к этому выводу
постепенно приходят и герои  повести, преодолевая свои ошибки и заблуждения.
Над этими ошибками можно смеяться -- особенно над выкладками профессора Ира,
но в чем-то они поучительны и для нас. И, ратуя за содружество всех наук, за
то, чтобы ученый имел широкий  взгляд  на мир, а не замыкался только в узких
рамках  своей профессии (помнится, еще Герцен писал об этом), автор  повести
защищает идею, дорогую сердцу каждого, кто  имеет дело с подготовкой молодых
специалистов, начинающейся, собственно говоря, со школьной скамьи.
     В  повести  звучат любовь  к  жизни и  глубокое  уважение к науке,  все
отрасли которой в конечном счете служат защите и сохранению жизни, -- в этом
их великое, нерасторжимое единство.
     В. В. ПАРИН, профессор,
     действительный
     член Академии медицинских наук СССР.
     Черный столб: М., Знание 1963: Стр. 176 - 221.



     ЧЕРНЫЙ СТОЛБ
     Сборник
     научно-фантастических
     повестей
     и рассказов

     ИЗДАТЕЛЬСТВО"ЗНАНИЕ"
     Москва 1963 Составитель К. Андреев.
     РЕДАКТОР Г. МАЛИНИНА
     ОФОРМЛЕНИЕ ХУДОЖНИКА
     А. БРУСИЛОВСКОГО
     ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ РЕДАКТОР Ю. СОБОЛЕВ
     ТЕХНИЧЕСКИЙ РЕДАКТОР Л. АТРОЩЕНКО
     КОРРЕКТОР Ф. НУСБАУМ
     Сдано в набор 6. VIII 1963 г. Подписано в печать 29. Х 1963 г. Изд. No
     230. Бумага 84Х108 1/32. Бум. л. 4,625. Печ. л. 9,25. Условн. печ. л.
     15,17. Учетно-издат. л. 16,18. A 04463 Цена 65 коп. Тираж 315 000 экз.
     (1-й завод 163 000). Заказ типографии 02242.
     Издательство "Знание" Москва, Центр, Новая пл., дом 3/4.
     Издательство и комбинат печати "Радянська Украiна". Киев, Анри Барбюса,
     51/2.


Last-modified: Thu, 18 Apr 2002 19:54:12 GMT

Оцените этот текст: