ь, думать: хорошо, наверное,
человек живет, ловко устроился, в учебник даже попал!
     ...Как  ладил  с  начальством Винклер?  Сколько  детей  было  у Лосева?
Ссорились ли супруги Иоффе? Как здоровье мистера Кремера, если он еще жив?
     Черт  побери, ведь  все это жизни  человеческие. Только  малую  долю их
составляет какой-то способ, эффект, изображение... Так ли? Малую ли?
     Новая  мысль  зреет  во мне  и  выпирает словами "...здесь нет  никакой
несправедливости". Нет несправедливости в том, что от личности исследователя
или изобретателя, от всей жизни остается малость метка при новом (небольшом,
как  правило)  знании; а все прочее, что напоминало его  существование,  что
вознесло и свело в могилу, оказывается не стоящим упоминания.  Потому что не
малость  это и не метка  новая  информация, которая  <B>необратимо  меняет мир.</B>
Сдвигает его по Пятому в сторону все больших возможностей.
     ...Ночь сменяет день, зима сменяется весной, весна летом, сушь дождем и
все это  обратимо, от круговорота  планеты и  веществ  на ней. Зарождается и
растет  живое  существо: дерево, зверь, человек но это обратимо, потому  что
умрут  они  все.  И  варианты  наши  житейские  с  мучительными  выборами  и
расчетливыми терзаниями также обратимы, незримо  смыкаются и  компенсируются
за пределами четырех измерений;  альтернативы не упущены, они лишь отложены;
все выгадывания суть перестановки в пределах заданной суммы.
     А необратимо меняет мир только мысль человеческая. Надолго, может быть,
навечно.
     ...И  неважно,   что   сами  первооткрыватели   возможностей   (как   и
здесь-сейчасный я)  куда  ближе принимали к сердцу  отношения с начальством,
коллегами,  женщинами,  чем  отношение  к  их  идеям,  больше  печалились  о
неустроенности в быту, чем об устройстве первых опытов. Важно, что <B>были</B> идеи
и опыты.  Нет никакой  несправедливости,  что запомнились именно необратимые
изменения,  кои  произвели в  жизни мира эти  люди, а не житейская болтанка,
которая у них была, в общем, такая, как у всех.
     ...И мир перебрасывается в иное состояние. Из века в век, из года в год
нарастает  в нем количество диковинных  предметов,  каких  не  было  раньше,
растут их размеры, массы, а у  подвижных скорость и сила движений. Предметы,
которые были  сначала  замыслами,  а еще до этого лишь  смутным  стремлением
человека выразить себя. Созиданию  сопутствуют разговоры  о "пользе", но они
лишь вторичный  лепет  не  видящих дальше своего носа звуки,  сопровождающие
процесс.   Сооружения,   машины,   искусственные    тела   распространяются,
разрастаются, заполняют сушу и реки, выплескиваются  в моря, в атмосферу,  в
космос...  и все больше, крупнее, выше, дальше,  быстрей! Шевелись, материя,
пробуждайся от спячки, планета, человек пришел!
     В  комнате темно, за окном сине. Я стою  возле аналитических весов, тру
лицо  но все это уже не реально. Так  бывает. Блистают, накладываясь друг на
друга,  алмазные  грани  многих  реальностей.  Выстраиваются  в  перспективу
туннелями  сходные  контуры  интерьеров.  И  гремит,  перекатывается  в  них
громоподобным эхом Бытия не словесная, но очень понятная мысль: "Ты не искал
бы меня, человек, если бы не нашел!"
     Да, так я чувствовал, а теперь понял.
     Какой  простор!  Причастность к  подлинной  жизни  мира наполняет  меня
радостной  силой. Я иду, будто лечу, делаю  несколько  шагов  в  направлении
стены,  которой,   я  знаю,  теперь  здесь  нет.   Несколько  шагов,  равных
межпланетному перелету.
     Поднимаюсь на  помост, сажусь  в мягкое сиденье с  поручнями. Последняя
мысль, начатая еще там: если бы мир не  заворачивал все круче по Пятому, как
бы мы отличали прошлое от будущего! Я перешел.


        3
     Отступают,  сникают,  стушевываются  множественные  рельефы  и  пейзажи
мысли. Все снова однозначно,  конкретно: в  комнате  темно,  за окнами сине.
Только огоньки  индикаторных  лампочек, красные  и  зеленые,  тлеют слева от
меня: там пульт "мигалки"-эмоциотрона. Я в Нуле. Сейчас здесь никого нет. Но
машина включена на всякий случай именно таких возвратов.
     Уф-ф,  наконец-то! Сбылась  мечта, с самого утра  стремился.  Итак, я в
Нуль-варианте,  в  лаборатории вариаисследования  без  начальства  (впрочем,
номинально  Паша).  В выпятившемся  в  бесконечный n-континуум  возможностей
кусочке  пространства  с особыми свойствами.  Люди  всюду  не обходятся  без
Пятого  измерения, это  так,  но здесь у  нас  оно  как-то более  физично. И
технично. Отсюда  мы  не выпячиваемся  в  иные  варианты одним ортогональным
отличием, а исчезаем целиком и  появляемся  целиком. В Нуле у нас нет своего
тела с каким  прибудешь, такое и  носи. Это странновато. Конечно, попахивает
отрицанием телесности,  неотразимой  внешности  и  отутюженных штанов но это
отрицание внешности в пользу сути, понимания. Поэтому мы и надвариантны.
     Опять  же  техника.  Индикация  приближения   полосы,  многоэлектродный
контроль  биопотенциалов  для  сложного   индивидуального  резонанса  каждой
личности с иными измерениями  и так далее вплоть до медицинского контроля. И
все по теории.
     Словом,  я дома, грудь  дышит глубоко и спокойно. И  как всегда,  когда
достигнешь трудной цели, кажется, что дальше все будет хорошо.

     Встаю с кресла, делаю в темноте шаг по мосту и спотыкаюсь, цепляю ногой
за что-то  мягкое. Едва не падаю. Ругаюсь. Лежащее издает стон, такой, что у
меня мурашки по коже. Голос знакомый. Кепкин?!
     Перешагиваю,  бросаюсь  к  стене, нашариваю  выключатель,  поворачиваю.
Полный свет. На помосте возле кресла  лежит  вниз головой  Герка  и, о боже,
какой  у него вид! Серый костюм в грязи, в  темных пятнах,  а правая сторона
будто обгорела:  сквозь прорехи с черной каймой в пиджаке и брюках виднеется
желтая кожа.
     Присаживаюсь, переворачиваю его на  спину. Левая сторона Геркиного лица
нормальная,  только бледная,  а  правая  багрово вздута,  даже волосы с этой
стороны осмолены. Какой ожог! Глаза закачены. Вот тебе и "все будет хорошо"!
     Тормошу:
     Эй,  Гер,  очнись,  что  с тобой?  Это я, Алеша.  Он  приходит в  себя,
приоткрывает глаза.  Стонет  с  сипением  сквозь  стиснутые  губы.  Я  почти
чувствую, как ему больно.
     Что случилось, Гер? Где это  тебя  так? Кепкин разлепил спекшиеся губы,
облизнул их:
     Прливет...  Одежду с  меня сними, выбрось... Он еще шепчет.  Рладиация,
опасно... Нарвался на взрлыв... Грлибочком.
     И теряет  сознание. Голова валится на сторону. На досках возле его  рта
подсыхающее  пятно  рвоты.  Ожоги,  рвота  признаки  сильного  радиационного
поражения, острой формы "лучевой болезни". Действительно, нарвался!
     Я расстегиваю,  а когда пуговицы или  молнии заедает, то рву, с треском
раздеваю тяжелое  обмякшее  тело. Соображаю, что  делать. Вызывать "скорую"?
Это  и  обычно-то  часа  два-три,  а в  Нуль  попасть  им и  вовсе  мудрено,
промахнутся. Надо самому как-то. Из Нуля можно выйти обыкновенно и повернуть
в него, если  в выходе  не колебался  и  не подвергался превратности случая.
Какие  колебания:   надвариантник  погибает!  В  двух  кварталах  вверх   по
Чапаевской-Азинской-Кутяковской или  как ее еще находится  клиника, при ней,
кажется, есть пункт "неотложки"... да если  и  нет, дежурные врачи наверняка
имеются. Вот туда его и надо.
     Взваливаю беспамятного  Кепкина на  плечо. Какой  он тяжелый при- своей
худобе и  будто полужидкий, сползает.  Пошатываясь, бегу по коридору. Лифтом
вниз. Не тревожа  сладкий сон  вахтера в кресле, сам отодвигаю засовы двери.
Переваливаю  Герку  на другое  плечо и  вперед  во тьму. За  квартал  увидел
световое табло с красным крестом.

     Возвращаюсь  через  полчаса  один.  Бросил  на  ходу  вахтеру,  который
проснулся и глядел на меня недоуменно: "Приборы забыл выключить, Матвеич!" и
скорей наверх. Единственная защита от превратностей быстрей вернуться.
     Поднимаюсь  по лестнице, а в уме одно: "Безнадежен. К утру помрет". Так
сказали в один голос врач "неотложки" и вызванный им дежурный терапевт. "Где
это  его так,  хватанул не меньше тысячи  рентген,  втрое больше  положенной
нормы?   На  реакторе,  что   ли?.."  Конечно,  они  распорядились  сразу  о
переливании  крови,  об  инъекциях антибиотиков и стимуляторов обо всем, что
применяют, пока человек дышит. Но это просто медицинский ритуал.
     Основное было сказано и я, чтоб быстрее закрутились,  врал медикам, что
понятия  не имею,, кто это и что с ним случилось. Шел-де мимо  сквера, слышу
стонет кто-то; сначала думал, что пьяный. Одежда? Да вроде там лежала рядом,
сам, вероятно, снял. Не светилась  в темноте? Вроде немножко было.  Кто  я и
откуда? Назвал вымышленную фамилию, такое же место работы, адрес и ходу. Что
толку рассусоливать, если не выживет!
     ...Бедный  Кепкин!  Правда, из-за  ничтожно малой вероятности  Нуля эта
смерть не в смерть, не оплачет его Лена; да  и  в  "неотложке" все  смажется
иными  вариантами,  окажется, что  я  принес  упившегося  до  самоотравления
алкаша, и того спасут... того спасут! И  с Герочкой я еще не раз встречусь в
разных  вариантах,  как  встречаюсь со Стрижом.  Но жаль  и обидно,  что так
оборвалась  его  надвариантность,  н.  в. линия.  Переводил  человек сначала
больше чтобы похохмить статьи о южноамериканском эмоциотроне  и собаках, тем
подкрепил умствования  Кадмича  и  Сашки, постепенно втянулся  в  работу  по
созданию Нуля;  перебросившись, приобщился к  надвариантной мудрости той,  в
которой много печали. И вот...
     Значит  параллельно с вариантами, где  я служу в  продмаге,  изобретают
способ электроформовки диодов в матрицах, летают на  биокрыльях... и многими
еще есть  и такое здесь-сейчас, с грибочковым ядерным  взрывом.  Мы считали,
что  такие  возможны в будущем или где-то не здесь, а если и здесь, то ПСВ к
ним не  приведет, упрется в стену нашего несуществования. А Герка  по своему
невезению угадал, что называется, в самый  раз:  в  час,  когда  началась  и
кончилась ядерная война.
     ...Это тоже ноосфера. Такие  возможности созданы в изобилии, упрятаны в
корпуса авиабомб и белоснежных  остроконечных  ракет, хранятся в готовности.
Хотите используйте, люди, не хотите нет. Ноосфера, кончающая с собой.
     По привычке  дохожу до  конца  коридора,  до  последней  двери.  Дергаю
заперто.  Спохватываюсь: ну да,  в  Нуле  она  должна быть  заперта, открыта
предпоследняя. Возвращаюсь, вхожу, все на месте:  пульт, помост с креслом, и
электродными  тележками, тумбы "мигалки". Я по-прежнему в Нуле только теперь
нет чувства, что все в порядке и дальше будет хорошо.
     Ничего не в порядке.
     Гашу  свет.  Хожу вдоль помоста, от стола Смирновой у  окна  до  пульта
возле двери двенадцать шагов  от индикаторных  огоньков  до фиолетовой тьмы,
накрест  пересеченной оконным  переплетом, столько же обратно. Не споткнусь,
не зацеплюсь место знакомое. Мысли тоже мечутся.
     ...В варианте, из которого вернулся  Кепкин, нет никакого рисунка жилок
на листьях  клена напротив окон. И рисунка на  коре  тоже. Потому что нет ни
листьев, ни коры  обгорелый ствол с сучьями.  И сегодняшние красивые плоские
облака, которыми я  любовался, испарились  там в  момент вспышки,  затмившей
солнце. <B>Такой</B> вариант развития ноосферы влияет и на природу.
     А  Герка   все-таки  добрался   сюда,  в  здание  с  сорванной  крышей,
вылетевшими стеклами, очагами пожаров, поднялся на  свой  этаж, нашел в себе
силы,  умирая,  вернуться и сообщить о таком варианте. Хоть видом своим  дал
знать, как это выглядит.
     ...  Бедный  Герка, несчастный лабораторный  шут  гороховый!  Как  оно,
действительно, бывает; и  человек  не хуже  других, способный исследователь,
дельный   работник  а   установится  к  нему  дурноватое   отношение,  через
"бу-га-га",  и все  вроде  не  в  счет.  Он сам еще  по  слабости  характера
подыгрывал, ваньку валял. Ох, как меня сейчас  гнетет чувство вины перед ним
за подначку,  за  дурацкую "версию",  что  жена  его  бьет (я автор,  я)!  И
перебросили его по Пятому шутовским способом... оправдывался: "Прледчувствие
останавливает". Правильное было предчувствие.
     ...Выходит, один я остался более-менее полноценным вариаисследователем.
Кепкин погиб, Тюрин не может, Стриж "мерцает" каждый раз неясно, появится ли
он еще. И вернуться в нуль-вариант все  трудней,  такое впечатление,  что он
съеживается, будто шагреневая кожа, особый кусочек пространства-времени. Без
прошлого, без влияния на что бы то ни  было... и без  будущего? Что, в самом
деле, меня ждет здесь?


        4
     И  я  останавливаюсь,  будто налетел  на  препятствие.  Гляжу  во  тьму
расширенными глазами. Холод в душе. мурашки по коже.
     ...а тоже  самое,  что  и Кепкина! То есть  необязательно атомная война
достаточно вылетевшего из-за угла самосвала.  Как меня до сих пор-то  еще не
угораздило... и как до сих пор не понял это!
     Есть много вариантов "pas  moi" в которых меня уже нет. Есть такие, где
мне еще жить да жить. По этой  же статистике должны быть и  <B>переходные</B> между
теми и  другими такие, в которых  конец мой  не в прошлом и не в будущем,  а
сейчас, лишь сдвинут по Пятому. Сколько всего моих вариантов с существенными
различиями: тысячи? сотни тысяч? Ведь это  не что-нибудь,  а десятки,  сотни
или тысячи моих смертей! Не успеешь оглядеться и крышка.
     ...Кто знает, если  бы дошел до этой  мысли умозрительно,  то рассуждал
бы, наверное, спокойней, но сейчас, после того как  я нашел здесь и тащил на
плече в клинику умирающего Герку, все куда более  зримо. Я с ужасом смотрю в
сторону  стартового кресла:  никакая сила не заставит  меня более  взойти на
помост и сесть на него. И так сегодня чуть не гигнулся от импульса.
     ...Главное  дело,  не  знаем,  куда какая ПСВ  ведет. С  самого  начала
нацелились на одно: переброситься, сдвинуться  по Пятому. Куда неважно. И не
думали об этом.
     А вот, оказывается, какова плата за это знание. В обычном существовании
жизнь  одна и смерть одна.  А  в  надвариантном состоянии жизнь-то все равно
одна  (потому что это моя жизнь), хоть и обогащенная новыми воспоминаниями и
впечатлениями, а смертей-кончин меня ждет много!

     Что, струсил? спрашиваю я себя вслух. Мой голос глухо отдается от стен.
     Опускаюсь  на Край  помоста,  провожу руками  по  лицу, делаю  глубокие
дыхания.  И  верно,  струсил,  сердце  частит.  Хреновый  все-таки  из  тебя
вариаисследователь, Кузя!
     ...С  Кадмичем  бы  надо  это  обсудить,  поставить  ему  такую задачу.
Возможно ли просчитать в ЭВМ, посмотреть как-то математически: что  маячит в
глубине ПСВ? Или нет?..
     А если установит, что невозможно, не просматривается Пятое измерение на
манер  шоссе перед автомобилями, не перебрасываться вовсе? Зачем же я  тогда
стремлюсь в Нуль?
     ...В  каком-то  последующем  перебросе мне  не повезет. То,  что Кепкин
добрался   в   Нуль,   скорее   исключение,   чем   правило   для   гибнущих
вариаисследователей. Не вернусь, останется один Тюрин. Он подождет-подождет,
да и попытается сам перейти и наперед ясно, чем это для него кончится.
     Смирнова и Убыйбатько  после этого... ну, наверное, просто "отключатся"
от Нуль-варианта, перестанут выпячиваться  в него  поступками  и прическами.
Пал  Федорыч  тоже  да  он,  похоже, уже  выбыл из  игры  после  той  пальбы
электролитов.
     И     очень    может    быть,    что    с    безнадзорно     включенной
"мигалкой"-эмоциотроном тогда произойдет то  же, что случилось  с нею в иных
вариантах:  перегрев, короткое замыкание...  и пожар.  Останется  обгоревший
корпус  с  дырами приборных  гнезд,  его  выставят  на задний  двор, а потом
спишут. Как, с каким объяснением? Э, слова для акта найдутся.
     И все. Нуль-вариант сомкнется с другими.
     Неужели к тому идет?..
     И чем попадать под обух, я могу просто встать и уйти?
     ...Из-за чего, собственно, на рожон-то лезть? Сначала ясно' реализовать
новую  идею  и тем утвердить себя. А дальше? Ведь  практического выхода  это
задание не имеет.
     Ну, протопчем мы для человечества эту тропинку в Пятое, все люди смогут
свободно скользить по  измерениям мира возможностей... и  что?  Сначала они,
люди  мира  сего, увлеченные маячащей перед носом "морковкой счастья", будут
рассматривать свои  варианты  так: ага, это  я  упустил,  надо  учесть  и  в
следующий уж  раз... а вот  здесь  я  выгадал, молодец!..  а этого  надо  бы
избежать...  то  есть  все  новое  подчинят  старым  целям.  Но   постепенно
вариаисследование  поднимет их над миром,  отрешит  от  расчетов и выгод, от
напряженной суеты.  Изменятся  цели  человеческого  существования. Как? Я не
знаю.
     Единственный пока "практический  выход" это то, что я предупредил Сашку
о бромиде бора. Что же,  и дальше мне,  подвергая  себя реальным опасностям,
спасать его от опасности в большой степени мнимой?
     Как сказано у Гоголя:  "С одной стороны, пользы отечеству никакой, а  с
другой... но и с другой стороны тоже нет пользы!"
     Сижу в темноте локти на коленях, лицо в ладонях. Я не испуган, нет. Я в
смятении.





        ГЛАВА XII. ВОЗВРАЩЕНИЕ


     Вероятность  того,  что  пуговицы  на  штанах   расстегнутся,   намного
превосходит ту, что они сами застегнутся. Следовательно, застегивание штанов
процесс антиэнтропийный. С него начинается покорение природы.





     <I>К. Прутков-инженер, Мысль No 111.</I>

     Музыкальный сигнал перехода.  Не  <B>наш</B>  сигнал, что-то скрипично-арфное,
подобное  дуновению  ветра  над  кронами  деревьев.  Вскакиваю, оборачиваюсь
смутный силуэт человека в кресле. Сашка? Включаю свет.
     О  боже, Люся моя возлюбленная. Моя жена.  отбитая  у  Стрижевича,  его
вдова,  к которой  ушел от Лиды... женщина, которую я  упустил почти во всех
вариантах.  Но там, где не  упустил, у нас любовь, какой у меня не было и не
будет.
     Ты? Почему ты здесь?
     Сейчас я  озадачен,  и, если честно, не очень рад встрече:  помню,  как
давеча рассматривал себя в зеркальце гальванометра. Рожей  не вышел я сейчас
для встречи с ней. Для тех вариантов.
     Она непринужденно  сходит с  помоста.  Тяжелые  темные  волосы  уложены
кольцами. На Люсе серая блуза в мелкую клетку, кремовые брюки все  по фигуре
и к  лицу. На широком отвороте блузы  какой-то то  ли жетон,  то  ли значок:
искрящийся  в  свете лампы  параллелограмм, длинные  стороны  горизонтальны,
внутри много извилистых линий.
     Она кладет  мне на  плечи теплые  руки,  приникает лицом к  груди - моя
женщина, надвариантно моя. Моя судьба.
     Я боялась, что ты больше не вернешься.
     Постой...  погоди с лирикой-то. (Я строг, не даю себе размякнуть. Знаем
мы эти женские штучки!) Во-первых, куда я должен вернуться? Где мы вместе, я
уже есть,  а  где нет... тому и не бывать. Во-вторых,  ты-то, ты-то сюда как
попала будто с неба?
     Почти. Она глядит  снизу  блестящими глазами  нежно  и лукаво. Мы всюду
должны быть вместе. Везде и всегда.
     ...Снова музыкальный сигнал такой же. Скрипично-арфовый. И вслед за ним
очень  выразительное  "гхе-гм",   произнесенное   очень  знакомым   голосом.
Поворачиваю голову: конечно, кто же  еще Сашка. Стоит, оперевшись  о  спинку
старого кресла, нога за ногу. голова чуть склонена к плечу. Одет не так, как
днем (да и с чего ему быть одетым  так же!): в  светло-коричневой  куртке  и
брюках, под курткой такая же, как у Люси, рубашка в мелкую клетку: над левым
карманом у него тоже пришпилен жетон-параллелограмм с мозаичными искорками и
блестящими извивами между нижней и верхней горизонталями.
     Я  несколько напрягся. И  не  из-за  таких ситуаций,  в  которой  Стриж
наблюдает сейчас меня с Люсей, у нас случались  драки  до  крови, до выбитых
зубов. Жду,  что  и Люся  отпрянет  или  хоть  отстранится от  меня.  Ничего
подобного; спокойно глядит  на Сашку, положив мне на  грудь голову, обнимает
за шею рукой.
     Ты,  как всегда,  кстати,  говорю  я.  Впрочем  рад,  что  с  тобой все
обошлось. А то я беспокоился.
     Во-первых,  не обошлось, я  все-таки не  один раз  подорвался  на  этих
чертовых  ампулах,  разбивался  на мотоцикле, получал нож в сердце... и даже
погиб от легочной чумы в бактериологической  войне. Во-первых,  беспокоишься
ты сейчас не о том: ты увел мою женщину!
     Уводят лошадь,  Сашок,  мягко отзывается Люся.  или  корову.  А женщина
решает сама.
     Да-да... Сашка смотрит  на нас, не. меняя  позы: голос у  него какой-то
просветленно-задумчивый. Ты права. Если по-настоящему, то это я  тебя у него
уводил. Умыкал. Только теперь увидел, насколько вы пара. Смотритесь, правда.
     Мне эта сцена уже кажется излишне театральной. Какие-то трое задуманных
положительных   персонажей  из  отлакированной  до   блеска  пьесы.  Во  мне
пробуждается злость. Отстраняюсь от Люси.
     Послушайте!  Можете  вы  толком объяснить...  Если  ты ты!  столько раз
погибал,  то почему ты здесь? Почему знаешь об  этом? И Люся откуда взялась?
Что все это значит!
     Тупой, говорит Стриж  нормальным  своим  голосом, тупой,  как  валенок.
Каким ты был... И он красноречиво качает головой.
     Ну  зачем так вступается Люся Просто  человеку, когда он поднимается на
новую ступень  познания, всегда  сначала  кажется.  что  он  уже на вершине.
Алешенька, милый,  почему  ты  считаешь.  что  Нуль-вариант... или,  точнее,
Нуль-центр только один в многомерном пространстве?
     А?.. Ага! Я смотрю на них во все глаза.
     Ротик закрой, простудишься, заболеешь. говорит Сашка. ...Вот теперь мне
понятно и  их  появление,  и одежда с намеком  на  униформу, и эти жетоны. Я
смотрю  на Люсю: она  та, да не та,  к которой я летал  вчера на биокрыльях,
какую знал  во всех вариантах. Та обычная  женщина, неразделимо  привязанная
чувствами (любовью, заботами,  опасениями)  к окрестному миру; когда нежная,
ласковая, страстная, а  когда  это и я знаю, и Сашка как застервозничает, не
дай  бог, не подступишься.  Эта  свободней, содержательней,  одухотворенней:
больше ясности в лице и в голосе.
     И Сашка... Сейчас  он вернулся к принятому у  нас в общении тону но это
больше для меня, чем для самовыражения. Я замечаю отсвет больших пространств
на его  лице, тех самых вселенских просторов.  Ясно,  из <B>каких</B> вариантов они
оба прибыли. И та жизнь, то бытие для них нормально.
     Порядок, говорит  Сашка,  сходя с помоста. Он дозрел. это  видно по его
лицу.  Да, Кузичка, да. И что ваш Нуль-вариант исчерпал себя, сходит на нет,
это ты тоже правильно понял. Будем приобщать тебя к нашему.
     Зачем?!  Я пожимаю плечами.  Это ведь до первого сна. а в нем я скачусь
обратно сюда. Душу только растравлю.
     Начинается!..  Стриж выразительно вздыхает. Нет я  с ним не могу. Люсь.
попробуй ты'
     Алешенька.  Она гладит меня по волосам жестом  почти материнским, глаза
немного смеются. Ну, ты действительно абсолютизируешь. Наши предки  когда-то
на четвереньках  гуляли  и все  в шерсти.  Сон  из  того же  атавистического
набора. Ты  перейдешь с нами  туда,  где люди непрерывно владеют  сознанием.
Решайся, а?
     ...Под все  эти  захватывающие  события  и  разговоры незаметно  прошла
короткая летняя ночь. Небо за домами светлеет, розовеет.
     Собственно,  я с первого  Сашкиного слова  уже решился  и  согласился а
кочевряжился только  потому,  что иначе  же и согласие не имеет  веса. Пусть
чувствуют.
     А как там насчет пожрать? спрашиваю. Это  не считается пережитком? А то
я голодный, как черт.
     Люся смеется:
     Бедненький!
     Так с  этого  и начнем,  говорит  Стрижевич, подталкивая меня к  двери.
Пошли.
     Куда?
     На Васбазарчик пить молоко.
     А... потом вернемся?
     Там видно будет.
     И Люся улыбается несколько загадочно.
     Дальше  расспрашивать  мне не позволяет самолюбие. На базарчик,  так на
базарчик.
     Мы выходим  из  лаборатории,  спускаемся  к  выходу,  минуем  Матвеича,
который  похрапывает в кресле в сладком утреннем сне. Идем по Предславинской
в сторону восходящего за домами солнца.


        2
     Вольное  торжище,  существующее,  вероятно,  со времен  Кия  и  Хорива,
Васильевский базар встречает нас разноголосым шумом. Здесь же людно, пыльно,
злачно. Домохозяйки  со  строгими лицами  снуют  около дощатых  прилавков. В
молочном ряду толкутся работники, наскоро жуют, запивают молоком купленные в
киоске  рядом булки.  Мы  тоже покупаем по булке. Наш приход  вызывает среди
молочниц оживление:
     А ось ряженка, хлопци!
     А ось молочко свиже, жирне, немвгазинне!
     Та  йидить сюды,  вы ж у мене  той раз  купувалы!  Мы здесь  свои люди.
Останавливаем выбор на ряженке, это
     наиболее питательный продукт. С треском кладу на прилавок рубль:
     Три банки и сдачи не надо.
     Оце почин так почин! Дородная  молочница в замызганном фартуке наливает
из  бидончика  три  поллитровые  банки  только  что  не с верхом.  Йижте  на
здоровья, щоб на вас щастя напало.
     Проголодался  не  только я Сашка наворачивает вовсю, откусывает  булку,
запивает большими глотками ряженки, достает пальцами из банки и заправляет в
рот вкусную коричневую пенку. Только Люся смотрит на свою банку с сомнением,
прихлебывает  понемногу  без  удовольствия: такой  завтрак не  для  семейной
женщины.
     Вы их хорошо моете, эти банки?  осведомляется у продавщицы. А то как бы
нас вместо "щастя" не напало что-нибудь другое.
     Та йижте, дамо, не бийтеся, нияка трясця вас не визьме! отвечает  та. У
си ж йидять.
     Ешь-ешь, подтверждаю я. Проверено.
     В  эту  минуту  слышится  нарастающий,  будто   приближающийся  арфовый
перезвон, сопровождаемый скрипичными переливами, и я не сразу соображаю, что
зазвучали жетоны на груди Люси и Сашки. Уж очень эта мелодия неуместна среди
торговых возгласов, куриных воплей и шума машин за забором.
     Внимание! Сашка ставит свою банку на прилавок.
     Я тоже на всякий случай ставлю банку.
     ...и мир стал поворачиваться ребром. Все окрестное то есть не то, чтобы
совсем  все,  а принадлежащие этому варианту  отличия: деревянные прилавки и
навесы,  киоски, утоптанная или замусоренная земля  под ногами, часть людей,
даже ясное  небо над головой  оказались будто  нарисованными  на бесконечной
странице-гиперплоскости в книге бытия.  Страница перевернулась, скрыв это, а
вместо него вывернулось (как с другой стороны листа) иное:
     высокие  арочные своды  завершаются на  высоте десяти метров стеклянным
потолком  с  ромбической решеткой (за ним все-таки розовое  утреннее  небо);
сходящиеся в перспективу бетонные прилавки с  кафельной  облицовкой, шпалеры
продавцов в  белых  халатах за  ними, кипением более изысканно, чем  прежде,
одетых покупателей; спиральные полоски подъемов без ступенек ведут на второй
ярус.
     Много бетона и ни одного куриного вопля.
     Вот это  да! --  восхищенно поворачиваюсь  к Люсе  и Стрижевичу. Другой
метод?!
     Кушай,   кушай,  Сашка  невозмутимо  приканчивает   ряженку,  деньги  ж
уплачены.
     Не  уплачены  ще,  холодно  говорит молочница; она  в  белом, чистом  и
накрахмаленном  халате, от этого выглядит еще дородней и  аристократичней. С
вам два карбованци и десять копиек.
     Да вы что? Я даже поперхнулся. По семьдесят копеек ряженка?!
     Плати, не  жмись. Ты думаешь,  кто оплачивает это храмовое великолепие,
Стриж обводит вокруг рукой, папа римский?
     Я  расплачиваюсь. Мы  направляемся  к  выходу.  Великолепен переход  по
Пятому, их способ, но я все же огорчен. И  тот  рубль пропал. Век  живи, век
учись, освой хоть все  измерения а что  при перемещениях  по  Пятому  вперед
деньги платить не следует, все равно не сообразишь.
     Мы  выходим на Предславинскую. Она сплошь заасфальтирована, многие дома
на ней иные новые, высокие.  Балконы  их вплоть до верхних этажей  обрамляет
тянущийся от земли дикий виноград.


        3
     Нуль-центр, из  которого  явились  Люся и Стриж,  отличался  от  нашего
Нуль-варианта, как  мощное  радиотехническое НИИ  от  уголка  радиолюбителя.
Исследователи  там освоили Пятое  почти  наравне с физическим пространством.
Сегодняшний  маршрут нас троих  был рассчитан  и спланирован, Сашка  и  Люся
держали  в  уме все  места  наибольшей повторяемости моей, в  основном,  им,
естественно надвариантным,  любые  были хороши  и подходящие  для  переброса
моменты.  (Именно поэтому Стриж так  охотно  и пошел на  Васбазарчик, первое
место нашей повторяемости.)
     ...Из патриотизма не могу  не отметить,  что Тюрин,  наш Кадмий Кадмич,
Циолковский Пятого  измерения,  развивал подобную идею: мол и хорошо  бы  не
ждать сидя  на месте, ПСВ, коя  к тому же  неизвестно куда  ведет, а активно
искать места нужных переходов.  Чем большее пространство мы охватим поиском,
тем больше таких точек можно выбирать. Он даже обосновал эту идею расчетами.
Но... и все.  Для реализации ее  требовались  перво-наперво .прогностические
машины такой сложности и быстродействия, каких еще не было в природе. Да что
говорить: один  этот  микроэлектронный звучащий жетон-параллелограмм заменял
Стрижу   и   Люсе   в  n-мерной  ориентации  всю  нашу  пыточную  систему  с
"мигалкой"-эмоциотроном, креслом и электродными тележками.
     "Впрочем,  то,  что  места  и  моменты  переходов для  Люси  и Сашки  и
меня-новичка  повсеместно совпадали, определила  не  только  техника,  но  и
глубинная близость  нас троих. Это я  понял, не расспрашивая их. Я многое  в
этот день понял-вспомнил, не расспрашивая никого и ни о чем.

     Мы  блуждали  по  меняющемуся  пятимерному  городу,  будто  листали его
страницы-варианты.    Под    лирический   перезвон   жетонов    пространство
поворачивалось к нам под новыми гранями: вместо пустыря сквер, вместо оврага
канал с арочными мостами...  Яснели лица  встречных, стройнели,  становились
гармоничней их тела. И все это будто так и надо, можно даже не замедлять шаг
при переходе. Впрочем, после пятого или шестого перезвона мы сели в стоявший
на углу зеленый электромобиль с шашечками: Сашка за руль, мы с Люсей позади.
Машина  со  слабым  жужжанием  помчала  нас   (без  счетчика,  отметил  я  с
облегчением) к Соловецкой горке над рекой; там, я знал, находилась городская
телестудия и ее стометровая антенная вышка.
     Но когда мы прикатили туда, очередной перезвон все изменил: конструкцию
вышки она  стала  параболоидной,  с  лифтовой шахтой внутри, но  без  антенн
наверху  и  формы  двухэтажного  дома  у  ее  подножия.   Теперь  это  была,
понял-вспомнил я, городская станция проката биокрыльев и стартовая вышка при
ней; а телевидение идет по оптронным каналам и в антеннах не нуждается.
     ...Здравствуй,  мой  самый  хороший вариант! Я и не  чаял снова в  тебя
попасть.
     Площадь  вокруг  вышки  и  станции  полна  движения:  люди  подходят  и
подъезжают,  скрываются  в  здании,  спешат  сюда,  как  в  электричку;  они
по-утреннему свежи и деловиты, и в лицах такой дорогой, радующий душу отсвет
больших пространств.  И  в  воздухе над  деревьями они же  парят, планируют,
машут блестящими перепонками,  удлиняющими руку, набирают скорость, улетают,
уменьшаются до точки. Я смотрю, задрав голову.
     Пошли,  не  задерживайся. Берет меня  за  локоть  Сашка.  Между прочим,
здесь, как ты помнишь, ночью еще спят.
     Мы  входим в здание,  берем  со  стеллажей  биокрылья  своих  размеров,
проверяем зарядку, помогаем друг другу надеть и застегнуть тяжи. Поднимаемся
лифтом на  самую верхнюю  для хороших  размеров и далеких  полетов стартовую
площадку.
     Солнце и  сегодня поднялось,  будто расшвыряв  огненным взрывом близкие
облака;  они, сизо-багровые, вздыбились у горизонта. Такую картину наблюдали
мы с  Ник-Ником с Ширминского бугра, идя в институт.  И река внизу под  нами
так  же извернулась широкой  дымчато-алой лентой, отражая зарю. И  низменные
части  города залиты, как и вчера, утренним туманом...  Я  здесь сейчас  и в
ином мире.
     А вон за рекой коттеджики поселка завода ЭОУ. Может быть, батя сидит на
берегу,  закинув удочки,  на раскладном  стульце, ежится  от сырости, курит,
ждет, когда поведет поплавок. Клев на уду, батя!
     Даже облака первично незыблемы, надо же! А у нас все меняется, мерцает.
Честно  говоря, мне  не хочется покидать этот вариант: лучше бы я пошел  или
полетел сейчас в институт, где в сейфе <B>моей</B> лаборатории лежит тот стеклянный
кусок с Меркурия, да потратил бы этот день хоть один! на проверку  вчерашней
догадки. Верна она или нет?
     Нечего,  нечего,  надвариантник,  говорит  Сашка  (и  мысли  угадывает,
гляди-ка!). без тебя проверят. Не отвлекайся, не нарушай график. Ну!..
     Мы становимся на край площадки: Люся в середине. Стриж слева от нее,  я
справа,   раскидываем  руки,  напрягаем  их.   С  шелестом  разворачиваются,
становятся  упруго-послушными  командным сокращениям  моих  мышц  биокрылья.
Вперед! Стремительное. со свистом  ветра в ушах падение-планирование. Крылья
начинают загребать воздух.  Горизонтальный полет, плавный подъем.  Через две
минуты дома, деревья, люди внизу такие маленькие, что душа сладко замирает.


        4
     И  так  же,  как  при  недавнем  перебросе  в  "прошлое"  объединяющими
впечатлениями  были  для  меня  нагоняи с мордобоем,  так  теперь переходы в
"будущее" объединялись для  меня впечатлением непрерывного полета: весь день
мы только и  переходили  от одной его формы к другой. И как  то "прошлое" не
было прошлым, а лишь вариантами настоящего,  так и вновь увиденное и понятое
мною тоже существовало сейчас на планете Земля.
     ...Мы  парим,  описывая  широкие  круги,  в  восходящем  потоке теплого
воздуха,  набираем высоту.  Это искусство так парить, удерживаться в столбе,
не соскользнуть в  сторону; я  им тоже  владею.  Скрипично-арфовый  перезвон
более высокий, чем  прежде, в зыбко-волнующейся становится поверхность степи
под нами. Отдельные ее участки: луг с кустарником,  сад с молодыми деревцами
и дачным коттеджем,  липовая роща  с овальным  озерцом посередине, гектарные
прямоугольники не  то бахчи, не то огорода,  издали не поймешь,  выгибаются,
кренятся, заворачиваются  краями и... поднимаются  в воздух. Медленно уходят
вверх, плывут по ветру на разных высотах, отбрасывая на землю облачную тень.
     Это  мы пролетели над. Земледельческим  Комбинатом,  узнаю-вспоминаю я.
Как же, бывал там  не раз: земледельцы (истинные земледельцы, ибо они <B>делают</B>
землю, а не обрабатывают ее) создают здесь и пускают по воле ветров летающие
острова на  основе  сиаловой пены  с аргоно-водородным  наполнителем;  тонна
массы такой пены поднимает тонну веса. Они  и нарушают ее весом: подпочвой и
гидропонной  сетью,  лучшими сортами  черно- и краснозема,  растительностью,
сооружениями, даже водоемами с рыбой. Целые архипелаги летающей суши создают
эти комбинаты. Веселые,  сильные люди с  открытыми лицами, работающие здесь,
еще называют сами себя <B>свобододелами</B>. Тоже правильно: нет более важной среди
свобод, чем та, чтобы людям жилось просторно. А свободней жизни и  работы на
"лапуте" нет ничего живущему здесь принадлежит весь мир.
     Люся заприметила  островок с овальным прудом и мягкой травой, планирует
к нему. Мы за ней.  Опустились на первозданную летающую сушу, на которую еще
не ступала нога человека. Люся сбросила биокрылья, затем  одежду, распустила
волосы  и прекрасная, нагая,  длинноволосая кинулась  в  чистую  воду. Сашка
последовал  во  всем! ее примеру. Я минуту стоял и  смущенно глядел, как они
резвятся, потом тоже полез в  воду нагишом.  В конце концов, телом я не хуже
Стрижевича,  в  плечах  даже  пошире:  в  талии,  правда,  тоже.  Вода  была
по-утреннему  прохладная.  Взбодрились,  вылезли сушиться под набравшем  уже
высоту и накал солнышком. Легкий ветер нес нас на юго-восток.
     Я искоса  поглядываю на распростершихся на траве спутников. Нет на руке
у Сашки той татуированной змеи, обвивавшей кинжал: исчезла  и его сутулость,
память  о  блатном детстве. Не было у  него  такого  детства, обстоятельств,
наводивших на идею обирать пьяных, ни даже  к колебаниям типа: начать курить
в десятилетнем возрасте, чтобы выглядеть "мущиной", или повременить?
     А  мои  житейские  беды  и  срывы тоже остались за гранью невозможного.
Почему же я помню  о них? Глубинно мы с Сашкой все те  же. Где граница между
тем, что мы  сами  делаем  с  собой своими колебаниями-выборами-решениями, и
тем,  что  с  нами делает  жизнь: среда,  предыстория, обстоятельства... все
выборы, сделанные без нас и до нас?
     ...И понял я,  будто проснулся, почему есть варианты, в которых  я могу
держаться только  до  первого  сна, до  расслабленности сознания,  а  есть и
такое, серединка, в которых я могу жить долго, и  хотел бы выскочить, да  не
дано. Последние  от грузчика продмага,  который прежде  шалил да завязал, до
к.т.н. А.  Е.  Самойленко, заведующего  лабораторией ЭПУ, выбившего из седла
Пашу  и занявшего  его место, истинно  мои,  продукт  только  моих решений и
выборов в пределах  заданного состояния  общества,  одной его  н.  в. линии.
Проще сказать, общество здесь ни при чем, оно все  такое же  с точностью  до
плюс-минус единицы,  до меня. А за  пределами этого диапазона и  общество не
то, сдвинуто по Пятому прежними выборами и решениями многих других "единиц".
     Выходит, чем  дальше я  сейчас сдвигаюсь  по Пятому с этими двоими, тем
больше я не сам по себе, а продукт иного развития общества?
     Я  взглядываю на  Люсю: она  сидит, изогнулась, выжимая руками  волосы.
Сразу опускаю глаза, так она слепяще  хороша. Все у нее более подтянуто, нет
той, такой щемяще дорогой, родинки между левым  плечом и грудью... Не было у
<B>этого</B>  Сашки  ссор,  скандальных  разрывов  с  этой  Люсей.  Почему  же  они
расстались... или даже и не  сходились?  Выходит, она стала  моей не  в силу
обстоятельств и  случайностей,  не  пассивно,  а  полюбила  и  выбрала меня?
"Женщина решает сама". Глядите-ка!
     Я снова вглядываюсь  на нее с  сомнением: так это ж  получается, что не
она  моя, а я  ее! Хм... совершенство тела, совершенство духа  не слишком ли
шикарно для меня? На такую  красу можно  молиться,  поклоняться ей а спать с
ней возможно ли!
     Люся  собрала  волосы, уложила по-прежнему  кольцом. Взглянула на  меня
блестящими глазами,  придвигается  вплотную,  обнимает, прижимается  губы  к
губам:
     Вполне,  Алешенька!  Всегда, мой  милый!  ...и  мне приходится,  просто
необходимо, чтобы привести себя в порядок,  броситься  в  пруд,  в  холодную
воду.  Вылезаю  через  минуту   сконфуженный:  ну,   разве  можно  так   при
постороннем. И мысли мои читает. Зачем мне такая жена!
     Они смеются  дружелюбно и снисходительно, но все-таки смеются  над моим
конфузом, неумением  владеть собой. А. я опять чувствую себя будто в партере
с галерочным билетом.
     И это туда же, чтец. Дался я им...

     Мелодичный перезвон еще более  высокой и чистый и многое меняется. Наша
"лапута" больше не идиллическая лужайка с прудом,  а скорее воздушный плот с
устройствами управления (но и с бассейном, впрочем, тоже). Справа впереди по
курсу какие-то воздушные замки.  Время к полудню,  в  небе появились обычные
облака такие же, как  вчера,  плоские, с четкими  краями:  не сразу теперь и
разберешь, что  здесь от природы,  что  создано людьми,  где  атмосфера, где
ноосфера.
     Ага,  ясно.  Ну,  куда  замкам  до сооружения,  .к  основанию  которого
причаливает   наш   плот!   Это  "космический   лифт",   двухсоткилометровая
электромагнитная  катапульта  индукционная  спираль,  подвешенная на  многих
"фотолапутах" так,  что верхний конец ее  выходит в  самые разреженные слои.
Фотобатареи поддерживающих  спираль  "лапут" и питают ее током. Их много над
планетой, таких "лифтов", выбрасывающих в космос электромагнитные капсулы  с
людьми и грузами; заурядный способ передвижения, вроде электрички.  (Кстати,
и экономичен он  почти наравне  с нею: израсходованная на разгон и  выброс в
космос  капсулы энергия  возвращается  при  опускании-торможении  капсулы  в
спирали.)
     Восьмиметровая  в  диаметре  медная  спираль,  изгибаясь по  гиперболе,
уходит вдаль и вверх, в синеву, сначала сужающейся трубой,  а затем  и вовсе
блестящей  на солнце  желтой  нитью  среди громоздящихся  вокруг  облаков  и
"лапут". На самом  деле она,  я знаю, не сужается: даже расширяется вверху в
жерло, но по законам перспективы впечатление, будто сходится.
     "Полет  и  подъем,  думаю  я,   когда  мы   усаживаемся   в  прозрачную
яйцеобразную  капсулу  с кольцевыми проводящими обводами. Полет  и подъем не
только  в  пространстве,  полет  и подъем  к высотам  ноосферы,  к  вершинам
коллективной  мысли  людей,  изменяющей мир. И воображение  мое  должно быть
готово  обнять  и  принять  все,  иначе  какой  же я  надвариантник!  А,  да
подумаешь: если попятиться  на  чуть-чуть  от  моего  варианта,  тоже многие
выкатили  бы шары на обыкновенный запуск  ракеты  с  космонавтом. Давно ли и
этого не было!.."
     Пристегиваемся.   Сашка  впереди,  возле  пульта-щитка  с   несколькими
рукоятками и  клавишами. Капсула повисает в  магнитном поле,  вытягивается в
спираль. Витки ее все быстрее мелькают  по сторонам, сливаются и исчезают, и
будто  и нет. Бесшумный и стремительный  полет-подъем. Ускорение  не слишком
сильное вдавливает нас  в  сиденье.  Небо  впереди-вверху синеет, становится
фиолетовым,   почти   черным  с  обильными  звездами.  Ускорение  слабеет...
невесомость!  Вышли.  Правая  сто