ве пары дверей влево и вправо. Первые зрители пошли почему-то влево (так им ближе?), остальные потянулись за ними. А в правые никто. 20.4, четверг. Остался из любопытства на заводской профконференции после работы. Ну, то, что выступали по бумажкам, это и раньше было. Новенькое: прежде жиденькие вежливые аплодисменты теперь выравниваются и переходят... в скандирование. Хряп! хряп! хряп!.. как машина работает. И лица у всех становятся бессмысленными. Выступившие стоят около трибуны в растерянности: что, им на "бис" свою бумажку зачитывать?! Один зачитал. 21.4, пятница, такое же скандирование в гортеатре на оперетте "Свадьба в Малиновке". После каждой арии или куплетов. Артисты не бисировали, но музыкальное впечатление эти "хряп! хряп!" разрушили полностью. 22.4, суббота, центральный универмаг "Космос", трехэтажное здание в километре от коррелятора, место паломничества в выходные (да и не только) дни всех таращанцев. Входная дверь из двух половинок, выходная тоже. В одну открытую половинку на входе очередь, давка, некоторые норовят протиснуться, прошмыгнуть... и никто не тронет рукой другую половинку, которая тоже не заперта и готова впустить! Я повел себя первооткрывателем, вошел через эту другую, левую, граждане устремились за мной. Внутри ЦУМа такая же история около выходной двери. Когда вышел, увидел, что входят-давятся через "мою" половинку дверей, а другая в пренебрежении. Силен прибор. 26 28.4. Наблюдал, как прохожие в ближайших от коррелятора кварталах начинают шагать в ногу. Некоторые подравниваются в шеренгу или в колонну по одному, в затылок. Хорошо еще, что эта развалюха на отшибе, на пустыре. 2.5 даже в праздники джаз-оркестр дяди Жени в горресторане наигрывает исключительно плавные, тягучие мелодии. "Кукарача" и прочее с синкопами, с форшлагами теперь не для них, поняли. 8.5, понедельник. В административном корпусе завода всюду очереди на прием к директору, к главному инженеру, их замам, к главному технологу, в завком, партком, отдел снабжения. В чем дело?!. Оказывается, никто из начальства ничего не решает: не разрешает, не запрещает, не утверждает, не приказывает, не увольняет, не переводит, не принимает на работу... сплошное "не". Уже третью неделю. Все либо откладывают свои решения, либо согласовывают их, либо требуют дополнительного обоснования... жизнь кипит, а дело ни с места. 11.5, четверг. Выяснил, что подобная ситуация во многих учреждениях города: в райкоме и райисполкоме (в одном здании в пятистах метрах от коррелятора), в "Сельхозтехнике" (километр от коррелятора), в райагропроме, в Стройбанке... Плохо дело, надо кончать". Разумеется, он не все замечал, Федор Ефимович. Жизнь в городе сделалась более упорядоченной, ритмичной. Даже те, кто по роду занятий или по характеру своему раньше жили как-то разбросано: поздно ложились, не вовремя обедали, нерегулярно чистили зубы, теперь выровнялись на тот же режим сна, подъема, обеда и прочих отправлений, какого придерживалось большинство таращанцев. После десяти вечера на улицах редко можно было встретить даже молодых гуляк. И, само собой, в городе не было происшествий. Настолько не было, что истосковавшиеся домохозяйки с удовольствием вспоминали, как зимой один муж в приступе пьяной ревности сбросил с балкона жену со второго этажа, и скептически посматривали на своих мужей, не способных ни на какие проявления сильных чувств. Да что о происшествиях все отношения людей в это время будто застыли: те, кто испытывал антипатию к соседям, сослуживцам или близким, так и продолжали ее испытывать, не стремясь ни объясниться, ни помириться, или, напротив, обострить отношения до разрыва. Нравящиеся друг другу молодые люди, несмотря на весну, не знакомились, даже не улыбались друг другу проходили мимо с деловым видом. Влюбленные откладывали объяснения в любви, сами не зная почему. Даже те, что решили развестись (были в городе и такие), тоже тянули резину. Естественная жажда счастья у таращанцев в эти недели выражалась более всего в том, что они очень быстро выстраивались в очереди у магазинов, киосков, лотков и, только выстроившись, начинали выяснять: а что дают? что выбросили?.. Не только начальство никто ни на что не мог решиться. Все чувствовали, что, помимо известных им природных и гражданских законов, в жизнь вошел еще какой-то невысказанный, но все ограничивающий закон тупой и унылый, как коровья жвачка. Каждый сознавал умом, что он, в принципе, свободен и может поступить, как хочет, никто ему не указ. Но одно дело сознавать, иное поступать. В то же время каждый ощущал смутную неудовлетворенность, протест, недовольство жизнью и собой... и вообще, испытывал тягу плюнуть и уйти. Но куда уйти? Зачем уйти? Как это взять и уйти? "Другие живут потихоньку, а я чего буду?.." И обычно уходили в кино: смотреть по третьему разу приключенческие фильмы. Напрасно так, Федор Ефимыч, покачал головой председатель комиссии. Дело вроде интересное. Прибор мог бы найти и другие применения. А я вот и не хочу, чтобы он нашел другие применения! Избави Бог от его применений! Дробота прорвало. Как вы не понимаете! В моем опыте главным было не действие коррелятора, а намерение выключить его, использовать переходной процесс. А если у кого-то не будет такого намерения?.. Я выбрал тихий городок, где и так ничего особенного не происходило. Жизнь там на какое-то время стала более унылой. Но оправдание моим действиям то, что заодно накопилась избыточная информация, которую я горожанам и вернул и в более достойном качестве, за что они, думаю, на меня не в обиде. Но... какие будут применения коррелятора в местах с насыщенной, так сказать, интеллектуальной жизнью? Представим, например, что его включили... ну, в писательском Доме творчества: это ж какие до ужаса похожие серые романы начнут выдавать писатели! А у композиторов, у художников, у архитекторов! А на киностудии какой-нибудь: как начнут гнать фильмы о войне, так никогда и не остановятся!.. Федор Ефимович перевел дух, обвел глазами комиссию. На лицах сидевших перед ним выражалось замешательство. Понимаете, это очень подлый процесс корреляция. Он нечувствителен, ибо только уменьшает разнообразие, а о себе более никак не дает знать. Вроде ничего и не происходит а талантливые дела в обществе сходят на нет. Поскольку же понятия и относительные оценки сохранились, то заурядность переводится в разряд выдающегося, серость с претензиями в разряд талантливого. И все чувствуют себя обманутыми. Все тихо, гладко а люди утрачивают способность к инициативе, к решительным действиям, даже постоять за себя, за общество. Э, зачем так! протестующе поднял руку председатель. Федор Ефимыч, ведь там у тебя кое-что и другое получилось, в Таращанске-то? Не без того, кивнул тот. Да только какая ему цена тому, что получилось-то? Дробот вздохнул и снова замолк, вспоминая тот понедельник 14 мая, когда в час дня приближался к старому дому с намерением выключить коррелятор, беспомощно понимая, что у него нет представления, как проявят себя эффекты раскорреляции, в чем, где, да и проявятся ли вообще? 4. В ЭТОТ ДЕНЬ (утро) Юрий Иванович Передерий в это серенькое утро шел на работу в безрадостном настроении. Конкретным поводом для него послужил мимолетный обмен любезностями с тестем, более глубоким их стойкая антипатия друг к другу, а еще более общим то, что жилось Юрию Ивановичу (как, впрочем, почти любому специалисту в первые после окончания вуза годы) трудно. Трудно было после обширного, красивого, живого столичного города привыкать к тиши и малым пространствам Таращанска. Досадно вспоминалось, что вот другие однокашники зацепились в Киеве: кто в НИИ, кто на заводах, кто в главке, а он не смог, не повезло. Трудно было начинать работу мастером в цехе сборки. Институтские знания там были решительно ни к чему, а требовалось обеспечивать, подгонять, согласовывать, ругаться, принимать меры давать план. Он не выдержал и года, перевелся на меньший заработок в центральную заводскую лабораторию, ближе к науке. Но и в ЦЗЛ он начал неудачно: когда отлаживали испытательную установку, на Передерия разрядился высоковольтный конденсатор небольшой, к счастью, емкости; он отлетел с криком, упал, задрав ноги. На любого мог бы разрядиться треклятый конденсатор и каждый бы задрал ноги еще выше. Но случилось с ним. И ироническое отношение: а еще с высшим образованием, а еще в очках и т.п. установилось к нему. Авторитет можно было восстановить только результативной работой. Но и научная практика в ЦЗЛ была у Юрия Ивановича не ахти какая: проверка газоразрядных трубок в предельных режимах. По бесхитростности и однообразию это занятие напоминало УИРы (учебно-исследовательские работы), которые он выполнял на третьем курсе. На этом не развернешься. Единственной отрадой для души, ума и тела Юрия Ивановича была жена Нина. Но и в семейной жизни чем далее, тем становилось сложнее. Сложно было жить в прыймах, сложно было, что там имелась достаточная площадь из-за этого Передерия не ставили на квартирный учет. Сложно было, что Нина не работала (по мнению ее мамы, замужней женщине работать не пристало, по мнению Нины в Таращанске не было ей занятия по призванию) и от безделья начала стервозничать. Сложно было и то, что Нине предстояло стать мамой, а она не хотела: та ее реплика, чтобы не иметь детей, была не случайной, именно об этом они тогда и спорили. Но Юрий Иванович самолюбиво настоял на своем: мало того, что в него не слишком верят на работе, так не верят и дома, не верят, что он сможет содержать семью. Словом, и забот, и неудовлетворенности своим положением у Передерия было сверх головы. Выход ему виделся один: диссертация. С ней были связаны все его помыслы. Юрий Иванович поступил в заочную аспирантуру, сдал экзамены, лысел над монографиями, кои отнимали у него остатки самостоятельного мышления, руководил дипломницей-заочницей своей лаборанткой Зосей, втолковывал ей то, чего и сам порой не понимал, злился на ее непонятливость. Именно ради будущей защиты он взялся читать лекции от местною отделения общества "Знание" чтобы выработать дикцию, плавность жестов, умение вести себя перед аудиторией. Он подобрал близкую к работе тему "Влияние чистоты газонаполнителя на долговечность работы газоразрядных ламп" и надеялся дать небесполезные рекомендации. Но... результаты этой деятельности пока маячили в туманном будущем. Сейчас Юрий Иванович пересекал заводской двор, направляясь к двухэтажному домику ЦЗЛ в глубине. Как и все, кто долго работает на одном месте, он не замечал здесь подробностей; отметил только, что на площадке металлоотходов прибавился еще один контейнер, из которого живописно свисала витая токарная стружка. В комнате он переоделся в халат, обул мягкие туфли (забота жены Передерихи), поприветствовал свою помощницу Зосю, открыл форточку и приступил к работе. Действия, которыми начиналось испытание очередной партии трубок, были так привычны, что Юрий Иванович совершал их бездумно, с четкостью ружейных приемов. Повернуть пакетный выключатель на распределительном щите (при этом на приборах вспыхивали синие и зеленые индикаторные лампочки), открыть кран и пустить воду по охладительным каналам импульсного генератора, рывком крутануть на три с половиной оборота штурвальчик магнитного стабилизатора тока, сесть к столу, раскрыть журнал, записать дату и номер партии, скомандовать: "Зось, вставляй!" и поехали. Зося вставляла в медные зажимы полуметровую белую трубку, он устанавливал ток засекал секундомером время, смотрел то на трубку, то на приборы: не начнется ли пляска света и стрелок нестабильный режим. Если в положенные две минуты нестабильность не возникала, трубку вынимали, ставили новую и т. д. Комната наполнилась уютными звуками: журчала в раковине вода из охладительных шлангов, на контрабасовой ноте гудел стабилизатор, тикал секундомер на покрытом оргстеклом столе, Зося мурлыкала радиопесенку. Две трубки оказались с брачком: слой люминофора покрывал их не полностью. Зося, ну зачем ты такие берешь! рассердился инженер. Сколько тебе говорено: явный брак нам испытывать ни к чему! А как они их всегда подсовывают! Конечно, будут подсовывать, им же интересно куда-то свой брак спихнуть. Смотреть надо! Ну, что это такое?! Передерий потряс перед мечтательным Зосиным лицом трубкой, на треть голой от люминофора. Вернуть? покорно спросила та. Им вернешь! Теперь цех это записал в сданную продукцию. Бачилы очи, що купувалы... Смотреть надо! Юрий Иванович бросил трубку в корзину для мусора и неожиданно для себя зевнул с длинным подвывом: этот разговор повторялся много раз и без толку. Партия кончилась. Он отправил Зосю в цех за новыми трубками, наказав смотреть в оба. Лаборантка удалилась свободной походкой девушки, которой не приходится стесняться своих ног. Передерий закурил, подошел к форточке, пускал дым в окно. Мартышкин труд, нудно подумал он. И конца не видно. Окно лаборатории выходило в коммунальный двор похожий на тот, в котором жил инженер; только столик для домино находился не у акации, а под старым каштаном. Между каштаном и углом деревянного сарая была протянута веревка, на ней сушилось белье. Сигарета кончилась, а Зося все не шла. Не иначе, как у нее в этом цехе завелся хахаль, соображал Юрий Иванович. Он ей и подсовывает. Зося нравилась ему лишь немногим меньше, чем жена; к тому же отношения с ней еще не знали ни близости, ни ссор. Да и работа один на один с симпатичной девушкой пробуждала у инженера грешные мысли. Но, будучи от природы человеком добропорядочным и трусливым, он держал себя с лаборанткой сурово, хотя и ловил порой на себе ее мечтательно-укоризненный взгляд. Сейчас он испытал мимолетную ревность к возможному ухажеру из цеха, стал прикидывать, кто бы это мог быть. От уютного гудения и журчания возникла дрема. Но сидеть без дела стало неловко. Передерий тряхнул головой, встал. Чем бы заняться? Взгляд упал на выброшенную в мусорную корзину трубку. Юрию Ивановичу пришло в голову, что он никогда еще не видел разряд в трубке без люминофорного покрытия. Глянуть, что ли? Да что там обычный газовый разряд, как в тиратроне. Однако добыл трубку из корзины, вставил в зажим, дал ток. Свечение в голой части было, как он и ожидал, сизо-красным. Ясно. Что бы еще с ней сделать? Все равно выбрасывать. Инженер решил развлечься: быстро закрутил штурвал магнитного ограничителя в сторону больших токов до отказа. Дроссель взревел. От броска тока многожильный медный кабель шевельнулся, как потревоженный удав. Трепетное красно-синее сияние в трубке перешло в белое, стянулось в ослепительную, как сварочная дуга, линию... и в тот же миг затрещал, разбрасывая длинные искры, левый зажим, хлопнуло перегрузочное реле на щите, погасли индикаторные лампочки приборов. Свечение в трубке расплылось, перешло опять в сизо-красное и исчезло. Несколько секунд Передерию казалось, что в комнате темно, а за окном серый полумрак. В воспаленных зрачках плавал, будто прочерченный карандашом, черный жгут. "Ух, вот это я дал точок! Реле срабатывает при ста амперах, ого!" Он взялся за трубку, но отдернул ладонь обжегся. "Могла и лопнуть, доигрался бы". Юрий Иванович натянул на ладонь рукав халата, взял так трубку, вынул из зажимов, вернул в корзину. Подгоревший контакт пришлось зачистить шкуркой. "Хватит исканий, займемся наукой", вздохнул Передерий, установил реле в рабочее положение. Неся охапку свежих трубок, вернулась Зося возбужденная, со следами улыбки на зарумянившихся щеках. "Так и есть, отметил инженер. Кто же это там такой проворный?" С этой партией управились к обеденному перерыву. Григорий Иванович Кнышко сорокалетний видный мужчина, в каждой черте тела и лица которого, даже в завитках темной шевелюры, чувствовалось полнокровное здоровье и сила, проснулся в это утро, как и в предыдущие, с надоедливой мыслью: бросать надо это дело. Дело Кнышко последние десять лет состояло в том, что он был городской скульптор. Ваятель. Именно его работы гипсовые и цементные (на железной арматуре), плохо побеленные скульптуры: спортсмены, воины, пионеры-горнисты в призывных позах, Иваны-царевичи с лягушками-квакушками, пудели в иронических завитках, гуси, они же лебеди, и тому подобное оскверняли парк, бульвар, детские площадки и другие культурные места Таращанска. У некоторых скульптур, преимущественно совсем нечеловеческих, горожане во хмелю регулярно отбивали морды, лапы и иные выступающие места. Григория это мало трогало: реставрировать все равно пригласят его. Другого скульптора в городе нет, а двое коллег Кнышко по изобразительному искусству, художник Иван Арефьич, оформлявший празднества, и его отец Арефий Петрович, малевавший киноафиши, в смысле ваяния были неконкурентоспособны. Жилось Григорию в общем неплохо: от трудов праведных у него получился домик на Уютной улице со двором, садом и сараем-ателье, покрытым парниковыми рамами. Здесь он обитал с женой Тамарой. Детей у них не было: Тамара оказалась резус-отрицательной и опасалась беременеть. Коллеги Иван Арефьич с Арефием Петровичем находили в его работах блестки таланта; Кнышко против этого не спорил и, в свою очередь, указывал на талантливость их работ. Но сам он к своему занятию относился спокойно и в те месяцы, когда не было заказов, брал раскладной столик, пачку черной бумаги, какою оборачивают фотопластинки, ножницы, выходил в горпарк, раскладывался и зазывал: "Н-ну, кто желает нарисоваться? Две минуты ваш портрет!" Из-за скудости в парке культурных мероприятий от желающих отбоя не было. Григорий бойко вырезал и наклеивал на открыточные квадраты ватмана силуэты граждан; при этом он не слишком гнался за сходством, а больше налегал, чтобы профиль получился красивым у девушек и мужественным у парней, понимая, что клиент это любит. Последнее занятие ему было даже больше по душе, чем затяжная возня с гипсом, цементом и иными материалами. Единственно: после нескольких дней вырезании силуэтов Григорий Иванович всюду начинал видеть профили в трещинах на штукатурке, в рисунке ветвей деревьев, в игре теней, в облаках и даже в складках одежды прохожих. Это раздражало. В эту весну он еще не выходил промышлять силуэтами. Дела шли неплохо: после пасхи, Первомая и Дня Победы намечалась изрядная реставрация; кроме того, завод газовых ламп заключил с ним договор на полнометражную колхозницу из мрамора заказчика. То есть, конечно, не колхозницу, поскольку они не работают в электропромышленности, просто Кнышко для ясности именовал колхозницами все скульптуры женского пола. Над этим заказом он и трудился. Сегодня ему предстояло согласовать с заводским начальством окончательный вариант скульптуры. Результаты двухнедельных усилий пять гипсовых статуэток величиной с поллитровку каждая сохли на стеллажах сарая-ателье. После завтрака Григорий все ходил около них, смотрел с разных позиций. Варианты были не ахти какие и разные, прообразом всем служила скульптура колхозницы со снопом в поднятых руках над главным входом ВДНХ в Москве. Разнообразие выражалось в том, что линии одной статуэтки устремляли еЈ более вперед, чем вверх; а у другой, наоборот, более вверх, чем вперед; у третьей выигрышно выпирали формы... Но такова была творческая манера Кнышко: предложить заказчику выбор, чтобы он чувствовал себя сопричастным и потом меньше придирался. Более других импонировал ему пятый вариант: в нем женственная выразительность форм удачно сочеталась с упрощенной броскостью линий. Кроме того, Григорий, отступив от классического образца, одел фигуру в брюки от чего она явно выиграла. Вместо снопа в руках колхозницы он думал поместить заводскую продукцию пук газосветных трубок. Если еще они будут гореть разными цветами, под радугу, выйдет ох как эффектно! Кнышко вышел из ателье, прогуливался между благоухающими удобрением клубничными грядками ждал, пока товар окончательно просохнет. "Эта, в брючках, подошла бы заводу лучше всего: модерн, кубизм! Не ахти какой модерн, но все-таки соответствие техника, электроника, двадцатый век. И архитектура цехов там модерновая, на уровне. Вписалась бы скульптурка, ей-ей! И я бы сработал ее с удовольствием". Григорий вздохнул. Все-таки надежда, что он хоть раз в жизни сделает настоящую работу, не покидала его; она лишь слабела под бременем лет и житейского опыта. "Да, но... вот именно: но! Здания строили по спущенному сверху проекту. А статуя это как "управдом" посмотрит". Если быть точным, то официальным заказчиком и куратором выступал замдиректора по АХЧ товарищ Гетьман. Но Григорий Иванович по той же застарелой привычке именовал и его "управдомом". К тому же первые контакты укрепили у скульптора мнение, что уровень запросов тов. Гетьмана ничуть не возвышается над средне-управдомным: "чтобы все было, как у добрых людей". От этих мыслей настроение у Кнышко еще упало. А к тому же вспомнился предутренний сон, опять тот же, надоедливо повторявшийся каждую ночь: что на заводе передумали и вместо "колхозницы" предложили ему изваять совсем другое: на мчащемся стреляющем танке Т-34 голая нимфа мечет диск. И эскизик дали. Григории во сне изучал этот эскиз, ломал голову: ну, нимфа ладно, та же "колхозница" плюс спортсменка... но как сообразить из мрамора мчащийся и стреляющий танк? Да и хватит ли материала?.. Этот сон внушал ему дурные предчувствия: а ну как действительно кому-то из начальства в голову стукнет? Не танк, так что-то другое... Неподалеку беседовали жена Тамара и соседка. Нет, вы подуумайте: приперся пьяный, сгреб ее, загорланил: "И за бо-орт ее бросает!.." и кинул, паразит. С балкона. С ума сойти!.. Но и она, я вам скажу, была штучка... доносилось до Григория. Он понял, что женщины обсуждают за отсутствием свежатинки прошлогодний скандал в их квартале. Давно посадили хулигана-мужа, давно срослась поломанная нога у его жены, развелись они... а дамы все пробуют на язык вкусные подробности. "Не разрешит "управдом", трезво подумал скульптор. Завидев Григория Ивановича, женщины примолкли, посмотрели в его сторону. Скульптор сделал вид, что не замечает их, самоуглубился. "Все работает, проникновенно молвила соседка. Конечно..." А, он больше ходит, чем работает. Это у меня не Гриша, а ходячий анекдот! беспечно сказала жена, считавшаяся самой остроумной женщиной переулка. Все ходит и ходит! Она засмеялась, повторила плачущим голосом: Все ходит и ходит!.. Соседка тоже конфузливо засмеялась. "Засмеялись, как закрякали, с ненавистью подумал Григорий. Невозможно... ну просто невозможно!" Он остановился через грядку напротив женщин, поздоровался с соседкой, взглянул на жену. Та с утра пораньше накрутила высокую прическу, которая ее вовсе не молодила. Томочка, мне сегодня в город, на завод. Ты бы приготовила рубашку. Вот, пожалуйста, обрадовалась Тамара, как он так ходит, а я так на него работай! Ты скоро выжмешь из меня последний атом! Она снова визгливо засмеялась. Соседка тоже: Ох, Тома, уж вы скажете!.. "А не поджечь ли мне дом? тупо думал Кнышко, отходя от них. Невозможно... ну просто все никуда не годится! Еще к "управдому" тащиться согласовывать... да что там соглашаться. Черт знает что!" Он вошел в сарай, потрогал образцы: просохли. Бросил в чемоданчик свой инструмент: шпунт, скарпель, троянку, молоток, туда же сложил статуэтки, завернув каждую в тряпочку. И, как был в заляпанной спецовке, вышел со двора, хряснув калиткой. Григорий Иванович чувствовал, как тело его наливается грозной силой, хочет разрушать. Улица была булыжная, одноэтажная. Тянулись в перспективу с обеих сторон дощатые заборы с калитками и надписями: "Осторожно, злая собака!" Многие калитки украшали поясные портреты "злых собак" работы Арефия Петровича; у псов был вдумчиво-проницательный вид будто они не лаяли по дворам, а по меньшей мере служили в уголовном розыске. "Халтурщик проклятый!" пробормотал Кнышко. Через три квартала он вышел на бульвар Космонавтов. Липовая аллея, разделявшая его, была вся в свежей зелени и новеньких фанерных плакатах "Граждане, любите деревья! За поломку штраф". На детской площадке один пионер салютовал вместо руки ржавым прутом; такой же прут заменял голову гусю-лебедю. "Отбили и правильно сделали!" одобрил Григорий Иванович. "Ничто никуда не годится. И я тоже. Я не художник, зачем прикидываться, я только этому учился. Могу замешать раствор, довести его до консистенции, вылепить экстерьер и фактуру... но зачем? Чтобы заработать на жизнь? Так не лучше ли прямо: кто желает нарисоваться, в две минуты ваш портрет сшибать полтинники? Халтура так халтура, нечего корчить из себя жреца искусств, бередить себе душу надеждой, будто что-то смогу выразить от Красоты Жизни. Или вовсе бросить это дело, пойти на завод? Хоть грузчиком, силы хватит. Так будет честнее..." Но в глубине души скульптор понимал, что не сделает так, слабо. Где там бросить! А что скажут соседи, жена, Иван Арефьевич с Арефием Петровичем? Пересудов будет больше, чем о сброшенной с балкона даме. Да еще заключенный договор, взятый аванс, да привычка к вольному образу жизни. И на заводе будут кивать: Фидий из него не вышел, подался в подкрановые рабочие... Нет, он крепко завяз в своей жизни! У проходной завода ревел компрессор, рабочие дырявили пневмодолбилками асфальт под канаву для кабеля. Один рабочий отложил молоток, кивнул скульптору они были улично знакомы. Кнышко поставил чемоданчик, спросил: А... можно мне попробовать? Как его нажимать? Давай попробуй, обрадовался нечаянному развлечению работяга. Вот ету нажимать, сюда давить, здеся долбить. Ну-кася? Григорий взял молоток, упер его в метку на асфальте, нажал пуск. Поначалу было ощущение, что он держит в руках взбесившегося козла и долбит не асфальт, а себя. Остальные рабочие тоже отложили молотки, смотрели на потуги скульптора с веселым интересом. Но тот разозлился, насел на рукоять всем телом острие пошло в асфальт. Так он продолбил четыре дыры, распрямился, вытер пот: "Спасибо, хватит!" А что, можешь, одобрил рабочий. Давай к нам в бригаду, прилично зарабатывать будешь. С такими граблями полторы-две нормы шутя, поддал второй. А что, может, и приду в бригаду, посмотрим, скульптор подхватил чемоданчик, чувствуя силу в руках. Он направился было к проходной, но свернул направо. Там, на вымощенной квадратными плитами площадке, на пьедестале из бетона, высился желтоватый двухметровый брус мрамора. Вокруг дощатые мостки: завод пунктуально выполнял договор, все было готово для работы. Кнышко залюбовался мраморной глыбой: она походила на кусок старого льда, края тепло просвечивали под солнцем. "А не лучше ли ей стоять такой, как есть? Сейчас она естественно красива". ...Когда заводчане предложили свой мрамор, Григорий Иванович и обрадовался редкой удаче, и испугался. За всю практику ему только трижды довелось работать с классическим материалом. Он помнил, как всякий раз у него то ли от материала и инструментов, не изменившихся с античных времен, то ли от повторяемого в уме изречения Микеланджело: "В каждом куске мрамора содержится прекрасная скульптура, надо только убрать лишнее", возникало чувство существования вне времени, работы на века. Но одновременно возникало и связывало руки ощущение ответственности, боязни каждого удара и ничего путного не получалось. "И эту глыбу испорчу?.." По разовому пропуску он прошел в админкорпус к товарищу Гетьману. У того был захлопотанный вид: он распекал снабженца, одновременно выговаривал по телефону начальнику охраны. Кнышко заробел и не столько самого Гетьмана, худого и остроносого старика в очках и, судя по дребезжащему голосу, со вставными челюстями, сколько значительно произносимых слов "план", "номенклатура", "документация"... Заместитель директора, поглядев варианты, сказал деликатно: "Сам я не берусь..." и пригласил по телефону в кабинет заводскую общественность. Явились еще два замороченных заводской текучкой человека: комсомольский секретарь и член завкома по культуре и быту. Получилась обычная неловкая ситуация, когда люди должны высказать ответственное суждение о предмете, в котором они не разбираются, о котором не думали и который им вообще до лампочки. Но вариант с намеками на модерн дружно забодали. В брючках? сказал Гетьман, и у него выгнулись ноздри острого носика. В обтяжечку?! М-м... нетипично это для нас. В халатах у нас работают, уважаемый Григорий Иванович. И в шапочках. У нас, знаете, производственная стерильность на высоте. Да-да, сказал завкомовец. Электроника она требует, добавил комсомольский секретарь. Вы сами походите по цехам, посмотрите, предложил Гетьман. Вам, художникам, надо плотней общаться с жизнью. Я вам сейчас выпишу пропуск в цеха... Он придвинул книжечку пропускных талонов, заполнил один. Тогда и решим. И уж я вас попрошу, товарищ Кнышко, вы постарайтесь сделать на совесть. Чтоб согласно договора. Ведь материал мы вам какой даем, видели? Да-да, сказал член завкома. Мрамор электротехнический среднезернистый, класс "А" по ГОСТу 629-41, увлеченно поднял руку замдиректора. Не материал, а огурчик, скульпторы о таком могут лишь мечтать. Это спасибо министерству, что сняло с нас заказ на распределительные щиты. "Ага!" Григорий только теперь понял, почему это заводчанам загорелось украсить территорию мраморной статуей. И он двинулся по цехам не для шапочного знакомства с жизнью, а больше чтобы уяснить, какую работу он здесь смог бы приискать себе на худой конец. 5. ПОЛДЕНЬ В обед Юрий Иванович питался не дома, чтобы не общаться лишний раз с тестем и тещей, а в буфете или в заводской столовой. В буфете шел нескончаемый переучет, в столовой очередь и сверхскудное меню: только от чтения его Передерий ощутил во рту горечь горохового супа и промышленный вкус котлет. Он подумал и пошел на базар пить молоко. Рынок встретил его разноголосым шумом. Алюминиевые репродукторы передавали эстрадный концерт. Из домика с вывеской "Птицерезка и разделка птиц" неслись исполненные предсмертной тоски куриные вопли. Среди торговых рядов и грузовых машин ходили домохозяйки со строгими лицами; они рассматривали яйца через кулак против солнца, прикидывали на руке ощипанных кур, называли цены, выстраивались в очередь за картошкой и мясом. Ветер гонял по базарной площади смерчики из пыли, бумажек и тополиного пуха. Эт-то было лет-том, лет-том, эт-то было знойным лет-том, вырабатывал в репродукторе Райкин. Юрий Иванович все это замечал и не замечал. Он выстоял небольшую очередь к хлебному киоску, купил булку, направился в молочный ряд. От момента, когда он вышел с завода, его не покидало ощущение, что надо что-то вспомнить. Что? Инженер напрягся. Ага, эта вспышка в бракованной трубке, белый жгут. Что-то в нем было не так. Да отчего же не так? спорил с ощущением Передерий. Ну, получился плазменный шнур. Где ему и получиться, как не при сильноточном разряде в газе? В молочном ряду приход Юрия Ивановича вызвал оживление. А вот ряженка, уважаемый! У меня той раз брали! А ось молоко свиже, жирне, не магазинне! Он купил пол-литровую банку ряженки, это был наиболее питательный продукт. Банка была захватана руками, повертел ее с сомнением: "Не моют чертовы бабы. Ладно!" пристроился на пустом прилавке. Там уже питалось несколько заводчан. Передерий поздоровался с ними и, стесняясь нереспектабельной обстановки, принялся за еду. Эстрадный концерт кончился. Алюминиевый динамик на столбе пикнул шесть раз: тринадцать часов. В подготовительных цехах Григорий Ивановича встретил сумрак от обилия замасленного металла, от темных халатов рабочих, от серо-зеленой окраски станков и стен и сосредоточенный шум. Смачно чавкали прессы, жуя полосы оцинкованного железа и выплевывая, как шелуху, фигурные контакты. Взвывали, набирая обороты, токарные станки, ритмично прогромыхивали строгальные. Здесь работали преимущественно мужчины. И хотя многих из них Кнышко встречал на улице, знал лично, в цехе они были какие-то иные, малознакомые. На лицах у них было суровое сознание нужности делаемого ими. Люди трудились: и ценности создавали, и на жизнь зарабатывали и никаких сомнений в необходимости своих дел у них не возникало. "И мне бы так", позавидовал Григорий. Он поднялся на второй этаж, в сборочные цеха. Стены из стеклоблоков, медицински белый кафель, кремовая окраска сборочных стендов, никель, вишневый линолеум, вымытый до блеска. Шеренги девушек в белых халатах и в белых же, плотно надвинутых на лоб, чтобы не выбивались волосы, шапочках, тоже сперва показались Кнышко одинаковыми, как и столы, за которыми они работали. Присмотревшись, он расшифровал свое первое впечатление. Нет, девушки были разные: рослые и маленькие, худощавые и в теле, красивые и не очень, кареглазые, синеглазые, курносые, по-детски толстощекие или со строгим рисунком лиц, одни постарше других... Но общим было у всех какое-то спокойно-гневное выражение лиц. "Как у оскорбленных ангелов", подумалось скульптору. Руки девчат быстро вкладывали и вынимали детали, нажимали, подводили, опускали, перекидывали. Глаза следили за движениями пальцев, перемещениями сборочных механизмов; выражения лиц не менялись. "Вот она какая, наша работа, как бы говорили лица, смотри в оба да поспевай". Только на медленно проходившего Григория девушки бросали взгляды: любопытные все-таки в поле зрения оказалось нечто живое, мужчина. Но глаза тотчас возвращались к деталям. Лишь в стороне от линии сборки, у аптекарски сверкающих вытяжных шкафов и водородных печей, где напаривали люминофор в трубки и серебрили контакты, девушки образовали вольные группки и даже судачили. После мрачноватой сутолоки механических цехов сияющее рафинадное великолепие сборки казалось праздничным если бы не лица девушек. Григорий Иванович глядел на эти склоненные к столам лица милые, разные и чем-то очень похожие и чувствовал стеснение в груди. Девчушки столкнулись с прозой жизни: надо работать, зарабатывать. Делать, что скажут, жить обыкновенно... И как будто поняли, но не приняли ее. Работа чистая, аккуратная, не хуже, чем у других. И все-таки проза... Он заметил двух знакомых, своих соседок; они на его памяти пробегали десять лет в школу. Подошел, поспрашивал, как работают, нравится ли, какие нормы, расценки. Девчата отвечали бегло, не отвлекаясь от дела. Кнышко отошел, чувствуя неловкость. В конце цеха он сдал халат, спустился вниз, вышел на товарный двор трущобное нагромождение ящиков с надписями "Не кантовать", охапок труб разного сечения, досок, прутков; далее обоймами по пять высились разноцветные баллоны со сжатыми и сжиженными газами. Кнышко сел на ящик в позе роденовского "Мыслителя". "Так что же все-таки то?" Крюк со стрелы автокрана свесился над ним перевернутым вопросительным знаком. Поднаторевший в разгадывании сюжетных ребусов читатель наверняка смекнул, что неспроста подробно описаны дела и заботы этих двух персонажей с ними произойдет что-то такое, как и с Андреем Степановичем Кушниром. Справедливо. Иначе зачем автор переводил бы на них бумагу? Описывать неинтересную жизнь неинтересными словами? Не стоит она того. Человек каждый человек! должен жить ярко и выразительно, в этом автор целиком согласен с Дроботом. Просто мы теперь иными средствами продолжаем его исследование. Логико-математическое описание проблем ущербно и никогда не даст полной картины. Это особенно справедливо при исследовании таких сложных явлений, как человеческие поступки. Взять того же Кушнира. Ни логикой, ни математикой не объяснить, почему после выключения коррелятора он запел. Почему он, а не другой, не Михаил Абрамович, например? Несомненно, кое-какие отправные данные у него были. Во-первых, как упоминалось, голос. Во-вторых, работа настройщиком на баянной фабрике изощрила его слух, развила музыкальную грамотность. Но все же как-то оно не того: не пел, не пел человек и на тебе. Заголосил. Или взять Юрия Передерия в эпизоде с забракованной трубкой, которую он от нечего делать испытал. Несомненно, что позыв к привычной деятельности: включать, засекать, измерять в известной мере был наведен коррелятором. Не прошелся же инженер колесом по комнате, не взялся ремонтировать микроманипулятор, который с марта лежал разобранный. Но пусть бы проверил в обычном режиме, как прочие трубки, так нет, подал аварийной силы ток, хотя и знал, что на него газосветные приборы не рассчитаны. Зачем? Просто так. "Хочу не так", как говорят самые неуемные и дерзкие творцы на земле дети. Может быть, творческое начало и есть сохранившаяся в человеке детскость, подкрепленная знаниями? Впрочем, все это гадание на бобах. По статистике ясно: накопившееся за время работы коррелятора количество информации должно выразиться в нескольких крупных всплесках и десятке-другом мелких. Но количество информации не сама информация. Да и вообще никакая статистика не объясняет человеческие поступки. Здесь автору самое время поднять палец и произнести с видом многозначительным, первооткрывателя: человек странное существо! Но, кроме шуток, ведь действительно странное: каждому своему поступку он мысленно противопоставляет возможные поступки, которые мог бы совершить в данных обстоятельствах. И не важно, что они неблагополучны для него, рискованны, неприличны, а по объективной статистике маловероятны, они возможны, этим все сказано. Он мог так сделать, мог, не смертельно. Даже если и смертельно, все равно мог: другие-то смогли! А сделал не так. Или ничего не сделал, уклонился. И начинается загрызение совести, самоедство, запоздалое раскаяние и прочие прелести самоанализа, от которых иной, глядишь, и запил. Или совершил непродуманно возвышенный поступок, после которого знакомые начинают глядеть на тебя с опаской. Избавится ли человек когда-нибудь от этой двойственности, от внутреннего драматизма своего поведения? Обещать трудно, скорей всего, что нет. Отделаться от этого можно единственным путем: лишить себя воображения и способности думать то есть перестать быть человеком. Увиденное в цехе сборки непонятным образом взволновало Григория Ивановича. "Да... работа неплохая, ничего не скажешь. Да и не в ней дело. О том ли мечтала каждая из них: работа от сих до сих, прогулки по бульвару Космонавтов от сих до сих, разговоры о том, что кто купил или "А он мне сказал... А я ему сказала..." то есть тоже от сих до сих, кино и танцы от сих до сих. Потом замужество за тем, кто возьмет, поскольку парней в городе негусто. Не хорошо и не плохо, обыкновенно, жизнь от сих до сих... (А у иных и выпивка с матом, чтобы выглядеть современной, бесшабашная "любовь", чтобы выглядеть современной... попытка вырваться из "от сих до сих". Страшная штука обыкновенное, обыденное, бездарное хуже моих скульптур!.. А ведь каждая читала книги о себе, фильмы смотрела о себе, песни слушала и пела о себе, потому что каждый человек мечтает о необычном, выдумывает его или примеряет выдуманное другими. Потому что в необычном в ярких поступках, в драматической любви, в романтике риска, в творчестве жизнь. В нем, а не в болотном прозябании вполсилы! Григорий поднялся, зашагал по двору, огибая предметы. "A я для них "колхозницу" поставлю. Не для них, для жирного заработка.