едшественника, попросту не удержать - проще убить. И жрец только покивал головой: "Что ж, я доверяю тебе". Весь вид его, однако, говорил несколько иное. Старуха Кендарат была хороша, хоть и не по доброй воле нас обучала. Волкодав пришел сам, и я было обрадовался его приходу, но скоро стало впору завыть. Каков-то из тебя будет учитель, молодой Волк?.. Волкодав тем временем укладывал свой заплечный мешок, дивясь про себя: сколько книг было в обширной храмовой библиотеке, а самым последним - он даже задержался ради него на два дня в опостылевшей крепости - выпало дочитывать творение пакостника Кимнота. Самое же поганое, что зловредный Кимнот так и не привел нигде напрямую никаких слов Тиргея, видимо из опасения, что разница в познаниях сразу сделается для всех очевидна. "Что сделать с тобой, гнида ты этакая, если когда-нибудь поймаю? - возвращая книгу хранителю, мысленно обратился венн к придворному звездослову, погубившему человека несравнимо ученее и лучше себя. - Взять голову оторвать, как мы крысам на руднике отрывали?.." И, похоже, немалое напряжение духа сопровождало эту не высказанную вслух угрозу, потому что в ушах Волкодава вдруг с удивительной отчетливостью отдался голос Тиргея, словно бы донесшийся сквозь годы и разделявшую их границу жизни и смерти: "Нет, брат мой! Хватит уже и того, что я вышел биться с Кимнотом оружием разума, а он против меня употребил оружие власти. Еще не хватало, чтобы теперь ты против него употребил оружие силы! Я и сам, откровенно признаться, рад был бы ему шею скрутить, но что этим докажешь? И особенно - людям, которые прочли его сочинение и нашли его убедительным? Подобного проходимца можно уничтожить лишь одним способом. Имей я возможность, я написал бы книгу. Такую, чтобы все воочию увидели истину и посмеялись над самоуверенным лжеученым, а потом крепко позабыли, кто он был таков и как его звали..." Да, именно этих слов следовало бы ожидать от Тиргея... не смешайся его прах давным-давно с камнями и песком рудничных отвалов. Все было на месте, даже сипящая одышка каторжника, отравленного неосязаемым ядом подземного озера. Написать книгу. Как просто. Самое, стало быть, естественное дело... Это при том, что Волкодав до сих пор еще не вполне свыкся с чудом - возможностью через посредство покрытых буквицами страниц причащаться мыслей и чувств людей, никогда им не виденных, а то и вовсе умерших прежде, чем он родился на свет. Теперь он начинал понимать: большее и главнейшее чудо были сами люди, для которых очинить перо и засесть покрывать письменами лист за листом казалось столь же естественным, как для него самого - вытягивать из ножен меч. Или, вот как теперь, без устали шагать по дороге... "Наставник... - в последний вечер перед расставанием обратился к нему Клочок. Он упрямо продолжал называть Волкодава Наставником, как будто от этого что-то зависело, и звучали в его голосе неуверенность и тоска. - Вот дом, полный светильников, - продолжал младший Волк. - Они кажутся яркими, пока стоит ночь. Но стоит заглянуть в двери рассвету, и сразу становится понятно, какое жалкое дают они пламя и как оно нещадно коптит... Это я к тому, что на свете пруд пруди называющих себя учителями, но немного среди них настоящих... Как мне сделаться настоящим, Наставник, как мне стать подобным тебе?" Вот тут Волкодав, не слишком привыкший копаться в собственных ощущениях, едва ли не впервые в жизни явственно понял, что имеют в виду люди, когда говорят: хоть смейся, хоть плачь. Он сам-то себе не особенно нравился - и вот тебе пожалуйста: его спрашивали, как стать таким же. Да еще величали гордо и знаменито: истинным Наставником. Да, парень... так уж получается - придется теперь тебе каждый день самому отвечать на вопросы. Теперь, когда ты только-только разохотился их задавать... "Не стремись стать как я, - сказал он Клочку. - Будь собой. Я что, я всего лишь человек, зачем мне подражать? Лучше к Небу тянись". "Но смогу ли я действительно чему-то учить... Мое кан-киро так несовершенно..." ... рядом с твоим, хотел добавить Волк, но вслух не выговорил - сказал глазами. Волкодав понял его. И усмехнулся в ответ: "А кто совершенен? Ты еще выучишься всему, чего тебе сейчас не хватает. У тебя есть главное: ты обрел Понимание. А значит, сумеешь и другим указать к нему путь. Не забывай только, что у каждого этот путь свой..." Клочок довольно долго молчал, по обыкновению упрямо насупившись. Со стороны могло показаться, будто он не понял сказанного бывшим Наставником, а если и понял - то никак не желал принимать. Волкодав знал, что неприятие это кажущееся: такое уж было у Волка обыкновение переваривать услышанное, расставляя по порядку на полочках памяти. "Куда же ты отправишься, Наставник?" - спросил он затем. На самом деле Волкодав хотел бы самым скорейшим образом добраться до Галирада. А там - сквозь единственные известные ему Врата возле Туманной Скалы попробовать попасть в Беловодье. Из Тин-Вилены в сольвеннскую столицу или в не столь уж далекий от нее Кондар часто ходили корабли, а значит, прямое путешествие не заняло бы особо долгого времени... Вот только одна незадача. Почем знать, удалось ли Эвриху побывать на том островке у северо-западных берегов Шо-Ситайна, куда, собственно, они с ним держали путь три года назад?.. Волкодав так и объяснил бывшему ученику: "Когда я пришел сюда, я странствовал вместе с другом... Я должен выяснить, удалось ли ему в одиночку исполнить обет, который мы давали с ним вместе". "Так ты отправишься по его следам?" "Да". Волку отчаянно хотелось расспросить его поподробнее. Парень как будто желал наверстать все упущенное за три года молчания. И в то же время корил себя за невместное, как казалось ему, любопытство. "Прости, Наставник... Это далеко?" "Есть места подальше, хотя многие скажут, что и это неблизко. Я должен пересечь Озерный край и выйти к морю... в место, именуемое Ракушечным берегом". Пожалуй, всего разумнее было бы одолеть по крайней мере часть расстояния на попутном корабле каких-нибудь островных сегванов - вроде Ратхара Буревестника, с которым должен был отправиться Эврих. Денег, заработанных в крепости, вполне хватило бы оплатить труды честного морехода из тех, к кому с доверием относился Айр-Донн. Волкодав честно обдумал про себя такую возможность, но... так ничего в этом направлении и не стал предпринимать. Что-то до сих пор ему с морскими путешествиями не слишком везло. Единственное плавание, в которое ему случилось пуститься - на сегванской, кстати, "косатке", - кончилось тем, что корабль разнесло в щепы, а они с Эврихом и маленьким Йаррой выбрались на берег только необъяснимой милостью каменного чудовища, именуемого Всадником... Нет уж! Волкодав понимал, что морского путешествия всяко не избежать, но... пусть уж лучше оно состоится потом. Когда он побывает на острове и все как есть выяснит. Может, Эврих там уже побывал. Тогда невелика будет важность, если по пути в Галирад опять что-то стрясется. А до тех пор он лучше будет странствовать иным способом. Более надежным. Ну а надежней всего, по мнению Волкодава, были его собственные ноги. Босиком ступающие по лесной дороге. Или - вообще без дороги. "Если верна карта Салегрина Достопочтенного, - сказал он Клочку, - я найду там приметную гору; ее вершина видна с островка, куда я должен попасть. Салегрин, следуя местному преданию, называет эту гору Шипом". Он даже вытащил карту, чтобы показать ее Волку. Самому ему рассматривать карты когда-то понравилось едва ли не больше, чем даже читать "путевники" землепроходцев или записи ученых вроде старика Салегрина, досужих слушать россказни путешественников. Обнаружив в библиотечном чертоге очередное "Зерцало стран..." или "Начертание земель...", он сразу принимался листать книгу в поисках карты. Найдя же таковую - тщательно в ней разбирался, перво-наперво отыскивая места, которые хорошо знал. И, если они оказывались изображены верно, уже с некоторым доверием изучал все остальное. Если же, к примеру, на карте Светынь текла с юга на север, море между северными побережьями и Сегванскими островами оказывалось узким заливом-притиском, а Самоцветные горы стояли, оказывается, чуть не на перекрестке торных трактов, - он крепко задумывался, следовало ли читать эту книгу или, может, стоило поискать более дельную. И вот еще что было удивительно. Описатели земных устроений, как правило, не мелочились и карту в своих книгах помещали одну-единственную, но зато - всего мира. Впервые обнаружив такое, Волкодав попросту оробел перед дерзновенной смелостью ученого мужа, посягнувшего уместить на бренном листе сразу все созданное Богами. Потом, помнится, он присмотрелся - и там, где полагалось бы змеиться верхним притокам Светыни, увидел ничем не заполненное пятно. Пустоземъе, гласила сделанная красивыми буквами надпись. На этом, помнится, венна сразу оставила благоговейная робость. И в дальнейшем он высматривал в книгах карты менее смелые по охвату, зато верные и подробные. Салегрина же ему когда-то хвалил еще Эврих, повсюду таскавший с собой его книгу, переписанную мелким уставом нарочно для удобства в пути. Найдя Салегриново "Описание..." в храмовой библиотеке, венн обрадовался ему, точно старому знакомцу, - и, листая страницы, действительно узнавал отрывки, которые, бывало, вслух читал ему Эврих. И вот теперь он сам прочел знаменитую книгу - дотошно, от корки до корки, как выражались некоторые ученые люди. И, конечно, предостаточно нашел у Салегрина непроходимого бреда. Вроде того, что Галирад якобы основали три брата-сегвана, а из четырех колен вельхского народа коренным было-де западное. Однако карты в книге - своя при каждой главе - оказались на удивление толковыми, и Волкодав потратил немалое время, перерисовывая некоторые из них для себя. Ну а эта - Озерный край от северного побережья до самого Заоблачного кряжа - недаром составила его особенную заботу. Он с самого начала верил, что поселился в крепости не навсегда. Знал, что приложит к тому все мыслимые усилия, да и Боги в небесах не бездельники... Не ведал только, когда вернется свобода. И вот - день настал, и они с Клочком обозревали на карте дорогу, на которую он уже завтра должен был ступить. Пятки, правду молвить, чесались. "Далекий путь..." - только и проговорил Волк. И это был единственный намек на приступ удивительного бессилия, поразивший Наставника в поединке, который молодой венн позволил себе сделать. Далекий путь... Как же ты преодолеешь его? И сумеешь ли преодолеть? Если бы только я смог пойти вместе с тобой! Действительно, странное и малоприятное нездоровье, превращавшее мир в скопище зольно-пепельных теней, продолжало посещать Волкодава. Впрочем, таких безобразий, как во время достопамятного поединка, более не приключалось. Дело, наверное, было в том, что он сразу перебрался ночлежничать в корчму Айр-Донна и каждый день лакомился сметаной. А потому Волкодав крепко надеялся, оставив далеко за спиной каменные своды и стены, негодные для жизни человека, покинуть с ними и хворобу. "Далекий путь!.. Верно сказано, да не очень! - приосанились три молодых итигула - Йарра, Мааюн и Тхалет, весьма кстати заглянувшие в Тин-Ви-лену навестить Волкодава. - Не поприщами измеряют протяженность дороги, и не бывает она слишком далекой, если пролегает через земли друзей. Половина Озерного края ест с нами хлеб, а кто не ест с нами хлеба, те торгуют, хотя бы через соседей. Они снарядят лодки и станут передавать тебя из деревни в деревню как самого дорогого гостя, Волкодав, потому что ты побратим итигулов!" Венн добросовестно попытался представить себе подобное путешествие. Ничего не получилось. Однако трое парней из долины Глорр-килм Ай-сах словами не ограничились. Мааюн, самый старший и самый суровый, вплетший прошлой осенью в волосы цветные шнурки женитьбы, присмотрелся к Салегриновой карте: "Вот здесь, в Захолмье, около устья Потешки, живет человек, у которого останавливался Йаран Ящерица, когда ехал вершить сватовство. Говорят, этот Панкел по прозвищу Синий Лед многих там знает. Мой отец тоже бывал в тех краях и хвалил его гостеприимство. Я назову тебе приметы дороги, а еще мы дадим тебе письмо, чтобы Панкел сразу понял, кто это к нему пришел и как с тобой поступать". Письмо!.. За всю свою жизнь Волкодав получил письмо один-единственный раз. Маленький кусочек бересты, принесенный на лапке верным Мышом. Один-единственный раз... Тем не менее он хорошо помнил, сколько тепла и любви оказались способны уместить несколько слов, торопливо нацарапанных рукой Ниилит. С той поры письма внушали ему почти такое же благоговение, как и книги... Вот только больше ему никогда и ничего не присылали. И сам он никому не писал. Даже то, как составляются письма, он видел только со стороны - когда они с Эврихом зарабатывали на жизнь в "Сегванской зубатке", каждый пуская в ход умение, которым владел лучше всего. Волкодав уже тогда обучился читать на нескольких языках, но, насмотревшись на Эвриха, с поистине потрясающей, естественной ловкостью извлекавшего из чернильницы слова и целые фразы, венн поневоле сделал вывод - справедливый, наверное, но от этого не менее обидный: вот искусство, которым ему не овладеть никогда. Понятно поэтому его радостное любопытство, когда юные горцы вознамерились снабдить его в дорогу письмом. Три года назад он недолго пробыл в селениях итигулов, однако успел пожить в их домах и был уверен - там от них с Эврихом не прятали никакого имущества или убранства. А посему, если бы итигулы хранили в своих жилищах книги, он бы их заметил. Обратил бы внимание. Не такое пристальное, как сейчас, но обратил бы. Так вот, он не припоминал книг. И тем не менее - Мааюн говорил о письме! Именно о письме, а не о какой-нибудь бирке с клеймом, отмечающей собственность, и не о дощечке с зарубками, могущей быть знаком денежных обязательств! Волкодав помимо воли ждал, чтобы Йарру или его почти ровесника Тхалета отправили, как младших, добывать письменные принадлежности... или, что вероятнее, искать грамотного человека, желающего заработать монетку. Однако ошибся, и ошибка в кои-то веки раз вышла приятная. В руках у горцев появились мотки и обрывки ярких шерстяных нитей, и Мааюн - торжественно, явно по праву старшего - завязал самый первый узел. Красивый и сложный это был узел, с лепестками, похожими на цветочные, только у известных Волкодаву цветов лепестки росли всяк сам по себе либо урождались сросшимися, как у колокольчиков, а у этого - перевивались, перетекали один в другой. Удивительно и занятно, и не вдруг повторишь. "Это означает приветствие", - пояснил Мааюн Волкодаву. За первым узлом последовали другие... еще, еще и еще. Вплетались новые нити, цветная тесьма то сужалась, превращаясь в пухлый узорчатый шнур, то вновь ширилась подобием кружевной сетки. "„Человек", „идти", „друг", „пища", „лодка", „ночлег"..." - быстро работая пальцами, называл Мааюн узлы и узоры. Тут Волкодав припомнил обширные нитяные полотна сходного плетения, показавшиеся им с Эврихом стенными украшениями итигульских жилищ, и ему сделалось стыдно. Вот ведь как! Похоже, книги и летописи горцев все время были у них перед глазами, только они умудрились их не заметить! Он сразу положил себе непременно рассказать Эвриху, если жизнь вздумает улыбнуться ему и они еще когда-нибудь встретятся. Тхалет все бросался напоминать и советовать старшему брату, и тот в самом деле дважды распускал узел-другой, чтобы усилить или слегка изменить значение предыдущих. Йарра больше помалкивал. Мать и отец, уехавшие с ним, маленьким, на другую сторону моря, конечно, научили его письменной вязи своего племени. Но, поскольку не было каждодневной необходимости, навык так и хранился в памяти невостребованным, обретя звание насущного только недавно, после возвращения в горы. Оттого Йарра, похоже, все никак не мог достичь беглости в праотеческой науке и почти не принимал участия в составлении письма к Панкелу по прозвищу Синий Лед, жившему в Захолмье при устье Потешки. Завладев кусками и обрывками цветных нитей, оказавшимися ненужными Мааюну, Йарра уселся в сторонке и принялся сосредоточенно выплетать нечто свое. Узлы разные вяжет, решил Волкодав. Умение проверяет... Сам он на память отроду не жаловался. Зря ли когда-то с первого прочтения чуть не наизусть запоминал длинные классические поэмы, да еще на чужом языке. Когда Мааюн кончил вязать письмо и торжественно вручил его Волкодаву, тот разгладил длинную тесьму на коленях и попытался разобрать смысл. Конечно, он смог уловить далеко не все тонкости, но в целом получалось достаточно складно. "А почему, - спросил он, - этому человеку, Панкелу, дали такое прозвание?" "Потому, - ответил молодой итигул, - что однажды весной, когда лед уже напитался водой, посинел и стал ненадежен, он провалился в воду и едва не отправился рыбам на корм". Они сидели в корчме у Айр-Донна, в комнатке, за которую славный вельх наотрез отказался брать с Волкодава плату, утверждая, что и без того, ежели по уму, должен был бы передать ему во владение половину "Белого Коня". Стены во всем доме были, к величайшей радости венна, бревенчатые. В знак уважения к постояльцу служанки сразу покрыли их занавесями с вышивкой, изображавшей птиц на ветвях. Вышивка была двусторонняя. Переверни ее, и увидишь не изнанку с торчащими нитками, а такой же узор. Разве только день в этом птичьем лесу сменится ночью, потому что серебристая изнанка листьев обернется лунным блеском на верхней их стороне, да в ярких пятнышках на хвостах и крыльях пернатых поменяются местами цвета. Искусство подобной работы вельхские мастерицы ревниво хранили, передавая от матери к дочери. Вот такая комнатка, напоминавшая и добрую веннскую избу, и круглый вельхский дом под соломенной крышей, вместо внутренних стен разгороженный занавесями. Славно в таком месте и беседу вести, и за столом угощаться, и хорошие сны под одеялом смотреть... Когда же вечер сделался поздним и горцы, а с ними Клочок Волк, собрались уходить, светлокожий Йарра чуть задержался на пороге, приотстав от названых братьев. "Вот, - сказал он тихо, чтобы никто не слышал, - возьми..." И в руку Волкодаву лег маленький обрывок тесемки, вернее, один сложный узел с подвязанным к нему другим, поменьше. Венн присмотрелся, и чем дольше смотрел, тем большее чувство странной тревоги внушала ему переплетенная нить. Хотя, спрашивается, что может быть тревожного в обычной одноцветной тесемке? Или... все-таки не вполне обычной? "Что это? - спросил он столь же тихо, ибо понял, что Йарра понизил голос совсем не случайно. - Вот тут мое прозвище, как я понимаю. А большой узел что значит?" "У нас с ним не шутят, потому что имя ему беда, - сказал Йарра. - По дороге, которую ты завтра начнешь измерять, когда-нибудь пройдет хоть один итигул. Или просто кто-то, кто нам родня. И если он найдет этот знак, мы поймем, что с тобой случилось несчастье, и поможем тебе. Или... - тут он помолчал, - или отомстим за тебя". Волкодав пристально посмотрел ему в глаза... Произнеси такое почти любой из тин-виленских мальчишек, можно было бы заподозрить пустую ребяческую трепотню, ибо есть ли на свете мальчишки, не жаждущие опасных приключений и тайн? Беда была в том, что Йарра ни к каким приключениям не стремился, наоборот, он успел их повидать столько, что хватило бы на несколько взрослых. Он вправду был еще подростком, но что такое беда, знал даже слишком хорошо. И потому Волкодав принял у него знак выручки и отмщения, не переменившись в лице, и лишь коротко поблагодарил: "Спасибо тебе". Уж так расположена и устроена была Тин-Вилена, что никто из путешествующих сушей (горой, как выразились бы венны) этими местами на север или на юг не мог ее обойти. Разросшийся город занимал почти все пространство между бухтой и непролазными обрывами предгорий. Хочешь не хочешь - посети выселки, а то и старый город, Середку. Заплати пошлину, если идешь без товара и, стало быть, не собираешься ничего продавать... Волкодав с Клочком, мономатанцем Урсаги и двоими итигулами уже выходили в ворота, отделявшие старый город от северных выселок, когда слуха бывшего Наставника достиг голос нищего калеки, сидевшего на земле возле ворот. - Подайте на хлеб, добрые люди... Пять дней не жрамши, брюхо к спине липнет... Подайте, добрые люди... Прежде этого человека здесь никто из них не видал. Одну ногу он поджимал под себя, а другую вытянул прямо вперед; засученная штанина позволяла видеть струпья и язвы, густо испещрившие нездоровую синюшную кожу. Нынче у Волкодава, против всякого обыкновения, был при себе полный кошелек денег, однако за просто так он их кому попало раздавать вовсе не собирался. Он вообще особым милосердием не отличался и, в частности, полагал, что этот нищий вполне мог бы если не тянуть с рыбаками сети, то чинить их, сидя на берегу, - уж точно. Не хочешь? Предпочитаешь клянчить на пропитание, сидя в пыли и обрядившись в рогожу<Рогожа - грубая сугубо хозяйственная ткань первоначально из волокон растения рогоз (отсюда ее название, произносимое также "рогоза", "рогозина"), позже и из лыка (мочала). "Социально приемлемой" одеждой из такой ткани считалась разве что накидка от дождя, в ином случае шла речь о полной потере человеческого облика.>, чего ни один человек, сохранивший к себе мало-мальское уважение, не сотворит?.. Ну и мое-то какое дело, добудешь ты себе пожрать или нет?.. Похоже, сегодня такого же мнения дружно придерживалось большинство горожан и заезжих. Подавали плохо. Кривобокая глиняная мисочка для милостыни стояла почти пустая. Попрошайка даже не заметил оглянувшегося прохожего и продолжал бубнить себе под нос, негромко, привычно, на одной ноте: - Подайте на хлеб... В Самоцветных горах оставил я свою жизнь... Подайте... "Что???" Совсем неожиданно для учеников Волкодав шагнул в сторону - и опустился перед нищим на корточки. - Говоришь, в Самоцветных горах? Подобных просителей милостыни он немало встречал в Саккареме, у границы которого, в сердце дикого и почти непроходимого горного края, не присвоенного ни одной соседней державой, высились три проклятых Зуба. Встречались среди тех нищих всамделишные бывшие каторжники, кем-то отысканные и выкупленные из неволи, но успевшие утратить и силы, и волю к деятельной жизни: даже свобода не могла их исцелить, и они сломанными щепками плыли в никуда по течению дней... Были, как водится, и обманщики... Здесь, в Тин-Вилене, нищих калек, поминавших загубленную на подземной каторге жизнь, Волкодав не встречал еще ни единого разу. "Эк же тебя, братец, далеко занесло..." Побирушка запоздало встрепенулся, поднял голову. Неопрятная борода, мешки под глазами... На какую-то долю мгновения Волкодав успел перехватить цепкий, ощупывающий взгляд. Глаза нищего, впрочем, тут же снова стали тусклыми и тупыми - глаза человека, думающего не о жизни, а только о том, как бы прожить-пережить сегодняшний день. Раздобыть грошик-другой - кусочек съестного - и по возможности выпить... Однако и Волкодав не вчера начал присматриваться к людям. Краткого мгновения оказалось достаточно. "Так... Понятно..." Взгляд лицедея. Когда-то - он был тогда гораздо моложе и понятия не имел о многом из того, к чему привыкли жители больших городов, - он впервые увидел представление на рыночной площади. Представляли, как водится, легенду о древних героях, соратниках Богов в битвах со Злом. Юный венн, тогда уже, впрочем, носивший в волосах изрядно горного снега, протолкался к самым подмосткам... Увиденное захватило его. Человек в латах и чудовищной маске - воин Тьмы - заносил меч над головой поверженного героя, и Волкодав, хотя понимал, что все совершалось вроде не очень по-настоящему, едва не рванулся на выручку... так, как делали дома, когда ряженые представали кто Изначальным Кузнецом, кто Богом Грозы, а кто и вовсе Мораной... Но тут он рассмотрел глаза лицедея, которого собрался было спасать. Это не были глаза героя, пытавшегося не дать Солнцу погаснуть. Это были глаза опытного ремесленника, прикидывающего, хорошо ли удалось сегодняшнее изделие и, стало быть, велика ли окажется выручка. И наваждение сразу рассеялось: злодейский меч вновь стал крашеной деревяшкой, а кровь, текущая из жутких ран, - соком вишен, ловко раздавленных под одеждой. Венн повернулся к подмосткам спиной и начал проталкиваться обратно, долой из толпы. Зрители, которым он помешал смотреть представление, шипели на него, толкали локтями... Он тогда битых полдня ходил удрученный, а потом приступил к Матери Кендарат: "Как же так? О святом ведь... Не понимаю..." - "Больно строго ты с него спрашиваешь, - улыбнулась она. - Не может же он каждый день по-настоящему умирать. Душа сгорит. А у него семья небось, дети. Кормить надо..." Тут ему стало совестно уже за себя, взявшегося судить, но потом и это прошло, и он понял: какой камешек ни подними - непременно окажется, что у него тысяча граней, и из этой-то непростоты и сложена жизнь. ... Нищий выставил перед собой миску и прошамкал: - Подай, добрый господин. На самом деле можно было подниматься и уходить, и, наверное, именно так и следовало сделать. Причем молча. Однако Волкодав все же не удержался и повторил: - В Самоцветных, значит, горах? - Да, да, - закивал побирушка. И потянул в сторону обрывки жесткой рогожи. - Вот, смотри, добрый господин... Собственно, Волкодав уже знал, что именно увидит. На правой стороне груди у нищего виднелась грубо исполненная татуировка: три зубца в круге. - Без вины пострадал... - привычно бормотал калека. - Не пожалели мальчонку... Вот, клеймо возложили... Пять лет надрывался... - Вышел-то как? - спросил Волкодав. - А сбежал... Как все оттуда бегут... Двенадцать душ нас в побег ушло, один я до дому добрался, а отца-матери уже и на свете нету... Так-то вот. "Как все оттуда бегут..." В самом Волкодаве бывшего невольника не распознал бы только слепой. Отметины, благо, были такие, что, не в пример фальшивой татуировке, останутся при нем до конца дней: шрамы от кандалов и кнута, переломанный нос. Мнимый каторжник слепым отнюдь не был. "Что ж ты дорогих камушков мешочек оттуда не прихватил? - собрался было сказать ему Волкодав. - Как все?.." Неуклюжие и, что хуже, недобрые это были слова, и хорошо, что он так их и не произнес. А не произнес просто потому, что не успел раскрыть рта. Попрошайка вдруг запел, видимо, из последней надежды разжалобить собеседника: Дробит кирка тяжелый камень, Вверху ворота на замке. Я, молодой, звеню цепями, Как прежде - чаркой в кабаке. Уж то-то славно раньше было - Вино рекой и девки льнут, А нынче все меня забыли И по спине гуляет кнут. Я рос балованным мальчишкой, Теперь как вспомню - хоть топись, Меня любили даже слишком И тем мою сгубили жизнь... Подобных песен Волкодав за свою жизнь наслушался множество. Самая обыкновенная "жальняя" - воровская баллада о злодейке судьбе, бросившей душу в жестокие жернова обстоятельств. Но... Но до сих пор их ни разу не пели на мотив разудалой саккаремской свадебной плясовой. Правду молвить, на саккаремских свадьбах венну гулять не доводилось. Мертвых в той земле он хоронил... Да. А вот мимо радостных событий его как-то все проносило стороной. И вышло, что плясовая подняла со дна души темную муть совсем невеселого воспоминания. В этом лихом танце - танце удалого жениха - полагалось высоко прыгать и звонко хлопать себя ладонями, попадая по пяткам... x x x Когда-то, очень много лет назад, на крутой горной дороге лежала повозка, опрокинутая только что отгремевшим обвалом. Лежала не повозка даже - просто клетка, снабженная деревянными колесами. И один из обитателей клетки, лохматый подросток-венн, прикованный короткой цепью за шею, смотрел на человека, бешено заламывавшего коленца свадебной пляски. У танцора не было одного уха - палач государя шада отсек за воровские дела. Человек громко хохотал и выпрыгивал все выше, все яростней... а плясовым кругом ему служила макушка огромного валуна, только что скатившегося с горы и обретшего очень зыбкое равновесие. И бессильно стояли на дороге надсмотрщики, сматывая в кольца веревку, которую беглый раб так и не пожелал принять из их рук. А тот заходился последним весельем и танцевал, танцевал - и обломок скалы под ним раскачивался все сильнее, пока, наконец, вся груда битого камня, натужно ворочаясь и скрежеща, не начала сползать ниже по склону... x x x Воровская баллада между тем длилась, и все в ней было как полагается. И разгульная жизнь, и взбалмошная красавица, которая любила дорогие подарки и тем толкнула сердечного друга на кражу. И неизбежный соперник, с которым герой песни ее однажды застукал. И кинжал, пронзивший сразу обоих. Вот только подбор слов и созвучий показался Волкодаву чуть более изощренным, чем обычно бывало в такого рода "жальных". Да и воровской надрыв, призванный вышибать слезу из самых заскорузлых головорезов, был ни дать ни взять сотворен человеком, очень хорошо чувствовавшим, что к чему. Меня в цепях вели из зала, Где состоялся скорый суд, Тут мать-старушка подбежала: "Куда, сынок, тебя ведут?.." "Меня ведут в такое место, Где пропаду я без следа. О милом сыне ты известий Уж не получишь никогда". И вот я здесь - долблю киркою, Жую подмоченный сухарь. Уже не тот я сам собою, Каким меня знавали встарь. Должно быть, сдохну в этой яме. Седеют кудри на виске. Я, молодой, звеню цепями, Как прежде - чаркой в кабаке. Наверное, саккаремский напев оказался использован благодаря самому обыкновенному совпадению. Песни ведь тоже надо уметь слагать... Волкодаву доводилось присутствовать при рождении песен. Хороших песен... Их всегда было немного. Как и истинных песнотворцев. Гораздо больше было других - тех, кто ощущал позыв и вкус к сочинительству, но не имел по-настоящему крылатой души. Такие действовали точно ленивые садовники: зачем возиться и тратить время, выращивая плодовое дерево на собственных корнях, - привьем ветку к уже готовому дереву! И брали напев от первой пришедшей на ум песни, помстившейся более-менее подходящей. А то крали все целиком, лишь заменяли тут и там несколько слов, приспосабливая чужое творение для своих нужд... Но - раскачивался, кренясь, громадный валун, и камни скрипели, как готовые молоть жернова, и победно, отчаянно плясал наверху человек и звонко бил себя по пяткам ладонями... - Выпей в память о Корноухом. Волкодав бросил в мисочку серебряную монету, поднялся и ушел, не оглядываясь, к ученикам, ожидавшим его. ... Здешние холмы отличались от холмов веннских чащоб в основном тем, что на родине Волкодава там и сям прорывались из земных недр гранитные лбы, а здесь повсюду был мелкий желтый песок. В остальном сходство было замечательное. Даже ручьи и речушки изобиловали не менее, чем в стране веннов. И еще бы им не изобиловать! Они ведь питали собой величайшие лабиринты озер, болот и проток - целый край, оттого названный Озерным. Если не врал путешествующий народ, там можно было узреть чудеса, в иных местах не встречавшиеся. Например, обширные водоемы, пересечь которые едва удается за целый день усердной гребли, - и за все это время глубина ни разу не дойдет даже до пояса стоящему человеку, так что будет неизменно видно нагретое солнцем илистое дно с кишащей близ него мелкой водяной жизнью: стайками мальков, черными створчатыми ракушками... Волкодав думал о том, что скоро увидит все это собственными глазами. Наверное, Тин-Вилена была не самым скверным городом на свете. Умом он это очень хорошо понимал. Однако уходил так, словно за ним могли погнаться и потащить назад, в Хономерову крепость. Собираясь в путь, он долго рассматривал карту, прикидывая, быстро ли придется идти. Считал версты и дни, что-то соразмерял... А потом в первый же день прошагал столько, сколько собирался за три. Да не просто прошагал - пролетел, точно на крыльях. И это при том, что вот уж полных три года не утаптывал пятками дальней дороги, а кожаный кузовок за спиной был изрядно потяжелее, чем случалось в прежние времена! Вряд ли, думал он вечером у костерка, что-то напутали составители карты. Они ведь как раз опирались в своей работе на россказни досужих купцов, бродячих собирателей мудрости вроде Эвриха и иных землепроходцев, безошибочно знавших, откуда докуда можно добраться за столько-то дней. Надо полагать, дело во мне. Я так засиделся в Тин-Вилене, что теперь просто не чаю оставить ее как можно дальше позади - и как можно скорей! На городских улицах и окрест снег давно уже стаял; в городах он всегда стаивает раньше - там топятся очаги, там много людей, там стоят дома со стенами, привлекающими солнечное тепло. Волкодав ожидал, что в лесу, особенно по северным склонам холмов, снегу будет еще полным-полно. Однако ошибся. Снег растаял уже повсюду и так, словно его никогда здесь не бывало. Над землей мчались теплые ветры, и повсюду, где они пролетали, белые сугробы оборачивались текучей водой, и к этой воде тотчас начинали тянуться под землей мириады тоненьких корешков. Насосавшиеся корешки выбрасывали вверх стремительные ростки. Далеко не все были знакомы венну, выросшему на другом материке, но остренькие красноватые вылеты ландышей он узнавал безошибочно. И радовался им как родным. Кое-где на солнечных пригорках они уже разворачивали листья, готовясь цвести. В этот первый день ему встретилось всего одно белое пятнышко, да и то совсем небольшое, без труда можно перешагнуть. Снег, дотаивавший в лесу, вовсе не походил на сугробы, прятавшиеся от солнца по городским закоулкам. Те одевались, как в панцирь, в грязную корку - но все равно исчезали быстро и незаметно. А этот маленький снежник похож был на белого котенка, улегшегося на дорожной обочине. От жара Ока Богов его укрывали мохнатые лапищи елей - могучих, изумрудно-зеленых и до того плотных, что под ними не очень-то вырастала даже лесная трава. Пятнышко приятно захолодило Волкодаву босые ступни. x x x Чем надлежит заниматься весной всем праведным людям, осознающим свое место в кругах и ритмах Вселенной?.. Верно: распахивать ждущее ласки лоно Земли и плодотворить его, распахнутое, семенами, бережно сохраненными в лубяных коробах, опричь зимнего дыхания Мораны Смерти. Дело это - отдельно мужское и отдельно женское. Мужчины восходят на свежую, ждущую пашню, как на честное брачное ложе: нагими. Несут житное семя в мешках, непременно перешитых из старых, хорошо ношенных, помнящих мужское тело штанов. И должны быть те штаны не какими угодно, но обязательно посконными - то бишь нитки в их ткани спрядены не из всяких растеньиц конопли, а единственно из мужских. Такие штаны носит всякий венн, получивший имя и право носить взрослую одежду. Ибо хорошо знают веннские женщины, как крепить в сыновьях и мужьях своих мужское начало! Но и о себе не забывают веннские женщины. И, пока мужики вершат с Матерью Землей удалой и таинственный брак, их супруги, сестры и матери тоже с Нею беседуют, только по-своему, по-женски. Шушукаются с Нею на огородах, опять же нагими присаживаясь передать Земле семена репы, редьки, капусты... Делятся с Нею своей силой чадородия - и сами в отдарок воспринимают Ее святость и мощь... Может ли, однако, что-то родиться, может ли совершиться зачатие, пока Мужчина и Женщина пребывают врозь, даже не видя друг друга? Ясно, не может. Но такого не должно и не имеет права случиться, чтобы в какой-нибудь год осталась праздной Земля, не принесла урожая. Как тогда жить людям, да и не только людям, а всякой твари земной?.. И, дабы не произошло подобного несчастья, веннские женщины и мужчины сходятся вместе и радуются друг другу, справляя в середине весны славный и светлый праздник - ярильные ночи. О, надобно вам знать, что это совсем особые ночи! Пока они длятся, правильными и праведными являются такие поступки, от которых в обычное время добрых людей удерживает внушенная родителями стыдливость. В ярильные ночи все наоборот, все не так, как всегда. На вершине большого холма, всенепременно плешивого, разжигают костры и стелют прямо наземь скатерти с угощением. Люди пляшут и прыгают через костры, и женщины открыто целуют мужчин, и те зовут их прочь от костров - вместе возрадоваться ярому духу весны, любви, зарождения жизни... Жены выходят "яриться" вместе с мужьями, друзья с подружками, женихи - с невестами. А кто вовсе один, тот идет сам по себе, надеясь и ожидая какой-нибудь радостной встречи. И что же? Бывает, встречаются, да так потом и не разлучаются до могилы. Бывает инако. Остается та встреча единственной, и позже, увидевшись где-нибудь на торгу, женщина и мужчина лишь со значением улыбнутся друг другу... Да надо ли подробно объяснять и рассказывать? Ибо, пока длятся святые ярильные ночи, все друг другу жены и мужья, все - пылкие женихи и ласковые невесты... И, само собой, - кого еще звать холостому парню с собою на праздник, как не девушку, в чьем роду он собирается жить, ту, у которой он попросил или только вознамерился попросить бус? Кажется, куда уже проще. Но оказывается порою, что дело, ясное и очевидное для одних, кого-то другого заставляет чуть не за голову хвататься - от ужаса и изумления, но никак не от восторга. Уже на памяти нынешнего поколения, лет двадцать назад, жил в лесах пришлый старик, жрец далеких и малоизвестных веннам Богов, именуемых Близнецами. Он много рассказывал об этих Богах, ибо видел, что слушают его с любопытством. А потом без устали покрывал письменами гладкие берестяные листы, описывая жизненный уклад, верования и Правду хозяев, - ибо полагал, что кому-нибудь, слыхом не слыхавшему о веннах, может оказаться небесполезна мудрость лесного народа. Так вот, этот самый жрец, человек вроде бы немало поживший и умудренный, услышав в самый первый раз о весеннем празднестве, попросту воздел к небесам руки: "Как же можно?! Лепо ли... Невесты... без свадьбы, без благословения... Что, если на празднике девушка окажется неосторожна... если она... прогуляет свою честь?.." "Какую честь?.." - изумились Серые Псы (так звался веннский род, в котором прижился добрый старик). Жрец, помявшись, объяснил, и венны удивились еще больше: "Но как иначе девушка может узнать, станет ли она после свадьбы радоваться объятиям мужа? Всяко ведь в жизни бывает, - может, лучше им поклониться друг другу да поздорову и распрощаться?" А кто-то добавил: "Хороша честь, котору может вор унесть!" А. мальчик неполных двенадцати лет, прилежно слушавший разговор взрослых и старавшийся во всем разобраться, запутался окончательно и заподозрил, что вовсе не понимает, о чьей чести речь. По его мальчишескому разумению, непоправимо обесчещенным был бы мужчина, приблизившийся к женщине против ее воли. Подобного выродка следовало неп