их долю, оказывается, тоже осталось кое-что занятное, и пододвинулись ближе, чтобы уж теперь-то не пропустить ничего. - Взять его! - указывая на Волкодава, рявкнул Клещ. Двое или трое мужчин, далеко не слабаки с виду, качнулись было вперед... Волкодав не двинулся с места. Не стал вскакивать со скамьи, не расправил плечи, даже не обвел взглядом двинувшихся к нему. Однако те почему-то смутились, один за другим, и остановились, сделав кто шаг, кто вовсе полшага. Когда человек исполняется светлого вдохновения битвы, совсем не обязательно встречаться с ним глазами, чтобы это понять... Мыш смотрел на них с презрительным недоумением. Тоже, мол, выискались!.. Потом зверек выплюнул попавшую в рот шерсть и вновь принялся ухаживать за болевшим когда-то крылом. А Волкодав негромко поинтересовался: - С твоим псом я тоже сговаривался, почтенный? В погосте Волкодав прожил три дня. И не в нанятой комнатке на постоялом двое, а в доме старейшины. Венн радовался гостеприимству добрых людей, но про себя слегка досадовал на задержку, мысленно прикидывая количество верст, которое мог бы за это время прошагать. Да и тонкую грань, за которой славный гость, пускай даже уберегший от смерти хозяина дома, начинает превращаться в обузу, ему совсем не хотелось бы переступать. Под вечер третьего дня в Овечий Брод еще и приехали на лошадях четверо тин-виленских жрецов, и Волкодав окончательно решил про себя: Все! Завтра солнышко встанет - и ухожу... Однако уйти, честь честью поклонившись хозяевам и печному огню, судьба ему не судила. Да и когда у него, если хорошенько припомнить, все получалось согласно задуманному, гладко и ровно?.. Начал припоминать - не припомнил. И Хозяйка Судеб, как это у Нее водится, тотчас учинила над ним шутку, ни дать ни взять пробуя по-матерински вразумить: ты, человече, предполагай себе, но имей в виду, что располагать буду все-таки Я... x x x Жрецы привели с собой странника. Хромого, согбенного старика, опиравшегося на костыль. Встретив его на лесной дороге и выяснив, что он держал путь в тот же самый погост, кто-то из совестливых молодых Учеников даже предложил хромцу сесть в седло, однако тот отказался - и так, мол, все кости болят, а к седлу непривычен, того гляди, от конского скока вовсе рассыплюсь!.. Стремя, впрочем, он взял с благодарностью. И так и доковылял до ворот Овечьего Брода, цепко держась за ременное путлище<Сейчас, по мере отхода человечества от различных старинных практик, в частности от верховой езды, начинает забываться смысл многих понятий. Так, "держаться за стремя" трактуется нами совершенно буквально, в смысле - за металлическую опору для ноги верхового. Между тем брались исключительно за путлище (ремень, на котором стремя подвешивается к седлу), помещая при этом руку возле колена всадника, чтобы не мешать ему в управлении лошадью. Автор позволил себе столь пространное примечание, поскольку данное недоразумение вкрадывается даже в романы талантливых авторов, пишущих о старине: "схватился за серебряную скобу...".>. Он назвался Колтаем. Без сомнения, это было прозвище, но весьма ему подходившее, ибо означало одновременно и колченожку, и говоруна. Еще в дороге старик, которому вроде бы полагалось бы одышливо хвататься за грудь, вместо этого без устали потчевал своих спутников всякими смешными рассказами. Знать, много по свету побродил, всякого разного успел наслушаться-насмотреться. Кто сказал, будто разговорами сыт не будешь? Добравшись в погост, Ученики Близнецов пригласили речистого старца к вечере: - Хлеба с нами отведай, винцом захлебни. Тот себя упрашивать не заставил. Одежда у него была сущие обноски, котомка - латаная-перелатаная и почти пустая, а когда в последний раз досыта ел - и вовсе неведомо. Вечер был погожий. Жрецы не пошли внутрь харчевни, предпочтя расположиться во дворике, подальше от духоты и запахов, доносившихся с кухни, где как раз пролили мясной сок прямо на угли. В теплую погоду здесь и впрямь было славно. Хозяин, давно это поняв, устроил во дворике длинный стол, задней лавкой которому удобно служила завалинка. С другой стороны вместо скамьи стояло несколько пней, некогда приготовленных на дрова, но оставленных до зимы послужить седалищами гостям. На одном из пней и обосновался Колтай. По сравнению с лавкой-завалинкой это было гораздо менее почетное место. Молодые жрецы, годившиеся новому знакомцу во внуки, звали его пересесть, но он отказался, сославшись на увечье: - Жил на воле, бегал в поле, стал не пруток<Пруткий, пруткостъ - страсть и азарт, побуждающие борзую собаку к мгновенному и скоростному старту за зверем.>, почему так? Захромаешь, сам узнаешь... - Складно говоришь, дед! - засмеялся юноша в красно-зеленых одеждах, тот, что предлагал Колтаю коня. - Может, ты нас еще и песней порадуешь? Тот развел руками: - И порадовал бы, да ни лютни нет, ни гудка, а без них какая же песня. Служанка вынесла на подносе еду, и к ней тотчас же обратились: - Скажи, красавица, не найдется ли в этой харчевне какого снаряда для песенника?.. Девушка кивнула и пообещала скоро принести требуемое. Хозяин "Матушки Ежихи" отнюдь не сбыл с рук арфу, утраченную злодеем Шамарганом во время поспешного бегства, но убрал ее довольно-таки далеко: вещь, чай, недешевая, чтобы держать на виду! Попортят еще, а чего доброго, и украдут! Однако четверо жрецов были не какая-нибудь голь перекатная, не первый раз в Овечий Брод заезжают, и всегда конные, при кошельках. И еду спросили хорошую, не хлеба с квасом небось на полтора медяка... Отчего ж не дать таким арфу? В дверях служаночка разминулась с Волкодавом, выходившим наружу. Венну понравились дорожные лепешки, которые пекла одна из здешних стряпух: ее мать была из кочевников, и умница дочь унаследовала сноровку готовить маленькие душистые хлебцы, много дней не черствеющие в дорожной суме. Он и прикупил их целую коробочку, искусно сплетенную из бересты местным умельцем. Молодые жрецы не были из числа унотов, коим Волкодав еще две седмицы назад внушал святую премудрость кан-киро. Однако ехали они из Хономеровой крепости и, конечно, сразу венна узнали. Пока они друг другу кланялись, снова появилась служанка и принесла арфу. Ученики Близнецов передали ее старику. Дорогу, пройденную однажды, Волкодав запоминал так, что потом никакая палка не могла вышибить из памяти. Человеческие лица давались ему гораздо хуже, и, возможно, назвавшийся Колтаем сумел бы его обмануть - по крайней мере если бы сидел молча, избегал поворачиваться лицом и вообще всячески старался отвести от себя внимание. Но, увидев знакомую арфу, Волкодав невольно проследил за нею глазами... и наткнулся взглядом на нищенское рванье, тотчас показавшееся ему очень знакомым. Рогожки были те самые, в которых сидел подле тин-виленских ворот удрученный язвами попрошайка. Тогда Волкодав пристальнее всмотрелся в лицо, и, как ни склонялся над арфой Шамарган, как ни ронял на глаза неопрятные лохмы, выбеленные до совершенного сходства с седыми, - никаких сомнений в том, что это был именно он, у венна не осталось. Следовало отдать должное мастерству лицедея, сумевшего так полно принять старческий облик. Умудрился же намазать какой-то дрянью лицо, руки, ступни, вообще все, что открывала одежда: высохнув, жидкость стянула кожу морщинами, даже вблизи сходившими за настоящие стариковские. И говорил, словно у него вправду половины зубов во рту не было... а костылем пользовался так, будто лет двадцать с ним ковылял... Все было проделано с таким тщанием, что Волкодав без труда уяснил себе, чего ради Шамарган отважился вернуться в Овечий Брод, где ему в случае разоблачения навряд ли удалось бы сохранить в целости шкуру. Ну конечно - он хотел вернуть свою арфу. И, глядишь, прошло бы у него все как по маслу, да вот незадача - как раз и налетел на меня! Что теперь-то делать будешь, ловкач?.. За тот ножичек, по мнению Волкодава, Шамарган заслуживал крепкой порки. Чтобы впредь неповадно было с перепугу хвататься за острые железяки. Этак ведь в самом деле кого-нибудь можно зарезать, - до гробовой доски потом сам себе не простишь... Волкодав стал раздумывать, как бы примерно наказать лицедея, не подвергнув его при этом ярости обитателей погоста, - ибо славного старейшину Клеща он, хоть и покушался, все-таки не убил. Но тут Шамарган довершил настраивать арфу, пробежался пальцами по струнам и запел: Что совершенней, чем алмаз? Сияют сказочные грани... Но он, услада наших глаз, Не содрогнется, плоть поранив. Не он виной, что вновь и вновь Кругом него вскипают страсти... Он отразит пожар и кровь - А сам пребудет безучастен. Ему едино - зло, добро... Желанен всем и проклят всеми, Своей лишь занятый игрой, Плывет сквозь суетное время... - Хорошо поешь, странник, - похвалил старший жрец. - И песня у тебя мудрая. Приятно такую послушать. И заботливо пододвинул мнимому старцу кувшинчик легкого яблочного вина - промочить горло. Волкодав же, смотревший пристальнее других, а главное, знавший, чего примерно следует ждать, увидел, как внезапно блеснул из-под свисающих седин острый и злой взгляд. "Приятно, значит? А вот я сейчас тебе..." Шамарган ударил по струнам и запел быстрей, торопясь, понимая, что сейчас его перебьют, и желая непременно высказать все до конца: Но это камешек в земле. А если взор поднять повыше?.. Молись хоть десять тысяч лет, Коль Совершенен - не услышит. Ведь гнев, любовь, упрек судьбе - Суть рябь на лике Совершенства. А значит, нет Ему скорбей, Ни мук, ни страсти, ни блаженства. Ему что радость, что беда, Что ночь перед последней битвой... Коль Совершенен - никогда Не отзовется на молитвы. Ему хвала или хула, Святой елей и комья грязи, Благой порыв и козни зла - Что блики пестрые в алмазе... - Святотатство!.. - первым закричал старший жрец. - Умолкни, сквернавец! Не моги восставать на Предвечного!.. А то сделается Ему от этого что-нибудь. Предвечному твоему... усмехнулся про себя Волкодав. Если он что-нибудь понимал, Ученик Близнецов усердно трудился над своим голосом, стараясь упражнениями развить его, сделать ярким и зычным. Вот только до Хономера, способного возвысить свою речь над гомоном десятков людей, ему было еще далеко. Пальцы Шамаргана прошлись по струнам, и оказалось, что все пять были его верными союзницами. Арфа отозвалась мощным рокочущим гулом, который похоронил крик жреца, как морская волна - шипящую головешку. Изнутри корчмы начали выглядывать люди. Не изменяется алмаз, Хоть свет, хоть тьма его окутай... Вот так и жреческий экстаз Не достигает Абсолюта. Он - сам в себе. Он полн собой. И наше напряженье духа Не возмутит Его покой: Коль Совершенен - Небо глухо... Жрецы, оглядываясь на старшего, полезли из-за стола. Однако Шамарган явил похвальную способность учиться на прежних ошибках. Сегодня он не надеялся на пособника и загодя предусмотрел пути бегства. Поди выберись из-за длинного стола. А с пенька - вскочил да был таков. Можно даже чуть задержаться, чтобы допеть хулительные стихи. Кажется, Шамарган серьезно боялся здесь одного Волкодава. Но венн не двигался с места. Стоял себе и стоял на ступеньках, наблюдая за происходившим. Наконец лицедей счел, что довольно уже раздразнил красно-зеленых. Плох тот, кто, взявшись ворошить гнездо земляных ос, упустит мгновение, отмеренное для бегства. Шамарган - и куда только по-девалась недавняя хромота? - стрелой кинулся через двор, продолжая на ходу теребить струны. Ему едино - зло, добро... И, что б ни пело нам священство, - Своей лишь занято игрой, Плывет сквозь время Совершенство. Хоть вечный век Ему молись, Ни с чем останешься в итоге... И поневоле брезжит мысль: "А для чего такие Боги?" Старший жрец бежал заметно проворней других, и, что гораздо важней прыти, в каждом его движении чувствовалась непреклонная решимость схватить беглеца. Волкодав нимало не удивился бы, скажи ему кто, что в до прихода в Дом Близнецов этот малый был воином. Наемничал скорее всего... Последние несколько десятилетий в храмах Близнецов весьма жаловали опытных воителей. Как будто на эту веру еще продолжались гонения или сами божественные Братья нуждались в оружии смертных!.. Волкодав знал, что спрашивать об этом Учеников и тем более спорить с ними было бесполезно. Зря ли утверждала аррантская мудрость, что переспорить жреца не удалось еще никому. Последняя красно-зеленая спина мелькнула за воротами дворика и пропала в уличной темноте. Только слышались топот и перекличка удалявшихся голосов. "И шум, и крик, и лай ищеек жутких..." Нынче венн собирался улечься пораньше, чтобы как следует выспаться перед дальней дорогой. Так бы он, наверное, и поступил, предоставив богохульника его собственной, честно заработанной участи, - тем более заработанной, что лицедей зацепил не столько Предвечного и Нерожденного, сколько жрецов, приветивших увечного старика... Однако тут выяснилось, что своим срамословием Шамарган выкопал себе слишком уж обширную и глубокую яму. Дерево узнают по плодам!.. Стоило запеть - и уже не один Волкодав, но добрый десяток посетителей "Матушки Ежихи" тотчас признал песнопевца. И вот теперь, когда поднялся шум и началась погоня, люди горохом посыпались из харчевни наружу. - Он это! Он!.. Который Клеща!.. Ножиком!.. - Куда побежал? - Лови!.. - В куль, да в воду!.. - Старейшину кто-нибудь позовите! - Собак, собак надо!.. Уйдет!.. - Где Мордаш? Мордаша пускай приведут!.. Волкодаву сразу не понравился выкрик насчет куля и воды. Что верно, то верно, парень был кругом виноват. Ведь без шуток замахивался на старейшину. Как есть убил бы, если б не помешали ему. И от жрецов заслужил колотушек, не по-хорошему отплатив за добро. Но... Ведь не дошло ж до убийства. А на месте Учеников Волкодав за Шамарганом и гоняться бы не стал. Глупо это, наказывать невежу и нечестивца, который, если хорошенько подумать, сам себе наказание... Однако по всему погосту уже лаяли псы, и привычное ухо венна различало между всеми голосами низкий рык Мордаша. Кобель старейшины был признанным вожаком; за три дня Волкодав успел довольно наслушаться от Клеща о свирепости, тонком чутье и силе надворного стража. О том, как Мордаш встал один на один с вырвавшимся из хлева быком - и, с налета ударив грудью, сшиб злое животное на колени. О том, как далеко в лесу сломал ногу парень, решивший набрать дикого меда и свалившийся с дерева. Так бы, наверное, до сих пор и горевали о нем, - не сумей опять же Мордаш разобрать след, оставленный двое суток назад... О том наконец, как раза два в год Клещ отправлялся в Тин-Вилену проведать старых друзей, и, когда они вместе усаживались промочить горло в уютной корчме, он, не понаслышке зная проворство рук тин-виленских карманников, неизменно пристегивал свой кошелек Мордашу на ошейник. И не было случая, чтобы ворье отваживалось стибрить хоть грошик... И вот теперь этот любимец двух маленьких девочек должен был возглавить ловчую стаю, снаряженную по Шамарганову душу рассерженными и хмельными людьми. Которые, поймав, в самом деле нимало не задумаются впихнуть лицедея вместе с его арфой в мешок да отправить в болото. Либо вовсе собаками затравить. К утру, когда глянет с небес справедливое Око Богов, опамятуются, а толку?.. Еще собак, того гляди, с горя вешать начнут, словно те будут в чем виноваты. У людей ведь это в обычае, - не самим, право, шалопутную голову в петлю совать... Волкодав поймал себя на том, что думает о людях несколько со стороны. Это был знак. Он сунул появившейся служаночке коробку с дорожными хлебцами, которую все еще держал в руках: - Побереги, красавица. Я вернусь. И следом за всеми убежал на темную улицу - туда, где шумела, набирая разгон, охота за лицедеем. Шаг, еще шаг, и остался позади отблеск светильников, вынесенных во дворик. Зато светила луна, и венн успел обеспокоиться, не заметит ли девушка довольно странную тень, следовавшую за ним по земле. Еще не хватало, - объясняться потом. Известно же, люди мало кого ненавидят так, как тех, перед кем сами в чем-то виновны. В том числе давнюю, незаслуженно забытую родню. Тех, кто, в отличие от большинства, еще не разучился говорить с лесом на его родном языке... Ему повезло. Служанка, только вышедшая из ярко освещенной харчевни, ничего необычного не разглядела. Ушей Волкодава достиг ее напутственный крик: - Поймай его, господин, уж ты его всенепременно поймай!.. Беглеца настигли в двух верстах от Овечьего Брода, там, где заросшие лесом холмы неожиданно расступались, окаймляя большое клюквенное болото. Осенью по торфяникам без труда можно будет спокойно ходить, собирая вкусную ягоду; лишь посередине так и останутся чернеть бездонные окна-бочаги, к которым лучше близко не подбираться. Но теперь, весной, недавно сошедший снег сбежал в низину сотнями больших и маленьких ручейков, трясина опасно взбухла и сделалась непроходима. С вечера похолодало, над топью плотными белыми куделями распростерся туман. Неосязаемый ветерок шевелил густые белые пряди, заставлял их клубиться, перетекать, тянуться щупальцами на сушу... С той стороны, что была всего ближе к погосту, берег выдавался в болото длинным мысом, не заросшим деревьями. Только на самом конце, у края воды, ветвился буйный ольшаник. К нему вела единственная тропинка, проложенная охотниками до морошки и клюквы; по ней-то теперь бежал во все лопатки Шамарган, решивший, будто обнаружил верный путь через болото. Ну как есть дурак, размышлял Волкодав, понемногу обходя пробиравшуюся лесом погоню. Нет бы честь честью спел жрецам песню-другую, отблагодарил за доброе обхождение и вечерю... а чуток погодя умыкнул тихонечко свою арфу, небось достало бы сноровки. Чего ради было их до белого каления доводить и весь погост кверху дном переворачивать? А уж коли дерзок невмерно и на рожон обязательно желаешь переть, что же загодя не разведал как следует, куда улепетывать станешь?.. Ему самому тропа была не нужна. Краем мыса, где надежная земля уступала место мокрому кочковатнику, он далеко обогнал Шамаргана и вперед него достиг густой чащи ольховых кустов. Беглый лицедей ничего не увидел - в лицо светила луна - и ничего не услышал за хрипом собственного дыхания. Да, в общем-то, особо и нечего ему было видеть и слышать. Не только волки умеют незримыми пробираться по лесу, когда того пожелают. Первыми из лесу на открытое место выбрались псы. Они, конечно, легко покинули бы сзади людей, куда менее поворотливых в ночном лесу, и, пожалуй, давно взяли бы добычу, - но поводок Мордаша крепко держал старейшина Клещ, а забегать вперед вожака никто не дерзал. Мордаш тянул хозяина за собой, вскинув голову и возбужденно приподняв висячие уши. Ему не было нужды приникать носом к земле: Шамарган проложил для него в ночном воздухе целый большак, широкий и очевидный, словно дорога, упирающаяся в ворота селения. Позади старейшины поспешал жрец, тот самый, старший из четверых, явивший воинскую повадку. Теперь он осторожничал и заметно берег правую руку, наспех обмотанную повязкой, откроенной от двуцветного одеяния. Еще у околицы, недовольный медлительностью хромого Клеща, Ученик Близнецов попробовал было перенять у него поводок Мордаша. За что немедля и поплатился. Ощутив на ремне незнакомую руку, кобель тотчас вознамерился ее откусить. И откусил бы напрочь, - не прикрикни хозяин. А за собаками и двумя предводителями следовала добрая половина мужчин Овечьего Брода. Иные - с факелами либо масляными светильниками, норовившими погаснуть от быстрой ходьбы. Иные с палками, с ножами, готовыми выскочить из поясных ножен. Иные - просто с кулаками наготове. Чуть не весь погост, исполчившийся на одного человека. Что останется то него, когда поймают? Мокрое место удастся ли отыскать?.. Остались позади последние клюковатые, измельчавшие деревца, погоня вышла на мыс. Полная луна светила так ярко, что были различимы даже цвета. И резкой тенью виднелся впереди силуэт бегущего человека, изготовившегося нырнуть в густые кусты. Собаки сразу залаяли вдвое уверенней и веселей, люди торжествующе закричали. Беглый лицедей, сам себя загнавший в ловушку, вот-вот должен был попасться. Каким именно образом следовало его наказать, ни Ученики Близнецов, ни жители погоста толком поразмыслить времени не имели. И, наверное, все получилось бы именно так, как в подобных случаях чаще всего и бывает. Отчаянное сопротивление угодившего в тупик беглеца - десятки рук, норовящих за что попало его ухватить - рьяное чувство собственной правоты - кровь на траве и камнях, много крови на ладонях и лицах людей, на мордах озлобленных псов - мокрое хлюпанье под ногами и опускающимися палками - неподвижное тело, переставшее вскрикивать от пинков и ударов... а потом - мучительное протрезвление и невозможность посмотреть друг дружке в глаза. "За что ж мы его..." Но - не случилось. К большому счастью для жителей Овечьего Брода, хотя им довелось это счастье осознать далеко не всем и не сразу. Они увидели, как Шамарган с разгону нырнул в ольховники, где, как им было отлично известно, узенькая тропа огибала валун и прямиком ныряла в непроглядную полую воду. Вот махнули и стали успокаиваться лиственные ветки, серебряные с черным подбоем в свете луны. Минуло еще мгновение... ... И из зарослей навстречу преследователям вышел большой зверь. Вышел не торопясь, уверенно и очень спокойно... Бесстрашный Мордаш тотчас же замолк и остановился - так резко, что старейшина Клещ с разгону налетел на него и даже ругнулся от неожиданности. Замолчали и другие собаки. На пути погони стоял пес. Громадный кобель невиданной в Шо-Ситайне породы, остроухий, похожий на очень крупного волка, вот только от этого пса не помня себя разбежалась бы любая стая волков. И поистине было отчего вздрогнуть поджилкам. Луна смотрела ему в спину, но обитатели погоста после божились - и лезли в драку с теми, кто не желал немедленно верить, - что песьи глаза явственно светились. Однако светились не обычными бирюзовыми звериными огоньками и подавно не отражали факельный свет. Жуткий зверь отнюдь еще не подошел близко, но люди разглядели со сверхъестественной отчетливостью, что... - Оборотень, - первым ахнул старейшина Клещ. И выронил поводок Мордаша, дабы осенить себя знаком Бога Коней и призвать на помощь Его чудодейственные копыта. - Оборотень... оборотень!!! - вздохом ужаса пронеслось над толпой, выбиравшейся из леска-кочережника у склонов холма. И этого вздоха оказалось более чем достаточно. Люди, не очень-то смущавшиеся перед лицом подобных себе и подавно не привыкшие пятиться от свирепых зверей, удирали безо всякого порядка и чести, не памятуя, что, может быть, покидают на съедение лютому чудищу тех, кого только вчера обещались братски любить. Красно-зеленый жрец с белым пятном вместо лица слепо сшиб с ног хромого старейшину: завидев беглеца, бывший наемник посунулся было вперед, а теперь попросту не разбирал и не видел перед собой ничего, кроме спасительной тропы обратно в селение. И помнить не помнил ни о воинских навыках, ни о своем сане... ни о святом символе Разделенного Круга, которого, как ему было отлично известно, должна была как огня сторониться всякая нечисть. О священном хорошо рассуждать за надежными храмовыми стенами, под присмотром благих образов. А у берега ночного болота, где клубами переползает туман, где жутко таращится в глаза та самая нечисть, таращится и нисколько не собирается куда-либо пропадать, - поди-ка!.. ... И только верный Мордаш точно врытый встал над упавшим хозяином, готовый, если понадобится, собой закрывать его от всех зол и опасностей мира. Клещ едва-едва нашарил отлетевший костыль, ухватился для опоры за ошейник кобеля и начал вставать, когда его поддержала неизвестно откуда протянувшаяся рука, и, вскинувшись, старик обнаружил подле себя своего гостя. - Вот видишь, почтенный старейшина, - сказал Волкодав. - Говорил я тебе, к сторонним людям без Мордаша лучше не выходи... Убедился теперь? А туда же, еще спорил со мной. Он улыбался. Летучая мышь сидела у него на плече и была чем-то весьма недовольна - беспрестанно шипела, норовя укусить хозяина за ухо. Ни дать ни взять сердилась, что не дали поучаствовать в какой-то веселой забаве. Присутствие рядом живого человека и, того паче, теплая песья шерсть под рукой быстро разгоняли пелену потустороннего ужаса. Клещ метнул глазами в сторону ольшаников. Там никого не было. И все-таки он еле совладал с прыгавшей челюстью: - Этот... оборотень... Где? - Не знаю, - сказал Волкодав. - Убежал, наверное. Народу-то, да с огнем!.. Пойдем, почтенный. А то внучки уже плачут, поди, - куда дедушка подевался... Много позже, размышляя о происшедшем в ту ночь, старейшина Клещ сделает удивительную догадку. Он задумается о необъяснимом почтении, которое оказал прохожему человеку суровый Мордаш, никогда - ни прежде, ни после - не лебезивший перед чужими. Он вспомнит, как шел с этим человеком по лесу и тот, не разыскивая тропы, вел его к дому уверенно и спокойно, как будто зряч был в потемках. Даже не споткнулся ни единого раза и ему, хромцу, не позволил. Тогда-то старейшина сопоставит необъяснимое с прозванием гостя - Волкодав - и поймет наконец, от какого такого пса-оборотня в действительности удирали обитатели Овечьего Брода, а с ними жрецы. Он ни с кем не поделится своим запоздалым открытием, но люди заметят, что в повадке старого Клеща прибавилось изрядно лукавства. Вот только будет это еще очень, очень нескоро... x x x У хранителя библиотечного чертога тин-виленского крепостного храма все не убывало забот. Можно подумать, мало было ему язычника с рожей висельника и противоестественной тягой к чтению книг, что три года нарушал уединение хранилища мудрости, без конца разыскивая что-то на полках. Да еще эта мерзкая летучая мышь, что повсюду сопровождала его и то пялилась из темноты, то устраивалась спать где-нибудь под потолком!!! Хранитель так и ждал, чтобы крылатая тварь однажды вознамерилась отведать его крови или, что еще хуже, осквернила драгоценные фолианты. Некоторым чудом ни того, ни другого так и не произошло, - не иначе, благодаря заступничеству Младшего, милосердного покровителя знаний... Когда варвар наконец распрощался и сказал, что более не придет, хранитель вздохнул было с облегчением. Наконец-то и сам он, и его безмолвные подопечные, мерцавшие разноцветными корешками вдоль стен, ооретали долгожданный покой! Мысленно он даже успел нарисовать себе эту упоительную картину. Благолепная тишина... новые книги в ящичках и пакетах, которые он привносит в тщательно хранимые списки, а потом каждую с бережным почтением водворяет на причитающееся место на полках... пушистый веничек из перьев для ежедневного обметания пыли - хотя какая тут пыль, в недрах крепости, вдалеке от каких-либо окон, под тяжелым каменным сводом... Как прежде, будет изредка приходить Хономер, приводить с собой одного-двух жрецов Внешнего Круга - молодых, в одеяниях из серой ткани, чуть тронутой зеленым и красным. И те, едва смея дышать от благоговения, будут делать для Избранного Ученика какие-то выписки. А потом на цыпочках удаляться. И опять - безлюдье и торжественная тишина, единственно приличная, по мнению хранителя, для чертога овеществленной премудрости, и вновь ничто не нарушает векового молчания книжных сокровищ... Все правильно! Но на другой же день после того, когда варвар долистал наконец книгу Кимнота Звездознатца и, как обещал, избавил библиотечный чертог от своего назойливого присутствия, - хранитель поймал себя на том, что беспрестанно косится в дальний угол комнаты. Туда, где по-прежнему стоял дубовый, на века сработанный стол, а на нем... более не горела свеча, вставленная, дабы не капал воск, в широкий и пузатый, точно кружка, подсвечник. Стоило на мгновение задуматься, отвлечься - и в ничем не нарушаемой тишине начинал мерещиться исходивший оттуда, из угла, шорох страниц, изредка хмыканье, постукивание ногтя по твердому дереву, как бывало, когда наглый варвар вычитывал в книгах нечто, представлявшееся ему сомнительным... "Да что мне, недостает его, что ли?.." Вот так исполнялась для хранителя его заветная мечта последних трех лет. Ну разве не насмешка судьбы?.. А еще через несколько дней к нему явились... эти. Два обормота. Саккаремец и халисунец. Было похоже, они люто ненавидели один другого. Но на хранителя оба смотрели так, словно вышли на казнь и ему предстояло быть палачом. - Святы Близнецы, чтимые в трех мирах... - поздоровались они вразнобой. - И Отец Их, Предвечный и Нерожденный, - подозрительно отозвался хранитель. - Зачем пожаловали? - Книгу надо, - мрачно отрезал саккаремец. И замолчал, словно книга была на свете одна-разъединственная и хранитель по этому слову обязан был немедля принести требуемое. - Зелхата. Мельсинского, - уточнил халисунец. И добавил, явно желая поддеть своего хмурого спутника: - Про Великий Халисун и все такое. Саккаремец покосился на него, словно собираясь немедля удавить. Однако промолчал. - "Созерцание истории Саккаремской державы, равно как и сопредельных народов, великих и малых"... - привычно поправил хранитель. Он помнил все книги, доверенные его попечению: и где какая стояла, и как выглядела, и кто написал. Он строго осведомился: - Кто разрешил? - Наставник, - ответствовали обормоты. Хранитель невольно подумал об Избранном Ученике Хономере. Однако стоявшие перед ним парни настолько не походили на взыскующих жреческого сана, что он спохватился и понял: варвар!.. Вот кого следовало благодарить!.. Ему даже помстилось, будто тот беззвучно явился из потемок хранилища и встал за спинами унотов, кривясь в насмешливой ухмылке... "За что караете, справедливые Братья?.." От расстройства хранитель не заспорил с горе-книгочеями, не попытался выжить их, как когда-то Волкодава, из чертога познания. Просто вынес парням творение вольнодумного учителя шадов и... почему-то нимало не удивился, когда они облюбовали тот же вековой стол в углу, хотя он был не единственный. Затеплили свечку... Халисунец Бергай с обреченным видом придвинул к себе книгу, взглядом оценил ее толщину - и горестно застонал про себя. Но все-таки решился и открыл. На самой первой странице. Долго хмурился, вглядываясь в полузнакомые письмена чужой грамоты. Потом вполголоса, медленно прочитал несколько слов. Опять надолго умолк, с силой прижимая пальцем строку, словно та собиралась от него уползти... Саккаремец Сурмал, даже в столь скромных пределах грамоту не постигший, поначалу молча злорадствовал, наслаждаясь страданиями наследного недруга. Вслух он, конечно, не говорил ничего, потому что тогда бы они неминуемо снова сцепились - и столь же неминуемо были бы отлучены новым Наставником от кан-киро уже навсегда. Но, оказывается, бездеятельное блаженство очень даже способно приесться. Весьма скоро Сурмалу надоело слушать, как Бергай мучительно медленно разбирает слово за словом. Надоело и втихомолку потешаться над ошибками, которые тот совершал. К тому же читал Бергай так, что Сурмал не мог связать услышанное воедино и вообще понять, о чем идет речь. "О Богиня Милосердная, Хранящая-в-битвах!.. Почему этот скудоумный корпит и потеет, коверкая нашу благородную речь, а мне даже и того не позволено?.. Правду же бабушка говорила: со скуки - хоть меледу<Меледа - бесконечное и бессмысленное занятие.> в руки..." Да, по какой-то причине бывший Наставник решил обойтись с ним гораздо суровее, чем с Бергаем!.. Мыслимо ли дожить, не спятив, какое там до конца книжищи, но хотя бы до завершения первой страницы?.. Сурмал подпер голову руками и принялся рассматривать неровности потолка, который каменотесы не стали ни выглаживать начисто, ни тем более красить, сохранив суровость природной скалы. С потолка взгляд саккаремца перекочевал на книжные полки. Сурмал вглядывался в резьбу, старался проследить ход древесных волокон... Потом и это занятие утомило его. Хранителю чертога некогда было присматривать за обормотами. Он сидел на своем месте и по обыкновению занимался делом: вязал новую метелочку для обметания несуществующей пыли. Он любовно соорудил пушистый султан, пристально следя, чтобы изгибы всех перышек были направлены в разные стороны, и теперь тщательно, виток за витком, приматывал получившуюся кисть к длинной струганой палочке. Внезапный вопль, непристойный и невозможный в многолетней тишине библиотеки, заставил хранителя испуганно подскочить, выронив недоделанный веник. Нитка развилась - белые перья полетели в разные стороны. - Убью!.. - вопил взбешенный халисунец. - Катись в свои плавни, пиявка болотная!.. И можешь дрыхнуть там хоть до второго Камня-с-Небес!.. Если только и его не проспишь!.. Саккаремец, успевший, оказывается, поникнуть на стол головой и начать тихонько посапывать, недоуменно таращил глаза. Кажется, он не особенно понимал, где это он и отчего столько крику. Но вот его взгляд прояснился. И тотчас вспыхнул опасным огоньком. Хранитель, семеня, подошел к обормотам и легонько стукнул осиротевшей палочкой по голове сперва одного, потом другого. Дюжие парни, готовые кинуться в драку, замерли и уставились на сухонького старичка. - Тихо! - воздел палец хранитель. И пригрозил: - Будете галдеть - выгоню! Но вот что странно: приводить в исполнение эту угрозу ему не хотелось. Совсем не хотелось. Они еще посопели, продолжая ненавидяще смотреть друг на дружку... Потом все же уселись. Бергай снова придвинул книгу, которой в запальчивости едва не треснул Сурмала по голове. Нашел пальцем строчку, на которой остановился. Разобрал несколько слов, объединенных общностью смысла. Перевел про себя. Вполголоса выцедил вслух - медленно, запинаясь. И свирепо прошипел, обращаясь к Сурмалу: - Повтори!.. В этот день свечка на их столе долго не гасла. И на другой день, и на третий. Хранитель проверял списки книг, протирал тряпочкой вощеное дерево полок... и радовался неизвестно чему. Рассуждали поэты о чести... Читали стихи, Высекавшие искры из самых бессовестных душ. Были песни свободны от всякой словесной трухи И на жертвенный подвиг немедленно звали к тому ж. Лишь один опоздал поучаствовать в их торжестве. А когда появился - заплакал: "Не дайте пропасть! Я по злобе людской без вины обвинен в воровстве... Поручитесь, прошу вас, что я неспособен украсть! Среди белого дня надо мной разразилась гроза! Неужели позволите, братья, втоптать меня в прах?.." Но молчали поэты и лишь отводили глаза: Ведь у каждого только одна голова на плечах. Нет, конечно, любой обвиненного издавна знал. И стихами его восхищался, и был ему друг. И, конечно, никто не поверил, что этот - украл. Но чужая душа, как известно, - потемки: а вдруг?.. Уходили поэты, спокойствие духа храня, Отвернувшись от слез: пусть во всем разберется судья! Им еще предстояло назавтра стихи сочинять О величии дружбы, о "жизни за друга своя"... 6. Светоч негасимый Если бы все происходило согласно задуманному, совершаясь ровно так, как мы себе предначертали, и в тот срок, который мы загодя установили, - жить на белом свете было бы, может, и менее интересно. Но зато - существенно проще. Волкодав намеревался покинуть Овечий Брод спозаранку, как, в общем-то, надлежит всякому доброму путешественнику. Хорошо пускаться в дорогу утром: и день - длинный весенний день - весь впереди и весь твой, и Око Богов взирает с небес ясное и умытое, еще не затуманенное созерцанием людских горестей и неправд... Напрасно ли у него дома тому, кто желал залучить в гости удачу, советовали пораньше вставать? Однако после ночной беготни и жуткой встречи возле болота никто в погосте даже не помышлял высовываться из дому прежде надежного солнечного восхода. И даже потом - с весьма изрядной осторожностью: мало ли что!.. Волей-неволей пришлось Волкодаву чуть не до полудня сидеть во дворе у старейшины, расчесывая конской щеткой ластившегося к нему Мордаша. И только когда божественная упряжка вывезла солнце к высшей точке небес и Овечий Брод начал опасливо шевелиться - венн окончательно распростился с хозяином и хозяйкой. Вскинул на спину мешок, где помимо прочего лежали в узорном берестяном коробке неусыхаемые дорожные хлебцы, - и теми же воротами покинул пределы погоста. Старейшина провожал его, держа в руках уздечку. Здесь верили: все, что имеет отношение к лошади, любезно могучему Богу Коней, а значит, обладает способностью изгонять зло. Дошагав до росстаней, Волкодав оставил по левую руку уже пройденную дорогу и пустился направо. Овечий Брод, как явствовало из его названия, стоял над речушкой; дорога плавно огибала тын и сразу начинала спускаться вниз, к журчащей воде. Осенью здесь действительно прогоняли овечьи стада, и дорога была прорезана в высоком песчаном обрыве, чтобы животным и людям не приходилось одолевать крутизну. Сыпучий песок тек вниз с обочин, становившихся все выше. Он обнажал корни сосен, и они корявыми пальцами торчали наружу, силясь удержать ненадежную ускользающую опору. А вот речка, открывшаяся Волкодаву внизу, мало соответствовала мощи обрыва. Белый ручей, через который венну доводилось прыгать в облике пса, и тот был полноводней. А эта речушка, гордо именовавшаяся Порубежной, на самом деле представляла собой скопище луж, дремотно перетекавших одна в другую. Квакали проснувшиеся лягушки, торчали обломанные прошлогодние камыши... Русло загромождали стволы упавших деревьев, сучья и мусор, принесенный полой водой, а пойма была сущее болото, густо заросшее местным отродьем ракитника... Наверное, где-то выше понемногу задыхались родники, питавшие Порубежную. Или обрушился такой же песчаный склон, где не смогли более удержаться даже цепкие сосны, - и усмирил в своих тяжких объятиях некогда норовистую реку, через которую в давние времена был разведан один-единственный брод. Теперь этот брод сохранился только в названии погоста. Нынче на его месте речку можно было перейти, вовсе не замочив ног: от берега до берега еще сто лет назад перекинули мост. И перекрывал он даже не говорливый проток из одной лужи в другую, а все пойменное болотце. И длиной-то был всего в десяток мужских широких шагов-Тем не менее границы следует уважать, ибо некогда каждая, может быть, разделяла миры. И Волкодав перешел мостик, не посмеявшись над нынешним ничтожеством Порубежной. Перешел - и двинулся дальше. Туда, где, отгороженное обширным лесом и последними складками предгорий, лежало Захолмье. По своим первоначальным прикидкам он должен был выйти к озерам еще четыре дня назад. Его путешествие, можно сказать, толком не успело начаться, а он уже сил