ьно сбился с распорядка, вроде бы очень тщательно высчитанного. Что же в этом хорошего? Волкодав отлично помнил, как они с Эврихом прикидывали свой путь к Тилорнову островку и назад, - и по всему выходило, что вернуться они должны были еще до конца лета. И ведь денег - в точности как теперь - было достаточно. И дорога известна. Тоже в точности как теперь. А на деле времени минуло?.. И Волкодав шел очень быстро, стараясь наверстать случившуюся задержку. И мысленно обещал себе впредь, насколько это от него будет зависеть, подобного не допускать. Чтобы потом снова не пришлось качать головой, вспоминая собственное корпение над картой: "отсюда досюда... а потом еще отсюда досюда..." - и все только для того, чтобы как из худого мешка посыпались всякие непредвиденные случайности и наконец - бац! - все расчеты прахом пошли. Нет уж! Ничего у меня прахом на этот раз не пойдет. Все будет по-моему. И Панкела найду, и на Ракушечном берегу побываю, и в Беловодье вернусь... Волкодав очень хорошо представлял себе знакомый дом, возле которого подрастали, превращались из прутиков в справные деревца молоденькие яблоньки. Там ждали венна друзья. Тилорн, Ниилит, мастер Варох с внучком Зуйко... Может быть - Эв-рих, если только непоседа-аррант не отправился в новое путешествие... Вот только, спрашивается, чего ради я туда так бегу?.. Всякий раз, когда Волкодаву доводилось некоторое время ночевать не абы где, а под дружеским кровом, у людей, которые располагали его к себе и сами, кажется, успевали за что-то его полюбить, он помимо воли начинал примериваться к этому дому, мысленно прикидывая: а смог бы я здесь жить? В смысле, не на месяц и не на два, - на всю жизнь задержаться? Каждый день выходить из этих дверей, видеть перед собой это поле и огород? С этими людьми глазами встречаться?.. Иногда он был уверен, что нет. Иногда ему казалось, что смог бы. Ну а в Галираде беловодском? Чего ради я туда не чуя ног тороплюсь? Кому я там особо-то нужен?.. Уж прямо не обойдутся?.. То, что собственноручно выстроенная изба в Беловодье тоже никогда не станет для него домом, Волкодав понимал совершенно отчетливо. Да, там обрадуются ему. И он обрадуется, ступив на порог. Да, там ему всегда найдется место под кровом и за столом. Но это - не ДОМ. Дом... Как же ясно он видел его. Яблони в цвету, клонящие розовые ветви на теплую дерновую крышу. Пушистый серый пес, дремлющий на залитом предвечерним солнцем крыльце. Дорожка между кустами малины, утоптанная босыми ногами детей. И женщина, выходящая из дому на крыльцо. Эта женщина прекрасна, потому что любима. Она вытирает мокрые руки вышитым полотенцем и зовет ужинать мужчину, колющего дрова... Его женщина. Его дети. Где они? Где их искать? Встретит он их на этом свете - или поймет наконец, что взлелеял пустую мечту?.. Почти семь лет он тешился мыслью, что женщина будет облачена в красно-синюю поневу с узором, означающим, что она взяла мужа из рода Серого Пса. Но, когда возле веси Пятнистых Оленей выросла новая кузница и девушка-славница стала по вечерам относить мастеру ужин, - Волкодав понял, что и тут ошибался... Незачем больше являться туда в песьем обличье, позволявшем ему отыскивать Оленюшку, где бы она ни была. Незачем и в человеческом облике приходить, как он собирался после возвращения в Беловодье. Чего ради зря беспокоить тех, кому ты не нужен?.. Но тогда - куда? Или, может, я до того уже пропитался пылью дорожной, что вовсе утратил способность корни пускать? Так и буду странствовать неизвестно зачем, точно перекати-поле, ветром гонимое, пока где-нибудь в землю не лягу?.. Всякого человека время от времени посещают горькие мысли о бесполезности прожитой жизни и о тщете дальнейших усилий, и Волкодав не был исключением. И он давно понял: подобные думы - не от благих Богов, любящих Своих земных чад. Случается, светлые Боги ниспосьшают и сомнения, и совестные зазрения - чтобы одумался человек и свернул с неправой дороги на правую. Бывает, неслухов Они и наказывают, но наказывают по-родительски, без жестокости, только вразумления ради. А вот так - зря уродовать душу, отнимая волю и силы? Нет. Не от них это. Это нашептывают холод и смерть, и грех человеку подолгу вслушиваться в их голоса. Не то можно додуматься до чего-нибудь вовсе уже непотребного. Вроде того, например, что всякий младенец, только-только родившись, тем самым уже начинает неостановимое движение к смерти, а значит, все тщетно - и стремления, и свершения, и любовь... Нет уж! Гнать следует подобные мысли, пока не дали они ядовитых ростков. Надо исполнить то, что когда-то еще себе положил. Побывать на Тилорновом островке. Достичь Беловодья... А там посмотрим. После мостика через Порубежную дорога пошла на подъем, и Волкодав прибавил шагу, усилием тела выжигая в себе все неподобные мысли. Вечером он устроит привал. И вытащит из мешка баснословную книгу. О чужом мире и приключениях тамошних Богов, чьи имена все никак не укладывались у него в памяти. Это тоже помогает гнать от себя ядоносные мысли... x x x На излете ярильных ночей, когда наступает пора умеривать благое любострастие и возвращаться на обычные жизненные круги, молодые венны - а с ними и люди зрелые, но не избывшие в душе задора и озорства, - предаются бесчиниям. Если лукавые игры девчонок и парней возле костров можно назвать отрицанием повседневных любовных обычаев, но таким отрицанием, которое на самом деле их подтверждает, - так и бесчиния суть временный отказ от всего, что в обычные дни направляет поведения человека. И, конечно, отказ этот совершается не затем, чтобы хоть немного отдохнуть от опостылевших установлений. Нет! Скорее ради того, чтобы доказать и себе самим, и всем, способным увидеть, - какая воцарится неразбериха, если праматеринские, прадедовские установления окажутся однажды отринуты. В самом деле, это что же получится, если венны, испокон веку не страдавшие от покраж, позабудут разницу между своим и чужим? Если, к примеру, усомнятся, где следует хранить кормилицу-соху: то ли в сарае, то ли на крыше избы?.. Да еще и не своей, а соседской, потому что соседская показалась удобней?.. Если топоры начать складывать не где всегда, а в колодец? Если разобрать поленницу и заново воздвигнуть ее на чьем-то крылечке, прямехонько перед дверью?.. И, так-то хозяйствуя на соседском дворе, ты отчетливо знаешь: в это самое время кто-нибудь натягивает у тебя над порогом веревку. Чтобы никто не остался обойденным веселыми неожиданностями поутру. Или тихо, но тщательно конопатит входную дверь дома. Или, подманив простоквашей прожорливого кота, скармливает ему вместе с угощением нечто такое, отчего смирный мышелов начинает метаться как угорелый и завывать, словно ему наступили на хвост, и вот тут-то самое время его запустить через дымовое отверстие в крыше большого общинного дома, чтобы он до утра радовал громкими песнями и полетами со стенки на стенку всех его обитателей. В том числе важную большуху, властную предводительницу рода, вольную - в обычное время - кого угодно хоть и за ухо взять... Так поступают во всех веннских родах, и Зайцы каждую весну занимаются тем же. Зайцы носят свое прозвание оттого, что когда-то давно их будущая праматерь, собирая грибы, забралась слишком далеко в чащу и оказалась на пути лесного пожара. И худо бы ей пришлось, не подоспей неизвестно откуда изрядный заяц-русак. Подскочил он к девушке - и повел ее прочь от беды, оглядываясь, останавливаясь и ожидая, пока она добежит. Повел не туда, куда спасалось остальное зверье, но она поверила. И открылось им малое озерко под защитой большой гранитной скалы, - десять таких пожаров пересидеть, волоса не опалив... А как отбушевал палючий огонь - тут-то заяц кинулся оземь, обернулся молодым статным мужчиной... С того пошел род. Все Зайчихи были от Богов благословлены многочадием, и потому селение Зайцев, раскинувшееся между обширными березняками и мелководной, но трудно застывавшей в морозы речкой по имени Крупец, было большим и богатым. Двое сирот, брат и сестра, вышли к нему как раз в середине ночи: кузнец Шаршава - и Оленюшка, которую он продолжал называть этим именем, хотя она больше вроде бы не имела на него права. "А что?! - убеждал Шаршава ее и себя. - Меня ж вот щеглы не покинули, хотя я теперь как бы и не Щегол. И тебя ни один олень не отринет... что бы твоя матушка ни наговорила..." Оленюшка только молча кивала. И покорно плелась за кузнецом, даже не очень спрашивая, куда ведет. Нет, мать не прокляла ее... хотя, кажется, лучше уж прокляла бы. Все знают, что такое проклятие. Особенно материнское. Справедливо наложенное, имеет оно великую и необоримую силу. Но, если так получилось, что ты сразу не упал и не умер, - превозмогай и борись! Ибо, значит, в самой проклявшей есть некий изъян и переченье Правде, священной для людей и Богов... Очень редко - но все же такое случается... ... Только мать Барсучиха не стала проклинать нерадивую младшую дочь. Она совсем ничего не стала ей говорить. Тихо заплакала и поникла на плечо мужу, и тот повел ее домой, всего раз оглянувшись на детище: вот, мол, до чего мать довела... дура никчемная! Глядя на родителей, потянулись домой и старшие мужатые сестры. Не будет в этом году у Оленей веселого и ярого праздника, а там, чего доброго, еще огороды скудно родят... и всему виной - кто? Ну как противостоять, как противоборствовать, когда самые дорогие от тебя уходят, заплакав? Как тут безо всякого проклятия не упасть наземь и не умереть просто от невозможности дальше жить - с этим?.. Оленюшка весьма смутно помнила, что было потом. Она, может, вправду свалилась бы замертво, или что над собой учинила, или глупостей натворила - век расхлебывать, не расхлебаешь... спасибо Шаршаве. Кузнец обнял новую сестренку, пошел с нею, ничего не соображающей, прочь: "Тут уж так... Или покориться надобно было, а не возмогли - все, назад нету дороги, незачем и пытаться мосты обратно мостить..." И только лесная родня - пятнистые олени вышли к бывшей родственнице, вышли там, где знакомая тропка превращалась уже в незнакомую, и долго провожали, и принюхивались, и тыкались ласковыми носами, не в силах уразуметь, что ж такое произошло и зачем убиваться и горевать, когда плывет над миром столь радостная, ясная и теплая ночь... Сестрице Оленюшке долго было совсем безразлично, куда ведет ее братец Шаршава. Но даже от наихудшего горя нельзя без конца плакать, и постепенно она проморгалась от слез, а проморгавшись, увидела: они с кузнецом держали путь к северо-востоку. Когда же в утренних сумерках Шаршава усадил ее, изнемогшую от сердечной тоски, на полянке и стал разводить костерок, а на ветку над его головой опустился и зачирикал о чем-то щегол, названый братец как бы смущенно пояснил: "Заюшку проведать хочу... Поздорову ли она там - полтора года не виделись..." Оленюшка только кивнула. Ибо сама не имела никакого понятия, куда им на самом деле теперь следовало податься. Оба они с Шаршавой, как явствовало, очень хорошо знали, чего НЕ ХОТЯТ. Это было просто. А вот чего они ХОТЕЛИ? Куда собирались пойти, где дневать-ночевать, как всей жизнью своей дальнейшей распорядиться?.. И не получится ли, что грядущие тяготы перевесят нынешний сердечный порыв, и по прошествии времени начнут они оба друг дружку горько винить: "...И зачем только понадобилось выходить из родительской воли!.. жили б нынче, как все добрые люди, под своим кровом, при святом очажном огне... экое дело, муж-жена не тот, о ком по молодости, по глупости возмечталось!.. хуже беда на свете бывает - к примеру, так-то вот одиночество безродное мыкать..." Жуткая картина с такой ясностью поднялась перед мысленным взором, что Оленюшка, наново разревевшись, тотчас же все как есть вывалила Шаршаве. Дело женское известное, расскажешь кому, что душу грызет, тут сразу и полегчает. Молодой кузнец, выслушав, поднес разогреваться к огню блины, намотанные на прутики: "Правильно мне отец говорил: пока сам на плечи не поднимешь, почем знать, какую ношу сдюжишь, какую нет... Ты не гадай, не мучайся понапрасну. Вот к Зайцам придем, всяко мороку поубавится. Хоть присоветуют что..." И не спеша откроились от жизни еще три дня и три ночи, и вот оно, большое, зажиточное огнище Зайцев. Сестрица и братец шли берегом быстрого Крупца, там, где березняки близко подступали к обрывистой круче. Шли, особенно не таясь, но стараясь и попусту не мозолить глаза, и Оленюшка тоскливо прислушивалась к биению угасавшей в сердце надежды. Нет, Шаршаве она не хотела ничего говорить, но сама знала: стоит Зайцам разглядеть, кто вышел из леса, - и их с Шаршавой не пустят на порог. Его - потому, что Зайцы со Щеглами вправду небольшие друзья. Ее... потому, что дурища неприкаянная, своего рода бесчестье. Потому, что со Щеглом вместе пришла. Да просто потому, что, коли Шаршаву погонят, она - хоть и приглашать будут - без него гостевать не останется... Однако чему быть, того не минуешь. Заячья весь придвигалась все ближе, и уже было видно, что бесчиния там были в самом разгаре. Во всяком случае, ворота, коим в обычное время полагалось стоять не просто закрытыми, но еще заложенными изнутри брусом, - ворота зияли во всю ширину, не возбраняя дороги ни конным, ни пешим. Да не просто были распахнуты! - вовсе сняты, и десяток, не меньше, парней и девок как раз тащили их пускать по реке. Еще несколько Зайчат торжественно несли чучело, облаченное в женскую одежду. Можно было биться об заклад, что наряд утащили из праздничного сундука государыни большухи, всеми в роду уважаемой и любимой. Сейчас чучело насадят на шест, шест укрепят на плоту - и счастливый путь по реченьке вниз!.. Потом наступит трезвое утро, время поправлять и собирать все, что ныне размечут во хмелю веселых бесчиний. Никуда не денешься, придется разыскивать уплывшие по речке ворота, по колено в воде тащить их назад и ставить на законное место... если прежде плот не поймают соседи-Белки да не потребуют выкупа. И все одежки большухины будут выстираны и возвращены в старинный сундук. И ежели почтенная предводительница обнаружит некую убыль и крепко надерет два-три уха - значит, так тому и следует быть. Но это - после! Это - наутро! Сейчас же никто думать не думает о последствиях - даже о неизбежных, не говоря уже о возможных. Ибо способность и обязанность их предвидеть отменена вместе с прочими каждодневными правилами жизни. Так водилось при пращурах, живших еще прежде самого первого Зайца, так будет и впредь. Потому что жизнь идет своим чередом, сменяются поколения, и каждое должно уяснить, чем кончается дело, если творить что ни пожелаешь, без рассуждения о завтрашнем дне. Подумав так, Оленюшка усмотрела в смешливых лиходействах Зайчат еще один горький намек на собственное свое бесчинное поведение... и запечалилась по-новой. Будь у нее в спутницах девка, как есть обнялись бы да восплакали одна у другой на плече, по вечному женскому обыкновению силясь смыть горе-кручину. Но, к счастью, Шаршава был парнем, вовсе не склонным, как и большинство его братьев, заливаться бесплодными слезами, как раз когда жизнь взывает к немедленным действиям. И кузнец высмотрел: пока молодые Зайцы, тихо ликуя, собирали чучело предводительницы в путешествие на плоту, - ворота, вернее, разверстый проход в селение стоял совсем без пригляда. - За мной! Быстренько!.. - шепнул Шаршава Оленюшке. Она замялась, силясь что-то сообразить, и тогда он просто ухватил ее за руку и повлек за собой. Мало кем замеченные, они проскочили ворота... То есть, ясно, в их сторону кто-то да поворачивался, но пристально не всмотрелся ни один приметчивый глаз. Шастают и шастают себе двое опричь остальных, кому какое дело? Не все же до одного на берегу собрались... Это, кстати, было воистину так. Проникнув вовнутрь и тихонько юркнув перевести дух за угол какой-то клети, брат с сестрицей заметили на другом конце двора некую тень. Согнувшись в три погибели и опасливо ожидая шагов изнутри, вихрастый Зайчишка чем-то сосредоточенно обмазывал хозяйскую дверь. Может, чужую, где обитал сверстник, недавно отвесивший тумаков в родственной потасовке... а не исключено, что и родительскую, то бишь завтра утречком самому велят отмывать... Уловив запах, распространявшийся по двору, Оленюшка поневоле принюхалась - и, как ни была напряжена замученная душа, неожиданно для себя самой громко прыснула смехом. Шкодливый Заинька окунал мочальную кисть в ведерко, полное... свежего, отменно вонючего свиного дерьма. Смех Оленюшки прозвучал до того внезапно, что вздрогнул даже Шаршава. А юный пачкун, боявшийся быть застигнутым, подскочил и, выплеснув себе на резвые ножки не менее половины ведерка, с придушенным, воистину заячьим писком бросился наутек. Судя по голосу, это была девчонка, переодевшаяся пареньком. И что уж ее привело именно к этой двери - оставалось только гадать. Быть может, девичья зависть?.. И, уж конечно, стремительно исчезнувшей Зайке было вовсе не до того, чтобы рассматривать спугнувших ее и определять в них чужаков, без спросу и приглашения проникших внутрь тына. - Ну вот, - хмыкнул Шаршава. - Прав я был, когда говорил: надо к Зайцам идти. Видишь, только пришли, а ты уже улыбаешься. И потянул сестренку прочь, пока из-за оскверненных дверей в самом деле не выглянули хозяева. Шаршава никогда раньше здесь не был и понятия не имел, где следовало искать подругу сердечную. Только то, что ее не нашлось на реке, среди выкрикивавших веселые непристойности вслед качавшемуся плоту. Это Шаршава углядел сразу, ибо ведал, что признает милую Заюшку хоть за версту, - ночь не ночь! Оттого и в деревню сунуться не побоялся, даже зная, что здесь запросто может нарваться на драку. Но где дальше-то подругу разыскивать, в каком доме, в которой клети?.. Больно уж велико селение Зайцев, это не маленькие веси Барсуков или Оленей - один-два больших дома, кругом десяток поменьше... Долго отчаиваться Шаршаве не пришлось. Уже миновало то краткое время, когда солнечная колесница светила только исподней стороне мира, наделяя весеннюю ночь относительной темнотой. Проснулись и подали голоса птицы, и выручать кузнеца снова подоспел веселый щегол. Краснолобый птах взялся перелетать с угла на угол, с крыши на крышу, мелькая желтыми полосками на черных крыльях и кося блестящей бусинкой глаза на поспевавших за ним людей. И только потом чирикнул и пропал. Не серчайте, дескать, но дальше вы уж как-нибудь сами, дальше я вам не помощник. Не по силенкам работа! Шаршава, могучий кузнец, чуть за сердце не схватился, расслышав негромко звучавший впереди голосок... ЕЁ голосок!.. Задохнулся, прислонился к бревенчатой амбарной стене... Заюшка пела колыбельную, ласковую и грустную. Вот, стало быть, отчего и в бесчиниях не участвовала. Выбрала укромный уголок - и укачивала чье-то дитя. Ибо так было заповедано Зайцам от самого Прародителя: что бы с матерью родившей ни сталось - а детям неприсмотренными не бывать... Оленюшка обошла заробевшего побратима и первая осторожно выглянула из-за угла. Она по собственной воле назвала Шаршаву братом, а не женихом и не усматривала в Заюшке соперницы. Было лишь понятное любопытство: да какова ж она, та, из-за которой Шаршава на нее, суженую-ряженую родителями, глянуть не мог иначе как на сестру?.. Едва высунувшись, Оленюшка тотчас поняла, отчего убрался восвояси звонкий щегол. Перед нею открылся уютный маленький дворик, тихий и солнечный днем, да и ночью казавшийся продолжением теплого домашнего мира. Тут было устроено нечто вроде гнезда, сплетенного из жгутов толстой, пухлой соломы, - ни ветерок не задует, ни зябкий предутренний холод не подберется. Летний ночлег для молодой матери, которой может понадобиться вынести наружу не ко времени расплакавшееся дитя. И Оленюшка увидела юную женщину, баюкавшую двойню. Одна девочка, накормленная, уже смотрела беспечальные младенческие сны. Вторая еще копошилась, еще лакомилась молоком. Вот тебе, стало быть, Шаршава, и подруга сердечная... Оленюшке сказать бы про это кузнецу, тихо маявшемуся за углом. Не сказала. Вовсе позабыла и про названого братца, и про Заюшку с малыми дочками... Засмотрелась на того, кто оберегал их покой. В своем печище, среди родни, молодой матери, ясно, некого было опасаться. Самое худшее - потревожат случайно. Но нынче даже и занятая бесчиниями, пути-дороги не разбирающая молодежь навряд ли ввалилась бы сюда с криком и шумом и разбудила детей. Потому что между соломенным гнездом и единственным входом во дворик, опустив на лапы тяжелую голову, лежал большой пес. Но не просто - большой! Не какой-нибудь мохнатый тюфяк: хочешь обходи, хочешь поверху перешагивай, он ухом не поведет! Этот пес был из тех, мимо которых незнакомые люди ходят на цыпочках, - кабы не подумал худого да не прогневался, костей ведь не соберешь. Настоящий волкодав хороших, старых веннских кровей. Каждый, кто гостил у лесного народа, видал подобных собак. Много всякого можно о них порассказать, а можно упомянуть только одно. С таким псом венны маленьких девочек отпускают на дальние ягодники, за полдня пути. И не бывало ни единого разу, чтобы зверь или злой человек обидел дитя! Оленюшке даже помстилось - тот самый был пес, что носил на ошейнике ее хрустальную бусину... Потом, конечно, всмотрелась и поняла: нет, не тот. Оленюшкин пес из давней мечты ему был бы великим и почитаемым вожаком. Старшим братом, если не дядькой. А в остальном - ну такой ли справный кобель! Он сразу учуял таившихся за углом, но, прекрасно умея отличить злонамеренных чужих от простых незнакомцев, не бросился с рыком, не поспешил прогонять. Просто поднялся и, сдержанно покачивая пышным хвостом, отправился проверять, кто таковы, зачем припожаловали. Оленюшка обрадовалась ему и, опустившись на корточки, протянула раскрытые руки. Подойдя, пес принюхался... и ни дать ни взять уловил некую тень запаха, коей мечена была эта девчонка. Своя!.. Наша!.. И уже больше ничто не сдерживало собачьей любви. Свирепый кобель уткнулся ей носом в колени, привалился плечом и заурчал, как замурлыкал. Оленюшка стала разбирать колючую гриву, почесывать широкий, шире человеческого, лоб... - Ты кто, девица?.. - подала голос изумленно смотревшая Заюшка. - Я-то кто - неважно, - был ответ. - Ты, молодица, посмотри лучше, кого я тебе привела! И только тут вышел, показался на глаза Шаршава Щегол. Заюшка ахнула, всхлипнула, уронила наземь меховое теплое одеяло. Кузнец шел к ней медленно, как во сне, только глаза вбирали и впитывали: ее лицо, памятное, любимое, милое... одна доченька - у груди, вторая уснула... а наряд - почти девичий, в украшениях счастливого материнства... но без каких-либо знаков о роде-племени мужа... Вот Шаршава приблизился - и опустился перед Заюшкой на оба колена. - Светоч мой... - сказал он тихо. - Светоч мой негасимый... - И, пока юная женщина силилась найти какие-то слова для ответа, распустил завязки мешка, размотал тряпицу, вытащил и утвердил в плотной плетеной соломе кованый светоч-светец: пушистая заюшка, заслушавшаяся песни щегла. - Вот... Тебе сделал, тебе нес, возьми. - Шаршава... - Кажется, она впервые за долгое время вслух выговорила его имя и примерилась к тому, как оно выговаривалось. Потом притянула плотней трехмесячных девочек: - Любый мой... Вот... О прошлом годе пошла я... Тебя велели забыть... А я тебя все искала... да не нашла... Кузнец даже застонал про себя. Ну нет бы ему год назад, в такие же праздники, на несколько дней из дому сбежать да застигнуть милую Заюшку у ярильных костров!.. Сам мог бы теперь хвалиться отцовством - и поди кто оспорь его жениховское право, какие бы нелады ни водились между Зайцами и Щеглами!.. Но не сбежал и не застиг. Тоже родителям покорствовал. И тоже пытался забыть. Вот только по-разному у женщин и мужчин это забывание получается... - Он... кто? - совсем тихо спросил кузнец. Заюшка только головой замотала: - Не знаю, не видела более... да и тогда в глаза не смотрела, имени не выспрашивала! Тут Шаршава обнял и ее и дочурок и обратился к сонным малышкам: - Вот как, значит... Ну что? Были просто Зайки... Щегловнами теперь назоветесь? Говорил он очень тихо - от лишних ушей, а быстрая мысль уже рисовала ему обжитый шалаш в весеннем лесу и рядом почти готовую избу: он ли да не прокормит, он ли да не выстроит дом себе, сестре и жене!.. Шаршава уже собирался все рассказать Заюшке и склонить ее тайно уйти с ними прямо сейчас, пока не услышали люди и даже сторож-пес знай себе млеет, наслаждаясь ласками Оленюшки... И вот тут, совсем неожиданно, рядом с ними отворилась дверь дома, и на пороге появился статный мужчина. - Батюшка, - ахнула молодая мать. И еще крепче ухватилась за кузнеца. Оленюшка и пес, успевший по-щенячьи перед нею раскинуться, только молча смотрели. Сделалось понятно, каким образом мужчина услышал и понял еле внятные шепоты, звучавшие за стеной. Он неестественно высоко держал голову, устремляя взгляд к небесам. Сын рода Лосей, чьи косы украшал теперь заячий мех, был слеп от рождения. Слеп, но не безрук и не глуп. Его жениховским подарком невесте стала дюжина корзинок несравненного изящества и красоты, и сватовство увечного парня не оказалось отвергнуто. Благодаря его мастерству Зайцы и теперь привозили на ярмарки удивительные корзины и короба, которые, даже купив, никому, хоть он лопни, не удалось еще повторить. А и как повторишь, к примеру, заплечный кошель, сплетенный из полосок бересты до того плотно, что в нем хоть воду носи - ни капли не выльется?.. Заюшкин отец стоял на пороге, не придерживаясь за знакомый косяк, и, казалось, в подробностях видел все происходившее во дворе. - Что ж ты, дочка, - с укоризною проговорил он наконец, - гостей в дом не ведешь? И Шаршаву своего, и девку-разумницу, перед которой твой пес уже в земле спиной дырку протер?.. x x x Весенние ночи здесь, в северном Шо-Ситайне, были далеко не такими светлыми, как на родине Волкодава. Спасибо и на том, что обычные для здешних мест весенние непогоды дали себе временную передышку. Какова бы ни была привычка к походу - а не самое веселое дело шагать под бесконечным холодным дождем, неотвратимо проникающим сквозь любую одежду!.. Гораздо лучше, когда над головой горит солнце, летят высокие облака или, вот как теперь, сплетаются знакомыми узорами звезды... Волкодаву никто не устанавливал сроков. Он их установил себе сам. И оттого четыре дня задержки особенно раздражали его. Значит, положил и не смог? Стар, что ли, становлюсь? Неспособен?.. Умом он понимал, что поступает глупо, но рядом не было Эвриха, способного прямо в глаза назвать его самодуром, - и Волкодав гнал себя безо всякой пощады, словно наверстывание этих четырех дней было его главной жизненной целью. То есть примерно так же, как когда-то, когда они с аррантом пробирались нехожеными тропками Засечного кряжа. Ел на ходу, спал урывками - и шагал, шагал вперед... Между прочим, ему крепко казалось, будто каждая пройденная верста что-то выжигала в нем, что-то очень плохое. Наверное, гадостную хворь, привязавшуюся в Тин-Вилене. Во всяком случае, приступы мерзкого нездоровья его посещали все реже. ... Эту ночь, как и все предыдущие, Волкодав провел в пути. Ему нравилось идти ночью, потому что страха перед темнотой, присущего большинству обычных людей, для него не существовало. Давно минули времена, когда в мальчишестве они доказывали свою смелость, без костра ночуя в лесу. Темнота непроницаема для обычных людских глаз, она таит непонятное и неведомое, а человеку свойственно населять непонятное всем, чего он боится. К Волкодаву это не относилось. Он обладал ночным зрением, даром праотца Пса. Да и страхи видел такие, с которыми вряд ли способны были тягаться порождения обыкновенной лесной темноты. А когда уходит боязнь, остается любование красотой. Так человек, несущий в душе страх перед змеями, убежит не разбирая дороги не то что от гадюки - от безобидного полоза или ужа. Тот же, кто не боится, памятуя, что змея не нападет первой, если не злить, - залюбуется плетеным пестрым рисунком на чешуйчатых гадючьих боках... Ночь всегда казалась Волкодаву временем мудрого созерцания. Днем можно рассмотреть каждый листок, каждую песчинку, каждый стебелек травы и копошащихся между ними букашек. Ночь затеняет мелочные подробности и заливает тьмой пестроту зелени и цветов, позволяя видеть лишь общие очертания... в которых тем не менее отчетливее, чем днем, проявляется тайная суть. День - работник и хлопотун, день полон насущных забот, которые именно поэтому и называются повседневными. Ночь никуда не спешит и не думает о мелочах. Ночь созерцает, заглядывая за внешнюю сторону вещей. День - ярок, сообразителен и умен. Ночь - мудра. Днем над миром светящимся куполом горит синева, и оттого кажется, что ничего нет главнее этой земли и тебя на ней, и солнце вершит свой круг в небесах единственно затем, чтобы озарять поле твоих трудов. Ночью в небе зажигаются мириады звезд... а если верить страннику, бывавшему там, наверху, - каждая звезда есть солнце своего мира. И делается ясно, что ты бредешь по поверхности пылинки, летящей в просторах необъятной Вселенной. Вселенной, для которой вся твоя жизнь с ее счастьем, печалями и страстями - мимолетней, чем для тебя самого - жизнь бабочки-однодневки. Миг столь краткий, что его заметить-то мудрено... Луна стояла высоко и светила ярко. Волкодав все оглядывался на нее. Дорога, уже начавшая огибать холмы, вела его на северо-запад, так что луна светила путнику в спину, а по земле впереди Волкодава невесомо скользила плотная тень. Мыш то возвращался на плечо венну, то улетал разбойничать в лес и, по своему обыкновению, больше безобразил, чем охотился: то тут, то там раздавались вскрики потревоженных птиц. Волкодав прислушивался к голосам ночи, силясь сообразить, чего же среди них не хватало. И наконец понял: соловья. В весеннем лесу перекликались ночные птицы, знакомые и незнакомые. Но того, единственного между всеми, голоса с его пощелкиванием, неповторимыми коленцами и вроде бы негромкими, однако очень далеко слышными трелями - не было. Почему-то в Шо-Ситайне совсем не водились соловьи... А луну окружали облака, вернее сказать, рябая облачная пена, медленно плывшая в бездонной чаше небес. Свет луны куда мягче солнечного, способного растворить своей мощью тонкую и нежную ткань небесных покровов. Лунные лучи играли в серебряном кружеве, распространяясь во все стороны от круглого лика светила, и казалось, будто удивительный ветер мчался по кругу, вовлекая небесную пену в гигантский облачный хоровод... У нас помнят о Великой Ночи, длившейся тридцать лет и три года. Это было время беды. Звери выходили из заваленных снегом лесов к человеческому жилью, просились в тепло... Но если задуматься: а лучше было бы, если бы на тридцать лет и три года установился Великий День? И яркий солнечный свет не ведал бы перерыва?.. И не было бы ни ночного отдыха, ни зимнего сна? Лучше?.. Вот уж не знаю... В Тин-Вилене и других больших городах обитали люди, которые ночевку в лесу, вдали от привычного крова, почли бы если не суровым испытанием, то по крайней мере чем-то из ряда вон выходящим, - и сделали бы все от них зависевшее, чтобы только отгородиться от жуткого и непривычного леса, и от темноты, и от лунного света. Некогда Волкодав про себя осудил бы их, да еще посмеялся втихомолку - вот, мол, она, неправедность городской жизни!.. С тех пор он, к счастью, успел поумнеть и понять: праведность бывает разная. Взять, к примеру, переписчиков книг, без которых библиотечному хранителю в Хономеровой крепости нечего было бы хранить. Или Улойхо, маленького горбатого ювелира, что не вылезал из-за верстачка, создавая вещи дивного вдохновения и красоты... Зачем подобным людям еще и уметь разводить костер под дождем? Пусть лучше занимаются своим делом. А такие, как Волкодав, будут заниматься своим... Луна медленно опустилась за горизонт. Темнота на некоторое время сделалась гуще, но потом начала постепенно редеть. С востока подходил новый день. Сначала в сплошной стене леса проявились отдельные кусты и деревья. Затем черно-серая пелена ночи истончилась и стала отчетливо синеватой, и в ней мало-помалу возникли цвета. Зелень молодых листьев и хвои, медная окалина сосновых стволов, желтоватые плешины песка... Волкодав вдохнул предутренний ветерок, уловил в нем прозрачную струну, несшую дыхание водной шири, и понял, что сейчас выйдет к озеру. Его народ, испокон века живший в лесах, называл озеро озером оттого, что среди плотной чащи только на берегу водоема можно было охватить взглядом, обозреть открытое пространство, увидеть над собой небо не сжатым малахитовыми глыбами древесных вершин, а распахнутым во всю ширину. Дорога торопилась мимо озера; лишь короткий отвилок сворачивал прямо к берегу, и там, между редкими соснами, чернели пятна старых кострищ. Видно, здесь, на самой границе Озерного края, любили останавливаться и одинокие путники вроде венна, и целые купеческие обозы. У Волкодава не было никакой настоящей необходимости покидать тракт и спускаться к воде, но все-таки он свернул вниз и вышел на берег, туда, где расступались береговые кусты и камыш, оставляя чистый песчаный обрывчик в три пяди высотой. Мыш, привыкший за несколько суток к постоянной спешке, проскочил было вдоль дороги вперед, но скоро вернулся искать хозяина и, найдя, с укоризненным чириканьем сел ему на плечо. Из четырех дней задержки, так необъяснимо раздражавших его, Волкодав успел наверстать два с половиной. И теперь не мог отделаться от ощущения, будто ступает по собственным следам, оставленным полтора суток назад, и что здесь, рядом с ним, стоит он-сам-должный, тот, кому надлежало пройти здесь вечером позавчерашнего дня. Солнце еще не выбралось из-за леса, но его лучи уже играли в облаках, медленно наплывавших с юго-востока, и этим зрелищем можно было бы любоваться до бесконечности, не будь оно столь мимолетно. Сколько бы песен ни слагали поэты о прощальном пиршестве закатов, - на самом-то деле такого нарядного неба, как на рассвете, в другое время суток попросту не бывает. Может, все дело в том, что рассвет призывает к новым усилиям, а значит, сулит исполнение чаяний и надежд, тогда как гаснущий закатный багрянец знаменует неизбежное расставание с чем-то, что дорого, и заставляет думать обо всем, чего не успели? Или все просто оттого, что поэты просыпаются обычно к полудню, вечером же пьют вино и оттого руководствуются не действительностью, а больше плодами своего воображения, в то время как те, кому жизнь пахаря или охотника велит встречать рождение почти каждого нового дня, песен, как правило, не слагают? Клочковатые облака сверкали снежной белизной макушек, ярким золотым румянцем обращенных к солнцу сторон и лилово-серыми тенями испода. Поверхность озера, отполированную ночным покоем, не тревожила ни рябь, поднятая дневным ветерком, ни круги от плеска кормящейся рыбы, ни даже невесомый след водомерки. Из воды прямо на глазах вырастали тончайшие нити тумана. Они густели и сплетались в пряди, ветер, неосязаемый для человеческой кожи, завивал их в кольца и табунками отправлял в путь, пряди соединялись в плотные клубы, то и дело напоминавшие смутные человеческие силуэты. Они собирались вместе, стекались и растекались, кружились в таинственном, медленном хороводе... x x x Давным-давно, много весен назад, в такое же утро маленький мальчик из рода Серого Пса ходил смотреть настоящую живую русалку на далекое лесное озеро, так и называвшееся, - Русалочьим. Говорили, в старину там утопилась девушка, не возмогшая принять назначенного родителями жениха, и с тех пор, горько наученные, Псы возбранили потомкам неволить девичье сердце, а молодые невесты стали ходить к озеру советоваться с умершей от любви. Маленький мальчик, понятно, отправился туда не один, а с другом-кобелем, способным распознать и отогнать от двуногого побратима всякую опасность, откуда бы ни исходила она, - из мира духов или из мира людей. Мальчик встретил рассвет, сунув зябнувшие пальцы в шерсть спящей собаки. Русалка так и не показалась ему. Наверное, оттого, что он был хоть и будущим, но мужчиной. Мальчик не обиделся. Мало ли русалок на свете - а вот утренней зари, как тогда, он потом еще долго не видел... x x x Круглое озеро было около версты в поперечнике. По ту сторону черным зубчатым тыном стоял лес, а из-за него, оплавляя своим огнем чеканные силуэты деревьев, медленно выбиралось солнце. Волкодав поклонился ему: "Здравствуй, Прадед". Ощутил на лице первые теплые лучи и некоторое время молча стоял, прикрыв глаза и наслаждаясь дружеской лаской. Потом посмотрел назад - туда, откуда пришел. Там, белея морозными пиками над зеленью лесистых холмов, возносился во всей своей славе величественный Заоблачный кряж. И даже оттуда, где стоял теперь Волкодав, можно было с легкостью различить знакомые горы: Потерянное Седло, Колесницу, Четыре Орла... Венн нащупал вязаное письмо итигулов, хранившееся в поясном кошеле. Очень скоро, может, даже завтра или послезавтра, для него начнется быстрое путешествие на север. А это значит, что могучий горный хребет будет отодвигаться все дальше, пока наконец не истает в прозрачных небесах, не превратится в облачную гряду и, наконец, не развеется окончательно. И последним скроется из виду, растворится в голубом сиянии неба священный Харан Киир, одетый вечными льдами двуглавый исполин, называемый горцами Престолом Небес... Венн, до смерти не любивший гор и всего, что было с ними связано, неожиданно ощутил, как кольнула душу тоска. Оттого ли, что на Заоблачном кряже жили друзья?.. Или просто привык за три года в Тин-Вилене каждый день, просыпаясь, видеть - кажется, руку протяни и достанешь - эти склоны, возносящиеся к утренним звездам снежными остриями вершин?.. Белые пики сквозь белую дымку цветущих яблоневых садов... Да... Как все они сейчас далеко - люди, с которыми я нашел бы, о чем поговорить... Мать Кендарат... Клочок Волк... Тилорн, Ниилит, Эврих... Звездный странник Тилорн когда-то рассказывал Волкодаву: "Люди моего мира научились различать одиночество и уединение. Уединения вправе пожелать каждый. Достаточно лишь попросить, и тебя не будут попусту беспокоить. А вот вынужденное одиночество почитается нами за самое кромешное зло, и оттого каждый старается, чтобы оно по мере возможности было преодолено. Скверно это, когда человек жаждет поговорить с близким и не может, а то вовсе попадает в беду и не имеет средства даже сообщить о себе! Поэтому у нас ты всегда можешь окликнуть друга, живи он хоть за сто верст, хоть на другом материке, - и твой друг немедленно отзовется..." "Это как?" "Ну... Представь себе две пустые коробочки, соединенные натянутой жилкой. Если поскрести по одной из коробочек, звук пройдет по струне и отдастся в другой". "Тянуть нить за сто верст..." "Наши ученые сделали так, что струной служит самая ткань мироздания. Поэтому нет разницы, где именно ты находишься, сидишь дома или путешествуешь. Ты услышишь зов - и сам будешь услышан. - Тут Тилорн помолчал, а потом вздохнул и добавил: - Мне будет очень недоставать тебя, Волкодав..." И мне тебя, чуть не сказал ему венн. Но многолетняя привычка