-таки не от страха, потому что он вряд ли способен был испытывать страх. Нет, тут было нечто иное. Нечто, всего более сходное с ощущением запрета, хорошо знакомого могучему и хорошо вооруженному существу. Кабан потоптался и недовольно затрусил прочь, с треском раздвигая прошлогодние камыши. Маленький песик снова оглянулся. Ветерок шевелил ветки над головой, и тени в тумане утрачивали схожесть с силуэтом собаки. "Мы еще свидимся, брат..." Из-за пазухи вынув щенка-сироту, Обратился Хозяин со словом к коту: "Вот что, серый! На время забудь про мышей: Позаботиться надобно о малыше. Будешь дядькой кутенку, пока подрастет?" - "Мур-мур-мяу!" - согласно ответствовал кот. И тотчас озадачился множеством дел - Обогрел, и утешил, и песенку спел. А потом о науках пошел разговор: Как из блюдечка пить, как проситься во двор, Как гонять петуха и сварливых гусей... Время быстро бежало для новых друзей. За весною весна, за метелью метель... Вместо плаксы щенка стал красавец кобель. И, всему отведя в этой жизни черед, Под садовым кустом упокоился кот. Долго гладил Хозяин притихшего пса... А потом произнес, поглядев в небеса: "Все мы смертны, лохматый... Но знай, что душа Очень скоро в другого войдет малыша!" Пес послушал, как будто понять его мог, И... под вечер котенка домой приволок. Тоже - серого! С белым пятном на груди!.. Дескать, строго, Хозяин, меня не суди! Видишь, маленький плачет ? Налей молока! Я же котику дядькой побуду пока... 8. За Челну, на кулижки У Сегванских островов есть свойство почти никогда не показываться впереди так, как вроде бы по природе вещей положено островам: постепенно и медленно, начиная с вершин. Такое здесь изредка происходит разве что под конец лета, когда земля и вода наконец-то напитываются скудным теплом солнца, никогда не поднимающегося высоко в этом краю. Тогда ненадолго расходятся вечные облака и пропадает клубящийся над морем туман, воздух становится чист и прозрачен, и горы, венчающие почти каждый остров, начинают являть себя взгляду из поистине невообразимого далека. Тогда мореплаватели смотрят на сверкающие белые зубцы, медленно растущие из-за горизонта, и зоркость воздуха обманывает глаза, не давая понять, близко они или далеко. И, какими бы знакомыми ни были угловатые острия, горящие под лучами низкого солнца, все равно так и тянет обмануться, поверить, будто это не родной остров приветствует тебя за полдня пути, а вот-вот обступят корабль лабиринты неведомого архипелага, изваянные из ледяного искрящегося хрусталя... Но такая погода здесь держится лишь несколько коротких дней осенью или, вернее, между летом и зимой, как принято исчислять у сегванов. Все остальное время Острова кутает мгла - либо мокрая, либо морозная. И даже если небо кажется совсем ясным, скалистые берега не поднимаются впереди, а выступают из дымки сразу целиком, так что неопытные путешественники склонны поначалу принимать близящуюся сушу за плотные тучи у горизонта. Но и это бывает достаточно редко. Чаще всего небо Островов затянуто плотными войлочными облаками. И они плывут совсем низко, позволяя видеть лишь сумрачные подножия гор и начисто срезая сверкающее великолепие вершин... Когда на пути "косатки" стал все чаще и гуще попадаться лед, качавшийся в студеной воде порою глыбами величиной с небольшой холм, сегваны заметно оживились, предвкушая встречу с родиной (где, правду сказать, некоторые из них никогда прежде и не бывали). Волкодав спросил Рыся, увидят ли они остров Старой Яблони. - Нет, - отвечал кормщик, - не увидим. Он один из самых южных, так что мы давно миновали его. - Жаль, - сказал Волкодав, удивляясь про себя, с чего бы ему произносить это вслух. А были ведь времена, когда и не произнес бы; да и вообще спрашивать бы, пожалуй, не стал. - Посмотреть бы, цветут ли там еще знаменитые яблоневые сады... И намного ли вырос великан в седловине горы! Рысь не без некоторого удивления на него покосился. А Волкодав вспомнил карту, которую еще в Тин-Вилене едва ли не каждодневно рассматривал, и заговорил снова: - Если я верно понял, кунс велит править прямо к вашему острову, кратчайшим путем... - Скажем так, - ответил Рысь, - насколько возможно будет подобраться. Волкодав едва не спросил отчего, но вовремя спохватился, сообразив: в том, что касалось Островов, виденная им карта устарела самое меньшее лет на двадцать. Нет, суша здесь, в отличие от архипелага Меорэ, не всплывала и не тонула по три раза на дню, но с таким же успехом, могла бы и тонуть. Что толку указывать на морской карте остров, к которому все равно не может причалить корабль, потому что за неделю пути до него мореплавателя встретит стена нетающих льдов? Например, остров Розовой Чайки красовался на старой карте как ни в чем не бывало, в то время как его давным-давно поглотили расползшиеся ледники. Последний дом был сметен движущимися льдами лет сорок назад. И с тех пор там навряд ли стало снова тепло. - Значит, - сказал Волкодав, - остров Печальной Березы тоже останется в стороне? И остров Хмурого Человека? Рысь не выдержал: - Редко встретишь чужестранца, который не только помнил бы названия разных островов, но еще и расспрашивал о них так, словно эти названия что-то ему говорят! Откуда такое любопытство, венн? Волкодав пожал плечами: - Ты удивишься, кормщик, но у меня были друзья сегваны... Кое-кого я даже называл братьями. Они рассказывали мне о своей земле. Рассказывали с любовью, так, что мне захотелось своими глазами на нее посмотреть. - Подумал и добавил: - Тем более что записи в книгах о мироустройстве, касающиеся Островов, очень противоречивы. Такое впечатление, что ученые путешественники сами не забирались сюда, довольствуясь в основном рассказами твоих соплеменников. А те знай хвалили каждый свой остров, объявляя его чудом из чудес и всячески принижая все остальные... Рысь хмыкнул: - Я не знаю, что врали другие, но, если там был кто-нибудь с нашего острова Закатных Вершин, он-то должен был рассказать чистую правду. О том, что настоящее чудо можно увидеть только у нас, а все остальные рядом с ним - плюнуть и растереть! Не видал ты наших веннских лесов... с привычной строптивостью подумалось Волкодаву. Он одернул себя, мысленно нахмурившись: воин Винитара был немногим моложе его самого, а значит, мальчишкой вполне мог побывать на Светыни. Вполне могло также выясниться, что в замке Людоеда у него погиб отец или брат. Не буди лихо, пока оно тихо! И Волкодав не стал спрашивать, видел ли Рысь веннские леса. Это все равно не имело никакого значения. Он заставил свои мысли изменить направление бега и тут же в который раз вспомнил про Эвриха. Вот кто небось уже точно схватился бы за чернильницу и перо!.. - Каково же ваше чудо? - спросил венн. Рысь улыбнулся, хищно блеснув зелеными глазами: - Увидишь!.. Ко всем прочим своим умениям морские сегваны владели искусством необыкновенно точно рассчитывать время своего путешествия. Святой старинный обычай велел подходить к острову Закатных Вершин на закате - и "косатка" кунса Винитара оказалась в виду родной земли именно на закате. Правда, это был не тот обыкновенный и привычный закат, после которого следует ждать ночной темноты. Ночи на Островах весной не бывает совсем. Солнце очень степенно погружается за горизонт и далее совершает свой путь прямо под ним: заберись на горку повыше - как раз и углядишь сверкающий край. Даже толщи облаков ничего не могут поделать с полуночной зарей, и она окрашивает их всеми цветами от холодного лилово-малинового до алого и огненного золотого. Пройдет еще немного времени, настанет лето, и солнце совсем перестанет уходить с неба. Так и будет кружить, поднимаясь то выше, то ниже, но никогда не прячась совсем. Когда-то давно, еще на руднике, один грамотный мономатанец объяснял Волкодаву, отчего так получается. Он убеждал недоверчивого юнца, вращая один кругом другого два камня, маленький и побольше. Волкодав, в общем, понял его рассуждения, но они ему не понравились, ибо не содержали ни благоговения, ни красоты. На что нужен такой мир, пускай даже понятно и правильно объясненный?.. Наблюдая каждый день за сегванами, Волкодав отмечал про себя, как постепенно стихали между ними разговоры о прибытии на остров. Так бывает, когда чаемое и очень волнующее событие, постепенно приближаясь из дали будущего, как-то вдруг - а это всегда происходит именно "вдруг" - оказывается совсем рядом. И замолкаешь, и перестаешь разглагольствовать и болтать языком, и просто ждешь. С душевным трепетом, делающим слова неуместными и ненужными. В тот день с утра Волкодав обратил внимание, что комесы совсем перестали сквернословить и развлекать друг дружку веселыми непристойностями, до которых всегда так охоч воинский люд. А еще они обошлись без еды, и никто не требовал с Аптахара медовухи, греющей тело и душу. Так люди ведут себя, готовясь приступить к делу, требующему высокого сосредоточения духа. К божественному служению. К поединку и битве. К долгожданной встрече с любимой... Что явится им из воспламененного уходящим солнцем тумана? Может, лишь необозримая ледяная стена, над которой даже очертания знаменитых гор невозможно будет увидеть?.. Для самого кунса, для Аптахара и еще нескольких комесов остров Закатных Вершин был родиной. Они здесь выросли или даже, как Аптахар, оставили молодость. Им каждый валун неслышно прошепчет: "А помнишь?..", им ветер напоет давно забытые колыбельные, и даже у воздуха окажется совершенно особенный вкус, не такой, как на Берегу, - дышать и не надышаться... Волкодав очень хорошо понимал это чувство. Однако большинство молодых воинов, рассуждая об острове, добавит к слову "родина" словцо "пра". Здесь увидели свет их отцы с праотцами, им же самим никогда не доводилось бывать. У этих мореходов тоже горели глаза, но несколько по-другому. Если до острова действительно удастся добраться, их, быть может, в итоге сильно разочарует нагромождение обледенелого камня, снабженное в устах старшего поколения таким легендарным величием. Они, конечно, в этом никогда не признаются. Но и плакать не будут, как плакал когда-то Волкодав, глядя с высокого, крутого холма на свою родную деревню... на крышу дома, под которой теперь жили чужие... Венн много лет думал об острове Закатных Вершин только как о родине Людоеда. Что ж, это по-прежнему было так. Но - с некоторых пор - не только. Волкодав посматривал на матерщинника и рубаку Аптахара, неотрывно глядевшего вперед, в плывущий над морем туман. Ближе к вечеру старый воин принялся то и дело смахивать с глаз неизвестно откуда взявшиеся соринки. Или это брызги долетали из-за борта, чтобы украдкой скатываться по щекам?.. У венна не было особых причин любить Аптахара. Скорее наоборот. И Аптахар совсем не шутил, когда называл его несчастьем всей своей жизни. Однако человек, с которым вместе ел хлеб и проливал кровь, такой человек поневоле становится... нет, не своим, судьба так распорядилась, чтобы между ним и Аптахаром подобное сделалось уже невозможно, - но определенно не чужим, и при всем том, что ты помнишь: этот воин, бывший комес Людоеда, убивал когда-то твою родню, - внутренняя правда мешает смотреть на него исключительно как на врага. Понапрасну ли вера соплеменников Волкодава запрещала убивать того, с кем перемолвился словом... А в Мономатане жило черное племя сехаба, и у тамошних воинов было принято в битве давать пощаду противнику, схватившемуся за древко копья. Волкодав смотрел на беспокойно топтавшегося Аптахара и едва ли не впервые размышлял, в чем же тут дело? В завете Богов - или во врожденном законе, свойственном всякой здоровой душе, каких бы Богов ни чтил ее обладатель?.. Легко сбить стрелой дикого гуся, пролетающего над озером. И гораздо трудней свернуть шею такому же гусаку, только домашнему, которому ты дал имя, который приучен доверчиво к тебе подбегать... Волкодав помнил: кунс Винитарий по прозвищу Людоед появился на Светыни в конце лета. У него было тридцать спутников, тридцать суровых, обветренных мореходов. Винитарий познакомился с Серыми Псами, порадовался ничейным землям за рекой... и почти сразу отбыл, спеша обратно на Острова. Чтобы следующей весной, едва только по Светыни прошел лед, вернуться уже со всем своим племенем. Вот тогда и произошло нападение. Буквально через несколько дней... Последний Серый Пес привычно считал - кунс не пожелал осенью нападать на его род оттого, что там тоже было ровно тридцать мужчин, ни в чем не уступавших его комесам. И двадцать восемь женщин, точно так же готовых защищать свой дом от любого врага. Поэтому Винитарий не отважился ни напасть, ни зазимовать: ведь тот, кто задумывает предательство, сам вечно подозревает других. И весной он совершил свое подлое дело, едва обсушив после плавания корабли. Ударил наверняка, зная: никто не чает нападения от новоселов, приехавших жить и только-только начавших устраиваться... А вот теперь Волкодав начинал думать, что, верно, была у кунса и другая причина для спешки. Неудачливым и бессильным предводителем племени был бы Винитарий, да и не удержал бы он на плечах шитый плащ кунса, если бы не умел предугадывать движения человеческих душ. Легко натравить исстрадавшийся островной народ на каких-то непонятных жителей Берега, явно по недосмотру Богов обладающих богатым и красивым угодьем. Но - это только пока венны вправду остаются для приезжих сегванов непонятными и неведомыми, может быть, даже и не вполне людьми, кто их тут знает, на этом Берегу, за столько дней пути от настоящей земли!.. Стоит обжиться, начать узнавать друг друга в лицо, вместе ходить на охоту и сообща варить пиво... вместе смеяться, заглядываться на пригожих девчонок... Как после этого резаться? Как посреди ночи взять оружие и пойти убивать тех, кого хорошо знаешь?.. Тех, кто для тебя уже не какие-то нелюди без лиц и имен, а вполне определенные Отава, Белогуз, Межамир?.. Ведь не получится. И Людоед это очень хорошо понимал. В конце концов Волкодав даже заподозрил, что Винитар, его сын, испытывал нечто подобное. Чем еще объяснить, что за все время плавания кунс обменялся со своим то ли пленником, то ли гостем едва ли несколькими словами? Уж не боязнью ли, как бы взаимное узнавание не сделало слишком тяжким долг кровной мести, не сделало немыслимым Божий Суд, который должен был состояться между ними на острове?.. Поэтому Волкодав весьма удивился, когда Винитар вдруг подошел к нему и сказал: - Ты называл острова и расспрашивал о них. Кого ты знал с острова Старой Яблони? Никакой тайны тут не было, и Волкодав ответил: - Когда меня продали на каторгу, я встретил мальчика-сегвана. Он был младше меня. Его звали Аргила. Какой-то Зоралик взял его в плен во время усобицы кунсов. - Помолчал и добавил: - Аргила был из тех птиц, что не живут в клетке. Винитар молча кивнул. Его лицо, по обыкновению, оставалось бесстрастным, и Волкодав понял, что имя Аргилы ничего не говорило ему. Он удивился некоторому разочарованию, помимо воли шевельнувшемуся в душе. Сегванские острова многочисленны. Глупо было надеяться, что все там знают друг друга. Так же глупо, как и полагать, будто все венны между собою знакомы. Однако Волкодав сообразил, что Винитар, должно быть, не спроста расспрашивал его о Старой Яблоне. И он сказал: - А ты кого оставил там, кунс? Он не слишком надеялся, что Винитар пожелает ответить. Но, видно, близость родного острова даже вождя заставила изменить некоторым привычкам. Он пожал плечами и проговорил: - Когда я был мал, тамошний кунс пригласил отца на свадьбу своего сына... Он слегка запнулся. Мало кто любил Людоеда, мысленно договорил за него Волкодав. Но Старший Род с острова Закатных Вершин был могущественным, и с ним искали союза... - Отец взял меня с собой, - продолжал Винитар. - Под утро я пошел слушать, как падали яблоки, и увидел девочку. Она родилась хромоногой и не могла обходиться без костыля. Но у нее были волосы, гуще которых я никогда потом не видал. Она беседовала не по годам разумно. У всех на уме была свадьба кунсова сына, и уже на корабле я сказал отцу, что тоже нашел себе невесту. Это было за три года перед тем, как мы переселились на Берег. Он опять замолчал. - Вряд ли твой отец пришел в восторг от такого выбора... - негромко проговорил внимательно слушавший Волкодав. И с запоздалым удивлением осознал, что, оказывается, способен рассуждать о Людоеде просто как об отце, натолкнувшемся на своеволие наследника. Винитар снова пожал плечами: - Он дал мне подзатыльник и сказал, что зря она не родилась на нашем острове: для таких, мол, как она, у нас есть Понор. Волкодав ощутил укол праздного любопытства. У него дома сходным словом обозначали самородные колодцы, в которые проваливалась уходящая под землю вода. Понор, упомянутый молодым кунсом, был одной из немногих диковин Сегванских островов, более-менее достоверно описанных в "путевниках" образованных землепроходцев. Правда, диковина получалась довольно-таки зловещая. Сородичи Людоеда испокон веку отправляли в Понор младенцев, родившихся уродливыми или, по общему мнению, нежизнеспособными. Молва также гласила, будто в голодные годы туда по собственной воле уходили ветхие старики, уставшие от прожитых дней и не желавшие более обременять собой свои семьи. Дело в том, что Понор не был обычным земным провалом. Ни колодцем, куда у веннов сама собой ныряла вода, ни даже огненной ямой вроде тех, что Волкодав видел когда-то на Заоблачном кряже, на горе Тлеющая Печь. Заглянувший в Понор не обнаруживал внизу дна. Ни каменного, ни огненного, ни водяного. Вообще ничего, кроме плотной густой тьмы. Факел, сброшенный в эту прорву, в некоторый момент переставал озарять отвесные стены и пропадал - внезапно, сразу, не зашипев и не замерцав, словно проглоченный. То же происходило и со светильником, опускаемым на веревке. Веревка всякий раз оказывалась срезанной ровно и чисто, словно бы необычайно острым ножом, и рука, держащая ее наверху, не улавливала мгновения. И даже эхо громкого крика не возвращалось обратно. Поэтому островные сегваны считали Понор прямым лазом на тот свет. Стародавние предания даже повествовали о чудовищах, якобы выползавших оттуда в людской мир. Однако этого не случалось уже на памяти множества поколений. Что бы там ни было раньше, Понор столько веков не только ничего не выпускал из себя, но даже не отдавал обратно, что нашествия чудовищ никто более не опасался. К Понору просто привыкли. Человек, дай время, привыкает ко всему. Есть же вот у других каменные березы, опустившие ветви в никем не разгаданной вековечной печали. Или горный склон, на котором изломы скал и причудливые наслоения осыпей образуют гигантский лик нахмурившегося человека. А у нас - Понор! ... Будь на месте Волкодава Эврих, - не подлежало никакому сомнению, что ученый аррант немедля простер бы руку привычным жестом красноречия и принялся убеждать Винитара: позволь, дескать, сперва мне увидеть столь примечательную особенность твоего острова и, главное, описать ее на долговечном пергаменте несмываемыми чернилами, - а там уже убивай!.. Но Волкодаву, хоть он и начитался в крепости умных книг, до Эвриха было весьма далеко. И он промолчал. - Я не знаю, что сталось с той девочкой, - резко, отрывисто проговорил Винитар. - Я никогда больше не слышал о ней. Повернулся и ушел на нос корабля, оставив Волкодава недоумевать, с какой бы стати кунсу понадобилось ему все это рассказывать. Все же сегванских мореходов вело сквозь морские пространства некое таинственное чутье, которого венн не мог уразуметь, наверное, в той же степени, в какой им была непонятна его сущность жителя леса. Волкодав, хоть повесь его, не сумел бы сказать, что такого особенного появилось в очертаниях волн, но сегваны ни дать ни взять увидели свежий след на снегу. Или, точнее, последний поворот тропы, за которым уже видна будет родная околица. Стоя на самом носу корабля, Винитар расстегнул и сложил на палубу украшенный золотыми бляхами пояс - знак достоинства вождя. Потом медленно, словно совершая обряд, стянул с плеч толстый овчинный кожух, а за ним и рубаху, оставшись голым по пояс. Начали молча стаскивать одежду и другие корабельщики, да не все сразу, а в очередь, строго по старшинству. Волкодав отметил, что первыми присоединились к вождю те, кто, подобно Аптахару, явно вырос на острове. Вот в руках у Винитара появилось маленькое кожаное ведерко на длинной веревке. Размахнувшись привычным и оттого красивым и сообразным движением, кунс закинул ведерко далеко вперед и потом извлек его, полное прозрачной воды. Там, где плещущие капли попадали предводителю на руки и грудь, белое тело сразу вспыхивало красными пятнами. Море целовало вождя. Винитар поднял ведерко к лицу и то ли ответно поцеловал студеную воду родины, то ли отпил соленый глоток. И, занеся, опорожнил кожаный сосуд себе на голову, добротно облившись. Передал ведерко Аптахару, сам же остался обсыхать на ветру, не торопясь заново укрываться одеждой. Аптахар, ловко действуя единственной рукой, не дрогнув повторил священнодействие и уступил место следующему воину. Глядя на это, Волкодав развязал на косах ремешки и пальцами разобрал волосы, распуская их по плечам. Как-никак, для него остров Закатных Вершин тоже был не чужим. И, весьма вероятно, кому-то из них с Винитаром вскорости предстояло сложить здесь свою голову. Некогда с этого острова на землю Серых Псов соступила Смерть, принесенная Людоедом. А теперь вот Незваная Гостья ехала к Закатным Вершинам в облике последнего Серого Пса. "Ну что ж. Здравствуй..." x x x Откуда мог знать Волкодав, что объятия ледяного ветра, жестоко обжигавшего даже очень закаленную кожу, были для молодого кунса не просто данью обряду священного омовения перед первым шагом на родной берег, но и весьма задорого купленной памяткой из времен, казавшихся теперь такими далекими. Вот только вспоминал Винитар свое детство совсем иначе, чем Волкодав. Венн совершенно определенно знал, какое детство он хотел бы дать своим детям, если бы они у него когда-нибудь появились. Винитар же при всем желании не сумел бы про себя такого сказать, ибо как может человек дать кому-либо то, чего не имел сам? ... Пока "косатка" Винитария по прозвищу Людоед шла с острова Старой Яблони обратно домой, воины только и делали, что потешались над малолетним "женихом" и хромоножкой "невестой" и строили самые бесстыдные предположения насчет того, чем бы все кончилось, дойди у них дело вправду до свадьбы, и вождь не останавливал смешливых парней. Сказать, что подобное зубоскальство ранило Винитара в самое сердце, значит не сказать ничего. Он никак не отвечал на насмешки, говоря себе, что отец устраивает ему очередное испытание, проверяя, достоин ли он быть его сыном. Ни один кунс не становился предводителем воинов только по праву крови. Люди Островов полагали, что это самое право нужно сперва еще доказать. А Винитар и так знал, что отец был не слишком доволен им, сыном синеглазой "неженки" с Берега. Может быть, отец даже ждал, чтобы неподходящего наследника унес случай или недуг: он полагал - уж за тем, чтобы зачать себе нового сына, у него дело не станет. И Винитар в угрюмом молчании варил воинам медовуху и кашу, а потом мыл котлы, никак не показывая, что ядовитые речи достигали-таки его слуха. Тогда он еще пытался что-то доказать отцу, еще полагал, будто вправду чем-то виновен, чем-то умудрился стяжать его недовольство... Однако к середине морского перехода ему стало казаться, что на сей раз одного молчания не будет довольно. Он принялся думать, чем бы ответить. Драться он тогда не умел, его не очень-то и учили, да если бы и учили - годами не вышел еще, чтобы всерьез на что-то надеяться против взрослых бойцов. И тогда-то, на корабле, качавшемся посреди моря, Винитар вспомнил об одном способе поединка, бытовавшем некогда на Островах. О нем рассказала ему бабушка, когда он попросил ее объяснить, что такое "состязание ста полотнищ". Это испытание часто упоминалось в сказаниях, но нигде не рассказывалось подробно, в чем же оно заключалось. Так нередко происходило в сказаниях. "Лютой зимой он вызвал его на состязание ста полотнищ, и победил. Весть об этом передавали с одного острова на другой..." И все. Предполагалось - все знали, о чем шла речь. А если не знают?.. Сказители, похоже, всего менее предполагали, что когда-нибудь родятся дети, для которых стародавний обычай уже не будет чем-то самим собой разумеющимся, дети, которым понадобится заново объяснять... Бабушка Винитара, мать его отца, звалась Ангран, что значило "одна в горе". Она вправду слыла замкнутой и нелюдимой старухой. Поговаривали даже, будто она отчасти повредилась в уме после гибели старшего сына, которого любила гораздо более младшего, ставшего кунсом. Она - ну не сумасшедшая ли? - даже в чем-то этого младшего подозревала. Однако внука своего от Винитария бабка Ангран, как это на первый взгляд ни странно, весьма жаловала и привечала. Теперь-то Винитар полагал, что ничего странного тут как раз не было. Просто, как однажды ему рассказали добрые люди, его угораздило родиться похожим не на отца, а на погибшего дядю. Более того, с некоторых пор Винитар находил, что старухины темные и страшные подозрения могли быть не лишены оснований. Во всяком случае, если дело вправду обстояло именно так, этим полностью объяснялась отцовская к нему нелюбовь. Тайна крылась в нечистой совести кунса, а вовсе не в происхождении Винитара от слабосильной женщины с Берега. Кому приятно всякий день видеть перед собой живое напоминание о давнем и жутком грехе?.. Потому-то кунс унижал отпрыска и другим позволял его унижать, ибо даже спустя годы все утверждал себе самому: я, только я должен был стать вождем, а вовсе не мой брат... ... Как бы то ни было, маленький Винитар выспросил у бабушки о состязании ста полотнищ, и она ему растолковала, что к чему, ведать не ведая, каким образом внуку со временем пригодится ее вразумление. А мальчишка молчал не только до самого возвращения домой, но и дома терпел еще не менее десяти дней, выжидая, пока от походников о его "жениховстве" прознает уже все племя Закатных Вершин и людям постепенно надоест болтать языками. Никто не оценил его терпения по достоинству. Даже бабушка, потому что она жила очень уединенно и в родовом даме появлялась исключительно редко, а сам он, решив быть взрослым мужчиной, к ней за советом и утешением не побежал. И вот настал день, когда за столом во время вечерней трапезы никто ни разу не проехался по поводу Винитара: у людей появились иные поводы для веселья. Тогда-то, мысленно помянув трехгранный кремень Туннворна и укрепив тем самым свой дух, мальчик поднялся со скамьи. И громко, на весь дом, обратился к самому злому и заядлому корабельному острослову, всех крепче донимавшему его в плавании. Это был молодой комес, занимавший, при всей своей молодости, одно из почетных мест за столом - всего на три подушки ниже вождя, по правую руку. Винитару потребовалось изрядно напрячь голос, чтобы его услышали, но он справился. Он сказал: "Ты поступал со мной, Аптахар, так, как поступает только трус, уверенный, что его не посмеют оскорбить или ударить в ответ. Посмотрим, каков ты будешь герой, если у меня найдется чем отплатить. Пусть будет мне свидетелем огонь этого очага: да не обогреет он меня больше, если я не вызову тебя на состязание ста полотнищ и не посрамлю тебя перед лицом людей и Богов, отстаивая свою честь!" Он не стал заговаривать об этом на корабле, потому что там дело кончилось бы лишь очередным подзатыльником, да еще, чего доброго, прилипло бы прозвание не только недосиженного жениха, но и поединщика, опять-таки недосиженного. Другое дело дома, когда за столом собрались не только воины и под кровом полно женщин, не пропускающих мимо ушей ни единого слова. Поди отмахнись от сотворенного по всем правилам вызова. Самого потом заклюют. Аптахар, ничего даже отдаленно подобного вовсе не ожидавший, поперхнулся пивом и закашлялся, силясь вздохнуть. Сидевшие рядом принялись со смехом хлопать его по спине, и надо сказать, что более слабого человека эти шлепки просто сбросили бы с покрытой подушками лавки, но Аптахар даже прокашляться сразу не смог, и вместо него Винитару ответил сам кунс: "Сядь, недоносок! Ты, верно, только что вынул свой язык из непотребного ведра, так засунь его обратно и не болтай попусту о вещах, которые тебе не по умишку! Сядь, я сказал, а не то я сам тебя выдеру!" Тут уж никто не стал хохотать. Угроза на самом деле была страшная. Тяжесть кунсовой руки никакому сомнению не подлежала. Как и то, что на сына он ее поднимет без особых, раздумий. Кто-то даже потянул Винитара за руку, побуждая подчиниться и сесть, но мальчишка, понимая, что отступать некуда, руку выдернул. Он знал: если сейчас пойти на попятный, о воинском достоинстве можно будет больше не помышлять. Лучше сразу переселиться в жилища рабов, пасущих стада. Как ему потом говорили, он стал белей овечьего сыра, лежавшего на столе. Он сказал: "Коли так, значит, мне останется только обратить против Аптахара непроизносимые речи. И тогда пусть он либо убьет меня за них, либо признает, что он и есть таков, как я стану о нем говорить, и уберется с этого острова навсегда!" После таких слов все разговоры за столом быстро замолкли. Люди окончательно поняли, что потешаться над мальчишеской выходкой сына кунса им не придется. Непроизносимые речи были ритуальным злословием, редко употребляемым из-за своих страшных последствий: оттого их так и называли - непроизносимыми. Мужчина объявлялся в них не-мужчиной-не-женщиной, созданием, не имеющим естества, а значит, не способным к правам и обязанностям, присущим полноценному человеку, к какому бы полу тот ни принадлежал. И это была не обычная, каждодневно звучащая ругань, подразумевающая женское распутство или ущербность мужского достоинства. Что ругань? Отведя душу, оскорбитель и оскорбленный порою отправляются вместе пить пиво. Это же были древние, самим временем отшлифованные слова, ничего бранного вроде бы не содержавшие, но, будучи произнесены, они не развеивались по ветру, как простая изустная мусорщина, но оставались грозно висеть над человеческими головами, не допуская ни выкупа, ни словесного примирения, и в отплату за них испокон века принималось только одно - смерть. Вот какое поистине последнее оружие пустил в ход доведенный до крайности Винитар. Все стали смотреть на кунса. И кунс, подумав, вынес, пожалуй, единственный приговор, который ему оставался. "Я не допущу, чтобы из-за прихоти балованного сопляка кров и очаг моих предков осквернили непроизносимые речи, - сказал он, с нескрываемым отвращением глядя на сына. - Ладно, будет тебе твой поединок. Чего доброго - поумнеешь!" "... Или помрешь, невелика будет потеря", - почти наверняка добавил он про себя. Однако то, что не высказано вслух, навсегда остается в области предположений. Тут люди могут только гадать. Утром, едва из моря выглянуло солнце, Аптахар и сын кунса обнаженными встали на морском берегу. Остров Закатных Вершин лежал гораздо севернее острова Старой Яблони, и если там еще расставляли в погребах последние выстланные соломой корзины с яблоками, - здесь снежные шапки гор уже начали неудержимое движение вниз, а по краю прибоя на камнях вовсю намерзал лед. Едва не все племя собралось смотреть поединок. Кунс Винитарий был среди немногих, кто не явился на берег. Наверное, тем самым он хотел показать, что исход состязания был ему безразличен. Зато Винитар с изумлением увидел на берегу свою бабку Ангран. Старуха стояла очень прямо, скрестив на груди руки, и, как ему показалось, взирала кругом даже с некоторым злорадством. А вот у Аптахара, наоборот, вид был неуверенный и смущенный. Нет, конечно, предстоявшее испытание его не пугало. Правильного морского сегвана вообще очень трудно пронять чем-либо, имеющим отношение к холоду и воде. Но на берегу собралось полным-полно женщин, и они уже начали насмехаться над взрослым мужчиной, вышедшим состязаться с мальчишкой. При этом мужественность Аптахара подвергалась языкастыми сегванками самому пристальному и, конечно, весьма непочтительному рассмотрению. В конце концов молодой комес не выдержал. "Любой из вас покажу, - рявкнул он, - затупился или нет мой клинок! Ну? Которой невтерпеж?" "Нет уж, - со смехом отозвались женщины. - Лучше мы подождем, пока супротивник твой подрастет. На него и сейчас смотреть радостней, чем на тебя!" Если бы Винитар лучше разбирался в людях, он понял бы, что уже победил. Но тогда он мог только думать о ледяной стыни, которая должна была вот-вот обнять его обнаженное тело, о морозной воде, которая, казалось, нетерпеливо тянулась к нему брызгами, доносимыми ветром. От ее жадных поцелуев белая кожа процветала алыми звездами. "Берутся куски полотна такого размера, чтобы воин мог перекинуть его через плечо и дважды обернуть кругом тела..." - принялась нараспев произносить бабка Ангран. Девушка, подошедшая к Аптахару с мотком полотна и острыми овечьими ножницами, мило улыбнулась ему: "Не захочешь ли ты пожаловаться, что твое полотнище окажется больше, чем у кунсова сына?" "Заткнись, дура!" - был раздраженный ответ. "Полотнище смачивают в воде холодного моря, и воин сушит его на себе, - продолжала старуха. - Того люди признают победителем в споре, чья правда духа позволит ему высушить больше полотнищ..." Теперь-то Винитар хорошо знал, что дело тут было совсем не в закалке мореплавателя и не в умении тела переносить холод, а именно в той правде духа, которая при других обстоятельствах наделяет способностью гасить голой ладонью огонь или вынимать горячее железо из костра, не ведая ожогов. Собственно, он знал это и тогда, но одно дело - знать понаслышке и совсем другое - попробовать самому. Он хорошо помнил: мокрое полотнище, обнявшее тело, в самый первый миг показалось ему даже не очень холодным. Холод навалился чуть позже. Он проник сквозь кожу и стал все глубже входить в тело, заставляя жизнь отступать и съеживаться внутри. Винитар попытался вызвать в себе негасимый внутренний жар, как делали герои сказаний, плавившие своими телами лед и снег до земли... и понял, что наступил его смертный час. Что ж, подумал он, значит, быть по сему. Попросить пощады его все равно не заставила бы никакая сила на свете. Давно повзрослевший Винитар отчетливо помнил, как преисполнился равнодушия и постепенно перестал о чем-либо думать, поскольку объем страдания, к которому иначе приходилось бы прислушиваться, оказался слишком велик. Когда с него сняли высохшее полотнище и предложили новое, мокрое, он просто кивнул, слегка и весьма отдаленно удивившись, что оказался еще способен наклонить шею. Аптахар сломался на четвертой перемене полотнища. "Ладно, пусть говорят люди, будто я зря насмешничал над тобой! - заорал он на весь берег. - Не желаю видеть юнца, который собрался довести себя до смерти из-за того, что не научен веселить сердце беседой!.." Винитар на всю жизнь запомнил усмешку бабки Ангран, сопроводившую эти слова. Кое-кто потом говорил, будто он, мальчишка, и тогда уже был способен выиграть поединок. Так или нет, теперь оставалось только предполагать. Не подлежащим сомнению оставалось нечто гораздо более важное, случившееся в действительности, и вот что это было. Спустя несколько дней Аптахар подошел к кунсу и обратился к нему, сказав так: "Не будет ли против твоего сердца, если я стану понемногу учить твоего сына разным умениям, которыми обладаю?" Кунс передернул плечами: "Учи или не учи, как сам хочешь". Знать бы Людоеду, что таким образом его сын приобрел самого первого и самого верного сторонника, за которым чуть позже потянутся и другие. Его, вождя, боевые побратимы, лучшие, проверенные воины. И ведь тогда уже можно было предвидеть, что спустя годы они уйдут от него за Винитаром, - уйдут сухим путем на службу в далекую страну Велимор, а он, их былой кунс, останется в недавно построенном замке почти с одними наемниками... x x x Сегваны напряженно смотрели вперед, ожидая, чтобы в розово горевшем тумане вот-вот проступила неясной тенью темная громада берега. Или, что было, пожалуй, вероятнее, - край ледника, успевшего окончательно поглотить сушу и выдвинуться в море. Но все произошло так, как почти всегда происходит, когда напряженно ждешь чьего-нибудь появления и до рези под веками глядишь на дорогу, высматривая вдалеке облачко пыли. Все равно вздрагиваешь, когда оно наконец появляется. Или что-то отвлекает тебя, или просто прижмуриваешь уставшие глаза, смаргиваешь слезу, и, взглянув снова, обнаруживаешь, что долгожданный человек почти уже рядом - возник, точно по волшебству... Морской туман - или нижний край облаков? - расступился впереди так внезапно, словно кто-то резким движением рассек и раздвинул тяжелую войлочную завесу. И Волкодав сразу понял, почему родина Винитара называлась островом Закатных Вершин. Остров был виден весь целиком - клочок каменистой суши едва ли десятка поприщ в поперечнике. Обрывистые берега круто вздымались из моря. Чуть выше береговых утесов виднелась плотная выпуклая шапка то ли льда, то ли снега, издали поди разбери. Восточный скат ее прятался в синеватой тени, озаренный лишь отсветом облаков, западный терялся в сплошном сиянии. И надо всем господствовал крутой и высокий горный кряж с тремя могучими вершинами, скошенными к северо-западу. Тучи, клубившиеся над морем, едва доходили каменным исполинам до плеч, а головы их кутали вечные снега, имевшие больше отношения к небу, нежели к земле, и было ясно, что созерцать горы следовало именно на закате, причем единственно оттуда, откуда подходил корабль Винитара. Заоблачные ледники полыхали огнем, почти нестерпимым для зрения и разума смертных, простое лицезрение этой красоты казалось чуть ли не святотатством. Некий неуют поселялся в душе - уж не довелось ли подсмотреть нечто, созданное Богами только для Их глаз?.. "Косатка" целилась носом на средний зубец с точностью стрелы, выпущенной мастером лука, и у Волкодава невпопад стукнуло болезненно сжавшееся сердце. Три горы родного острова Винитара мучительно напомнили ему... он не сразу сообразил ЧТО... В отличие от венна, у мореплавателей скоро возобладала рассудочность, присущая многоопытным корабельщикам. Очнувшийся от завороженного созерцания Волкодав услышал разговоры сегванов - сперва звучавшие вполголоса, потом и совсем громко. - Смотри-ка, - сказал вождю Аптахар. - Ледяной великан не дотянулся до моря! Кунс ответил: - Значит, правы были те, кто надеялся на теплое течение, испокон века снабжавшее нас рыбой. - Не очень похоже, однако, чтобы на острове по-прежнему были пахотные поля, - подал гол