ва с настоящим клинком. Воины пользуются ими, совершая ежедневное правило, радующее тело и дух, и обращаются с деревянными мечами не менее уважительно, чем со стальными. Это оттого, что они знают, каким страшным оружием способна быть подобная "палка". Ею можно добыть себе славу, отстоять честь и совершить справедливость. С нею выходят против врага, вооруженного настоящим мечом, и побеждают, и это есть признак великого мастерства. И Винитар, и Волкодав были мастерами из мастеров... Попробуйте-ка взмахнуть деревянным мечом так, чтобы он просвистел на лету: не сразу получится. А их мечи пели на два голоса, пели уверенно и грозно, рисуя в воздухе прозрачный узор, и воздух обретал твердость. Камни отскакивали с треском, как от сдвоенного щита. Охотники остановились, смутившись. Такого, чтобы подбитому баклану слетели на помощь два хищных поморника, они явно не ожидали. Перемазанный в грязи Шамарган сперва полз на четвереньках, потом кое-как встал и заковылял, хромая, вперед. Мешок, испещренный и кое-где даже прорванный ударами камней, он по-прежнему не бросал. Волкодав и Винитар отступали следом, держа мечи наготове. Их не преследовали. Это была не схватка врагов, тем более такая, в которой стремятся победить или умереть. Это была охота. А кто полезет в зубы сильному и огрызающемуся зверю - зачем, ради чего? Всегда можно найти дичь полегче. А если ее нету поблизости - выждать, пока сильный ослабеет. Или хитрость какую-нибудь изобрести... - Куда теперь? - спросил Волкодав, когда все втроем они наконец укрылись за большим камнем. Тот некогда свалился с обрыва, да так и остался стоять, наклонившись и прильнув к обширному телу скалы, словно пытаясь заново срастись с ним. Под камнем было даже относительно сухо. И более-менее безопасно. На время. - Ты многое здесь помнишь, кунс... Вырвемся? Винитар покосился на него, их глаза встретились. Вот как оборачивался их поход за Божьим Судом. Шли искать место для поединка, а довелось встать плечом к плечу, защищая третьего. И кого? Шамаргана. Ни тем, ни другим особенно не любимого. Лицедей сидел на колючем щебне, забившись в глубину каменного "шалаша", и, еще не успев отдышаться, всхлипывая и сопя, с напряженным лицом ощупывал сквозь штаны левую ногу выше колена. Двое воинов мельком на него покосились. Доковылял сюда - значит, и дальше идти как-нибудь сможет. Им же думать теперь следовало подавно не о Шамаргане и не о достойном завершении мести, посеянной годы назад, не о том, чья правда выше перед Богами. Для начала следовало попробовать остаться в живых. Остальное - потом. Будет жизнь - будет и время подумать о том, как лучше ее употребить... Так, во всяком случае, сказал себе Волкодав. Винитара, судя по всему, посетили весьма сходные мысли. Он сказал, помолчав: - Рядом начинаются ущелья. Мальчишкой я изучил их лучше многих, потому что любил здесь охотиться. Был путь и до моря, хотя что там теперь завалено льдом, а что нет, я не знаю. Куда стремится морской сегван? - подумалось Волкодаву. К морю, конечно. Добрался до моря - значит, спасен! Вслух он спросил: - А они с другой стороны они не подберутся? Винитар ответил с полной уверенностью: - Нет. - И пояснил, заметив его недоверчивый взгляд: - Там нельзя пройти. Там Понор. У старейшины Клеща хватило соображения понять, что его верный Мордаш налаживается бежать из дому не во внезапном приступе дурости и даже не по любовным делам. Клещ видел: потерявший покой пес что-то силится ему объяснить и до последнего не хочет уходить самовольно, отрекаясь от его, хозяина, над собой власти. Был бы Мордаш человеком, старейшина, пожалуй, усмотрел бы в его поведении борьбу между привычным долгом, помноженным на любовь, - и неким высшим велением. Но это о человеке. Можно ли подобное сказать про собаку?.. И каким образом беспокойство Мордаша было связано с непонятным предметом, который принесла умирающая дворняжка и с которым Мордаш теперь нипочем не хотел расставаться?.. Этот предмет он ненадолго доверил хозяину, пожелавшему рассмотреть. Клещ увидел перепутанный комок тонких веревочек, бесформенный, слипшийся и вонючий. Поистине подобная штуковина могла быть интересна только собаке. Старейшина стал ждать, чтобы Мордаш наигрался и успокоился, но не тут-то было. Гордый вождь всех деревенских собак вел себя словно пропустовавшая<Пропустовавшая - о суке: пережившая очередной период готовности к размножению ("пустовку"), но не забеременевшая. Поведение подобной собаки, увлеченно "играющей" в материнство, называется ложной беременностью.> сука, которая, не родив щенков, решает считать ими хозяйские башмаки и принимается ревностно опекать их, охраняя от посторонних. Единственное отличие состояло в том, что для своей драгоценной веревочной путанки Мордаш не строил гнезда, а, наоборот, стремился нести ее куда-то в сторону Тин-Вилены и, выходя с хозяином за ворота, всячески старался это ему втолковать. Заметив, что с каждым днем кобель отбегает прочь по дороге все дальше и возвращается все неохотней, старейшина сдался. - Не на цепь же тебя, в самом деле, сажать, - сказал он Мордашу. Вот уж, право слово, было бы безобразие. Да и не удержала бы Мордаша цепь... Взяв крепкий шнурок, Клещ обвил им могучую шею любимца. Принял из послушно раскрывшейся пасти веревочную связку и устроил ее на шнурке, тщательно закрепив. Теперь Мордаш сможет есть, пить и защищаться в пути, не опасаясь потерять свою важную ношу... Сделав это, старейшина заглянул в темно-карие, широко расставленные собачьи глаза, и ему отчетливо показалось, будто Мордаш понимал его действия. И был за них благодарен. - Вернешься ли? - вздохнул Клещ. Вместо ответа кобель дал ему лапу. Тяжелая когтистая пятерня без остатка заняла немаленькую мужскую ладонь. Черные подушечки были теплыми и твердо-шершавыми, привычными к долгому бегу по любым дорогам и вообще без дорог. Кобель отнял лапу и протянул хозяину другую. И наконец, наклонив голову, уперся широченным лбом старейшине в колени, заурчал и начал тереться, едва не свалив его с ног. - Эх, - Клещ подхватил клюку и, яростно хромая, сам повел Мордаша за ворота. Прошагал с ним по тин-виленской дороге несколько сот шагов через луговину до леса, почему-то вспоминая, как встретил здесь того странного чужака... Возле первых сосен Клещ остановился. И гулко хлопнул оглянувшегося пса ладонью по боку: - Беги!.. Мордаш несколько раз подскочил на месте, отрывая от земли все четыре ноги, точно щенок, которого выпустили гулять... Последний раз ткнулся мокрым носом в хозяйскую руку, как поцеловал. И зарысил прочь по дороге - ровно, уверенно, неутомимо. - Возвращайся... - пробормотал старейшина внезапно осипшим голосом. - Возвращайся скорее... И заковылял обратно к деревне, чувствуя себя сиротой. x x x Винитар даже начертил ущелья на разглаженной сапогом глине, чтобы всем было понятней. Волкодав увидел перед собой нечто вроде паутины, составленной из очень равномерно расположенных борозд и слегка закрученной посолонь. Венн про себя удивился, обнаружив, что рисунок пробудил некие воспоминания. Он приказал себе вспомнить и стал слушать кунса, перестав думать об удивившем его, и, как обычно бывало, очень скоро воспоминание само толкнулось из глубины. Перед умственным взором возник весьма сходный рисунок на песке и длинный палец Тилорна, указывающий на один из загнутых рукавов: "Вот так выглядит со стороны скопление звездных миров, где нам выпало жить. В нем мириады солнц... Их так много, что они образуют течения и вихри, подобно частицам, увлекаемым бегущей водой. С той только разницей, что это величественное движение, измеряемое веками. Вот здесь находится твое солнце. А вот мое..." Подумав о межзвездных пространствах, Волкодав опять вдруг припомнил черную глыбу с ее хвостом загустелых воздухов, летящую в пустоте, ту, что привиделась ему, когда он медленно приходил в себя от Шамарганова зелья. Он смотрел на рисунок, сделанный Винитаром, и ему впервые пришло на ум наложить подобную рукавчатую спираль, только очень большую, на карту своего мира. Поместив центр ее чуть севернее границ Саккарема. Туда, где тремя мертвыми клыками высились Самоцветные горы. И рядом с ними млела Долина, круглая и неестественно теплая, согретая той болезненной теплотой, какую можно ощутить, если сдуру запустить палец в воспаленную рану... Как-то легли бы на такую карту известные ему Врата в Беловодье и Велимор, если бы соединить их между собой?.. Палец Винитара воткнулся в самую середку нарисованной паутины, оставив глубокую вмятину: - Вот Понор. Мы пройдем мимо и выйдем к морю вот здесь. По крайней мере раньше здесь всегда был проход. - Тогда надо идти, - сказал Волкодав. - Вряд ли мы выскочим незамеченными, но они ждут подмоги, чтобы обложить нас уже как следует. Вряд ли стоит нам дожидаться, пока еще охотники подойдут. Вместо "охотники" он едва не сказал "людоеды". Язык, правду молвить, чесался. Да и Винитара, вполне возможно, уже посетили сходные мысли. О том, что на острове его отца завелись людоеды. Иначе, как насмешкой судьбы, и не назовешь!.. Причем справедливой насмешкой. Волкодав не стал ничего говорить. Им следовало спасаться, а не репьи друг другу в шкуры метать. Винитар не стал его спрашивать, откуда он знал, что охотники выжидают. Поверил - и все. Кивнув, он развернулся на корточках (ибо только так и можно было угнездиться под кровом каменного "шалаша") и гибким движением, не распрямляясь, выметнулся вон, достигнув следующего валуна. Он волей-неволей должен был идти первым, показывая дорогу. Мыш, сидевший на плече у Волкодава, на всякий случай сорвался вдогонку. При этом он играючи, даже с ленцой, увернулся от камешка, прилетевшего из чьей-то пращи и весьма опоздавшего попасть в Винитара. Вероятно, для Мыша полет камня выглядел медленным и не казался опасным. Люди, увы, не были одарены подобной стремительностью чувств. Они невольно отшатнулись, когда камешек размером с дикое яблочко звонко цокнул в скальный гранит и раскололся, оставив беловатую звезду на месте удара. В тело попадет, небось мало не будет... Шамарган даже буркнул чуть слышно, вероятно живо представив, как это произойдет. Волкодав про себя оценил быстроту выстрела и подумал, что Шамаргану придется туго, ведь появления следующего прыгуна будут ждать. Да еще нога... - Сможешь так? - спросил он лицедея, кивнув в сторону выхода. Шамарган сперва молча кивнул, потом попробовал пройтись на корточках, как Винитар, и сейчас же, охнув, свалился. Камень, пущенный убить, ударил вскользь и не сломал ему ногу, помяв только мышцы и, должно быть, оставив над коленом здоровенный синяк. В горячке погони лицедей сумел подняться и довольно быстро бежать, но за время передышки нога распухла так, что стала тесной штанина. В ней билась тупая боль, невыносимо взорвавшаяся от движения. Все же Шамарган опять приподнялся, перевалившись с колен на пятки. Он понимал, что речь шла не об испытании мужества, а о жизни и смерти. Стоило вспомнить улыбки облизывавшихся людоедов, и боль сразу становилась терпимой. Тем не менее лицо у него побелело так, что было видно даже сквозь грязь. В таких случаях говорят - как мука, и всем это понятно, хотя мука у каждого народа своя. Если иметь в виду ржаную, как Волкодав, зрелище применительно к человеку получалось малоприятное. Этакая синюшная сероватость. Оставаясь на корточках, Шамарган сделал шажок. Потом еще. - Двадцать лет, - сказал он Волкодаву. - Всего двадцать лет!.. Отцы, может, даже грамотные кое-кто был... Одно поколение... Почему? - Давай мешок, - сказал Волкодав. Шамарган обреченно посмотрел на него снизу вверх. Так, словно Волкодав, в котором он уже попривык видеть товарища по несчастью и даже защитника, вдруг вознамерился покинуть его на верную смерть. Венн не удивился. У Шамаргана забирали мешок, и ему казалось, что у него отнимали последнюю защиту от камней. А если бы ему оставили поклажу, он решил бы, что его приговорили погибнуть под ее тяжестью, отнимающей быстроту движений. Все правильно. - Они ждут следующего, - просовывая руки в плетеные лямки, сказал Волкодав. - Пойду я, потому что в меня им не попасть. Прыгай сразу, как только камни ударят, пока они не перезарядили пращи. Его прыжок в самом деле сопроводил град визжащих камней, от которого Шамарган вряд ли увернулся бы даже без мешка и со здоровой ногой, а уж в нынешнем своем состоянии, да нагруженный, - и подавно. Один булыжник прошел у Волкодава по волосам, другой глухо впечатался в многострадальную кожу мешка. По счастью, тот был исключительно прочным, хорошей работы, - изделие мастера Вароха, обитавшего теперь в Беловодье. Закатная пора жизни мастера выдалась очень счастливой - он жил среди друзей, радовался взрослению славного внука, - и, должно быть, поэтому творения его рук неизменно приносили удачу. Что ножны для Солнечного Пламени, что вот этот мешок... Волкодав влетел за валун, где ждал его Винитар, и оглянулся, и почти сразу ему под ноги кубарем вкатился Шамарган. Лицедей прокусил губу от боли, страха и непомерного усилия, к которому пришлось принудить все мышцы, больная нога скорее напоминала не часть тела, а отдельное, живущее своей жизнью существо, но все же он в точности выполнил замысел Волкодава и теперь силился отдышаться, понимая только, что жив. За ним, снаружи, вновь зло провизжали камни, не нашедшие добычи, и, щелкая, заскакали, отлетая от каменных углов и постепенно успокаиваясь. - Дальше во-он туда, - показал рукой Винитар. Он ничего не прибавил в том духе, что, мол, еще две-три перебежки - и все, мы в безопасности. Словами о безопасности утешают мирных людей, для которых переделка вроде теперешней - испытание за гранью мыслимого. Позже, оставшись в живых, они, может быть, с удовольствием припомнят пережитое и даже похвастаются, но пока это - дурной сон, от которого хочется пробудиться как можно скорее. А не пробудиться, так хоть уцепиться за кого-то более сильного и поверить, что он непременно вытащит тебя и спасет. Да еще загодя уверит, что будет все хорошо. Воина не требуется утешать. Воин хочет знать правду. Даже если она состоит в том, что враг, вполне вероятно, лучше знает ходы-выходы обледенелых ущелий, а значит, впереди, там, куда они с таким трудом прорываются, вместо спасения может ждать засада. Подоспевшая подмога, на которую, по словам Волкодава, уповали охотники. Засада и камни, летящие прямо в лоб из-за той самой скалы, за которой ты чаял укрыться... Шамарган воином не был. Но, чего-то ради увязавшись за ними, вздумал быть среди воинов равным. Вместо этого, как и следовало ожидать, уже стал обузой и сам это понял. Значит, пускай боится и терпит. Назвался груздем - полезай в кузов. Взялся за гуж - не говори, что не дюж... К следующему валуну они рванулись все трое одновременно. Винитар и Волкодав подхватили под руки Шамаргана и почти перенесли его под прикрытие утеса. Новую перебежку осуществили еще хитрее. Винитар кинулся в одном направлении, а Волкодав с Шамарганом мгновение спустя - в другом, куда и было им нужно. Потом кунс к ним присоединился, потирая ушибленное плечо. Ушибленное не камнем из пращи, а об землю - пришлось броситься "рыбкой", не очень глядя вперед. Дальше отвлекать взялся Волкодав. До отказа пустив в ход свое чутье, он выскочил на открытое место, потом сделал вид, будто испугался, а может, не рассчитал сил - и заметался, пытаясь вернуться назад. Но заметался не просто так, а в отчетливом соответствии с намерениями обрадованных людоедов. В крепости у Хономера он каждый день упражнял и оттачивал свое восприятие, но чуточку поотвык от настоящей опасности и от того, как она обостряет все чувства. Теперь ему казалось, что раньше он очень неуклюже уворачивался от стрел и отбивал их мечом. Он почти уподобился Мышу, легко ускользавшему от летящих камней. Снаряды из пращей, вертясь, проносились там, где он был мгновение назад... Винитар с Шамарганом успели уйти далеко, он достиг валуна, из-за которого выскочил, и разыскал своих спутников по следам. - Ты... танцевал, - сказал ему Шамарган. Глаза у него были круглые. Волкодав про себя отметил, что лицедей стал двигаться проворней и легче. Кажется, жестоко ушибленная нога у него "расходилась" мало-помалу. Так бывает, когда тело своим нутряным знанием осознает, что спокойно отлежаться ему все равно не дадут, - надо работать, и оно, хочешь не хочешь, работает. Да и разгоняет при этом вцепившуюся было немощь. Вновь настала очередь Винитара, и, Волкодав сперва усмотрел в его действиях некое соперничество с собой. Потом, правда, он понял, что ошибался. Молодой кунс вскочил на обломок скалы и торжествующе закричал, привлекая внимание. Мигом полетели камни - чего-чего, а этого добра здесь было в избытке, нынешние охотники на людей были не из тех, у кого могут в одночасье кончиться стрелы. Винитар вращал меч, уберегая ноги увертками и прыжками. Танцевать на виду у врага он умел уж всяко не хуже, чем венн. Удирая вместе с Шамарганом, Волкодав краем глаза проследил за его пляской, и у него даже екнуло сердце. Нет, этот танец весьма мало напоминал пляску обреченного на качающейся, готовой опрокинуться глыбе... и все же подобное зрелище, да под сенью трех склонившихся гор в розовом вечно-закатном снегу ну никак не могло быть случайным. Волкодав за руку втащил Шамаргана за скалу, указанную Винитаром. Сегванский вождь появился спустя считанные мгновения и досадливо бросил наземь измочаленные остатки меча. - Я дурак, - сказал он. И пояснил: - Ты обманул их, а я посмеялся над ними, и они это поняли. Волкодав сперва решил промолчать, ибо не видел толку размазывать нечто такое, что и так споров не вызывает. Но потом все же сказал: - Ты кунс. Ты с честными врагами биться привык... И вовремя закрыл рот, уберегшись добавить: "...не как я - со всякими людоедами..." x x x Самое смешное, что глупость, сотворенная Винитаром, пошла беглецам даже на пользу. Деревяшка, исковерканная несчетными ударами камней, ни на что уже не годилась, и дальше ее не потащили - оставили лежать на земле. Волкодав лишь коснулся ее на прощание ладонью, потому что это было изделие его рук. И еще потому, что это был все-таки меч, служивший до конца и погибший, как подобало мечу. Впрочем, весьма скоро выяснилось, что самую последнюю службу меч при расставании с ним только еще готовился сослужить. Очередной раз устремившись вперед, трое с удивлением обнаружили, что камней в них почему-то не мечут, зато сзади громко раздаются вопли и визг зверей, схватившихся над некоей очень ценной находкой. Беглецы не стали тратить время на размышления, что бы это могло означать, - просто кинулись дальше, предводительствуемые Винитаром. Так совпало, что, завернув за очередной обломок скалы, сегван сразу повел их сквозь неширокую трещину. Лаз оказался до крайности неудобным, наполовину засыпанным галькой, перемешанной с грязью, одолевать его пришлось на четвереньках, а где и ползком, увязая и скользя. Однако потом отвесные стены раздвинулись, и глазам предстало узкое, равномерно изгибавшееся - точь-в-точь как на рисунке Винитара - ущелье. Его дно покрывала вода. Сотни ручьев сбегали по склонам и просто падали вниз, дробясь на лету. Их питали близкие ледники, громоздившиеся наверху. Должно быть, ущелье не превратилось в озеро только оттого, что где-то был сток. Волкодав огляделся, в который раз пробуя представить себе, как все здесь выглядело в прежние дни - зеленый мох, папоротник, роскошный от постоянных водяных капель, цепкий шиповник, заполонивший солнечные места... Да, здесь было очень красиво. Теперь Волкодав никакой красоты кругом не усматривал, потому что, по его глубокому убеждению, ее нипочем не могло быть там, откуда ушла жизнь. - Дерево, - вдруг сказал Винитар. - У них совсем нет дерева, но они не забыли, что это такое. И грызутся над щепками, как другие над золотым кладом. Они не стали даже пытаться заметать след, ибо это было все равно бесполезно, и двинулись вперед по колено в воде. Шли настолько быстро, насколько могли, - еще и потому, что вода, заливавшаяся в сапоги, была без преувеличения ледяной. Станешь мешкать, и можно дождаться, что ноги онемеют и перестанут работать. Вода была мутная, в ней приходилось ощупью нашаривать крупные камни, да и те далеко не всегда оказывались надежной опорой. Плавный изгиб ущелья не давал видеть, куда они, собственно, идут. Оставалось лишь верить, что где-то там был поперечный проход, которым Винитар выбирался некогда к морю... - Может, еще что-нибудь оставим? - тяжело дыша, спросил Шамарган. - Такое, чтобы их отвлекло?.. - Тебя, например, - хмыкнул Винитар. - Вот уж это их надолго задержит. Да и тебе поделом встало бы... Для него лицедей был прежде всего предателем, человеком без чести, который не погнушался отравить гостя. Но и у Шамаргана была, видно, какая-то своя правда. Либо просто зачесался язык, по обыкновению то доводивший лицедея до беды, то выручавший. - А может, сам с ними останешься? - осведомился он мрачно. - Ты же им вроде родственника. По отцу... Молодой кунс окаменел лицом и повернулся к нему. Но ничего не сделал - не понадобилось. Волкодав стоял ближе. Увесистая затрещина сбила Шамаргана с ног и заставила с головой окунуться в воду. Дожил, отстраненно, в полном изумлении сказал себе венн. Уже за Людоеда вроде как заступаюсь... То есть заступался-то он, конечно, не за Людоеда, а скорее за Шамаргана, ибо Винитар скорее всего оплеухой не ограничился бы, но как все это выглядело со стороны?.. Лицедей вынырнул, отплевываясь, и еще побарахтался, заново нащупывая под ногами опору и, конечно, стукаясь больным местом обо все подряд. Винитар за это время успел уйти вперед. Волкодав приотстал от него, но ненамного. Шамарган оглянулся и увидел человекоядцев, как раз показавшихся из расселины позади. Его опять поразило, какие они одинаковые, низкорослые и мохнатые. Хорошо было то, что здесь, в ущелье, им не так-то легко удавалось пополнять запас камней для метания, и они не спешили пускать в ход пращи. Плохо было то, что, разглядев беглецов, они торжествующе закричали - так, словно сумели наконец загнать дичь в тупик, из которого ей уже не вырваться. Лучше не думать о том, что означал этот крик... Взмахивая руками и поднимая брызги, Шамарган заторопился следом за сегваном и венном. x x x В срединном Шо-Ситайне солнце ныряло за небоскат куда круче, чем на родине сегванского племени. Над плоскогорьем Алайдор, хоть оно и было расположено куда западнее острова Закатных Вершин, сгущалась черная ночь. Именно черная. Ничего общего с установившейся было светлой благодатью красного лета. Черная, ветреная и отменно холодная... Ветреная - сказано плохо. Назвать эту ночь просто ветреной было все равно что матерого мономатанского тифа спутать с домашним котенком. Бурная?.. Штормовая?.. Тоже не особенно хорошо. Вот только справедливое слово для происходившего у Ворот Алайдора очень трудно было найти. Во всяком случае, Хономеру это так и не удалось. Он, воздержанный жрец, до дна исчерпал весь запас известных ему проклятий и богохульств, причем на нескольких языках и относившихся к весьма разным верам. Однако достойного поношения погоде так и не подобрал. Как обычно бывает в большой горной стране, возвышенное плато отъединяла от равнин скалистая пограничная гряда. Со стороны Алайдора она представала невысокой цепью иззубренных холмов, но при взгляде снизу нападала невольная оторопь: что же за горы там, впереди, если даже самый первый хребет, всего лишь обозначивший этакий порог, первый подступ к Заоблачному кряжу, выглядит полностью неприступным?.. Она и была почти неприступной, эта безымянная гряда. Уж во всяком случае для каравана. Лошади даже привычных местных пород, нагруженные вьюками, - все-таки не горные козы. Отродья знаменитых скакунов Шо-Ситайна, поколениями воспитывавшиеся в горах, умели одолевать кручи, непосильные для стремительных равнинных коней... но не отвесные же обрывы. Поэтому караваны пользовались несколькими давным-давно разведанными и обустроенными дорогами. Дороги взбирались по нелегкой, но все-таки приемлемой крутизне до проходов между гребнями, неизменно называвшихся Воротами. Были Красные, Черные, Белые - по цвету утесов, под сенью которых проезжал путник, - и даже Зимние, именуемые так за то, что, во-первых, находились на северном склоне, а во-вторых, неизменно оставались проходимыми с осени до весны. Как раз Зимних Ворот и пытался достичь караван Хономера. Если ехать из Тин-Вилены, этот проход не был ближайшим, но зато самым удобным для тех, кто держал путь в Долину Звенящих ручьев. Люди и лошади благополучно пересекли всхолмленную степную равнину и поднялись, уже сражаясь с ненастьем, почти до самого верха. Дождь, постепенно превратившийся в мокрый снег, не остановил опытных поезжан, но порядком-таки задержал их. Вместо середины дня караван подобрался к Воротам лишь в густых сумерках. И... не смог их пройти. Вот это была очень неприятная неожиданность. Отнюдь не темнота была ей виной. Ничего столь опасного, чтобы не одолеть ночью, в Зимних Воротах не было. Самый обычный проход между двух каменных стен, вытесанных отчасти природой, отчасти руками людей. Проход довольно длинный и почти совершенно прямой. Избранный Ученик не раз здесь бывал, а уж Ригномер, без преувеличения, изучил в Воротах каждый булыжник: торгуя с итигулами, Бойцовый Петух одолевал пограничный хребет в любое время года и суток. Но еще ни разу на его памяти Ворота не превращались в завывающую трубу, из которой не дул - бил с силой тарана сокрушительный ветер!.. Собственно, кое-что можно было предугадать еще внизу, когда они увидели, что из Ворот, словно из дымохода, выползает плотное облако и длинным хвостом плывет над степями, кропя их не слишком обычным в это время года дождем. Подумаешь, дождь? Бывалые путешественники лишь загодя отвязали от седел свернутые плащи и приготовились выносить неизбежные тяготы дальнего пути по горам. Но то, что ожидало их наверху, многократно превосходило все их приготовления, не говоря уже о способности что-либо одолевать и терпеть. На ближних подступах к Воротам ветер валил с ног и отрывал от земли, безжалостно вышвыривая сунувшегося человека. Даже такого полнотелого и сильного, как Ригномер. Против ветра невозможно было ни дышать, ни смотреть. Что до лошадей, они просто отказывались выходить их относительного затишья последнего колена дороги перед Воротами. Предприняв несколько безуспешных попыток выгнать их оттуда или вытащить под уздцы, Хономер решил дождаться затишья. "Редкий ветер дует и дует с ровной силой без отдыха, - сказал он себе. - Должно быть, мы угодили в порыв, но ведь когда-то он кончится!" Спустя некоторое время, основательно продрогнув и мысленно исчерпав запас сквернословия, он понял, что ошибся. Напрасно он говорил себе, дескать, преддверие Заоблачного кряжа совсем не то, что бескрайняя морская равнина, ветры здесь долго не живут, - скоро рождаются и так же скоро, отбушевав, умирают... Нынешний вихрь то ли издевался над ним, то ли просто никогда не слыхал рассуждений о природе горных ветров. Из Ворот все так же летел, клубясь и кувыркаясь, плотный туман пополам с хлопьями снега, а вместе со снегом - тучи песка и даже мелких камней. Когда окончательно иссякла надежда захватить последний свет дня, Хономер сказал себе, что утро вечера мудреней, и распорядился устроить ночлег. Может, даже не просто ночлег, а стоянку на несколько дней. Вечно дуть этот ветер всяко не будет. Припасов же было в достатке, в том числе корма для лошадей... Походники принялись воздвигать решетчатые деревянные остовы палаток, сцеплять их и связывать между собой, натягивать сверху кожи и плотные войлоки. Против всякого обыкновения, дело ладилось с величайшим трудом. Решетки выскальзывали из рук, надежные узлы распускались сами собой, веревки падали в снежную жижу и сразу пропадали бесследно, пестрые войлоки подхватывали и тащили к обрыву порывы ветра, неведомо как обтекавшие вроде бы надежный скальный заслон... Нет, нынешняя буря определенно была живым существом! Живым, почти всемогущим и очень недоброжелательным!.. К тому же снег, вначале мокрый и липкий, постепенно прекратил таять и обернулся тучами стрел, грозивших проткнуть насквозь все, что оказывалось на пути. Холод, который в тихую погоду назвали бы заморозком, будучи помножен на ярость ветра, превратился в настоящий мороз. Пропитанные сыростью плащи неотвратимо заледенели, сделались ломкими, застывшая слякоть на дороге стала опасной, и завтрашнее солнце, если даже проглянет, вовсе не обещало непременно уничтожить ледок... Ригномер Бойцовый Петух поймал себя на нечаянном беспокойстве: "Как же спускаться-то будем?" - и тут только понял, что, оказывается, допустил мысль о бесславном возвращении вниз. Мысль не только лишнюю, но попросту вредоносную! Хорошо еще, не довелось выболтнуть ее в присутствии Хономера!.. Бывший торговец невольно представил, каких ласковых наговорил бы ему Избранный Ученик, даже без того, кажется, склонный винить его в сегодняшней неудаче, - и зябко поежился... Что надлежало до Хономера, то он в сердцах отправился спать, не дождавшись, пока разведут костер и сварят горячую кашу, и теперь понимал, что снова сделал ошибку. Его палатка, многократно испытанная самыми лютыми непогодами, была очень надежным убежищем. Ни разу прежде она не подводила его, никогда он в ней не мучился ни от сырости, ни от мороза. И что же? Огонь, затепленный было внутри, очень скоро пришлось погасить, ибо ветер, властвовавший вовне, буквально вколачивал дым обратно в отверстие свода - и плевать хотел на хитроумные клапаны, предназначенные обеспечивать его истечение. Оставалось либо задыхаться, либо сидеть без огня. Хономер выбрал второе, благо давно привык обходиться без удобств, казавшихся кому-то другому жизненно необходимыми. Кроме того, у него было с собой одеяло из нежной шерстки тех самых козлов, что почесывали шеи о кусты и камни на заоблачных кручах, даруя мастерицам-горянкам несравненную кудель для прядения. Страшно вспомнить, сколько денег отдал за него Хономер, но с тех пор он успел трижды благословить каждый грошик, выложенный за покупку. Завернувшись в это одеяло, можно было спать нагишом на зимнем снегу, как возле печи. Хономер лег, закутался и пожелал себе скорейшего наступления утра, уверенно зная, что мгновенно согреется и уснет... Как бы не так. Ледяные токи проникали сквозь чудесное одеяло с такой легкостью, словно Хономер укрылся дырявым рядном<Рядно - грубый холст с редким переплетением нитей (отсюда название, произносимое также "редно"), употреблявшийся на мешки и подстилки.>. И палатка казалась ему набранной не из непроницаемых, нож вряд ли проткнет, войлоков, а из ветхих рогож, бессильных составить хоть какую-то преграду для ветра. Сквозняки сочились со всех сторон, опутывали ноги, подползали под спину, трогали волосы... Хономер скрипел зубами и даже не вертелся с боку на бок, чтобы не растратить скудные крохи тепла, кое-как сохранявшиеся у тела, и только говорил себе, что это когда-нибудь кончится, что это не навсегда. Крепко заснуть ему, конечно, не удавалось - так, забывался едва-едва, тревожно и будко, чтобы почти сразу, вздрогнув, проснуться. Либо от очередной жалобы озябшего тела, либо оттого, что очень уж скверные посещали его сны... Не возвышающие сновидения, наводящие на мысль о божественном прикосновении, и даже не забавные, к которым приятно вернуться памятью после пробуждения, а сплошной морок и бред. Да и откуда бы, если подумать, здесь взяться снам хорошим и светлым? Несколько раз жрецу виделся ветер, воплощенный почему-то в облике женщины, стоявшей посреди Ворот, и эта женщина невыносимо влекуще и жутко звала его по имени: "Хономер... Где ты, Хономер..." И притяжение, и ужас были родом из детства. Так звала его мать, когда он, по глупости или по дерзости набедокурив, силился затаиться и тем самым избежать наказания: авось все минует и взрослые не догадаются, - но мать, конечно, сразу понимала, в чем дело, и звала его, чтобы спросить ответа, и было одинаково невозможно и вылезти из ухоронки, и не подчиниться зову. "Хономер, где ты, Хономер? Ты провинился..." ...А на острове Закатных Вершин время суток было невозможно определить ни по положению солнца, ни по перемещению теней. Небосвод так и оставался затянут тысячеслойными облаками, розовый свет лился со всех сторон поровну, теней не было вовсе. И только звериное чутье, позволявшее Волкодаву даже под землей отмечать течение времени, говорило ему, что на самом деле была уже глубокая ночь. Ущелье, лишенное скрадывающих одежд мха и пышных кустарников, являло себя как бы и не ущельем вовсе, а неестественно ровной трещиной, пробитой не то прорубленной в плоти земли. Столь нечеловечески ровным и гладким бывает порою скол ледяной горы, плывущей по морю. Здесь никогда не было потоков воды, способной прихотливо обтесать камень, все оставалось так, как во времена Великой Ночи, наградившей земной мир многими очень странными шрамами. А может, Великая Ночь некоторым образом вернулась сюда вместе с великанами льда? Или вовсе не покидала эти места, притаившись в вечном мраке Понора?.. Волкодав видел, как хмуро озирался кунс Винитар, так и этак оглядывая голый череп родного острова. Легко ли, созерцая мертвые кости, вызывать в памяти черты некогда любимого облика?.. Остров Закатных Вершин, населенный одичавшими пожирателями человечины, ныне был не более чем трупом былой родины Винитара, суровой, величественной и прекрасной. Зря он потревожил давно отлетевшие тени, явившись сюда. Жизнь мертвых пусть продолжает душа и ее отражение в памяти, а не бренные останки, которым место в могиле. Должно быть, Винитар чувствовал себя как человек, опоздавший на похороны и раскопавший могилу в отчаянной надежде проститься. Поднял крышку гроба и... ...Стены ущелья, плавно изгибавшиеся влево, испытали резкий излом. Незапамятно давнее напряжение достигло здесь особенной силы, сокрушив камень поперечной расселиной. Когда-то юный сын кунса ставил здесь ловчие петли на зайцев, чтобы затем с торжеством относить добычу бабушке Ангран и требовать жаркого с луком и чесноком. Теперь сверху над расселиной нависал передний край ледника, придвинувшегося с северной стороны. Ледник еще не перешагнул ее, но ждать этого оставалось недолго. Молочно-голубые глыбы, траченные дождем, солнцем и собственной тяжестью, в розовом свете вечной зари напомнили Волкодаву опалы подземных копей, таившие в дымчатой глубине алые и синеватые блики. Ни вид ледника, ни воспоминание об опалах никакой радости ему не доставили. В Самоцветных горах, после нескольких кровавых несчастий, ставших известными всему руднику, опалы уверенно считали камнями недобрыми, сулящими скорую гибель. И справедливо. Стоило один раз посмотреть на обломки величиной с дом, громоздившиеся и медленно таявшие в расселине, и сразу делалось ясно: к морю там не пройти. Карабкаться в полную неизвестность по гладкому льду, то и дело опасно оскальзываясь и переставая чувствовать руки и ноги, - и все это затем, чтобы вскорости сбросил вниз меткий камень из пращи?.. Винитар, расплескивая воду, прошагал мимо прохода, едва в ту сторону посмотрев. Волкодав не стал ни о чем его спрашивать. И так все было понятно. Шамарган держался за бедро и заметно приволакивал ногу: подшибленные мышцы порывались не слушаться. Иногда, оглядываясь, Волкодав успевал заметить, как он поспешно стирал с лица гримасу боли. Он то и дело отставал, но тут уж, сделав усилие, поравнялся с двумя воинами. И жизнерадостно спросил: - Ну? Куда мы теперь? Винитар промолчал, поскольку ответ был очевиден, а Волкодав подумал о том, что погоня, сопящая за спиной, уже не впервые вынуждает его очертя голову устремляться в места заповедные и, по всеобщему мнению, гибельные. И что же? Злые либо просто неисповедимые силы, поджидавшие впереди, до сих пор неизменно оказывались милосердней собратьев по роду людскому, мчавшихся по следам... Он не стал говорить об этом вслух, чтобы не искушать своих спутников тенью ложной, быть может, надежды. Будь что будет - назад уже всяко не повернуть... - Вдова купила баклажан... - неожиданно запел, а вернее, во все горло заорал лицедей. Вдова купила баклажан, Домой к обеду принесла, Но занести над ним ножа На кухне так и не смогла. Тут надо, братцы, вам сказать, Что муж молоденькой вдовы, Пока ложился с ней в кровать, Был полным мерином, увы... Волкодав и Винитар переглянулись - и одновременно принялись подпевать. Жила она в большой тоске, А схоронила муженька - И славный овощ на доске Не поднялась крошить рука. Уж так он ладен и хорош, Изогнут чуть, продолговат И тверд в руках, когда возьмешь, И цветом - форменный агат! Людоеды, осторожно высунувшиеся из-за поворота ущелья, даже ненадолго приостановились, вслушиваясь в странную песню обреченной "добычи" и силясь что-то понять. Слова уже не имели для них смысла, но было ясно, что "дичь" весьма далека от смятения и испуга. Это беспокоило. Однако потом погоня двинулась дальше. Не тощ, не вял, не жив едва, А в самом теле и в поре! Губами тянется вдова К его ядреной кожуре... Горькие зелья себе проливая на платье, Злобу ничтожных людей принимая без стона, Старый волшебник трудился над неким заклятьем, Тысячу лет посвятив разысканьям ученым. Всем пренебрег в этой жизни мудрец одинокий, Дружбу забыл и любовь, отказался от славы, Лишь бы почувствовать в жилах чудесные токи И укрощенную формулу миру оставить. Брошенный всеми, торил он дорогу во мраке, До бесконечности пробовал так и иначе... ...И наконец начертил вожделенные знаки, В день завершенья трудов ожидая удачи. И... ничего! Перед ним - ни огня, ни движенья, Ни очертаний в дыму благовонном и зыбком... Вот и пришлось ощутить ему вкус пораженья. Хуже: он понял, что вышла не просто ошибка. Так и должно было быть! Он преследовал тени. Больше себе не откажешь в признании честном: Весь его путь вдохновенных трудов и лишений Был обреченным полетом в бесплодную бездну. Что же теперь? Понапрасну истрачены силы, Целая жизнь, посвященная тайне заклятья. Сколько еще отделяет его от могилы?.. Долго он плакал. А после... вернулся к занятьям. Много ли, мало ли дней впереди остается, Может быть, снова в тупик заведет его опыт... Разницы нет старику. Он над формулой бьется И под ретортой очаг потихонечку топит. 2. На ясный огонь В эту ночь Хономеру так толком и не удалось вкусить отдыха. Он мерз и, словно по чьей-то злой воле, все время видел очень скверные сны. Под утро, однако, ему показалось, что ветер, свирепствовавший снаружи, начал стихать. Утро - понятие у каждого человека свое. Кто-то спит до обеда и потом говорит "с добрым утром", хотя другие поминают уже чуть ли