режнему тянувший со стороны гор, насвистывал ему в ухо: возвращайся, жрец. Возвращайся назад!.. Он подумал о стеклянном светильничке, которого, сколько он ни шарил мерзнущими руками по затопленному полу шатра, отыскать так и не удалось. Должно быть, прокудливая вода вытащила его наружу и похоронила в грязи. Вот так ложатся в землю самые неожиданные предметы; другие люди случайно находят их сто лет спустя и потом долго гадают, что это за вещь и каким образом явная принадлежность ученого могла очутиться посередине дикой страны. Светильничка было жалко, но Хономер понимал: сколько ни отводи душу хоть ругательствами, хоть молитвой, утраченное от этого не вернется. Значит, надо оставить прошлое прошлому и жить дальше. И уж возвращаться в Тин-Вилену, испугавшись происков недоброжелательных алайдорских божков, он ни в коем случае не собирался. Пусть нашептывают голосом ветра любые предостережения и угрозы, он их не послушает. Если на то пошло, после гибели книг до конца путешествия ему вряд ли придется читать. Да и записи делать, поскольку запас чистых листов, даже если просохнет, будет годен только в костер. А значит, потеря светильничка становится не такой уж обидной. Вполне можно подождать несколько недель. А там договориться с купцом, едущим в Галирад, и заказать новый... - Нужно поохотиться, - сказал он Ригномеру. - Отправимся завтра с утра. Дичь, водившаяся на плато Алайдор, не то чтобы поражала изобилием, но все-таки давала пропитание и пастухам, и купцам из торговых караванов, направлявшихся в итигульские горы. Здесь встречались и зайцы, и жирные куропатки, и олени, и разное другое зверье. Пронесшееся ненастье, однако, заставило живность попрятаться, и Хономер выехал на охоту, в основном надеясь высмотреть мохнатого горного быка, известного своим безразличием к непогоде. Эти животные были несомненными прародителями местного отродья коров, дававшего оседлым шо-ситайнцам молоко, мясо, навоз для топлива и удобрения, необыкновенно прочные шкуры и обильную шерсть, пригодную на войлок и пряжу. Дикие быки отличались от домашних разве что однообразием масти - были они сплошь бурыми, под цвет каменных осыпей, с черными гривами и черными метлами роскошных хвостов, - да еще более тяжелыми головами в сущих шлемах рогов, сраставшихся над низкими лбами. Никакому хищнику не было приступа к огромному зверю, превосходившему в холке человеческий рост и вдобавок способному с легкостью одолевать кручи, по виду доступные разве что для горных козлов. Наверное, из-за этого быки и не усматривали для себя особой опасности, когда чуткие носы или даже близорукие глаза различали подходивших людей. К тому же, по мнению охотников, промышлявших на Алайдоре, горный бык был до невозможности туп. Однажды уцелев, он не только ничему не учил народившихся телят, но даже и сам не мог научиться: при новой встрече с человеком вел себя в точности как впервые. Если б не подобное скудоумие, быть, бы ему, с его-то силой и ловкостью, противником грозней всякого мономатанского тигра! Хономер не питал особой страсти к охоте (что, кстати, являлось едва ли не упреком для него, убежденного последователя Старшего), но, будучи опытным путешественником, толк в ней понимал и необходимой сноровкой не был обижен. Ему неоднократно случалось странствовать в таких краях, где иначе как охотой прокормиться было нельзя. И ничего, до сих пор оставался в живых. Он выехал на заре, сопровождаемый кромешником и Ригномером, хорошо знавшим окрестности. Все три сегвана, не исключая и Ригномера, были верхом и еще вели с собой двух могучих мулов, привыкших к поклаже, - поскольку иным способом доставить в лагерь тушу быка никакой возможности не предвиделось. Отправились почти наверняка: к тому месту, где накануне разведчики, подыскивавшие место для палаток, издали заметили двух мохнатых быков. Звери стояли на каменистой гриве, сами похожие на два темно-бурых валуна, и даже не двигали головами - только мерно ходили челюсти, перемалывавшие жвачку. Можно было уверенно предположить, что они и теперь там находились. Снег, по-прежнему сыпавший с низкого неба, не располагал к дальним переходам. Нашел укрытое от ветра местечко - и отдыхай себе, пока не станет ласковее погода и опять не покажется из-под снега трава... Довольно скоро охотники убедились, что дикие быки в самом деле не ушли далеко с места ночевки. Первым заметил их Ригномер, обладавший очень острым, неиспорченным книгами зрением и вдобавок привычный к зрелищу алайдорских угодий. Он-то и указал своим спутникам на зверей, которые со вчерашнего дня только обошли каменистый холм, выбрав на его южном склоне полянку, где снег лежал менее толстым слоем, чем всюду. И теперь неторопливо паслись, разбрасывая талые комья ударами сильных копыт. Здесь добытчики спешились. Кромешник остался с конями, а жрец и Ригномер стали подкрадываться к быкам. До них оставалось не более пяти сотен шагов. И Хономер, и Бойцовый Петух были вооружены самострелами. Из самострела не бросишь подряд десять стрел, как из лука, чтобы первая еще дрожала, когда воткнется последняя. Зато, чтобы сносно владеть этим оружием, не требуется особенной сноровки и силы. Самострел с его воротком и спусковым устройством навряд ли подойдет человеку, которому приходится каждодневно отстаивать жизнь, свою либо чужую. А вот таким, как бывший купец Ригномер и тем более Избранный Ученик, - как раз. Охотники были облачены в теплые свободные балахоны мехом наружу. Они стали подбираться к быкам, по возможности таясь за камнями и держась при этом на четвереньках, чтобы скверно видевшие животные по неразумию своему обманулись. Хономер сообразил еще и приподнять самострел над головой таким образом, чтобы маленький натянутый лук издали являл подобие рожек. Ригномер покосился на жреца и сразу перенял его хитрость, тем более что та явно удалась: быки не забеспокоились, даже когда полтысячи шагов постепенно превратились в двести, а потом и в сто двадцать. Ветер к тому же тянул людям навстречу, неся запах мокрой свалявшейся шерсти. Это давало возможность подползти еще ближе, но ясно было, что очень скоро придется подниматься с колен и стрелять. Хономер кивнул соплеменнику и указал ему на левого быка, намереваясь сам взять того, что держался правее. Бойцовый Петух согласно кивнул и принялся отползать, занимая выгодное положение для стрельбы. Достигнув наконец почти самого края открытой поляны, где дальше уже не было камней для укрытия, Хономер медленно привстал и, оперев самострел на край плоского валуна, начал целиться. Он из опыта знал, насколько толст и неповреждаем череп быка. Знал он также, что при всей пробивной мощи самострельного болта одним выстрелом в тело подобного зверя можно убить только при несусветном везении. И еще ему была известна привычка. горных исполинов бросаться на подранившего человека. Это особенно касалось старых самцов, а бык, которого наметил себе Хономер, был именно таким - немолодым и угрюмым, с серебристой полосой седины, наметившейся вдоль хребта. И вот тут охотника вполне могла подвести медлительность самострела. Его ведь не заставишь немедленно стрелять вдругорядь. Хономер прикинул силу ветра и дальность и стал тщательно целиться быку в глаз. Потом нажал на медный крючок. Это был его собственный самострел, хорошо знакомый и глазу, и руке. И не просто знакомый. Хономер владел им очень и очень неплохо, ибо справедливо полагал: всякое умение, к которому подталкивает жизненная необходимость, следует должным образом освоить, не надеясь, что судьба доведет обойтись. Стрела полетела - и непременно угодила бы зверю прямо в зрачок, но за мгновение перед тем, как ей надлежало воткнуться, животное словно кто-то хлопнул по морде рукой. Бык резко мотнул головой, и болт вместо глаза ковырнул основание рога, чтобы, скользнув, умчаться неизвестно куда. Бык же снова мотнул косматой головой, на сей раз весьма раздраженно, и, раздувая ноздри, стал искать, кто посмел так внезапно и больно ужалить его. Хономер стоял на коленях в жалкой полусотне шагов и двумя руками отчаянно крутил вороток, натягивая тетиву. Ригномеру тем временем повезло больше. Его стрела попала молодому быку в верхнюю часть плеча и ушла в тело вся целиком, так что даже перьев было не разглядеть в густой бурой шерсти. Бык грозно пригнул рога - а каждый рог был длиной с вытянутую руку мужчины - и с коротким низким ревом двинулся на Ригномера. Если бы у него, подобно туру северных чащ, хватило норова и ума пойти до конца - тут-то худо пришлось бы охотнику, вынужденному только спасаться, а и удалось бы или нет уйти от разгневанного зверя по его-то родным кручам - это, как говаривало одно славное племя из тех же лесных чащ, было вилами на воде писано. Но, на свою беду, горный бык отличался от лесного тура примерно как сегванский лук, вырезанный из одной ореховой ветки, от веннского, усиленного рогом и жилами и туго спеленатого берестой. Лохматый великан обыкновенно пробегал с десяток шагов и останавливался в нерешительности, словно не зная, что же ему делать с обидчиком. Может быть, такой прием и отпугивал хищников, заставляя их убираться на поиски добычи полегче, но против решительного человека он оказывался бессилен. Более умные животные давно поняли бы, как следовало поступать, и передали бы детям науку. Бурые быки Алайдора продолжали жить и умирать, словно на заре поколений. Зверь, подстреленный Ригномером, устремился было на охотника... и встал, ни дать ни взять позабыв, что вообще происходило кругом. Он даже потянулся мордой к траве, но сегван, как раз перезарядивший оружие, хладнокровно прицелился и всадил в него вторую стрелу. Новый раскат оскорбленного рева, закидывание на спину черной метлы хвоста и новый рывок на те же десять шагов... Когда наконец очередная стрела повалит быка, Ригномера еще будет от него отделять вполне порядочное расстояние. А вот могучий старый самец, которого избрал себе в добычу Хономер, вдруг повел себя совсем не по обычаю своего племени. Быть может, горные стада наконец-то выродили вожака, способного научиться. Вместо того, чтобы явить бессмысленную свирепость, он повернулся - и огромными прыжками кинулся прочь. Пустился на уход, как говорили охотники. Хономер успел поразить его еще одной стрелой, в правую ляжку. Бык начал прихрамывать, его след обильно окрасился кровью. - Я за ним! - крикнул Ригномеру Избранный Ученик. Бойцовый Петух, занятый очередным поспешным взведением тетивы самострела, лишь согласно кивнул. В этих местах ограждающий хребет Алайдора, тот, что был прорезан несколькими Воротами, выдавался на само плоскогорье длинными каменистыми гривами в сплошных осыпях и оврагах. За одной из таких грив и скрылся подраненный бык. Хономер, охваченный благородной охотничьей страстью, со всех ног устремился за ним. Бесформенный меховой балахон мешал ему: путался в коленях и к тому же был слишком толст и тяжел. Жрец прямо на ходу скинул его на камни и побежал дальше в одной шерстяной рубашке и таких же штанах, заправленных в сапоги. Вот теперь было как раз. Он еще подумал о том, как бы умудриться обойти быка и хоть криком, хоть стрелами направить его назад, поближе к лошадям и кромешнику, оставшемуся их сторожить. Если погоня окажется долгой и заведет его далеко, еще надо будет успеть к туше с вьючными мулами прежде, чем до мяса доберется прожорливое зверье!.. К немалой досаде Избранного Ученика, бык оказался ранен далеко не так сильно, как ему показалось вначале. Животное перевалило гриву и скрылось за ней, а когда на гребень выбрался изрядно запыхавшийся охотник, бурый силуэт маячил уже на следующей гриве, на самом верху. Хономер на какой-то миг даже усомнился, тот ли бык там стоял или, может, какой-то другой. Но нет, зверь сердито тряс рогами и лохматым хвостом - и прихрамывал на правую заднюю ногу, а на снегу ниже по склону виднелись явственные отметины крови. Горный воздух обладал хрустальной прозрачностью. Хономеру показалось, будто он даже различил короткое древко своей стрелы, торчавшее из ляжки быка. Самец между тем заметил своего мучителя. Он хрипло протрубил, закинув голову к низким облакам, висевшим, казалось, лишь чуть ниже кончиков его рогов. И стал обманчиво неторопливо спускаться по противоположному склону, быстро пропадая из глаз. Что делает с человеком охотничий азарт и в особенности вид уходящей добычи!.. Воздержанный жрец Близнецов вполне по-язычески вслух помянул трехгранный кремень Туннворна и даже Хегговы волосатые шульни, чего с ним уже много-много лет не случалось, - и, ничуть не озаботившись укорить себя за вырвавшиеся слова, запрыгал вниз по мокрым и скользким от тающего снега камням. Камни ворочались под ногами, Хономер оступался и падал, но поднимался и упорно продолжал путь, заботясь только о том, чтобы не повредить самострел и не растерять болты. Если глаза не подвели его, бык хромал заметно сильнее, чем на поляне. И крови, пятнавшей следы, было более чем достаточно. Скоро он ослабеет. Достигнув дна распадка, Хономер без промедления снова полез вверх, старательно забирая правее, ближе к порубежному хребту Алайдора. Это означало лишнюю трату времени и усилий - но в том ли беда? Если ему повезет, он сумеет повернуть недобитка и даже выгнать его на равнину, на относительно открытое место. И уж там либо сам дострелит его, либо выведет прямиком на самострел Ригномера... Между тем ноги начали жаловаться и болеть от натуги, далеко не запредельной для Хономера, дыхания не хватало. Это брала свое высота, делавшая воздух слишком скудным для непривычного жителя равнин. Хономер был в горах далеко не новичком, но природной приспособленностью урожденного горца все же не обладал, и это сказывалось. К тому же невероятная чистота этого самого воздуха снова обманула его, сколько раз он ходил в горы, столько же и попадался, особенно в пылу охоты, как нынче: никак не мог правильно оценить расстояние. Кажется - рукой подать, а двинешься в путь - семь потов и полдня, пока доберешься. Когда жрец выбрался на следующую гриву, рубашка на нем была мокрей мокрого. Он жадно огляделся и на какое-то мгновение заметил бурый с серебром бычий хребет, исчезавший за россыпью валунов. А если бы, взбираясь сюда, он позволил себе остановиться для единственного лишнего вздоха, не было бы у него и этого мига, и, вероятно, он вовсе потерял бы своего быка. Потому что крови на снегу сделалось меньше, а сами пятна стали светлее и реже. Зверь уходил. Хономер снова выругался на языке предков, правда шепотом, чтобы не тратить дыхания. И заторопился вниз по шуршащей галечной осыпи, на которой не держалась никакая трава. Если бы в это время разошлись тучи, он мог бы заметить, что день вплотную подобрался к середине. Но тучи расходиться не собирались. Они как будто уткнулись в пограничную гряду - и остановились на месте, чтобы висеть здесь, пока напрочь не изойдут лениво кружащимся снежком. Вершин, казавшихся с Алайдора всего лишь иззубренными холмами, и тех не было видно в сплошной серой, низко нахлобученной пелене. А уж близкого величия главных хребтов Заоблачного кряжа и вовсе заподозрить было нельзя: равнина и есть, во все стороны одинаковая. Знать, оттого кряж и прозывали Заоблачным... Хономеру некогда было задумываться ни о времени, ни тем более о происхождении каких-то названий. Бык уходил, но еще окончательно не ушел от него - и не уйдет, если он заставит себя еще против прежнего немного поторопиться! Зря ли на сей раз зверь обнаружил себя перед ним куда ближе, чем с первой гривы!.. Хономер посмотрел вперед и сразу придумал верную уловку, позволявшую все-таки отрезать его от гор... Он в самом деле не числил себя завзятым охотником. Тому, кто пребывает относительно себя в подобном же заблуждении, следует, право, повременить, покуда не начнется охота. Покуда не пропоют первые стрелы и подбитый зверь не кинется прочь, заставляя хмельное вдохновение погони огнем катиться по жилам. Едва ли найдется мужчина, который окажется вовсе невосприимчивым к этому древнему вдохновению, - сколь бы далеким от земных страстей он себя ни считал. Куда подевался ученый священнослужитель, строгий в словах и поступках, дерзавший размышлять о путях своей веры и о ступенях к престолу Возлюбленного Ученика? Все жреческое слетело с Хономера, словно жухлый лист с дерева в осеннюю бурю. Остался могучий охотник с самострелом в руке, что летел незримой тропой своих пращуров-сегванов, поколениями точно так же ходивших за зверем на своих родных Островах... Какая усталость, какое чувство опасности? Все, все прочь!.. Прочь - в другую жизнь, до-охотничью, не-охотничью... невыносимо скучную и безынтересную... настолько, что поистине вовсе и не ты ее вел! Вот, вот оно, настоящее! Когда отпадает все наносное и чужое и остаются только камни под ногами и небо над головой, а посередине - ты сам на тропе - и противник-зверь, готовый бесповоротно уйти, если ты промедлишь с одним последним усилием... или упасть к твоим ногам, если это усилие будет вовремя совершено. Еще чуть-чуть! Ну?! Кто кого?.. Еще чуть-чуть... x x x Вечер подкрался незаметно. Именно подкрался. Кажется, только что было вполне достаточно света, чтобы различать белый снег на черных камнях и все более редкие пятна крови вдоль цепочки следов, а прозрачные сумерки, даже не очень осознаваемые как сумерки, делали особенно четкими очертания ближних отрогов... И вдруг - стоило приостановиться, чтобы утереть рукавом пот, как что-то успело неуловимо, но полностью перемениться, и черное начало противоестественно смешиваться с белым, кутая мир непроглядным темно-серым покрывалом подступающей ночи. Только тут начал спадать угар охотничьей страсти, кем-то словно бы исподволь подогретый в душе Хономера. Он огляделся, трезвея, и понял, что потерял быка безвозвратно. Никакое "последнее усилие" уже не поможет к нему подобраться на выстрел. И вообще следовало бы ему это уразуметь еще полдня назад, после первой же гривы, на худой конец, после второй. Не уразумел... А теперь и сказать толком не взялся бы, сколько таких грив отделяло его от полянки, где они с Ригномером расстались. Хономер остановился на взгорке, нахмурился и сказал себе, что сделал ошибку. Ошибки он не привык прощать никому, себе же - всех менее. За них следовало наказывать, чтобы в другой раз останавливала память, чтобы было впредь неповадно. Вот он и накажет. Он будет идти, если понадобится, хоть целую ночь, но не даст себе отдыха, пока не вернется к стоянке. И в дальнейшем, когда случится необходимость охотиться, он не станет участвовать. Не сумел вовремя остановиться - сиди в палатке. Лучше бы он сейчас у костра книги сушил!.. С отвращением вспомнив безумный азарт, совсем недавно владевший его душой, - да как мог он, жрец, до такой степени поддаться ему, что явное помрачение даже представлялось ему вполне естественным и прекрасным?... - Избранный Ученик повернулся туда-сюда, силясь хоть что-нибудь рассмотреть в сгустившейся темноте, утратившей обманчивую сумеречную прозрачность... и вот тут сердце у него упало уже по-настоящему. Вместо того, чтобы воспользоваться последними отблесками света и наметить дорогу назад, он... понял, что вообще не представляет, с какой стороны забрался сюда. Оттуда? Или оттуда?.. Очертания валунов, которые он про себя числил приметными, расплывались, становясь одинаковыми. Хономер опустился на корточки, наполовину ощупью отыскивая свои собственные следы, но и тут его ждала неудача. Снег таял - и кто, не обладая достаточным обонянием, взялся бы утверждать, где тут ямка от потревоженного камня, а где - расплывшийся след от ноги?.. Истинной черноты ночь не сулила. При ясном небе она была бы вполне достаточно светлой. Но толстая пелена туч не допускала к земле сияние далекого солнца, преломленное и задержанное небесными сферами. И она же не давала рассмотреть звезды, могущие указать путь. Над Алайдором витало призрачное подобие света. Оно вроде бы и позволяло что-то видеть кругом, но так скрадывало выступы и углы, что напряженный глаз видел не столько действительное, сколько желаемое, и, конечно, обманывался. И это было, пожалуй, еще опаснее, чем пытаться пробираться в полной темноте. Тогда-то на Хономера, что называется, навалилось все сразу. И усталость, от которой ноги попросту отказывались идти, и холод, тысячами игл пронизавший единственную рубашку, мокрую от талой жижи и пота, и... чего уж там - страх, вызванный осознанием, что охота из просто неудачной грозила стать по-настоящему смертоносной. Сколько таких же добытчиков, радостно спешивших по следу, в итоге либо замерзло, либо сорвалось с кручи на камни, либо потревожило опасного хищника и не сумело отбиться? И кто сказал, будто он, Хономер, чем-то лучше этих бедняг и, оставшись один в холодной ночи, почему-то не подлежит сходной судьбе?.. Так нашептывал склонный к осторожности разум. Он призывал Хономера устроить какой удастся ночлег - и благодарить Предвечного, если хотя бы удастся продержаться до утра, не застыв насмерть. Разуму, однако, противоречила неукрощенная гордость. Она властно повелевала исполнить зарок о немедленном возвращении, и ей некоторым образом придавал силы холод. Хономер представил себе, как забьется куда-нибудь под валун, где будет так же мокро, как и повсюду кругом, и за шиворот немедленно потечет холодная влага, и он будет, трясясь, обнимать себя руками в тщетной попытке не допустить к телу хотя бы ветер... Мысль о подобном ночлеге заставила его содрогнуться. Нет уж. Лучше справиться с усталостью и все время шагать. - Святы Близнецы, прославленные в трех мирах... - начал он молитву, опустившись на колени и уже не заботясь о выборе верного направления - лицом к Тар-Айвану, - ибо это не представлялось возможным. Он больше не имел никакого понятия, где север, где юг. - И Отец Их, Предвечный и Нерожденный... Его молитва была исполнена того сердечного жара, который являют, пожалуй, только сильно провинившиеся перед своими Богами и самым искренним образом стремящиеся поправить содеянное. При этом в глубине души Хономер полагал, что его прегрешение было все же не таково, чтобы карать за него лютой смертью от холода или в когтях у проголодавшейся горной росомахи. И потому он смиренно просил у Богов не избавления, но верного пути назад, к лагерю, дабы его жреческое служение могло быть продолжено. Святые слова, давно и непоколебимо памятные наизусть, показались ему исполненными нового и великого смысла. Он поднялся с колен, чувствуя, как отступают, лишаясь власти над ним, страх и черное одиночество. Хранящая длань Предвечного была по-прежнему простерта над его головой. Хономер вновь огляделся, и на сей раз ему словно промыли глаза. В сером мороке отчетливо вырисовалась скала с граненой, словно обтесанной, макушкой, которую он запомнил, поднимаясь сюда. И как только он умудрился не рассмотреть ее прежде? Наверное, от усталости и испуга. Хономер вызвал в памяти карту Алайдора и немедленно со всей определенностью понял, куда именно его занесло. Правда, если принимать его догадку как истинную, получалось, что, молясь, он стоял к Тар-Айвану не лицом, а совсем другим местом, тем, которое не принято упоминать, но это уже не имело значения. Ибо разве не было сказано, что искренняя молитва всегда достигнет Небес, в каком бы малоподходящем месте ни довелось ее возносить?! Главное - его Услышали. А стало быть, вернуться назад будет вовсе не трудно, надо только идти и терпеть, терпеть и идти. Как, собственно, он и замышлял, отмеривая себе должное наказание. Ходить он умел. Терпеть - тоже. Хономер встряхнулся, поправил за спиной не нужный более самострел. И бодро стал спускаться с горушки. Надо будет по возвращении отметить ее на карте и назвать как-нибудь подходяще. К примеру, "Молитвенный Холм"... Он подумал о том, что эта горушка, ныне безымянная, еще может со временем сделаться настоящей святыней среди его последователей. И улыбнулся в потемках. x x x Избранный Ученик шагал всю ночь напролет, спускаясь в распадки и вновь поднимаясь на каменистые гривы, каждая из которых казалась ему вдвое выше и отвеснее предыдущей. Преодоленные отроги он не считал, да и не много толку подсчитывать то, чему все равно не знаешь числа. Иногда зрение, да и самый разум Хономера заволакивал непроглядный туман. Когда он рассеивался, жрец с некоторым удивлением обнаруживал, что тело, оказывается, продолжало действовать само по себе и он все еще куда-то брело, шатаясь, как пьяное. Тогда Хономер начинал петь священные гимны. Хотя бы шепотом (на большее сил уже не было), но все-таки вслух. Благо помнил их великое множество еще со времен начала своего Ученичества. В тревожной ночи пролегает мой путь, Дай силу, Предвечный, с него не свернуть... Большинству гимнов приписывалось чудесное происхождение. Правда, в старые времена находились мыслители, дерзавшие усомниться. "Вчитайтесь хорошенько в стихи, они же несовершенны! - говорили ученые спорщики. - Могут ли небесные Силы, стоящие у престола Отца, создать нечто несовершенное?" - "Силы Небес породили, в частности, самих нас, а мы куда как далеки от совершенства, - отвечали другие жрецы. - Совершенства мы, по Его воле, должны достигать сами, насколько сумеем. Если бы Он ниспослал нам гимны, вполне соответствующие Его славе, мы не смогли бы не то что понять их, но даже и просто вынести столь высокую благодать. Это как лекарство, которое, не будучи должным образом разведено, способно принести не исцеление, но гибель!" Спор был очень давний, и завершился он - конечно, не в пользу усомнившихся - задолго до рождения Хономера. Будущий Избранный Ученик прочитал о нем в книгах. Притом в книгах, вовсе не входивших в непременный круг чтения юных жрецов. Он не стал задавать лишних вопросов даже своему Наставнику, которому полностью доверял, но про себя решил, что повод для словесной битвы - чуть не превратившейся в битву самую настоящую - на самом деле не стоил выеденного яйца. Да и якобы невыносимая благодать, по его мнению, служила объяснением для простецов. Хоно-меру безо всяких толкований было ясно с первого взгляда, что гимны, во всем их поэтическом несовершенстве, складывали мудрые основатели вероучения, и следовало бы не усобицы затевать, а сообща за это им поклониться. Ибо основатели, как никто, понимали: среди будущих Учеников непременно окажется уйма невежд, которым для постижения книжного слова еще понадобится чтец... тогда как стихи с легкостью запомнит любой, в том числе вовсе не разумеющий грамоты. А уж песню и запоминать не понадобится. Сама ляжет на ум. Страданье сулит непроглядная ночь, Дай силу, Предвечный, его превозмочь! Гимны были очень разные, среди прочих и праздничные, но таких насчитывалось немного. Семь из каждых десяти посвящались временам гонений на Близнецов и неисчислимым бедствиям, что претерпели от злых людей первые Ученики. Хономер начинал служение мальчишкой, и ему повезло угодить в храм, отличавшийся сугубой строгостью жизни. Нет, там, конечно, не отправляли за провинности на дыбу и на костер, но иногда подростку казалось, что лучше бы уж отправили! Он помнил, как выручали его тогда стихотворные сказания о мужестве утесненных за веру. Колодки, и цепи, и кнут палача Вовек не погасят надежды луча. Тонка, беззащитна, над книгой свеча Еще обернется сверканьем меча... - на пределе дыхания сипел Хономер, выбираясь к очередному приметному камню и высматривая впереди следующий. Ночь все никак не кончалась. И огоньки лагеря по-прежнему не спешили показываться вдалеке. x x x Он смутно заподозрил неладное, когда, посмотрев вверх, вдруг обнаружил, что тучи разорвались, открывая довольно просторный клок густо-синего неба, усеянного по-летнему немногочисленными, но вполне яркими звездами. Хономер запрокинул голову, жадно приглядываясь... Как любой опытный путешественник, он хорошо представлял себе расположение созвездий и закон их движения кругом Северного Гвоздя. Да еще, не довольствуясь собственными наблюдениями, приобретал где мог хорошие карты небесных светил и подолгу изучал их, зная, что это когда-нибудь пригодится. И вот теперь он жадно вгляделся в заоблачную вышину, силясь мысленно сложить узнаваемые сочетания звезд... Ему сказочно повезло. Его глазам предстал сам Ковш, называемый аррантами Колесницей, - величественное созвездие, властелин северных небес, легче всего отыскиваемый и прежде прочих запоминаемый даже детьми. Он горел драгоценным топазовым блеском, словно расстегнутое ожерелье, брошенное на бархат. Хономер испытал тихое блаженство, узнав благородный изгиб ручки Ковша и чуть угловатый, но все равно прекрасный силуэт чаши. Небо сразу начало заволакивать снова, но жрец успел увидеть вполне достаточно, чтобы мысленно прочертить необходимые линии и уверенно определить, где сияет за тучами указующий Гвоздь. Привычная память немедля вновь расстелила перед ним алайдорскую карту... Он прикинул по ней направление, которого придерживался с вечера, попытался хоть приблизительно угадать длину пройденного пути... И содрогнулся с головы до пяток, а в животе родилась ледяная сосущая пустота, не имевшая ничего общего с голодом. Он понял, что либо небесные сферы вывернулись наизнанку, дабы учинить над ним, Хономером, очень недобрую шутку, либо он принял за Ковш разрозненные части совсем иных звездных фигур, либо... либо он целую ночь шагал, выбиваясь из сил, в совершенно неправильном направлении. И все его приметные камни были не что иное, как самообман, обольщение чувств, угодливо отыскивающих в окружающем мире именно то, что их обладателю больше всего хотелось бы отыскать. Хономер свирепым натиском воли отогнал придвинувшийся было страх. И даже оборол могучее искушение присесть на камень, чтобы думалось лучше. Он знал: потом будет не встать. Он попытался сосредоточиться. Предположение о внезапно вывернувшихся небесах вряд ли заслуживало пристального усилия мысли. То есть, конечно, по воле Близнецов и Отца Их вполне могло произойти чудо еще и похлеще; но изменять порядок всего мироздания только ради того, чтобы проучить одного оступившегося жреца?.. На какие бы высоты в своих мечтах ни посягал Хономер, ему все же трудно было представить, чтобы тысячелетний порядок сломали из-за него одного. Но, с другой стороны, не впадал ли он тем самым в грех неверия? Что, если он оказался-таки избран для великих свершений - и не желал видеть явленного ему Знака?.. Загадка была слишком трудна, и Хономер оставил ее напоследок, решив сперва обдумать другие, более скромные вероятности. Боги, несомненно, простят того, кто не сразу уверовал в свою избранность. А вот того, кто возжелал узреть ее в простом совпадении обстоятельств, - навряд ли... Хономер напряг память, пробуя сообразить, мог ли он ошибиться с Ковшом. И пришел к пугающему выводу, что, по всей видимости, не мог. Да, другие звезды, вырванные случайным обрамлением туч из своего привычного окружения, могли сложиться в подобие знакомого рисунка, который его воображение еще и подправило ему на беду... Но чтобы эти звезды различались по яркости именно так, как испокон веку составлявшие Ковш?.. Уж это было бы всем совпадениям совпадение. Как если бы встретить не просто природного двойника хорошо знакомого человека, но притом обнаружить, что он ему полный тезка по имени... ...А стало быть, получалось, что, если только небеса впрямь не вывернулись наизнанку, Хономер ночь напролет шел не к лагерю, а ровно под прямым углом к избранному направлению. То есть не приближался к благословенному теплу и уюту войлочных палаток, а скорее удалялся от них. Наказание за излишнюю охотничью страсть поистине оказывалось тяжелее, чем он поначалу изготовился принимать, и уж всяко не отвечало мелкому, по сути, проступку. Какая там избранность!.. Если нынешнее приключение вправду совершалось в соответствии с волей божественных Братьев, ему следовало признать себя, наоборот, ничтожнейшим из смертных, ходячим вместилищем всяческого греха и порока. "За что?.." Ночной сумрак вроде бы начинал понемногу редеть. Хономер, успевший твердо запомнить направление на Северный Гвоздь, снова вызвал в памяти карту, прикидывая направление, на сей раз - он крепко надеялся - верное. Нашел глазами остроконечный валун, торчавший на гриве в нужной ему стороне, шагнул с места... И сразу вскрикнул от боли. Ему показалось, он угодил босой ступней прямо на острые грани битого камня. Хономер все-таки сел, ощупал свою левую ногу... и убедился, что именно так дело и обстояло. Оказывается, подметка прочного кожаного сапога не смогла вынести почти суток беспрестанного хождения по булыжным осыпям и наполовину оторвалась, начиная с носка. Очень скоро она отвалится вовсе, если хоть как-то не подвязать. Хономер судорожно потянулся к правой ноге... Здесь сапог был в чуть лучшем состоянии, но именно чуть. Очень скоро "придет кон"<"Придет кон" - этим выражением обозначали наступление рокового момента в судьбе, в особенности смерть.> и ему. Можно вытащить нож, распороть голенища и выкроить временное подобие подметок, но вот как их прикрепить?.. Разве что перевязью от самострела, но как тогда нести самострел? Прямо в руках?.. Молодой жрец только что окидывал мысленным взглядом звездные чертежи и пытался разобраться в замыслах Богов, но этот вопрос оказался не по силам его измученному рассудку. Чем больше Хономер размышлял о том, как правильно разрезать ремень перевязи, чтобы хватило на оба сапога и еще остался запас, тем неразрешимей казалась задача. Следовало подумать еще, а думалось, сидя на камне, в самом деле необыкновенно хорошо. К тому же его тело, нагретое долгой работой, оставалось невосприимчиво к холоду, но вот кисти рук, ничем не занятые при ходьбе, застыли почти до потери чувствительности. Как удержать ими нож? Никак невозможно. Хономер засунул пальцы под мышки и решил обождать, пока они хоть немного согреются. Сонное беспамятство сомкнулось над ним сразу и незаметно. x x x Он проснулся, вернее, пришел в себя, когда уже рассвело. Его разбудил (и, как он впоследствии понял, - спас) какой-то резкий скрежет, коснувшийся слуха. Жрец вскинул голову, открывая глаза. При этом его волосы издали непонятное похрустывание, но он не обратил внимания, сразу сосредоточившись на том, что предстало его взгляду. Кругом было светло, а на большой валун в двух шагах от него усаживался крупный гриф. Его-то когти и проскрежетали по камню, вырвав Хономера из сна. Человек и птица уставились друг на друга. Гриф переступил с лапы на лапу и недовольно нахохлился. Хономер с содроганием подумал о том, что пернатому стервятнику скорее всего уже приходилось лакомиться человечиной. На Алайдоре ведь не было ни леса для погребальных костров, ни слоя рыхлой земли, чтобы устраивать какие следует могилы; если же завалить мертвое тело камнями, это лишь заставит хищных зверей повозиться какое-то время, но остановить их не сможет. Поэтому кочевавшие здесь горцы поступали проще. Сразу предоставляли своих мертвых грифам и иным падальщикам, полагая, что таким образом частицы плоти вернутся к природным стихиям всего быстрей и надежней. И вот гриф, смотревший сейчас на Хономера, спустился к нему, приняв его за мертвеца, только почему-то одетого и вообще не подготовленного должным образом к "погребению" в его, грифа, желудке. В сердцах жрец хотел выхватить из-за спины самострел и если не убить, так отпугнуть зловещую тварь, от которой к тому же распространялся густой дух мертвечины... Движения не получилось. Тело, за время сна пронизанное токами холода, слушалось туго, медленно, неохотно. Его еще можно было разбудить, но, похоже, это сулило неисчислимые муки. От поворота головы вновь захрустели волосы, успевшие примерзнуть к вороту рубашки, а мышцы отозвались глухой, далекой болью. Можно представить, какова окажется эта боль, если снова разогнать по жилам успокоившуюся было кровь. Как вытерпеть ее? И зачем? Ему надо отдохнуть. Еще немножко отдохнуть, прежде чем опять куда-то идти. А самым разумным казалось совсем отказаться от движения и остаться сидеть, ведь здесь было так покойно и хорошо... Хономер едва не заплакал и в отчаянии подумал, что на самом-то деле жадный гриф не так уж сильно ошибся. То-то он не торопится улетать. Он просто подождет еще чуть-чуть и... Избранный Ученик знал повадки стервятников. Зоркоглазые птицы кружат высоко над землей, ища поживы внизу и в то же время бдительно присматривая за сородичами, парящими у горизонта. И потому, стоит одному трупоеду спуститься к обнаруженной добыче, как в самом скором времени к нему присоединяется целая стая. Вон те черные точки под облаками... уж не спешат ли они к трапезе, разведанной соплеменником?.. Хономер представил себя в окружении двух десятков таких вот грифов - громадных, голошеих, нестерпимо смердящих, - и омерзение пересилило все, даже сонное безразличие полузамерзшего тела. Да и кто сказал ему, будто голодные птицы, собравшись в достаточном числе, не вознамерятся отобедать еще не умершим?.. Хономер слышал когда-то, будто когти и клювы грифов не могут одолеть свежей и тем более живой плоти, справляясь лишь с уже тронутой разложением, - но проверять это на себе у него никакого желания не было. Ужас и отвращение подстегнули-таки угасшую волю. Жрец оторвался от камня, на котором сидел, и постепенно распрямил ноги. Ему показалось, будто суставы и мышцы издали явственный скрип. Он попытался грозно закричать на грифа. Получился какой-то хриплый, задушенный клекот. Тем не менее стервятник шарахнулся и отскочил, неуклюже взмахнув крыльями. Новая волна тяжелого смрада обдала Хономера. Она явственно напомнила ему... что? Воспоминание мелькнуло и скрылось в точности как сон, который посетил его перед самым пробуждением: сновидение было, это он помнил наверняка, но вот какое именно? - хоть убей. Ноги были двумя негнущимися деревяшками, которые он с величайшим трудом подставлял под себя, только чтобы не рухнуть вперед. Он кое-как прохромал на этих колодах мимо грифа, разочарованно смотревшего ему вслед, и полез по осыпи вверх. "Жди, паскудная птица. Не дождешься..." Мелькали еще какие-то мысли, но их без остатка поглощало усилие, требовавшееся, чтобы идти. x x x Про свои сапоги - верней, бывшие сапоги с оторванными подметками - Хономер вспомнил, только когда его плоть почти полностью отогрелась и тупая боль, восходившая из ступней, наконец достучалась до сознания, став острой и невыносимой. Тогда он посмотрел вниз, а потом, ужаснувшись, назад. Его глазам предстал кровавый след, далеко протянувшийся за ним по камням. Жрец со стоном поник наземь и принялся осматривать свои ноги. Сказать, что они были изранены, значит стыдливо приуменьшить. От самых пальцев до пяток кожа просто отсутствовала, стесанная острыми, как ножи, гранями битого щебня. Хономер прошептал очередное проклятие охотничьему азарту, бросившему его в погоню за диким быком, - мало того что в одной рубашке, так еще и без самого необходимого. Да не о еде речь!.. Хономер мог с легкостью обходиться без пищи несколько дней. Он и теперь почти не хотел есть. Но как он умудрился забыть о возможности случайных увечий, подстерегающих самого опытного зверолова?.. Почему выехал за добычей без снадобья от ран, без единой чистой тря